Владимир САВЧЕНКО
ПРОБУЖДЕНИЕ ПРОФЕССОРА БЕРНА
Рассказывают, что именно в 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века,
называемая “холодной войной”, профессор Берн перед большой аудиторией дословно произнес
невеселую остроту Эйнштейна:
“Если в мировой войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут
воевать дубинками...”
Это была одна из последних лекций профессора Берна, которого называли “самым угрюмым,
скептическим умом XX столетия”. Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй
геофизической экспедиции в Центральную Азию.
Спасшийся второй участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:
— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы
и взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять
остальное снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось, и он стал давать
перебои. Потом мотор совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал
быстро снижаться вертикально с высоты сто — сто двадцать метров. Когда машина коснулась земли,
произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть, снижение оказалось таким
стремительным, что от резкого толчка детонировали взрыватели. Вертолет и все его содержимое
вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль...
Этот рассказ Нимайер слово в слово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не
прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным. Действительно, снижение груженого
вертолета в нагретом и разреженном воздухе высокогорной пустыни должно было произойти
ненормально быстро. Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям.
Следственная комиссия, вылетевшая на место катастрофы, подтвердила эти предположения.
В действительности все было иначе. Один лишь Нимайер знал об этом. Но он даже перед смертью не
выдал тайны профессора Берна.
... Тот участок пустыни Гоби, куда добралась маленькая экспедиция Берна, ничем не отличался от
других. Такие же застывшие волны песчаных барханов, показывающие направление последнего ветра;
такой же серо-желтый песок сухо скрипит под ногами и на зубах, то же солнце, ослепительно
белое днем и багровое к вечеру, описывает за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца,
ни птицы, ни тучки.
Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как
только они разбили лагерь и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким
образом, в описываемую минуту эта точка пустыни отличалась от остальных только присутствием
двух человек — Берна и Нимайера. Они сидели на раскладных полотняных стульях вблизи палатки.
Невдалеке поблескивали серебристый фюзеляж и лопасти винтов вертолета, похожего на громадную
стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало свои последние лучи почти
горизонтально, от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые тени.
Берн говорил Нимайеру:
— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни.
Нужно заморозить себя и в таком виде пролежать где-нибудь в погребе лет девяносто — сто. Потом
кто-то должен отогреть тело и оживить его. Можно пожить лет десять в этом веке и снова
заморозить себя до лучших времен... Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю
тысячу лет и умер естественной смертью на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза,
прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету. — Да, средние века... Наш невероятный
двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей средневековья. Радий стал тем
философским камнем, который может превращать ртуть или свинец в золото. Мы не изобрели вечный
двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и самовозобновляющиеся
источники ядерной энергии... И еще одна из идей: в 666 году почти вся Европа ожидала конца
света. Но если тогда причиной этому были лишь
каббалистический смысл числа “
в апокалипсис, то теперь идея о “конце света” имеет под собой солидную базу в виде атомных и
водородных бомб...
Да, так я о замораживании... Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже приобрела
научный смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл Левенгук в 1701 году. Это —
затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь
холод и отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций.
Ученые уже давно осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет.
Умеренный холод, конечно... Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том,
что животное или человек умирает далеко не сразу после того, как остановилось сердце или
прекратилось дыхание. Прошлая война предоставила медикам возможность глубокого исследования
клинической смерти. Некоторых тяжелораненых русские врачи оживляли даже через несколько минут
после остановки сердца, причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно,
не знаете...
— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.
— Не правда ли, слово “смерть” теряет свой пугающий смысл, когда к нему прибавляется этот
медицинский эпитет “клиническая”? Действительно, ведь существует немало промежуточных
состояний между жизнью и смертью — сон, летаргия, анабиоз, — когда человеческий организм живет
замедленно по сравнению с бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы
максимально замедлить жизнедеятельность организма, нужно было довести анабиоз до его предела —
состояния клинической смерти. Мне это удалось. Сперва за это расплачивались жизнью лягушки,
кролики, морские свинки. Потом, когда выявились закономерности в режиме охлаждения, я рискнул
“умертвить” на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе Мими.
— О, я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар...
— Верно! — воскликнул Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном гробике,
окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.
Берн наклонился, стал нервно просеивать между пальцами горячий песок и, помолчав, продолжал
глухим голосом:
— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному
анабиозу... Это было в прошлом году — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело
болен? Я был более чем болен — я был “мертв” целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это
очень своеобразное ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений,
В обычном сне мы, хоть и замедленно, воспринимаем ритм времени, — здесь этого не было. Я
почувствовал нечто вроде легкого обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к
жизни. По ту сторону не было ничего...
Берн сидел, непринужденно вытянув ноги и закинув за голову худощавые загорелые руки. Глаза его
за стеклами очков смотрели угрюмо.
— Солнце... Светящийся шарик, слабо освещающий уголок бесконечного черного пространства.
Вокруг него шарики, еще более маленькие и холодные. Вся жизнь на них зависит только от
солнца... И вот на одном из таких шариков появляется человечество — племена мыслящих животных.
Как оно возникло? Об этом сложено много легенд и гипотез. Несомненно одно: для рождения
человечества был необходим огромный катаклизм — геологическое потрясение на нашей планете,
которое изменило условия жизни высших животных — обезьян. Все сходятся на том, что таким
катаклизмом было оледенение. Быстрое похолодание Северного полушария, оскудение растительной
пищи заставило высших обезьян взять в руки камень и дубинку, чтобы добывать мясо, заставило
приспособиться к труду и полюбить огонь.
— Все это так, — сказал Нимайер, — но причины оледенения недостаточно ясны...
— Почему появились ледники, хотите спросить вы? Да по той же причине, почему когда-то эта
пустыня и даже Сахара не были пустынями и в них бурно развивалась растительная и животная
жизнь. Есть только одна логичная гипотеза — она связывает ледниковые периоды с прецессией
земной оси. Как и у всякого неидеального волчка, ось вращения Земли прецессирует — описывает
медленные круги, очень медленные: один оборот за двадцать шесть тысяч лет. Вот смотрите, —
профессор спичкой начертил на песке эллипс, маленькое Солнце в фокусе его и шарик с наклонной
осью — Землю. — Земная ось наклонена к оси эклиптики, как вы знаете, под углом в двадцать три
с половиной градуса. И вот земная ось описывает в пространстве конус с таким центральным
углом... Извините, если я сообщаю вам давно известное, Нимайер, но мне это дорого. Дело,
собственно, не в оси, которой у Земли нет. Но в течение тысячелетий происходят изменения
положений Земли под Солнцем — вот что важно!
Сорок тысяч лет назад Солнце было больше обращено к Южному полушарию, и у нас на Севере ползли
льды. В разных местах, и вероятнее всего в Центральной Азии, возникли племена
человеко-обезьян, собранных в коллектив суровой геофизической необходимостью. В течение этого
цикла прецессии появились первые культуры. Потом, когда через тринадцать тысяч лет Северное и
Южное полушария поменялись местами под Солнцем, некоторые племена появились и в Южном
полушарии...
Следующее оледенение в Северном полушарии начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий.
Человечество сейчас несравненно сильнее, оно может справиться с этой опасностью, если... если
оно к тому времени еще будет существовать. Но я уверен, что его уже не будет тогда. Мы со все
ускоряющимся темпом, какой только позволяет современная наука, идем к собственной гибели... Я
пережил две мировые войны: первую — солдатом и вторую — в Майданеке. Я присутствовал при
испытаниях атомных и водородных бомб и все-таки не могу представить, как будет выглядеть
третья мировая война. Это ужасно!.. Но еще ужаснее люди, которые с научной точностью заявляют:
война начнется через столько-то месяцев. Массированный атомный удар по крупным промышленным
центрам противника. Грандиозные радиоактивные пустыни. Это говорят ученые! Мало того, они
рассчитывают, как обеспечить наиболее эффективное заражение радиацией почвы, воды, воздуха.
Мне недавно пришлось знакомиться с научной работой одного американца — в ней доказывалось, что
для максимального выброса радиоактивного грунта атомный снаряд должен проникнуть в землю не
менее чем на пятьдесят футов. Научный кошмар! — Берн схватился за голову и вскочил на ноги.
Солнце уже село, и наступила душная ночь. Редкие и неяркие звезды, не мигая, висели в
темно-синем, быстро чернеющем пространстве. Пустыня тоже была черной, и отличить ее от неба
можно было лишь потому, что на ней не было звезд.
Профессор уже успокоился и говорил задумчиво, почти без интонаций. Но у Нимайера, несмотря на
жару, по коже пробегали мурашки.
— ...Ядерные бомбы, пожалуй, не испепелят планету. Но это будет и необязательным: они насытят
атмосферу Земли предельной радиоактивностью. Уцелевшие остатки человечества в течение
нескольких поколений выродятся в дегенератов, неспособных справиться с невероятно
усложнившейся жизнью. Ко времени окончания очередного цикла на нашем космическом шарике не
останется мыслящих существ... Ведь вы знаете, как влияет радиация на деторождение и
наследственность?..
Профессор патетически раскинул руки навстречу мертвым пескам:
— Долго будет вращаться под Солнцем планета, и будет на ней пусто и тихо, как в этой пустыне.
Коррозия уничтожит железо, постройки рассыплются. Потом надвинется новое оледенение, толщи
льдов, как губка, сотрут с лица планеты мертвые остатки нашей неудачливой цивилизации... Все!
Земля очистилась. И готова принять новое человечество. Сейчас мы, люди, сильно тормозим
развитие всех животных: мы тесним их, истребляем, уничтожаем редкие породы... Когда
человечество исчезнет, освобожденный животный мир начнет бурно развиваться и количественно и
качественно. Ко времени нового оледенения высшие обезьяны будут достаточно подготовлены к
тому, чтобы начать трудиться и мыслить. Так должно появиться новое человечество. Возможно, оно
будет удачливее нашего.
— Простите, профессор! — воскликнул Нимайер. — Но на земле живут не одни лишь безумцы и
самоубийцы!
— Вы правы, — горько усмехнулся Берн. — Но один безумец может столько бед натворить, что и
тысячи мудрецов не спасут. И я собираюсь встретить приход нового человечества. Реле времени в
моей установке, — Берн кивнул в сторону шахты, — содержит радиоактивный изотоп углерода с
периодом полураспада около восьми тысяч лет. Реле рассчитано на срабатывание через сто
восемьдесят веков: к тому времени радиация изотопа уменьшится настолько, что листики
электроскопа сойдутся и замкнут цепь. Эта мертвая пустыня тогда уже снова превратится в
цветущие субтропики, и здесь будут наиболее благоприятные условия для жизни новых
человеко-обезьян.
Нимайер вскочил и взволнованно заговорил:
— Хорошо, поджигатели войны — безумцы. А вы? Ваше решение? Ведь это — самоубийство! Вы хотите
заморозить себя на восемнадцать тысяч лет!
— Ну, зачем же так просто: “заморозить”, — спокойно возразил Берн. — Здесь целый комплекс
обратимой смерти: охлаждение, усыпление, антибиотики…
— Но ведь это же самоубийство! — закричал Нимайер. — Вы меня не переубедите. Еще не
поздно...
— Нет. Риск здесь не больший, чем при любом сложном эксперименте... Вы же слышали, как лет
сорок назад в сибирской тундре из слоя вечной мерзлоты извлекли труп мамонта. Мясо его
настолько сохранилось, что им охотно питались собаки. Если труп мамонта в случайных
естественных условиях сохранил свежесть десятки тысяч лет, то почему я не смогу сохранить себя
в научно рассчитанных и проверенных условиях? А ваши полупроводниковые термоэлементы
последнего типа позволят надежно и просто преобразовать тепло в электрический ток да заодно
еще дадут охлаждение. Я полагаю, что они не подведут меня за эти восемнадцать тысяч лет, а?
Нимайер пожал плечами и, будто нехотя, сказал:
— Термоэлементы, конечно, не подведут. Это предельно простые устройства, да и условия в шахте
для них самые благоприятные: малые колебания температуры, отсутствие влаги... Можно
поручиться, что они выдержат этот срок не хуже мамонта. Ну, а остальные приборы? Если за
восемнадцать тысячелетий придет в негодность хоть один...
Берн расправил тело и потянулся на фоне звезд.
— Остальным приборам не придется выдерживать этот громадный срок. Они сработают только дважды:
завтра утром и через сто восемьдесят веков, в начале следующего цикла жизни нашей планеты. Все
остальное время они будут законсервированы вместе со мной в камере.
— Скажите, профессор, вы... по-прежнему твердо верите в конец нашего человечества?
— В это страшно верить, — задумчиво сказал Берн. — Ведь, кроме того, что я ученый, я еще и
человек. Поэтому я хочу посмотреть сам… Проверить... Ну, давайте спать, завтра нам предстоит
еще немало работы.
Нимайер, несмотря на усталость, плохо спал в эту ночь. То ли от жары, то ли под впечатлением
устрашающих рассказов профессора мозг его был возбужден и сон не шел. Как только первые лучи
солнца коснулись палатки, он с облегчением встал. Берн, лежавший рядом, тотчас же открыл
глаза:
— Начнем?
... Из прохладной глубины шахты был виден кусочек необыкновенно синего неба. Внизу узкий ствол
расширялся. Здесь, в нише, стояла большая камера — установка, которую Нимайер и Берн
монтировали последние дни. К ней из песчаных стенок шахты шли толстые кабели от
термоэлементов.
Берн в последний раз проверил работу всех приборов в камере. Нимайер по его указанию выдолбил
вверху шахты небольшое углубление, заложил в него заряд взрывчатки и провел провода и камеру.
Все приготовления были окончены, и они выбрались на поверхность. Профессор огляделся.
— Сегодня пустыня выглядит прекрасно, правда? Ну вот, дорогой мой помощник, кажется, все.
Через несколько часов я приостановлю свою жизнь — это будет то, что вы неостроумно назвали
самоубийством. Смотрите на вещи просто. Жизнь, эта загадочная штука, смысла которой
непрестанно ищут, — только короткий штрих на бесконечной ленте времени. Так пусть моя жизнь
будет состоять из двух штрихов... Ну, скажите же что-нибудь напоследок — ведь мы с вами редко
разговаривали “просто так”.
Нимайер покусал губы, помолчал.
— Я, право, не знаю... Что я скажу? Мне все еще ни верится, что вы пойдете на это. Я боюсь
верить.
— Гм! Вот вы и уменьшили мое волнение, — улыбнулся Берн. — Когда кто-то за тебя волнуется — не
так страшно. Не будем огорчать друг друга долгим расставанием. Когда возвратитесь,
инсценируйте катастрофу вертолета, как мы решили. Вы сами понимаете, тайна — необходимое
условие этого эксперимента. Через полмесяца начнутся осенние бури... Прощайте... И не смотрите
на меня так: я переживу всех вас! — Профессор протянул руку Нимайеру.
— Камера рассчитана на одного? — вдруг спросил Нимайер.
— Да, на одного... — На лице Берна появилось теплое выражение. — Я, кажется, начинаю жалеть,
что не убедил вас раньше. — Профессор стал одной ногой на лесенку. — Через пять минут отойдите
от шахты! — Его седая голова исчезла в глубине ствола.
...Берн наглухо завинтил за собой люк камеры. Сидя, он переоделся, натянул на себя скафандр со
множеством трубок и улегся в ванну из губчатой пластмассы, наполненную тускло блестевшей,
густой жидкостью. Тело его погрузилось на дно, а затем чуть всплыло и повисло в жидкости.
Профессор шевельнулся — было удобно, ни где не давило. Перед его лицом на пульте спокойно
светили сигнальные лампочки, докладывая о готовности приборов.
Профессор нащупал кнопку взрывателя и, несколько помедлив, нажал ее. Он почувствовал легкое
сотрясение; звук в камеру не проник. Шахта засыпана. Последним движением Берн включил насосы
охлаждения и наркоза, уложил руки в удобные подлокотники и, устремив взгляд на блестящий шарик
в потолке камеры, начал размеренно считать секунды...
Нимайер видел, как вместе с глухим ударом из шахты вылетел небольшой столб песка и пыли.
Камера Берна была теперь погребена под пятнадцатиметровым слоем земли... Нимайер осмотрелся —
ему стало жутко в дико среди внезапно затихшей пустыни. Постояв, он медленно направился к
вертолету.
Через пять дней он, добросовестно взорвав вертолет, добрался до небольшого монгольского
городка.
А еще через неделю начались осенние ветры. Они, перегоняя песчаные барханы с места на место,
сгладила все следы и ямки. Песок, бесчисленный, как время, заровнял последнюю стоянку
экспедиции Берна, и этот уголок пустыни ничем нельзя было отличить от тысяч и тысяч таких
же...
Из темноты медленно надвигался дрожащий и расплывчатый зеленый огонек. Когда он перестал
дрожать, Берн понял, что это сигнальная лампочка радиоактивного реле. Оно сработало...
Сознание постепенно прояснялось. Слева Берн увидел опавшие листики электроскопа вековых часов
— они стояли между “
работало отчетливо, и Берн почувствовал сдержанное волнение.
“Проверить тело”. Он осторожно пошевелил руками, ногами, шеей, закрыл и открыл рот. Тело
слушалось, только правая нога еще была онемевшей. Очевидно, слишком быстро повышалась
температура. Берн сделал еще несколько энергичных движений для разминки, потом встал, вылез из
ванны, осмотрел приборы. Стрелки вольтметров упали: очевидно, аккумуляторы несколько
истощились при размораживании. Берн переключил все термобатареи на зарядку — стрелки сразу
дрогнули и передвинулись вверх. И тут же он вспомнил Нимайера: термоэлементы не подвели. В
мыслях от этого воспоминания возникла странная, болезненная раздвоенность: “Нимайера уже давно
нет, никого нет...”
Взгляд упал на металлический шарик в потолке; он был темный и совсем не блестел. Постепенно
Берна охватывало нетерпение. Он еще раз осмотрел вольтметры: аккумуляторы подзарядились мало,
но если их включить вместе с термобатареями, то для подъема кабины на поверхность энергии
должно хватить. Берн переоделся и через люк в потолке камеры поднялся в полый,
самоввинчивающийся в почву колпак установки.
Включил рубильник — коротко взвыли электродвигатели, набирая обороты. Основание колпака слегка
дернулось, его наружный винт начал всверливаться в почву, Берн с облегчением почувствовал, что
колпак медленно движется вверх...
Наконец сухой скрежет земли о металл прекратился: колпак вышел на поверхность. Берн стал
ключом отвинчивать гайки верхнего люка, они поддавались плохо, и он оцарапал себе пальцы. Вот
в щели показался синеватый сумеречный свет. Еще несколько усилий — и профессор вышел из
колпака.
Вокруг, в свежих вечерних сумерках, стоял темный молчаливый лес. Конус колпака разворотил
почву как раз невдалеке от корней большого дерева; его могучий ствол уносил высоко в темнеющее
небо густую крону листьев. Берну стало не по себе от мысли: что, если бы это дерево вздумало
вырасти на полметра левее? Он подошел к дереву и ощупал его — ноздреватая кора омочила пальцы
влагой. “Что это за порода? Нужно подождать утра”.
Профессор вернулся в колпак, проверил все припасы: консервы с пищей и водой, компас, пистолет
— все на месте. Он закурил сигарету. “Значит, пока я прав, — торжествующе горела мысль. —
Пустыня покрылась лесом... Нужно проверить, не соврали ли радиоактивные часы. Но как это
сделать?”
Деревья стояли редко, в просветах между ними были видны загорающиеся в небе звезды. Берн
посмотрел на небо, и сразу мелькнуло: ведь сейчас Полярной звездой должна быть Вега!
Он взял с собой компас и, отыскав в темноте дерево с низкими сучьями, неловко полез на него.
Ветки царапали его по лицу. Их шум спугнул какую-то птицу; она резко крикнула и сорвалась с
ветки, больно задев Берна по щеке. Странный крик ее долго раздавался по лесу. Запыхавшийся
профессор устроился на верхней ветке и поднял голову.
Уже совсем стемнело. Над ним расстилалось обильное звездами, но совершенно незнакомое небо.
Профессор искал глазами привычные созвездия: где же Большая Медведица, Кассиопея? Их не было,
да и не могло быть: за тысячелетия звезды сдвинулись и спутали все звездные карты. Только
Млечный Путь по-прежнему пересекал небо размытой полосой сверкающих пылинок. Берн поднес
компас к глазам и посмотрел на слабо светящуюся в темноте стрелку, указывающую север. Потом
устремил взгляд на север. Невысоко над черным горизонтом, там, где кончалось звездное небо,
почти не мерцая, зеленовато сияла самая яркая звезда неба — Вега. Около нее светились
звездочки поменьше — искаженное созвездие Лиры.
Сомнений не было: он, Берн, находился в начале нового цикла прецессии — в XX тысячелетии...
Ночь прошла в размышлениях. Уснуть Берн не мог и еле дождался рассвета. Наконец звезды
потускнели и исчезли, между деревьями пополз серый прозрачный туман. Профессор присмотрелся к
густой и высокой траве под ногами — да это же мох, но какой гигантский! Значит, как он и
предполагал, после ледника стали развиваться мохообразные растения — самые выносливые.
Незаметно для себя Берн зашагал по лесу. Ноги путались в длинных и гибких стеблях мха, туфли
быстро намокли от росы. Очевидно, стояла осень. Листья на деревьях были самой пестрой
раскраски: зеленые перемежались с красными, оранжевые с желтыми. Внимание Берна привлекли
стройные деревья с медно-красной корой. Их листья выделялись среди других свежей темно-зеленой
окраской. Он подошел ближе — деревья напоминали сосну, только вместо иголок торчали жесткие,
острые, как осока, листочки, пахнувшие хвоей.
Лес постепенно оживал. Подул шелестящий ветерок, разгоняя остатки тумана. Над деревьями
поднялось солнце; это было обыкновенное, не стареющее в своем ослепительном блеске светило.
Оно ничуть не изменилось за сто восемьдесят веков.
Профессор шел, задевая ногами за корни и поминутно поправляя спадавшие с носа очки. Внезапно
послышался треск ветвей и звуки, напоминающие хрюканье. Из-за деревьев показалось коричневое
туловище зверя с конусообразной головой. “Кабан, — определил Берн. — Но не такой, как прежде,
— над рылом острый рог”. Кабан заметил Берна, замер на секунду, потом с визгом кинулся за
деревья. “Ого! Испугался человека”, — удивился профессор и посмотрел вслед ему. И вдруг сердце
Берна сорвалось с ритма; по сероватому от росы мху явственно шли влажные темные следы,
пересекавшие полянку. Это были отпечатки босой ступни человека!
Профессор присел на корточки над следом. След был плоский, отпечаток большого пальца заметно
отодвинут от остальных. Неужели все подтвердилось? Неужели здесь недавно проходил первобытный
получеловек-полуобезьяна? Берн забыл обо всем и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, пошел по этим
следам. “Здесь существуют люди и, судя по тому, что их боятся кабаны, сильные и ловкие
люди”.
...Встреча произошла внезапно. Следы привели на полянку. Стоя за деревьями, Берн сперва
услышал гортанные и резкие возгласы, а потом увидел несколько существ, покрытых серо-желтой
шерстью. Существа, ссутулившись, стояли около деревьев и держались руками за ветки. Они
смотрели в сторону профессора. Берн вышел на полянку и, забыв осторожность, стал жадно
рассматривать этих двуногих. Несомненно, это были очеловечивающиеся обезьяны: пятипалые руки,
низкие лбы, уходящие за крутые дуги надбровий, выдающиеся вперед под маленьким носом челюсти.
На плечах у двух он заметил какие-то накидки из шкуры.
Значит, так и случилось... Берн вдруг почувствовал злое, тоскливое одиночество. “Цикл
замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего...”
В это время одна из человеко-обезьян двинулась по направлению к Берну и что-то крикнула; окрик
прозвучал повелительно. В ее руке профессор заметил тяжелую суковатую дубину. Это, очевидно,
был вождь — все остальные двинулись за ним. Только теперь Берн осознал опасность.
Человекообразные приближались, неуклюже, но довольно быстро ковыляя на полусогнутых ногах.
Профессор выпустил из пистолета в воздух всю обойму и, убедившись, что это не произвело
впечатления, побежал в лес.
В этом была его ошибка. Если бы он побежал по открытому месту, вряд ли человеко-обезьяны
смогли бы его догнать на своих еще плохо приспособленных к прямохождению ногах. Но в лесу
преимущества были на их стороне. С резкими торжествующими криками они перебегали от дерева к
дереву, цепляясь и отталкиваясь руками от пружинящих веток. Некоторые, раскачавшись на ветке,
делали гигантские прыжки. Впереди всех бежал “вождь” с дубиной.
Профессор слышал за собой ликующие и яростные крики — человекообразные настигали его. “Это
похоже на “линч”, — почему-то мелькнуло в голове. — Не нужно было бежать: бегущего всегда
бьют...” Сердце колотилось, по лицу катился пот, ноги казались набитыми тяжелой ватой. Вдруг
страх исчез, его вытеснила беспощадно ясная мысль: “Зачем бежать? От чего спасаться?
Эксперимент закончен...” Он остановился и, обхватив руками ствол дерева, повернулся лицом к
догоняющим.
Первым косолапо бежал “вождь”. Он размахивал над головой своей дубиной; профессор видел его
маленькие свирепые и трусливые глазки с красными волосатыми веками, оскаленные зубы. Шкура на
левом плече была опалена. “Значит, огонь уже известен им”, — торопливо отметил Берн. “Вождь”,
подбежав, издал крик и ударил своей палицей по голове профессора. Удар швырнул ученого на
землю и залил кровью лицо. Сознание на миг затуманилось, потом Берн увидел сбегающихся
человеко-обезьян, “вождя”, снова поднимающего палицу для удара, и что-то серебристо
сверкнувшее в синем небе.
“И все-таки человечество возрождается”, — подумал он за миг до того, как опустившаяся на
голову дубина лишила его возможности думать...
* * *
Через несколько дней в “Известиях Межконтинентальной Академии Наук” было опубликовано
сообщение:
“12 сентября 18879 года Э. О. Ч. (Эры Освобожденного Человека) в азиатском заповеднике,
находящемся на территории бывшей пустыни Гоби найдено израненное тело человека. Человек в
бессознательном состоянии был доставлен в ближайший Институт Восстановления Жизни на
скоростном ионолете. В настоящее время он еще не пришел в сознание, но его жизнь находится вне
опасности.
По строению черепа и нервной системы, а также по сохранившимся остаткам одежды этот человек
может быть отнесен к первым векам нашей Эры. Каким способом человек того времени, при
сравнительно низком уровне науки и техники той эпохи, смог сохранить свою жизнь в течение
более чем восемнадцати тысячелетий, пока остается невыясненным. Специальная экспедиция
Академии ведет энергичные поиски и расследования в заповеднике.
Как известно, уже несколько поколений ученых-биологов ведут в заповеднике Гоби
экспериментальную работу по проверке правильности гипотез о происхождении человека и
человеческого коллектива. Их усилиями удалось вывести породу человеко-обезьян, по уровню
развития являющихся промежуточным звеном между человекообразными обезьянами и питекантропами,
существовавшими сотни тысяч лет назад. Одно племя человеко-обезьян обитало поблизости от
места, где был найден Человек Прошлого. Вероятно, встреча с ними и окончилась дня него так
трагически.
Палеонтологической секции следует впредь усилить наблюдение за заповедниками. Особое внимание
нужно обратить на то, чтобы человеко-обезьяны не применяли свои орудия труда как орудия
убийства. Это может вредно отразиться на формировании их мышления.
Президиум Всемирной Академии”
Сканировано по изданию:
Савченко Владимир Иванович
ЧЕРНЫЕ ЗВЕЗДЫ
Научно-фантастическая повесть
Рассказы
М., Детгиз, 1960. 248с. с илл.
Сканирование и корректура - Виктор Кузьмин
---------------------------------------------------------------------------------------------
основная страница
Биография Библиография КНИГИ Разное Форум Гестбук
| [X] |