Джеймс П. Блэйлок. Подземный Левиафан.

Перевод - ОК, 2002

 

Посвящается Вики, а также Джонни и Дэнни,
лучшим сыновьям и консультантам по научным вопросам на свете.
Но самое главное, Дайзи и Лорену Блэйлок, моим родителям.

 

"...признаться, раньше я тешил себя надеждой, что произведение мое не лишено светлой искры. Однако кроме того, что оно восходит объемом к двумстам страницам, обнаружилось что в нем имеется не единственное указание на глупость созданной Богом вселенной и не один намек на то, что сам я мог бы создать нечто гораздо лучшее. Не знаю, где все это время была моя голова. Похоже на то, что я забыл о знаменательной и важной роли человека в этом мире. Вот мое упущение, которое делает эту книгу совершенно неважной с философской точки зрения; тем не менее я надеюсь, что ее эксцентричность покажется любопытной определенным фривольным кругам".

Роберт Льюис Стивенсон
"Путешествие по стране"

 

КНИГА ПЕРВАЯ.
ДОМ-МОРЕХОД

 

    Конечно человек - престранный зверь,
    И странное находит примененье
    Своим чудесным склонностям. Теперь
    У всех эксперементом увлеченье:
    Мы все стучимся в запертую дверь.
    Таланты процветают без сомненья;
    Сперва поманят истиной, а там
    Исподтишка и ложь подсунут вам.

 

Пролог

Казалось, мангровые деревья движутся в серебряном свете полночной луны. Из солоноватых вод Риу-Жари, в переплетении рукавов тянущейся на север к Суринаму, туда, где голосистые лягушки квакают и плещутся в стоячей воде, вздымались арками изогнутые корневища. Меньше чем в пяти милях к югу медленно текла темная молчаливая ширь Амазонки - почти сорок миль от берега до берега. Ночь была теплая, луна, которая, казалось, закрывала собой почти половину неба, лила на цветы мангров свой водянисто-желтоватый свет, игравший на пятнистой коре лежащих на берегу и наполовину утопленных в воде огромных древесных стволов, увитых стеблями орхидей.

Бэзил Пич половчей перехватил расщепленный конец кривого сука, поднатужился и с размаха забросил тяжелую сеть в воду. На берегу за его спиной горел парафиновый светильник, но его грязно-желтый свет почти мгновенно терялся в лунном мерцающем сиянии.

Уильям Ашблесс писал стихи и наблюдал за тем, как Пич ловит рыбу. Вот уже три часа Пич не говорил ни слова. Выше на берегу, на песке, спали профессор Рассел Лазарел и Филлип Мэйс, специалист по чешуекрылым. Было два часа ночи. Ашблесс тоже спал бы, если б не луна, так способствующая стихосложению, и если бы не его подозрения в отношении Бэзила Пича.

Неделю назад, после ловли цихлид на реке Пиватин во Французской Гвиане, они отправились на юг на пароме, курсирующем между Беленом и Ресифи. Паром шел ужасно медленно. Бэзил Пич не сводил глаз с джунглей; они притягивали его, как рыбу притягивает тень внутри подводных пещер. В Макапа он остался на корабле и три дня кряду пролежал пластом в каюте, где было жарко, влажно и парно, как в бане.

В Макапа профессор Лазарел нанял лодку и, к изумлению ее хозяина-рыбака, занялся тем, что приказал возить себя взад-вперед вдоль берега Амазонки, где разыскивал омуты и промерял их при помощи пятисотфутового троса со свинцовым грузилом размером с небольшой апельсин на конце. Через неделю в бассейне Риу-Жари у Лазарела вышел весь трос. Грузило уходило все глубже в темную бездну реки, увлекая за собой ярды троса, от которого наконец не осталось ничего, кроме восьми или десяти дюймов, привязанных к чуднóй резной деревянной фигурке, украшающей нос нанятой рыбацкой лодки. Профессор Лазарел обругал себя за то, что не запасся еще пятью сотнями футов троса - однако он знал или по крайней мере верил в то, что ругает себя понапрасну, так как и тысячи футов троса здесь не хватило бы. Омут, не сомневался он, был бездонным. На следующий день он поймал семьдесят четыре тетры, с большой палец руки каждая. Рыбки были необычной люминесцентно-голубой окраски - голубой с оттенком весенней масти лосося, розового и фиолетового. Профессор Лазарел был совершенно удовлетворен.

Но Бэзил Пич не знал покоя. Его рыбалка успеха не имела, а удлиненное, лишенное растительности лицо оставалось девственно белым, несмотря на сияющее тропическое солнце. И днем и ночью он носил, не снимая, фуражку с прозрачным зеленым козырьком в фут длиной и поднимал воротник рубашки, пряча под ним шею, на которой прямо под ушами с обеих сторон были заметны следы полосок жабр-рудиментов в форме правильных полумесяцев. По мнению Ашблесса, Бэзил Пич был человеком со странностями, очень необычным. Как и дед и отец Пича. Вполне возможно, что когда-то они были рыбами или по крайней мере бледными человекообразными земноводными. Что касается Бэзила, тот гораздо лучше чувствовал себя здесь, в душных мангровых болотах бассейна Амазонки, чем на улицах Лос-Анджелеса за тысячи миль отсюда.

Пич снова закинул сеть и, потянув за поводок, выставил снасть поперек течения. Ашблесс курил трубку и время от времени что-то царапал карандашом в своей записной книжке. Этот цикл стихотворений он хотел назвать "Луна Амазонки" и посвятить его своему старому другу Дону Блэндингу. Но больше всего Ашблессу хотелось сейчас пропустить хорошую порцию скотча и послать ей вдогонку бутылку пива. Краем правого глаза он видел в небе огромный, обращенный горбом вверх месяц луны. Ашблессу начало казаться, что он, закрытый сверху лунной крышкой, сидит в банке, стенки которой состоят из мангровых зарослей. На луне он замечал тени, возможно, горы, а в западной части горящего серпа - длинную извилистую полоску, похожую на пыльное устье высохшей могучей реки, которой Амазонка в подметки не годилась. Вместе тени гор и высохшая река складывались в издевательски смеющуюся рожицу, напоминающую древнее японское нецке, наглотавшееся звезд. Но Бэзил Пич на все это не обращал внимания. Он стоял среди речных водорослей и прислушивался.

Выше по течению реки что-то сильно плеснуло. Пич забросил снасть, и та, несколько секунд пролежав в воде неподвижно, внезапно забилась и затрепетала под погруженным в воду суком, дернула его и изогнула. Внезапно верховье реки ожило в серебристом огне. Миллионы искр отраженного лунного света засияли на рябистой поверхности, расходясь во все стороны по темной воде. Маленькие сверкающие блестки появлялись и исчезали, словно кто-то разбрасывал в темноте пригоршни алмазов. Река была полна рыбы, и тысячи голубых тетр сверкали чешуей в удивительном фосфоресцирующем свете невероятной луны.

В воздухе пронесся стон, как будто само небо изнемогло от напора могучего прилива - бесчисленные рыбки поднялись над джунглями переливчатым потоком, водоворотом закружились около луны, словно пытались столкнуть ту с небес. Серебряные искорки замерцали вокруг ночного светила, и в мире не стало ничего, кроме рыбы, а река была темна и тиха, не считая слабых и таинственных всплесков попавшегося в сеть существа.

Когда Ашблесс сумел наконец оторвать взгляд от луны и наклонился чтобы поднять с песка выпавший из пальцев карандаш, Бэзил Пич двадцатью футами выше по реке с плеском брел по мелководью, очевидно тоже привлеченный луной. Ашблесс следил за Пичем до тех пор, пока тот не скрылся из вида, после чего, выждав час, провалился в сон, чтобы очнуться лишь утром, когда сквозь вершину мангров уже пробивалось солнце. Пича нигде не было.

Доносящийся с реки тихий плеск напомнил Ашблессу о рыбе в сети. С помощью Мэйса он вытащил снасть и развернул ее в траве на берегу. В ячейках сети обнаружилась одна-единственная жертва - к невероятному изумлению профессора Лазарела, это был морской целакант с прицепившимся совсем недавно к подбрюшию паразитом; черная чешуйчатая рыба медленно умирала на солнце. Лазарел препарировал улов и поместил в бутыль органы, не в силах поверить в то, что имеет дело с живым представителем рода Latimeria. В желудке существа он нашел панцирь и фрагменты щупалец однополостного цефалопода, головоногого, по всей вероятности относящегося к позднедевонскому периоду.

Бэзил Пич так и не вернулся. Через четыре месяца Лазарел получил открытку из английской глубинки с адресом местечка близ озера Виндермеер.

 

 

Глава 1

 

Уже три дня дули горячие ветры Санта-Ана, наполняя воздух статическим электричеством и принося с собой запах пустыни. На холмах Голливуда и горах Сан-Гейбриел полыхали пожары. К первому ноября сложилось впечатление, что все окрестности Лос-Анджелеса выгорели дотла. Темные тучи дыма застилали горизонт, а когда ветер изредка стихал и переставал гнать дым на северо-запад, тонкая черная зола и сажа сыпались с неба подобно мертвому мельчайшему дождю. По вечерам склоны холмов в разных местах пестрели пятнами ярко-оранжевого огня и сумерки разрывал вой сирен пожарных машин, мчащихся по бульварам. Из приемников автомашин доносились обрывки трагических репортажей с места событий, в которых не последнее место отводилось предположительному поджогу. По мнению Джима Гастингса, в эти минуты направлявшегося в "Гудзоне Осе" - машине дяди Эдварда - к океанскому побережью, все эти разговоры о поджогах не имели под собой никаких оснований. Он пребывал в полной уверенности, что исчезни в одночасье все на свете поджигатели, все равно, едва почувствовав первые порывы жаркого осеннего ветра, склоны холмов, покрытые сухим кустарником, запылали бы сами собой, в лучших традициях мистера Крука, старьевщика.

Отлив был невероятно низким - вода отхлынула почти на восемь футов. В три часа пополудни океан отступил на две сотни ярдов, обнажив вдоль побережья полуострова Пало-Верде все скалы и рифы. Береговой бриз, поднявшийся поздним утром, разогнал облака, и небо было чистым и ясным как дождевая вода. С вершины утеса Джим Гастингс и его лучший друг Гил Пич могли видеть остров Каталина, во всей своей волшебной красе плывущий среди бесчисленных солнечных бликов, играющих на мелких волнах. Каждый клочок зарослей чапараля и кривой дуб на острове были видны преотлично, и Джиму с Гилом казалось, что пролив Санта-Барбара, пробудившись от сна, вдруг почувствовал себя не чем иным, как частью Эгейского моря. Мальчики быстро спустились по крутой каменистой тропинке к пляжу, предоставив разгрузку старого "Гудзона" Эдварду Сент-Ивсу, дяде Джима. Джим, романтик, заявлял, будто знает из достоверных источников, что в пещерах утеса обитают дикие свиньи-пекáри и циклопы, в зимние дни разгуливающие по пустынному пляжу. Гил, прагматик, отвечал, что все это выдумки.

Перебегая от одной группы камней к другой, мальчики разыскали несколько отличных прудков, оставшихся после прилива и содержавших в себе замечательных и удивительных рыб. Маленькие осьминожки и фиолетовые гольцы висели в тени зеленой и голубой морской травы и ленточных водорослей. Малочисленные стайки матово-серебристых морских окуней стрелой пересекали поперечник прудов побольше, в одном из которых под охраной бугристых оранжевых родителей обнаружилось десять тысяч медленно клубящихся мальков гарибальди, по пути от одной скальной тени к другой сверкавших на солнечном свету подобно вспышкам голубого огня.

Вскоре к ним присоединился дядя Эдвард, принесший с собой деревянное ведро, которое он называл "око Момуса". Дно ведерка было аккуратно выпилено, а на его место вставлен, плотно законопачен и просмолен по шву круглый кусок толстого стекла. Погрузив ведро со стеклянным дном до половины в рябистую воду пруда, можно было спокойно рассматривать подводную страну, которая после этого приобретала вид кристально-ясный, как за стенкой аквариума.

Однако в глубине некоторых прудов даже сквозь "око Момуса" ничего не было видно, кроме мрачных теней. Красные, голубые и зеленые водоросли исчезали в бездонной темной пропасти. Из-за рефракции света в толще воды невозможно было точно сказать, на какой глубине, например, спешит по зарослям латука краб - десять футов, двадцать или всего один.

Разбив с размаху о камни устрицу, Джим принялся один за другим бросать в пруд скользкие кусочки ее оранжевого мяса, наблюдая за тем, как они исчезают, схваченные жадными щупальцами анемонов. Один раз на мгновение ему почудился уставившийся на него из колеблющейся испещренной тенями глубины огромный светящийся глаз - глаз рыбы, из любопытства поднявшейся из недр бездонной океанской впадины.

Джим был твердо уверен, что некоторые из приливных прудов фантастически глубоки. Это убеждение появилось у него после того, как он где-то вычитал, что Лос-Анджелес стоит на обширнейшей плавающей скальной подушке. Любая достаточно глубокая дыра в основании города рано или поздно приводила к океану. Ему вторил дядя Эдвард, любивший повторять, что пока вы спокойно посиживаете в своем кресле, курите трубку и читаете книгу, вполне возможно где-то под вами, на глубине нескольких миль, может быть, плавает подводная лодка, высвечивая прожекторами колонии гигантских головоногих. При этом приливные пруды могли образовываться где угодно. Таким образом все это представлял себе Джим. Гил не торопился оспаривать гипотезу друга, как в случае циклопов. Он имел странную тягу ко всему, связанному с океаном, с древними морями с палеонтологическим чудовищами, которые ползали - и могли ползать до сих пор - по дну под толщей воды.

Гил появился на свет с точно такими же, как у его отца, полосками-рудиментами жабр на шее с обеих сторон. По странному совпадению, между указательными и средними пальцами его рук имелось нечто, напоминающее кожистые перепонки. Сразу после рождения врачи предлагали оперировать ребенка, но Бэзил Пич наотрез отказался от операции, вероятно считая эти отметины наследственной чертой своей семьи. Устранить их означало признать их ненормальность, на что Бэзил Пич пойти конечно же, не мог. В свою очередь Джим не слишком задумывался о странностях Гила - до тех пор пока не познакомился с Оскаром Палчеком. До этой встречи Джим твердо полагал, что на свете множество людей с точно такими же, как у Гила, "украшениями". Оскар, однако, немедленно усмотрел в имени и отметинах Гила смешное - жабры. С тех пор его шутки и издевательства не прекращались - похоже, он мог продолжать их годами. Гил же был выше насмешек - или по крайней мере так казалось.

Гил не стал опровергать теорию Джима о бездонных прудах. Раскинув мозгами, Джим предположил, что, заметив в один прекрасный день у себя на лбу единственный глаз, Гил начнет относиться более терпимо и к идее циклопов. Сейчас же, взяв ведро, Гил лежал на сухом куске скалы на краю прудка, уставившись в воду, как зачарованные - высматривая, быть может, левиафана.

Со стороны дяди Эдварда донесся громкий удивленный возглас. Перескакивая с камня на камень, Джим подбежал и упал на колени подле прудка, в глубине которого дядя Эдвард что-то нашаривал рукой. Ожидая увидеть какое-нибудь сокровище, жемчужину, старинную испанскую монету или на худой конец морскую раковину, Джим уставился в воду во все глаза. Разглядеть ему, однако, ничего не удавалось - поверхность воды колыхалась от ветра, поднимающегося прилива и резких движений дядиной руки. Внезапно, набрав в грудь воздуха, дядя Эдвард по плечи погрузился в холодную воду и быстро выпрямился, добыв из прудка нечто, поначалу показавшееся Джиму куском белого коралла или высохшей лапой пеликана. Через несколько секунд он убедился, что это ни то, ни другое. Это были выбеленные временем кости маленькой и узкой человеческой руки.

Находка, странная и таинственная для Джима, показалась не менее таинственной и дяде Эдварду, который, не обращая внимания на начинающийся прилив, некоторое время топтался на камнях, бормоча себе под нос что-то о батисферах. Прилив оказался таким же мощным, каким низким был предшествующий ему отлив - все трое вскарабкались на утес и вернулись к машине уже мокрые по пояс. По дороге Джим не заметил ни одного циклопа.

На обратном пути Гил Пич, все еще в плену колышущихся глубин приливных прудов, обратил странно мало внимания на найденную руку. Когда "Гудзон" наконец выбрался на Береговое шоссе и зелень океана скрылась на западе за холмами, Джим вдруг пожалел, что у него нет под рукой какого-нибудь смотрового стекла - сродни ведру со стеклянным дном, "оку Момуса" - чтобы приставить его к голове Гила и узнать, что в ней творится. Он совсем не удивился бы, обнаружив там только медленно и плавно раскачивающуюся морскую траву и водоросли, а также стайки любопытных рыбешек и скопления моллюсков.

Совсем незадолго до этого Гил Пич увлекся книгами Эдгара Райса Берроуза. Эдвард Сент-Ивс собирал книги, преимущественно приключенческого жанра и научную фантастику, и чем более старым и безвкусным оказывался роман, чем крикливее были название и обложка, тем с большей охотой присоединял он его к своей коллекции. Тот факт, что сюжет или картинка на обложке могли не иметь никакого - хоть малейшего - привкуса достоверности, дядю совершенно не беспокоил. Подводные чудовища; сигарообразные стремительные ракеты; летающие тарелки классического абриса - вот что влекло его. Что-то в их облике взывало к той части его существа, которая ценила и уважала старый "Гудзон Осу". Кроме всего прочего, дядя Эдвард был одержим страстью накопительства, обладания большим количеством вещей. Он почти не читал своих книг, так как их содержание зачастую значительно уступало захватывающим иллюстрациям. Примерно раз в месяц, после удачного улова в "Книжном развале", дядя Эдвард устраивал смотр своей коллекции - вытаскивал романы Берроуза в бумажных обложках, раскладывал похождения Тарзана в одной стороне, марсианские приключения в другой, хроники Пеллюсидара где-нибудь еще. Обложки книг Роя Кренкеля с их импрессионистскими пятнами и зигзагами, далекими шпилями полуразрушенных городов и тенями под мрачным пурпурным небом он ценил особенно высоко.

- Взгляни-ка на эту машину, Джим, - говаривал дядя Эдвард, указывая на загадочный парящий аппарат, которым управлял Повелитель Марса. Кроме того, обложку украшали блестящий пурпурный шарообразный комплекс, несколько роботов и многочисленные перекрестия серебристых проводов. Повелитель Марса заносил над лежащей навзничь девушкой в оранжевом некий зловещий предмет, напоминающий шприц.

- Для чего эта конструкция ему понадобилась, как ты думаешь? - спрашивал дядя Эдвард.

- Может быть, для работы в саду? - отвечал вопросом на вопрос Джим.

После этого, несколько секунд попритворявшись, что внимательно рассматривает картинку, дядя Эдвард обычно отвечал:

- Да, я думаю, ты прав. Это трансмутатор репы. Точно - это он и есть.

В одну из таких суббот, когда Берроуз в очередной раз был разложен по полу, к Джиму заглянул Гил Пич и немедленно погрузился в созерцание книжных обложек, впав точно в такой же транс, как и на берегу приливного прудка. Эти иллюстрации стали для него окнами в другой мир, и он быстро нашел способ проникать в него сквозь непрочную поверхность бумаги. Медленно перелистывая один из маленьких томиков, Гил с восхищением рассматривал мастодонтов, обитающих в пронизанных солнцем джунглях, обводил пальцем туманные очертания облаков, плывущих над удивительными зданиями города Опар.

- Эй, взгляни-ка на эту машину, - громко и отчетливо произнес дядя Эдвард, подмигивая Джиму и указывая на знакомое шарообразное устройство. - Для чего она может быть нужна?

Джиму, отлично знакомому с правилами игры, не нужно было объяснять, что к чему.

- Может, для работы в саду? - откликнулся он нарочито искренним тоном, желая вернуть Гила в гостиную.

- Сомневаюсь - вряд ли он по этой части, - чувство юмора у Гила всегда было не на высоте. - По крайней мере, если он на самом деле садовник, то эта машина нужна ему для другого.

Гил некоторое время молча рассматривал странное устройство на обложке, пытаясь вникнуть в его возможное предназначение.

- В самом деле? - не выдержав, наконец подал голос дядя Эдвард. - А по-моему, она выглядит в точности как трансмутатор репы. Примерно такими же пользуются ирландцы для того, чтобы делать из картошки другие корнеплоды.

Гил поднял глаза и посмотрел на дядю Эдварда с сожалением и отчасти снисходительно, после чего указал на распростертую девицу.

- Вы хотите сказать, что он собирается превратить в репу эту девушку? - спросил он, словно допуская, что книга может быть посвящена вовсе не научно-фантастическим приключениям, как представлялось на первый взгляд. - Мне кажется, это устройство больше похоже на зубное сверло, - продолжал Гил, проводя пальцем по предмету, напоминающему шприц. - Этот врач собирается просверлить отверстие в ее черепе и произвести электродное прижигание.

- Гил! - воскликнул дядя Эдвард, чрезвычайно удивленный. - Где ты мог слышать о таких вещах?

- Я читал об этом, - спокойно ответил Гил, словно чтение о прижигании мозга электричеством сквозь отверстия, проделанные при помощи зубных сверл, было вполне обычным делом для пятнадцатилетних мальчишек в Игл-Роке. - Есть один человек, - продолжал Гил, - который прижигал мозг крысам, чтобы заставить их танцевать, - прижигал им какие-то маленькие железки, так, кажется.

- В самом деле? - переспросил дядя Эдвард, которому идея танцующих крыс была очень близка. - Так ты любишь читать о таких вещах, Гил?

- Люблю, сэр. Я ведь собираюсь стать ученым, изобретателем.

- Ну что ж, это очень неплохо, парень. Хорошее дело наука.

Дядя Эдвард собрал с пола несколько книг и поставил их обратно на полку. Краем глаза он наблюдал за Гилом - тот рассматривал обложку "Путешествия к центру Земли" с цветущими джунглями и двумя более чем легко одетыми женщинами, едущими верхом на двух синих динозаврах сквозь солнечное сияние. Гил осторожно открыл томик, перелистал несколько страниц, наконец добрался до начала первой главы и зачитал оттуда вслух две совершенно судьбоносные фразы.

- "После этого я попросил Перри рассказать мне о его изобретении. Перри был уже немолод и большую и лучшую часть своей долгой жизни посвятил усовершенствованию собственного изобретения - машины, способной передвигаться под землей".

Гил захлопнул книгу, пристально всмотрелся в обложку еще раз, потом встал и вышел на улицу, не сказав больше ни слова. Он совсем не хотел быть невежливым. Просто изобретение Перри - сама идея такого изобретения захватило его воображение. Через год после этого Эдвард Сент-Ивс со знанием дела сказал, а потом повторил еще несколько раз, кстати и не очень, что за людьми изобретательными, но ничего не понимающими в трансмутаторах репы, нужен глаз да глаз; они слишком серьезны, и от них можно ждать серьезных неприятностей. Как бы там ни было, но механический крот - подземный левиафан - был задуман Гилом в тот самый день и появился на свет через месяц.

Крот был не единственным изобретением Гила, воплощенным технически - подобное выглядело бы удивительным. Конечно, нет. Созданием механических устройств Джим и Гил увлекались несколько лет. Время от времени, довольно регулярно, руку помощи им протягивал Оскар Палчек, и выражалось это в насмешках над недостатками созданных механизмов. В гараже у Гила была бочка, полная всевозможного механического барахла и утиля, который они с Джимом таскали отовсюду, откуда только можно: старых электромоторов, сломанных часов, болтов и кусков медной проволоки, зонтов-автоматов и радиоламп, алюминиевых бутылочных крышечек и велосипедных деталей, маленьких кожаных мешочков с капельками припоя и прочая и прочая. На основе моторчика от старого вентилятора Джим и Гил собирали изумительные устройства. Проку от этих устройств не была никакого, за исключением самого их существования. Конструкторская деятельность началась с вращающейся модели солнечной системы. При помощи кусков стальной проволоки различной длины к оси мотора крепилось девять разных шариков, и после подключения к сети планеты носились вокруг солнца по тесным маленьким орбитам до тех пор, пока все устройство не разлетелось на куски.

После этого, придумав передачу, добавив к моторчику несколько деревянных шпулек, колесиков от старых будильников и резиновую ленту, Гил доработал систему так, что она смогла одновременно обслуживать сразу несколько солнечных систем, причем каждая из них вращалась по-своему. Оценив свое изобретение с точки зрения приобретенных начатков знаний из астрономии, он пришел к выводу, что подобное изобилие одновременно обращающихся планет столь же ненаучно, сколь трансмутатор репы, и в результате решил искать способ при помощи мотора приводить во вращение электрическую елочную гирлянды, растянутую особым образом между проволоками для крепления планет. Из гирлянды затем была изготовлена модель туманности Андромеды, которую Гил собирался подвесить под потолком гаража, зажечь, выключить свет, закрыть дверь на улицу и, приведя во вращение, смотреть, как она будет кружиться в космическом пространстве. Включенная в сеть туманность просуществовала несколько прекрасных калейдоскопических мгновений, взрываясь чередой коротких замыканий, и угасла навсегда.

После гибели туманности притязания изобретательской деятельности на научность были отброшены. Джим и Гил сняли с проволок звезды и заменили их всякой всячиной, в основном головами резиновых обезьянок и коллекцией пластиковых японских божков - кричаще раскрашенных фигурок с отвислыми брюшками и большими ушами. Оторвав от подставки копилку в виде глобуса, они прикрепили ее к длинной вешалке, установив среди разнообразных божков и обезьяньих морд. В довершение всего Гил нанизал на самый длинный кусок проволоки чучело зубастого крокодильчика с отломанным хвостом. Крокодильчик, весь изъеденный жучком, имел очень грустный вид, но когда механическая Земля была приведена во вращение и зубастое создание с распахнутой пастью устремилось в бесконечную погоню за морями, континентами и обезьянками, зрелище показалось Джиму и Гилу великолепным. Гил заявил, что в конструкции кроется глубокий смысл: крокодил - это Левиафан и должен в один прекрасный день проглотить Землю.

Они наблюдали за работой своего устройства два часа кряду, пока в гараже не появился Оскар Палчек и не поднял машину на смех, в особенности изгаляясь над крокодильчиком. Гил и Джим, смущенные, вынуждены были поддержать веселье и согласиться с тем, что, если засунуть одну из обезьяньих голов крокодилу в пасть так, чтобы она смотрела оттуда сквозь частокол зубов прямо на Африку, зрелище от этого только выиграет. С этого момента чистый эксперимент дегенерировал окончательно, и прежде чем продолжить в этот вечер свой таинственный маршрут, Оскар Палчек, разыскав в углу гаража бейсбольную биту, как следует хватил ею по машинке. Глобус отлетел к стене гаража и разбился - на этом существование механической Земли закончилось.

Тот же самый вентиляторный мотор и два его собрата в один из следующих субботних вечеров стали основной частью механического человека. Когда моторы включали в сеть, этот человек дергал руками и ногами, сделанными из консервных банок, связанных кусками веревки. Механический человек претерпел больше эволюционных изменений, чем вращающаяся модель Земли, но так же быстро пришел в упадок и закончил свои дни под колесами "Гудзона Оса" дяди Эдварда, сброшенный туда из кроны китайского вяза Оскаром Палчеком шутки ради.

После этого Гил пришел к убеждению, что любое изобретение, лишенное практического смысла, обречено физическими законами на гибель по тем же причинам, по которым деградирует человеческое существо, не имеющее целей и решимости их исполнить. Оскара Палчека Гил расценивал как явление природы.

К чему эта изобретательская деятельность могла привести, в ту пору никто из них не знал. Возможно, единственным, кто хоть как-то об этом догадывался, был Джон Пиньон, полярный исследователь, который всячески поощрял увлечение Гила механикой, заходя при этом настолько далеко, что время от времени покупал ему кое-какие детали и инструменты и заводил серьезные разговоры о диаметре земного шара. На этом этапе Джим сошел с дистанции. Серьезное изобретательство никогда его не интересовало, а в то, что постепенно обретающий форму механический крот Гила сможет закопаться в землю хоть на дюйм - не то что добраться до ее центра - он и вовсе не верил.

Тот единственный раз, когда Джиму довелось взглянуть на крота, совершенно не изменил его мнения. По просьбе матери Гила они заехали за ним на ранчо Пиньона к подножию холмов Игл-Рок, чтобы отвезти домой. Там-то Джим и увидел крота - Подземного Левиафана, как любил его называть дядя Эдвард, сооружение из клепаных металлических листов в двадцать футов длиной, покоящееся на козлах, сбитых из железнодорожных шпал. Как бы там ни было, крот впечатлял - невиданное диво со странными плавниками, черпаками и глазами-иллюминаторами, забранными толстым стеклом. То же самое еще до зари космической эры мог бы нарисовать вам на тему "картинки будущего" какой-нибудь мелкий художник из бульварной газетенки, неуч, начисто лишенный даже зачатков фантазии и воображения.

Джим был сражен наповал. Эдвард Сент-Ивс исполнился презрения. "Пиньон - болван, каких поискать", - вот что он сказал, когда ревущий "Гудзон" нес его, Джима и равнодушного ко всему Гила, тихо ссутулившегося на заднем сиденье, обратно по бульвару Колорадо. Желанием создать такую машину Пиньон загорелся только из зависти и амбиций, но никак не из научных побуждений. Центр Земли ему и подавно не был нужен, он просто рвался обставить Рассела Лазарела и дядю Эдварда. Джим мудро кивал, соглашаясь с дядей.

Гил продолжал заниматься "кротом" и усердно трудился над его узлами и механизмами на заваленном всякой рухлядью и плохо освещенном верстаке в своем гараже. Частенько он словно исчезал из мира сего, полностью отдаваясь возне с механическими потрохами своего детища, его зубчатыми передачами и шатунами, проволоками и пружинами, болтами и электрическими проводами. Однажды, когда Гил ненадолго оставил его в гараже одного, Джиму посчастливилось прочитать несколько страниц из дневника, который Гил прятал у себя под матрасом.

В этом дневнике, на удивление длинном, было все. Гил не стал обуздывать свое самомнение и назвал эти записки "Конец Истории" - и вел их уже много лет. То, что Джим прочитал там, заполняло некоторые пробелы. Всего Джиму удалось бегло просмотреть всего шесть или пять страниц, но и это ужасно его взволновало, хотя он не мог точно сказать, почему. В этом дневнике было что-то странно необычное, как будто его строки неким непонятным образом были связаны с приливами и отливами океана, с течением времени и изгибами пространства, словно то, что Джим видел перед собой, не было дневником в обычном смысле этого слова - прошитыми четвертушками бумаги, заполненными рукописным текстом. Джиму показалось, что под обычной поверхностью его подстерегает нечто, похожее на смутные тени, скользящие в океанских глубинах, - может быть, тени облаков, а может быть, проплывающих огромных темных рыб, мчащихся сквозь серую и стремительную воду. Что-то искусно пряталось за строками дневника, уплывало в сторону и кружило, так ни разу и не показавшись на поверхности. Стоило Джиму начать думать об этом, еще не сознавая пока, чтò это - тени высоких облаков или подводных чудовищ, - он уже не мог об этом забыть или выбросить из головы.

Он не успел перелистнуть шестую страницу: дверь гаража стукнула, и появился Гил, груженный здоровенным мотком медной проволоки. Джим быстро засунул дневник обратно под матрас и притворился, что захвачен чтением "Дикого Пеллюсидара". Неделей позже он совершил ошибку, рассказав о дневнике Гила Оскару Палчеку. Тот, недолго думая, его свистнул.

 

 

Глава 2

 

То, что он остался в одном ботинке, Уильям Гастингс заметил только когда начал перелезать через стену в глубине собственного сада - верно, он потерял его, зацепившись за корень плюща. Прыгая возле кирпичной кладки и безуспешно пытаясь подтянуть свое тело наверх, он тихо ругался, задыхаясь и чувствуя, что теряет пуговицы на пальто. Требовалось действовать тихо - вот в чем был весь фокус. Тихо и быстро, только так. Но былая сила ушла из его рук. Да и тело совершенно утратило гибкость - вероятно, из-за того, что в последние два года Уильяма регулярно пичкали лекарствами.

Уильям повернулся и, решив отдышаться, некоторое время рассматривал через плечо видный ему из-за угла соседнего пустующего дома испещренный тенями деревьев кусок Стикли-авеню. Погони пока не было, но он знал, что они все равно кинуться следом, по крайней мере Фростикос. Бдительность была крайне необходима. Каждая минута сейчас шла по двадцать долларов, а то и по пятьдесят. Справа посреди травянистой лужайки виднелся приземистый дом Пембли. В ту секунду, когда от его пальто отлетела и скрылась в траве очередная пуговица, Уильяму показалось, что он заметил лицо наблюдающей за ним из окна миссис Пембли. Старуха, вне всякого сомнения, следила за ним - он был уверен в этом. Он что есть силы рванулся вверх, навалился на забор грудью, на миг завис в таком положении, перекувыркнулся и упал в траву на спину, словно жук.

Сердце стучало в груди словно молот. Уильям полежал тихо, глубоко дыша. Потом попробовал пошевелить пальцами рук и ног - ему показалось, что он сломал позвоночник, что тот хрустнул словно сухой сучок. Но все было в порядке.

Когда Эдвард Сент-Ивс оторвал взгляд от книги и взглянул в окно, то увидел Уильяма, своего шурина, проворно бегущего к дому на четвереньках. Эдвард поспешно встал и распахнул окно.

- Уильям! - удивленно воскликнул он. - Откуда ты взялся?

Уильям бешено замахал руками, словно комкая невидимую газету, потом быстро и резко указал пальцем через плечо, страшно выпучил глаза и замотал головой. Через секунду он ворвался в дом через черный ход, весь увитый плющом, в растерзанном пальто, и с размаху упал на кухонный стул. Эдвард закурил трубку.

- Решил погостить дома, да? - спросил он. - Устроил себе что-то вроде каникул?

- Верно.

Уильям внезапно снова бросился к двери черного хода и, резко отдернув на ее маленьком окошке занавеску, выглянул на улицу. Ему только что померещилось в щелке между занавеской и краем оконца кто-то или, может быть, что-то - огромная медная голова или смеющееся детское лицо величиной с купальный тазик, которое внимательно смотрело на него из-за забора, выследив по оторванным пуговицам и потерянному ботинку. Однако ничего подобного за забором он не заметил.

Эдвард пыхтел трубкой как паровоз - под облаком вьющегося дымка то и дело загорался красный огонек. Уильям катится по наклонной - это было ясно. И не только по потертому пальто без пуговиц и отсутствующему ботинку. Его шурин был бледен и изможден, спутанные нестриженые волосы над ушами торчали на три дюйма. Кроме того, было и что-то еще - косая, жесткая складка рта, выдающая муки многомесячной конспирации и утаиваний.

Уильяму казалось, что в облезающей кудрявыми чешуйками краске на карнизах тихого соседского дома Пембли, в глубоких тенях под облетающими вязами, протянувшими корявые ветви через забор и роняющими осенние листья на лужайку под порывами полуденного ветра, таится предчувствие катастрофы. Он прислушивался, почти не дыша, разбирая и частью понимая кодовое перекаркивание пары черных ворон на ореховом дереве в конце улицы, которые - он видел это даже на расстоянии - следили за ним, подосланные, может быть, самим доктором Иларио Фростикосом.

Тишина надвигающихся сумерек была полна неизъяснимых грозных предположений, похожих на неотвратимо опускающийся кузнечный пресс.

- Что слышно от Пича? - неожиданно поинтересовался он, повернувшись к Эдварду, который задумчиво глазея на телефон.

- Почти ничего. Получили карточку из Виндермеера, месяц назад. Два месяца.

- И что он пишет?

- Ничего важного.

Уильям оставил занавеску в покое, подошел к буфету, распахнул дверцу и достал бутылку портвейна.

- Сейчас все важно, - изрек он. - На прошлой неделе я тоже получил письмо. Что-то затевается. Я совершенно уверен, что письмо читали - отпарили клапан, а потом заклеили снова библиотечным клеем. Я чую его за версту.

Эдвард кивнул. Юмор в таких случаях мало помогал. Безопасней было молчать. А в клинику он решил пока не звонить. Это он успеет сделать в любое время. Но состояние Уильяма действительно ухудшилось. Однако если он немного побудет дома, хуже от этого не станет.

В этот вечер, вернувшись из школы, Джим Гастингс нашел дома отца и дядю, которые уютно расположились в креслах в гостиной. На кофейном столике и на полу под ним были разбросаны годовые подписки "Сайнтифик америкэн" и "Эволюции амфибий", а на сложенных стопкой перед отцом затертом томике избранной поэзии Блэйка и "Луной Амазонки" в твердом переплете лежал скелет маленькой кисти из приливного прудка. Уильям Гастингс был погружен в глубокие раздумья.

На следующее утро с океана нанесло тумана; он клубился над росистой травой двора, капая с ветвей вязов. Уильям стоял у окна, лениво потирая лоб и размышляя о реках тумана, о подземных реках, о реках, несущих свои воды к центру Земли, к подземным морям, где жизнь проявляет себя быстрыми проблесками темных блестящих плавников и гладких спин зубатых китов. Туман на секунду рассеялся, и Уильям моментально прижался лицом к стеклу.

- Эдвард! - взволнованно воскликнул он.

- В чем дело? - Сент-Ивс торопливо вошел в комнату, вытирая руки кухонным полотенцем.

- Взгляни-ка вот на это.

В течение нескольких мгновений за окном не было видно ничего, кроме молочного марева. Затем туман расступился, и Уильям победно указал на лужайку под развесистым вязом.

- И что ты по этому поводу думаешь?

- Что пес все-таки пробрался в наш сад, - раздраженно заметил Эдвард. - Наверно, я оставил ворота открытыми.

Уильям вихрем вылетел из комнаты. Дверь черного хода хлопнула, потом еще раз, и он вновь ворвался в комнату, на этот раз с глазами круглыми как блюдца.

- Ворота заперты. Но не в воротах дело, черт возьми. Открытые ворота тут ни при чем. Это как раз то, о чем я тебе говорил.

- Ага, - отозвался Эдвард, начиная опасаться, уж не дошло ли и впрямь до этого.

- Я уверен, что Пембли приложили к этому руку. На всем этом дерьме я вижу отпечатки их подлых пальцев.

- По-моему, - ответил Эдвард, не совсем понявший шурина, - кучка нетронута и имеет первозданный вид. Пембли пока рано обвинять. Честно говоря, мне кажется, что ты ошибаешься.

- Они перебрасывают свою собаку через забор, чтобы она гадила на нашу лужайку - ни более, ни менее - вот о чем я говорю. Какие уж тут сомнения. Ты наивен, Эдвард, и ничего не замечаешь. А я много думал и наблюдал. И если хочешь знать, то здесь есть связь. Но мы не должны уступать им в бдительности и коварстве.

- Ага, - ответил дядя Эдвард.

- Для начала мы подстрижем живую изгородь вдоль забора. Понимаешь, если укоротить изгородь на фут, то, спрятавшись вон там, за шторой, я смогу видеть всю их гостиную как на ладони. Они примут меня за торшер. Никто ни о чем не догадается. Я собираюсь раскрыть их мелкие каверзы. Им меня не провести - я их вижу насквозь.

И снова дядя Эдвард не знал, как быть - свести все к шутке или вразумлять шурина. Он давно уже взял себе за правило во всем соглашаться с людьми горячими и рьяными, поскольку они в большинстве своем обычно страдали сумасшествием разной тяжести. Вести открытую дискуссию на равных смысла не было.

- В чем конкретно, - спросил он Уильяма, - ты подозреваешь Пембли? Если они строят каверзы, то делают это ужасно ловко.

- Ловко? - фыркнул Уильям с диким смешком. - Да они мне в подметки не годятся. Я их проучу, помяни мое слово. Ты удивляешь меня, Эдвард.

Сказав так, Уильям, видимо, удовлетворенный своим планом стрижки живой изгороди, повалился в зеленое просторное и очень мягкое кресло и, прихлебывая кофе, задумчиво уставился сквозь решетку камина в его пустые, черные от сажи недра.

Внезапно что-то сообразив, он вскинул голову.

- Неужели ты не видишь, что эта рука и рыба профессора Лазарела суть звенья одной цепи? А открытка Пича из Виндермеера? Да здесь голову сломаешь, такая тайна...

Уильям сделал паузу и покосился на свой кофе, потом принялся нашаривать на столе трубку.

- Ты помнишь, - продолжил настаивать он, - второе собрание Общества Блейка? Тот вечер, когда этот университетский болван прочитал нам лекцию об образах рыб у поэтов-романтиков? Как его звали? Как-то ужасно нелепо. Явный псевдоним. Пядинг, так что ли? Тогда он еще вывел Ашблесса из равновесия. Вспомнил теперь?

- Да, пожалуй, - ответил Эдвард, - тогда действительно вышел небольшой спор. Но никто не срывался. А фамилия того джентльмена была Бадинг. Стирфорт Бадинг. И с докладом тогда выступал не он. Это был Брендан Дойл. А Бадинг совсем ненамного старше Джима и Гила.

- Значит, это был Дойл? Этот маленький заносчивый выскочка? Эксперт по романтикам! Эксперт по многим вопросам, не сомневаюсь! Знаешь, не удивлюсь, если окажется, что это он оставил нам свой автограф под вязом, - широко махнув рукой, Уильям указал на задний двор.

- Он немного хвастлив, это верно, - отозвался Сент-Ивс, пожимая плечами. - Но не так уж плох. Признаться, он мне даже симпатичен.

Во взгляде Уильяма ясно читалось, что в некоторых вещах Эдвард так и остался ребенком.

- Ашблесс в тот вечер налетел на него как петух - и не спорь со мной, Эдвард. Он готов был броситься на него с кулаками и кричал, что расквасит ему нос - вспомнил теперь? И все оттого, что тот допускал исторические несоответствия. Ашблесс тот еще тип. Можешь думать что хочешь о Дойле и об этих грязных Пембли, но с Ашблессом будь осторожен. Это мой тебе совет, - как бы подводя черту под приговором, Уильям махнул в сторону Эдварда черенком трубки.

- Я испытывал недоверие к Ашблессу с того дня, как с ним познакомился, - продолжил Уильям, пускаясь в приятное распутывание чужих интриг. - Человеку, сознательно взявшему псевдоним умершего поэта, для того чтобы прибавить своим стишкам веса, нельзя доверять. Не могу, конечно, сказать, чтобы он был совсем уж плох. В "кахуэнга" он один из лучших поэтов. Но он скользкий как налим. Знаешь, кого он мне напоминает - Короля из "Приключений Гекльберри Финна". Я так и жду, что однажды он снимет шляпу и объявит при всех: "Я - дофин".

Выслушивая Уильяма, Эдвард медленно распалялся и уже составил в уме фразу в защиту Ашблесса, когда его шурин сорвался с места и стремглав подлетел к своему посту у шторы. Миссис Пембли, с бигуди в волосах и в халате с претензией на восточный стиль, бродила по своему саду за забором, высматривая что-то в сорняках. Крупный, мускулистый доберман-пинчер описывал круги около нее.

- Старуха что-то замышляет, - доложил Уильям. - Голову даю на отсечение - она перебрасывает ночью свою псину через забор, чтобы та гадила на нашу лужайку. Какая-то подлость затевается, помяни мое слово.

На секунду остановившись под вязом, миссис Пембли подняла голову и зачем-то заглянула в крону дерева.

- Понял! - выкрикнул Уильям с жаром, взмахивая левой рукой. - Проще пареной репы. Неужели они и в правду надеялись меня провести?

Эдвард определенно чувствовал, что обстановка накаляется.

- О чем это ты? - спросил он осторожно.

- Блок и помочи с уздой. Они переносят проклятую зверюгу через стену при помощи помочей с уздой и блока, дожидаются, пока она совершит свою гнусность, а потом выдергивают ее обратно словно марионетку, будь она неладна.

И прежде чем Сент-Ивс нашелся, что ответить, Уильям уже был у задней двери. Выхватив из ящика с садовыми принадлежностями лопату, он подбежал к вязу, подхватил на лопату следы преступления и перебросил их через забор прямо в сорняки Пембли. Увидев, от кого исходит угроза, миссис Пембли прижалась спиной к стене гаража, стиснув обеими руками и что есть силы запахнув на груди отвороты халата. Казалось, она лишилась дара речи.

- Зря стараетесь! - прокричал ей Уильям и, пребывая в полной уверенности, что его ответный выпад и комментарии поняты должным образом, победоносно бросил лопату себе под ноги. Картинно отряхнув с рук пыль, он развернулся и возвратился в дом, к Эдварду, задумчиво скребущему макушку, в ожидании неминуемой бури. Но обошлось без последствий. Уильям вышел полным победителем. Позднее, тем же утром, он подстриг мешающую обзору часть живой изгороди и битых два часа передрапировывал шторы и переставлял мебель в гостиной, превращая ее в наблюдательный пост, заняв который, он мог бы казаться случайному стороннему наблюдателю торшером, стоящим в углу перед окном. В своих стараниях Уильям зашел так далеко, что, приказав Эдварду прогуливаться с подчеркнуто беззаботным видом взад-вперед вдоль внешней части забора, сам, надев на голову широкополую соломенную шляпу (на западе такими иногда украшают напольные лампы, а на востоке их носят преимущественно кули), простоял некоторое время как фламинго на одной ноге за занавеской. О том, что дело шурина плохо, Эдвард догадался сразу, как увидел Уильяма бегущим по двору на четвереньках, но то, что регресс оказался таким быстрым, стало для него пугающим сюрпризом. Выход из положения был только один - срочно перенаправить поток мыслей его бедного шурина в русло погони за интеллектуальными ценностями, отвратив его от воображаемых угроз. Нужно было подумать о Джиме. Мальчику наверняка тяжело смотреть, как его отец медленно, но верно "съезжает с катушек". Необходимо оградить сына Уильяма от заразительного безумия. В качестве одного из первых шагов нужно уговорить Уильяма снять с рубашек омерзительные алюминиевые бутылочные крышечки, которые он прикреплял там при помощи пробковых прокладок от этих крышечек. Вид подобных украшений на одежде отца несомненно причинял Джиму боль.

- На завтра намечено собрание Общества, - заметил Сент-Ивс Уильяму, когда идея с торшером несколько исчерпала себя.

- Общества Блэйка?

- Нет, ньютонианцев, - ответил Эдвард. - Соберутся у нас. Придет кое-кто из твоих старых друзей.

- Сквайрс?

- И он тоже. Он сейчас занимается модификацией своей батисферы - устанавливает в ней нечто под названием "абсолютный гироскоп". Насколько я понял, это механизм, который помогает сохранять равновесие, но ты ведь знаешь, я не инженер. Лазарел затевает в следующем месяце экспедицию с погружением в одну из главных впадин Пало-Верде.

- Старина Сквайрс, - протянул Уильям. - У меня есть кое-какие идеи - хочу опробовать их на нем. Я недавно прочитал Эйнштейна, и у меня есть сюжет для превосходного рассказа. Высокая наука, высочайшая - гранит. Именно поэтому я хочу, чтобы Сквайрс был первым, кому я все расскажу. - Уильям почесал переносицу. - Как поживает лабиринт - цел еще?

- Конечно, - ответил Эдвард.

- Тогда пойду покопаюсь там пару часов. - Заново набив трубку, Уильям раскурил ее и поднялся из кресла, пыхая дымом. - Мыши, конечно, сдохли?

- Нет, - ответил Эдвард. - И есть прибавление. Все белые, ни единого черного пятнышка. Одна самка разродилась только вчера.

- Отлично! - воскликнул Уильям, просияв. - Нужно будет поместить помет к bufo morinus. Может, если мы будем кормить его кониной до отвала, он оставит мышат в покое и даст им возможность освоиться с ним. Это будет означать, что мы на полпути к успеху.

- Буфо сдох два месяца назад. Но я купил аксолотля - он здоровый как кролик, и разницы особенной нет.

Уильям кивнул, уже подхваченный вихрем научной мысли.

- Это хорошо, - сказал он. - Просто отлично. Наружные жабры - тоже хорошо. Кстати - как поживает Гил Пич?

- Лучше всех. По-моему, он напал на что-то крупное. Джон Пиньон присматривает за ним.

Не успели последние слова слететь с губ Эдварда, как он пожалел о том, что произнес их.

- Пиньон! - Уильям задохнулся. - Пиньон добрался своими грязными лапами до Гила Пича? Но Пич наш!

- Конечно, - успокоительно отозвался Эдвард. - Конечно. Я неверно выразился. К черту Пиньона.

В конце концов Уильям, надев широкий кожаный фартук, направился к задней двери, все еще бормоча себе под нос. На полдороге к "лабиринту" он остановился, повернулся, ворвался обратно в дом и проорал в кухонную дверь что-то нечленораздельное. Все, что Эдварду удалось разобрать, было "Пиньон" и "извращенец", но, решив не уточнять, он не стал спрашивать у Уильяма объяснений.

 

 

Глава 3

 

Общество ньютонианцев устраивало свои встречи раз в месяц, а если находилась причина, то и чаще. Два года назад то же самое общество носило имя Блэйка и занималось обсуждением вопросов литературы. В те времена Уильям Гастингс еще не "съехал с катушек" и был вполне в себе: обычный, может быть слегка эксцентричный профессор университета Игл-Рок, специалист по романтической литературе, владелец потрясающей библиотеки, который, обнаружив в один субботний вечер, что у него на книжных полках в гостиной уже нет места для книг, отчего-то решил приспособить под это дело холодильник и засунул Геродота и томик "Белых дубов Джалны" между банками консервированного перца и пикулей.

Общество ньютонианцев образовалось уже после схода со сцены Уильяма Гастингса, когда за ним, по жизнерадостному выражению Оскара Палчека, "закрылась дверь". Лирику принесли в жертву физике, а точнее открытым разборам теорий профессора Лазарела. Вечером следующего после неожиданного появления Уильяма Гастингса дня - это был субботний вечер - Гил Пич и Джим торопливо шагали к дому Джима, взволнованно предвкушая встречу с учеными мужами и в особенности желая услышать мнение профессора Лазарела по поводу найденной в приливном прудке маленькой руки.

Средство передвижения профессора Лазарела - другого наименования для этого аппарата Джим просто не мог подобрать - со скрежетом затормозило возле кустов перед домом Джима как раз тогда, когда мальчики подходили к дверям. Это был допотопный "лендровер", огромное кубическое сооружение, казалось, почти целиком сделанное из дерева - дерева, покрытого слоями дорожной серой пыли, что наводило на мысли о саркофагах египетских фараонов, пролежавших дюжину веков в пустыне; дерева, которое само, под влиянием неведомых метаморфоз, постепенно начинало превращаться в пыль. Джим был уверен, что наступит день, когда эта машина, со скрипом и стуком преодолевая очередной извив шоссе в юго-восточной пустыне, наконец завершит трансформацию и превратиться в несколько пригоршней серого праха, который развеет над песком смерчик, порожденный внезапной остановкой движения. Водитель едущего вдогонку автомобиля, еще не успев поверить до конца в существование катящегося впереди механизма, увидит в некотором отдалении серебристое облачко, тающее на голубом горизонте в туманном мареве, поднимающемся от горячей пустыни, и примет видение за мираж, не обратив внимание на удаляющуюся спину уцелевшей сердцевины исчезнувшего патриарха автомобильного движения - профессора Лазарела, спокойно шествующего с сачком для бабочек на плече к ближайшим зарослям юкки. Джим отдал бы все на свете, чтобы самому иметь такую же машину.

Следовало отметить, что профессор Лазарел всегда был готов к походу, это было его привычным состоянием. К огромному заднему бамперу его авто было приторочено нечто похожее на колчан с доисторическими лопатами и кирками и несколько парусиновых бурдюков для воды, которые вечно протекали, но в которых всегда что-то плескалось. Внутри "лендровера" по сиденьям были разбросаны топографические карты и лежала примерно миля пеньковой веревки, свернутой в бухту.

Сам Лазарел был свиреп и сухощав, все и вся принимал всерьез и презирал использование расчески. По сравнению с машиной, его пальто оставляло желать лучшего. Он торопливо прошагал мимо Джима, быстро кивнув, но, увидев Гила Пича, остановился. Мучительно придумывая, что сказать, профессор Лазарел пожал Гилу руку. Было заметно, что не смотреть на остатки жабр на шее Гила, которые почти не были видны под высоким воротом свитера, стоило Лазарелу огромного труда.

- Ты виделся с профессором Пиньоном? - спросил Лазарел внезапно, поднимая бровь. Гил ответил, что виделся, вчера.

- Ах вот как, - отозвался профессор Лазарел, кивая. - И что же он сказал интересного?

- Ничего, сэр. Спрашивал меня о землеройной машине.

- Ах вот как, - снова сказал профессор Лазарел. - О той твоей машине, которая сможет передвигаться под землей? Эдвард много мне о ней рассказывал. Мне хотелось бы на нее взглянуть, если получится.

Гил ничего не ответил. Он слабо кивнул, не выказывая особого энтузиазма - что было странно, поскольку обычно Гил с жаром рассказывал о своих изобретениях. Джим заметил, что профессор Лазарел растерян, хотя и старается этого не показать. Они гуськом вошли в дом, в котором уже слышались громкие голоса, лился по рюмкам портвейн и висел густой табачный дым. Заметив отца, оживленно беседующего с Ройкрофтом Сквайрсом, Джим испытал облегчение. Страх перед тем, что под тонкой наружной пленкой нормальности в отце таится и ждет своего часа безумие, никогда не отпускал Джима. Ему казалось, что в любой момент его отец может соскользнуть с узкого края нормальности, дядя помчится к телефону, и появится санитарная машина, белая и завывающая сиреной. Оскар Палчек любил называть тех людей "парни в белых халатах" и очень веселился, описывая сачки, точь-в-точь как для ловли бабочек, только гораздо больше, и пастушьи арканы. Обычно Джим виновато смеялся над этими шутками. Но теперь отец был дома, и Джиму стало не до шуток. По правде говоря, он не мог сказать, как он относится к отцу. Все мысли Джима будто скрывала стена дымки, сквозь которую его разум не мог проникнуть. Насколько он понимал, такая же стена, порожденная от той же туманной неопределенностью, существовала и в голове отца. Джим нередко возвращался в мыслях к тому дню, когда его мать умерла на склоне холма в предместье Лос-Анджелеса, и иногда задавал себе вопрос - вспоминает ли об этом дне его отец, и если вспоминает, то как часто?

В тот день они отправились на пикник в Гриффит-парк - Джим, его отец и мать. Общим голосованием было решено, что дядя Эдвард останется дома, тем более что и сам он собирался повозиться в гараже. Мама Джима сделала бутерброды, сказала, что они сначала прокатятся по холмам - уже покрытым зеленью после весенних дождей, - перекусят где-нибудь, а потом посетят дневной сеанс в планетарии.

На холмах они нашли небольшую дубовую рощицу (на деревьях еще совсем не было листьев), расположились и съели свои припасы. Мама говорила о новых занавесках для кухни, о знаках внимания, которые дядя Эдвард оказывает Вильме Пич, матери Гила. Джим помнил этот разговор слово в слово, несмотря на то, что в ту пору был совершенно равнодушен к кухонным занавескам и не понимал, почему кто-то должен интересоваться Вильмой Пич, да и вообще чьей-либо матерью. Теперь же, два года спустя, выцветшие кухонные занавески прочно связывались в его памяти с лицом мамы, и он мог вспоминать и думать только о том и другом одновременно.

После ленча Джим с отцом принялись бродить по бесчисленным тропинкам на склоне холма среди чапараля, наполняя бумажный мешок всяким полезным барахлом. У них и в мыслях не было наводить на холме чистоту; они были заняты поисками сокровищ - интересного и не очень механического мусора, которым можно было пополнить бочку в гараже Гила. В тот день на холмах их улов на девяносто процентов состоял из бутылочных крышечек того типа, у которых изнутри имеется пробковая прокладка и которые можно использовать по-разному с большим толком. Можно было, например, вынув прокладку, приложить крышечку к рубашке и вставить прокладку через рубашку обратно, зажимая тем самым ткань - крышечка после этого висела прочно и не падала. В ту субботу в парке Уильям Гастингс был просто одержим идеей бутылочных крышечек, и к тому времени, как их жажда сокровищ была отчасти утолена, их рубашки украшало от пятнадцати до двадцати бутылочных знаков отличия на каждого, отчего оба они напоминали представителей съезда в поддержку безалкогольных прохладительных напитков.

Мама Джима в притворном ужасе закатывала глаза, словно ее мужчинам такие проделки грозили жизнью в палате с мягкими стенами. В конце концов она согласилась поносить одну из найденных крышечек на блузке сама, по крайней мере до тех пор, пока они не приедут в планетарий.

Наполнив мешок доверху, Джим с отцом мирно спускались по тропинке к месту пикника, где их ожидала мама, отказавшаяся принять участие в экспедиции, - сославшись на непонятного происхождения боли, она осталась под дубами с книгой; Джим отлично помнил, что это был Бальзак и мама читала его в подлиннике. С первого взгляда Джиму показалось, что его мать уснула. Он поднял шум - засвистел и закричал отцу, который шел в пяти шагах позади, крикнул маме, какие замечательные вещи лежат в их бумажном мешке. Запустив руку в мешок, Джим вытащил оттуда вполне приличный перочинный нож с отскочившей костяной накладкой с одной стороны ручки.

По неким причинам отец Джима не повторил его ошибки и сразу понял, что мама вовсе не спит. Возможно, это объяснялось положением ее тела, тем, как она лежала. Следующие полчаса показались Джиму жуткой пантомимой: первые десять минут его отец пытался привести маму в чувство, а следующие двадцать сидел рядом с ней неподвижно, оцепенело глядя на голые ветви дуба, напротив которого стоял Джим.

Два рейнджера из охраны Парка, вызванные водителем случайно проезжавшей мимо машины, отнесли мать Джима на носилках к карете "скорой помощи", которая доставила ее в Мемориальный госпиталь, где было объявлено, что она умерла. Дядя Эдвард приехал в госпиталь за Джимом и его отцом. При желании Джим мог по минутам вспомнить три унылых, белых и хромированных часа, проведенных им в госпитале. Однако теперь, спустя два года, эти воспоминания никак не связывались в его памяти с матерью и, стало быть, не значили для него ничего. Он почти ничего не знал о работе человеческого сердца, и ему казался необъяснимым тот факт, что сердце матери вдруг решило остановиться, как часы, у которых кончился завод. Когда вечером дядя Эдвард вез их из госпиталя домой, на рубашках Джима и его отца все еще было полно бутылочных крышечек. Спросить, что это и откуда, дяде Эдварду не хватило чувства юмора. Сейчас, на встрече ньютонианцев, через два года после тех событий, Джим заметил, что отец все еще носит крышечки - к его рубашке были прикреплены две: крем-сода "Уайт Рок" и "Нэхи орандж". С чувством вины и досады Джим поймал себя на мысли, что хочет, чтобы отец не носил такие украшения.

Однако сию минуту Уильям Гастингс был далек мыслями от того трагического и переломного в его судьбе полдня в парке, от которого он не мог оправиться потом почти два года, - сейчас он был увлечен рассказом, который собирался написать. Ройкрофт Свайрс кивал, косился по сторонам, ковырялся в своей трубке с отделкой под армадилл, запихивал в ее просторную чашечку большую щепоть кудрявого табака, уминая сначала большим пальцем, а потом шляпкой большого гвоздя.

- Я понял, - вещал Уильям, попыхивая трубкой, - что релятивистская механика выеденного яйца не стоит. У меня родилась на ее счет своя мысль - выслушай меня, Рой, только со стула не свались.

Сквайрс кивнул, давая понять, что готов ко всему, в том числе и к падению со стула.

- Предположим, есть некий предмет, который разгоняется до скорости света, - продолжил Уильям, подавшись вперед и наставив на Сквайрса черенок трубки. - Масса предмета при этом возрастает, и это означает, что сам он увеличивается - наш предмет становится все больше и больше. Раздувается, словно воздушный шар, если ты понимаешь мою мысль. Именно это не позволяет развивать скорость, равную световой, - при такой скорости для нас места не хватит во всей вселенной.

Сквайрс хотел было что-то сказать, может быть опротестовать услышанное, но не успел и рта открыть, как Уильям, захваченный переполняющими его догадками и идеями из области науки и искусства, обрушил на него новое откровение.

- Кроме того, при приближении к скорости света мы оказываемся в условиях, которые на языке физиков называются "замкнутая прямая". Все вокруг нас, как ты понимаешь, идет по кругу - смена времен года, четыре этапа жизни человека, трансмутация основных металлов в золото, циклы эволюции, пространство и время. Все имеет одну и ту же природу. Кстати, ты знаком с диалогами Фибоначчи о цветах подсолнухов и циркулярных потоках звезд во вращающихся галактиках?

Вопрос был риторическим. Уильям и не думал дожидаться ответа.

- Параллельные линии, - продолжил он, - встречаются в отдаленном месте пространства. Прямая, уходящая в бесконечность, ловит свой хвост, как известный мифологический морской змей. Видишь ли, Рой, люди науки допускают здесь основная ошибка потому, что остаются слепы к определенным таинствам, к некоторым связям. Они полагают, что лесная поляна и в солнечном свете, и в лунном остается той же самой поляной. Но мы с тобой оба знаем, что это не так.

Сквайрс наконец уловил нить рассуждений. И кивнул.

- Понимаешь, Рой, лучи лунного света - отраженные и живые, но дневной свет - это совсем другое дело. Хочу сказать тебе, что все это имеет первостепенное значение. В моем рассказе астронавт летит в своем корабле к Альфе Центавра. Откинувшись на спинку кресла, он сидит перед большим круглым обзорным экраном и глядит на приближающиеся к нему звезды, представляя всю вселенную в виде океана у своих ног, где звезды, как говорится в популярных стихах, "плавают, что сельди". Или можно сказать иначе - ему кажется, что он в озере с рыбой, а звезды и планеты, кружащие около него в пространстве, это следящие за ним, стремящимся вперед, глаза. Астронавт начинает расти - сначала незаметно, потом очень сильно. Его корабль распухает, достигая невообразимых размеров. Лицо астронавта приобретает сходство с улыбающимся месяцем, но сам он этого не замечает. Его корабль заполняет вселенную. И вдруг впереди, там, где горит его цель, нужная ему звезда, в то время как его родная звезда у него за спиной мигает, угасая - столь велика его скорость, - он замечает невиданное: сквозь просторы космоса мчит сияющий корабль, колоссальный, застящий полнеба, весь в переливах разноцветных огней, непрерывно разрастающийся от безумной и все увеличивающейся скорости. Наш астронавт бросается за таинственным кораблем в погоню, чувствуя, как в глубине души зарождается благоговейный холод. И вдруг через смотровой иллюминатор прекрасного корабля он видит голову и плечи могучего гиганта, гротескного круглощекого бога, парящего над просторами Млечного Пути. И в краткий миг яростного прозрения и кристальной ясности сознания узнает незнакомца!

Бледный и потный, Уильям откинулся обратно в глубину своего зеленого кресла. Сквайрс был сражен наповал. Профессор Лазарел, еще не пришедший в себя после неожиданного явления Уильяма, ошарашенно замер.

- Шедевр! - проговорил прислонившийся с бутылкой пива в руке к камину Ашблесс, седой и всклокоченный.

- Я еще не написал ни строчки, - живо ответил Уильям. - Когда моя проклятая печатная машинка наконец вернется из чистки, я сразу же засяду за работу. Что скажешь, Рой? Неплохо? Наука сейчас идет семимильными шагами, я уверен в этом, все заждались коллизий между искусством и законами природы. Ты читал "Две культуры" Сноу?

- Нет, - наконец выдавил Сквайрс. - Но не так давно я закончил книгу Бертрана Рассела по релятивистской механике. Советую тебе почитать...

Возможности закончить свою речь он так и не получил - Уильям звонко хлопнул ладонями по ручкам своего кресла, вскочил на ноги и с энтузиазмом внес предложение открыть новую бутылку портвейна. За успех, сказал он. Для начала он попробует отослать свой рассказ в "Аналог", который по достоинству оценит научное правдоподобие его произведения. Еще через секунду Уильям скрылся в кладовке в поисках штопора.

Ройкрофт Сквайрс осторожно взглянул на Эдварда Сент-Ивса - тот пожал плечами.

- Я уверен, - заявил тогда Сквайрс, - что Уильям намного опередил свое время.

Ашблесс сказал, что он в этом никогда не сомневался, а Сквайрс снова посмотрел на Эдварда и мигнул. Ашблесс задумался.

Профессор Лазарел громогласно откашлялся.

- Минутку внимания. Эти литературные дискуссии прекрасны, но ньютонианцы - научная группа, и сейчас я попрошу мистера Ашблесса дать нам отчет о его полярной экспедиции. Среди нас приглашенные гости - мистер Спековски из "Таймс" и доктор Орвилл Лассен из "Амфибианы".

Названные встали и поклонились - мистер Спековски, явный репортер, в очках и галстуке-шнурке, и второй гость, человек в огромном оранжевом свитере и штанах хаки, доктор Лассен из университета. Спековски хмурился.

- Я уверен, что выступавший сейчас джентльмен мало знаком с физикой. Масса, если я не ошибаюсь...

- Возможно, так оно и есть, но зато он хорошо разбирается в таинствах природы, - перебил Спековски Ашблесс. - Все сказанное им у меня не вызывает сомнений. Миру вокруг нас плевать на ваши расплывчатые "окончательные определения".

Спековски не нашелся что ответить. Возвратившийся Уильям наполнил бокалы присутствующих из только что откупоренной бутылки, не забыв Джима с Гилом, примостившихся в углу на кухонных стульях: им он вручил по полрюмки темно-красного вина.

- Насколько я понял, - снова заговорил Спековски голосом, полным сомнения, - нас пригласили сюда для того, чтобы мы услышали об открытии, которое вы, джентльмены, совершили несколько лет назад. Как мне показалось, ни о чем подобном до сих пор речи не было.

Ашблесс презрительно фыркнул.

Заседание было объявлено открытым. Уильям, все еще в лихорадке вдохновения, повалился в зеленое кресло и громко пыхтел трубкой. Ашблесс, единственный среди присутствующих, кроме профессора Лазарела, побывавший на полюсе, задумчиво помешивал содержимое своего бокала, наблюдая за водоворотом внутри. Глядя на поэта, Эдвард понял: тот собирается с силами и напрягает память, с тем чтобы доказать Спековски, что тот не потратил свой вечер зря.

 

 

Глава 4

 

- Пич тоже был там, - начал Ашблесс. Такое предисловие прозвучало весьма таинственно. - Не уверен, что все здесь знают, что это означает. Со временем вы поймете.

Глаза Ашблесса нацелились на Гила, который сидел в своем углу сонный, погруженный в мечтательную задумчивость. Трудно сказать, слышал ли он вообще многозначительную и малопонятную вступительную фразу поэта, в которой упоминалось имя его отца. Ашблесс нахмурился и продолжил:

- Хочу напомнить, что было это в 1954 году. С тех пор прошло десять лет. Экспедицию к Южному полюсу возглавлял профессор Пиньон. В шести сотнях миль вниз от Терра-дель-Фуэга в стене льда его носильщики нашли замороженного пещерного медведя - это была сенсация. Сейчас эта находка хранится в холодильной установке в подвалах Музея естественной истории в Лос-Анджелесе. Каждый из вас может взглянуть на этого медведя. Но сама по себе находка не так важна. Важно другое - сам этот факт. В книге Пиньона "Вход в Землю" теория пустотелой Земли основывается на открытиях, совершенных адмиралом Бердом на Южном полюсе, и на найденном пещерном медведе - на слухах и на одном неопровержимом доказательстве. Пиньон отмел результаты исследований других экспедиций и взял только то, что ему подходило - в этом он большой специалист. Он из тех зазнаек, которые высасывают доказательства из пальца, лишь бы подтвердить силу своего ума.

Ашблесс порылся в кармане пиджака и выудил оттуда несколько сцепленных скрепкой вырезок из "Таймс".

- "Путь к центру Земли?", "Пещерный медведь на Южном полюсе" - такие вот заголовки. В статьях есть ссылки и на другие удивительные находки, сделанные на полюсе совместной исследовательской партией Пиньона-Лазарела: ветки деревьев с листьями, бледно-оранжевая репа, вмерзшая в лед, каменный наконечник копья в теле доисторической птицы.

Ашблесс с подчеркнутым презрением бросил вырезки на стол и не стал нагибаться за ними, когда они соскользнули на пол. Уильям поднял вырезки и подал Спековски, который тут же положил их на курительный столик, даже не потрудившись просмотреть.

- Того, что было открыто лично мной, профессором Лазарелом и Бэзилом Пичем, пока партия Пиньона в пятидесяти милях к востоку гонялась за (розыгрыш - у меня нет в этом сомнений) призрачным живым мамонтом, которого, по слухам, видели несколько индейцев-охотников, нет в музейных подвалах. Четыре дня подряд мы прожили на краю ледяной пустыни около теплого озера, образовавшегося в естественной ледяной каверне - от его воды поднимался пар. Этот горячий источник - хотите верьте, хотите нет - находился на Эллсворстской возвышенности. Подо льдом мы обнаружили целую систему ходов и пещер, и небольшую их часть нам удалось осмотреть. Один из таких тоннелей, по которому мы шли, через четыре сотни футов привел нас на скалистый берег небольшого подземного озера. Как потом оказалось, это была только "верхушка айсберга". В тоннелях было светло - свет проникал сквозь полупрозрачную толщу льда над головой. На глубине сотен футов под поверхностью мы видели застывшие во льду окаменелости, остатки древних животных. В одном месте нам удалось рассмотреть сквозь лед только несколько толстых изогнутых костей янтарного цвета - насколько мы поняли, часть грудной клетки огромного, в десяток метров, существа - возможно, динозавра, - вмерзшего в лед. Под потолком туннеля, как раз там, где он выходил на берег удивительного озера, мы заметили голову и крылья отлично сохранившегося птеродактиля, застывшего в полете и с тех пор пристально смотрящего вниз сквозь голубой лед. Другая часть туловища птицы, скрытая молочно-белой наледью, принадлежала "темной стороне луны".

- Хочу заверить вас, что Пиньону так и не удалось увидеть ничего из этих сокровищ. Вся система тоннелей обрушилась вследствие землетрясения, случившегося за день до того, как его партия вернулась из погони за собственной тенью с сомнительным гипсовым слепком непонятно кому принадлежащего следа.

Спековски многозначительно посмотрел на Лассена. Ашблесса это не смутило.

- Два участника нашей партии - индейцы-фуэги - исчезли бесследно. В один из вечеров они ловили рыбу на берегу того самого подземного озера. Бэзил Пич находился внутри ледяных пещер, когда ему навстречу с криками об ужасных чудовищах выбежал третий индеец. По словам фуэга, из недр озера появилась голова огромной рептилии и проглотила обоих его товарищей. После Пич клялся, что самолично видел под ледяным полом тоннеля скользящие тени огромных животных, похожих на саурианов - мезозойских амфибий, поднимающихся из глубины и вновь в ней исчезающих. По его мнению, ледяные туннели образовались в поверхностной корке, намерзшей на бескрайнем подземном море, лишь малой толикой которого было обнаруженное нами озеро. От индейцев не осталось никаких следов, кроме пятна крови и плавающей на воде шапки из ламы, принадлежавшей одному из них.

- На следующий вечер профессор Лазарел и Бэзил Пич собственными глазами видели, как из озера высунула голову морская черепаха размером с автомобиль. Через секунду животное скользнуло обратно в пучину подземного моря.

- Фокус-покус! - неожиданно каркнул Спековски, не в силах и дальше сдерживаться. В отличие от репортера, его спутник застыл на краешке своего стула, разинув рот. Ашблесс пожал плечами. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Филлип Мэйс, изнемогающий под тяжестью картонной коробки со спиртным и с сигаретой, криво свисающей из угла рта.

Джим обрадовался его приходу. Он всегда был рад Мэйсу, в основном по причине его предсказуемости. Невразумительное предчувствие обреченности и безумия, которое так угнетало Джима в общении с кем угодно, даже с отцом - в особенности с отцом - забывалась в разговорах с Филлипом Мэйсом. И хотя Мэйс был неисправимым чудаком, это Джим ценил в нем более всего. Мэйс был заядлым путешественником, хотя ничто в его облике не напоминало об этом - он слегка косил и был вечно сонный. Однако он путешествовал по Амазонке в погоне за легендарным фиолетовым мотыльком величиной с небольшую птицу, поднимался на Гималаи, прочесывая невзрачные заросли высокогорной тундры в поисках крохотных бабочек, обладающих удивительной способностью к мимикрии и точно воспроизводящих рисунок окружающего, будь то дикая сирень, кусок гранита на склоне скалы, стебель травы или человеческое лицо. В жилище Мэйса было не продохнуть от запаха камфары, на стене в его кабинете висела приклеенная эпоксидной смолой к листу зеленого пластика засушенная бабочка размером с цаплю, пойманная в Колумбии индейцами и обожествленная ими, но затем проданная Мэйсу за пятидолларовую золотую безделушку, зажигалку и карманный фонарь с миниатюрой Санта-Моники внутри, на которую нужно было смотреть сквозь маленький глазок в тыльном торце фонаря, направив противоположный конец на солнце и постоянно напрягая хрусталик, чтобы отсеять от картинки тени ресниц и пальмовых ветвей. У Мэйса был целый ящик подобных безделушек. Он никогда не отправлялся в джунгли без дюжины предметов для обмена из этого ящика в своем рюкзаке. Во время второй встречи ньютонианцев он подарил Джиму один из своих знаменитых фонариков.

- А, Фил, - приветствовал Мэйса дядя Эдвард, когда дверь со стуком распахнулась. - Позволь представить тебе мистера Спековски и доктора Лассена.

Мэйс зажал коробку между коленом и левой рукой и подал Спековски правую, которую тот пожал с иронической улыбкой. Доктор Лассен, погруженный в свои пометки, которые делал в толстом блокноте, прошитом тугой пластиковой пружиной, никак не отреагировал на представленного ему нового гостя.

- Мы здесь обсуждаем открытие профессора Лазарела на Южном полюсе, - объяснил Эдвард. - Возможно ты, Фил, возьмешь на себя труд познакомить мистера Спековски с интересными и странными обстоятельствами поимки двух тропических рыбок, добытых тобой и профессором.

Мэйс ответил, что сделает это с удовольствием, добавив, что с собой у него не только фотографии рыбок, но и одна из них непосредственно, законсервированная и плавающая в формальдегидном море в плотно закупоренной стеклянной банке. Двухдюймовая рыбка в банке оказалась бледной тенью фотографического изображения маленькой чудо-тетры, выловленной Лазарелом в Риу-Жари.

- Насколько я понял из ваших слов, - сказал Спековски, после того как Мэйс наконец замолчал, чтобы перевести дух, - одна из этих рыбок была выловлена в упомянутом озере на Южном полюсе, а другая - в устье тропической реки в Южной Америке?

- Совершенно верно. Что само по себе представляется невероятным.

- И это, по-вашему, должно убедить меня, что Земля полая внутри? Что под нами в эту самую минуту неандертальцы охотятся на мамонтов?

Гил Пич сидел и слушал как завороженный, с глазами огромными как блюдца.

- Положим, о неандертальцах до сих пор речи не было, - в интересах научной точности ответил профессор Лазарел. - Тем не менее, этих двух рыбок мы расцениваем как веское доказательство.

Спековски презрительно рассмеялся, но было видно, что наживку он заглотил.

- Все это очень напоминает мне доказательства дрейфа материков.

Он еще раз взглянул на фотографию и на рыбку в банке. На цветном снимке окраска тетры была люминесцентно-розовой у хвоста и постепенно переходила в бледно-лиловую и голубую, а затем снова в розовую у жабр. Если бы не плавники, человек со слабым зрением легко мог принять эту рыбку за пасхальное яйцо.

- Послушайте, - вскочил вдруг Ашблесс, он раскраснелся и взволнованно приглаживал свои седины, - мы напрасно теряем время. На кой черт нам сдалась пресса? Боже мой, на полюсе мы видели такое, что этому... этому... журналисту и не снилось. Неужели для того, чтобы доказать подлинность наших открытий, нам нужны его дурно написанные заметки на последних страницах "Таймс"? Я далек от того, чтобы аплодировать Пиньону, но не могу не признать, что он человек дела и давно уже нас обставил, джентльмены, помяните мое слово. Мы мечем бисер втуне и не приобретем ничего, кроме головной боли.

Спековски с видом оскорбленного достоинства, поправил галстук и встал, потом перебросил через плечо пальто и, театрально расхохотавшись, покинул собрание. Эдвард Сент-Ивс, махая репортеру вслед костяной рукой, найденной в приливном прудке, пытался сообщить ему что-то о последних открытиях и о предстоящей экспедиции на батисфере, но остановить Спековски было невозможно - с него уже было довольно. Дверь хлопнула, комната погрузилась в молчание, во время которого - Джим был уверен в этом - профессор Лазарел собирался с духом, намереваясь обрушиться на Уильяма Ашблесса с обвинительной речью.

- Иногда, - начал Лазарел после недолгой паузы, - я не понимаю, на чьей ты стороне.

- Расс! - воскликнул Ашблесс. - Спековски нам нужен, как собаке пятая нога.

- Он просто заинтересовался нашими достижениями, вот и все. Но теперь мы его потеряли. Теперь он не только не за нас, он против нас. Воображаю, какую статью он напишет.

- Кстати о статьях, - внезапно подал голос доктор Лассен, отрываясь от своих грез. - У меня с собой вырезка из последнего номера массачусетской "Трибюн", которая наверняка вас заинтересует.

Лассен предъявил присутствующим квадрат картона с приклеенной к нему L-образной вырезкой.

"На массачусетском побережье найден гигантский кальмар!" - гласил заголовок. Статья, объемом около двухсот пятидесяти слов, описывала чудовищное головоногое следующим образом: "Гигантский кальмар, весьма похожий на того, с которым сражался в известном классическом романе Жюля Верна капитан Немо, длиной около сорока пяти футов, был вывезен с пляжа на автоплатформе". Биологи Вудс-хоула препарировали животное, в животе которого, вместе с частью древней деревянной статуи, украшавшей некогда неизвестный парусник, и парой медных щипцов с зажатым в них зубом, найдена полупереваренная часть туловища - торс и шея - предположительно человекообразного существа, хотя в этом ученые не до конца уверены: желудочный сок головоногого сильно повредил останки; кроме того, вскрылось еще одно странное обстоятельство: существо, фрагменты которого были извлечены из желудка кальмара, имело жабры, иными словами являлось амфибией. В статье жертву кальмара не называли впрямую "водяным человеком", но это подразумевалось. Кальмара и содержимое его желудка перевезли в Бостон для дальнейшего исследования.

Статью от начала до конца зачитал дядя Эдвард. Последние фразы долетали до Джима сквозь застилающий его глаза и уши туман - он словно засыпал с открытыми глазами. Гил Пич спокойно сидел рядом с ним и внимательно слушал, приоткрыв рот, однако смотрел при этом в окно, туда, где в темноте скребли по стеклу под порывами ветра ветви низких кустов. Внезапно Джиму почудилось, что он, полугрезящий, висит в странном подводном саду. В стороне, там, где он мог видеть их только краем глаза, выплывали, словно из подводного грота сна, колышущиеся заросли водорослей, подсвеченные сквозь толщу воды. Свет медленно угасал, и комната погружалась в тень. Голос дяди, заунывно вещающий что-то об огромных кальмарах и водяных людях, по мере того как Джим засыпал, проплывая над бездонными воронками своих видений, постепенно затихал, приближаясь к абсолютной тишине. Гил Пич продолжал сидеть тихо и прямо, рубцы жабр у него на шее мягко и ритмично пульсировали. Перед Джимом опустился занавес морской травы - зеленое волокнистое чудо с редкими улитками и морскими звездами и темными кавернами рифов, откуда за ним следили светящиеся глаза затаившихся рыб.

Он проснулся от резкого крика. Гил Пич уже встал и шел к двери, доктор Лассен натягивал удивительно длинное, до пола, пальто, отец Джима спокойно спал в своем кресле, дядя Эдвард вместе с Мэйсом и Сквайрсом копался в сигарной коробке, полной засушенных жуков. Джим услышал, как Ашблесс и профессор Лазарел громко кричат друг на друга на кухне. В эту ночь Джим лег спать с твердой, непоколебимой уверенностью, что он не просто уснул на стуле, а что-то с ним случилось, нечто другое, более странное. В постели он уснул почти мгновенно, а проснувшись утром, первым же делом почуял бодрящий аромат кофе и жареного бекона и услышал треск косилки на лужайке. Дядя и отец завтракали на кухне.

- Странное дело с этим кальмаром, верно? - заметил Уильям, запихивая в рот вилку с огромным куском яичницы.

- Очень странное, - согласился Эдвард.

- Знаешь, что я думаю об этой амфибии? Это очень любопытно, черт возьми - как раз наш случай. Этим стоит заняться. Я напишу в Вудс-хоул сегодня же. Подпишусь именем Лассена - он не будет возражать. Чертова косилка!

Газонокосилка приближалась к окну кухни, ее рев нарастал, становясь оглушительным и невыносимым; наконец в окне появился улыбающийся азиат в широкополой шляпе и широких брюках и кивнул остолбеневшему Уильяму. Миновав куст роз, азиат покатил свою машинку дальше, за угол дома.

- Кто это, черт возьми? - страшным шепотом спросил Уильям, словно косильщик мог его подслушать.

- Садовник. Ямото. Я нанял его полгода назад. Удивительно пунктуальный человек. Работает строго по часам, будь на улице дождь или солнце.

Уильям молча проследил за тем, как косильщик за кухонным окном исчезает из вида, потом вскочил и бросился к окну в гостиной, чтобы посмотреть на результаты его труда - дорожку, выкошенную в траве скрежещущим механизмом. Вернулся к столу он очень задумчивый.

- Мне это не нравится, - заявил он.

Эдвард попытался сменить предмет разговора.

- Прошлым вечером со мной случилась странная штука. Длилось это недолго, всего несколько секунд. По-моему, это было как раз тогда, когда я читал статью о кальмаре. Мне показалось, что к моему лицу прикоснулось влажное щупальце или прядь водорослей. Я даже уверен, что почувствовал запах, на мгновение. Но в тот момент я всего этого почти не осознавал, понимаешь, так бывает с жужжащей над ухом мухой за секунду до того, как ты ее заметил. Жужжание уже стихло, тут-то ты и начинаешь крутить головой. Пытаешься разглядеть муху. Но мухи уже нет, может быть, она уже села куда-нибудь. Ничто больше не жужжит и не летает, и тебе начинает казаться, что, может быть, ничего и вовсе не было. Понимаешь, о чем я?

Но Уильям, чье лицо застыло в дюйме от оконного стекла, сейчас понимал только одно: Ямото приближается, выворачивает из-за угла и направляется к окну, широко улыбается и машет ему рукой. Рев косилки быстро поднялся до максимума, потом, по мере того как Ямото шел дальше вдоль волнистого края лужайки, кольцом обнимающей дом, начал стихать.

- От кого у этого человека были рекомендательные письма? - неожиданно спросил Уильям.

- Понятия не имею, - откликнулся Эдвард. - Кто-то посоветовал мне нанять его. Он просто стрижет наш газон, и все. Знаешь, у меня есть отличная мысль...

Но сколь бы прекрасна эта мысль ни была, она не могли ни завлечь, ни унять Уильяма - не обращая внимания ни на что на свете, кроме стрекота косилки, он замер у окна.

- Я знаю его.

- Вряд ли.

- Он работает садовником в Поместье. Я уверен.

- Эти азиаты... - ответил Эдвард, небрежно взмахнув рукой.

- Здесь нет ничего смешного, Эдвард! - выкрикнул Уильям. - Ничего смешного я здесь не вижу. За этим стоит Фростикос. Мне все теперь ясно. Я все понял. Ты тоже с ними?

Прежде чем Эдвард сумел мысленно сформулировать в голове достойный ответ, из-за угла снова появился Ямото со своей неизменной улыбкой, обращенной в сторону кухонного окна, и со скрежетом заложил вираж вокруг жасминового куста - рев косилки нарастал медленно, словно громовая поступь еще невидимых, но неуклонно приближающихся войск или конвульсии огромной, невероятной и, возможно, неосуществимой машины, пробивающейся под бетоном сквозь земные недра в упорном, маниакальном ритмическом стремлении.

Уильям застыл, пораженный ужасом. Перед его глазами без конца и удержу двигались бесчисленные, пялящиеся на него Ямото. Сворачивали за угол. Внезапно появлялись снова из-за куста или ствола дерева. Приближались почти вплотную, потом совершенно непредсказуемо поворачивали и удалялись прочь, расплываясь в пятно и превращаясь в окаменелости Бэзила Пича, вмерзшие в вековой лед.

Рев косилки стал невыносимым. Уильям не сомневался, что, останься он в тихой кухне, очень скоро за рукоятками машины появился бы кто-то другой, уже не Ямото. Возможно не после этого поворота и не после следующего, но скоро, очень скоро белокурый врач улыбнется Уильяму и протянет к нему затянутые в резиновые перчатки руки. Нужно только подождать. Под низкими ветвями вяза мелькнули на краткий миг белые парусиновые брюки, и Ямото снова предстал во всей своей красе. Эдвард беспомощно оглянулся на Джима, который сидел, не отрывая глаз от тарелки с яичницей. Ямото прошествовал мимо. Уильям внезапно сорвался с места, выбежал из гостиной к парадной двери и замер на крыльце. Ямото неспешно плыл над травой - легкий ветерок развевал его брюки; косилка плавно обогнула угол дома, развернулась кормой к участку Пембли и устремилась к застывшему на крыльце Уильяму. Дрожащему. Лишившемуся дара речи. Эдвард делал ему приглашающие знаки чашкой с кофе, но Уильям не заметил его сигналов, собираясь, вероятно, оборонять свое жилище до последнего вздоха.

- И лужайку Пембли тоже? - вдруг каркнул он.

- Что?

- Лужайку Пембли он тоже подстригает? Он работает на них?

- Ну, "работает" не совсем то слово... - начал Эдвард. В ту же секунду, подобно персонажу кошмарных снов, появилась и ступила на траву перед своим домом миссис Пембли, в розовых пластиковых бигуди и развевающемся объемистом халате, очевидно, намереваясь переброситься парой слов с Ямото. Садовник кивнул ей и указал на Уильяма и Эдварда - к несчастью!

- Боже мой! - воскликнул Уильям, прыгая с крыльца. - Все ясно! Теперь ясно - откуда идет вся эта грязь, кто на кого работает. Господи Боже мой, конечно же он работает не на меня!

Миссис Пембли вскинула руку ко рту, повернулась и, подобрав полу халата, мигом скрылась внутри своего жилища. Ямото, разумеется, не расслышав Уильяма за грохотом косилки, сделал в его сторону маленький полупоклон, вежливо ожидая продолжения разговора.

- Кто ты? - заорал Уильям.

Ямото покачал головой и улыбнулся.

- Будь ты проклят! Это Фростикос прислал тебя? Где он прячется?

Уильям забегал по двору, словно ожидая найти вездесущего доктора, потом быстро свернул за можжевеловый куст миссис Пембли. Несчастный Ямото, еще не сообразивший, что дело плохо, торопливо устремился следом, желая помочь. В окне в ореоле бигуди появилось искаженное ужасом лицо миссис Пембли, которая наблюдала за разворачивающимися событиями. В горячке подозрений Уильям вломился в можжевельник, рубя его наотмашь ладонями, потом повернулся к злополучному Ямото. Миссис Пембли исчезла из окна. Эдвард заторопился к месту действия, опасаясь насилия.

Уильям принялся пинать бездушную ревущую машину, но ничего не добился. Ямото пытался протестовать. Оттолкнув садовника в можжевельник, Уильям нагнулся и ухватился рукой за идущий от свечи провод, очевидно собираясь вырвать его с корнем. Испустив дикий вопль, он отдернул руку, отшатнулся и налетел на Сент-Ивса. Обогнув его, Уильям, кривя рот, бросился к садовому шлангу Пембли, свернувшемуся змеей под акацией. Открыв кран, он поволок шланг за собой, с ходу окатил Ямото, брызнул Эдварду в глаза, полоснул струей по окнам миссис Пембли, которая со все нарастающим ужасом в вытаращенных глазах снова взирала на него, и направил воду в сторону косилки. Мотор с бульканьем захлебнулся. В тот же миг струя воды иссякла - сгиб шланга перекрыл ток. Уильям яростно заорал в устье металлической насадки шланга, но безрезультатно. Из шланга не появилось ни капли. Эдвард про себя молился, уповая на то, что своенравие шланга даст Уильяму время одуматься, однако, к сожалению, его шурин не был настроен опомниться и полностью перенес свою ненависть на садовый шланг, который, внезапно распрямившись, бросился прямо на Уильяма, словно одна из ист-индских змей, окатив водой с головы до ног. Издав вопль изумленного негодования, Уильям уронил коварный шланг на траву и метнулся к стоящей на дорожке тележке Ямото, в которой еще загодя присмотрел садовые ножницы. К неописуемому удивлению дюжины наблюдателей из числа соседей, Уильям, недолго думая, рассек шланг на десяток неравных кусков. Побросав обрезки в куст можжевельника, он медленно и торжественно водрузил самый длинный, шестифутовый, на вершину того же куста - вероятно, в назидание, как это делал управитель Ямайки, насаживающий головы пиратов на колья перед крепостной стеной Порт-Рояля.

Оскалив зубы в улыбке, Уильям обвел зрителей взглядом победителя и, переступив через повергнутый шланг, направился к дому. Но вой сирен пресек любые его намерения, каковы бы они ни были. Уильям без сил уселся в натекшую из остатка шланга небольшую лужу, из которой вода уходила в решетку дождевого стока на обочине дороги.

Полицейский автомобиль и санитарная машина прибыли одновременно. Доктор Иларио Фростикос явился на место недавнего сражения, поднял Уильяма с земли и, обняв за плечи, будто поддерживая, увел к санитарной машине. Сбежав по ступенькам с крыльца на лужайку, Джим увидел, как машины скрываются за поворотом улицы. В траве рядом с остатками шланга он заметил трехдюймовую пробковую прокладку. Джим нагнулся и поднял прокладку, а вместе с ней и крышечку с пятнышками ржавчины внутри.

 

 

Глава 5

 

Сарай-лабиринт, как его называл Эдвард Сент-Ивс, представлял собой дощатую пристройку к гаражу с двумя рядами многоярусных мышиных лабиринтов в глубине и с правой стороны. Левая сторона пристройки была занята мутноватыми аквариумами, с гудящими компрессорами. В сарае-лабиринте Эдвард и Уильям ставили эксперименты по подавлению водобоязни у мышей.

Лабиринт был собран из розового дерева, покрытого серым, "асфальтовым" лаком. Набор шлюзов позволял заполнять водой только часть секций, оставляя прочие сухими, а кроме того, специальная система ходов давала мышам возможность добираться из жилых проволочных клеток непосредственно в лабиринт. Разрастаясь и усложняясь с каждым годом, лабиринт прошел путь, сходный с совершенствованием известных наборов игрушечной железной дороги: от овальных замкнутых путей на листе фанеры до миниатюрной модели развитой железнодорожной страны с горами и холмами из папье-маше и сельскими домиками с картонными цыплятами и жестяными свиньями.

Вдоль одной из стен под лабиринтом висели покосившиеся книжные полки, забитые всякой всячиной, в том числе заплесневелыми от вечной сырости подшивками "Амфибианы и акваэволюции", а также сорокатомным изданием заметок знаменитого вивисектора доктора Игнасио Нарбондо, носящих название "Иллюстрированные эксперименты с жабродышащими", которое Уильям выкопал однажды в дальнем углу "Книжного развала" Бертрама Смита и приобрел за двадцать долларов. На рабочем столе лежал раскрытым последний экземпляр "Сайнтифик америкэн" со статьей, в которой обсуждались результаты экспериментов по инъекции в легкие крыс воды, которой те дышать отказывались и в результате одна за другой погибали из-за собственного упрямства. Лениво перелистывая журнал, Эдвард думал о своем шурине.

На рабочем столе - старом большом планшете для карт - грудой лежали около двадцати разнообразных подводных растений с грузилами из свинцовой проволоки у корней, удерживающими их на дне и не позволяющими плавать по поверхности аквариума. Дюжина продуманно отпиленных кусков плавника, расставленных среди мышиных ходов, предположительно должна была настроить грызунов на непринужденный лад и подготовить их к мысли о том, что они находятся в приятной и благожелательной близости к воде, что теоретически могло поощрить их к плаванию. Уильям потратил очень много сил и времени, привязывая леской пластиковые подводные растения и водоросли к дощечкам из плавника, но происшествие во время последнего уикэнда не дало ему закончить свой труд. По его словам, важно было дать подопытным объектам понять, что они находятся внутри реки, пускай и искусственной. Неудача экспериментов, описанных в "Сайнтифик америкэн", была связана, по его мнению, с тем, что крысы не были подготовлены психологически к эволюционному скачку из среды обитания млекопитающих в воду. Попав в непривычную обстановку, подопытные крысы, естественно, терялись и потому тонули и погибали.

До конца убедить Сент-Ивса в своей правоте Уильям так и не сумел. Эдвард подтолкнул аксолотля и провел его между дощечками плавника - неуклюжее существо радостно шлепало по воде и совершенно не интересовалось мышами, которые смело бросались вплавь прямо перед носом амфибии, отважно переправляясь с одного клочка суши на другой. Воспринимала ли мышиная молодь амфибию в качестве матери или нет, сказать было трудно, тем более что Эдвард все больше склонялся к мысли о том, что возникновение таких связей между животными подобных типов маловероятно. Мышата и аксолотль полностью игнорировали друг друга. Конечно, имелась слабая возможность, что эксперимент даст результат, совершенно противоположный ожидаемому - амфибия могла почувствовать родство с мышами и начать устраивать гнезда для сна из клочков бумаги и веточек кедра для аромата. Для себя Эдвард уже давно решил, что их с Уильямом эксперименты провалились. Фактически, весь многолетний цикл мышиных экспериментов оказался безрезультатным.

Укладывая в ящик стола пластиковые водоросли, Эдвард услышал с улицы приглушенный звон колокольчика, без конца наигрывающего ускоренную примерно вдвое вариацию на тему "Спи, мой черный барашек, усни". Эдвард оглянулся и сквозь пыльное окно заметил остановившийся перед его домом белый грузовик и водителя с неразличимым в тени кабины лицом под кепкой с длинным козырьком. Грузовик снова заурчал мотором, и бесконечное дребезжание колокольчика стихло в отдалении.

Появление белого грузовичка около их с Уильямом дома Эдварду почему-то совсем не понравилось.

- Что-то затевается, - сказал он вслух самому себе, и тут же спохватился, что начинает вести себя как Уильям. Достав довольного жизнью аксолотля из лабиринта, он перенес его в просторный аквариум, после чего одну за другой спас несчастных мышей, промокнул их кухонным полотенцем и по-очереди выпустил в коридорчик, ведущий в клетку.

За его спиной кто-то фыркнул, с трудом сдерживая смех, потом не выдержал и громко расхохотался. Эдвард повернулся и заметил мясистую физиономию Оскара Палчека, весело уставившуюся на него сквозь приоткрытое окно. У Оскара были очень маленькие глазки, упрятанные в толстые мясистые валики щек. "Поросячьи", вот как назвал бы их Эдвард. Оскара нельзя было назвать толстяком, но он был как-то глупо мясист и вроде царя Мидаса отмечен странным проклятием - разбивал и ломал все, что попадало ему в руки. Сейчас он неотрывно рассматривал полупустой лабиринт.

- Джима здесь нет? - спросил он наконец, преодолевая очередной взрыв смеха.

- Нет.

- А что вы делаете с мышами?

- Ничего особенного, - ответил Эдвард. - Экспериментирую.

- А вон та большая толстая ящерица с перьями на шее - вы тоже с ней экспериментируете?

- Это аксолотль, - объяснил Эдвард. - Если тебе интересно, это один из видов саламандр. Очень дружелюбное создание, могу заметить.

- Похоже на то, - откликнулся Оскар. - А что вы с ним сделали?

- Что я с ним сделал? Я ничего с ним не сделал. Таким необычным его создал Бог. Не знаю, почему. В мире полно Божьих творений, которых я и наполовину понять не могу, и этот аксолотль не последний в их числе.

Ирония Эдварда не задела Оскара, который вновь захихикал, а потом обернулся, заслышав позади голоса Джима и Гила. Втроем они вышли на улицу, разговаривая о своем, причем Оскар без конца фыркал, отпуская громкие комментарии о "толстой ящерице", которой чокнутый дядя Джима пугал мышей. Эдвард печально вздохнул и взобрался по стремянке к книжным полкам, где разыскал третий том "Жабродышащих" Нарбондо и, присев к конторке, перелистал и открыл на разделе, посвященном водяному человеку. В десятый раз он перечитал описание найденного в семнадцатом веке в Саргассовом море мертвого, похожего на человека существа с жабрами. Его тело запуталось в пурпурных стеблях и листьях плавучих водорослей. Раздел был снабжен рисунком на отдельной странице, где был изображен странный жабоподобный человек, без сомнения давно умерший и полуразложившийся, но все еще не утративший трагического и задумчивого выражения лица, словно он недоумевал, за что его изгнали из Рая и оставили среди чудовищ.

- С тебя причитается, - заявил Оскар Палчек, размахивая перед носом у молчаливого и печального Пича уворованным дневником, откуда готова была вот-вот выпасть половина листков. Джим выжидал и молчал. Взвешивая при этом все за и против принятия стороны Гила в противоборстве с Оскаром. Эта мысль приводила его в ужас. Если он промолчит, то, возможно, все утрясется само собой. Игра наскучит Оскару, и он отдаст Гилу его дневник. Джим сидел на краю тротуара перед домом Гила, машинально щипал траву с газона и, притворяясь равнодушным, рассматривал мужчину на другой стороне улицы - мистера Хасбро, - который ползал по тротуару на четвереньках и заглядывал под свой старый оранжевый "Метрополитэн". Хасбро интересовал глушитель. Рядом с автомобилем на асфальте лежал новый глушитель - хромированное чудо из гнутых трубок, клепок и непонятных овальных коробок.

- Послушай-ка вот это, - крикнул ему Оскар, вовлекая в веселье.

Гил отчаянно рванулся вперед, пытаясь достать дневник, но промахнулся примерно на фут - внимательный Оскар со смешком отдернул тетрадь к себе.

- Послушай.

Оскар нарочито громко откашлялся, взмахнул свободной рукой в сторону Гила, словно защищаясь от него, и начал читать:

- "Отец ушел от нас. По-моему, он отправился к центру Земли. Почему он не взял меня с собой? Может быть, он окончательно превратился в рыбу?" - Оскар захохотал. - В рыбу! Его старик превратился в рыбу и сбежал к центру Земли! Вот балбес! Мы ищем дураков повсюду, а они среди нас! Подожди, подожди.

Гил снова бросился на него, но Оскар опять увернулся и принялся отступать за куст сирени, отмахиваясь от наседающего Гила, по лицу которого текли слезы бессилия. Гил размахнулся, пытаясь ударить мучителя в плечо, но удар получился слабым и кулак соскользнул, после чего мальчики некоторое время кружили около куста - Оскар кричал и радостно смеялся, а Гил, всхлипывая, нападал снова и снова. К удивлению и испугу Джима, следы жабр на шее Гила покраснели и пульсировали, чего Оскар в своем веселье, по счастью, не замечал.

Мистер Хасбро поднял с дороги новый глушитель и понес его к своей машине. Предмет, видный Джиму все время под разными углами, блестел на солнце и, казалось, менял форму, словно по волшебству. Натянутые в середине глушителя между двумя фарфоровыми трубками серебристые струны делали его похожим на арфу. Несколько раз Джиму почудилось, что чудесное устройство словно летит по воздуху, плывет в нескольких футах над дорогой.

Забыв о страхе, Джим больше не мог удерживать себя.

- Отдай ему дневник, Оскар, - сказал он как можно тверже.

- Отдам, отдам, не беспокойся. Я просто хочу дать тебе послушать еще кое-что. Я же все равно обещал тебе дать почитать, забыл? Ты же так хотел узнать, что там написано. У самого духу не хватило украсть. Твой дядя должен поместить Гила в свой дурацкий лабиринт вместе с мышами и ящерицей. Вот послушай.

- Ничего не хочу слушать, - крикнул в ответ Джим, поднимаясь на ноги. Он еще не решил, что сделает дальше, но сидеть на траве больше не мог - ситуация требовала действий. Гил стоял неподвижно и тихо дрожал, очевидно сдавшись и решив прекратить бесполезную борьбу. С другой стороны улицы доносилось позвякивание инструментов: стук молотка, скрип гаечного ключа и сдавленная ругань мистера Хасбро, который выдернул руку из-под машины и засунул палец в рот. Хромированного чуда больше не было видно, от него остались только два сверкающих пятна - одно изумрудно-зеленое, другое - неописуемая смесь переливчатого бледно-лилового и голубого. Изумрудное сияние, казалось, растворялось в окружающем воздухе, окрашивая в свой цвет бледной морской воды улицу, деревья и тротуар - словно солнечный луч вдруг пронизал взметнувшийся гребень волны, так и застывшей на подъеме. В течение одной сверхъестественной и пугающей секунды Джим был уверен, что слышит в воздухе соленый запах моря - океана и водорослей, приросших к мокрым изъязвленным камням на берегу. Однако воздух был тих и недвижим. О ветре приходилось только мечтать. Мистер Хасбро выпрямился, отступил на шаг и некоторое время, подбоченясь, с видимым удовольствием рассматривал свою машину. Старый глушитель, заржавленный и со сквозными дырами размером с пятицентовик, лежал теперь на траве под камфорным деревом.

- "Сегодня я изобрел антигравитацию. Сомнений быть не может", - начал чтение Оскар Палчек, на это раз только для себя, поскольку Джим самовольно вышел из числа благосклонно настроенной аудитории, а Гила дальше заманивать было бесполезно. - "По сути дела, это очень просто. Я нашел катушку медного провода на свалке рядом с мастерской, где чинят холодильники, еще потребовались сотня больших канцелярских скрепок и фонарик..." - Вот болван-то! - заорал Оскар, желая подчеркнуть свое неверие. - Просто чокнутый. Ты чокнутый, Гил, вот ты кто. Может быть, это шутка или юмористический рассказ - а ну колись.

Вопрос был обращен к Гилу, но тот промолчал. Заметив, что Оскар начинает злиться, Джим слегка удивился. Возможно, причиной раздражения Оскара было неодобрительное отношение зрителей к его выходке.

Однако удивление Джима возросло в сотню раз, когда на его глазах мистер Хасбро, тщательно вытерев руки голубой тряпкой, привычно скользнул за рулевое колесо своего "Метрополитэна", запустил мотор, дал ему время прогреться - и легко взмыл в небо. Маленький "Метрополитэн" блеснул в лучах полуденного солнца и взял курс на голливудские холмы, похожий на пузатую оранжевую рыбку - пожалуй, на огромного гарибальди, - спешащую в тень подводной пещеры. Через мгновение автомобильчик превратился в едва заметное пятнышко на фоне серо-голубых небес.

У Джима закружилась голова. Он уставил трясущийся палец вслед исчезнувшему "Метрополитэну", сумев выдавить из себя единственное слово.

- Посмотрите, - прохрипел он.

Оскар, заметив выражение лица Джима, резко обернулся, но не увидел ничего, кроме ржавого старого глушителя на пожухлой траве под деревом.

- Во дурак, - протянул он и длинно сплюнул сквозь дыру между передними зубами. - Ты такой же дурак, как и твой дружок.

Сказав так, Оскар с силой захлопнул дневник Гила, презрительно бросил его на асфальт, повернулся и пошел прочь, крутя головой. Книжечка дневника упала ребром и раскрылась, из нее вылетело с полдюжины страниц и весело припустилось по улице, словно в погоню за Оскаром. Джим настиг беглянок, подобрал дневник с асфальта и подал Гилу. Тот сидел словно в трансе, не замечая протянутой тетрадки. Джим испытал сильный соблазн открыть ее и прочитать несколько страниц - или запихнуть выпавшие листки под рубашку и унести домой. Но он не сделал ни того, ни другого. Он присел на траву рядом с другом, сделав вид, будто молчание меж ними имеет некое значение, и принялся смотреть на полосу темных, бурно клубящихся облаков, тянущихся со стороны гор Сан-Гейбриел.

На востоке небо пронизала молния - яркая изломанная узкая полоска лизнула вершины холмов, словно язык электрической змеи. Темная завеса дождя приближалась ровной стеной, подсвеченная вспышками молний, а вдоль улицы, хотя небо над головой еще было ясным, разносился грохот катящихся по скальному склону камней - эхо далекой бури, принесенное могучим ветром. И примерно за минуту до того, как на теплый асфальт упали первые капли дождя, а в воздухе над мостовой и тротуарами разлился острый, изумительный запах озона, над крышами домов торопливо проехал на велосипеде человек, бешено работавший педалями, словно именно быстрота вращения колес удерживала его в воздухе. Не в силах вымолвить ни слова, Джим проследил за тем, как летающий велосипед и его странно знакомый пассажир приблизились к нему и Гилу, затем проплыли у них над головами, над трубой дома Хасбро, над провисшими телефонными проводами и исчезли в небе, в темной стене дождя, которая обрушилась из разверзшихся небес и почти полностью закрыла собой улицу, заслонила весь мир. Джим торопливо запихнул дневник Гила под куртку, ошалело прокручивая в памяти фрагменты невероятного полета машины Хасбро, вспоминая отчаянно крутящего педали презревшего гравитацию - презревшего здравый смысл - Ройкрофта Сквайрса. Но почему именно Ройкрофт Сквайрс? Джим вспомнил выражение глаз отца, когда тот следил из окна за вооруженным косилкой Ямото, его непоколебимую убежденность, что "теперь все становится ясно". Неужели отец был прав? Или, может быть, совсем наоборот - ужасно заблуждался? Может быть, он заразился от отца сумасшествием?

Гил неожиданно очнулся от транса, вздрогнув, словно от испуга. Пригнувшись, они бросились бежать к дому Гила под тяжелыми каплями ливня. Когда Джим, уже в доме, отдал Гилу тетрадь дневника, тот без слов спрятал ее среди дюжины таких же. Джим тоже не стал вспоминать о случившемся, хотя недавние события кружились у него в голове со скоростью педалей под ногами Сквайрса. Должно быть, ему привиделось. Наверно, съел что-нибудь. Джим вспомнил прочитанный как-то рассказ о человеке, который, проглотив в один присест три дюжины сырых устриц, увидел в небе светящуюся свинью. Но он не ел никаких устриц.

Сквозь грохот ливня послышалось слабое треньканье колокольчика - перед домом Гила остановился белый грузовичок. Джим и Гил повернулись к кухонному окну; в тот же миг колокольчик смолк.

Дверь кабины отворилась, и под дождь вышел Джон Пиньон. На нем были белые парусиновые брюки и голубая куртка "человека с хорошим чувством юмора", и, прежде чем выбраться из кабины, он раскрыл над головой маленький и смешной прорезиненный зонтик. Джим понял, что сейчас его попросят вон, поскольку его вид напоминал о конкурентах. Кроме того, Джон Пиньон ему не нравился, и не только потому, что был коренастым и бледным, но более всего из-за привычки пожимать руку словно рыбьим плавником: слабо и мягко, подобострастно, будто ему чрезвычайно приятно и радостно видеть вас и - что еще хуже - нравилось дотрагиваться до вас, до вашей кожи. Джим очень не любил, когда его трогали. Он собирался "отшить Пиньона", как выражался в таких случаях Оскар Палчек.

Пиньон позвонил в дверь и воровато оглянулся через плечо, потом заглянул в дом сквозь дверное стекло, шалашиком сложив ладони перед лицом, и смотрел так на Джима и Гила секунд десять, прежде чем на него обратили внимание. После этого Пиньон выпрямился и растерянно улыбнулся. Гил открыл дверь.

- Преотвратная погодка, - приветствовал его Пиньон, обожающий употреблять в разговоре выражения из юмористических английских книг. - Становится сыровато.

Он подержал в своей руке руку Гила - может быть, единственную такую же холодную и рыбью, как и его собственная, на милю вокруг. После чего устремился за рукой Джима, но Джим, взрослый не по годам и давно научившийся от дяди Эдварда разным хитростям с рукопожатием, был к этому готов. Он первым протянул руку и прихватил только кончики пальцев Пиньона, да так, что тот уже не мог наложить на его ладонь ничего, кроме большого пальца. Схваченное в кулак Джим пожал от души, потом разжал ладонь и быстро спрятал ее за спину. Пиньон глупо улыбнулся.

- У тебя найдется минутка? - спросил Пиньон Гила напевным, заупокойным голосом, избегая смотреть на Джима.

"Черта с два я уйду", - подумал Джим. После схватки с Оскаром Палчеком его все еще переполняла решимость. Можно было даже говорить об отваге, если бы не странное происшествие с машиной Хасбро. Однако теперь Джим уже почти убедил себя в том, что все это ему привиделось. Наверняка именно так. Ведь Оскар ничего не заметил. Гил, по всей видимости, тоже. Но если кто-то и имел какое-то отношение к видениям Джима, то этим человеком мог быть только Пиньон и никто другой. Одно своевременное прибытие его грузовичка наводило на подозрения. Нет, сейчас Джим не мог уйти. Что-то определенно затевалось.

Пиньон, однако, был настолько же молчалив, насколько спокоен. Он улыбнулся Джиму - на этот раз недобро. В этом не было никаких сомнений. Пиньон не собирался раскрывать свои планы, в особенности перед племянником Эдварда Сент-Ивса, соратника Рассела Лазарела. Пиньон дождется, пока Джим уйдет.

Внезапно Джим ощутил прилив вдохновения. Он пробормотал слова прощания, пригнулся, выскочил под дождь, обогнул дом и оказался на заднем дворе, потом бесшумно скользнул в дверь кухни и, замирая от страха и восторга, начал красться к гостиной, откуда доносилось приглушенное бормотание Пиньона. Заслышав крик, Джим упал на четвереньки: в ответ на неслышный вопрос Гила Пиньон громко выкрикнул: "да!". Джим снова поднялся на ноги, обругав себя за то, что решил стать невидимым на четвереньках. Кровь лихорадочно гудела в ушах. Ему необходим был план. Отсюда он ничего не услышит. Вдали, в конце коридора, перед ним виднелись дверцы чулана. Джим на цыпочках пробрался туда, напряженно вспоминая, когда приходит домой из пекарни по субботам Вильма Пич. В четыре; у него есть еще несколько часов. Пиньон громко рассмеялся и издал странный резкий звук - хлопнул кулаком по раскрытой ладони, должно быть, чтобы подчеркнуть свою мысль. А когда Вильма Пич приезжает домой на обед? Сейчас почти полдень. Если Гил найдет его в чулане - Джим с криком набросится на него, как часто делает Оскар Палчек, и сделает вид, что это розыгрыш. Но если Вильма Пич откроет чулан, чтобы повесить туда плащ... Но об этом лучше не думать. Это будет означать конец света. Джим скользнул в чулан, протиснувшись мимо огромной шубы - из обезьяны, наверно, судя по запаху, напоминающему запах голубого грибка, появляющегося внутри ботинок, если они простоят слишком долго в чуланной сырости.

Джим прижался ухом к стене. За стеной царила тишина. Он не слышал ничего, кроме стука собственного сердца. Внезапно голос Пиньона загрохотал у него над самым ухом - от испуга Джим отшатнулся и упал прямо в обезьянью шубу. Он выпрямился и затих, дыша через рот и прислушиваясь.

- ...голые эскимосы. Но это еще не все. Взять, например, северный ветер: если плыть вдоль побережья Арктики на север, этот ветер становится теплее. Насколько тебе известно, Лазарел в Арктике не был. А еще строит из себя путешественника! Тьфу! Да он просто сопляк, мальчишка, исследователь свалок на заднем дворе. Подумай вот над чем, Гил: если реки текут не из центра Земли - хотя я уверен, что это так и есть, - тогда почему айсберги состоят из пресной воды? И ответь мне, ради Бога, почему овцебыки мигрируют на север? Что они там ищут? Может быть, им нравится коротать зимы среди ледяных пустынь? Ответь мне, Гил!

Ответ Гилу был неизвестен, или же он просто решил оставить его при себе. Он что-то пробормотал о гравитации, как обычно, в первую очередь озабоченный физикой.

- Потрясающе, - ответил Пиньон. - Просто потрясающе. Видишь ли, Гил, сила тяжести при прохождении от наружной поверхности Земли вглубь меняется весьма существенно. Если мы начнем путешествие сквозь полярный вход по одной из этих рек, то наш вес вначале приблизительно удвоится. Но другое дело внутри! Внутри мы будем весить вполовину меньше! Человек весом в сто пятьдесят фунтов будет весить только семьдесят пять. Это должно произойти - на то существует центробежная сила. Внутри вращающегося полого шара вес тела существенно уменьшается.

- Но не это главное. Уверен, что все это ты уже слышал от Лазарела. Не для того я ехал сегодня под проливным дождем, чтобы обсуждать с тобой общеизвестные истины. У меня есть кое-что, что Лазарелу и не снилось. Кое-что, о чем он представления не имеет! Внутри Земля населена людьми - удивительной расой. Говорил он тебе что-нибудь об этом? Думаю, нет.

Джим снова услышал хлопок - наверное, Пиньон опять хватил ладонью по ручке кресла, или по крышке стола. Собеседник Гила помолчал, откашлялся и наконец выложил свой последний козырь.

- Посланец подземных жителей связался со мной. Это очень любопытный джентльмен, смею заверить. Он обладает - как бы это выразиться? - некоторыми физиологическими особенностями, которые напомнили мне о тебе. Короче говоря, у него есть жабры. Это водяной человек, если такое название тебе больше нравится. Он твой близкий биологический родственник, вот что я хочу сказать. Твой и некоторых членов твоей семьи. Изгнанников из страны, лежащей в центре нашей планеты. Из рая, полного чудес и несметных богатств. Россыпи самоцветов. Реки, где среди камней полно золотых самородков. Огромные субтропические леса, не знающие смены времен года, где фрукты зреют постоянно. Там нет зимы, мой мальчик! Только вечные весна и лето.

- Это страна из легенд - Ультима Туле, Атлантида, Шамбала, Агхарта, Пеллюсидар! Происхождение всех древних мифов теперь становится понятным. И ты, мой мальчик, тоже был изгнан из этого края вечного солнца, ты и твой несчастный отец... Вот так!

Джим отчетливо представлял себе, как Джон Пиньон качает головой и, может быть, гладит Гила по плечу - лживый старый лицемер. К нему явился посланец, надо же! А почему этот посланец выбрал именно Джона Пиньона? Почему не явился прямиком к Гилу Пичу? Зачем ему поощрять вторжение сквозь дыры в полюсах на свою родину безумцев вроде Джона Пиньона? Джим был вне себя. Неужели Гил клюнет на эту удочку? Хотя конечно же клюнет. Он уже на девяносто процентов сделал то, что от него хочет Пиньон. А почему бы и нет? Разве дядя Эдвард не мечтает о том же? А профессор Лазарел? Да и сам он тоже, решил после секундного размышления Джим. Он и наполовину не верил в посланца Пиньона, но в одном Ашблесс был прав - когда говорил на встрече ньютонианцев о том, что Пиньон легко обставит их всех. У него нет чести, за ним нет сплоченности ньютонианцев. Зато у него есть, или скоро будет, машина Гила Пича.

Входная дверь хлопнула, и Джим, вырванный из своих размышлений, от неожиданности снова упал в объятия волосатой шубы. Вильма Пич пришла домой на обед. Джим слышал, как она ходит буквально в футе от него. Сквозь щель между дверью и косяком он увидел перекинутый через ее руку плащ. Она не станет вешать его в чулан, конечно же не станет. Она заглянула домой совсем ненадолго, только пообедать и снова на работу. Джим закрыл глаза и принялся ждать, придумывая различные объяснения и отбраковывая их одно за другим. В чулане ему не спрятаться, здесь слишком мало места.

- Что вы здесь делаете? - воскликнула миссис Пич. На одно полное отчаяния мгновение Джим уверился, что этот возглас относится к нему. Потом он услышал удаляющиеся по направлению к гостиной шаги. Вильма Пич заметила Джона Пиньона.

- Сударыня... - начал тот.

- Что вам здесь нужно?

- Меня беспокоит только благополучие вашего сына.

- Ваши скользкие делишки - вот что вас беспокоит, уж я-то знаю! Если хотите поговорить с Гилом, то сначала спросите меня. Я вас вижу насквозь. Не суйтесь к Гилу, он и без вас обойдется.

- Гил лучше знает, что ему нужно, смею вас заверить, - отозвался Пиньон неожиданно ледяным тоном. - История нас рассудит, голубушка. Помяните мое слово...

Но Пиньону не удалось закончить свою мысль - Вильма Пич закричала, что сейчас покажет ему "голубушку", сейчас он отсюда вылетит; решив не терять больше времени, Джим, никем не замеченный, змеей выскользнул из чулана, пронесся по коридору и через кухню спасся на задний двор. Парадная дверь грохнула, грузовичок Пиньона завелся и спешно укатил прочь, а Джим, уже не спеша, только раз или два опасливо оглянувшись через плечо, шагал к собственному дому, лихорадочно размышляя по поводу Пиньоновского атланта, машины мистера Хасбро и возможного похищения записей Гила. Какую часть дневных событий можно пересказать дяде Эдварду? Куда не кинь, все было чрезвычайно важно. Несомненно, он должен рассказать о том, как подслушивал Пиньона. И упомянуть историю с "Метрополитэном" Хасбро, это допустимо. Ведь дядя Эдвард тоже рассказал им с отцом о том, как на встрече ньютонианцев ему почудились чьи-то невидимые мокрые щупальца. Об одном он не сможет даже заикнуться - о летающем велосипеде Ройкрофта Сквайрса. Скажи Джим об этом, и его немедленно уложат в постель и вызовут доктора Фростикоса. Тут Джим почему-то расстроился: ему вспомнилось, как отец испугался Ямото и как все время твердил, дескать, что-то должно произойти. Если отец был прав и если все, что сегодня видел Джим, случилось на самом деле, то это означало, что они сломя голову несутся навстречу каким-то новым, совершенно невообразимым событиям.

 

 

Глава 6

 

Весь следующий месяц погода стояла отвратительная: дождь и облака, северо-восточный ветер, высокие приливы и бесконечные штормы на южном побережье. Дожидаясь снижения приливов, профессор Лазарел изучал бесчисленные бухточки на полуострове Пало-Верде, промеряя глубины тысячефутовым отвесом. Пришло известие от Ройкрофта Сквайрса. Погружение на батисфере было невозможно. Нечего даже и думать. Пришлось отложить экспедицию, пока погода не улучшится.

В середине декабря потеплело, Санта-Ана задул снова, и океан успокоился. Понаблюдав за погодой три дня, дядя Эдвард и профессор Лазарел решили еще немного выждать перед погружением. Если ветры продержатся, то погружение скорее всего состоится в субботу.

В четверг около полудня Гил, Джим и Оскар Палчек бродили по бульвару Колорадо, продуваемому всеми ветрами. Ветер гнал вдоль улицы редкие клубки перекати-поля, которые заканчивали свою жизнь под колесами встречных автомобилей, превращаясь там в кучки коротких веточек. Воздух пах жарой и сухостью, как должен был пахнуть ветер, мчащийся над каменистой пустыней. Тремя месяцами ранее несущаяся пыль и наэлектризованный воздух могли мешать и раздражать, но в начале декабря теплый ветер Санта-Ана возвещал бабье лето, а дующий ближе к ночи с востока был почти праздником.

Гил и Джим рыскали в поисках рождественских подарков. Это был отличный повод пройтись по букинистическим и сувенирным магазинчикам и лавочкам старьевщиков, которых на бульваре Колорадо было видимо-невидимо. В свою очередь Оскар был совершенно равнодушен к идее приближающегося Рождества, и букинистические магазинчики и лавочки со стариной не привлекали его, какими бы любопытными они ни казались. Оскар обидно посмеялся над коллекцией чучел саламандр, которую Джим присмотрел в подарок дяде Эдварду. В наборе было двенадцать ящериц на одной подставке, каждая со своей биркой. Не считая пары отвалившихся лап и выпавшего глаза у пятнистого тритона (в глазнице проглядывала набивка), коллекция была в превосходном состоянии. Оскар страшно заинтересовался неизвестного предназначения хитроумным приспособлением из гнутых трубок, висящим на стене, громко обозвав его спринцовкой для носа. После этого он добрую минуту настаивал на том, что керамический сливочник - в виде утенка, из клюва которого можно было лить содержимое - тоже спринцовка. Саламандры Джима само собой тоже очень скоро стали спринцовками, а за ними и хозяин лавочки, сухонький, маленький беззубый старичок с огромным слуховым аппаратом. Этот старичок не только заявил, что не продаст Джиму саламандр ни за какие деньги, но и выгнал их троицу обратно на ветер, а затем и крепко обругал, после того как Оскар Палчек исполнил на тротуаре перед окошком лавочки насмешливый танец.

Это происшествие здорово подняло Оскару настроение, и он объявил, что остаток дня они посвятят так называемому "зарабатыванию очков" - времяпрепровождению, в ходе которого участники игры устраивали всякие безобразия, оцениваемые соответствующим количеством баллов. Оскар, у которого совесть и чувство вины отсутствовали напрочь, в этой игре неизменно побеждал.

По его настоянию, за устроенное в лавочке старьевщика представление ему присудили три очка, с чем ни Джим, ни Гил спорить не стали. Джим получил два очка, после того как незаметно прокрался в бильярдную и всех там перепугал, заорав дурным голосом: "Всех перевешаю!", а потом пулей вылетел на улицу. Оскар предлагал Гилу шесть очков за то, что тот просто-напросто будет в течение минуты громко сморкаться в платок в читальном зале публичной библиотеки Игл-Рока, встав прямо перед мистером Роббом, злющим библиотекарем. Оскар и Джим будут следить по часам висящим прямо над головой мистера Робба. Гил мудро отказался от этой затеи. Ему со скрипом было начислено одно очко, после того как он согласился купить Оскару Палчеку черничный молочный коктейль в "Высшем классе", стоячей закусочной Питера, где торговали гамбургерами. Они все втроем шли через парковку грузовиков к складам, когда Джим заслышал впереди на бульваре отрывистые трели электрического колокольчика.

Белый грузовичок Джона Пиньона медленно вывернул из-за угла и подрулил к краю тротуара. Гил и бровью не повел. Джим знал, что на этот раз он Гила наедине с Пиньоном не оставит - что бы тот ни говорил. Завидев вылезающего из кабины человека с приветливо-наивным выражением лица, Оскар немедленно признал в нем фальшивого мороженщика - о подобной забаве он мог только мечтать. Пиньон выкрикнул какое-то приветствие.

Обрабатывая челюстями монументальный ком жевательной резины, Оскар ответствовал Пиньону примерно так:

- Чосказал?

Пиньон хохотнул и по-отечески улыбнулся, подавая Палчеку руку для неизменного пожатия. Оскар протянул свою в ответ, но за мгновение до установления контакта ловко отдернул.

- С какашками не здороваюсь! - объявил он и, подмигнув Джиму, который был вынужден подмигнуть в ответ, прыснул. Гил продолжал хранить молчание. Пиньон тоже рассмеялся, словно отдавая дань остроумию шутки.

- Откуда рубашечка? Почем брали? - поинтересовался у Пиньона Оскар, ткнув пальцем в его обмундирование мороженщика.

Пиньон оставил вопрос без ответа. Он широко улыбнулся, решив не отступать и отплатить Оскару той же монетой - как потом оказалось, это была ужасная ошибка. Подобрав живот и подтянув жизненно важные органы и жир к животу - должно быть, чтобы придать себе более спортивный вид - он заговорил по-простецки, тоном, совершенно отличным от обычного придурковато-комического английского, вероятно надеясь, что Оскар примет его за своего.

- Сколько, по-твоему, мне лет? - спросил Оскара Пиньон, подмигивая Гилу и Джиму. - Не робей, говори, что думаешь. Сколько мне по-твоему - сорок?

На самом деле Пиньону было около шестидесяти, это было заметно и все это знали. Внезапно, на глазах у пораженного Джима, Пиньон взмахнул руками и сделал довольно ровную стойку на руках. Из его карманов на асфальт со звоном посыпалась мелочь и выпал перочинный нож. Джим заметил, что из окон "Высшего класса" Питера за гимнастическими упражнениями Пиньона наблюдают с полдюжины лиц.

Простояв на руках бесконечных тридцать секунд, Пиньон повторил процесс в обратном порядке и встал на ноги. Его розовое лицо сделалось пурпурным, он отдувался и пыхтел, словно паровая машина. Неожиданно у Джима появилась ужасная уверенность в том, что все они неожиданно оказались вовлеченными в какую-то безумную, может быть, преступную выходку. Пиньон подобрал с мостовой свой нож, проигнорировав мелочь. Потом утер со лба пот тыльной стороной руки.

- Что скажешь? - поинтересовался он у Оскара. - Я в замечательной форме - в нашем городке таких поискать. Знаешь кто я? Я - полярный исследователь. Полярник, вот кто - понял?

Оскар повернулся к Джиму и улыбнулся ему до ушей, полный решимости не дать Пиньону взять верх. Выплюнув резинку на тротуар, Оскар проговорил:

- Ну как, ребята - сто или девяносто?

Обернувшись к Джиму снова, Оскар опять ему подмигнул, как бы говоря, что ситуация под контролем. Ощущая в груди нарастающий ужас, Джим сделал все возможное, чтобы поддержать шутку. И подмигнул Оскару в ответ. Для Пиньона это подмигивание было что красная тряпка для быка.

- Значит, сто, говоришь?

Пиньон принялся скакать из стороны в сторону и молотить кулаками по воздуху, изображая бой с тенью.

- Сынок, - уверенно продолжил он, не собираясь, к восторгу Оскара, остепеняться, - я был чемпионом Арканзаса. Бойцов тридцать уложил!

Прыгая как заводной, Пиньон продолжал боксировать, пригибаться и финтить, всеми силами подкрепляя свою ложь. В том, что это ложь, Джим не сомневался. Он никогда не слышал о том, чтобы Пиньон занимался боксом, пусть в молодости. Сейчас же, по мнению Джима, невероятное самомнение Пиньона не позволяло ему уступить Оскару. И он решил призвать на помощь психологию - воззвал к брутальности своего противника.

Оскар тоже подпрыгнул раз или два, изобразив в лучшем виде чемпиона Арканзаса, вращая в воздухе руками как мельничными крыльями и тараща на Гила с Джимом глаза. Оскар был в своей тарелке - для таких представлений он жил, и Джим опасался за Пиньона все больше. Он заметил, что лицо Гила помрачнело.

Пиньон продолжал гнуть свое.

- Когда-нибудь слышал про Ирландца О'Рейли Миллера?

- Само собой, - соврал Оскар. - А кто это такой?

- Я был его тренером. Я работал в гимнастическом зале в восточном Лос-Анджелесе. О'Рейли дрался со Стэдом Притчардом и разделал его под орех. Я стоял в углу О'Рейли - все шло так, как я его учил. Первые три раунда он держался спокойно - вот так... - Пиньон провел три быстрых прямых левой, - ... а иногда вот так... - он сделал пару близких хуков правой.

- И иногда вот так, - подхватил Оскар, замахал руками и комично отшатнулся назад с наигранно-растерянной гримасой.

- А в конце третьего раунда, - продолжил Пиньон, ничуть не смущенный насмешками Оскара, - Притчард сбросил темп, сделал то, что мы, боксеры, называем "убийственной паузой".

- Само собой, - немедленно отозвался Оскар, мимикой иллюстрируя переживания боксера во время "убийственной паузы".

- Тогда я вскочил и крикнул: "Миллер, кончай его!" И О'Рейли кончил!

Услышав подобное откровение, Оскар был не в силах дальше сдерживаться и дико загоготал - выражение, которое употребил Пиньоном, в сленге имело особое значение, чего тот наверняка не имел в виду. Палчек немедленно показал, как дальше развивались события между О'Рейли и Притчардом и сделал это с таким глупым и напряженным лицом, что Джим, сам того не желая, рассмеялся. На мало что понявшего Пиньона пантомима Оскара особого впечатления не произвела.

Отступив на шаг, он натужился что было сил и постучал себя кулаком по животу.

- Бей сюда, - прохрипел он, кивая Оскару. - Прямо сюда. Твердый, как дерево.

Пиньон напыжился и снова подобрал живот, изготовившись держать удар не меньше чем от самого Ирландца О'Рейли Миллера.

К ужасу Гила и Джима, Оскар, размахнувшись как следует, послушно вогнал кулак в подставленное пузо. Пиньон сложился пополам, обмяк, словно проколотый воздушный шар. Со стороны "Высшего класса" послышались предупреждающие крики. Пиньон повалился на землю как подкошенный и заскреб ногами - его губы внезапно посинели, а глаза закатились под лоб.

Скованный по рукам и ногам ужасом Джим секунды три простоял неподвижно, но когда Оскар с криками и хохотом бросился бежать к Хаббард-роуд, он опомнился и, схватив Гила за руку, потащил следом. Гил послушно пошел, продолжая через плечо смотреть на Пиньона, возможно, желая убедиться, что тот ненароком не помер - чего они с Джимом так боялись. Но когда несколько зевак из числа любителей чизбургеров высыпало на улицу из заведения Питера, Гил махнул на Пиньона рукой и устремился за Джимом - они свернули в первый попавшийся переулок, потеряв по дороге Оскара, и, выскочив на Стикли-авеню, сбавили ход до прогулочного шага, а через несколько минут уже очутились в спасительной сени дома Джима. Перед домом на грузовике с откидными бортами стояла далеко не новая, видавшая виды и обшарпанная батисфера, вокруг которой суетились дядя Эдвард, профессор Лазарел и Ройкрофт Сквайрс. Джим прошел мимо батисферы так, словно каждый день видел такие, вполне равнодушно, все еще с трепетом ожидая появления из-за угла улюлюкающей толпы с вилами, кольями и факелами. Всю дорогу Джим всячески убеждал себя, что они с Гилом ни в коем случае не были соучастниками происшествия, а лишь свидетелями - ответственность за увечья Пиньона не могла быть возложена на них. Но вспоминая, как за секунду до рокового удара сам он громко смеялся и подзадоривал Оскара, Джим понимал, что виновен ничуть не менее Палчека. Но Гила обвинить ни у кого язык не повернется. Тем более что Пиньон, конечно, будет всячески его покрывать. Он испытывает к Гилу отеческие чувства - если, конечно, все еще жив. А вот Джима с Оскаром он не пожалеет. В этом можно было не сомневаться. Пиньон очень мстительный и не упустит случая бросить камешек в огород своих конкурентов - профессора Лазарела и дяди Оскара.

Джим посмотрел из окна гостиной на улицу. Миссис Пембли бродила по дорожке своего сада, делая вид, что рассматривает маленькие кустики бегоний. На самом деле она следила за их домом - можно было не сомневаться. Джим почувствовал, что кровь в его жилах побежала быстрее. Может она быть заодно с Фростикосом и Пиньоном? Миссис Пембли добралась до конца дорожки и выглянула через забор на улицу, не замечая, что за ней самой наблюдают. Она смотрела на батисферу. Джим повернулся к Гилу, сидевшему в зеленом кресле неподвижно и мрачно, словно каменное изваяние.

- Ну, что скажешь? - бросил Джим, натянуто улыбаясь. - Задали старому Пиньону жару, верно?

Джим собирался произнести эти слова весело и беззаботно, но немедленно раскаялся в своих намерениях, едва только заметил выражение лица Гила. Пич стряхнул с себя оцепенение, впился руками в подлокотники кресла и несколько секунд беззвучно открывал и закрывал рот, пытаясь что-то сказать.

- Б... б... б... бедный Пиньон! - наконец выдавил из себя Гил. - Оскар! - вдруг по-змеиному зашипел он, да так неожиданно, что Джим испуганно оглянулся, ожидая увидеть позади себя Палчека. Гил затряс головой. Его губы дрожали. Джиму показалось, что Гил хочет сказать что-то страшное, ужасное, такое, что невозможно выразить словами. Гил резко поднялся, прошел мимо Джима и вышел на задний двор, хлопнув дверью. Однако вид батисферы привлек его и уже через секунду его гнев улетучился, вытесненный научным любопытством. Засунув руки в карманы, Гил остановился перед аппаратом и принялся разглядывать его. Джим вышел из дома и остановился позади Гила.

Батисфера, взятая напрокат профессором Лазарелом в океанографической лаборатории Гавиота, походила на большой шар. Устройство было древнее, без пяти минут антиквариат. В грузовике рядом с батисферой лежали шланги, свернутые кольцами; примерно на уровне двух третей высоты аппарата по окружности шло несколько круглых иллюминаторов, окольцованных клепаными рамами. На самой вершине батисферы был откинут люк с большущей медной винтовой задрайкой. Поверхность устройства, сплошь изъеденная ржавчиной, отслаивалась зелено-голубыми чешуйками. Джиму батисфера показалась взятой прямиком из фильмов по романам Жюля Верна. Ройкрофт Сквайрс осматривал шланги, проверяя фут за футом всю их длину, должно быть, выискивая течи. Кивнув Джиму, он принялся рассматривать и скрести пальцем подозрительное утолщение на ровной поверхности шланга.

- Дефект? - деловито осведомился Джим.

- Думаю, нет, - ответил Сквайрс, не отрывая глаз от шланга. - Просто кусочек резины пристал.

Наконец он поднял голову и соизволил взглянуть на Джима.

- А ты здорово бледный. Как себя чувствуешь?

Джим утер с носа пот, на один невозможный миг совершенно уверившись, что Сквайрс видит его насквозь и наверняка уже все знает об избиении Пиньона Оскаром Палчеком.

- Я в порядке, - отозвался Джим. - Правда. Это все ветер. От него у меня голова плохо соображает.

- Этот ветер приносит с собой положительно заряженные ионы - вот в чем штука. В старину, когда дул Санта-Ана, местные индейцы бросались в океан с утесов.

- Если завтра повезет, мы сделаем то же самое, - загрохотал из недр шара профессор Лазарел. Джим заметил в иллюминаторе его лицо - оно улыбалось. За толстым, в дюйм, стеклом лицо профессора Лазарела было искажено, словно надутое, как воздушный шар.

- Вот думаю купить велосипед, - ни с того ни с сего вдруг непринужденно заметил Джим.

Сквайрс сделал основательный глоток пива из бутылки, уже наполовину опорожненной.

- Гм? - ответил он.

- Вы разбираетесь в велосипедах?

- Признаться честно, не очень. Я не любитель велосипедной езды.

- Готов поклясться, что я не далее как вчера видел вас на велосипеде. - Джим притворился, что его ужасно интересует медный борт батисферы.

- Нет, это вряд ли был я. Я уже лет сорок на велосипед не садился. Очень подлые штуки, эти велосипеды. У последнего, который у меня был, цепь слетала через каждые сорок или шестьдесят футов.

Джим ответил, что он, наверное, ошибся, и оставил велосипеды в покое. Сквайрс не сказал ничего, что помогло бы разрешить загадку.

Гил Пич забрался в кузов грузовика и теперь смотрел через верхний люк внутрь батисферы, на профессора Лазарела.

- Для чего нужны эти шланги? - спросил он.

- Воздух и давление, - ответил Лазарел. - Красный - воздух, черный - давление.

Гил кивнул, словно и так знал это, потом шмыгнул носом, почесал ухо и поднял бровь с видом чуть удивленным и снисходительным к недостаткам чужого механизма.

- Довольно примитивно, - заметил он. В теперешней обстановке эти слова Гила изумили Джима несказанно.

- Они делают свое дело, и с нас довольно, - заверил его профессор Лазарел. Гил прищурился и присмотрелся к шлангу.

- Не лучше ли использовать генератор кислорода? - Не дожидаясь ответа, Гил просунул голову глубже в люк, чтобы рассмотреть панель управления. - Мотора нет?

- Нет, конечно.

- Значит, ваше передвижение ограничено длиной шлангов?

- Верно, - ответил Лазарел, принимаясь раздраженно гудеть себе под нос.

- И как глубоко она погружается?

- На двести пятьдесят футов, плюс-минус. Для начала хватит. Если мои расчеты верны, в этот раз глубина не понадобится. На стенах впадины приливного пруда будет до черта интересного, ручаюсь головой. Джон Пиньон выбрал неправильное место для рыбалки. - Лазарел захохотал, довольный своей шуткой.

После слов Лазарела Гил почему-то загрустил - Джим понять не мог, почему. Пиньон был мерзким типом.

- Кстати о Пиньоне, - продолжил профессор Лазарел. - Как там продвигается постройка твоего аппарата, Гил? Твоего землеройного вездехода.

Гил пожал плечами.

- Вечный двигатель, который ты сконструировал, еще не работает? - Лазарел подмигнул сквозь иллюминатор Джиму.

- Надеюсь, скоро им можно будет пользоваться, - ответил Гил. - Мне была нужна одна деталь, и я никак не мог ее найти. Сегодня днем я увидел ее в одном из магазинчиков на Колорадо.

Гил помолчал немного, потом добавил:

- Оскар Палчек решил, что это спринцовка для носа.

Наверное, чтобы подчеркнуть глупость и грубость Оскара, Гил немедленно покраснел - как догадался Джим, в досаде на собственную грубость, на то, что сам сказал такое.

Профессор Лазарел усмехнулся.

- Спринцовка для носа, да? И он нужен тебе для вечного двигателя? - он снова захохотал, не скрывая своего веселья.

- Ну, не полностью. Мне нужен узел, который прикреплен к паровому бачку, но Оскар...

- Пар! - вскричал профессор Лазарел, подчеркивая свои слова щелчком медного тумблера на панели управления. - Ты говоришь о паровом бачке? Тогда твой друг прав. Это действительно была спринцовка для носа.

Сказав это, профессор Лазарел выпрямился во весь рост, высунул голову из люка и, подняв палец, торжественно провозгласил:

- А нос - он и есть нос, всего лишь, - после чего достал из кармана просторный клетчатый платок и оглушительно высморкался, так что батисфера загудела от могучего эха. Повернувшись в люке к дяде Эдварду, он пересказал ему историю Гила слово в слово, добавив в конце, что будь с ними тонко чувствующий слово Уильям, спринцовка наверняка доконала бы его.

Однако Гил не разделял восторга профессора. Устремив взгляд к далеким горам, четко выделявшимся на голубом небосводе, он печально и безмолвно покачал головой; легкий ветерок сдувал пряди светлых волос с его лица. Через пять минут Гил ушел, так и не сказав больше ни слова. Джим совершенно непоследовательно впал в уныние из-за ощущения, что профессору Лазарелу не следовало быть таким бесцеремонным с Гилом, который совсем не понимает шуток. Сама по себе мысль о том, что спринцовка для носа Оскара может стать частью вечного двигателя, была определенно глупой, но Гил не был глуп - возможно, он был сумасшедшим, но никак не глупцом. Оставшись, Джим рассказал про случай с машиной Хасбро - который дядя Эдвард почел, конечно же, вымыслом. Он выслушал Джима с вниманием и обеспокоенностью, однако беспокойство дяди было того же рода, что появлялось на его лице во время периодических визитов домой Уильяма Гастингса.

 

 

В субботу утром за завтраком, чуть не подавившись кофе, дядя Эдвард воскликнул:

- Ты можешь в это поверить?

Джим оторвал взгляд от своей книги: "Злоключения Фу Манчу". Мать не разрешала ему читать за столом, но дядя Эдвард ничего против не имел. Дядя бросил газету на стол и прихлопнул ее ладонью.

- В четверг Джон Пиньон был избит бандой уличных хулиганов! Его отвезли в больницу!

Джим опустил книгу на стол и отпил молока.

- Сильно ему досталось?

- Нет, пострадал в основном морально, - ответил дядя Эдвард, качая головой. - Его ударили под дых. Прохожие доставили Пиньона в больницу Глендейл, но он ушел оттуда на своих двоих через пару часов. Напавших он опознать не смог.

Дядя Эдвард замолчал и поднес к губам чашку с кофе, еще раз пробегая глазами заметку. Джим глубоко вздохнул и снова взялся за Фу Манчу.

- Ха! - снова выкрикнул дядя Эдвард. - Послушай-ка вот это! Понятно, почему он не захотел назвать имена тех, кто его бил. Он был переодет мороженщиком. И приехал на белом грузовичке с рекламой и электрическим колокольчиком, играющим "Спи, мой черный барашек, усни". Так вот кто это был! Господи! - Дядя Эдвард бросил газету на стол, схватил телефонную трубку и поспешно набрал номер Лазарела. - Привет, это я, - крикнул он в трубку. - Молчи и слушай. Помнишь тот белый грузовичок, о котором я тебе рассказывал, - он без конца колесил по дороге мимо моего дома? Помнишь? Так вот, ты не поверишь. Там сидел Пиньон - я только что прочитал в газете.

Дядя зачитал в трубку заметку от начала до конца. В ней также говорилось, что, по словам свидетелей происшествия, Пиньон, пытаясь заманить в свой грузовичок троих мальчиков, пел песенки и танцевал перед ними. Но все его уловки оказались бесполезными, ребята за ним не пошли, а самый крупный из них, толстяк в красной рубашке, ударил Пиньона в живот. После того как Пиньон упал, мальчики убежали в сторону Хаббард-стрит.

- Похоже, они намекают на то, что Пиньон извращенец! Можешь себе представить? - Эдвард помолчал, выслушивая ответ профессора Лазарела, потом хмуро кивнул. - Этого следовало ожидать. У меня, кстати, давно уже возникали такие мысли. Что-то затевается.

Дядя Эдвард покосился на Джима, прячущегося за книгой, на обложке которой был изображен бородатый Фу Манчу, розовый гриб и пузатый инопланетного вида скорпион, удирающий без оглядки, как будто за ним черти гонятся.

- Я перезвоню, - сказал дядя Эдвард в трубку. - Забудь о нем; встретимся через час в доках.

Закончив переговоры с Лазарелом, дядя Эдвард многозначительно откашлялся. Джим поднял глаза, предчувствуя приближение серьезного разговора.

- У Оскара есть красная рубашка?

- Да.

- Он часто ее надевает?

- Да, довольно-таки.

- Она была на нем в четверг?

- Кажется.

Дядя Эдвард кивнул.

- Может быть, расскажешь мне обо всем? Это может оказаться важным. Уже оказалось. Чего добивался от вас Пиньон? Это все, что я хочу знать. Он зазывал вас в свой грузовичок, да?

- Нет, меня он не звал, это точно. Мне кажется, ему нужен был Гил...

Джим рассказал всю историю - как он урезонивал Оскара, как Пиньон попытался похитить Гила, как Оскар, заметив, что Пиньон собирается забрать Гила, ударил его, и как они потом убежали, испугавшись, что нападение на полярного исследователя им даром не пройдет. Разговорившись, Джим перешел к описанию подробностей подслушанного разговора между Пиньоном и Гилом, завершившегося явлением Вильмы Пич. Только огромным усилием воли он сумел опустить эпизод с летающим велосипедистом, иначе весь рассказ мог принять оттенок сомнительный и неправдоподобный, усугубив подозрения, зародившиеся у дяди Эдварда после того, как Джим признался, что видел перед грозой улетевший в небо автомобиль.

Дядя Эдвард выслушал Джима внимательно, не перебивая, и в заключение заявил, что все его худшие опасения подтвердились. Пиньон плетет интриги и замышляет какие-то пакости - в этом не было сомнения. Причины его странной заинтересованности в Гиле, кроме имеющих научное свойство и связанных с аномалиями Пича, оставались неясны. Свои рассуждения и догадки дядя Эдвард продолжил излагать по дороге к гавани Сан-Педро, куда они с Джимом покатили час спустя.

 

 

Глава 7

 

Океан, мерно, медленно и монотонно вздымающийся всей своей массой, был тих и спокоен. Пригнанные ветром шестидюймовые волночки лениво лизали берег, а отдаленные воспоминания о ветре Санта-Ана - слабый, ласкающий ветерок с побережья - ерошил волосы Джиму, когда тот время от времени нагибал голову, чтобы откусить новую порцию от темной лакричной полоски. Джим сидел на носу "Герхарди", старого рыбацкого бота, принадлежащего Ройкрофту Сквайрсу. Обводы бота были более чем странными - на носу шире, чем в корме, но Джиму, ничего в лодках не смыслящему, подобные очертания не только не казались необычными, а совсем напротив, нравились - бот Сквайрса представлялся ему неким морским собратом "Гудзона Осы" дяди Эдварда. Каюта "Герхарди", горбатая и округлая, напоминала ему очертания каплевидных трейлеров "Эрстрим". Проект бота, вероятно, создавал человек, наделенный живым воображением, и поэтому батисфера, укрепленная у него на корме, казалась здесь вполне уместной.

В лучах солнца, играющих на поверхности моря, борта батисферы блестели подобно огромной драгоценности - смешанное сияние сапфира, изумруда и золота. Отражаясь от воды, блеск играл в полированном стекле круглых иллюминаторов аппарата, затмевая собой при каждом покачивании "Герхарди" на волнах одинокую фигуру на берегу.

На берегу сидел Уильям Ашблесс. Прикрывая ладонью глаза от солнца, он непрерывно нажимал кнопку вызова небольшого радиопередатчика, из динамика которого доносился в основном шум статических зарядов. Время от времени сквозь треск и скрежет пробивался голос профессора Лазарела:

- Проверка, проверка, проверка... - и так полдюжины раз с разными интервалами. Иногда профессор для разнообразия принимался считать, но никогда не забирался дальше четырех. Результатами испытаний передатчика Лазарел был вполне удовлетворен, при этом, по его мнению, самым лучшим способом в этом случае было пересказывать в эфире бородатые анекдоты. Ашблесс вообще не любил и презирал анекдоты, а Лазареловы в особенности.

- Как-то раз, - начал Лазарел новый анекдот, - входит в один бар на Пьер-стрит в Лонг-Бич мартышка, бросает на стойку перед барменом десятку и заказывает пиво. Бармен видит... - динамик передатчика взревел статическими разрядами; передача прервалась. Ашблесс торопливо убавил громкость, приглушив и треск и голос Лазарела, тонущий в нем. На секунду ему почудилось, что он различил среди помех слова "...идем вообще гору...", ни с чем не увязываемые. Неожиданно радио затрещало громче и сразу же опять утихло. Из динамика донесся хохот. Ашблесс выругался. Он упустил соль чертова анекдота - Лазарел не умеет их рассказывать как следует. Еще через секунду поэт уже знал, что ошибся. Профессор смеялся, лишь предвкушая развязку.

- Тогда бармен и думает по себя: "Наверно, мартышка не разбирается в деньгах".

Не в силах более сдерживаться, Лазарел прыснул прямо в микрофон; передатчик Ашблесса внезапно умолк. Ашблесс в сердцах хлопнул по черной коробочке ладонью. После наполненной статическим треском двадцати- или тридцатисекундной паузы в динамике снова зазвучал голос Лазарела.

- Проверка, - сказал он. - Ты слышишь меня, Уильям?

- Слышу, - прохрипел Ашблесс в чертову машинку. - Чем там кончилось с мартышкой, будь она неладна?

- Ах, ты об этом. - Лазарел захихикал. - Знаешь, я сам не совсем разобрался, сейчас спрошу у Эдварда, - динамик умолк.

Ашблесс несколько раз включил и выключил передатчик, покрутил колесико настройки, свистнул в микрофон, надеясь привлечь внимание Лазарела. Потом принялся смотреть на крошечного Ройкрофта Сквайрса с трубкой в зубах, который стоял на мостике своей шхуны, устремив взгляд в море. В двадцати милях по курсу от качающегося на волнах "Герхарди" в океане плыли затянутые дымкой скалистые утесы острова Санта-Каталина. Когда бот накренялся на правый борт, Сквайрс, выпускающий клубы дыма, исчезал за горбом вздымающейся каюты и казалось, что южная оконечность далекого острова скрывается за горизонтом вслед за капитаном. После того как лодка выпрямлялась и Ройкрофт опять появлялся из-за каюты, с маленьким облачком табачного дыма, расплывающимся над его головой, край острова на несколько мгновений становился хорошо виден, а потом, когда Сквайрс начинал опускаться за каюту, гипнотически снова исчезал. Радио молчало, вокруг царили тишь и благодать, нарушаемые редкими криками чаек, и Ашблесс сидел, почти убаюканный раскачиванием бота. Ему не составило труда очень быстро убедить себя, что качающаяся лодка, пыхающий дымом Сквайрс и подернутые туманом утесы далекого острова у края моря суть не что иное, как части одной сказочной циклической машины, работающей в неслышном ритме под напором легкого утреннего бриза.

Треск радио прервал замедленное качание и вырвал Ашблесса из полуденных грез. Лазарел снова начал проверку. Ашблесс испытывал огромный соблазн вообще выключить передатчик.

- Бармен отсчитал... - сказал Лазарел, - ...сорок центов сдачи.

Треск разрядов вычеркнул из анекдота три или четыре секунды.

- Мартышка убрала сдачу в карман и с удивлением посмотрела по сторонам... - могучий всплеск помех поглотил причины удивления мартышки. Позади Ашблесса на тропинке, ведущей с вершины утеса к пляжу, захрустел гравий - кто-то спускался. Ашблесс, раздраженно крутя колесики передатчика, оглянулся и увидел Спековски, репортера: тот отряхивал полы пальто и поправлял ремень огромного футляра с фотографической камерой, висевшего у него через плечо. Внезапно помехи в динамике исчезли, и из него выплеснулся дикий взрыв хохота Лазарела.

- Чтобы поддержать разговор, бармен ей отвечает: "К нам сюда не часто мартышки-то заглядывают".

Несколько секунд Спековски молчал. Заслонив глаза, он рассмотрел на корме бота батисферу. Ашблесс посчитал последнюю фразу в анекдоте заключительной, но опять ошибся.

- А мартышка тогда ему и говорит, - Лазарела душил смех и разобрать его слова было трудно, к тому же шипение помех снова стало набирать силу. - ...при цене по девять шестьдесят за кружку пива, я этому совсем не удивляюсь!"

Ашблесс выключил машинку и с видом смиренным и тихим кивнул репортеру. Спековски достал из кармана пальто записную книжку на спиральной пружине и быстрым угловатым почерком принялся делать пометки.

Джим заметил Спековски за минуту до того, как о нем узнал Ашблесс, - он увидел фигуру репортера на вершине утеса, когда тот высматривал удобную тропинку вниз. Учитывая случившееся на последней встрече ньютонианцев, Джима отчасти удивило появление Спековски и в особенности, как запросто он болтает с Ашблессом. Джим обратил на это внимание дяди, и того это также немало озадачило. Спековски достал из футляра камеру и принялся ее настраивать.

Через двадцать минут начался бурный прилив, и Эдвард Сент-Ивс с профессором Лазарелом поспешно забрались в батисферу, опустили и задраили за собой люк. С гулом и плеском аппарат был снят с палубы бота и опущен в голубые воды океана.

Джим наблюдал за спуском батисферы. Восходящие потоки пузырей частично скрывали от глаз темную сферу, окруженную ореолом света шести прожекторов. Батисфера опустилась на десять или двенадцать футов в глубину и на мгновение замерла, потом опустилась еще на десять. Джим смотрел в воду сквозь "око Момуса", но уже через несколько минут не мог различить ничего, кроме танцующих пузырьков воздуха и отдаленного подводного сияния - батисфера ушла в не знающие света недра широкой впадины. Время от времени передатчики на мостике бота и на берегу у Ашблесса оживали и из них доносился голос дяди Эдварда вперемешку с треском помех. Спековски сидел на куче плавника и, наклонившись вперед, прислушивался к передатчику, делая пометки в блокноте.

Внутри батисферы, в тесноте и холоде, сидели на низеньких стульчиках Эдвард Сент-Ивс и профессор Лазарел. Маленькие дефростеры обдували стекла иллюминаторов воздухом, однако те все равно запотевали, и время от времени Лазарел принимался яростно протирать их. Используя для этой цели свой носовой платок, профессор попеременно то клял мутнеющее стекло, то восторгался подводными чудесами - крупным розовым спрутом, бежавшим в тень скальной расселины, или огромным скатом размером с автомобильный чехол, грациозно скользящим в отдалении среди извивающихся прядей водорослей.

- Плюнь и разотри, - сказал Эдвард.

- Что?

- Плюнь на стекло и разотри по кругу.

- И что получится?

- Иллюминатор перестанет запотевать. Господи, что это!

Дядя Эдвард ткнул пальцем в океанскую темноту и прижал лицо к холодному, влажному стеклу иллюминатора. Лазарел вскочил со своего места и наклонился, чтобы лучше видеть.

- Что ты там увидел?

- Теперь уже ничего. Но на секунду мне показалось, что я вижу нечто очень большое.

- Какого размера?

- Понятия не имею. - Эдвард покачал головой. - Там был здоровенный светящийся глаз. Величиной с грейпфрут. Или даже больше. Этот глаз смотрел на нас несколько секунд, а потом закрылся.

- Закрылся! Ты хочешь сказать, что у этого глаза было веко?

- Похоже на то.

Эдвард поймал пальцем на стене батисферы крохотный ручеек морской воды, вытекающий из-под прохудившегося уплотнения одного из иллюминаторов. За стеклом не было видно ничего, кроме стайки живописно окрашенных гольцов, снующих между поросшими морской травой камнями.

Внезапный удар бросил Лазарела вперед. Равновесие он сумел удержать, только ухватившись рукой за скобу, приваренную к обшивке батисферы сразу под выходным люком.

- Все, сели.

Эдвард повернулся и посмотрел в иллюминатор, потом принялся работать двумя суставчатыми манипуляторами, пытаясь оттолкнуть аппарат от скалы, на уступе которой они стояли. Через несколько секунд батисфера дернулась и подалась назад дюймов на шесть. Лазарел поставил в известность Сквайрса. Издав скрежещущий звук, батисфера подвинулась еще, потом внезапно накренилась - одна из ее опор повисла над жерлом впадины. Несколько секунд аппарат раскачивался в таком положении. Эдвард уперся манипулятором в риф - батисфера накренилась еще больше и соскользнула с камней в пучину.

- Эй! - предостерегающе выкрикнул Лазарел за мгновение до того, как аппарат освободился. - Стой! Подожди!

Но было поздно. Они уже спустились ниже. Профессор пригнулся, повернул голову и посмотрел сквозь иллюминатор вверх. Но наверху, над тремя футами подсвеченной воды, ничего не было видно, кроме темной стены океана.

- Что там было? - спросил Эдвард.

- Ты не поверишь.

- Но все-таки?

- Изогнутая кость, футов шесть длиной.

- Китовая, - предположил Эдвард, усаживаясь на свое место.

- Это был бивень мамонта, - отозвался Лазарел. - Я уверен. Нужно подняться к уступу и попытаться забрать бивень манипулятором.

- Мы займемся им на обратном пути, - ответил Эдвард. - Все равно мы мимо этого уступа пройдем. Я засек по глубиномеру - мы сели на карниз на глубине примерно двадцать морских саженей. Бивень мамонта, говоришь?

- Могу поспорить на обед в ресторане. Даже на бутылку хорошего виски.

Лазарел уселся на стул, плюнул на иллюминатор и растер слюну указательным пальцем. Батисфера продолжала медленно, но верно погружаться. Лазарел чувствовал, что его одежда пропитывается влагой, но никаких отрицательных эмоций по этому поводу не испытал. Наоборот, он ощущал странное возбуждение и приподнятость, словно виной тому была скапливающаяся внутри шара сырость. Его волосы намокли и прилипли ко лбу, одна прядь свисала прямо на глаза. Внутри батисферы царил плесневелый, застоявшийся дух, напоминающий Лазарелу запах из давно не мытого аквариума с морской водой. Он нажал кнопку передатчика.

- На какой мы глубине?

- Сто семьдесят пять футов, - ответили из динамика. Голос Сквайрса слышался Лазарелу странно далеким - как будто словам приходилось проделывать длинный путь по переговорной трубе или по двухсотфутовому аквариумному шлангу. Эта мысль внезапно показалась Лазарелу ужасно смешной - он повернулся, чтобы поделиться с Эдвардом.

Однако тот не обратил на него внимания. Сент-Ивс делал руками знаки повисшему перед иллюминатором кальмару, который, похоже, сигналил ему в ответ. Лазарел не заметил кальмара, но моментально проникся духом пантомимы Эдварда и сам сделал несколько оживленных жестов, в результате сильно ударившись рукой о медную задрайку. Кровь из ссадины на тыльной стороне кисти окрасила рукав его рубашки.

- Надо же, - с искренним удивлением произнес он.

Кровь на рукаве напомнила ему о том, чему он научился у отца сорок лет назад. Лазарел порылся в карманах и выудил оттуда четвертак.

- Смотри, - крикнул он Эдварду. - Смотри сюда.

Эдвард с улыбкой повернулся.

Лазарел помахал в воздухе растопыренными пальцами, забрызгав кровью брюки.

- Следите за руками и пальцами, - объявил он тоном заправского фокусника.

С торжественным выражением Лазарел зажал монету между большим и средним пальцами правой руки, потом щелкнул этими пальцами - четвертак соскользнул в рукав. Не успел Лазарел насладиться успехом, как монета выпала из своей ловушки и звякнула под ногами.

Из динамика доносился тревожный голос Сквайрса - он пытался предупредить о чем-то. Лазарел перебил его, заорав в микрофон:

- Нос он и есть нос! - и безудержно расхохотался. Эдвард снова принялся подавать сигналы кальмару. Не поворачиваясь к Лазарелу, Сент-Ивс похвалил сообразительное животное. За спиной Эдварда профессор, кивая, отбивал чечетку, насколько это было возможно в тесноте кабины.

На звуки, вылетающие из приемника, Уильям Ашблесс не обращал никакого внимания - его голова была занята поэзией. Испытывая муки творчества, он сражался со сложными четверостишиями на морские темы - однако чувство рифмы оставило его. Уильяма немного раздражал скрип пера Спековски и - заметно меньше - голос Рассела Лазарела в передатчике, выкрикивающий всяческие глупости о носах. Нашел, где дурачиться. Последняя надежда Ашблесса на то, что попытка Лазарела достигнуть центра Земли увенчается хоть каким-то успехом, сегодня растаяла. Он услышал, как Спековски фыркает от смеха. Из динамика неслось следующее:

- Дуйте ветры, раздувайте! Дуйте-уйте-уйте-уйте! Гип-гип-ура!

На некоторое время голос в динамике стих, было слышно, как кто-то кричит внутри батисферы "Ура" и прочее - вероятно, это был Лазарел. Потом снова заговорили:

- Как перековал мне кузнец талию поуже! - в динамике засмеялись дуэтом. - Качай-качай головушкой, мой дорогой кальмар! Я от тебя в безумии, в душе моей пожар!

Ашблесс торопливо нажал на кнопку вызова. Вскинув голову, он принялся смотреть в сторону "Герхарди" - на боте Сквайрс суетился вокруг лебедки, пытаясь выровнять шланги, которые натянулись туго как струны, очевидно, выбрав всю свою длину. Спековски поднялся, собираясь уходить, - он уже увидел все, что хотел. Удивленный выкрик в динамике заставил его остановиться и прислушаться.

- Говорю тебе, я снова это видел, - горячился Эдвард. Последовала короткая пауза, заполненная электрическим шорохом. Ашблесс прислушивался изо всех сил. - Что это такое было, черт возьми? Цефалопод? - Внезапно истерически рассмеявшись, Лазарел крикнул: - Кушай на здоровье, аркебуз!

- Вон там! - снова закричал Эдвард. - Вон там, над уступом!

Лазарел, принявшийся было напевать что-то ужасно глупое, моментально умолк. Некоторое время никто ничего не говорил. В динамике Ашблесс различал странный звук, похожий на капель. Внезапно Лазарел растеряно прошептал:

- Плезиозавр.

- Слишком велик, - ответили ему.

- Вода и стекло искажают размеры.

- Все равно слишком большой. В нем все сорок футов будут.

- Эласмозавр. Эрасмус, прямо из Баобеля. - Лазарел хихикнул.

Снова никто долго ничего не говорил.

- Что он задумал? - раздался голос Эдварда.

- Он изучает нас. Господи, ну почему мы не взяли с собой фотоаппарат? Оп-ля! Куда это он? Поднырнул под нас! - Лазарел снова принялся булькать и хихикать, потом оглушительно высморкался.

Раздался скрежет стали, словно батисферу волочили по битому камню.

- Эй! - выкрикнул кто-то.

Снова заскрежетало, потом послышался приглушенный водой металлический стук.

- Боже мой! - крики Лазарела перемежались с мерными ударами по металлу. - Он играет со шлангами! Пошел прочь! Сквайрс! - внезапно в динамике воцарилась полная, гнетущая тишина.

Ашблесс уже вскочил на ноги и бежал к маленькому ялику, на котором не так давно добрался до берега, а потом вытащил на гальку. Спековски покачал головой, очевидно, давая понять, что он не желает иметь ничего общего с этим дуракавалянием. Ашблесс уже забыл о нем. Он столкнул лодку с берега, отвел ее подальше и, когда вода дошла ему до пояса, забрался внутрь опасно кренящейся скорлупки, потеряв по дороге шляпу, обернулся и выловил шляпу из воды, наконец уселся на банку и, поднимая тучи брызг, принялся грести к "Герхарди".

От раскачивающегося бота доносилось гудение и громыхание. Со шлангов и кабеля, поднимающихся из океана и кольцами валящихся на палубу потоками лилась вода. Джим стоял на фальшборте и напряженно всматривался в воду, надеясь разглядеть всплывающую батисферу, но пока ничего не было видно, кроме бурлящих пузырей. Краем глаза Джим заметил, что от берега к боту что-то приближается; это был ялик, в котором отчаянно работал веслами Ашблесс. Маленькая лодка весело скользила по волнам, поэт изредка оглядывался через плечо, чтобы не сбиться с курса. Он быстро приближался - так быстро, что Джим огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы придержать ялик, когда тот окажется совсем близко. Ашблесс последний раз сильно налег на весла и принялся табанить, потом оглянулся и понял, что перестарался с заключительным гребком. Он вскочил, уперся в банку коленями и попытался вынуть весло из уключины, но передумал и выставил в направлении неуклонно приближающегося бота ногу. Внезапно внизу прямо под яликом вода осветилась, и в водовороте воздушных пузырей, с шипением, на поверхности появилось темное тело, чужеродное и холодное - батисфера, подсвечивающая бурлящую воду вокруг себя слабыми на дневном свету лучами прожекторов. Отшвырнув в сторону ялик, батисфера, похожая на невероятного шарообразного жителя океанских глубин, обливаясь водой, поднялась в воздух. За спиной у Джима, наматывая трос, отчаянно скрипела, завывая от натуги, лебедка, вырвавшая наконец батисферу из водяного плена и дотянувшая ее до пристанища на палубе бота. Опустившись на палубу, батисфера завалилась на бок - одна из трех ее опор была согнута под немыслимым углом.

Внизу у борта бота барахтался в воде Ашблесс. Его ялик, получивший тяжкий удар в корму, в стороне плавал в дюйме под поверхностью воды. Джим спустил с борта бота переносную лестницу и меньше чем через минуту Ашблесс, поминая всех святых, уже лез из воды. Джим подал ему руку, потом бросился помогать Сквайрсу, разбирающемуся с задрайкой на люке. Наконец люк распахнулся, из него появилась голова дяди Эдварда, он что-то сказал Сквайрсу и снова скрылся внутри. Сквайрс опустился на колени, подхватил Лазарела под мышки и с помощью Эдварда, который толкал снизу, вытащил его из батисферы и уложил на палубу. Профессор был без сознания - у него была сильно рассечена голова.

Через несколько часов грузовичок с батисферой вновь стоял у обочины напротив дома Джима. Уильям Ашблесс, дядя Эдвард и профессор Лазарел наскоро осматривали аппарат, исправляя что можно.

- Наркотическое отравление азотом, - заметил дядя Эдвард. - Веселящий газ - вот что это было. Или же кислородное отравление - если шланги дали течь.

- Одно из двух, - отозвался Ашблесс, отводя от лица пряди прямых светлых волос. - Поначалу мне показалось, что вы дурачитесь. Когда ты начал болтать что-то о кальмаре. Я думал, что это один из очередных анекдотов Рассела.

- Какие уж там анекдоты, - отозвался Лазарел, который, работая молотком, начерно выпрямлял поврежденную опору батисферы. - Дай плоскогубцы - вон те, с острым носиком.

Эдвард, очищавший иллюминаторы от соли, взял плоскогубцы и подал профессору.

- Вы только посмотрите! - воскликнул Лазарел, поковырявшись в изогнутой опоре с полминуты. - Значит, мы дурака валяли? Веселящий газ, говоришь? Морская пучина! Звоните Спековски! Звоните в музеи!

С криками он спрыгнул с кузова, высоко держа над головой плоскогубцы с зажатым в них, как поначалу показалось Джиму, куском белой пластмассы.

- Что скажете? - триумфально провозгласил он и выложил добычу на ладонь. Это был крупный зуб почти правильной конической формы, с неровными краями, длиной два дюйма. Обломанный наискось.

- Он был зажат между металлом опоры и ее резиновой шиной. Я заметил его совершенно случайно. Великая пучина!

- Акулий? - с сомнением предположил Ашблесс.

Лазарел посмотрел на него презрительно и сожалением.

- Может быть, я недостаточно хорошо разбираюсь в "Короле Лире", - ответил он, - но то, что это не акулий зуб, могу сказать наверняка. Я отлично рассмотрел это проклятое чудище. Это не была галлюцинация. Этот зуб еще недавно находился во рту гигантского плезиозавра, могу поспорить на что угодно. Черт возьми! - выкрикнул он, сильно ударяя кулаком в загудевший борт батисферы. - Нам обязательно нужно будет вернуться туда за бивнем.

Эдвард кивнул, рассматривая обломанный зуб.

- Нам нужно что-то получше батисферы. В ней мы как пес на привязи. Гил Пич был прав, когда говорил о генераторе кислорода и регуляторе давления.

- А антигравитацию не хочешь? А вечный двигатель? Гил Пич начитался фантастики. - Лазарел покачал головой. - Нет. Я думаю, что для начала мы должны показать этот зуб нужным людям. Организуем новую экспедицию. На новой батисфере или, может быть, даже на батискафе. Нам необходима финансовая поддержка, но с помощью вот этого мы добьемся чего угодно. - Лазарел щелчком, как монету, подкинул зуб в воздух и снова поймал его на ладонь.

Дядя Эдвард открыл рот, собираясь что-то сказать, но ему помешали - у него за спиной на газон шлепнулась пущенная меткой рукой разносчика-велосипедиста свернутая в тугой рулон газета. Он схватил и поднял ее одновременно с Лазарелом - оба жаждали прочитать статью Спековски. Однако их внимание в первую очередь приковала заметка в нижней части первой страницы. Оскар Палчек найден мертвым в смоляной яме на Ла-Бреа.

Что он там делал, никто не знал. Он был полностью утоплен в вязкий деготь - над поверхностью черной жижи торчал только один ботинок, внутри которого при проверке обнаружилась нога владельца. Если бы не ботинок, тело Оскара могло пролежать в объятиях дегтя многие тысячелетия в ожидании археологов будущего, подобно останкам из эры мезозоя. У компетентных органов сложилось впечатление, что, кроме всего прочего, Палчек стал жертвой какой-то странной болезни - его кожа, в особенности на голове и шее, была покрыта чешуей; все его тело было начисто лишено растительности, а веки стали странно полупрозрачными. Гибель Оскара, учитывая место происшествия, явно была связана с криминальными обстоятельствами - если только он не кинулся в деготь головой вниз сам, что представлялось маловероятным. Вскрытие почти ничего не показало. Полиция начала расследование. Выяснилось, что Оскар был одним из тех мальчиков, которые несколько дней назад напали на Джона Пиньона на площади между складами и парковкой. Пиньон, известный полярный исследователь и антрополог, был допрошен полицией и отпущен домой под подписку о невыезде.

- Это Пиньон! - задыхаясь, вымолвил дядя Эдвард. - Неужели он способен на такое?

Ашблесс выхватил из слабых пальцев Сент-Ивса обвисшую газету и, скептически прищурясь, перечитал статью.

- Не думаю, что Пиньон в этом замешан. Могу держать пари, что он, скорее всего, невиновен. Мне кажется, эта история гораздо более загадочна, чем представляется на первый взгляд.

- Точно, - сказал громкий голос у них за спиной. Присутствующие обернулись.

Уильям Гастингс, изможденный и оборванный, в невероятных накладных усах и бородке а-ля ван Дейк, выступил из-под сени кустов на заднем дворе.

 

 

Глава 8

 

- Ты получил мое письмо? - озираясь по сторонам, спросил Эдварда Уильям, не успели они еще пожать друг другу руки.

- Какое письмо? Нет, не получил. А когда ты отправил?

- Неделю назад. Эти ублюдки наверняка прочитали его.

Уильям устало привалился плечом к борту грузовика и несколько секунд молчал, словно переводя дыхание. Он кивнул Ашблессу и Лазарелу - профессор нервно подкидывал на ладони найденный зуб, в его голове вращались гигантские шестеренки, елозили шатуны и вспыхивали разноцветные пятна света. Как всегда, внезапное появление Уильяма ничуть не упрощало ситуацию.

- Зачем им нужно было читать твое письмо? - спокойно спросил Сент-Ивс, надеясь, что его тон внесет элемент рациональности, одновременно скрыв сомнение. Спокойствие сейчас было залогом безопасности.

Уильям энергично помотал головой, как будто разгонял туман, мешающий дышать. После чего ответил, очень спокойно и уверенно:

- Потому что они хотят уничтожить наш мир. Взорвать его.

- Но зачем? - воскликнул Эдвард с неподдельным удивлением.

- Потому что они сукины дети, - объяснил Уильям.

Чуть заметно закатив глаза и пожав плечами, Ашблесс вернул Эдварду газету.

- Рад был повидаться, старина, - кивнул он Уильяму. - Выше голову. Мы не позволим им взорвать мир. По крайней мере до тех пор, пока я не пропущу стаканчик. Увидимся.

Ашблесс взял под воображаемый козырек, прощаясь, и зашагал к дороге. Через несколько секунд мотор его машины взревел, и он укатил.

- Смеется, да еще как снисходительно, - пробормотал Уильям, снимая бородку и усы. - Я почти уверен, что он с ними заодно. Он потому и заторопился, чтобы его не раскрыли.

Тут Уильям неожиданно обнаружил, на что именно он опирается плечом, отступил на шаг и оглядел батисферу. Его лицо изменилось.

- Значит, вы начали без меня, - объявил он уныло, словно уже давно знал, что так выйдет.

- Приливы, - устало объяснил Эдвард. - И это было всего лишь пробное погружение. Мы получили доказательства, которые потрясут научный мир.

Лазарел передал Уильяму зуб и пересказал всю историю с эласмозавром, приукрасив ее мамонтовым бивнем. Уильям щурился и кивал, принялся прилаживать на место фальшивую остроконечную бородку, но потом, захваченный газетной статьей о смерти Оскара Палчека в смоляной яме, забыл о ней да так и оставил висеть скособоченной. Эдвард не в силах был отвести глаз от этой бородки. Она имела ужасно карикатурный вид и злила его невероятно.

- Твоя борода, Уильям, - наконец решился он сказать, убоявшись, что криво налепленная бородка может привлечь внимание соседей как явный признак ненормальности происходящего.

- Что? Ах да, - спохватился Уильям, сорвал бородку и запихнул ее в карман пальто.

- Спековски! - вдруг вскричал Лазарел. - Мы совсем забыли о Спековски.

Выхватив из газеты страницы, посвященные науке, он почти сразу обнаружил там полколонки, посвященные погружению на батисфере. "Путешествие к центру Земли" - гласил заголовок заметки, в которой далее излагались подробности "нелепого экскурса профессора Лазарела в глубины приливной впадины" в полной течей батисфере на конце двухсотфутового троса с намерением достигнуть земного ядра. Ссылки на виденных акванавтами морских змеев и слонов относились к азотному отравлению, а заканчивался опус извинениями и сожалениями автора по поводу публикации подобного материала как такового, что было сделано только ради освещения научного курьеза и ввиду дотошности издателей.

Лазарел был вне себя от ярости. Эдвард уже ничему не удивлялся.

- Мы еще посмотрим! - бушевал профессор. - Я воспользуюсь твоим телефоном.

- Конечно, - отозвался Уильям, решивший, что сказанное адресовано ему.

Лазарел вернулся через пять минут, красный как рак и в мрачнейшем расположении духа, понося на чем свет стоит науку вообще и директора музея естественной истории в частности, который, видимо, уже успел прочитать статью Спековски. Директор не верил ни в какие зубы динозавров и не проявлял ни малейшего интереса к стране под землей - саму мысль о ее существовании он назвал "научным шарлатанством". Лазарелу просто оказалось нечем крыть.

- Он на их стороне! - заявил Уильям, рассматривая профессора прищуренным глазом.

- Я близок к тому, чтобы согласиться с тобой, - ответил Лазарел. Он снова тщательно осмотрел зуб и спрятал его в карман.

- Встречаемся завтра утром. Нужно вернуть аппарат в Гавиоту. Может быть, они согласятся финансировать новое погружение.

Лазарел хмуро покачал головой, размышляя по поводу научного шарлатанства. Полностью отдавшись невеселым мыслям, он с раздражением завел мотор своего "лендровера" и в облаке пыли укатил восвояси.

Уильям неожиданно упал на колени и с живостью, поразившей Сент-Ивса, заполз за грузовик, откуда по-крабьи, безжалостно круша по пути чахлые бегонии, тоненький бамбук и прочую растительную мелочь, перебежал в кусты, оглядываясь на дорогу.

- Меня здесь нет, - прошипел он из своего убежища Эдварду. - Ты не видел меня уже несколько недель.

Заметив медленно и целенаправленно едущую по улице знакомую белую санитарную машину, Эдвард понял, в чем дело. Сердце у него упало. В течение нескольких секунд, не отдавая себе отчета, он отчаянно искал пути спасения Уильяма. Неужели его заметила миссис Пембли? Театральная бородка, конечно же, выдала Уильяма с головой. Она была опознавательным знаком, заметным с другого конца улицы. Эдвард сейчас скажет Фростикосу все, что о нем думает. Хотя нет - он не станет этого делать. Он просто постарается скорее спровадить его отсюда, не выдавая шурина.

Но белая машина проехала мимо их дома как ни в чем не бывало и остановилась около дома Пичей. Эдвард забрался в грузовик, пригнулся и спрятался позади батисферы, чтобы следить за происходящим из-за крышки верхнего люка.

- Они не к нам приехали, - прошептал он, наблюдая за тем, как в полуквартале от их дома из санитарной машины выходит Фростикос в сопровождении одетого в белое ассистента-азиата, Эдвард сразу это заметил. В течение одного сводящего с ума мига Эдварду казалось, что ассистентом доктора был Ямото, экс-садовник. Но нет. Напарник Фростикоса был на голову ниже Ямото. "Нервы стали ни к черту, нужно держать себя в руках", - решил Эдвард. Но с грузовика не слез - он хотел увидеть все до конца. Что, черт возьми, Фростикос забыл у Пичей? Здесь уже не пахло паранойей. За спиной Эдварда в кустах раздался треск - Уильям начал пробираться к забору, чтобы лучше видеть улицу.

Готовилось что-то странное и ужасающее. Уильям чуял это очень отчетливо. Откуда-то издалека до него донесся успокоительный шепот Эдварда - он не обратил на него внимания. По сути дела, шепот шурина показался Уильяму частью белого шума, неожиданно обрушившегося на него в предвечерней пустоте. Он полз на четвереньках вдоль стены дома, раздвигая руками цветы и чахлые растеньица, ломая руками и коленями хрупкие стебли с болтающимися диковинными бутонами цвета лососины. Сухой мертвый сук разогнулся и выхватил из кармана его пальто фальшивую бородку, вздернул ее вверх и закачался с жидким, похожим на накладку, треугольником волос на верхушке. Уильям проводил глазами бородку, завершил свой путь к забору, раздвинул стебли оранжевого и зеленого бамбука и выглянул на улицу.

В атмосфере произошла мгновенная перемена. Облака, которых только что не было на небе, скользнули по лику солнца, неожиданно погрузив улицу в тень. Вокруг воцарилась мертвая тишина, только похрустывали сухие листья и веточки у Уильяма под ногами и жужжала далекая муха. Но в мертвом воздухе ему очень ясно слышался голос - словно он вдыхал его, или скорее наоборот, словно его дыхание было частью другого, необъятного и ритмичного, дыхания, которое поднималось и опускалось как приливы и отливы невообразимого океана, состоящего из единого великого свистящего шепота, переплетения бесчисленных шелестящих одновременных голосов. Уильям напряг слух, пытаясь разобрать эти голоса, но поток был неразделим, словно полночный океан, бескрайний непроглядный водный простор.

Темный асфальт улицы всколыхнулся длинными пологими волнами, ожил и превратился в медленную реку. На поверхности дороги возникли широкие темные водовороты. Что-то невидимое мелькало внизу, лишь на короткое время приближаясь к границе с сумрачным днем. Что это было? Уильям терялся в догадках, хотя знал, что оно есть там наверняка. Левиафан. Машина доктора Фростикоса медленно покачивалась на поверхности асфальтовой реки, похожая на белого кита, - он буравил Уильяма недобрыми неподвижными глазами, наблюдал, следил. Чего он дожидается, этот кит? Чего дожидаются все эти люди? Улица была рекой, медленно текущей на восток, под ее поверхностью скрывались чудовища - неописуемые создания, высовывающие свои рыла из темных подземных пещер. Уильяму представилось, что река течет прямо сквозь него, и в голове его сами собой всплыли слова: "Да проклянут ее проклинающие день, способные разбудить левиафана! Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы".

Уильям почувствовал, как земля у него под ногами заколебалась, взмахнул рукой и ухватился за влажный и хрупкий стебель бамбука, который почти сразу же сломался в сочленении. Силясь продохнуть, он отбросил от себя растение. Около него закружились водоросли морских садов, раскачиваясь в течениях: изящные бурые и пурпурные вееры, волнующиеся ленты морской травы, коричневые стебли и листья, между которыми опасливо скрывались моллюски и креветки. Перед глазами Уильяма пробежала боком парочка крабов. Вдоль стены дома медленно опускались фиолетовый трубчатый червь и гидра.

Уильям задыхался, тонул. Он ухватился рукой за похожее на веер морское растение, вырвав его с корнем, - кружевные листья подводного обитателя рассыпались в розовую пыль, она блеснула в пробивающихся сквозь воду солнечных лучах и поплыла прочь медленно расплывающимся в течении облаком. Уильям забился, замахал руками, ударился кистью о стену дома, испугав маленьких жителей подводного мирка. Но уже через секунду, как это обычно бывает в снах, понял, что если захочет, то сможет дышать - в отличие от тупых крыс, которым не хватало сообразительности выдыхать из легких воду, он делал это без труда. Уильям расслабился и поплыл вперед, хватаясь за растения, дыша свободно, полной грудью. Срывающиеся с его губ дрожащие пузырьки воздуха медленно восходили к далекой поверхности океана.

Это очень удивило Уильям, в особенности пузырьки. Но стоило ему подумать о них, как пузырьки начали исчезать сериями крошечных кристаллических взрывов, дробя подводный мир на части. Улитки-луны и бленнии, анемоны и крабы, лоторины и морские звезды - все это торопливо исчезало, выпрыгивало из бытия - Уильям, лишенный поддержки, начал медленно подниматься к свету. Уильям моргнул - он лежал на кушетке в гостиной своего дома. Над ним стоял Эдвард, раздраженно попыхивая трубкой.

Уильям, несколько удивленный тем, что его брюки сухие, поднялся и сел. Потом провел рукой по волосам.

- Который час? Долго я пробыл там?

- Сейчас шесть. Ты был без сознания минут пятнадцать. Фростикос уехал. Гила он с собой не забрал - я специально следил.

- У меня было удивительное видение, - мечтательно протянул Уильям. - Уверен - пророческое.

Он поднял руку, как будто ожидая возражений от своего шурина, который с сомнением относился к вещим снам и прочей мистике. Однако Эдвард, не настроенный спорить, промолчал.

- Эта землеройная машина... Как там ее называет Гил Пич?

- Подземный Левиафан, если не ошибаюсь. Отдаленно это сооружение напоминает крокодила. Я видел ее своими глазами и думаю, что это всего лишь шутка. Пиньон напустил вокруг этого Левиафана туману, но сама идея совершенно невозможна с начала до конца: вечный двигатель, антиматерия, антигравитация. Все сфабриковано - сплошные выдумки. Полное сумасшествие. В той части, что касается Пиньона. Гила винить нельзя: он всего лишь мальчик. Но Пиньон определенно спятил. Лазарел тоже так думает.

Уильям внимательно посмотрел на шурина.

- Ты чем-то обеспокоен? - спросил он. - Ты что-нибудь видел недавно?

- Что я должен был видеть? - Эдвард нервно усмехнулся. - Ничего особенного. Я вытащил тебя из кустов. То, как ты потерял сознание, я заметил с грузовика. Ты упал и ударился головой о стену. Здорово меня напугал.

- Не я тебя так напугал, а что-то другое. Ты видел то же самое, что и я?

- Нет, - ответил Эдвард.

- Откуда ты знаешь? Ты ни черта не можешь знать о том, что видел я. Я все помню очень хорошо. То щупальце, которое мелькало у тебя перед лицом на собрании ньютонианцев, - не припоминаешь? Конечно, ты этого не забыл. Я был слишком занят садовником в то утро, когда ты рассказывал мне о своих видениях, но я все помню. А сегодня - ты видел новые щупальца? Признайся, Эдвард.

- Что-то вроде, - нехотя отозвался Эдвард, принимаясь уминать пальцем в трубке тлеющий табак. Вскрикнув от боли и удивления, он отдернул руку и раздраженно уставился на обожженный палец. - На мгновение мне показалось, что окружающий ландшафт сделался несколько... как бы это сказать... - Эдвард замолчал.

- Подводным? - напористо предположил Уильям.

- Правильно. Но это же глупость. Не понимаю, как со мной могло случиться такое.

- Я тоже ничего не понимаю. - Уильям запустил руку в карман и добыл оттуда кисет. - Я собираюсь опрокинуть стаканчик портвейна и покурить. Составишь мне компанию?

- Конечно, - ответил Эдвард.

- Мне многое становится теперь понятно, - начал Уильям, после того как они с Эдвардом расположились в креслах со стаканами портвейна. Эдвард мысленно поморщился, как он делал всегда при подобных заявлениях Уильяма. Однако на этот раз мысленная гримаса была не совсем искренней, поскольку Эдвард хорошо помнил, какой ему увиделась белая санитарная машина Фростикоса сквозь толстое стекло батисферы, куда он забрался, чтобы было удобнее следить за домом Пичей. В течение пары вероятных секунд вместо машины доктора Эдвард видел огромную рыбу или призрак рыбы, лениво плещущийся на поверхности темного моря. Он до сих пор не мог отогнать это видение. Все те десять минут, что он сидел внутри батисферы, ему периодически начинало мерещиться, будто он падает во тьму бездонного океанического провала, все быстрее и быстрее скользя в его невероятную глубину. Галлюцинации, если это были они, пришли и ушли безвозвратно, и чуть позже он заметил у наружного забора шатающегося и цепляющегося за стебли бамбука Уильяма, который затем повалился навзничь прямо на стену дома.

- Знаешь, я тут заинтересовался физикой, - грубо вторгаясь в воспоминания Эдварда, заметил Уильям.

- Что? - испуганно вздрогнул Эдвард. - А, да. Толстяк в ракете и все такое. Ты уже написал рассказ?

- Да, закончил. И отослал в "Аналог". Я уверен, это как раз по их профилю. Но не в том дело. Я говорю не о литературе. - Уильям быстро помотал головой, подчеркивая свои слова. Заглянув в жерло своей трубки, он ткнул черенком в сторону Эдварда. - Этот левиафан. Мне он не нравится. Совершенно. Я почти убежден в том, что его появление - конец всему. Ты представляешь, какое огромное давление существует внутри земного шара?

Эдвард задумчиво округлил глаза, но должен был признать, что не имеет об этом ни малейшего понятия.

- Давление? Но ведь есть же выходы на полюсах?

- Какие выходы? Их кто-нибудь видел? Пиньон их видел? Я лично считаю, что все эти входы находятся на дне океана, вроде твоих приливных прудов. Нет, сударь. Внутри Земли давление так велико, что однажды всю нашу планету может разорвать на куски. Я уверен в этом. - Уильям снова заглянул в свою трубку, потом изучил остатки на дне стакана.

- На прошлой неделе мне приснился очень странный сон. В отличие от того, что случилось сегодня, тогда это определенно был сон. Тем не менее, как я уже сказал, очень странный. В нем принимал участие Гил Пич и его машина - этот механический крот. Машина начала зарываться в землю - кто ее вел, понятия не имею, но это был не Пич, - где-то в пустыне, кажется, около Палм-Спрингс. Вокруг было полно народа - словно в цирке. Развевались знамена, гремели фанфары - ни дать ни взять открытие Вавилонской башни. Уже тогда мне все это показалось ужасно странным. Гил Пич стоял на трибуне прямо над шахтой и следил за тем, как его крот вгрызается в Землю, приближаясь к ее пустому ядру. На Гиле был какой-то невообразимый наряд. Рядом с ним на трибуне стояли важные шишки, махали флажками, и каждый говорил что-то приветственное. Наконец крот достиг места назначения, и все вокруг замолкли в ожидании.

- Земля содрогнулась, и где-то далеко внизу раздался глухой сильный взрыв. Гил Пич перегнулся через перила и заглянул в зияющую шахту. Потом бросил туда камень размером с яйцо, словно мальчишка, которому охота проверить глубину колодца. В ответ из шахты вырвался могучий порыв ветра и вынес тот самый камень, который бросил Гил, обратно. Камень вылетел как пуля и ударил Гила прямо в лоб...

- В самом деле? - спросил Эдвард, пораженный до глубины души. - Тебе действительно все это приснилось?

- Да, - отозвался Уильям, успевший за время короткой паузы задуматься о чем-то другом. - Но это еще не все. Вслед за ветром, порожденным огромной разницей давлений, из шахты полезли вымершие чудовища - мастодонты, стегозавры, трицератопсы - в огромном количестве и принялись разбегаться по пустыне кто куда, словно возвращались, чтобы вновь обрести потерянную некогда страну.

- А что стало с Пичем? - спросил Эдвард.

- Убит на месте, - ответил Уильям. - Камень разбил ему голову. Как по-твоему, это вероятно?

- Конечно, камень мог его убить, - задумчиво отозвался Эдвард. - Если удар был достаточно сильным, то, конечно, мог.

- Я не о том. Я говорю о моем сне. Может он быть вещим?

Эдвард мигнул.

- Несомненно. Думаю, да - здесь ясно читается какое-то предзнаменование. Я небольшой специалист по снам, но здесь классический случай. Не стоит сомневаться. - Эдвард вздернул к подбородку руку с непочатым стаканом, расплескав вино и залив грудь рубашки. - Черт побери! - воскликнул он, вскакивая.

Но урон был уже понесен, и Эдвард снова сел.

- По-моему, это сюжет для хорошего рассказа - а, Уильям? О путешествии к центру Земли.

- Это никакой не рассказ. Это мой сон. Пич - ключевая фигура ко всему, голову даю на отсечение. Ашблесс это тоже понимает. Помяни мое слово. А потом я увидел этот сон. Вот уже неделю я не могу его забыть. Я собирался его записать, да Фростикос помешал - что он хотел от Пичей? Что он там вынюхивал? Мы должны это узнать.

- Я узнаю обязательно. Загляну к Вильме Пич завтра же утром. Как бы там ни было, ее нужно предупредить, что с Фростикосом следует держать ухо востро. Не к добру он к ним пожаловал. - Едва сказав это, Эдвард мгновенно почувствовал всю странность своих слов, а вместе с тем и уверенность, что скоро, очень скоро доктор явится и за Уильямом. И на этот раз без последствий не обойдется. Эдвард перебрал в памяти несколько побегов Уильяма, вспоминая каждый раз странно мягкую реакцию Фростикоса. Но теперь дело зашло слишком далеко, и с каждым днем положение осложняется.

- Пойду в кабинет - хочу изложить все на бумаге, - заявил Уильям, поднимаясь из кресла. - Возможно, ты прав, и из этого выйдет небольшой рассказ. Жалко, если такой сон пропадет даром.

Эдвард выразил согласие, от себя прибавив, что ужасно проголодался и что возиться с барбекю сил уже нет. Но после ухода Уильяма он просидел в кресле в глубокой задумчивости еще целых полчаса и только после этого встал и начал готовить обед. Он твердо решил поговорить с Вильмой Пич. С Гилом что-то было неладно, и он должен узнать, что.

 

 

Глава 9

 

Время близилось к полудню, когда Эдвард и профессор Лазарел вернулись из Гавиота. Уильям со свежими силами работал в сарае-лабиринте, полный обновленного сознания важности своей миссии. Все трудности науки, по его мнению, происходили от недостатка воображения. Наука с кронциркулем гонялась по клеткам за крысами, засовывала грызунам в пасти трубки и накачивала их легкие водой. Науке никогда не хватало терпения. Домашние условия и приручение - вот где кроется решение всех проблем. Акт приручения есть акт насаждения цивилизации. Решись Уильям изложить свои мысли в тезисах, он озаглавил бы их "Теория цивилизации". И мог бы поколебать господство Дарвина. Зверей всегда тянуло к местам обитания человека. Эту тенденцию можно проследить во всем эволюционном развитии. Человек насаждает цивилизацию. Собаки и кошки первыми отдали себя в ее лоно. Даже крысы предпочитают соседство с людьми привольной жизни в дикой природе. Во всем этом кроется великая истина - которую Уильям намеревался открыть.

Он осторожно натянул крохотную кукольную распашонку на тоненькие мышиные лапки. Зверек с одобрением обнюхал и осмотрел обнову. Со штанишками вышла заминка - надеть готовые было невозможно, нужно менять фасон. Необходимо придумать и скроить что-то самому. Но на первых порах должно хватить и распашонок с рубашечками. Уильям принялся насвистывать какой-то мотив. Вот уже несколько месяцев он не был так счастлив. Его существо жаждало творческой деятельности.

С менее покладистым аксолотлем возникли проблемы - он был тварью иного рода. Скользкий и противный, он не желал носить шляпки и куртки, и Уильяму с огромным трудом удалось натянуть на него пару штанишек, предварительно сделав в них широкую прорезь для хвоста. В поисках подходящей шляпы Уильям высыпал из коробки всю имеющуюся в его распоряжении кукольную одежду. Ему удалось найти только маленький головной убор типа берета, который обычно носят французы. Лучше уж совсем без шляпы.

Когда Эдвард распахнул дверь сарая, вид пестро разодетых зверюшек заставил его замереть - несколько секунд он просто не в силах был поверить в реальность происходящего и немного постоял, чтобы рассмотреть все как следует. Потом улыбнулся шурину.

- И кто из них кто?

- Ага! - вскричал Уильям, застегивая на мыши пальтишко. - Эдвард, иди сюда. У меня появилась отличная новая идея. В ее успехе я не сомневаюсь. Все наши прежние неудачи объясняются тем, что мы пытались двигаться в обратном направлении - от млекопитающих к эпохе амфибий. Деволюционировали животных. Но все не так примитивно. Даже самое простейшее из животных - сложная система. Нет ничего сложнее мыши. В племени грызунов имеются некоторые тенденции, которые раньше мы не удосуживались принять во внимание; одна из них, как я понял, - это природная тяга к очагам цивилизации, желание совершенствоваться. В самых общих чертах, конечно. Но этим моя величайшая догадка не ограничивается. Я хорошо знаком с Шекспиром. Елизавета отмечала врожденную способность животных предчувствовать приближение момента хаоса, крушения. В Китае, насколько я помню, по поведению свиней и коров предсказывают приближение землетрясений - эти животные необыкновенно восприимчивы ко всему, что угрожает их чувству естественного порядка, их склонности к одомашниванию и цивилизации. Что это нам дает, спросил тогда я себя. Мы ускорим этот процесс, вот что мы сделаем. Вручим животным блага цивилизации. Ставлю доллар против ореховой скорлупки, что мы скоро увидим результаты. Немного взаимовыгодного сотрудничества. Пожалуйста, помоги мне надеть на аксолотля куртку. Я никак не могу удержать его одной рукой.

Эдвард взял амфибию за спину, прижал к столу и держал так, пока Уильям возился с одеждой.

- А как же вода? - наконец спросил Эдвард. - Я не собираюсь оспаривать твою гипотезу - это стройное построение, и здесь все на месте, насколько я понимаю, - но не потеряют ли эти наряды свой цивилизующий эффект, когда намокнут?

Уильям бросил на шурина взгляд, ясно говоривший: в том, что касается теории цивилизации, Эдвард так и остался несмышленышем. Потом покачал головой.

- Ты переоцениваешь животных, Эдвард. Пытаешься искусственно расширить границы моей теории. Наука часто попадает в подобные ловушки - споткнувшись о мелкие недостатки, она упускает магистральное направление. Тяга к цивилизации не заходит у животных так далеко. Хоть я и уверен в том, что одетые должным образом звери будут проявлять адекватные реакции, я сомневаюсь, что они способны понять условности и тонкости моды. Улавливаешь мою мысль?

- Да, - ответил Эдвард. - Кажется, да. Я вижу, ты все продумал досконально.

Эдвард откашлялся, потом заметил внутри просторной клетки, дверца которой была распахнута настежь, с десяток суетящихся мышей различной степени одетости, с интересом разглядывающих друг друга. Один из грызунов успел изорвать свое пальтишко в клочки и теперь устраивал себе из них гнездо в углу. Сент-Ивс никогда еще не видел Уильяма таким серьезным, воодушевленным и бодрым. "В хорошем настроении нет ничего опасного", - сказал себе Эдвард.

Стук захлопнувшейся дверцы машины возвестил о прибытии Уильяма Ашблесса, взбудораженного и с всклокоченной шевелюрой. Выбираясь из машины, он больно ударился подбородком о дверцу, обругал ее распоследними словами, в довершение пнул и только после этого направился к гаражу, размахивая фотографией.

Заслышав ругань и удары, Уильям посмотрел в окно, затем подчеркнуто равнодушно вернулся к своим манипуляциям с одеждой и мышами. Все еще доругиваясь вполголоса, Ашблесс влетел в гараж и, увидев, чем занимается Уильям, внезапно онемел. Но уже через несколько секунд он сумел взять себя в руки, видимо, сказав себе, что в поведении Уильяма уже не может быть ничего неожиданного. Взмахнув фотографией еще раз, он протянул ее Эдварду.

- Бэннер, - объявил Ашблесс. - Ты должен помнить молодого Стирфорса Бэннера. Самодовольный маленький змееныш, но довольно полезный. Так вот, я узнал, что он работает на полставки окружным коронером, заведует крематорием или что-то в этом роде. Я позвонил ему, и вот что он мне достал.

Эдвард взял в руку черно-белое фото - снимок извлеченного из смоляной ямы мертвого Оскара Палчека. Увиденное поразило Эдварда. Он не мог поверить своим глазам. Перевернув снимок, он проверил обратную сторону, как будто надеясь найти там опровержение, потом снова внимательно рассмотрел несчастного Оскара, поднеся фотографию к солнечному свету, проникающему в сарай через окно. На шее Оскара были заметны необычные пятна. Поначалу эти пятна показались Эдварду странно симметричными отпечатками пальцев - словно Палчека очень аккуратно задушили. Он достал из ящика стола увеличительное стекло. Следы на шее Оскара не были отпечатками или пятнами - это были бескровные разрезы, скорее щели. Голова покойного, как и отмечалось в "Таймс", была полностью лишена растительности и имела необычную треугольную форму. Как ни странно, глаза Палчека были открыты. Застывшее в них удивленное выражение показалось Эдварду пугающе знакомым.

- Уильям! - Эдвард хлопнул шурина по спине.

Уильям резко обернулся, разыгрывая удивление, словно, поглощенный работой, не заметил появления поэта.

- Взгляни вот на это. Узнаешь?

Уильям осторожно взял фото двумя пальцами за уголок, помигал, потом резко опустился на вертящийся стул перед рабочим столом.

- Конечно, узнаю, - отозвался он. - Это водяной человек Игнасио Нарбондо.

- Это Оскар Палчек, - сказал ему Эдвард.

- Которого Нарбондо? - удивленно спросил Ашблесс.

- Есть только один Нарбондо, иногда упоминающийся в научных кругах, - объяснил Эдвард, снимая с полки нужный том "Жабродышащих". Он открыл книгу на странице, описывающей водяного человека из Саргассова моря, - с рисунка на них взглянула амфибия, карикатура на мертвого Оскара Палчека, кстати, тоже несколько смахивающего на человека-жабу в брюках.

Некоторое время все молчали. Эдвард положил фото рядом с рисунком. Сходство было потрясающим.

- Это книги Нарбондо? - поинтересовался Ашблесс.

- Именно так, - отозвался Эдвард.

Ашблесс подошел к полкам, вытащил первый том записок и открыл его на странице, где был помещен портрет доктора Нарбондо - гравюра на дереве.

- Он был законченным сукиным сыном, - сказал поэт. - Безумцем, снедаемым манией величия. Родился и вырос в Виндермеере. Занимался какими-то гадкими опытами с овцами. Ненавидел все и вся. Одно время грозился отомстить ученым Академии, отравив все океаны и уничтожив население Земли.

- Он твой родственник? - шутливо поинтересовался Уильям.

- Он состоял в отдаленном родстве с Вордсвортами. Но об этом почти никто не знал. Нарбондо не выносил друзей Вордсвортов. Считал их обреченными и недоразвитыми. Сам он был исследователем. Искателем приключений. В течение нескольких лет пропадал на Борнео, экспериментируя там с орангутангами. По его словам, он сумел найти рецепт некой сыворотки, которая позволяла ему выводить породы новых, удивительных животных - помесей гиппопотамов и змей, рыб и птиц. В конце концов ему запретили въезд в Англию, обвинив в вивисекции. Нарбондо стал прообразом уэллсовского доктора Моро. По слухам, после этого он появился в Китае, где искал сказочный эликсир долголетия и каких-то необыкновенных рыб, но с тех пор прошло уже больше ста лет. - Ашблесс внезапно умолк, как будто испугался, что увлекся и сказал больше, чем следовало.

На протяжении всего рассказа Ашблесса Уильям всей душой ненавидел поэта - словно тот оказался посвященным в знания для избранных. Сообщив пару пикантных новостей, поэт успокоился и замолчал, предоставив этому молчанию - полному намеков и удивительных недоговоренностей - возможность еще больше укрепить его репутацию.

Ашблесс щурился на гравюру Нарбондо, а Уильям незаметно рассматривал поэта, стараясь угадать его возраст. Это оказалось трудно, практически невозможно. При неярком свете Ашблессу можно было дать семьдесят. Тем не менее его густые, длинные и совершенно седые волосы говорили о хорошем самочувствии и имели вполне здоровый вид. Однако при свете солнца, когда тень и недостатки освещения уже не могли скрыть всех впадин и морщин на лице поэта, он выглядел значительно старше, на диво старше. Может быть, на все девяносто. Далеко за девяносто, говоря точнее. Уильям вспомнил Теннисона, который, по воспоминаниям современников, чтобы доказать свою силу, носил на спине лошадей. Не забывая при этом о печати на своем челе, о предначертании быть поэтом. Примерно то же сквозило и в Ашблессе, и это ужасно раздражало Уильяма. Поэты всегда оказывались близкими родственниками известным личностям, вечно расхаживали с важным видом, поглощенные своей значимостью, с неизменными претензиями на серьезность и самоуглубленность.

Кроме всего этого, в Ашблессе было что-то еще, что Уильяму пока не удавалось разглядеть. Он решил попробовать заманить поэта в ловушку, просто ради забавы.

- Я знаком с некоторыми произведениями твоего предка, - объявил Уильям, отлично понимая, что намек на присвоение и фальшивость имени заденет поэта.

Ашблесс ничего не ответил.

- Это очень хорошие стихи, - продолжал Уильям, довольный своей находчивостью. - Нетрудно заметить их влияние на твой стиль. Они чисты, как звон колокольчика, вот что я хочу сказать. Ты очень изящно сумел использовать его темы.

- Я ощущаю его духовное влияние, - пробормотал Ашблесс, делая вид, что "Жабродышащие" Нарбондо занимают его гораздо больше, чем обсуждение вопросов поэзии.

Уильям степенно кивнул, как будто отлично понимал, что Ашблесс имеет в виду.

- Это как запись стихов в сомнамбулическом состоянии? - спросил он. - Автоматическое письмо? Что-то вроде этого? Тогда нечего удивляться, откуда у тебя такое живое понимание эпохи поэтов-романтиков.

- Я не верю в сочинение стихов в трансе. Мои знания об эпохе романтизма основаны на скрупулезном изучении материала. Кстати, вы знаете, что Пичи наследственно владели поместьем в Виндермеере?

"Дерет нос и виляет", - подумал Уильям.

- Понятия не имел, - отозвался он. - Мне казалось, что отец Пича купил это поместье после войны, когда началась свистопляска с деньгами. Какой-то древний род оказался не в состоянии платить налоги, ну и так далее.

- А на самом деле, - ответил Ашблесс, притворяясь до крайности удивленным, - Пичи живут в Виндермеере около десяти веков, а то и дольше. Если память мне не изменяет, дед Пича и Игнасио Нарбондо были знакомы. Доктор питал к Пичу научный интерес - понимаете, о чем я?

- Конечно, конечно. - Уильям отложил трубку и поднялся. - Твои познания на редкость обширны.

- Но не настолько, насколько хотелось бы, - таинственно ответил Ашблесс, убирая снимок во внутренний карман.

Уильям повернулся к шурину, который полностью ушел в очередное перечитывание отчета о находке в Саргассовом море.

- Кстати о Пиче, Эдвард, - ты собирался сегодня утром поговорить с Вильмой?

Эдвард испуганно вскинул голову. Ашблесс взял из его рук книгу и рассеянно принялся листать.

- Я разговаривал с ней - рано утром, - ответил Эдвард. - Она ехала к себе в пекарню, а мы с Расселом как раз собирались в Гавиоту. Я с ней обо всем поговорил. Предупредил насчет Фростикоса. Она сказала, что с Гилом случился какой-то припадок - что-то с дыхательными путями, так, кажется. Плюс обезвоживание и переутомление. С Бэзилом в свое время тоже это случалось. Дело в том, что двадцать лет назад Фростикос лечил Бэзила, поэтому Вильма ему и позвонила. Фростикос ей совершенно не нравится, но он мигом во всем разобрался. На голову бедной женщины валятся все новые и новые неприятности.

Уильям наблюдал за поэтом: притворяясь, будто увлечен книгой, Ашблесс на самом деле краем глаза следил за Эдвардом.

- Вильма сказала, что с Фростикосом она познакомилась еще до Арктики, когда Пич и Пиньон дружили. С ее слов у меня сложилось впечатление, что Пиньон и Фростикос довольно давние и близкие друзья. Это Вильму особенно настораживает. Она терпеть не может Пиньона, который Гилу проходу не дает и заставляет помогать в каких-то безумных планах по созданию подземной машины - понимаете, о чем речь? Она опасается, что Гил попадет под его влияние. Как бы там ни было, она сегодня с утра позвонила Фростикосу и сообщила, что в его услугах больше не нуждается. Попросила его прислать счет, сказала, что Гил поправился. Вот такие новости.

Многократное упоминание Фростикоса умерило энтузиазм Уильяма. Он принялся мрачно размышлять о предполагаемых связях Фростикос-Пиньон и мертвом Оскаре Палчеке, о тайне доктора Нарбондо и улыбающемся Ямото, о пока еще неясной, но неминуемой грозе, собирающейся над их головами. Эдвард говорил что-то еще, но Уильям уже не слушал - он смотрел на пыльную, порванную, старую-престарую карту приливов, прикрепленную к стене кнопками и украшенную под графиком месячных приливов смешным маленьким осьминогом, подмигивающим Уильяму из-под козырька лихой капитанской фуражки, на околыше которой вычурными буквами было написано: "Рыбачья хижина Ленца".

 

 

Бросив "Невесту Фу Манчу" на кофейный столик, Джим резко поднялся и торопливо пошел к парадной двери. Почему эта мысль не приходила ему в голову раньше, он понять не мог. До этого момента он не видел здесь ничего необычного. Но теперь... На первый взгляд смерть Оскара Палчека была своеобразным несчастным случаем - не более. Но где-то внизу, под поверхностью, во тьме подводных пещер, таилось и скрывалось до времени еле заметное объяснение, на свету засиявшее как кристалл, простое и очевидные, как ни ужасно.

Джим скорым шагом дошел до дома Хасбро, перед которым у обочины дороги был припаркован маленький "Метрополитэн". Вокруг не было ни души. Джим лег животом на траву и заглянул под машину, почти не сомневаясь, что увидит там какое-нибудь чудо, возможно, лицо самого Хасбро, уставившееся на него. Под машиной не было ничего, кроме глушителя. Обыкновенного глушителя. На стальной коробке которого были выдавлены и залиты краской слова "Глушитель Аякс - тише шепота" - краска уже начала выцветать от жара и времени. Никаких тебе серебряных проводков, зеленых или лиловых огней, ничего необычного или фантастического.

Джим поднялся, усиленно размышляя. На другой стороне улицы стояла машина Вильмы Пич. Джим медленно подошел туда, раздумывая, стоит ли говорить с Гилом об убийстве Оскара вообще, а если да, то нужно ли намекать на подозрения о причастности к нему Гила. Намека было бы достаточно - после этого Джим, словно Нэйленд Смит, просто заглянет Гилу в лицо, увидит, как изменится его выражение, что, конечно, выдаст того с головой - секунда растерянности, в соответствии с восточными клише Фу Манчу, могла значить гораздо больше тысячи слов.

Прервав размышления Джима, из дверей дома Гила выбежала Вильма Пич. Миссис Пич была необыкновенно испугана и взволнована - в руке она держала одинокий листок из записной книжки.

- Ты видел сегодня Гила? - спросила она Джима срывающимся голосом.

- Сегодня - нет. Последний раз мы виделись вчера утром.

- Я уехала в восемь утра, и он еще был дома.

- Я его не видел, - повторил Джим. - А что случилось?

- Твой дядя дома? - спросила миссис Пич и, не дождавшись ответа, быстро пошла вниз по улице.

Размахивая листком из записной книжки, она ворвалась в сарай-лабиринт. Гил пропал - может быть, похищен. На столе миссис Пич нашла записку, написанную почерком сына. Он ушел. Маме не нужно волноваться. Ему необходимо сделать кое-что важное. Жизненно важное. Он всегда был ей обузой, но теперь это кончилось. Настало время, когда он обязан действовать. Грядет новая эра. Далее шел параграф, в котором очень туманно и путано разъяснялась та грандиозная цель, на трудные поиски которой отправился Гил.

- Он вернется, - заверил Вильму дядя Эдвард.

- Дай ему время до полуночи! - со слабым смешком объявил Ашблесс.

Уильям отметил, что Ашблесс вовсе не весел, а выглядит странно, словно что-то вот-вот может раскрыться, что-то такое, что он отчаянно пытался утаить.

- Ну, - продолжал поэт, - мне пора. Я заглянул только на минутку. Не стоит так волноваться, дорогая, - посоветовал он Вильме Пич, одобряюще похлопывая ее по руке и улыбаясь так, словно сказал что-то прочувствованное и сердечное.

Ашблесс повернулся и торопливо прошагал мимо Джима к своей машине. На полдороге он, однако же, остановился и, поманив Джима, достал из кармана фотографию. Эдвард и Уильям утешали Вильму Пич.

- Крепись, парень, - сказал Джиму Ашблесс, положив ему руку на плечо и увлекая через лужайку к дороге. - Видел когда-нибудь такое фото?

Поток новостей немного выбил Джима из колеи и, услышав от Ашблесса такие слова, он почему-то решил, что ему сейчас поднесут какой-нибудь пошлый снимок, учитывая фамильярность объятий. Но фотография оказалась совсем другого рода. Джим увидел на ней Оскара Палчека, который умер, так и не успев окончательно превратиться в рыбу.

Джим помедлил. Почему-то ему стало страшно.

- Да, - ответил он, не уверенный до конца, куда клонит Ашблесс. - Я видел похожее в одной книге в лабиринте. В книге доктора Нарбондо.

Джим поднял глаза и заглянул Ашблессу в лицо, пытаясь прочесть там ответ, но поэт был доволен и совершенно спокоен.

- Мог ли Гил Пич видеть эту книгу? - спросил его Ашблесс. - Приключения и тайны всегда увлекают мальчиков его лет. Он мог видеть этот рисунок?

- Он видел его, - честно признался Джим. - Смотрел, наверно, раз десять. И даже переписал ту главу, что относится к рисунку, в свой дневник, слово в слово.

Ашблесс кивнул, спрятал фотографию в карман, пожал Джиму руку и торопливо зашагал к машине.

 

 

 

КНИГА ВТОРАЯ

ТЕОРИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

 

 

Робинзон Крузо представляет нам наиболее трогательный образец тоски человеческого сознания по зонтам... воспоминания об исчезнувших светских привычках ищут формы внешних проявлений, в результате чего и появляется зонт. Человек набожный, попав на необитаемый остров, скорее всего состряпает себе башенку-часовню, дабы скрасить воскресные утра иллюзией колокольного звона; однако Крузо был более моралист, чем пиетист, и его зонтик из листьев - это замечательный пример борьбы человеческого разума и его самовыражения в наиболее неблагоприятных, из всех возможных, обстоятельствах.

Роберт Льюис Стивенсон

"Философия зонтиков"

 

Пролог

 

В неподвижном воздухе витал соленый запах морской воды и затхлый дух ограниченного пространства. Уильям Ашблесс сидел на земле, прислонившись спиной к стене хижины - былой каюты корабля, скорее всего рыбацкой шхуны, с широкими окнами по всем сторонам. Большая часть стекол была выбита - чудо, что несколько стекол все-таки уцелело, - однако осколки из рам были аккуратно вынуты кем-то, кто жил здесь все эти годы.

За спиной поэта на возвышении горел большой, но неяркий костер; дым поднимался столбом прямо к темному невидимому своду над головой. В двадцати футах от странной лачуги на берегу лежала весельная лодка, на носу которой на тонком бамбуковом шесте теплился масляный светильник, отбрасывая на маленький каменистый участок острова вокруг себя загадочные ломаные тени.

Ашблесс ощущал невероятную усталость. Он давно уже был в деле и повидал всякое. Однако теперь в нем крепла уверенность в близости чего-то нового и незнакомого. Воздух был словно наэлектризован, полон магии и таинств. Приблизительно то же самое он переживал на Риу-Жари, когда Бэзил Пич призывал миллионы тетр и срывал с неба луну. Чувство было таким, словно корабль уже отплыл и, увлекаемый течением таинственной неведомой реки, приближался теперь к ее устью, которое вот-вот откроется в простор безбрежного древнего моря, полного загадок. Ашблесс желал быть на борту этого корабля, когда это произойдет.

Можно было действовать более осторожно, но столь же безуспешно. Вопрос о том, кто сейчас правит бал, уже отпал. Пиньон предлагал ему всяческое содействие, поддержку, деньги. Выдвигал различные идеи. Ашблесс иронически хмыкнул. Мания величия, снедающая Пиньона, требовала теперь ему в утешение и дифирамбов от придворного поэта. Хотя конечно деньги здесь тоже были поставлены немалые. Но что ему до этих денег? Дело-то вовсе не в деньгах. Существовала возможность - и все более явная - что именно корабль Пиньона первым выйдет в таинственное море.

Слева от поэта в ветхом доке стояли на якоре три китайские джонки - две тихие и темные, а в одной каюта была освещена. Лодка покачивалась на темной воде, и пятна света, льющегося из окон ее каюты, создавали ощущение, что и остров качается. Ашблесс поднялся, отряхнул брюки и двинулся по едва заметной тропинке, вьющейся между камней. Стараясь ступать как можно тише, он дошел до разваливающегося пирса. Внутри залитой светом каюты джонки поэт заметил склоненную голову Иларио Фростикоса; доктор был чем-то занят - наверное творил очередную пакость, решил Ашблесс, с кем-то из семейства Пичей.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что за ним никто не следит, поэт заглянул в окно. На столе для препарирования перед Фростикосом лежал крупный карп, аккуратно вскрытый от жабр до хвоста, распяленный и приколотый к подставке длинными Т-образными булавками. Все внутренние органы рыбы были как на ладони. Фростикос что-то проделывал с медленно бьющимся сердцем, срезал с него скальпелем тончайшие полоски тканей. Полные ужаса глаза карпа неподвижно смотрели в окно. Небольшое вращающееся устройство непрерывно орошало глотающую воздух рыбу водяной пылью, предохраняя ее от пересыхания и гибели. Фростикос осторожно достал из брюха карпа орган размером с оливку и опустил его в наполненную прозрачной жидкостью лабораторную колбу. Подняв колбу к свету, он некоторое время рассматривал ее содержимое. На миг Ашблесс поверил, что Фростикос собирается единым духом осушить колбу, словно бокал с мартини, однако тот просто закупорил ее и убрал в стеклянный шкаф.

Внезапно Фростикос замер, будто у него перехватило дыхание, и, пошатнувшись, отступил от стола на шаг. Захрипев, он широко открыл рот и вцепился рукой в горло; при этом выражение его лица приобрело заметное сходство с выражением карпа на препарационном столе - такие лица бывают у тех, кто, открыв дверь, сталкивается за ней нос к носу с улыбающейся смертью. Фростикос упал на колени, его грудь судорожно вздымалась от невероятных усилий. Непроизвольно махнув рукой, он сбросил на пол поднос с блестящими хирургическими инструментами. Потом впился скрюченными пальцами в застежки черного саквояжа и, ломая ногти, принялся их расстегивать, потом вывалил содержимое саквояжа на пол перед собой. Баночки, коробки, упаковки таблеток и прочие медикаменты раскатились во все стороны. Трясущимися руками Фростикос схватил зеленую склянку, с усилием откупорил ее, отхлебнул, потом привалился спиной к книжному шкафу - по его подбородку стекала и капала на рубашку зеленая жидкость.

Фростикос ужасно осунулся - кожа обтянула кости так туго, что его лицо стало напоминать череп, и доктор походил на живой труп. Пергаментная кожа под скуловыми костями медленно то втягивалась внутрь, то чуть раздувалась, словно тонкий слой ткани на пульсирующих жабрах. Фростикос с усилием поднялся, упал в кресло, склонив голову на руки, и просидел так с минуту, тяжело дыша, потом встал, поправил одежду и не торопясь, методично собрал с пола и спрятал обратно в саквояж рассыпавшиеся склянки и пачки таблеток. После этого он собрал хирургические инструменты в неглубокий поддон, выключил обрызгиватель, вытащил булавки из мертвого карпа и, взяв рыбу за хвост правой рукой, облизал пальцы левой. При виде такого странного действия Ашблесс вздрогнул и поежился, затем поспешно отступил в тень - Фростикос резко обернулся к окну.

На глазах у Ашблесса рука в белом рукаве высунула карпа из окна и выбросила его в воду около пирса. Как только рука скрылась, Ашблесс вернулся к окну. Он опять увидел Фростикоса - доктор с закрытыми глазами сидел в кресле, его спокойное лицо больше не казалось изможденным. Фростикос словно бы засыпал, как будто странное происшествие неимоверно измотало его.

Ашблесс обернулся и посмотрел в воду - препарированный карп был еще там, висел, зацепившись за выступающие щепы сломанной сваи, - и хотя поэт знал, что рыбина ему мало что скажет, он решил посмотреть на нее. Он лег на живот и свесился над водой, потом сполз вниз еще немного, удерживаясь правой рукой, а левую вытягивая вперед до отказа - рискуя сорваться вниз. Он сумел дотянуться до носа карпа, но подхватить его не смог - рыба была слишком скользкой. Карп соскочил с щепы и упал в воду - в желтом свете, льющемся из каюты джонки, Ашблесс не отрываясь следил, как карп тонет хвостом вперед.

Не успел карп скрыться в темноте под водой, как из глубины ему навстречу выскользнула тень, огромные зубастые челюсти сомкнулись, и, блеснув чешуей, ужасный хищник снова ушел вниз. С преувеличенной осторожностью Ашблесс выбрался на доски пирса, еще раз глянул на спящего Фростикоса и зашагал по тропинке обратно туда, где на конце бамбукового шеста горел масляный светильник. Столкнув лодку в воду, он уселся на банку и принялся тихо грести прочь от острова, где оранжевое пламя костра медленно угасало, сливаясь с темнотой.

 

 

Глава 10

 

Когда Вильма Пич закричала, Джим стоял на краю тротуара, глядя вслед сворачивающей за угол машине Ашблесса. Миссис Пич вопила благим матом, срываясь на визг, истошно и пронзительно, как будто видела перед собой что-то невообразимо ужасное. Она выбежала из лабиринта - выражение ужаса и растерянности застыло на ее лице. Вслед за миссис Пич из дверной щели выскользнула пара забавно одетых, как на праздник, мышей. За мышами из сарая выбежал отец Джима с сачком в руках, за ним дядя Эдвард.

Мыши были не лыком шиты и бросились врассыпную. Одна во весь опор рванула к кустам, а другая, хмельная от свободы, смешно запрыгала через лужайку заднего двора.

- Аксолотль! - в отчаянии закричал Уильям. - Поймай аксолотля! Черт с ними с мышами!

Вильма Пич испустила новый крик и с ногами забралась на капот "Гудзона", прижимая руки к горлу. Хлопнула дверь. На дорожку перед своим домом вышла миссис Пембли, быстро взглянула на Джима и сосредоточила свое внимание на дрожащей Вильме Пич, которая в страхе озиралась по сторонам в ожидании появления новых кошмарных созданий в кукольных одежках.

Преследуя мышь, пытавшуюся спастись в кустах, Уильям выскочил на улицу. Он промчался пред очами миссис Пембли, размахивая сачком, словно дворник метлой, резко развернулся и бросился обратно на задний двор, возможно, решив поскорее убраться с глаз ненавистной и опасной соседки, а может быть надумав в первую очередь заняться ловлей аксолотля. В конце концов, мыши шли по десять центов за дюжину, а вот хороший аксолотль... Дядя Эдвард что-то крикнул приближающемуся шурину. Джим устремился вслед за отцом. Вильма Пич поспешно перебралась в кабину "Гудзона" и захлопнула за собой дверцу.

- Вот они! - заорал Эдвард, словно Килрой, прыгая у забора и заглядывая во двор Пембли. Аксолотль каким-то образом уже пробрался туда. Амфибию преследовала пара мышей, одна из них была в рваном пальтишке. К месту действия приближался привлеченный криками Эдварда пес миссис Пембли, уже завидевший издалека добычу.

- Господи! - вскрикнул Уильям, гораздо больше обеспокоенный возможной трагедией, чем его шурин. Метнув в собаку сачок, от которого та презрительно увернулась, он обругал животное последними словами.

- Я сейчас их достану, - предложил Джим, понимая, что дело принимает угрожающий оборот. Но было поздно - Уильям, ужасно встревоженный судьбой своих подопечных, а также будущим теории цивилизации, перебрался через забор, схватился с озадаченным псом и наконец принялся ловить драгоценного аксолотля.

Из дверей своей кухни выплыла миссис Пембли, по необъяснимым причинам с увесистой скороваркой в руках, и начала угрожающе надвигаться на Уильяма. В ответ тот, решив конечно же, что угроза нависла над его зверями, подхватил брошенный сачок и предостерегающе выставил рукоятку в сторону пожилой леди. Вид переваливающегося в высокой траве упитанного аксолотля в коротких панталонах произвел на миссис Пембли потрясающее впечатление - на мгновение она застыла, пораженная немотой. Швырнув на землю скороварку, она пронзительно завизжала и бросилась искать спасения на кухне, с грохотом захлопнув за собой дверь. Звякнула накидываемая цепочка, лязгнули задвижки.

Уильям подобрал из травы одуревшего аксолотля, подал его через забор Эдварду и хотел перебраться сам. Однако силы неожиданно оставили его. Он едва держался на ногах. О том, чтобы карабкаться на забор, и речи быть не могло. Забыв о сачке, он направился к воротам. На Джима накатило ощущение безысходности. Вот-вот должен был послышаться нарастающий вой неизменных сирен, предвестник появления белой машины. Его душили отчаяние и яростная злоба - на отца, на миссис Пембли, на себя самого. Отец шел к дому страшно медленно, как человек, не имеющий определенной цели.

Уильям добрался до заднего двора, остановился там и, покачиваясь, оглянулся, потом лег на траву и, откинув деревянный щит, принялся протискиваться под дом. Эдвард, все еще с аксолотлем в руках, пытался слабым голосом увещевать своего шурина. Ноги Уильяма примерно секунд десять торчали из-под дома, словно ноги раздавленной Злой Волшебницы Гингемы. Потом втянулись в темноту. Сразу же вслед за этим ветер принес отдаленный вой сирен.

Мягкая пыль под домом была прохладной на ощупь. Она копилась здесь вот уже скоро пятьдесят лет. Она понятия не имела о дуновениях вечернего воздуха под крыльями огромной птицы. Она была равнодушна к ходу истории, к теории цивилизации и к людским страданиям. Уильям лежал на боку, прижавшись щекой к ладони, которая утопала в мягкой пыли. Он слышал глухие звуки, доносящиеся из-под земли - прямо сквозь ладонь. И вспомнил о том, как обитавшие на Великих Равнинах индейцы, преследуя стада бизонов, слушали прерию, прикладывая ухо к земле, а потом вспомнил себя самого сорок лет назад: он тогда слушал горячие стальные рельсы и воображал далекие экспрессы, неудержимо и яростно мчащиеся к неведомым и экзотическим пунктам назначения.

Сейчас же ему представлялось, что где-то глубоко внизу он слышит приглушенный надсадный рокот - эхо могучих водопадов, переливающихся из одной подземной пещеры в другую, или скрежет вращающихся челюстей левиафана, прогрызающего себе путь в земной коре где-то далеко, в нескольких милях внизу.

Уильям почувствовал, что засыпает. Сегодня был длинный день. День, овеянный вдохновением теории цивилизации. У Уильяма был свой взгляд на философию вещей, он верил, что разделенные фрагменты и детали часто несут в себе нечто гораздо большее, чем сложенные вместе. Пальто для мыши, распашонка для аксолотля, штанишки для крота - так шаг за шагом наука приблизится к знаменательному дню, когда провозгласит конец дикости и приход цивилизации. Он без устали раскрывает чужие козни, рушит каверзные планы, однако истина от этого не становится яснее, а более того - ускользает от него все дальше. В чем причина? Узнать правду - значит разрушить порядок вещей. Знание не есть связующий материал, крепостная стена порядка на пути хаоса; это множащиеся мельчайшие трещины, разбегающиеся в тысячах направлений, постоянно грозящие развалить нашу веру на невосстановимые части. Подобное не укладывалось у Уильяма в голове. Это было слишком сложно для его понимания.

- Если ты считаешь, что все понял, - сказал он вслух, - то прими мои поздравления.

- Понял что? - спросил голос в нескольких дюймах от его уха. Кто-то потряс его за ногу. - Давай, вылезай.

Уильям открыл глаза, но не сумел рассмотреть ничего, кроме сгорбленной тени - силуэта существа, явившегося из преисподней мучить его. Вокруг стало темно и холодно. Правая нога Уильяма совершенно потеряла чувствительность.

- Вот умница, - сказала Уильяму разбудившая его тень. Уильям снова провалился в сон.

Сквозь дрему он почувствовал, как скользит в пыли на боку, словно змея. Это скольжение стало частью его чудесного сна, который тянулся целую вечность, приятно переплетенный с далекими тихими голосами, хлопающими дверями и прочим, в тихом и покойном отрыве от переживаний внешнего мира.

Эдвард ничего не понимал. Все это время он занимался своим делом, обычным и нормальным, возился с мышами, изучал тропических рыб, устраивал встречи ньютонианцев, чтобы был повод приятно выкурить трубку за обсуждением интересных проектов путешествия к центру Земли. И где-то среди этой ясной и выверенной цепочки, где именно он не знал и сам, ступил ногой в трясину беспорядка и досады. "Да, именно", - решил он. Все не так просто, как кажется. Уильям был совершенно прав.

 

 

Бедный Уильям. Его снова увезли. Это уже начинало надоедать - пора положить конец этим увозам. Это будет непросто, но он что-нибудь придумает, переедет с Уильямом куда-нибудь. В последние дни события ускорились. Факты и связи, еще вчера незаметные, сегодня обретали вещественность и пугали. Он начал подозрительно оборачиваться вслед незнакомым и скорее всего совершенно безвредным людям, улыбнувшимся ему, или равнодушным к нему, или взглянувшим на него из-под странных темных очков. Два дня назад он шел по бульвару Лонг-Бич к "Книжному развалу" и встретил женщину с картонной коробкой на голове. Это была коробка из-под карамельных батончиков "Баттерфингер" - их туда влезало, наверное, с дюжину. Картонку удерживала на взлохмаченной голове женщины тонкая эластичная резинка. Предусмотрительная дама не хотела, чтобы головной убор сыграл с ней злую шутку, позволив ветру унести себя. Она поработала над своей коробкой - прорезала маленькие дырочки, добыла примерно фут эластичной резинки, продела в дырочки и крепко завязала ее концы. По каким-то необъяснимым причинам эта женщина показалась Эдварду подозрительной. Почти сразу же он задался вопросом: а кто из них двоих больший сумасшедший? И успокоился, напомнив себе, что настоящий безумец не осознает свое безумие, не ведает того, что уже переступил черту. В один прекрасный день он проснется, и готово - он уже по другую сторону, в смежном мире. Надевай на голову картонную коробку и марш-марш в город, как ни в чем не бывало.

"С чего это я привязался к картонным коробкам?" - удивился Эдвард. А почему не колпак от автомобильного колеса? Или большой ботинок? И кто, начал он ломать себе голову в очередной раз, опять сомневаясь и снова подозревая, в таком случае больший сумасшедший: невинная блаженная, разгуливающая по городу с коробкой на голове, или такой человек как он сам, безосновательно недоверчивый, отлично сознающий беспочвенность собственных подозрений, но все равно им потакающий? Это очень опасно. И он это понимает. Нет смысла искать в себе следы помешательства. Безумие - это судьба, если оно назначено тебе, то от него не уйти. Разум - тонкая скорлупа, которая может в один прекрасный день - чьей-то забавы ради - рассыпаться, оставив тебя с соломой в волосах и с картонной коробкой вместо шляпы.

Эдвард уволил Ямото, сославшись на то, что почувствовал вдруг неодолимую тягу к работе в саду. Сразу же после этого он нанял нового садовника, датчанина по фамилии Тээслинк, который сразу же принялся щелкать секатором среди кустов перед забором и остановился лишь тогда, когда там остались только уродливые короткие пучки веточек. Эдвард постоянно страшился того, что визит Ямото в сад Пембли совпадет с приходом Тээслинка. Или хуже того - явится Уильям, выбравшись неожиданным образом откуда-нибудь из каминной трубы или из-под дома, например, и опознает в Тээслинке агента Иларио Фростикоса. Эдварду хотелось умыть от всего этого руки. Однако он отлично знал, что не сможет этого сделать.

Перед домом с громким скрежетом и скрипом затормозил "лендровер" профессора Лазарела. Лазарел был возбужден до крайности. Мир сотрясали монументальные открытия. Газеты трубили о них. Водяных людей теперь находили где угодно, они стали таким же обычным делом как сорняки или, скажем, блохи.

- Водяные люди! - удивленно воскликнул Эдвард, забыв о своих переживаниях. - И сколько же их?

Лазарел немного успокоился.

- В газете пишут о двух найденных.

- Ага, - отреагировал Эдвард.

- Но эти двое - все равно что тысяча. Один был найден в другом полушарии. Послушай: мне об этом рассказал Лассен полчаса назад по телефону. Человека с жабрами нашли на западном побережье Мадагаскара. Перед тем как его обнаружили, он пролежал на берегу примерно неделю. Птицы хорошо над ним поработали, но сомнений ни у кого нет. Его перевезли на корабле в Лос-Анджелес.

Эдвард нахмурился.

- Я подумал о том же. Почему в Лос-Анджелес? Здесь есть какая-то связь с Оскаром Палчеком. Я сел в машину и поехал к тебе, и посмотри только, что по дороге я увидел в "Таймс"! - Лазарел выхватил из кармана пиджака газету и бросил ее на стол. На первой странице в углу невразумительная статья под заголовком "Водяной человек на острове Каталина" повествовала о найденном рыбаками на берегу полуразложившемся трупе человека с жабрами.

- Здесь есть связь! Уверен на сто процентов! - вскричал Лазарел, ударяя кулаком по столу.

- И ты и я, мы оба знаем, откуда пришло это существо, - продолжил он. - Из приливного пруда на Пало-Верде, вот откуда. Дно океана там похоже на ноздреватый сыр. Я ждал чего-нибудь такого.

Зазвонил телефон. Это был Ашблесс. Да, они уже видели газету. Они согласны, что случилось действительно нечто важное. Он приедет к ним через полчаса. Эдвард бросил трубку на аппарат, ощущая смутное беспокойство - по тем же причинам, по которым он уволил Ямото, он теперь подозревал Ашблесса. Влияние Уильяма нельзя было назвать благотворным. Профессор Лазарел, тем не менее, был полон энтузиазма. Им нужны помощь и содействие, заявил он. Нужно привлечь всех, кого только можно.

Достав из бумажника карманный календарик, он принялся считать дни.

- Сколько осталось у Джима до школы?

- Почти неделя, - ответил Эдвард. - До второго января.

- Отлично. Начинаем сборы сейчас же. Звони Сквайрсу - нам нужна его лодка.

- А что мне ему сказать - куда мы идем? - спросил Эдвард.

- На остров Каталина! У меня есть четкое предчувствие, что на этот раз мы близко подобрались к чему-то крупному. Все постепенно становится на места. Мы сейчас ближе к цели, чем ты можешь представить. Стоит допустить заминку, и Пиньон снимет все пенки - ты ошибаешься, если думаешь, что это не так. Нам нужно его опередить.

Когда Джим вернулся в полдень домой, он увидел, что их крыльцо завалено походным снаряжением, топографическими картами, жестянками консервов, фотографическим оборудованием и зелеными канистрами с питьевой водой. Ночь они провели на борту "Герхарди", качаясь на волнах. Холодно было ужасно. Профессор Лазарел и Ашблесс, словно два приятеля неразлей-вода, весь вечер напролет сидели на палубе на ветру, курили и болтали, вспоминая экспедиции и приключения прошлых лет. Профессор Лазарел заявил: тот не мерз по-настоящему, кто не побывал на полюсе. Джим поклялся себе, что ноги его на полюсе не будет. Просидев на палубе "Герхарди" с полчаса и всячески крепясь, он решил, что достаточно познакомился с холодом, и сдался. Было невозможно представить, что где-то бывает еще холоднее. Его пальцы потеряли чувствительность и одеревенели, голова под шерстяной шапкой раскалывалась от тупой боли, казалось, занесенной туда ветром. Остаток вечера он читал в каюте, по опыту зная, что морская болезнь не доберется до него, если он не станет о ней думать. Около полуночи он решил предпринять еще одну вылазку на палубу.

Вокруг бота теперь клубился туман, густой, влажный и мертво-неподвижный. Ашблесс и Лазарел стояли на носу и разговаривали, звуки их голосов тонули в тумане и представлялись Джиму доносящимися из другой реальности, может быть, из другого измерения - словно он отведал один из грибов Фу Манчу и теперь погрузился в сумрачный, соседний с обычным мир. Ему казалось, что можно оттолкнуть от себя туман руками, а то и плыть в нем. Едва воображение Джима принялось за дело, ему начали чудиться всякие разные удивительные вещи - на добрую минуту он уверился, что в десятке футов за бортом бота в тумане зависла, перед тем как вернуться в океан, огромная летучая рыба, пятнистая и влажная, с глазами как бутылочные донышки.

Джим прищурился, словно на ярком солнце, решив вдруг, что тот же самый прием сработает и в темноте, и принялся вглядываться в мутный мрак. Разумеется, ничего он там не увидел - смотреть было абсолютно не на что, за бортом "Герхарди", вплоть до самого острова Каталина лежала лишь тихая вода, спокойная и маслянистая, придавленная сверху одеялом тумана. Джиму внезапно показалось, что остров этот к нему не ближе, чем ближайшая звезда. И что сейчас он смотрит в никуда, в открытый океан. Но и в том, и в другом он не усматривал ничего нового. Бот окружала белесая непроницаемая стена.

Зашептал ветер и ненадолго разогнал клубящийся туман; над ночной водой образовался длинный и поразительно чистый коридор, в котором тихо лежало полупогруженное призрачное тело - странное плавучее средство, похожее на белую субмарину с плавниками и высоким килем, происходящую, быть может, из Атлантиды и теперь затерянную в тумане. Уже через секунду гигантское облако тумана, пришедшее со стороны океана, поглотило удивительный корабль. Джим не успел даже разобрать, что случилось - ушло ли таинственное устройство под воду само или, наоборот, пучина поглотила его, но уже через несколько мгновений, когда туман рассеялся снова, никакой подводной лодки не было, только темный медленно вздымающийся океан.

Джим поспешил рассказать обо всем Лазарелу. Профессору это страшно не понравилось. Ашблесс приписал лодку игре воображения - туман и тишина, сказал он, оказывают сильное воздействие на сознание человека. Галлюцинации, наведенные туманом, в море обычное дело: корабли-призраки, водяные люди, морские чудовища, лица среди скоплений водорослей - все это порождения тумана. На палубу вышел дядя Эдвард, в теплой куртке и с трубкой в зубах. По его словам, вполне возможно, что чудовища и корабли-призраки не случайно появляются именно в тумане, может быть, туман - это часть их среды обитания, воздух их фантомного мира, просочившийся к нам и принесший с собой ночные тени и сумеречных существ.

Джим продолжал стоять на том, что он что-то видел. Был ли это призрак или нет, он сказать не мог, но что-то определенно было. Неожиданно он подумал, что будь здесь отец, он сумел бы найти всему этому приемлемое объяснение. Эта мысль показалась Джиму курьезной, но не потому, что его отец был склонен вкладывать в обычные события особенный смысл, а более всего потому, что сама эта склонность Уильяма казалась теперь ему вполне нормальной и обоснованной. Джим принялся глядеть в туманный океан, высматривая сам не зная что: то ли опять неизвестную субмарину, то ли опутанную водорослями компанию скелетов-призраков с потерпевшего крушение корабля, вечных странников подводного мира.

Лазарел сказал, что идет вниз, и дядя Эдвард к нему присоединился. Джим двинулся за ними следом, внезапно почувствовав, что кровавые и невероятные похождения Фу Манчу ему все-таки ближе странных порождений ночи, которые могут - кто знает? - воспользовавшись приливом, подобраться к ним вплотную. Кроме того, сквозь решетку вентиляции из каюты доносился густой аромат крепкого кофе - кофе, который изумительно готовил Ройкрофт Сквайрс, кофе - первого врага любых привидений, обитающих в тумане или нет. Уильям Ашблесс сказал, что еще посидит на палубе, так как эта атмосфера создавала, по его словам, настроение. Нахлобучив теплую фуражку поплотнее, он объявил, что останется "на вахте" и достал из кармана куртки блокнот и ручку. Еще через сорок пять минут, убаюканный монотонными переговорами дяди Эдварда и профессора Лазарела, Джим начал засыпать. Со стороны взрослых доносилось что-то о подводных лодках, Пиньоне и водяных людях, а его тем временем медленно куда-то уносило, и обрывки разговора превращались в фрагменты снов.

Когда он проснулся, ярко светило солнце. Остатки тумана клубились у горизонта, испаряясь в сиянии дня. Остров Каталина, зеленый и скалистый, вздымался из моря удивительно близко к боту, и Джиму показалось невероятным, что все эти скалы так и простояли здесь всю ночь, а не поднялись из океана вместе с солнцем. Ашблесс, который до рассвета просидел на палубе, занимаясь тяжким поэтическим трудом, объявил, что никаких призрачных подводных лодок не заметил, и повалился в койку. Он определенно попытался обратить все в шутку, чтобы снять с Джима подозрение в озорстве. После завтрака они подплыли на лодке к острову и выгрузили провиант и канистры с водой. На берегу их не встречал никто, кроме малочисленного стада удивленных коз. Ближе к полудню Ройкрофт Сквайрс распрощался и, взревев мотором, отчалил к недалекому материку, пообещав вернуться через четыре дня.

Искатели приключений остались в полном одиночестве на скалистом, поросшем клочками чапараля восточном побережье острова, где предположительно должны были что-то найти - Джим понятия не имел, что.

Однако профессору Лазарелу сомнения были неведомы. Через час после того как был разбит лагерь, он отплыл от берега на гребной лодке и начал промерять отвесом подозрительные впадины. Дядя Эдвард, похожий в водонепроницаемом костюме на худого тюленя, принялся было расхаживать в холодной воде вдоль берега, рассматривая глубины сквозь заросли испещренных солнечными пятнами водорослей, но уже через час от этого занятия у него невыносимо разболелась голова, он с плеском выбрался на берег и завалился спать в своей палатке, так и не найдя ни одного бездонного прудка.

Лазарел отгреб от берега на несколько сотен футов, опустил грузило в воду и размотал трос, вытащил грузило, отгреб чуть дальше и снова промерил глубину - уносимый течением, он медленно скрывался из виду за коротким мыском.

Петляя между непролазными зарослями кустарникового дуба и шипастых груш, Джим начал подниматься через высокую, по колено, траву на холм, начинавшийся сразу позади лагеря. Теплый и неподвижный воздух пах шалфеем, по пути мальчик спугнул стадо пекари - глупые звери выскочили из кустов и, смешно семеня худыми короткими ножками, с взволнованным хрюканьем припустились наутек. Джим был почти уверен, что с вершины холма он увидит внизу на равнине домик, рядом с которым темноволосая женщина будет пасти свиней. Если это действительно окажется так, то он подойдет к этому дому, просто из любопытства, и посмотрит, сумеет ли устоять перед чарами хозяйки. К тому времени, как Джим наконец добрался до вершины, солнце на западе уже начало клониться к океану. Внизу перед ним расстилалась равнина, но домика видно не было, а было только шесть коз, которые испуганно помчались скачками прочь, вниз по каменистому склону. Джим двинулся по гребню холма вперед, в сторону океана, и шел, пока не добрался до обрыва, откуда открывался отличный вид на тысячи миль тихоокеанского простора, отделяющих остров от Японии. В нескольких сотнях футов внизу он заметил в лодке профессора Лазарела, гребущего к берегу по направлению к лагерю. Для того чтобы выбраться из потока течения, который снес его часа два назад за мыс, профессор решил теперь держаться как можно ближе к берегу. Джим надумал посидеть на краю обрыва до заката, рассчитывая, что за полчаса до сумерек успеет пройти две мили и вернуться обратно. Заметив надвигающуюся с океана стену тумана, он быстро передумал и принял решение не дожидаться захода солнца.

Джим бросил последний взгляд на Лазарела: если профессор не сбавит ход, он вполне может обставить его и раньше вернуться в лагерь. Вдоль всего побережья вода была изумительно чистой и зеленой, все подводные камни, пучки водорослей и мели были видны ясно и отчетливо, словно нарисованные на акварели - складочки мелких волн были изумительно ровными, словно ряды волос под расческой. Джиму показалось, что почти прямо перед крохотной лодкой Лазарела он различает какое-то темное пятно, заметно отличающееся по цвету от окружающей зелено-голубой мели. Поначалу Джим решил, что это, вероятно, крупный подводный камень или островок особенно густо разросшихся водорослей, но пятно было настолько темным, чернильным, и странно правильным, что он догадался - это впадина, и очень глубокая. Джиму сделалось любопытно, станет ли профессор промерять ее по пути к лагерю. Он поднял камень и швырнул его с обрыва. Камень полетел вниз по дуге и скрылся в зарослях кустарника. Склон обрыва оказался значительно более пологим, чем это представлялось сверху. Джим поднял второй камень, размахнулся и, за миг до того как выпустить его из руки, понял, что камень этот непростой - он мельком заметил на его плоской грани рисунок. Прежде чем эта мысль успела как-либо изменить его намерения, камень выскользнул из его пальцев и устремился в сторону океана, упал на каменистый склон и некоторое время несся вниз, подскакивая, пока наконец не пропал в кустах. Но оказалось, что на краю обрыва разбросано множество таких камней - сколько угодно. Более того, впечатление создавалось такое, словно весь утес был выстроен из этих камней, словно какой-то сказочный каменщик-гигант обтесывал их и аккуратно укладывал друг на друга - причем выбирал те, на которых темнели силуэты ископаемых, - устроив своеобразное кладбище вымерших рыб.

Джим принялся набивать чудесными камнями карманы, сразу же извлекая их обратно и выбрасывая, как только попадался лучший экземпляр. Затем начал спускаться вниз вдоль скальной расселины, хватаясь руками за кустики мескито, выковыривая из грунта отпечатки ископаемых раковин конической формы и другие, похожие на наутилуса, увлекся и опомнился только когда заметил, что дальняя оконечность острова уже окрашена оранжевым светом утопающего в океане солнца, но в этот же миг увидел под ногами плоский камень с отличным отпечатком трилобита - создания из невообразимой глуби времен - в самой середине. Он выбросил из карманов камни с рыбами, тщательно спрятал трилобита, снова осторожно, словно нес пакет с яйцами, забрался на утес и в сгущающихся сумерках двинулся обратно. Внизу на воде он видел маленькое пятно - скорлупку профессора Лазарела, уже подгребающего к берегу.

Когда Джим, прыгая с камня на камень и громко шурша галькой, спустился наконец к лагерному костру, было почти темно; дядя Эдвард уже собирался идти его искать. Поспевал ужин. Голова дяди Эдварда все еще мучительно болела. Профессор Лазарел так и не открыл ничего интересного, с воды уже тянулся туман, и его первые похожие на змей щупальца колыхались над берегом. Довольно скоро, почти полностью утонув в тумане, сверхъестественным покрывалом стелющемся над землей, ветви молодых дубков за палаткой стали ветками-призраками.

С улыбкой, предвкушая реакцию дяди Эдварда, Джим вытащил из кармана трилобита. Удивление дяди, у которого почти сразу прошла голова, не обмануло его ожиданий. Профессор Лазарел изумился еще сильнее, когда Джим поведал ему об обрыве, полном камней с отпечатками ископаемых, и о впадине, над которой профессор проплыл полтора часа назад да так и не заметил, - ошарашенный ученый был готов немедленно бежать к лодке, не дожидаясь рассвета. Обязательно должен буду промерить ту впадину, сказал он. Но в конце концов это может подождать и до утра, решил профессор чуть погодя, завидев, как Уильям Ашблесс опускает в котелок с кипящим бульоном шейки лобстеров. Если Джим не ошибся и это действительно окажется впадина, то, возможно, им стоит завтра днем перенести лагерь к ней поближе.

Туман на острове был не таким густым, как прошлой ночью в океане. Он плыл мимо белесыми ватными прядями, то скрывая, то снова обнажая дубки на границе лагеря, просачиваясь сквозь кусты, ветки которых, совершенно ясно видимые, иногда оставались потерянно торчать из молочной ваты в серых тенях. Но уже через несколько минут облако более плотного тумана скрыло и кусты, и лагерь, и костер, и людей вокруг него, и серый спокойный океан.

Туман с просветами и неровный сбивал с толку больше, чем густой и непроглядный, и теперь, вместо того чтобы угрожать невидимыми обитающими в нем чудовищами, подкрадывающимися потихоньку, время от времени показывал в просветах странные и неожиданные ночные силуэты: гранитный выступ необычной заостренной формы, похожий на зверя, изготовившегося к прыжку, да так и окаменевшего, стену зеленой листвы, ставшую иллюзорно двумерной и превратившуюся в арочный вход в страну чудес.

Разговоры у костра не клеились. Все помалкивали, даже Уильям Ашблесс. Поэт казался странно обеспокоенным и часто прикладывался к своей серебряной фляжке со скотчем, а когда туман немного рассеивался, вставал и смотрел на воду, словно ждал чьего-то появления. Все согласились с тем, что итог у этой экспедиции может быть только один - они должны найти водяного человека, и лучше живого, чем мертвого. С таким же успехом они могли искать черную кошку в темной комнате, однако по каким-то необъяснимым причинам Лазарел был уверен, что разгадка тайны земного ядра сейчас близка как никогда. Не для того он посвятил этому всю жизнь, чтобы в решающий момент оказаться не в форме. На чем была основана его уверенность, он толком объяснить не мог, но не уставал повторять, что все признаки налицо. Он что-то чуял в воздухе. И в таинстве тумана, окутывающего остров, в тихом шепоте шуршащего галькой океана и в слабом, далеком голосе ревуна, бормочущего что-то на канале Санта-Барбара, Джим ощущал ту же уверенность. Он серьезно сказал себе, что все это исчезнет, стоит лишь взойти солнцу, однако уговоры ничего не изменили, и, может быть, потому ночь действительно опутала его своими чарами. И об этом он тоже знал.

Неожиданно, без всякой на то причины, веской или таинственной, он стал думать о том, похож ли нисходящее от побережья в глубины океана морское дно на поросший чапаралем гранитный склон холма за их палатками. Вполне вероятно, что одно было перевернутым отображением другого - страна под водой была темным эхом страны на свету, зеркальным отражением, замаскированным морской травой и водорослями, вековыми наслоениями полипов, ракушечника и отмершей растительности, искаженным корнями деревьев и кустарника, слоями праха и ископаемых останков неисчислимых поколений умерших животных. Как вышло, что до сих пор этого никто не заметил?

В тяжелых клубах тумана почти невозможно было разубедить себя, втолковать, что он и трое его взрослых спутников находятся сейчас на суше, а не сидят вокруг костра из плавника на дне океана. Неожиданно Джим вспомнил Гила Пича, который наверняка чувствовал бы себя как дома в этих подводных садах спятившего капитана Немо, решившего поселиться вместе с осьминогами и морскими звездами.

Джим чуял в воздухе запах водорослей - коричневых высохших пятен, гниющих на прибрежных камнях. Соленый и холодный привкус тумана на языке напоминал вкус сырых устриц. Притихший Джим клевал носом, и ему казалось, что омывающие их со всех сторон струи тумана сгущаются, что в этом невидимом течении к ним плывут, медленно вращаясь и переворачиваясь, разные чудные следы жизнедеятельности океана: бумажные раковины наутилусов, раскрашенные и подсвеченные изнутри как китайские фонарики; неспешно клубящиеся созвездия крохотных розовых креветок и танцующего планктона; облака из блесток морского песка, раздутые течением и сияющие в воде подобно затянутому дымкой звездному ночному небу. Повернувшись к взрослым, Джим увидел, что те уже давно отошли ко сну, наверное, тоже подхваченные видениями моря, и теперь странствуют в Стране Снов. Неожиданно ему показалось, что он различает какие-то звуки, доносящиеся из океана, - быстрый плеск и короткий вскрик, почти стон, странно человеческий и жалобный.

Туман поредел. Джим встал и, засунув руки в карманы, спустился по тропинке к пляжу, напряженно высматривая там невесть что. Он ощущал присутствие чего-то привычного и знакомого, словно знал, что или, может быть, кого, там увидит. Отблески лунного света играли на оставшихся после отлива прудках в четких кругах водорослей, почти бесцветных в отраженном свете. Нигде не было заметно никакого движения. Голое каменистое дно уходило у него из-под ног и смыкалось с темной водой впереди. Слева от Джима, почти невидимый сейчас в тумане, выдавался в океан мыс. В воде не было видно ничего, кроме зыбкого лунного круга, вколыхнувшегося на секунду, а потом поглощенного туманом. Справа от Джима за ближайшей грудой камней что-то плеснуло. Что-то поднялось на мгновение из глубины и сразу же снова исчезло под водой. В сторону берега побежала дорожка пузырей и волнующейся воды, словно какое-то неизвестное существо плыло к ногам Джима по мелководью. Он хотел закричать, разбудить дядю, предупредить о приближающемся водяном человеке, но испугался, что рассеет этим наваждение, разорвет тонкую пленку очарования ночи, после чего таинственное существо наверняка исчезнет, уйдет в глубину.

Из воды показалась голова в каплях влаги и взглянула на него снизу вверх, умоляя о чем-то. Рот существа задвигался, оно покачало головой из стороны в сторону, словно владело огромной и печальной тайной, которую не могло раскрыть. Это был Гил Пич.

Джим вскрикнул, хотя увиденное его совершенно не удивило. Он давно уже чувствовал близкое присутствие Гила. Именно в ответ на его неслышный зов он отправился к берегу. Не успел крик Джима утихнуть, как Гил исчез - снова погрузился в воду. Туман на мгновение рассеялся, и в сиянии луны Джим увидел субмарину-призрак, выбирающую якорь. За его спиной раздался топот, и через миг после того как туман снова сомкнулся, совершенно скрыв океан, трое его спутников подбежали к нему.

Лазарел долго не унимался и по пояс в воде бродил по мелководью в поисках водяного человека, спотыкаясь о камни и путаясь в водорослях. В то, что из воды высовывал голову Гил Пич, он не поверил. Водяной человек, говорил Лазарел, выглядит примерно так же, имеет похожие признаки - щелевидные жабры на шее, перепонки между пальцами и все такое. Обходя массивный торчащий из воды камень, Лазарел ухватился за его выступ, покрытый скользкой тиной, попытался переступить и подняться чуть повыше, но рука его соскользнула, и с пригоршней зеленых водорослей он с криком упал спиной в прудок и исчез под водой. Дядя Эдвард, закатав штаны по колено, что было совершенно бесполезно, бросился на помощь, и в конце концов оба, ничего не обнаружив, мокрые с головы до ног выбрались на берег.

- Видел что-нибудь? - спросил Лазарела Ашблесс, в очередной раз прикладываясь к своей фляжке. Он протянул фляжку профессору, который отстранил ее, слегка обиженный беспечностью вопроса.

- Я должен с ним встретиться! - объявил он час спустя, сидя у костра с чашкой кофе в руке и уже относительно обсохший. Ашблесс рассмеялся и попытался прокомментировать слова профессора очередной шуткой, но осекся под взглядом Лазарела.

- Что здесь нужно этой подводной лодке? - удивлялся дядя Эдвард, вороша угли палочкой. - Для чего она кружит около острова? Может быть, этот водяной человек тоже оттуда? Что-то вроде разведывательной миссии.

- Если у них имеется в распоряжении подводная лодка, - отозвался Ашблесс, - тогда зачем им водяной человек? Это уже излишество - тебе не кажется? - он улыбнулся Эдварду.

- А я уверен, что это был Гил, - вставил Джим. - Я не просто видел его. Мне показалось, что он звал меня по имени.

- Я допускаю такую возможность, - серьезно кивнув, заметил профессор Лазарел. - Но более вероятно, что это был обычный водяной человек, один из тех, которых сейчас начали замечать в разных местах. Появление Пича у нашего острова было бы невероятным совпадением - мы знаем, что случилось с его отцом... среди миллионов квадратных миль всех океанов Гил выбрал тот же клочок суши и тот же уикэнд - нет, это невозможно. Я просто не могу в это поверить.

- Если только он не приплыл на субмарине, - отозвался Эдвард. - Это не был случайный водяной человек. Может быть, меня сбил с толку туман, но сегодня ночью я ощущал в воздухе что-то необычное, что-то... - он замолчал и прищурился, глядя на Лазарела, как будто ждал, что его друг напомнит ему вертящееся на языке слово, как сделал бы Уильям. Ашблесс выручил его.

- Что-то рыбье, - вставил он.

- Да, что-то вроде. - Эдвард набил табаком трубку. - Не уверен, что вы правильно меня поняли. Некоторое время назад мне показалось, что все мы словно бы под водой. Жуткое ощущение.

- Хм, - отреагировал Лазарел, - мне кажется, я понимаю тебя.

- Тут все дело в тумане, джентльмены, - объяснил Ашблесс. - Я уже говорил вам, что воздействие его на человека очень сильно. Это то же самое, что темнота - очень похоже на темноту. Нам необходимо видеть, что творится вокруг. Это у нас в крови. Если мы не можем видеть окружающее, то населяем его гоблинами - вымыслом. Все очень просто. Мы в два раза сильнее боимся того, что может случиться, чем того, что уже происходит. Например, поэт должен уметь сдерживать свое воображение. Он обязан это делать, если желает, чтобы оно служило ему. Поэзия не похожа на скачку с отпущенными удилами, наоборот, нужно долго учиться править ею. Сегодня ночью мы с вами, джентльмены, были свидетелями простейшего с научной точки зрения явления - встречи теплого воздуха и холодной морской воды. Результат - туман. Влажность достигает такого уровня, что в воздухе возникает водяная взвесь. Проще пареной репы, и не нужно выдумывать никаких бежавших друзей или кораблей-призраков. - Поэт отечески улыбнулся Джиму, словно говоря ему, что галлюцинации - обычное дело, если принять во внимание его возраст и необузданное воображение.

Джим внезапно перестал доверять поэту. Ему почему-то вспомнился Пиньон, и это укрепило подозрения, превратив их в уверенность, что Ашблесс ведет двойную игру, водит их за нос. Дядя Эдвард тоже казался недовольным. Он подмигнул Джиму и покачал головой. Профессор Лазарел, тем не менее, в рассуждениях Ашблесса нашел рациональное зерно. Он предпочитал верить в конденсацию влаги, а не в призрачные корабли. Мысли о таинственной субмарине, блуждающей вдоль побережья острова и наблюдающей за ними, осложняли и без того непросто складывающуюся ситуацию, которую усугубляли нестерпимый зуд в спине под просоленной рубашкой, холод ночи и туманная сырость, пропитывающая волосы, что выбивало его из колеи. А о кораблях-призраках можно будет подумать завтра при свете дня.

 

 

 

Глава 11

 

Остаток ночи прошел без приключений, а к утру туман рассеялся. Ровно в восемь профессор Лазарел и дядя Эдвард снова вышли на лодке в океан, а Джим отправился на свой холм. Ашблесс, всю ночь сражавшийся с рифмами, остался в лагере отсыпаться.

Зимние дожди размыли склоны холма и снесли камни и кустарник к его подножию, ближе к океану, нагромоздив все это с узкими вертикальными промоинами прямо над верхней кромкой прилива. Куски скал с торчащими острыми краями грозили вот-вот сорваться вниз, по пути размолов в порошок палеозойских цефалоподов и ископаемые останки водорослей. Пока профессор Лазарел опускал в воду грузило, отматывая в пучину бесчисленные ярды троса, Эдвард в бинокль изучал склон холма.

Отвернувшись к океану, он принялся рассматривать яркие блики утреннего солнца на волнах. Что он там хотел увидеть, он и сам не знал. Скорее всего, ничего. Он вспомнил, как тринадцатилетним мальчишкой бродил по окраинам пустыни в поисках драгоценных камней - рубинов, изумрудов, все равно - и в результате нашел среди черных и коричневых булыжников кусок кристаллического кварца величиной с кулак.

Только недавно ему казалось, что среди теней и складок холма он различает что-то, напоминающее кости доисторических животных, - рогатый череп трицератопса, позвоночник стегозавра с двумя рядами выростов похожих на акульи зубы - а на поверку оказывалось, что он принимал за желаемое силуэты скользящих по небу мимо солнца редких облаков, под которыми тени и пятна темнели и приобретали глубину, ненадолго четко выделяя части формаций длинных слоев отложений.

Эдвард вдруг подумал, что склон утеса, нисходящий в океан на невообразимую глубину, при желании можно представить в виде вертикальной дороги, один конец которой уходил в недра земли, а другой возносился к звездам, - дороги, по которой легко отправиться в прошлое, мимо хрупких слоев отложений кайнозоя в мезозой, в эру крылатых рептилий, в эру джунглей, полных гигантских цикад, откуда еще через 300 миллионов лет он попадет в папоротниковые топи и мутные моря палеозоя, кишащие рыбообразными чудовищами и зубастыми китами. Еще глубже, вблизи полого ядра Земли, начнется эра рыб и странных бесчелюстных панцирных созданий, ползающих по травянистому дну силурийских морей, которые исчезнут в кембрии с его бесцельно копошащимися в водорослях жуками-трилобитами и брахиоподами, что продолжится около миллиона лет, за чем последует миллиард лет, где не будет абсолютно ничего, кроме мутной слизи и одноклеточных растений, следы которых сейчас скрыты глубоко под слоями геологических древностей на дне морей и океанов.

Внезапно Эдвард поймал себя на том, что смотрит в бинокль, но ничего не различает. Он сфокусировал взгляд на захлестываемом волнами гроте у подножия утеса, с зарослями похожих на резину водорослей, которые не менее чем через час скроются под тремя или четырьмя футами воды. Эдвард немедленно представил себе пещеру в Лурде, почти ожидая, что сейчас ему в тумане моря явится Святая Дева. Но вместо Богородицы он увидел в гроте мертвое тело - белесое и согнутое пополам в поясе, вероятно, выброшенное на скалы во время предыдущего прилива. Эдвард толкнул Лазарела, который в совершенном экстазе отматывал в прудок последние ярды тысячефутового троса.

- Что такое? - вздрогнул Лазарел. - Это потрясающе. Нам необходима батисфера. Мы получим...

Но Эдвард махнул рукой и протянул бинокль, указывая в сторону грота. Лазарел быстро взглянул туда, испустил пронзительный вопль и моментально схватился за весла. Через несколько минут их утлая лодка уже плясала на волнах у камней перед утесом. Пытаясь направить лодку и уменьшить качку, Эдвард хватался руками за длинные мясистые пряди водорослей. В воздухе витал соленый дух высыхающей морской растительности и другой, сильный - разложения, исходящий от молочно-бледного тела. Казалось, что морская вода просочилась в слои кожного покрова этого существа, разделила их и напитала до такой степени, что оно раздулось и отекло и теперь готово развалиться в любое мгновение. Эдвард был почти уверен, стоит прикоснутся к мертвому телу хотя бы пальцем, и оно немедленно превратится в груду гниющих кусков. В смысле научного открытия находка была ему совершенно безразлична; для него водяной человек был лишь верным знаком того, что где-то недалеко от них под волнами прячется вход в волшебную страну Пеллюсидар.

Профессор Лазарел, однако, был настроен перетащить труп в лодку. У существа имелись перепонки между пальцами на руках и ногах, и несмотря на то, что плоть на его голове и шее сильно объели рыбы и крабы, отлично были видны жабры. Тело водяного человека, совершенно лишенное волосяного покрова, было покрыто чешуей размером с ноготь большого пальца, переливающейся на солнце всеми цветами нежной радуги - очень красиво, что находилось в странном противоречии с исходящей от тела вонью.

- Помоги мне погрузить его, - отдувался Лазарел, раздраженный колебаниями Эдварда.

- Ты что, собираешься его трогать? - содрогнулся Эдвард, машинально прижимая к лицу ладонь. - Он же развалится у тебя в руках. Тебе нужна лопата для уборки снега.

- Ерунда. Он еще твердый. Недели не прошло с тех пор, как умер. Слезай в воду, подтолкни лодку к камням и держи ее ровно. Когда волна поднимет лодку, я положу этого парня туда.

Принеся себя в жертву науке, Эдвард спрыгнул в воду и встал на песчаное дно, которое лежало на два или три фута глубже, чем представлялось из лодки. Холодная вода колыхалась у его груди. Он коротко глотал воздух и охал от холода, не в силах сдержаться.

Лазарел смотрел на воду, дожидаясь подходящей волны.

- Прекрати ныть и держи лодку ровно, - командовал он. - Давай!

Через мгновение волна подняла Эдварда и оторвала его ноги от дна, затем вода запенилась вокруг камней и отнесла лодку от берега. Не раскрывая глаз, Эдвард забил руками, потом нащупал дно и оттолкнулся ногами, но по пути к поверхности врезался головой в дно лодки. Он дернулся вперед, запутался в клубке морской травы и через секунду наконец появился над водой, весь увитый бурыми водорослями. К тому времени лодка уже успела отплыть от грота ярдов на десять. Мокрый по пояс Лазарел стоял на камнях, склонившись над своим водяным человеком и, судя по выражению его лица, явно полагал, что Эдвард выбрал не лучшее время для купания.

- Хватай лодку, старина, - крикнул он, кивая на их прыгающую на волнах скорлупку. - Еще одна такая волна - и парня унесет в океан. Тогда без сети мы точно не обойдемся.

Эдвард подплыл к лодке, которая услужливо подалась ему навстречу, соскользнув вниз с волны, захлестнувшей риф. Загребая руками воду, чтобы остаться на плаву, Эдвард исхитрился вцепиться в лодку и принялся ждать следующей волны, которая должна была подогнать его к камням. При помощи волны он толкнул посудину вперед, встал на дно и взялся руками за борта, ощущая при этом, что ужасно промерз.

- Еще раз! - крикнул Лазарел, с натугой выпрямляясь с водяным человеком на руках.

Упершись ногами в дно, Эдвард толкнул лодку вперед и, затаив дыхание, снова ушел под воду с головой. Внезапно лодка дернулась и вырвалась у него из рук. Эдвард упал лицом вперед, сделал несколько гребков и вскарабкался на камень рядом с Лазарелом, который просто лучился от счастья. Тело водяного человека, немыслимо скрюченное, лежало на дне лодки между банками - существо запрокинуло голову, уставившись невидящими глазницами на солнце. Рука водяного человека легла на бинокль Эдварда, словно подводный житель намеревался взглянуть на утес.

- Мой мальчик, все замечательно, - торжественно объявил Лазарел. - Посмотрим, что скажет по этому поводу "Таймс"! - Профессор повернулся и осмотрел склон утеса. - По-моему, отсюда тебе лучше всего взять к западу. Это около пятидесяти ярдов. У обрыва ты, похоже, сможешь срезать. Там, где дубы почти спускаются к воде.

Эдвард оглянулся на дубки у подножия стены каменного каньона. Он еще не понимал, что его друг имеет в виду.

- Взять западнее? - переспросил он, стаскивая с ноги ботинок и выливая из него воду.

- Чтобы добраться до лагеря, - объяснил Лазарел. - Все вместе мы в лодку не влезем. Поэтому я предлагаю тебе прогуляться пешком. На суше теплее, чем на воде, а на месте мы окажемся одновременно.

Эдвард открыл рот, чтобы запротестовать, но потом понял, что Лазарел прав. Перспектива долгой и нудной гребли против течения с давно умершим водяным человеком под боком не вызывала у него энтузиазма. Он держал для Лазарела лодку, пока тот забирался в нее и, скинув куртку, закутывал ею сгнившее лицо нового члена своей команды. Наконец Лазарел сел на весла и начал грести от берега.

- Увидимся через час! - крикнул он, налегая на весла изо всех сил. Перескакивая с камня на камень, Эдвард взял курс на запад, добрался до чапараля и исчез под кронами деревьев в пологом каньоне.

 

* * *

 

- Я против того, чтобы держать это в лагере, - заявил Ашблесс, скептически оглядывая добычу Лазарела. - До прибытия Сквайрса еще целых два дня. Ты представляешь, во что этот труп может к тому времени превратиться? Он уже сейчас сплошная гниль. Мы сделаем вот что - засунем его в чехол от палаток и похороним. Послезавтра мы его откопаем и отвезем домой прямо в чехле.

- Но в чехол нам его не засунуть, - возразил Эдвард. - Он развалится на куски.

Лазарел кивнул.

- У мыса сильно качало, и мне приходилось вовсю работать веслами - там-то он чуть и не рассыпался. Я не буду засовывать его ни в какие чехлы. Нужно держать его на холоде. Для этого подойдет морская вода. Положим парня в лодку, придавим сверху камнями и зальем водой. Пусть отдыхает.

- Но не здесь! - заорал Ашблесс. - Я этого не вынесу! Мы перенесем его в следующую бухточку, подветренную. И к тому же вода в лодке на таком солнце нагреется уже через пару часов. Придется постоянно обновлять воду, другого пути нет. На меня в таком случае можете не рассчитывать.

- И если он будет лежать в лодке, то как нам без нее обойтись? - поинтересовался Эдвард. - Лучше завернуть его во что-нибудь и отнести подальше.

- В спальный мешок, - предложил Джим. - У нас полно запасных одеял, а ночью не слишком холодно. Расстегнем на мешке молнию, вывалим туда тело из лодки и снова застегнем.

- Он там спечется от жары, - возразил Ашблесс. - Представляю, что за дрянь мы найдем в мешке, когда вернемся домой.

- С ним ничего не случится, - заявил Лазарел, - если мы предварительно вытряхнем из мешка весь пух. Думаю, это то, что нам нужно. Мы перетянем горловину мешка шнуром и пустим его плавать на веревке в воду неподалеку от берега.

- Как наживку на крючке, - радостно объявил Ашблесс.

- Точно. - Лазарел уже направился к палаткам.

Из спального мешка Джима, единственного, который расстегивался полностью, вскоре выпотрошили перья. Пустой мешок расстелили во всю ширину, подняли лодку, вывалили из нее труп на мешок и бегом оттащили лодку обратно к воде, отмывать. Профессор Лазарел, дыша через носовой платок, смоченный в керосине, застегнул молнию и затянул горловину. Вместе с Эдвардом он понес мешок в небольшую бухточку к востоку от лагеря, время от времени задевая им за коряги и камни и страшно ругаясь при каждом ударе - профессор опасался, что его драгоценная находка не доживет до дома и превратится в мешанину отдельных частей тела. В конце концов мешок благополучно притопили в приливном прудке. В воде он уже не пах так умопомрачительно. Несколько десятков обитателей прудка, окуньков и другой рыбешки, выплыли из тени и собрались вокруг полюбопытствовать, тычась ртами в голубой нейлон. Лазарел посмотрел на них очень подозрительно.

- Ночью будем дежурить по очереди, - сказал он.

Эдвард согласился, хотя и не знал, от кого они будут сторожить мешок. Знал он только одно: когда придет его очередь заступать в дозор, он будет держаться на расстоянии. Возможно, эту миссию согласится взять на себя Ашблесс, который редко спит по ночам.

Ночь выдалась ясная - никакого тумана и всего с ним связанного, только редкие угрюмые облачка выносило порой из океана; они взбирались на холм и исчезали. В небе сияла огромная луна, отражаясь в океане широкой серебряной двойной дорожкой. Профессор Лазарел и Эдвард отправились к бухточке с водяным человеком, следить за своим сокровищем. Ашблесс, сегодня особенно усталый и дряхлый, сидел у костра напротив Джима и развлекал его явно выдуманными рассказами о лондонском свете девятнадцатого века - анекдоты, семейные истории и невероятные подробности из жизни Вордсворта и Байрона, которых он неизменно величал не иначе как Билл и Ноэл. Джиму все это совершенно не нравилось. Ему грустно было думать, что судьбы и имена великих поэтов теперь служат литературному приукрашиванию чьих-то пустых историй. Джим и представить себе не мог, что за удовольствие Ашблесс находит в пересказывании подобных сплетен.

Ровно в полночь Ашблесс встал, достал из рюкзака бутылку и наполнил из нее фляжку, после чего спрятал и то и другое в карманы своего удивительно длинного пальто. Поэт быстро повернулся и внимательно посмотрел на Джима, который, сидя перед костром, уже давно клевал носом. Покопавшись в рюкзаке, Ашблесс вытащил оттуда разные мелочи и тоже рассовал их по карманам. Сложив на свой спальный мешок пару рубашек, брюки, несколько книг и бумаги, поэт скатал его и перевязал получившийся неуклюжий тюк шпагатом. Было ясно, что Ашблесс куда-то собирается, вероятно в ночное дежурство к бухте с драгоценным мешком, чтобы подменить там профессора Лазарела и дядю Эдварда. Джим озадаченно посмотрел Ашблессу вслед, чувствуя, что его неудержимо клонит в сон.

Через час Джим проснулся от холода - костер почти догорел - и с затекшими ногами. Он решил остаться спать на воздухе, поскольку ночь была ясная, встал и пошел за вторым одеялом. Из-под сетчатого полога его просторной парусиновой палатки выглядывали ноги дяди Эдварда в спальном мешке. Из обиталища профессора Лазарела доносился богатырский храп. Заметив рюкзак Ашблесса, пустой и приплюснутый, Джим вспомнил о своих подозрениях часовой давности. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто его не видит, Джим взял рюкзак в руку и поднял его. Рюкзак был совершенно пуст.

Джим скинул куртку, быстро натянул свитер и снова надел куртку. Он решил взглянуть на Ашблесса и зашагал по тропинке на запад, в сторону соседней бухточки. Если у бухты никого не окажется, это будет совсем неудивительно, подумал Джим. Он дал маху, нужно было следить за Ашблессом с самого начала. Он еще не дошел до бухточки, когда услышал доносящиеся оттуда тихие голоса, два из которых узнал сразу же. Спрятавшись в тени гранитного выступа, Джим тихонько высунулся из своего убежища и увидел на берегу бухточки трех человек - Ашблесса, Пиньона и доктора Иларио Фростикоса.

Растерзанный спальный мешок Джима с его таинственным содержимым все еще плавал в прудке, привязанный веревками к трем большим камням. Ночь была настолько светлой, что рядом с мешком с водяным человеком можно было различить водоросли и подводные камни. Стоя друг напротив друга на прибрежном испещренным длинными тенями песке, Пиньон и Ашблесс спорили. Неподалеку от берега качалась на волнах небольшая подводная лодка, та самая, которую Джим уже видел два раза в тумане.

- Они сейчас знают не больше чем месяц назад, - презрительно произнес Ашблесс.

- В этом я не сомневаюсь, - спокойно отозвался Пиньон, словно сказанное поэтом само собой разумелось. - Но если они и узнают что-нибудь? Если поймут природу приливных прудков, что с того? Вы что, броситесь туда за ними вслед?

Ашблесс промолчал.

- Мое предложение все еще в силе, - продолжил Пиньон. - Мне нужен биограф-долгожитель вроде вас - извините за выражение. Условия остаются неизменными. А теперь взгляните вот на это.

Пиньон вытащил из кармана пальто фонарик и посигналил им субмарине - включил и выключил четыре раза. Ашблесс поднес к губам фляжку и сделал долгий глоток, но подавился и закашлялся - лодка с гудением вертикально поднялась в небо, с нее полились вниз, в океан, потоки воды, под днищем горел изумрудный и лиловый свет, берущийся непонятно откуда, из невидимого источника, может быть, из самой луны. Подобно "Метрополитэну" Хасбро, подводная лодка, напоминающая гигантскую пулю, приблизилась к берегу. Теперь Джим уже не сомневался в том, что вчера видел в воде именно Гила. Летающая субмарина рассеяла все его сомнения.

Ашблесс стоял как завороженный и с открытым ртом смотрел на медленно и лениво вращающийся в лунном свете винт лодки.

- Антигравитация? - прохрипел он.

- Конечно, - отозвался Пиньон. - Проще простого. И это еще не все. К первому апреля мы собираемся достигнуть центра Земли. Машина уже полностью закончена. Этот парень Пич - гений. Он может все - он сделал вечный двигатель и антиматерию, представляете? По сути дела, большая часть его изобретений проста до смешного. А что есть за душой у ваших чистоплюев? Мертвец в мешке. Что они собираются с ним сделать - спросить у него, как пройти в Эльдорадо? - Пиньон хихикнул. Ашблесс провел рукой по волосам. Потом оглянулся через плечо на лагерь - виновато, как показалось Джиму. Встреча на берегу, уже не сомневался Джим, была назначена заранее. Поэт был готов к бегству. Поутру им предстояло проснуться и обнаружить, что тот исчез вместе с водяным человеком.

Субмарина снизилась к пляжу, из ее брюха выпала и развернулась веревочная лестница, она раскачивалась прямо у ног поэта. Один за другим вся троица вскарабкалась по лестнице и скрылась внутри четко вырисовывающегося на фоне луны аппарата. Лестницу втащили обратно, и подводная лодка медленно заскользила в сторону океана, унося изменника Ашблесса. Над прудком с водяным человеком летающая субмарина на миг зависла. Существо в мешке изогнулось и дернулось два раза, словно рыба в сети. Джим вскрикнул. Привязанные к камням веревки натянулись и лопнули, мешок с водяным человеком поднялся невысоко в воздух, пронесся над водой, осыпая океан градом поспешно отцепляющихся крабов, и шлепнулся в волны в сотне футов от берега.

К тому времени, как Джим разбудил профессора Лазарела и дядю Эдварда и они вместе прибежали обратно к бухточке, подводная лодка превратилась в отдаленное сияние в небе, неторопливо спускающееся к воде. В течение нескольких минут казалось, что субмарина летит на север в глубь континента, но у самого берега лодка скрылась под волнами.

- Это был Фростикос? - спросил Джима дядя Эдвард, после того как снова разожгли костер.

- Да, - ответил Джим. - Это был он. Я узнал по волосам - белым, как подводная лодка. Ашблесс знал, что они будут ждать его на берегу. Я почти уверен. Он специально забрал все из своего рюкзака. Он давно уже с ними договорился. Не понимаю, зачем он так потешался над нами все это время?

- Предатель! - воскликнул профессор Лазарел, гораздо больше разъяренный потерей водяного человека, чем переходом поэта на сторону неприятеля. Профессор замолчал, раздумывая о летающей субмарине. - Ты уверен, что это дело рук Пича? - спросил он внезапно. - Господи! Помните эту его спринцовка для носа, о которой он болтал в день погружения на батисфере? Зачем она была ему нужна? Для использования приливов и отливов в своих целях или для чего-то другого?

- Для антигравитационного двигателя, - подсказал Джим.

- Антигравитационный двигатель! - Лазарел покачал головой. - На кой черт сдалась им антигравитация, если они собираются к центру Земли? Они кончат в сумасшедшем доме. Поправь меня, Эдвард, если я ошибаюсь, но антигравитация противоречит всем основным принципам релятивистской теории.

- Ты прав.

Лазарел вздохнул. Дядя Эдвард попросил Джима еще раз рассказать им историю с машиной Хасбро и ее антигравитационным глушителем. Джим, во имя истины и ввиду изменившихся обстоятельств, при которых его теперь вряд ли приняли бы за помешанного, описал в заключение и полет под дождем над крышами домов Ройкрофта Сквайрса на велосипеде - чего впоследствии сам Сквайрс не помнил или отказывался признавать.

- Мы были неправы с самого начала, - сказал Эдвард. - Мы полагали, что изобретения Гила - продукт научного метода, что все они из разряда традиционных, механистических. Но это не так. И теперь мы это знаем. Антигравитация невозможна. Тем не менее, сегодня ночью мы были свидетелями полета подводной лодки и левитации трупа. Теперь можно с уверенностью сказать, что соседство Гила Пича либо приводит к массовым галлюцинациям, либо, что еще тревожнее, изменяет условия окружающей среды. Помните рассказ Ашблесса о Бэзиле Пиче на Риу-Жари? Чушь от начала до конца. Я хочу сказать, что все, с чем мы сталкивались до сих пор и считали однозначным, на самом деле имеет совсем иную природу, более опасную, чем нам казалось, тем более что к этому причастен Пиньон. И знаете, что здесь, по-моему, самое удивительное?

Лазарел взглянул на дядю Эдварда пустыми глазами и покачал головой.

- Самое удивительное то, что Уильям знал об этом уже давно. Знал или догадывался почти обо всем. Но тогда, скажите мне, к чему был весь этот спектакль с его бесчисленными побегами из лечебницы и новыми заключениями в нее? Кому это было нужно?

- Они следили за нами, - ответил Лазарел. - Вот в чем дело. Все побеги Уильяма были организованы. Они окружали его сфабрикованными, поддельными угрозами. Провоцировали в нем паранойю. Вскрывали над паром его письма. Намекали на яд в супе. Наняли садовника-японца, чтобы он следил за Уильямом и изводил его, появляясь перед ним неожиданно. И Уильям решил, что стал объектом чудовищного заговора, в котором сделана ставка на его рассудок и жизнь. Он бежал домой, на следующий день его провоцировали, он совершал проступки разной тяжести, и его снова помещали под надзор. В лечебнице его немедленно накачивали лекарствами и вытягивали всю возможную информацию о нас. Он был их связником.

Эдвард кивнул и мрачно нахмурился.

Джим, здорово напуганный картиной новых интриг и в особенности тем, что разговор о них зашел в такой поздний час, после приключений с летающими субмаринами и мертвецами, немного утешился тем, что профессор Лазарел больше не смотрит на его отца как на безусловно сумасшедшего. По крайней мере, такой вывод можно было сделать из слов профессора. Но в таком случае насколько отец нормален? - лихорадочно думал Джим. А если рассуждать далее, то в этом случае каждый из них по-своему в чем-то безумен, решил он. Более того, в каждом из них безумие прогрессирует - они быстро катятся по наклонной, увлекаемые совершенно ненормальными идеями и целями. И какой, спросил он себя, можно сделать отсюда вывод? Что если очень скоро все они одновременно свихнутся? Может ли Гил Пич манипулировать ими, и если так, то как далеко распространяются его возможности? Это были вопросы первостепенной важности. Невозможно было поверить, что все эти незримые силы вокруг, поддерживающие целостность мира - приливы и отливы, магнитное поле Земли, космические лучи, все, что сохраняет порядок вещей, - отступает перед лицом отдельного индивидуума. Узы бытия исчезают по одному мановению его руки. Мир рассыпается на части.

- Я сейчас понял одну ужасную вещь, - сказал дядя Эдвард.

- Ого! - хмыкнул профессор Лазарел.

- Послушайте меня. Ты прав, говоря, что они следили за нами с помощью Уильяма. Это означает, что Уильям, самый восприимчивый из нас и самый - как бы получше выразиться? - доступный для них, сейчас оказался в беде. Теперь, когда у Пиньона и Фростикоса появился Гил, Уильям им больше не нужен. Мы с нашей батисферой для них мелочь. Пока мы ведем с музеями споры о зубах динозавров, у Пиньона уже есть подземный вездеход в полной боевой готовности. Ему и Фростикосу мы больше не интересны, и им не к чему за нами следить. Мне кажется, недавний побег Уильяма был последним. Или я идиот, или у него серьезные неприятности. Гил Пич - это счастливый прикуп Пиньона. А Уильяма он теперь выбросит.

Нахмурившись, Лазарел пошеровал палочкой в костре и молчал до тех пор, пока палочка не разгорелась. Потом он взмахнул ею в воздухе, выписав во тьме оранжевую восьмерку.

- Мы уже слишком глубоко в этом увязли, вот что. Поверили в маркиза Куинсберри и ошиблись, но теперь ставки слишком велики. По-моему, мы должны вернуть Гила. Украсть его, если другого выхода не окажется. Каким образом Пиньон сумел его заманить? Ведь он такой слизняк...

- Очевидно, он пообещал взять Гила с собой к центру Земли, - ответил Эдвард, кивком намекая Джиму на подслушанный им разговор.

Обещал взять Гила с собой к центру Земли! - откликнулся эхом Лазарел. - Да Гилу Пичу Пиньон нужен как рыбе зонтик. Судя по всему, Гил способен добраться туда в коробке из-под обуви.

- Гил, если я не ошибаюсь, верит в то, что он изобретатель, - заметил Эдвард, раскуривая трубку. - Он смотрит на Пиньона как на источник финансирования для создания своих сложных машин. Понимая науку по-своему, Гил верит в концепции своих механизмов. И хотя мы знаем, что он все это выдумывает, сам он не отдает себе в этом отчета.

Лазарел удивленно мигнул.

- И какую же часть своих изобретений он выдумал, по-твоему?

Эдвард пожал плечами.

- Он ничего не выдумывает, - возмущенно подал голос Джим.

Эдвард снова пожал плечами.

- Я пришел к выводу, что разобраться в этом, по крайней мере мне, невозможно. Хочу только повторить, что Уильям в большей опасности, чем ему кажется. С тем, что Гила тоже нужно освободить, я согласен. Он хороший парень, и мы должны ему помочь. Пиньон и Фростикос - подлецы, каких еще свет не видывал, - умыкнули сына у несчастной матери. Нужно выручать и Уильяма, и Гила.

- А до прибытия Сквайрса еще целых два дня, - заметил Джим, думая о своем отце и о сыновнем долге.

Оставалось только ждать. Перебираться на другую сторону острова и пытаться связаться оттуда со Сквайрсом не стоило - это вряд ли ускорило бы его прибытие. Весь следующий день они маялись, делая вид, что ищут водяного человека, отлично понимая, что никакие водяные не приблизят их к центру Земли ни на четверть мили. Похвальные грамоты и финансирование от музеев и лабораторий тоже не поможет. В своей батисфере они далеко не уплывут. То, что они узнали теперь - мир внутри Земли действительно существует - еще ничего не значило. Будущее было связано с Гилом Пичем. Ашблесс давно это понял.

 

 

Глава 12

 

Через неделю Эдвард получил от Уильяма письмо, где тот писал, что не потерял тяги к научной работе. К нескольким страницам послания, содержавшим малопонятные Эдварду витиеватые рассуждения, было приложено около дюжины сделанных Уильямом собственноручно чертежей неких механизмов, так или иначе связанных с гравитацией, которая, как настойчиво повторял Уильям, "на самом деле совсем другая". В чем гравитация могла быть "другой", Эдвард представить себе не мог, причем положение ничуть не исправляли содержащиеся в письме туманные намеки на то, что гравитационные гипотезы Уильяма имеют некоторое отношение к пустотелому земному ядру. Гравитация, не уставал повторять в своем письме Уильям, имеет волновую природу и может быть представлена в виде спиральных волн, весьма напоминающих расположение семян подсолнуха. На предметы эти волны оказывают центростремительный, водоворотный эффект, близкий к тому, который наблюдается при засасывании и закручивании воды над сливом рукомойника.

Продолжая тему использования сверхчувствительности "фаунианы", как Уильям именовал животный мир, он предлагал несколько чертежей прибора под названием "кальмарный датчик", в состав которого должны были входить алюминиевый цилиндр с морским животным внутри - кальмаром или осьминогом, - охлажденным до температуры, достаточно низкой для того чтобы притупить его чувствительность к физическим воздействиям, в том числе, как настаивал Уильям, и к гравитации. Никакого смысла в подобном приборе Эдвард не видел. Письмо оставляло неясным, был ли кальмар частью датчика или же, наоборот, этот датчик создавался для его изучения. Что должен был Эдвард со всем этим делать? Изготовить такой прибор? Планы были грандиознейшими. Необходимо было привлечь огромные технические средства. На одном из рисунков в центре перевитой овальной конструкции из треугольников и волнистых линий - означающих либо электрические схемы, либо волновую природу гравитации, Эдвард не разобрал, - были замаскированы написанные задом наперед слова: "Разыщите "Подземных Обитателей Лос-Анджелеса" капитана Г. Фрэнка Пен-Сне". Далее в письме ничего подобного не упоминалось.

Эдвард оказался в затруднительном положении. На последней странице Уильям велел ему выслать чертежи в Калифорнийский Технологический, некоему профессору Фэрфаксу, непререкаемому авторитету в области теории гравитации, который, кроме всего прочего, мог устроить через свои связи в океанариуме поставки неограниченного количества кальмаров для целей конструирования прибора.

Эдвард сделал фотокопию письма и в тот же день отправил заказной бандеролью. После этого он позвонил и вызвал к себе Лазарела, который тоже понятия не имел о подземных обитателях.

- Если понимать под подземельями канализационные сети, - предположил профессор, - то, возможно, Уильям имеет в виду тех огромных крокодилов и слепых свиней, которые, по слухам, там водятся.

- Может быть и так, - с сомнением отозвался Эдвард. - Но зачем они ему?

- Возможно, он собирается использовать их в своем приборе. В этом "кальмарном датчике". Это тоже животные. В его инструкциях нет ничего о том, что он не собирается этого делать.

- Но там нет также и ничего о том, что это входит в его планы, - возразил Эдвард. - Свиньи и кальмары - вовсе не одно и то же. И потом - если ему нужны слепые свиньи, тогда почему он так прямо не написал? Нет, я уверен, что тут дело в другом.

- Может быть, этот Фэрфакс что-то знает? Давай ему позвоним. Уильям, похоже, возлагал на него большие надежды.

- Я позвонил ему сразу же, как только прочитал письмо. Его нет ни в университете, ни в городе. Он сейчас в Берлине на конференции по гравитации. Уильям прав - Фэрфакс действительно заметная фигура.

- Значит, профессор отпадает, - задумчиво проговорил Лазарел. - У меня появилась одна мысль, Эдвард. Чем больше я думаю об этом письме, тем больше мне кажется, что мы ищем в нем совсем не то, что следует. Представь себе вот что. Может быть так, что вся эта трепотня о "кальмарном датчике" - сущая чепуха для отвода глаз: Уильям просто взял и пересказал своими словами какую-нибудь статью из журнала. Об этом Фэрфаксе он упомянул для правдоподобия, специально для тех, кто вскрывает его письма над паром. Приложи к листкам зеркало - что ты видишь? Десять страниц чепухи и только одну осмысленную строчку. Я думаю, что именно ее Уильям здесь и спрятал - среди всех этих листов законченной ерунды, рассчитывая, что ты достаточно сметлив и сумеешь догадаться?

Эдвард глубоко задумался. В предположении Лазарела был смысл - в двадцать раз больше смысла, чем во всей этой белиберде с кальмарами.

Подземные обитатели - или обитатели канализации, - проговорил он, пыхая трубкой. - К чему бы это?

- Звучит на индейский манер, - заметил Лазарел, напряженно думающий о чем-то своем.

- Индейцы?

- Этот Пен-Сне. Помнишь у Оуэна Вэйли?

- А, ты про это, - протянул Эдвард. - Пен-Сне из другой оперы.

Лазарел кивнул. Потом махнул рукой и вскочил на ноги.

- Это книга! А Пен-Сне ее автор. Это наверняка псевдоним. Да, должно быть я прав. Уильям хочет, чтобы мы отыскали книгу. Звони в библиотеку! Спроси Робба с выдачи. Этот человек - ходячая энциклопедия. Удивительная личность. Нет такого вопроса, на который он не дал бы ответ. Он должен был слышать о Пен-Сне. - Лазарел подлетел к телефону и самолично накрутил номер. Книга, если именно о ней шла речь, обещала быть потрясающей. Уильям исписал десять страниц кальмарно-датчиковой галиматьей, чтобы замаскировать ее.

Эдвард с волнением прислушивался к односложным репликам, при помощи которых кивающий Лазарел общался с мистером Роббом, библиотекарем на выдаче. Такая книга ему известна, она написана капитаном-моряком из Бостона, имевшим возможность хорошо изучить канализационные сети Лос-Анджелеса, а также первым выйти к тому, что, по его словам, является подземными морями, исследовать их и начертить их карты. Как и Вильгельму Рею, Пен-Сне тоже быстро заткнули рот. Он явно прикоснулся к какой-то тайне, - закончил Робб.

- Кто заткнул? - спросил Лазарел, делая Эдварду страшные глаза и закрутив головой.

Внезапно телефонная трубка замолчала. Лазарел постучал по рычагу, и в микрофоне раздался гудок.

- Нас разъединили. Странно. Очень странно.

Он пересказал Эдварду весь разговор.

- Когда эта книга была издана? - спросил Эдвард.

- Робб сказал, что небольшой тираж был выпущен на средства автора в 1947. Что, по-твоему, с ним могло случиться?

- С Пен-Сне? Не знаю...

- Я говорю о Роббе. Надеюсь, что он...

Эдвард задумался.

- В сорок седьмом, говоришь? Может быть, посмотрим в телефонном справочнике?

Он принес с кухни толстый том и открыл его на букве "П".

- Вот он. Боже мой! Г. Ф. Пен-Сне, Лонг-Бич, 815, Четвертая улица. Это в районе Форс и Зимено, - объяснил Эдвард. - Около Эгг Хэвен. Поехали туда!

Не успел он договорить, как Лазарел уже был у двери и натягивал куртку. Погрузившись в "Гудзон", они помчались в сторону шоссе Санта-Ана, счастливые тем, что теперь, по словам Эдварда, "имели перед собой цель", причем оба соглашались, что Уильям каким-то образом стал вожаком и руководит теперь их действиями из застенков лечебницы.

Капитан Г. Фрэнк Пен-Сне оказался мужчиной "девяноста двух лет", о чем он и сообщил им лично, сидя за стаканом виски в своих апартаментах, заставленных всевозможным мореходным антиквариатом из "Страны Чудес".

- Я непробиваемо глух, - добавил Пен-Сне, делая странное ударение на слове "непробиваемо". При этом он прикладывал к уху огромный, но совершенно бесполезный слуховой рожок. Глухой капитан был сухощав и высок ростом, заметно сутулился от возраста, а лицо его было сморщенным как печеное яблоко. Седые волосы Пен-Сне были коротко подстрижены, что придавало ему вид человека, привыкшего отдавать приказы и видеть, как эти приказы исполняют.

- Капитан Пен-Сне... - начал Лазарел, собираясь сразу же перейти к теме подземелий и канализационных сетей.

- Что? - крикнул капитан.

- Я сказал, капитан Пен-Сне! - крикнул в ответ профессор.

- Верно, - уже тише отозвался Пен-Сне и странно посмотрел на Лазарела. Поднявшись из кресла, он вышел из комнаты и через минуту вернулся обратно с древним электрическим вентилятором в руках.

- Можете починить? - заорал он.

Лазарел был сражен наповал.

- А что с ним случилось? - спросил он нормальным голосом. С таким же успехом он мог промолчать.

- Что... случилось... с... вентилятором! - проорал Эдвард, делая паузы между словами и выразительно проговаривая слова губами в надежде на то, что гримасы помогут контакту.

- Он поет, - моментально отозвался Пен-Сне.

Эдвард оглянулся на Лазарела.

- Поет?

Поет! Черт его... побери! - вскрикнул Пен-Сне. - Чтоб его... его... черти взяли! Когда это происходит?

- Он не слышит своих слов, - шепнул Лазарел Эдварду. - Говорит всякую ерунду, а основное пропускает. Когда эта штуковина поет?

- По ночам! - заорал Эдвард.

Пен-Сне просиял и по-дружески плеснул в стакан Эдварда лошадиную порцию виски.

- Поет, черт побери, все ночи напролет! Это их рук дело, - продолжил он. - Они специально подстроили. Оттуда сзади выходят лучи, из этой хреновины.

- Так выбросьте его и плюньте! - безуспешно прокричал Лазарел.

- Полить? - переспросил Пен-Сне, глядя на Лазарела как на идиота. Потом снова обернулся к Эдварду. - Так вы почините его?

- Попробую, - ответил Эдвард, вышел за дверь и спустился по ступенькам к машине. Через несколько секунд он вернулся с отверткой в руке и с маленьким фарфоровым китайским шариком с иероглифами для гадания в кармане, который он возил с собой в бардачке как талисман. Сняв с вентилятора заднюю крышку, Эдвард несколько секунд делал вид, что копается внутри, потом с улыбкой повернулся к капитану, держа шарик на ладони, как будто только что нашел его. Пен-Сне в ужасе отшатнулся и прижал к ушам ладони. Эдвард завернул шарик в носовой платок, завязал концы платка в узел и спрятал сверток в карман. Установив крышку вентилятора на место и завернув винты, он картинно отряхнул руки от пыли.

Покончив с вентилятором, Эдвард заметил сигналы, которые подавал ему Лазарел, кивающий в угол комнаты. Там на маленьком кофейном столике, среди закопченных трубок, рассыпанного табака и обгорелых спичек, лежала потрепанная книга в темно-голубой обложке. Название на обложке книги было вытерто настолько, что Эдвард решил поначалу, что там вообще ничего не написано. По выражению лица Лазарела он понял, что это за книга. Пен-Сне взял в руки вентилятор и приложил к нему ухо. Похоже, результат его вполне удовлетворил. Внезапно он испуганно вскинул голову на Лазарела.

Лазарел широко улыбнулся.

- Разрешите? - заорал он, указывая рукой в сторону столика. На лице Пен-Сне, решившего, что просьба относится к курительным принадлежностям, отразилось удивление перед чьим-то желанием курить чужую трубку.

Лазарел не знал, как иначе выразить свое намерение. Он бросился к столику, разгреб мусор и схватил книгу, потом повернулся к капитану и кивнул. Раскрыв книгу, Лазарел присвистнул.

- То, что нужно, - пробормотал он.

- Говори нормально, старикан глух как пень.

- Что! - крикнул им Пен-Сне, быстро оборачиваясь. - Путь! Да всю жизнь в пути, черт возьми, ребята!

- Конечно, конечно, - ответил Эдвард, кивая и улыбаясь.

Не отрывая глаз от книги, Лазарел прошел к стулу и упал на него.

- Предложи ему денег, - бросил он Эдварду. - Столько, сколько он попросит.

Не до конца убежденный, Эдвард тем не менее достал бумажник. Вытащив оттуда двадцатку, он помахал ею у Пен-Сне перед носом. Старик величественно кивнул и протянул к деньгам руку. Выхватив банкноту из пальцев Эдварда, он презрительно сунул ее в нагрудный карман, словно двадцать долларов в теперешней ситуации не значили ровно ничего.

- Я по горло сыт вашими домогательствами! - крикнул он, снова прикладывая к уху рожок.

- Я понимаю, - откликнулся Лазарел, поднимаясь со стула.

Злобно взглянув на профессора, капитан Пен-Сне замахнулся на него своим слуховым аппаратом.

- Дай ему еще двадцать! - зашипел Лазарел, снова опускаясь на стул. - Сейчас не время жадничать.

Эдвард взмахнул второй двадцаткой. Пен-Сне, моментально успокоившись, схватил деньги. Зазвонил телефон. Капитан не обращал на аппарат внимания до тех пор, пока Эдвард, которому бесконечные звонки невыносимо терзали слух, подняв бровь, не указал на него Пен-Сне.

- Хорошо, но это будет стоить вам еще двадцатку, - ответил капитан.

- Дай, - приказал Лазарел, не сводивший глаз с книги. Эдвард передал старику третью двадцатку, свою последнюю. В тот же миг телефон стих. Капитан Пен-Сне засунул руку в карман и выудил оттуда две первые банкноты. С выражением сильнейшего изумления он пожевал уголок одной из бумажек, словно желал убедиться в том, что они не фальшивые.

- Проклятье, - бросил он потрясенно. - На чьей вы стороне, ребята?

- На чьей стороне? - слабо переспросил Эдвард.

- Вы с ним или против него? - Пен-Сне прищурил глаза.

- Против, - заорал Эдвард, мудро рассудив, что, прожив девяносто два года, капитан Пен-Сне должен быть против всего мира.

- Он сволочь, - согласился капитан, устало качая головой. - Но деньги я все-таки получил, - он помахал в воздухе тремя двадцатками. - Пайола. Он боится меня. Я слишком много знаю. - Старик тихо улыбнулся, потом повернулся к Лазарелу, который листал книгу, время от времени поднимая брови и выражая изумление всякими иными способами.

- Кто он такой? - крикнул, по возможности безразлично и беспечно, Эдвард.

- А что ты о нем можешь знать? - проорал вопросом на вопрос Пен-Сне, хитро уставившись на Эдварда и приканчивая свое виски. Подняв руку, капитан похлопал ладонью по тусклому медному цилиндру, стоящему рядом с ним, какой-то мореходной принадлежности неизвестного предназначения.

Эдвард тупо покачал головой, силясь придумать ответ на вопрос капитана. Так ничего и не надумав, он крикнул:

- О ком? - в надежде на то, что подобная настойчивость старику не покажется подозрительной.

- Игнас, - ответил Пен-Сне, - де Винтер.

- Он самый! - откликнулся Эдвард, так и не открыв для себя ничего нового. - И что вы о нем знаете? - сказав это, он поймал себя на мысли том, что разговор со стариком может пойти по кругу.

- Карп не умер, - заявил Пен-Сне. - Я слишком много знаю. Есть, сэр, такое дело.

Эдвард пораженно кивнул. Затем под влиянием внезапного порыва наклонился к старику и крикнул:

- Вы знакомы с Ашблессом?

Услышав знакомое имя, Лазарел вскинул от книжки голову. Пен-Сне откинулся в кресле и устало махнул рукой, словно говоря, что по горло сыт Ашблессом и ему подобными, что с него довольно общения с такими людьми. Эдвард сделал Лазарелу страшные глаза и не менее утомленным жестом предложил капитану говорить.

- Старый поэт? - переспросил капитан, задумчиво улыбаясь, как будто вспоминал дела давно минувших дней.

Лазарел захлопнул книгу. Эдвард удивленно моргнул. Пен-Сне покачал головой.

- Я встретил его и Блендинга в Пэдро, - продолжил капитан, произнося название с длинным "э". - Блендинг был в порядке, а Ашблесс - он просто был стар. Усталый, так мне показалось. Он спятил, вот что я о нем думаю.

- Кто, Блендинг? - крикнул Эдвард в слуховой рожок.

- Тоже поэт, - капитан многозначительно глянул на Лазарела, потом поднялся из кресла, чтобы осмотреть столик с трубками. Эдвард испугался, что Лазарел потребует снабдить Пен-Сне еще одной двадцаткой, но кризис миновал, и капитан успокоился. На несколько секунд его лицо сделалось озадаченным, потом он медленно закрыл глаза, поглаживая медный цилиндр.

Сообразив, что старикан собрался прикорнуть, Эдвард гаркнул:

- Эй! - и широко улыбнулся капитану, когда тот, вздрогнув, пробудился. Пен-Сне вытащил из кармана смятые двадцатки и, послюнив палец, дважды их пересчитал.

- Сколько, по-вашему, я вам должен? - спросил он Эдварда.

- Сорок будет в самый раз, - немедленно отреагировал тот, но его слова заглушил крик Лазарела:

- Ничего! Совсем ничего! Так что там с Ашблессом? С поэтом?

- Он нанял меня, чтобы я подбросил его до Бердо.

- До Сан-Бернандино? - переспросил Эдвард.

- А что такого?

- Когда? - Лазарел взглянул на Эдварда, кивнул ему и указал на книгу, словно намекая на то, что под ее обложкой скрывались ответы на все вопросы, в том числе и на тот, как можно доплыть на корабле до Сан-Бернандино, находящегося в глубине материка, в пятидесяти милях от ближайшего побережья и так же далеко от любой судоходной реки.

Эдвард кивнул Пен-Сне и проорал:

- Когда?

- В тридцать шестом, - не раздумывая ответил тот. - За два года до того, как это чертово землетрясение обрушило подземный проход. Вот неудача-то, а?

Эдвард сочувственно кивнул.

- Вам тогда было шестьдесят пять или шестьдесят шесть.

Пен-Сне поджал губы, что-то подсчитал на пальцах, потом утвердительно кивнул.

- А сколько лет было Ашблессу, когда вы везли его до Бердо?

- Трудно сказать. Может, все сто. Запросто. Только до Бердо мы не добрались. Нет, слишком далеко. Я повез его обратно в Пасадину, но на полпути зверь перевернул лодку. Я таких никогда не видел. Мой катер пошел ко дну. Мы с ним выбрались к реке Лос-Анджелес и здорово потом надрались в Лос-Фелисе, в кабаке под названием "Маленький оазис Томми". Как сейчас помню.

- Зверь? - переспросил Лазарел.

Пен-Сне уставился на него.

- Что это был за зверь?

- А откуда мне знать? - ответил Пен-Сне. - Там внизу полно всякой живности водится, верно?

- Конечно, там всего полно, - отозвался Эдвард. - А тот зверь, он был большой?

Капитан кивнул. Телефон снова зазвонил, да так неожиданно, что Эдвард подпрыгнул на стуле. Капитан Пен-Сне и бровью не повел. В конце концов отвечать пришлось Эдварду. Несколько секунд в трубке молчали, слышно было только чье-то далекое дыхание, потом раздался долгий, улюлюкающий смех - хохот законченного и неизлечимого безумца, доносящийся странно издалека, как будто источник смеха находился на расстоянии нескольких шагов от микрофона, словно звонивший набрал номер, положил трубку на стол, а сам принялся бегать по комнате вокруг стола, дико и счастливо хохоча. В трубке щелкнуло, смех оборвался и запищал сигнал отбоя. Звонок показался Эдварду очень таинственным, хотя его, конечно, это не касалось. Однако он почувствовал тревогу. Через несколько секунд он уже был уверен, что звонок имел отношение именно к нему и его ответа ждали на другом конце линии, поскольку вряд ли кто-то мог звонить сюда с намерением поговорить с Пен-Сне.

- Ошиблись номером, - сказал Эдвард, опуская трубку. Капитан Пен-Сне благополучно спал в своем кресле. Лазарел уже шел на цыпочках к двери, унося драгоценную книгу. Эдвард помедлили в нерешительности, сомневаясь, вспомнит ли старик, проснувшись, о том, что продал ее. Он уже совсем было собрался разбудить глухого капитана и объясниться с ним через слуховой рожок, когда заметил около полудюжины книг, точно таких же, как только что ими приобретенная, сложенных стопкой и служащих подставкой для нижней полки в поломанном книжном шкафу. У верхнего тома недоставало обложки и, судя по тому, как он пожелтел, его использовали в качестве подпорки годами. Эдвард перевел взгляд на три двадцатки, лежавшие рядом с Пен-Сне на столике, и покачал головой. О том, что капитан получил эти деньги, Эдвард не жалел; сожалел он только о том, что это были его деньги, а не Лазарела. Лазарел молча поманил его от двери, и они вместе сбежали вниз по ступенькам к машине - на ходу Эдвард поведал своему другу о странном телефонном звонке.

- Ребятишки, - ответил Лазарел, помахивая книгой, - хулиганят.

- Не думаю, что это были дети.

- Но кому нужно звонить сюда и смеяться в трубку? Это наверняка ребятишки.

- Тот, кто звонил сюда, не смеялся. Смеялся другой человек, рядом со звонившим. И это был совсем не тот смех...

- Ты только послушай! - перебил его Лазарел, когда "Гудзон" начал выворачивать с Четвертой улицы к центру. - "Корабль бросил якорь в Аройо-Секо. На борт были взяты два пассажира, один с герметичным металлическим сундуком, второй высокий, бледный и худой, с ужасными шрамами на шее. Мне было сказано, что в сундуке находится мальчик с головой рыбы".

- Что? - переспросил Эдвард, не в силах поверить услышанному. - Что значит "с головой рыбы"? Что в сундуке сидел рыбоголовый мальчик или что у обычного мальчика была с собой рыбья голова? Что это такое, роман?

- Это судовой журнал, - спокойно ответил Лазарел. - Основную его часть занимают карты и наброски. Кстати - здесь написано, что между Тихим океаном и горами Сан-Гейбриел имеется судоходное подземное море. Я не совсем разобрался с обозначениями, но похоже, что ходить по большей части этого моря можно только на подводной лодке.

Эдвард вздрогнул и озадаченно уставился на Лазарела, который многозначительно покивал.

- И похоже, что в сундуке действительно был рыбоголовый мальчик. Слушай. "Я довез доктора до Венеции..."

- Какого доктора? - перебил с вопросом Эдвард.

- Того парня с сундуком, по всей видимости, - ответил Лазарел, пробегая глазами строки. - "Я отвез доктора до Венеции, где поздно вечером 26 числа он передал сундук китайцу в обмен на три брикета черного опиума-сырца. Китаец, по имени Хан Кой, называл хозяина сундука, который мне представился как де Винтер, доктором Фростом и ужасно его боялся". Не отрываясь от книги, Лазарел махнул рукой Эдварду, приказывая молчать, затем продолжил: "Мне тоже бывало в присутствии доктора не по себе, поскольку до меня дошли слухи, что мертвое, как было сказано, тело в сундуке - жертва одного из экспериментов Винтера. Под самый конец, выгружая, сундук уронили на палубу и он раскрылся - внутри, в луже зеленой желчи, находилось судорожно бьющееся и мычащее существо, мальчик или юноша с головой рыбы, задыхающийся и со страшно вращающимися и дергающимися испуганными глазами. Хан Кой крикнул, и на борт ко мне взбежало с полдюжины китайцев с косичками, что твои крысиные хвосты, все как один с ножами. Они подняли сундук и унесли его на заброшенный консервный завод на окраине порта. За все труды мне вручили два шарика неочищенного опиума два дюйма каждый - сам я был рад избавиться от де Винтера". Вот такие дела, - заключил Лазарел.

- И это все? - выкрикнул Эдвард. - Что сталось с существом из сундука?

- Об этом здесь ничего не сказано. Говорю тебе - это судовой журнал. Пен-Сне либо не знал, что случилось дальше с содержимым сундука, либо не решился писать об этом.

- Надеюсь, ты не сомневаешься в том, кто был этот де Винтер?

- Ни в малейшей степени.

- Не удивительно теперь, почему Уильям столько сил потратил, чтобы спрятать свое послание. - Несколько минут оба молчали - машина поднималась по въездному пандусу на автостраду Харбор. - Возможно, все это сплошные выдумки, - подал наконец голос Эдвард.

- Мне так не кажется, - отозвался Лазарел. - К чему старику было приукрашивать свои похождения? К тому же до хорошего приключенческого романа его произведение не дотягивает. Примерно половина книги состоит из разных приложений - карт, рукописных схем и прочего. По-моему, ты один из первых читателей, кто догадался об истинном лице де Винтера.

- Кто такой был этот мальчик-рыба? - внезапно спросил Эдвард.

- Какой-нибудь несчастный бездомный мальчонка, так мне кажется. Доктор подобрал его, как бродячую собаку, и использовал для своих целей.

Эдвард с сомнением покачал головой.

- Помнишь, исчез Реджинальд Пич? Он был младше Бэзила, так ведь?

- На десять лет, - ответил Лазарел. - Это случилось в тридцатых годах, если память мне не изменяет. Я помню это, потому что Бэзил как раз тогда и заболел. Мы с тобой оба знаем, кто его лечил.

- А этот второй худой пассажир, - продолжил Эдвард, - что если это был Бэзил Пич?

- Тогда мы живем в поразительном мире, - ответил Лазарел, закрыл книгу и уставился в окно.

- Пен-Сне намекает на то, что де Винтер вивисектор. Так выходит по книге. Капитан ничего не говорит о том, что мальчик родился таким на свет естественным путем - другого объяснения, кроме вивисекции, быть не может.

- Пожалуй, - отозвался Лазарел, - хотя возможно, что Пен-Сне, много раз ходивший по подземным морям, видел подобных существ не раз. В таком случае он просто не посчитал нужным отметить его оригинальность - Бог знает, что он считает в природе естественным, а что нет.

Эдвард согласно кивнул. Чем больше он думал о книге и капитане Пен-Сне, тем больше соглашался с Лазарелом. Перестроившись вправо, он съехал на пандус, спускающийся к Карсон-стрит, там повернул направо и влился в поток транспорта, следующий от Фигуэра к Сепульведа, откуда, снова попав на автостраду Харбор, покатил обратно, туда, откуда только что приехал, - на запад. Лазарелу не нужно было ничего объяснять, он все понял без слов. Они не узнали у глухого капитана и половины того, что должны были узнать. Но в момент первой встречи это было невозможно. Ни тот ни другой не знали, о чем спрашивать старика. Раструб слухового рожка и старческий маразм очень быстро охладили их пыл.

Казалось, шоссе Пасифик-Коуст никогда не кончится - светофоры точно сговорились и дружно встречали их красным. Они пересекли Аламеда и проехали над каналом Доминика, потом свернули на Санта-Фе и промахнули на другую сторону автострады Лонг-Бич, въехали на мост и понеслись над рекой Лос-Анджелес - узким каналом, вяло влекущим свои темные и мутные воды, напоминающие чайную заварку, в неведомые и невообразимые края. Железные двери в бетонных берегах реки вели в дебри темного подземного мира, освещаемого только прожекторами бесшумно скользящих субмарин и нашлемными фонарями случайно встреченных обитателей канализационных подземелий, гоблинскими огоньками в непроглядной бесконечности, простирающейся на многие мили под бетоном и асфальтом городских улиц.

Перед подъездом дома на углу Четвертой улицы и Зимено стояли микроавтобус скорой помощи и машина полиции. Эдвард проехал мимо, свернул за угол на Зимено и остановился на обочине Бродвея. Замирая от ужасных предчувствий, они выбрались из машины и торопливо устремились к дому Пен-Сне. Подходя к углу улицы, они заставили себя успокоиться и сбавили шаг. Это был он - глухой капитан; его тело как раз грузили в широко распахнутые задние дверцы микроавтобуса. С погрузкой было покончено в два счета - "скорая помощь" не торопясь проплыла мимо полудюжины жадно взирающих на происходящее зевак. Никто не удивился, что девяностодвухлетний старик вдруг взял да умер; никто, кроме Эдварда и профессора Лазарела - а также лысого толстяка с сигарой во рту, опиравшегося на трость с набалдашником, который отрекомендовался хозяином дома. Похоже, толстяка чрезвычайно злило то обстоятельство, что для расставания с этим миром Пен-Сне выбрал именно его дом.

- Старый дурак, - заявил хозяин, подкрепляя свои слова ударом трости о маленький кубический каменный вазон с чахлой растительностью.

- Что случилось - сердечный приступ? - поинтересовался Эдвард, изображая любопытного прохожего.

- Наверно, - отозвался толстяк, пожевывая сигару. - Отправился прямиком в ад. У него на лице это было написано. Что за рожа, вы бы видели. Надеюсь, что никогда не увижу того, что увидел он. Думаю, дьявол в конце концов явился за ним. Это я его нашел. Он заорал - так жутко, черт возьми, что кровь в жилах застыла. Я сбежал к нему вниз - но опоздал, он уже лежал физиономией в пол. И в руке у него была рыба. Сырая, можете представить? Треска, по-моему. Что он, ел ее, что ли? Черт его побери - его и его восточные замашки.

Эдвард пытался придумать предлог, чтобы спросить разрешения зайти в квартиру капитана еще раз. Упоминание о мертвой рыбе очень его обеспокоило. Однако следовало проявить осторожность - если они с Лазарелом и дальше будут крутиться здесь, их запросто могут взять на заметку. Пен-Сне умер не своей смертью, Эдвард почти не сомневался в этом - по крайней мере это не был обычный инфаркт. В словах хозяина была доля истины. Вот только дьявол, привидевшийся Пен-Сне, был не посланцем ада, а существом из плоти и крови.

Тем временем толстяк-хозяин, не зная, о чем еще говорить, вытащил из кармана своих рабочих штанов-хаки несколько скомканных банкнот и принялся их разглаживать. О достоинстве и количестве бумажек Эдвард догадался без труда - двадцатки, три штуки. Весьма довольный собой, толстяк пересчитал деньги. Эдвард взглянул на Лазарела, который покачал головой.

- Считай это пожертвованием церкви, - сказал он.

- Мы из Комиссии по жилищному надзору, - объявил Эдвард толстяку. - Этот дом объявлен на карантине - у вас люди умирают от неизвестных болезней. И посмотрите на это!

Эдвард указал пальцем в сторону до срока пожелтевшего можжевельника в каменном вазоне: под ним валялась окоченевшая тушка мертвой крысы, издохшей, наверное, с неделю назад - еще один символ вечного покоя. Эдвард подошел к клумбе, палочкой достал крысу из-под куста и выбросил ее на мостовую. Крыса раздулась и была почти в фут толщиной - ни дать ни взять кожаный мешочек. Эдвард горько покачал головой.

- Мы заглянем к вам в среду, - сказал он. - Дадим вам последний шанс.

С этими словами он кивнул Лазарелу, и они скрылись за углом, оставив беззвучно открывающего и закрывающего рот хозяина дома одного. Когда они отъехали от дома Пен-Сне, Эдвард внезапно подумал, что за ними могут следить - запросто. Тот, кто прикончил капитана, наверняка слонялся неподалеку. Они сделали круг по Лонг-Бич и не обнаружили за собой ничего подозрительного, а через час уже были дома, с ума сходя от обилия возможностей того, что могло быть простым совпадением, а что действительно тревожным предвестником надвигающейся неведомой беды.

- Здесь все было важно, - сказал им потом, по прошествии бесконечной недели, Уильям.

 

 

Глава 13

 

Гил Пич по-прежнему где-то скрывался. Он прислал матери открытку, полную расплывчатых намеков, уверял ее, что жив и здоров, давал понять, что собирается путешествовать, может быть заедет в Виндермеер, повидаться с отцом. На открытке стоял почтовый штемпель Лос-Анджелеса, что, естественно, ничего не проясняло.

Попытки вызволить Уильяма из лечебницы провалились. Уильям Гастингс был объявлен опасным маньяком. По нему состоялся консилиум, и диагноз был однозначен. В настоящее время он проходил курс усиленной терапии. Доктор Иларио Фростикос настаивал на продолжении процедур. На стороне эскулапа стоял окружной суд. Эдвард хотел знать, что сказали бы судьи, узнай они о герметичном сундуке Фростикоса с чудовищем внутри. Но их ответ он знал заранее: его слова восприняли бы как нелепость. Не было никаких веских доказательств причастности Фростикоса к незаконным действиям. Однако необходимо было что-то предпринять - бездействие могло оказаться смерти подобно.

Эдвард получил письмо от Фэрфакса из Калифорнийского технологического: доктор благодарил его за интересные данные. Ваш шурин, писал Фэрфакс, "обладает потрясающим умом, но удивительно несведущ". Для проникновения в математическое и физическое таинство рисунков и диаграмм Уильяма и их обсуждения потребуется, конечно, не один год, однако идея использования головоногих для обнаружения гравитационных аномалий - блестящая идея. Короче - либо рассуждения Уильяма неверны, либо вся современная физика допустила чудовищную ошибку.

От чудовищных ошибок не застрахован никто, особенно в последнее время, сказал себе, прочитав письмо, Эдвард. Он давно уже сформулировал для себя эту максиму - представляя, как потрясенно должна взирать вечность на беспредельную глупость человечества, гордо расхаживающего с картонными коробками на голове и в ботинках из панциря броненосца, человечества, которое вопит словно стадо обезьян, потакает своим капризам и прихотям, пустым и бессмысленным, точно ореховая скорлупа, а после - хлоп! - по непонятным причинам падает замертво на полуслове и полувздохе с треской в руке только для того, чтобы хозяин дома его нашел - и презрительно покачал головой.

Лучше всего, подумал Эдвард, и сам качая головой, не высовываться.

 

 

За окном царила ночная темень. Было около трех часов утра. Уильям Гастингс тихо лежал в кровати, прислушиваясь к стуку собственного сердца и взрывам клекочущего смеха безумца где-то в корпусе Х за оградой из цепей. В окно ворвались острые лучи света, скользнули по шести футам потолка и погасли - машина въехала на подъем и свернула направо, на территорию лечебницы. Из выложенного плиткой коридора донеслись мерные тихие шаги резиновых подошв ночного дежурного. Дверь палаты приоткрылась. Уильям, полностью одетый, лежал под одеялом, притворяясь спящим. Дверь осторожно закрыли - звуки шагов начали удаляться, замерли на мгновение, потом стихли в холле.

Уильям, уже в своем потрепанном твидовом пальто, выскользнул из-под одеяла и на цыпочках подбежал к двери, которую только что закрыл дежурный. В правой руке он нес ботинки, а левой шарил в кармане, в двадцатый раз удостоверяясь, что не забыл взять с собой листок, вырванный из судового журнала капитана Г. Фрэнка Пен-Сне, который он нашел раскрытым в кабинете Фростикоса. Теперь он разберется со всеми недругами. Уж он-то раскроет их грязные планы. Потянувшись к дверной ручке, Уильям с ходу врезался пальцами ноги в ножку кровати своего соседа, старого Вернера, сон которого был неспокоен. На кровати застонали и всхрапнули.

- Что такое? - спросил испуганный голос. - Уже шесть?

Уильям пригнулся и замер, прислушиваясь. Вытекающая из разбитого пальца кровь пропитывала носок.

- Кошки, плошки, чижи и ножи, - четко проговорил старик, сражаясь с очередным кошмаром. - Со слов ребенка шесть сотен взяли!

Уильям задумался, не вернуться ли в кровать. Старый Вернер снова всхрапнул и дюжину раз быстро-быстро-быстро щелкнул зубами, наподобие заводных челюстей-игрушек, продающихся в любом магазинчике розыгрышей. Уильям выглянул за дверь и осмотрел коридор, потом выскользнул наружу, зацепившись за дверь одной из двух оставшихся на рубашке крышечек-медалей; та отскочила и со стуком упала на плитки пола. Уильям беззвучно выругался, поминая себя, старого Вернера и свой разбитый палец, а также неожиданно возникшую малую нужду. Подобрав с пола крышечку и ее пробковую прокладку, он спрятал все это в карман, где уже лежали две красные капсулы нембутала, утаенные им от санитара под языком несколько часов назад.

Пройдя по коридору двадцать футов, Уильям остановился перед служебной комнатой. Дверь туда была чуть-чуть приоткрыта. Уильям облегченно вздохнул. Если бы эта дверь была заперта, то из-за темноты он вряд ли смог бы довести задуманное до конца. Но стоило ему взяться за дверную ручку, как новая волна ужаса окатила его. Дверь не заперта, лихорадочно объяснял он себе, и это может означать только одно - кто-то прячется там внутри. Его план раскрыли, кто-то обнаружил пропажу страницы из судового журнала. Все было подстроено с самого начала - две недели назад ему повезло, и он сумел пробраться в святая святых Фростикоса, в его кабинет, дверь которого оказалась открытой. Но все было подстроено. Одна незапертая дверь могла означать чье-то головотяпство, забывчивость, но два таких случая были невероятным совпадением. Кто сейчас таится в чулане за дверью? Фростикос собственной персоной? Кошмарный дьявол в белом со шприцом в занесенной руке? Бригада врачей со стальными подносами блестящих хирургических инструментов для лоботомии? Уильям крепче сжал ручку двери, решив ударить ногой в лицо любого, кто за ней окажется. В комнатке никого не было. Подле оцинкованного ведра и пластиковой корзины с тряпками стояла истрепанная швабра. На полке аккуратно выстроились три длинных и толстых четырехбатареечных фонаря, дальше виднелись банки с чистящими средствами и бутылки с лизолом.

Забрав с полки крайний фонарик, Уильям щелкнул выключателем, на секунду осветив дальний угол чулана, и начал осторожно открывать дверь. Из перпендикулярного коридора донеслись тяжелые звуки приближающихся шагов - Уильям вздрогнул и прижался спиной к стене. Оставив дверь приоткрытой, он отодвинулся в глубь чулана. Решив не сдаваться без боя, занес над головой тяжелый фонарь. Перед дверью чулана шаги стихли. Снаружи кто-то приглушенно рыкнул. Уильям почувствовал, что от страха мороз продирает по коже. Господи, что за ужасное создание он сейчас увидит! В щель, открывая дверь шире, просунулась чья-то нога. В коридоре стояло чудовище с человеческим телом и картонной коробкой вместо головы. Ничего не видя вокруг, существо качнулось к Уильяму. Он изготовил фонарь для удара. В тот же миг он узнал курчавые рыжие волосы подручного, дурачка от рождения, живущего при лечебнице: тот протискивался в чулан с тяжелой коробкой. Он был совершенно безобиден. Уильям испытал сожаление по поводу того, что на месте подручного не оказался кто-то другой, из тех, нормальных. Решительно закусив губу, он что есть силы хватил вошедшего раструбом фонаря по голове, но промахнулся и попал в шею - его жертва повалилась на пол носом в свою коробку, толкнув по пути Уильяма. Пошатнувшись, тот схватился рукой за полки позади себя. На спину стонущему слабоумному посыпались банки с чистящими средствами, окутывая его облаками белого и голубого тумана.

Отстранившись от ворочающегося на полу тела, Уильям продвинулся к свету. Коротко и сильно размахнувшись еще раз, он припечатал фонарь к затылку подручного, который сразу же перестал мычать, очевидно потеряв сознание. Уильям вытащил ноги из-под упавшего, переступил через него и встал спиной к двери. Фонарь у него в руке был разбит, остатки стекла осыпались на плитки. Уильям сунул негодный фонарь в угол, задвинул картонную коробку внутрь чулана так далеко, как смог, затолкав следом бесчувственное тело, взял с полки новый фонарь и только после этого прикрыл дверь.

Но, сразу же передумав, снова открыл дверь, приподнял голову бесчувственного подручного, раскрыл ему рот и вложил туда две припасенные капсулы нембутала. Одна из капсул моментально вывалилась изо рта парня на пол и потерялась, другая приклеилась к языку. Уильям вполголоса ругнулся. Прошло уже десять минут, а он все еще торчит в двадцати футах от двери своей палаты. Его побег развивается страшно медленно. До сих пор он не предпринял ничего дельного, только врезал пару раз по голове бедному недоумку-подручному, который вот-вот очухается и поднимет крик. Уильям схватил с полки тряпку, раздумывая, нельзя ли использовать ее в качестве кляпа. Потом он заклеит парню рот липкой лентой. Однако это означало, что придется связать подручного, для чего того необходимо вытащить в коридор. Он стянет ему руки той же клейкой лентой. Человек на полу зашевелился. Уильям поднял фонарь, но мысль о том, что придется бить лежачего, показалась ему отвратительной; события развивались словно в кошмаре - он целую вечность торчит в коридоре, раз за разом оглушая невинного дурачка из-за боязни быть обнаруженным. Нет, нужно действовать быстро - в скорости спасение.

Уильям решительно закрыл дверь и припустился по коридору, пригнулся и свернул в проходную кладовую, через которую попал в огромную кухню. Достав из кармана заделанный в пленку карманный календарик, он просунул тонкую пластину между язычком замка и косяком, распахнул наружную дверь и оказался под навесом на пандусе, где разгружались грузовики с продуктами - перед ним лежала ночь. За полоской асфальта начиналась лужайка и деревья, а за ними дорога вела к высоким железным воротам и свободе.

В слабом свете тусклого склоненного лунного серпа отдельные кусты вокруг лужайки сливались в сплошную полосу, неотличимую от травы. Высокое ясное небо было обильно усыпано звездами. Огромная, с грейпфрут, Венера плыла мимо нижнего рога месяца, да так близко, что, казалось, от одного до другого можно добросить камнем. Из-под кустов на бледный лунный свет выскочил кролик, дал стрекача к дороге и быстро затерялся в ночи. Пригнувшись и размахивая фонариком, Уильям побежал через лужайку вслед за кроликом, в ужасе ожидая, что в палатах начнет вспыхивать свет, очнувшийся в чулане подручный поднимет шум, колотясь в дверь, а за спиной зазвучат крики - опасный больной снова сбежал и проламывает теперь головы всем встречным-поперечным! Однако кругом царила тишина.

Вдоль дороги тянулась живая изгородь из гибискуса. Скрываясь в тени изгороди, Уильям побежал вдоль нее, все еще сгибаясь в три погибели - его твидовое пальто и брюки отлично сливались с кустарником. Он точно знал, куда собирается попасть. Впереди, невдалеке, в каких-нибудь тридцати ярдах от главных ворот, прямо посередине дороги находилась железная крышка канализационного люка, огромного как колесо грузовика. Если поднять люк окажется ему не под силу, Уильям отправится к воротам. Ему уже доводилось перелезать через них во время одного из ранних побегов, и теперь, если только охранник не проснется, он без труда проделает то же самое и в два счета окажется на той стороне.

Если охранник проснется, Уильям оглушит и его. Продолжая красться вдоль живой изгороди, он решил при первой возможности послать подручному письмо с извинениями и объяснениями. Как истинному джентльмену, ему надлежало сделать это непременно. Остановившись у раздвоенного ствола самшитового дерева, Уильям осторожно высунулся из-за него и поверх живой изгороди рассмотрел будку охранника; в маленьком освещенном окошке виднелась спина человека в форме. Охранник читал книгу. Уильям протиснулся сквозь изгородь, но споткнулся и вывалился на дорогу, мгновенно упал на четвереньки и скользнул обратно в спасительную темноту кустов. Запустив руку в карман пальто, он вытащил оттуда небольшой черный гвоздодер, похищенный из ящичка с инструментами, принадлежащего садовнику. После этого он, раскорячившись словно краб, снова выбрался на дорогу и без промедления просунул загнутый конец гвоздодера в отверстие размером с четвертак, имеющееся в железном диске, и как следует потянул на себя.

Крышка люка не шелохнулась. С таким же успехом Уильям мог пытаться поднять саму улицу. Он вытащил гвоздодер из дыры и, вставив его в щель между крышкой и стальным кольцевым периметром, действуя своим орудием как рычагом, приподнял крышку почти на полдюйма. Просунув под нее пальцы, Уильям сразу же мудро вытащил их обратно. Опуская крышку, он выдернул из-под нее гвоздодер прежде, чем она успела его прижать.

Металлический лязг упавшей на место крышки эхом разнесся над дорогой. Уильям метнулся в тень живой изгороди, забрался за кусты и притаился. Выглянув наружу, он увидел, что охранник стоит на дороге и шарит по асфальту лучом своего фонаря. Так ничего и не заметив, охранник через минуту сдался, выключил фонарик и вернулся к книге. Уильям выполз на дорогу. Он попытался прикинуть, сколько времени прошло с тех пор, как он ускользнул из палаты. Двадцать минут? Ему начинало казаться, что звезды на небе бледнеют, а на востоке розовеет горизонт.

Присев на корточки над люком, он засунул гвоздодер в дыру и что есть сил потащил крышку на себя. Сжав губы, он затаил дыхание. Острая боль пронизала его спину и шею. Крышка медленно поднялась, открыв круглый черный провал, потом снова опустилась на место, сводя с ума. Уильям на мгновение расслабился, чувствуя, что по спине стекают струйки пота. Выждав, он снова рванул крышку вверх. Безрезультатно. Понаблюдав немного за охранником и убедившись, что тот спокоен, Уильям еще раз натужился, и в тот же миг пространство за его спиной залил свет. Со стороны кухни раздались крики. Распахнулось окно и трижды душераздирающе проревела приводимая в действие воздухом сирена. Со стороны корпуса Х донесся взрыв хриплого хохота, охранник выскочил из своей будки и, светя фонариком по сторонам, устремился за живую изгородь на крики. Сдирая с ладоней кожу, Уильям крепко ухватился за шестигранную рукоятку гвоздодера и, понимая, что еще имеет шанс добежать до ворот и перебраться через них раньше, чем там окажется охранник, снова принялся тянуть крышку. Через секунду думать о воротах стало поздно. За спиной у него снова раздались крики, совсем близко.

- Вон он! - надрывался один голос.

- Стой!

- Разворачивай сеть! - кричали другие.

- Сволочи! - заорал в ответ Уильям и вдруг, со всхлипом выдохнув воздух, приподнял крышку и сдвинул ее с жерла колодца почти до половины, живо выдернул гвоздодер, схватил край люка пальцами и оттянул крышку на себя еще на несколько дюймов, потом выхватил из кармана фонарь, включил его и осветил ствол колодца. Через секунду, дико хохоча, он уже спускался, перехватывая руками стальные скобы, в колодец, осыпая дурацкими ругательствами своих преследователей, которые уже суетились вокруг зева люка, все еще бессмысленно приказывая беглецу остановиться. Над головой Уильяма появились и задергались, нащупывая скобы, ноги в белых брюках. Уильям ударил по чужой ноге торцом фонарика.

- У меня пистолет! - выкрикнул он так яростно и угрожающе, что белые ноги мигом исчезли.

Проорав наверх несколько прощальных ругательств, он побежал по канализационному тоннелю на восток, стараясь не ступать в узкий грязный ручеек нечистот, змеящийся по дну бетонной трубы. Через пятьдесят ярдов он круто свернул направо, потом сделал то же самое еще раз и оказался в трубе примерно двое уже первой. Дальше Уильям продвигался на четвереньках, шлепая ладонями по жиже на дне и бороздя ее коленями, при каждом движении задевая спиной жесткий потолок. Довольно скоро узкий проход перешел в просторный, похожий на пещеру тоннель, по которому Уильям припустился бегом, выпрямившись во весь рост, глубоко дыша и освещая себе путь фонариком. Теперь его невозможно было догнать - спасибо капитану Г. Фрэнку Пен-Сне и его картам канализационных подземелий.

Он быстро оглянулся через плечо - за его спиной была сплошная темнота, никто не гнался за ним. Быстро же сдались проклятые черви. Уильям рассмеялся и перешел на быстрый шаг. А он отчаянный парень - свалил дюжего подручного, разобрался со здоровенной крышкой канализационного люка, которая закрывала почти половину дороги.

- Я ужасный Жаб! - легкомысленно выкрикнул он, почувствовав смешное родство с любимым литературным героем. Громкое, басистое эхо, трижды отразившись от бетонных стен, загрохотало вокруг и унеслось по коридору дальше вперед.

Уже не замечая луж и поднимая брызги, Уильям быстро шагал вперед, потом принялся распевать глупые песенки, слова которых придумывал тут же, на ходу, вставляя "хо-хо, хо-хо" там, где не хватало рифмы.

- Лежали гады по постелям, хо-хо, когда Уильям убежал, сбив с ног подручного-больного, хо-хо, своей могучей булавой! - распевал он, широко размахивая своим "оружием", освещая то стены тоннеля, то его верх, то дно.

Но не успело эхо последних слов его песенки затихнуть вдалеке, как Уильям услыхал позади себя во тьме топот доброго миллиона бегущих и настигающих его ног, гул голосов. Он рванулся вперед, споро удвоил скорость, хрипло дыша и чувствуя, что в корнях его легких разгорается огонь.

- Самодовольный Жаб, - выругал он себя со смехом, потом погасил фонарь и, свернув в широкий наклонный тоннель, понесся вниз, словно с крутого холма. Шагов через сто он замедлил бег, снова включил фонарик и, заметив впереди скобы новой уходящей вверх лестницы, бросился к ней, засунул фонарик за пояс и начал быстро взбираться к потолку трубы. Просунувшись в овальный лаз, Уильям оказался внутри помещения - в пещере, естественной или вырубленной людьми в камне, он не разобрал. Нащупав мечущимся лучом уходящий вниз под углом двадцать или тридцать градусов проход, он устремился к нему и, спотыкаясь, побежал к другому тоннелю.

На бегу он споткнулся, шлепнулся на седалище и, хватаясь за драгоценный фонарик, съехал по скользкому дну, врезавшись с маху в кучу щебня. При падении карман пальто порвался - Уильям вытащил из него заветную страницу из судового журнала Пен-Сне, сверился с вычерченным еще неделю назад красными чернилами маршрутом, спрятал карту на груди и не раздумывая бросился к восточному рукаву открывшегося перед ним разветвления, пробежал коридор насквозь и у следующей развилки взял к северу. Через каждые сто ярдов он замедлял бег, глупых песенок ввиду крайней усталости больше не пел и все время, затаив дыхание, слушал звуки погони. Но все было тихо. Уильям улыбнулся и похлопал ладонью по карману с картой. Через пять минут он уже держал под землей курс на Глиндейл, к свободе.

Он был чист перед всеми судами, земными или небесными. Судьям хватило бы одного взгляда на Фростикоса, а второго - на бумагу, в которой отвратительный эскулап собственной рукой прописывал пациенту Уильяму Гастингсу обширную фронтальную лоботомию. Эту бумагу Уильям нашел на столе Фростикоса, и теперь она покоилась во внутреннем кармане его твидового пальто по соседству с ценной картой. Ни у кого язык не повернется вменить человеку в вину то, что он предпочел свободу уделу вечного "овоща". Научная общественность его поддержит. Фэрфакс нажмет на скрытые пружины и поднимет определенные круги; Эдвард должен был отправить ему результаты работ по кальмарному датчику. И профессор Райн из Бингхемптона - в его тезисах к трактату о теории цивилизации он отметил черты сходства с собственной блестящей работой. Если дойдет до суда, это будет процесс века. Узколобые обезьяны - окружные судьи - будут посрамлены. Фростикос будет с позором низвергнут, безвозвратно. Все станет достоянием общественности - вивисекция, подземный левиафан, планы уничтожения Земли. Уильям улыбнулся своим мыслям - полное оправдание и победа. Он уже чувствовал на губах ее вкус. Этот грязный клубок червей пытался остановить его, но он перехитрил их. Он расхохотался в голос, попробовал придумать продолжение своей песенки, на ум приходили в основном одни "хо-хо, хо-хо", и Уильям решил отложить песни до лучших времен и беречь силы.

Через десять минут он сделал очередной привал. Пошарив в кармане штанов, он выудил оттуда бутылочную крышечку. Это была крышечка от крем-соды "Уайт Рок". Уильям представил себе этикетку напитка с крылатой женщиной, сидящей на скале. Пробковая прокладка была слишком тоненькой, отломленной с одного края, но, крепко сжав прокладку и крышечку большим пальцем, Уильям укрепил свой знак на рубашке. Полюбовавшись на крышечку, он щелкнул по ней раз или два ногтем. Наконец поднявшись на ноги, вполне довольный собой, он ровным шагом снова двинулся вперед по бетонному тоннелю, скругленные стены которого уходили вдаль, в кромешную темноту.

 

 

Ройкрофт Сквайрс перечитывал "Судьбу" в шестой раз - книжечка уже порядком истрепалась. Он подбирался к своей любимой главе, в которой у автомобиля лорда Выдраса вырастали крылья и он летел над крышами Флит-стрит, "уносясь к Пикадилли". В романе было ровно столько наукообразия, сколько нужно. Сквайрс глотнул кофе, уже остывшего до половины пригодности к употреблению, и, набрасывая на полях книги заметку касательно некоторых моральных принципов, задумчиво качал головой. Во входную дверь постучали. Сквайрс нахмурился. Никто из пребывающих в здравом уме не стучал в его дверь до полудня. Скорее всего это свидетели Иеговы, пришедшие наставить его на путь истинный в канун Рождества. Он будет суров с ними. Возможно, они милостиво примут от него десять центов для своего журнальчика и с тем отчалят.

Но за дверью были вовсе не свидетели Иеговы, а восьмилетний соседский мальчик со скрученной бумажкой в руке.

- Извините, сэр, - испуганно залепетал он, устрашенный нахмуренным видом Сквайрса, - но это вам.

- Мне? - серьезно кивая, переспросил Сквайрс. - И что же это?

- Ветер нес это по улице, сэр, - ответил мальчик. - Они появляются одна за другой без конца.

С этими словами мальчишка вытащил из кармана пригоршню записок, свернутых в трубочки, как будто их проталкивали сквозь узкие отверстия. Вид скрученных бумажек озадачил Сквайрса, почему-то сразу решившего, что это наверняка имеет отношение к Эдварду Сент-Ивсу и его таинственным предприятиям. Вручив потрясенному мальчику полдоллара, он отослал его, закрыл дверь, потом разложил записки на журнальном столике. Всего бумажек было восемь.

Их содержание не блистало разнообразием. "Передайте эту записку Ройкрофту Сквайрсу, 210, Ист-Рексрот" - вот что было там написано. На одной из записок просьба начиналась со слова "пожалуйста", на другой с "немедленно", третья взывала "Ради Бога!", словно отчаяние писавшего их постепенно нарастало. На обратной стороне листков имелась однотипное загадочное указание: "Ждать в шесть вечера под грабом. Смотреть внимательно. У. Г."

- "У. Г."? - вслух повторил Сквайрс.

Несколько секунд он задумчиво вертел одну из записок перед глазами, размышляя о том, не стал ли он объектом розыгрыша шайки уличных мальчишек. У. Г.? Уильям Гастингс! Ну конечно! А кто же еще? Но почему эти записки ветер нес по улице, задумался Сквайрс, что это могло означать? Здесь что-то не вязалось. Раздвинув шторы на большом арочном окне, выходящем на улицу, он рассмотрел граб, под которым ему надлежало стоять. И с изумлением увидел, как из отверстия на крышке канализационного люка под деревом появилась белая свернутая в трубочку бумажка и весело покатилась по улице, увлекаемая ветерком. Вслед за удивительной бумажкой припустился соседский мальчик.

С ума сойти. Уильям Гастингс - если это был он - прятался в канализационном колодце. Так обстояли дела. Размышлять над вопросом, почему шурин Сент-Ивса отсиживается в канализации, вместо того чтобы выбраться на свет божий, у Ройкрофта Сквайрса не было ни сил, ни желания. Он вырвал из блокнота листок, взял ручку и написал следующее: "Готов смотреть внимательно прямо сейчас, но если шесть часов предпочтительней, то стукнуть два раза. Можете положиться на меня во всем. Р. С."

Свернув бумажку сигареткой, Сквайрс вышел из дома и осмотрелся по сторонам. Вокруг не было ни души, исчез даже соседский мальчик. Прогулочным шагом Сквайрс дошел до канализационного люка и просунул в отверстие на крышке записку. Бумажку немедленно вырвали у него из руки и втянули внутрь. Через несколько секунд в крышку изнутри глухо ударили дважды. Сквайрс пожал плечами и вернулся в дом. До срока оставалось семь часов. Он ощутил нарастающее раздражение. Он ненавидел ждать. Читать дальше было невозможно: мысли о скрывающемся в канализации Уильяме не позволяли сосредоточиться на книге. Сквайрс перешел в кабинет и принялся упаковывать книги для посылки. Не так давно он продал одной богатой даме из Нью-Йорка свое полное собрание "Походов Вельмана" за кругленькую сумму. Но даже такое простейшее занятие не смогло унять его волнение. Сквайрс без конца смотрел в окно и курил одну трубку за другой, рассматривая канализационный люк, на который двадцать пять предыдущих лет не обращал внимания.

День начал клониться к закату, сгущались сумерки, и время медленно, минута за минутой, приблизилось к шести. Сквайрс вышел на улицу, остановился в тени граба, и ровно в шесть железная крышка люка приподнялась, подталкиваемая снизу какой-то темной массой, оказавшейся на поверку обтянутой твидом спиной Уильяма Гастингса. Сквайрс бросился к люку, рванул и оттащил крышку - из жерла колодца появился смертельно усталый, грязный и мокрый Уильям. Выбравшись на траву он, ни слова не говоря, устремился к дому Сквайрса.

 

 

Глава 14

 

Было уже около десяти вечера, когда Эдвард и профессор Лазарел припарковали "Гудзон Осу" около кантины Расти в шести кварталах от Вестерн-авеню и не спеша двинулись вверх по улице в сторону Пэтчен-стрит. По общему мнению, "Гудзон Оса" не был той машиной, которую можно оставлять неподалеку при выполнении тайной миссии. Было сыро и холодно, природа делала решительный поворот к зиме, ветер дул прямо с океана через пляжи Южной бухты. Эдварду казалось, что он чует в воздухе запах соли. Он поплотнее запахнул свою вельветовую куртку и закурил трубку. На востоке, похожий на дольку апельсина, над невысокими холмами висел в небе кусок луны.

Улицы жилых кварталов были тихи и пустынны, и Эдварду казалось, что их с Лазарелом шаги разносятся вокруг на многие мили, долетая до находящегося в четырех кварталах отсюда приземистого дома доктора Иларио Фростикоса, хозяин которого, заслышав звук шагов, принесенный ветром, пропахшим морем, навострял уши. Из-под фонарей тянулись зыбкие раскачивающиеся тени кустов и понурых голых деревьев. В окне одного из домов внезапно вспыхнул свет, и Эдвард вздрогнул, невольно ускорив шаг - рядом тут же сдавленно зашипел Лазарел, требуя от него немедленно прекратить привлекать к себе внимание. Договорились притворяться обычными прохожими.

На возможный вопрос полицейского они собирались ответить, что направляются к Ройкрофту Сквайрсу, живущему неподалеку на Рексрот. Почему пешком? Машина сломалась, и пришлось оставить ее у кантины Расти. Черт побери эти старые рыдваны. С ними всегда одна головная боль. Глядя на фары встречной машины, Эдвард прокручивал эту ложь в голове - чья-то ржавая колымага прогромыхала мимо них и исчезла за углом. За два квартала до нужного дома они перебрались на другую сторону улицы. В отдалении можно было различить стилизованные под башенку входные двери жилища Сквайрса. Эдвард заметил в окнах Ройкрофта свет, пробивающийся сквозь плотные жалюзи. Он вспомнил о холодильнике Сквайрса - выставка всевозможных сортов пива, бесконечные ряды бутылочных горлышек - и решил, что еще до рассвета изучит их.

Они свернули на Пэтчен и, не доходя до конца улицы, сбавили шаг. Дом Фростикоса занимал двойной участок. Лужайка перед домом даже сейчас, в середине зимы, зеленела и была подстрижена так аккуратно и ровно, что напоминала ковер. Сам дом, выстроенный в виде приземистого широкого бунгало, стоял тих и темен, а в тени двух могучих камфорных деревьев казался почти черным. Эдвард живо представил себе Ямото, снующего кругами между стволами деревьев вслед за своей тарахтящей газонокосилкой.

На втором этаже бунгало горел свет, и что-то, похожее на свечи в канделябре, мерцало в подвале. Хлопнув Эдварда по плечу, профессор Лазарел проворно пересек улицу и слился с кустами можжевельника, высаженными вдоль стены дома. Эдвард сделал то же самое.

Они протискивались и продирались сквозь кусты, как показалось, вечность; потом снова наступила тишина. Ни крика, ни звука, ни собачьего лая. На цыпочках пробравшись к углу бунгало, пригибаясь и держась в тени, они остановились перед окошком подвала, за которым теплился свет. Доктор не пользовался канделябрами - почти под потолком подвала еле светила одинокая пыльная лампочка в коричневом плафоне в форме тюльпана. Свет был настолько тусклым, что поначалу Эдвард не смог ничего разглядеть. Пол подвала был либо утрамбованным земляным, либо бетонным. Под лампочкой одиноко стояло большое раскладное кресло с прямой высокой спинкой и кожаным сиденьем, которое кто-то словно специально перенес к свету. Все остальное было погружено в тень.

Внезапно из подвальной комнаты донесся влажный булькающий звук. Эдвард прищурил глаза, силясь хоть что-то разглядеть во мраке. Через несколько секунд он заметил край непонятной круговой структуры, предназначение которой в темноте нельзя было угадать. Однако еще через несколько мгновений он понял, что это - борт приподнятого над полом кольцевого бассейна, бетонного или вырубленного из камня. Через края бассейна свешивались пряди водорослей - как представилось Эдварду, возможно, элодеи. Теперь он уже различал что-то - или кого-то - внутри бассейна. Вода плеснула и забурлила. На пряди водорослей нахлынула мелкая волна и разлилась на полу лужей, в которой тут же заблестел тусклый желтый свет. В наполненном водой и водяными растениями бассейне кто-то тяжело ворочался. Можно было даже увидеть очертания головы существа. Поднялась рука и почесала голову, перепончатые пальцы потерли ухо. Эдвард смотрел как зачарованный - хотя ожидал увидеть здесь что-то подобное.

Решив забраться на выступающий цоколь дома, он оперся коленом о трубу приземистого газового счетчика, находящегося между ним и Лазарелом - профессор заслонял собой почти все окно. Он должен был увидеть это, хотя бы на один краткий миг. Надежно пристроив колено на трубе, Эдвард приподнялся над головой Лазарела, который, прижавшись лицом к стеклу, во все глаза смотрел на существо в воде. С трубы Эдвард ступил ногой на короб счетчика, и в ту же секунду ощутил, как труба оторвалась и подалась под ним. Заскрежетало железо. Эдвард прянул вперед, головой в окно - зазвенело разбитое стекло.

Создание в бассейне испуганно плеснуло. В соседнем доме одно за другим осветились окна. Хлопнула дверь. Откуда-то с другой стороны бунгало Фростикоса раздались крики. Неожиданно Эдвард четко осознал три вещи: по его носу из рассеченного лба течет струйка крови, вокруг сильно пахнет вытекающим из трубы газом, профессор Лазарел стремглав мчится, пригнувшись, через залитую призрачным лунным светом лужайку к Пэтчен-роуд. Через долю секунду Эдвард уже летел за Лазарелом следом.

Краем глаза он заметил, как кто-то - растревоженный сосед может быть, - выскочил на крыльцо своего дома. Эдвард сказал себе, что Лазарел поступает глупо, что нужно было действовать увереннее и наглее, у всех на виду. Если в бассейне Фростикоса действительно находится похищенный Гил Пич, то доктор будет последним, кто попытается вызвать полицию. Но теперь было поздно что-либо менять - нужно было следовать за Лазарелом, который, всклокоченный и взбудораженный, бежал, удивительно быстро для своей комплекции. Они свернули за угол, не оборачиваясь пробежали два квартала вверх по Рексрот и рванули через лужайку к дому Сквайрса. Воткнув палец в кнопку звонка, Лазарел одновременно распахнул дверь и ввалился в дом, красный и запыхавшийся. За его спиной маячил Эдвард.

- Запри скорее дверь, старина, - прохрипел Лазарел и, не желая ждать ни секунды, захлопнул дверь и самолично задвинул засов трясущимися руками. - Они сейчас будут здесь.

- Кто будет? - спросил ошарашенный Сквайрс, вынимая изо рта трубку.

- Твои ужасные соседи.

- Мои ужасные соседи гонятся за вами?

- Да, - ответил Эдвард, отдуваясь. - И понятно почему.

- Эдвард, что с тобой! - воскликнул Лазарел, наконец рассмотрев лицо своего друга.

- На вас напали? - снова спросил Сквайрс, провожая Эдварда на кухню. Смочив полотенце под краном, он стер с лица Эдварда кровь и промыл порез на лбу.

- Нет, нет, - отозвался Лазарел. - Мы были на соседней улице. Знаешь, около дома Фростикоса на Пэтчен...

Он замолчал, услышав громкий стук в дверь. Схватив Эдварда за плечо, Лазарел затолкал его в кабинет Сквайрса и, закрывая дверь в кабинет, одновременно выхватил из холодильника бутылочку чего-то похожего на пиво. Из-за двери донесся удивленный возглас Эдварда, но Лазарел не желал его слышать. Сорвав со своей бутылочки пробку, он вылил половину содержимого в раковину, кивнул Сквайрсу и уселся за кухонный стол с видом человека, вот уже два часа обсуждающего философские проблемы. Сквайрс открыл парадную дверь и отступил к стене, набивая черным кудрявым табаком трубку. На пороге, подозрительно оглядываясь по сторонам, стоял человек в майке.

- Вы не видели здесь двоих мужчин? - спросил он, осмотрев Сквайрса с головы до ног. - Всклокоченный толстяк и второй, высокий, в коричневой куртке? Один из них скорее всего ранен.

Уголком глаза Сквайрс заметил, как Лазарел поспешно приглаживает свою растительность карманной расческой.

- Нет, ничего такого не видел. А они что, ваши друзья?

- Не сказал бы, - ответил мужчина, заглядывая мимо Сквайрса в дом.

Из кухни появился Лазарел - волосы гладко расчесаны, посередине головы устроен нелепый пробор. Вдобавок он снял пальто и пиджак и закатал рукава рубашки. Приветливо отсалютовав бутылкой человеку на пороге, Лазарел сказал следующее:

- Я пока еще не решил, что готов предложить тебе за первое издание "Полиглоты", Рой. Оно весьма и весьма зачитанное.

Слова Лазарела не значили для Сквайрса ровным счетом ничего. По сути дела, они ничего не значили и для самого Лазарела. Мужчина в майке, стоящий на пороге, возможно мог увидеть в них какой-то смысл, но рассмотрев хорошенько Лазарела, даже он засомневался.

- Кто это? - спросил он.

- Не ваше дело, - спокойно отозвался Сквайрс. - А вы-то сами кто, что позволяете себе колотить в двери в такой час?

Человека в майке подобный поворот событий потряс. Лазарел улыбнулся ему и непринужденно приложился к своей бутылке, из которой не сделал еще ни глотка. Как только жидкость попала ему на язык, он изумленно задохнулся и невольно закашлялся. Отвернувшись, он некоторое время прокашливался, делая вид, что подавился.

- А кто, по-вашему, я такой, дружище? - хрипло поинтересовался он наконец, быстро взглянув на этикетку бутылки и обнаружив, что впопыхах схватил из холодильника вместо пива "Лечебный эликсир доктора Брауна".

- Наш гость, по-видимому, считает, что ты один из тех беглецов, за которыми он гонится, - ответил Сквайрс, строго взглянув на пришельца.

- Нет, нет, - засуетился человек в майке, протестующе поднимая руку, - я не собираюсь никого обвинять. На Пэтчен двое мужчин пытались забраться в дом и убежали в эту сторону, вот и все. Теперь я вижу, что здесь их нет.

- Не повезло, - сказал ему Лазарел. - А вы, видно, решили, что застукали взломщиков. Обязательно найдите их - они могут оказаться опасными.

Повернувшись к Сквайрсу, профессор добавил:

- Наверное, лучше будет запереть дверь на засов. А то грабители могут попробовать вломиться и к нам.

Мужчина в майке постоял на пороге еще несколько секунд, словно подыскивал слова, чтобы закруглить разговор. Неожиданно с дороги послышались крики и топот бегущих ног - гость мигом развернулся и, буркнув что-то вроде "ну, держитесь, хулиганы", побежал на шум. Сквайрс закрыл за ним дверь и поплотнее задернул на окне тяжелые шторы.

Из кабинета выглянул Эдвард.

- Ну как - пронесло?

- Кажется, - отозвался Лазарел. - Но лучше будет, если мы немного посидим здесь, пока шум не утихнет.

К величайшему удивлению Лазарела Эдвард вышел в кухню вместе со своим шурином Уильямом Гастингсом.

- Что, черт возьми, ты сделал со своими волосами? - спросил профессора Уильям.

Лазарел на секунду задумался.

- Ничего, - ответил он. - Откуда ты взялся?

- Из канализации, - с улыбкой ответил Уильям, предвкушая историю, которую сейчас расскажет.

Все четверо уселись полукругом перед электрическим камином.

- Итак, - сказал Уильям, проглотив остатки пива из своей бутылки, - я провел кое-какие теоретические изыскания. Установил некоторые связи. Физическая вселенная, как я понял, гораздо загадочнее, чем кажется на первый взгляд. Ваши сведения о Гиле Пиче лишь подтверждают мои догадки. Институт науки несовершенен, но это не его вина. Мы сами надели на науку шоры. Пора сорвать их. Настало время литераторам доказать, на что они способны.

Уильям поднял свою пустую бутылку и посмотрел в нее через горлышко, словно в подзорную трубу - после третьей бутылки пива он всегда так делал. У Эдварда каждый раз язык чесался спросить, что Уильям там, собственно, видит, но как сформулировать этот вопрос, чтобы в нем не слышалось намека на чудаческий оттенок этой привычки, он не знал.

- Кстати о литературе, - продолжил Уильям. - Я пристроил свой релятивистский рассказ.

- Ты говоришь о приключениях увеличивающегося в размерах человека в ракете? - спросил Сквайрс, поднося к трубке спичку.

- Именно. Мне прислали письмо с наилучшими пожеланиями - даже добавили, что всегда рады сотрудничеству.

- Кто? - поинтересовался Сквайрс.

- "Аналог", - ответил Уильям.

От неожиданности Сквайрс выронил изо рта трубку, и щепотка тлеющего табака, высыпавшегося оттуда, скользнула между его ногой и подлокотником кресла. Сквайрс вскочил, спасая свое имущество, сбил табак на пол и, подхватив полотенцем, выбросил в выложенный кафелем камин. Скрывшись в кухне, он вскоре вернулся с подносом свежеоткупоренных бутылок.

- За релятивистский рассказ, - объявил он, раздавая пиво. Широко улыбаясь, Уильям согласно кивнул. В пивной эйфории ситуация представлялась в розовом свете даже ему. Бурые пятна на брюках и рваный рукав пальто уже стали для него памятными знаками. Он здорово разобрался с этими подонками. Они еще услышат об Уильяме Гастингсе, он устроит им хорошую жизнь. Предчувствуя грядущие битвы, он улыбнулся снова.

- Рой, - внезапно обратился он к своему другу, который заново набивал трубку. - Я недавно опять перечитал книгу по релятивистской механике, и знаешь, что теперь меня там особенно поразило? Световые конусы. Ты слышал когда-нибудь о них?

Сквайрс мгновение помедлил, возможно, раздумывая над всей бесполезностью разговора, который, без сомнения, последует за его ответом.

- Термин "световой пучок" или "световой конус", - спокойно сказал он, - применяется при изображении трех измерений пространства и одного - времени в виде кубического графа, где на одной оси откладывается время, а на остальных перемещение в пространстве...

- Это я понимаю, - перебил его Уильям, подавшись вперед и приходя во все более возбужденное состояние. - Сам по себе конус происходит из световой сферы, равномерно расширяющейся во все стороны, словно надувающийся воздушный шар. Вот что здесь важно - все мы находимся в центрах таких бесконечно расходящихся фотонных окружностей, стремящихся со световой скоростью к звездам, словно круги на ровной поверхности пруда вселенной. Это наши ауры, если хотите. Гало, если смотреть с другой стороны - на что большинство из нас обычно не желает обращать внимания. До сих пор, по крайней мере, было так. Но обратимся снова к аллегориям - что не раз оказывалось весьма полезно.

Прищурив глаз, Уильям взглянул на Сквайрса. Тот строго кивнул в ответ.

- Человек, если я понимаю суть световых конусов правильно, является центром расходящегося фотонного гало - при графическом изображении почти бесконечная последовательность таких гало образует циклическую схему восходящего к звездам излучения.

- Не могу спорить с тобой, - отозвался Сквайрс, бросая быстрый взгляд на Лазарела. Тот поспешно подтвердил, что и по его мнению пока все верно.

- В таком случае, джентльмены, наши жизни в пространственно-временных терминах, можно представить в виде череды световых конусов на магистрали - символов человеческого мирского пути, его шествия сквозь пространство и время.

- Конусов на чем? - переспросил Лазарел. - Я не совсем понял, при чем здесь магистраль.

- Эти красные конусы. Клоунские колпаки с лампочками внутри, которые выставляются на магистралях для разграничения полос. Они не что иное, как перевернутые световые пучки-конусы, фигурально выражаясь. Непосредственное представление приземленности нашего существования, буквальное отображение нашей прикованности к Земле с точки зрения этих расширяющихся в бесконечность ореолов света.

Уильям замолчал и несколько секунд обдумывал сказанное. Схватив с кухонного стола клочок бумаги и карандаш, он принялся делать стремительные пометки, в задумчивости забыв обо всем. Набросав несколько строк, он остановился, потом прибавил к написанному еще несколько фраз и, весьма довольный собой, откинулся на спинку стула.

- Видишь ли ты в этом хоть один изъян? - спросил он, обращаясь к Сквайрсу.

- Вот так, с ходу - нет, - отозвался тот, качая головой. - Как и во всем, что слышал от тебя до сих пор.

- Благодарю, - ответил Уильям, приняв услышанное за комплимент. Пробежавшись пальцами по столу на манер паучьих лапок, он глубокомысленно улыбнулся, потом согнал с лица сосредоточенность и вознаградил себя за труды глотком пива.

- Допустите человека литературы в науку, - торжествующе провозгласил он, - и все встанет на свои места.

- В твоих словах я слышу отголоски великой истины, - ответствовал Сквайрс, - и вижу очертания будущего небольшого рассказа.

Уильям кивнул.

- По сути, этот рассказ уже готов, согласись? Добавить пару-тройку персонажей для живости и... - он несколько раз красноречиво взмахнул руками, чтобы проиллюстрировать то, что произойдет после прибавления двух-трех персонажей.

После короткой паузы Эдвард спросил:

- Так что мы будем делать с Пичем?

- А ты уверен, что это был он? - спросил Уильям.

- Я заметил его лицо, когда он повернулся к окну. Это был он - вылитый отец, кстати говоря.

- Тогда нам необходим ордер на обыск, - заявил Уильям. - Все говорит о том, что Гил скорее всего похищен. Сначала он, возможно, убежал из дома сам. Потом Фростикос его выследил и поймал, что, в общем-то, не меняет состава преступления.

- А что мы скажем окружному прокурору, когда придем к нему с просьбой выдать ордер, - что заглядывали в окна на улице, где живет Фростикос, и случайно увидели в подвале его дома Гила в бассейне? - Эдвард покачал головой. - А как мы объясним разбитое окно? Это похоже на попытку ограбления или что-то в этом духе.

- Мы ничего такого не скажем, - ответил Уильям. - Мы составим письмо. Напечатаем его. Подделаем подпись Гила. В письме будет указано, что он содержится в доме Фростикоса вопреки собственной воле - что доктор занимается вивисекцией и собирается оперировать его. Полиция войдет в подвал дома Фростикоса, и что, по-вашему, она там обнаружит? Гила, конечно, не будет, зато будут доказательства, которые подкрепят подозрения властей. А если там окажется Гил и все опровергнет? Все признаки того, что на него оказывают давление, будут налицо. Не нужно забывать, ему всего пятнадцать. Так что все варианты беспроигрышные. Вильма Пич нас всегда поддержит.

Лазарел медленно кивнул.

- Это может сработать, - сказал он Эдварду.

- Это может сработать завтра, - устало отозвался Эдвард. - Но не сейчас, в два часа ночи. Поехали по домам.

Через двадцать минут, после прогулки до кантины Расти, Эдвард, Уильям и профессор Лазарел молчаливо катили сквозь ночь в "Гудзоне Осе" по Вестерн-авеню на север. Первым открыл рот Уильям.

- Знаете, что мне кажется, - начал он, ероша пальцами волосы. - Мне кажется, что с письмом мы опоздали. Скорее всего, они уже замели следы. Жалко, что ты разбил окно.

Эдвард кивнул. Жалко - что правда, то правда. Если бы он не сломал трубу и не разбил окно, Фростикос ничего бы не заподозрил. Они могли бы выждать еще немного, до более удобного момента, и тогда нагрянуть за Гилом - и увезли бы его оттуда без проблем. Вильма Пич была бы на их стороне. Но теперь Фростикос насторожился. Уильям прав. Все следы уже давно заметены.

- Что сказать? - подал голос профессор Лазарел, похлопывая ладонью по сиденью. - Я за то, чтобы взяться за дело самим. От властей ждать нечего. Полиция заглянет к доктору домой, задаст пару вопросов. Что мы им можем сказать? Что Гил водяной человек? Что мы собираемся добраться до ядра Земли? Что Фростикос и Пиньон прилетали на остров Каталина на летающей субмарине? Это все глупо звучит. Сплошная чушь. Нас засмеют. Никто не увидит в наших рассказах ни капли смысла, если конечно, в полиции не держат специальных экспертов по науке. Нет, джентльмены, я предлагаю преступить закон.

- Каким образом? - поинтересовался Эдвард, скептически относящийся к любым предложениям браться за дело самим и нарушать закон. Того, как Лазарел взялся за дело сам несколько часов назад, было для него более чем достаточно.

- Мы попытаемся выкрасть Гила у доктора и Пиньона. Сейчас мы не знаем, увезли они парня оттуда или нет. Но скажите мне, почему они вообще должны увозить его? Они нас не боятся. Они даже не знают, кто к ним наведался - наших лиц никто не видел. И потом - куда они денут Гила? Отвезут к Пиньону? Там его не спрячешь. Смысла нет. Я предлагаю воспользоваться картами подземелий капитана Пен-Сне. Будем брать пример с французского Сопротивления. Устроим побег через канализацию.

- Пен-Сне! - воскликнул с заднего сиденья Уильям. - Значит, вы нашли его книгу?

- Мы нашли самого капитана, - мрачно ответил Эдвард. - Но Фростикос добрался до него сразу после нас. Так нам кажется.

Эдвард рассказал о встрече с Пен-Сне, стараясь передавать разговор дословно в надежде на то, что Уильям, с его врожденным нюхом и интуицией, сумеет найти какой-то смысл в таинственных заявлениях капитана об Игнасе де Винтере и бессмертном карпе.

Уильям покачал головой.

- Так вы нашли книгу?

Эдвард кивнул.

- Да. Эта книга обошлась нам в шестьдесят долларов и стоила Пен-Сне жизни.

- И мы можем воспользоваться ею! - воскликнул Лазарел. - Мы похитим Гила и легко уйдем от погони. Проберемся в дом Фростикоса, перенесем Гила к ближайшему канализационному люку - и через полчаса уже будем дома.

В машине наступило молчание. Эдвард колебался, так как чувствовал всю отчаянность таких прожектов. Разбить окно в доме Фростикоса уже было для него достаточно дерзкой выходкой; собственная логика Лазарела говорила против поспешных действий. Что они скажут властям, когда их поймают, когда над их головами засвистят пули, когда у них спросят, почему они посчитали возможным врываться в жилище врача такой высокой репутации?

Воодушевленный собственной недавно одержанной победой Уильям, однако, имел иное мнение.

- Мы не станем отсиживаться, - заговорил он, развивая план Лазарела. - Начнем завтра. Даже если они и собрались увезти Гила отсюда, все равно до завтра им не успеть. Они решат, что я заявился домой и теперь у вас болит голова только обо мне. Что я вас по рукам и ногам связал. Кроме того, они вряд ли сочтут, что у нас хватит отваги для такой вылазки. Ту же самую ошибку они допустили и в лечебнице. Думали, что я слабак. Чокнутый. Рохля. Решили, что сломили мой дух. Черви. Но со мной им не совладать. Мужчина должен отвечать ударом на удар, Боже мой, и черт с ними с последствиями!

Уильям подался вперед, дрожа от возбуждения.

- Конечно, разделаться с ними со всеми мне пока не по зубам, но я все равно здорово им насолил, верно? Я пробрался в кабинет Фростикоса, копался в его книгах и бумагах и ушел невредимым. После я ускользнул из-под самого их носа и исчез под землей, а в канализации меня ищи-свищи - кишка у них тонка. А теперь подумайте, на что мы способны все вместе! Все мы. Что они с их глупыми планами, такое против нас? Старый гомик, который гоняется за мальчиками в грузовичке мороженщика, и безумец в белом халате, пораженный манией величия и способный думать только о том, как отправить Землю в тартарары? Если мы не сможем с ним разделаться, грош нам цена. Вот.

- И я тоже так думаю! - выкрикнул Лазарел. - Завтра же и начнем. Что скажешь, Эдвард?

Эдвард, захваченный волной энтузиазма, согласно кивнул. Сейчас не время было становиться слабым звеном.

На следующее утро в девять часов Эдвард позвонил в лечебницу. Да, доктор на месте. Он рад будет поговорить с мистером Сент-Ивсом. Не слыхал ли мистер Сент-Ивс случайно что-либо об Уильяме? Нет, он ничего не слышал. Уильям, так считал Эдвард, на этот раз бежал далеко. Может быть, в Сан-Франциско. Может быть, и еще дальше на север - в округ Гумбольдт, где он недолго жил до женитьбы. Одно время он поговаривал о том, чтобы вернуться туда. Говорил о зелени и полях. Эти леса изумрудного цвета, обычно в таких случаях повторял он, напоминают мне стены страны Оз. Это ностальгия, Эдвард уверен. Хотя сам он начал бы поиски Уильяма с Юрики.

Доктора Фростикоса не особенно интересовало, с чего начал бы Эдвард. Его шурин, заявил он, представляет опасность как для себя самого, так и для окружающих. Он жестоко избил ни в чем не повинного человека, а другому повредил ногу. Власти скоро будут поставлены в известность.

- Было бы лучше, - медленно произнес Эдвард, - власти в известность не ставить.

- Это не представляется возможным, - ровным голосом ответил Фростикос.

- В таком случае, возможно, власти следует поставлены в известность и кое о чем другом. Возможно власти проявят интерес к некоему герметическому металлическому сундуку и китайцу по имени Хан Кой.

Эдвард сделал паузу с тем, чтобы его слова возымели действие. На другом конце линии молчали.

- Возможно, что власти также заинтересует смерть капитана Г. Фрэнка Пен-Сне. Нам многое об этом известно. Очень многое.

В трубке продолжали молчать. Внезапно в душе Эдварда зародилось сомнение. Он прислушался, но не смог расслышать ничего, кроме далекого дыхания. Неожиданно тишину на линии разорвал безумный и издевательский смех, странно далекий, своими перепадами переплетающийся с загадочным дыханием. Потом снова наступила тишина.

- Если вы хотя бы отдаленно догадывались, кто я такой, - медленно проговорил Фростикос, - вы бы уже сами давно держали путь на север.

Эдвард попытался изобразить смех - издал слабое "ха, ха, ха", совершенно не впечатляющее. Лучше бы он этого не делал. Затем он сказал, что Фростикосу самому стоит подумать о том, чтобы покинуть город, но его перебили.

- Мальчик в сундуке - несчастная жертва неумелой руки. Мой помощник, с которым мы давно расстались, был не так ловок со скальпелем, как я. Но Гилу повезет больше, чем его дяде. Он очень многообещающий юноша. Тем не менее должен заметить, что Реджинальд не стал полным провалом - он по сию пору жив, обитает в аквариуме. Однако все, кто его видит, считают его подделкой. Их смущает сама невероятность существования подобного организма. Они представить себе не могут нечто настолько - как бы это сказать - гротескное. Хан Кой собирался получить от Реджинальда потомство, от него и гигантского трехцветного карпа. Любопытно было бы взглянуть на их мальков, не правда ли?

У Эдварда перехватило дыхание. Все слова неожиданно улетучились из его головы. Ему страшно хотелось кричать, как-нибудь оскорбить Фростикоса, смутить его, сбить ненавистную спесь, но нужные слова не находились.

- Мой вам совет, - спокойно закончил врач, - мистеру Гастингсу живым лучше не попадаться.

С этими словами он дал отбой.

- Ты задал ему перца? - спросил Уильям.

- Не знаю.

Эдвард взял в руку свою чашку и бездумно вылил остатки кофе на разделочный столик, после чего спокойно поставил чашку в коричневую лужицу, из которой по направлению к раковине уже бежал веселый тонкий ручеек.

- Его непросто достать, - отозвался Уильям, устало откидываясь на стуле. - А что он сказал по поводу округа Гумбольдт?

- Даже не клюнул. Не поверил ни единому слову. С первых же его слов я понял, что он знает о том, что ты стоишь рядом.

- Он что-нибудь говорил о том, что у него прошлой ночью разбили окно?

- Нет, - ответил Эдвард, - ничего.

- Ага! - Уильям хватил себя кулаком по раскрытой ладони. - Тут-то мы его и поймаем. Проделками с Реджинальдом Пичем Фростикоса уже не пронять - уж очень давно это было. Но Гил - дело другое. Здесь-то он затрясется от страха, будь спокоен. Начнем сегодня. Сейчас Фростикос в лечебнице - и мы наносим удар.

- Что? - удивился Эдвард. - Прямо сейчас?

- Конечно. Джим в школе и не увяжется за нами. Захватим с собой Рассела и через час уже будем в канализации. Нужно заглянуть в магазин армейских излишков на Брэнд и купить каждому по шахтерскому шлему с фонариком.

- Ну не знаю, - отозвался Эдвард, качая головой. - По-моему, было бы лучше, если бы ты на несколько дней залег на дно, пока все не утрясется.

Уильям презрительно на него посмотрел.

- Залечь на дно, говоришь? Для чего? Машина из лечебницы будет у дверей нашего дома еще до полудня. И где ты предлагаешь мне залечь? В каком-нибудь отеле? Для меня есть теперь одно место - канализация. Лучше не найти. И я хочу выручить Гила. Так ты идешь со мной или нет?

- Иду, - покорно ответил Эдвард. - Звони Лазарелу. Скажи, что мы подхватим его через десять минут. Его тебе уговаривать не придется.

- Давно бы так, - в упоении воскликнул Уильям. - Мы им шеи посворачиваем. Мы поднимем старого Пен-Сне из могилы. Гастингс на тропе войны.

Через несколько минут они, полные решимости, уже мчались к дому профессора Лазарела в Пасадине, сидя в "Осе" с каменными лицами, оба подозревая, что обращают на себя внимание - Уильям с гордостью, а Эдвард в ужасе от того, что его собственные глаза могут выдать их преступные намерения. Как ни странно, никто не попытался их остановить. Ни один осуждающий взгляд не был брошен в их сторону. В магазинчике армейских излишков ни одна живая душа не догадалась о том, что фонари трех шахтерских шлемов предназначены освещать канализационные подземелья в ходе преступной вылазки с целью разбойного нападения на частный дом и вызволения водяного человека из лап безумного хирурга. И когда около полудня трое искателей приключений спустились около Лос-Фелис по бетонному берегу реки Лос-Анджелес к мутной воде, приоткрыли огромную круглую железную дверь, похожую на морду ухмыляющегося кота, и проскользнули в уходящий вниз тоннель, никто их не видел, кроме водителей полудюжины контейнеровозов на автостраде, направляющихся из Бейкерфилда в Сагус или Сан-Франциско и принявших троицу в шлемах за муниципальных рабочих.

 

 

Глава 15

 

- Что я хочу знать, так это почему мы начали так далеко от Пэтчен, черт побери. Экономия движений - вот мой стиль, а сейчас мы бредем черт знает где и зачем. Мы могли бы снова без хлопот припарковаться у Расти.

Лазарел сдвинул на макушку шахтерский шлем, который все время съезжал ему на глаза. На дне трубы под ногами хлюпала подозрительная жижа, но, к счастью, проход был достаточно широк, и самые глубокие места удавалось обходить стороной.

- Если не ошибаюсь, - отозвался Уильям, целеустремленно вышагивавший во главе процессии, - этот тоннель ведет точно к подножию холмов, ровный как луч. Здесь должно быть с сотню выходов на поверхность. Неподалеку от Брэнд я заметил несколько коридоров, которых не нашел на карте. Там есть кое-что - тоненькие пунктиры, наподобие линий уровня на топографических картах, уводящие в разных направлениях. Очень странные, на мой взгляд, и я решил заодно проверить их.

- У нас нет времени глазеть по сторонам, - яростно зашипел Лазарел. - Сейчас нужно действовать, а не заниматься осмотром достопримечательностей.

Он хотел сказать что-то еще, но фонарь на его шлеме погас, и он остался в темноте. Впереди, каждый в своем световом пятне, от него уходили Уильям и Эдвард.

- Подождите! - раздраженно крикнул им в спины Лазарел, стаскивая с головы проклятый шлем. Перевернув головной убор, он принялся трясти и дергать пару проводков, идущих к лампочке от батареи. Фонарик мигнул и сразу же снова погас. На секунду, однако, он высветил в перпендикулярном, заворачивающем в темноту коридоре на полу невероятно огромную переливчатую розово-зеленую змею, которая зизагами ускользала восвояси, в недра Земли. Все замерли. Существо исчезло во мраке, словно на него с потолка упала завеса. Как только хвост змея исчез, фонарик Лазарела вспыхнул и дальше светил ровно.

- Боже мой, - простонал Уильям, шумно переводя дух. - Вот бы проследить за ней. Могу на что угодно поспорить, что это один из обитателей подземных морей капитана Пен-Сне.

- В другой раз, - ответил Эдвард, который никогда не питал особой симпатии к змеям. Не дожидаясь своих спутников, он зашагал вперед; остальные потянулись следом.

- Сейчас мы прямо перед домом Сквайрса, - сообщил по прошествии некоторого времени Уильям, указывая рукой на темный круг под потолком, оттуда пробивались два цилиндрика солнечного света. - Я много времени провел здесь - все писал записки. К вечеру уровень вод поднялся, и я делал из бумаги кораблики и отправлял их в плавание на север. Когда-нибудь, когда мы покончим со всем этим, я сложу огромный корабль из вощеной бумаги и отправлюсь на нем на закат. Я почему-то думаю - почти уверен, - что когда я наконец отправлюсь на темное дно, то окажусь... - Уильям замолчал, вероятно, не зная, как выразить свои чувства словами.

- Где? - спросил его Эдвард.

- В воде, - ответил Лазарел, которого не коснулась магия бумажных корабликов. - В состоянии погруженности под воду. Так мой отец обычно говорил. "Где вы родились?" - спрашивали его. "В роддоме. В состоянии обнаженности", - отвечал он. Ха-ха! Я хорошо это запомнил. До сих пор без смеха вспоминать не могу.

Уильям сверкнул своим фонарем в сторону Лазарела, раздраженный потоком вдохновенных воспоминаний детства своего друга, которыми тот так быстро оттеснил его кораблик из вощеной бумаги на второй план.

- Где-то среди лесов и полей, - сказал Уильям Эдварду. - Вот только под водой все это будет голубого или аквамаринового цвета. Такие мысли приходят порой в голову, когда берешься перечитывать "Морских детей" и представляешь себе морских коньков и осьминогов, наигрывающих на виолончелях и флейтах, из которых поднимаются вверх пузыри, покачивающие мой кораблик из стороны в сторону, и лопаются, натыкаясь на риф из розового коралла.

Эдвард кивнул.

- Я понимаю тебя.

- Послушайте, - вклинился в разговор Лазарел, опять сражающийся с фонариком и все еще охваченный воспоминаниями об отцовском остроумии. - У него была еще одна коронная шутка. Он каждый день ее повторял за завтраком. "Не хотите ли отведать дудца-с?" - спрашивал он просто так, знаете, ни к кому конкретно не обращаясь. А потом, будто бы другим голосом, сам себе отвечал. "Дудца-с? Нет, я еще не пил кофейку-с!" - и хохотал так, что стены тряслись.

Лазарел улыбнулся своим мыслям.

- Конечно, никаких дудцов мы не ели. Я даже не знаю, что это такое. Отец обычно показывал при этом на что-нибудь - на солонку или стакан молока - все равно на что. И смеялся до истерики.

Он усмехнулся себе под нос и потряс головой. Внезапно его фонарик снова погас.

- Проклятье! - тихо ругнулся он и сорвал с головы шлем. Под его руками фонарик на шлеме то вспыхивал, то опять гас.

- Пора, - сказал Эдвард, чей интерес к главной цели их плана - похищению - быстро увядал. - Действуем, как договорились. Сейчас идем вверх до Пэтчен и посмотрим там, что и как.

Уильям выудил из кармана карту Пен-Сне и сверился с вычерченной на ней синей линией, обозначающей их маршрут. Все двинулись вперед, отсчитывая про себя шаги, и через пять минут остановились под одним из люков, через который было решено произвести разведку.

- Как я выгляжу? - спросил Лазарел, отчищая рукавом опознавательный знак на груди своей защитно-зеленой куртки. На значке было написано: "Южно-калифорнийская газовая компания". Сняв шлем, он передал его Эдварду.

- Я вылезу, посмотрю, как там снаружи, и просигналю вам - либо все чисто, либо есть опасность.

- Не нравится мне этот маскарад, - сказал Эдвард, - эти костюмы газовщиков. Одно дело надевать их, когда делаешь вид, что ищешь утечку газа, а другое, когда выскакиваешь из канализационного люка как чертик из табакерки.

- Всем до лампочки, - заявил Лазарел, взмахивая рукой, чтобы показать, какова степень общей невнимательности. - Униформа - великое дело. И еще вот эта связка ключей на поясе. Дайте мне формуляр, и я перепишу весь мир.

Эдвард, так и не убежденный, пожал плечами. С полминуты они прислушивались к шелесту колес над головой и рыку автомобиля, проехавшего по Пэтчен. После уже ничего не было слышно, кроме криков детей, вероятно, играющих в мяч. Общими усилиями крышку люка сдвинули, в колодец ворвался режущий глаза дневной свет, и Лазарел выбрался наружу. Люк снова закрылся, и Эдвард с Уильямом остались в темноте, подсвеченной показавшимися неожиданно тусклыми нашлемными фонарями.

Они немного постояли молча, дожидаясь сигнала от Лазарела. Темнота вокруг стала медленно рассеиваться. Внезапно Уильям пригнулся, направив свой фонарь куда-то в глубь тоннеля. Потом указал рукой на потолок.

- Смотри, вон там.

Эдвард обернулся, но не увидел ничего.

- Вон там. В десяти ярдах отсюда.

Уильям бросился вперед. Эдвард шагнул следом, все еще не понимая, о чем речь. Уильям остановился - над его головой, почти в самом потолке широченной трубы тоннеля, находилась опускная дверь.

Уильям поднял руку и ухватился за ржавое кольцо-ручку. Дверь легко подалась, опустилась, чуть не сбив Уильяма с ног, и превратилась в лесенку. Ковер, прикрывающий проход за дверью, скользнул вниз, провис и замер - Уильям пригнулся, решив, что кто-то собирается напасть на него. Он осторожно протянул к ковру руку и чуть-чуть его пошевелил, потом отбросил осторожность, поднялся по лесенке, откинул край ковра и заглянул в образовавшуюся дыру.

- То самое, - прошипел он через плечо.

- Что? - переспросил Эдвард.

Но Уильям уже не слушал его - протиснувшись в дыру, он откинул ковер еще дальше и исчез наверху. Эдвард медленно забрался по двери-лесенке следом и обнаружил, что очутился в подвале, затхлом, сыром и пропахшем мокрой растительностью. Большую часть почти не освещенного помещения занимал кольцевой бассейн. Под одиноким медным бра с плафоном в форме тюльпана стоял единственное большое раскладное кресло.

 

 

Высовываясь наружу, профессор Лазарел ожидал увидеть несущуюся к нему на страшной скорости машину с побледневшим водителем за рулем, вот-вот грозящую расплющить ему голову. Однако полуденная улица оказалась пустынной, только трое ребятишек гоняли палками взад-вперед мяч, словно хоккейную шайбу. Пораженные чудом его появления среди улицы, ребятишки с криками бросились к Лазарелу. Профессор торопливо задвинул канализационный люк крышкой, чтобы поскорее прикрыть находящихся внизу товарищей. Лишняя реклама им была ни к чему.

- Привет, привет, привет, - обратился он к детям, не имея ни малейшего представления, каким образом продолжить разговор. Дети, которые всегда лишались в его присутствии дара речи, были для Лазарела загадкой. На мгновение он пожалел, что сразу же не взял более грозный тон и не прогнал малышей, но теперь было поздно что-то менять. Один из детишек, вероятно мальчик, сильно ударил палкой по крышке люка, очевидно, желая показать, что его намерения серьезны.

Лазарел, внезапно вспотев, погрозил пальцем, опасаясь, что внизу примут этот стук за некий сигнал.

- Никаких палок, - заявил он, понимая, что выглядит глупо, и надеясь только на то, что дети столь нежного возраста не станут вникать в смысл его указаний, а просто исполнят их буквально.

- А чевой-то? - удивился мальчик и снова замахнулся. Два его товарища - страшно худой и почти лысый мальчик в майке с необъяснимой надписью "Встретимся в Пицца Италия" и девочка лет двух-трех, с туманными глазами - тоже обступили люк, воспринимая беспокойство профессора как какую-то новую игру. Лазарел еще сильнее замахал на них руками, получил удар палкой по голени и несколько шагов тяжело гнался за припустившими бегом озорниками. Ребятишки остановились под грабом.

Лазарел угрожающе улыбнулся, но передумал, решив, что такие улыбки только раззадорят малолетних хулиганов, и вдруг вспомнил о вчерашнем человеке в майке, который искал их в доме Сквайрса, - их преследователь, не угомонившись, мог все еще рыскать по окрестностям, продолжая поиски.

Возможно, с утра этот человек ушел на работу. Но мог ведь и не уйти? Насколько хорошо он успел прошлой ночью разглядеть лицо Лазарела в полумраке жилища Сквайрса?

Мальчик в майке "Пицца Италия" размахнулся и палкой сильно послал мяч в сторону Лазарела - чтобы проверить стойкость противника или получить повод вернуться к люку. Лазарел подобрал мячик и бросил обратно.

- Там очень хрупкие приборы, - сказал он, направляясь к троице и уповая на то, что хрупкость приборов хоть как-то их проймет. Старший из мальчиков вышел вперед и заслонил собой девочку, которая приготовилась разреветься.

- Старый жирдяй, - выкрикнул он, замахиваясь на Лазарела палкой.

Выглянув из-за своего защитника, девчушка эхом повторила его тонкое наблюдение:

- Сталый жилдяй, - пискнула она.

Лазарел чувствовал, что пора уходить, в то же время понимая, что любой стук по люку может быть воспринят внизу как сигнал, тем более сейчас, когда уже прошло столько времени. Он достал из кармана и, улыбнувшись - по-идиотски, как ему показалось, протянул детям на ладони три десятицентовика. Не стоило ссориться. Черт с ними, пускай колотят по люку до посинения. Однако дети о таком уже слышали. Мальчик в загадочной майке испустил пронзительный вопль, развернулся и, умчавшись прочь, скрылся за дверью одного из соседних домов.

- Господи, - обессиленно простонал Лазарел. Его приняли за нового Пиньона, скрывающего свою страсть к детям под фальшивой униформой. Лазарел швырнул десятицентовики на лужайку, повернулся и торопливо зашагал к дому Фростикоса, поправляя куртку газовщика. Перед тем как скрыться за кустами, он обернулся и увидел, как дети бросились к лужайке и принялись там драться из-за монеток, точно дикие звери.

Насколько об этом можно было судить со стороны, в бунгало никого не было. Все жалюзи и на первом этаже и на втором были закрыты. Из дома не доносилось ни звука. Рядом с собой Лазарел увидел разбитое окно и газовый счетчик с недавно отремонтированной трубой.

Он наклонился над счетчиком и, делая вид, что осматривает его, незаметно оглянулся через плечо на улицу, откуда продолжали доноситься странный шум и звуки суматохи.

- Проклятые дети, - пробормотал Лазарел себе под нос и посмотрел в окно. Днем, при выключенном электричестве, внутри видно было еще меньше, чем вчера поздним вечером. Свет, просачивающийся сквозь грязное стекло, выхватывал из сумрака лишь маленькое серое пятно пола.

Лазарел прищурился, потом отдернул голову - внутри комнаты ему почудилось какое-то движение. Это Пич, сказал он себе, затаив дыхание. Значит, его все-таки не увезли! С улицы позади него неслись громкие голоса, что-то кричали дети, но профессор уже не обращал на них внимания. Привстав на цыпочки и прижавшись лицом к стеклу, чтобы лучше видеть, он снова принялся всматриваться внутрь. Внезапно в трех дюймах от его лица, прямо напротив окна, появилось и уставилось на него другое лицо, с невероятно скошенными глазами, с ворочающимся во рту языком, со слепящим светом, неожиданно брызнувшим из лба.

Лазарел вскрикнул, отпрянул, повалился в кусты и забился в них, пытаясь выбраться. За подвальным окном кто-то глухо засмеялся. Оконная рама с выбитым стеклом поднялась, в проеме появился с трудом сдерживающий хохот Уильям Гастингс - его лицо кривилось от смеха.

- Чтоб тебя! - всхлипнул Лазарел. - Сердце чуть не лопнуло! Я чуть на месте не помер! Я... - начал он, но тут же умолк, заметив внутри не только Уильяма, но и Эдварда, и начал подниматься на ноги.

Позади с улицы донесся посвист. Затем громкий крик.

- Он здесь прячется! - выкрикнул мужской голос.

- Господи! - охнул Лазарел, до которого внезапно дошел смысл уличной суеты. - Ведь это они за мной!

Он без промедления сунулся головой и плечами в окно. Проем был очень узкий - пролезал профессор с трудом. Эдвард бросился на подмогу, вместе с Уильямом схватил профессора за руки и принялся тащить его, извивающегося как змея, внутрь. Уильям снова прыснул.

- Скорее, черт возьми! - в ярости заорал Лазарел. - Меня за ногу схватили!

С этими словами он пробкой влетел в комнату, сбил с ног Эдварда и растянулся на полу вместе с ним. Уильям мгновенно опустил окно и, защелкнув задвижку, показал нос беснующимся за окном незнакомцам, один из которых в сердцах хватил отнятым у Лазарела ботинком как дубинкой по второму, целому стеклу и разбил его вдребезги.

Уильям испустил победный клич и следом за товарищами бросился к опускной двери, ведущей в подземелье. Через мгновение подвал опустел. Уильям потащил было ковер с восточным узором обратно, прикрыть дверь, но, сообразив, что все равно никого не обманет, бросил это занятие и захлопнул за собой дверь люка. Спотыкаясь, без одного ботинка, запыхавшийся Лазарел поспешно водружал на голову шлем.

- Они едва не схватили меня, - пожаловался он.

- Да, - отозвался Эдвард. - Бежим. Они будут здесь через минуту.

Но он ошибся - погоня появилась гораздо раньше. Не успел он закрыть рот, как сверху донесся скрежет отодвигаемой крышки канализационного люка. Преследователи не полезли в подвал - они воспользовались более простым и очевидным способом проникновения. Внутрь тоннеля ворвалась колонна солнечного света, и в золотом ореоле появилась человеческая голова. Уильям, имеющий опыт гонок по канализационным подземельям, уже бежал по проходу, криками призывая своих соратников следовать за собой. Преимущество пока оставалось на их стороне. Преследователям еще предстояло отыскать себе фонари. Кто рискнет гоняться в непроглядном мраке за представляющими неизвестно какую опасность лихачами? Но если они все-таки решатся... Уильям задумался.

Им предстояло пробежать три четверти мили по тоннелю без разветвлений и перекрестков. Улизнуть от погони они не смогут - они должны будут просто оторваться от преследователей. Горемыка-Лазарел в одном ботинке вряд ли продержится долго - он сдаст уже через сто ярдов, а о целой миле и говорить нечего. О рукопашной не стоило и думать - глупее развязки не придумаешь, если, конечно, они не хотят сдать Пиньону все козыри, не хотят, чтобы он добрался до центра Земли. В таком случае о его триумфе они узнают уже за решеткой. Уильям услышал, как Лазарел с трудом глотает воздух. Он остановился и оглянулся.

Под проемом люка, залитый светом, стоял и смотрел им вслед солнечный великан. Отважный сосед Фростикоса, вероятно, ждал, чтобы доставили фонарь. Или ружье. Уильям снова пустился бежать. С каждым ярдом их шансы на спасение возрастали. Только бы успеть добраться до лабиринта под Брэнд.

Эдвард без конца понукал Лазарела, но тот медленно отставал. Если заставлять его бежать без передышки, он скоро свалится как загнанная лошадь - профессору не уйти. Уильям снова остановился. Лазарел немедленно сделал то же самое, благодарно отдуваясь, согнулся пополам и уперся руками в колени, шумно вдыхая и выдыхая воздух, как паровая машина.

- Я пойду назад, - сказал Уильям, - и собью их со следа. Попробую их напугать.

Эдвард замотал головой.

- Я решил. Вы бегите дальше. Если они схватят меня, то я просто спятивший псих, которому нравится изводить своего врача.

Эдвард пытался возражать.

- Нет времени, - прервал его Уильям, оглядываясь на люк. Еще один дюжий сосед доктора спускался по скобам вниз. Уильям побежал обратно, ломая голову над тем, что сейчас предпринять. Человек, первым спустившийся за ним в тоннель, что-то предостерегающе выкрикнул, очевидно решив, что убегающие перешли в нападение. Второй преследователь взлетел вверх по скобам как ужаленный, после чего первый с нечленораздельными криками тоже бросился к лестнице. Уильям усмехнулся.

- Сейчас вы у меня узнаете, почем фунт лиха! - закричал он, вскидывая для пущего устрашения кулаки над головой. Воспрянув духом, он завыл как сто чертей, в конце перейдя на хохот. Эти сосунки решили с ним потягаться? Уильям сам себе удивлялся. Лет в тринадцать он был не в пример осторожнее. Но после вчерашней схватки, этого крещения огнем, все изменилось - он стал другим. Теперь он нашел свою естественную среду обитания, свою нишу. Да пусть хоть вся их проклятая улица лезет сюда вниз. Он встретится с ними лицом к лицу! В отверстии люка появилась голова и уставилась на него - Уильям сделал несколько прыжков, чтобы продемонстрировать свой боевой дух, срочно пытаясь выдумать подходящую фразу для нового угрожающего клича. Ему удалось вспомнить только строчку из Ашблесса: "Легла мне на ресницу тяжелая как дом крупица снега". Испугать этим находящихся наверху он не мог, но вот озадачить - запросто. Крикни он такое, так и сам, наверное, призадумался бы.

Уильям оглянулся через плечо. Фигурки Эдварда и Лазарела были едва различимы в отдалении. Теперь они в безопасности. В люк снова просунулась голова, и Уильям рявкнул. После чего погасил свой фонарик и со всех ног припустился в темноту, понимая, что тот, кто следил за ним, ни за что не решится гоняться по непроглядным тоннелям за орущим безумцем, внезапно выскакивающим на свет божий из своей подуличной вечно ночной страны, безрассудным и смертельно опасным. И будет прав. Голова в дыре люка исчезла, и крышку надвинули на место почти до конца, оставив узкий, ярко светящийся полумесяц.

Почти сожалея, что до кулаков дело так и не дошло, Уильям мчался за едва заметными впереди фигурками своих спутников, удивляясь тому, что успел за последние тридцать часов вступить в трения с таким количеством людей, вероятно, совершенно невинных. Бог знает, чем Лазарел сумел так разъярить их. Может быть, пересказал одну из шуток своего отца?

Когда они открыли наконец железную дверь, выбрались втроем, измученные и несолоно хлебавши, на берег реки Лос-Анджелес и двинулись через прибрежные кусты и камни к дыре в заборе поблизости от Лос-Фелис, уже вечерело. Оставшийся без ботинка профессор Лазарел шел как ист-индский танцовщик и всю дорогу до машины ругался, а упав на заднее сиденье, еще на полдороге домой задремал без сил.

 

 

Среди ночи Уильям проснулся от раздирающего горло сухого крика - его глаза уже были широко раскрыты. Машинально махнув рукой и скинув одеяло на пол, он уставился на свои ноги - несколько секунд он был убежден в том, что по его голени ползет огромный, величиной с тарелку, жук, тонкими усиками ощупывая нежную кожу между пальцами стоп. Ему не хватало воздуха. Сердце стучало как мотор. Жука не было. Естественно - здесь нет никаких жуков. Таких жуков вообще не бывает - по крайней мере в цивилизованных странах.

В голову полезли обрывки сна. Уильям находился в книжной лавочке (одно из нескольких обязательных слагаемых страны его сновидений), где управлялся все тот же нахмуренный хозяин-продавец, неприятный высохший человек с темными нечесаными волосами и подозрительными глазами - возможно, продавцу, казалось, что Уильям хочет украсть книгу или грубо раскрыть ее и повредить переплет, или же он просто не считал его подходящим для своего заведения клиентом. Возможно также, что, глядя на Уильяма, хозяин лавочки вяло, как это обычно бывает в снах, размышлял о том, за какие провинности на его голову свалилось такое наказание - воплощаться одну тяжкую ночь за другой и снова и снова следить за порядком в случайных пыльных и лишь частично оформленных, безликих магазинчиках, где всякий раз с точностью часового механизма появлялся один и тот же посетитель в твидовом пиджаке, тоже продукт игры сонного воображения, который сразу же принимался перебирать книгу за книгой, отвергая их по очереди то из-за названия, то из-за цены, а в заключение неожиданно пытался примерить на себя один из томиков, словно пару брюк. Так бывало всегда, Уильям хорошо это помнил. Все его сны о книжных лавочках неизменно заканчивались одним. Он каждый раз пытался, призвав на помощь особые законы физики снов, натянуть на себя книгу, не снимая ботинок. И книжки приходились ему как раз впору, это он тоже хорошо помнил. Да и цена не казалась чрезмерной. Однако что-то не так бывало с книгами, какими-то странными казались ему его брюки. Что-то ужасное виделось ему в них. На одной из первых страниц он замечал набросанный быстрыми штрихами портрет человека, мужчины - масса коротких извивающихся линий, словно колышущиеся стебли изящной водоросли, складывались в неподвижное и холодное лицо, совершенно невозмутимое и смахивающее на морду рептилии. Кто это был?

Уильям присел на край кровати, приопустил веки. У него не хватило духу закрыть глаза полностью, он боялся чьего-то появления; создание тьмы, которое скользило, невидимое, под темным мрамором хаоса и мрака, дожидалось того часа, когда, наконец открывшись, древняя дверь даст ему возможность промчаться сквозь сумрачный проход и впиться в горло своей жертвы. Но он узнал это лицо. Кружась перед его глазами, обрывки и осколки тающего сна сложились в узнаваемую мозаику. Темные линии на мгновение перестали трепетать и извиваться и замерли, образовав сначала голенастый абрис жука, а потом лицо доктора Игнасио Нарбондо, повисшее на исподе век Уильяма, словно темный контур освещенного вспышкой молнии окна, подобно парящей поддельной голове Великого и Ужасного Волшебника Оз. Лицо начало бледнеть и меняться, темные линии превратились в серые цвета осеннего океана, а после - в белые, оттенка рыбьей кожи или грязного снега, останки и на долю секунды, прежде чем мигнуть и раствориться в небытии, перед ним колыхнулся образ Иларио Фростикоса, как обычно спокойного, с едва заметным следом легкой издевательской усмешки в жестких уголках рта.

Уильям вздрогнул. Пригладил трясущимися руками волосы. В комнате было невыносимо холодно. Он поспешно завернулся в одеяло и закурил трубку. Собственные голые ноги представлялись ему вылепленными из белой, влажной глины, а икры - совсем бестелесными. Он не мог представить себе, каким образом такие ноги могли выдерживать вес его тела.

Чтобы проверить ноги, Уильям неуверенно встал. Пальцы были огромными, на короткое время они показались Уильяму состоящими из невероятно большого количества суставов. Он начал пересчитывать эти суставы, потом опомнился и потряс головой с короткими бесполезными кустиками волос. Пальцы, конечно же, одно из самых уродливых порождений природы - как уши и носы. Те непременно стараются обратить на себя внимание, и считается, что человеческое достоинство и внешний вид в большой степени зависят от них.

Неожиданно он понял, что может написать об этом небольшой рассказ. Рассказ о поэте, которого время от времени посещают всепоглощающие и плодотворные приливы вдохновения. Однако каждый из них, подобно наркотику, оставляет после себя особый неприятный побочный эффект. Приступы вдохновения ужасно раздувают самомнение поэта, делают его совершенно бесстыдным. Он превращается в самодовольного шута. И в один прекрасный вечер, проносясь на гребне очередного вала сквозь новые витиеватые вирши, внезапно замечает свое отражение в темном оконном стекле или в блестящей поверхности подноса или соусника - и потрясенно понимает, что видит перед собой морду обезьяны.

Уильям принялся нащупывать линованную бумагу и ручку, дожидаясь первых капель того, что потом станет водопадом слов. Поздний час придавал особую серьезность его стараниям. Он редко испытывал такой подъем - так ясно и отчетливо видел вещи. Однако ничего не произошло. Он набросал первый абзац, потом все перечеркнул. Сплошная глупость. Начал писать снова, остановился, снова раскурил трубку, резко поднялся и рассмотрел себя в стоящем на комоде маленьком зеркале в рамке. Испытав огромное облегчение, он положил бумагу и ручку на тумбочку у кровати, пообещав себе при трезвом свете утра вернуться к начатому. Накинув на плечи одеяло и зажав в зубах трубку, он вышел в темную прихожую. Проходя мимо комнаты Эдварда, он услышал, как тот тихо ворочается в кровати. Толкнув приоткрытую дверь комнаты Джима, Уильям неслышно ступил внутрь, придерживая одеяло у шеи.

Его сын спал, лежа щекой на подушке и приоткрыв рот. Уильям позавидовал снам сына, которые, судя по выражению лица мальчика, имели мало общего с кошмарами. Уильям давно уже подозревал, что души детей куда созвучнее капризам и чудесам Творения, чем души родителей, что годы, словно щелок, выедают и заставляют выцветать те переживания, к которым в детстве относишься серьезно, а с возрастом - безразлично, а то и просто забываешь.

Тихий ночной воздух, проникающий в отворенное окно, был напоен душистой прохладой, лишь слабо давая ноздрям знать о близости тумана, бетона и жухлой поздней зимней травы. Уильям вдохнул этот аромат полной грудью, стараясь насытиться им скорее, чем тот исчезнет, упиваясь и смакуя. Но прежде чем он успел завершить вдох, все ушло, запах иссяк и пустой обыденный воздух заполнил комнату. Однако Джим, Уильям был уверен в этом, по-прежнему плыл сквозь благоухание ночного ветра, за которым ему пока еще, по счастью, не приходилось гнаться, как за последним вечерним поездом, уходящим от пустого перрона. Только на прошлой неделе Уильям прочитал, что в небе не так много видимых глазом звезд, как принято думать, что их легко пересчитать - эти брызги, которыми чья-то рука окропила небо из далей бесконечности в чудесные незапамятные времена. Сколько лет, подумал Уильям, было тому астроному, который сказал такое? Число звезд на небесах уменьшается с каждым годом, прожитым их наблюдателем.

Его трубка почти потухла - он забыл о ней. Уильям принялся сильно втягивать воздух сквозь мундштук и выпускать дым, пока табак в трубке не заалел в темноте, словно маленький бакен. Облако серого дыма поднялось к потолку. Ночной ветерок принялся играть с легкими занавесками, наполнил их на мгновение, потом быстро ускользнул - занавески упали. Джим завозился и заворочался в постели и снова устроился на подушке.

На старом дубовом комоде, потемневшем от времени, была разбросана всякая мелочь - кое для каких вещей это было вполне законное место. Мелкие монеты, перочинный нож, скомканный носовой платок, разорванный театральный билет - и словно бы принадлежности волшебника: радуга подводных садиков в закупоренной банке; несколько блеклых аквариумных зáмков; согнутый деревянный пират, словно спрыгнувший со страниц иллюстрированного издания "Острова сокровищ"; китайский бумажный фонарик, на каждой стенке которого выписана изящная цветущая яблоневая ветвь, и пригоршня бутылочных крышечек, выложенных в аккуратный круг.

Уильям подошел к комоду, решив поближе взглянуть на крышечки. Он знал, откуда они взялись, мог представить себе всю их странную одиссею, начавшуюся в Гриффит-парке много лет назад. Среди этих крышечек была одна, которую он потерял два месяца назад во время закончившегося столь бесславно сражения с соседским садовым шлангом.

Уильям взял эту крышечку в руки и перевернул. Ее пробковая прокладка тоже была найдена в траве и тщательно вставлена внутрь, на место. Крышечка в ладони казалась теплой, почти живой, словно только недавно кто-то держал ее в руке. Он крепко стиснул крышечку в кулаке, представив ее маленьким круглым глазком, сквозь который, словно в перевернутой подзорной трубе, можно было увидеть залитый солнцем сад, крохотные деревья и кусты, все.

За его спиной скрипнула кровать. Уильям обернулся и увидел Джима, который, приподнявшись на локте, сонно тер глаза. Уильям улыбнулся, не зная о чем говорить. Чтобы заполнить паузу, он затянулся, но трубка давно погасла. Тогда он вынул трубку изо рта, поднял бровь и пожал плечами.

- Ты их тоже хранишь?

Джим кивнул, усаживаясь под одеялом.

- Я носил одну крышечку на куртке, но она отвалилась, и я ее потерял. Поэтому я держу их теперь на комоде.

- Мудрое решение, - ответил отец. - Я потерял их столько, что и подумать страшно. Иногда я думаю, что, возможно, было бы лучше, если бы я потерял их все до одной.

Джим покачал головой. Он был уверен, что стоит хранить крышечки - по крайней мере пока он не собирался их выбрасывать, но этого не сказал. Внезапно он почувствовал, что вообще не может больше говорить.

- Ты прав, - ответил отец. Он играл с крышечками на комоде, выстраивая из них разные фигуры, смешивал и выстраивал снова. - Думаю, что я тоже положу свои на свой комод. Там-то уж они не потеряются, верно?

- Можешь забрать обратно ту, которую ты потерял, - сказал Джим, обнаружив, что речь вернулась к нему. - Я сохранил ее для тебя.

- Правда? У меня есть другое предложение. Предлагаю обмен. Вместо "Нехи Орандж" я возьму виноградный "Краш". Буду носить ее в кармане. Вроде талисмана на счастье. Идет?

- По рукам, - ответил Джим.

Уильям взял зеленую крышечку с комода и сжал в кулаке так крепко, что края врезались ему в ладонь. Внезапно он ощутил на своем лице дуновение ночного ветра, запах прохлады и влаги омыл комнату.

- Пора спать, - сказал он, запахивая одеяло плотнее и направляясь к двери. - Увидимся утром?

- Ага.

Джим проследил, как за отцом закрылась дверь, гадая, чувствует ли тот приближение древней воображаемой стены. Потом встал и, откинув занавеску, выглянул в ночь. Откуда-то издалека еле слышно доносились звуки уличного движения. Одинокий сверчок наполнял двор своей негромкой стрекотней, а человечек с Луны все смотрел бдительным оком сквозь подсвеченные облака вниз, на спящую Землю.

 

* --- конец демо-отрывка --- *

 

Книго

[X]