Стивен Кинг. Игра Джеральда.

(с) перевод - Б. Кадников, О. Колесников.

Джесси слышала, как октябрьский ветер тихонько и нерегулярно постукивал задней дверью. Косяк постоянно разбухал от влаги, и для того, чтобы ее закрыть, приходилось сильно хлопать. На этот раз они забыли. Она подумала, что стоит сказать Джеральду, чтобы он вернулся и захлопнул ее, пока они не приступили, иначе этот стук будет действовать ей на нервы. Однако ей тут же пришло в голову, насколько смешно это будет звучать в сложившихся обстоятельствах. Это может даже испортить весь настрой.

Однако о Джеральде этого сказать было нельзя. Сейчас на нем были надеты только плавки, и Джесси достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что его интерес ничуть не уменьшился.

— Джеральд, давай не будем это...

Он на секунду замешкался, слегка нахмурясь, а потом направился к туалетному столику, стоявшему слева от двери в ванную. По пути лицо Джеральда прояснилось — Джесси наблюдала за ним с кровати, лежа с вытянутыми и вывернутыми руками и немного напоминая этим связанную Фей Врей из “Кинг-Конга”, ждущую гигантскую обезьяну. Ее запястья были прикованы к стойкам кровати красного дерева при помощи двух пар наручников. Цепочки позволяли ей шевелить руками в пределах шести дюймов. Не более.

Джеральд положил ключи на бюро — раздалось тихое звяканье: ее уши в эту среду работали на удивление хорошо — а затем повернулся к ней. Над его головой, на высоком белом потолке комнаты, плясали и подмаргивали блики от поверхности озера.

— Что ты сказала?

Джеральд усмехнулся. Над его тяжелым, розовощеким лицом нависала прядь черных, как воронье крыло, волос, а эта его усмешка всегда влияла на нее как-то странно. Она не могла точно сказать, как, но...

Но в данный момент была не улыбка. Была именно усмешка — тот ее вариант, который он приберегал специально для подобных моментов. Джесси подозревала, что Джеральду его усмешка казалась волчьей. Или пиратской. С ее же точки зрения, с точки зрения человека, лежащего на кровати с поднятыми над головой руками и одетого только в нижнюю часть купальника, усмешка казалась просто глупой. Нет, даже дебильной. В конце концов, он не был из тех искателей приключений-сорвиголов из журналов для мужчин, к которым исходил завистью в пору прихода одинокой и неожиданной половой зрелости; он был адвокатом с розовым, чересчур крупным лицом и черными волосами, которые неумолимо редели, превращаясь в лысину. Просто адвокатом с выпирающим сквозь плавки бугром. Да к тому же еще и не очень-то выпирающим.

Размер его эрекции, впрочем, не имел значения. Значение имела его усмешка. Она ни на йоту не изменилась, а это означало, что Джеральд к ее словам не отнесся серьезно. Ей следовало протестовать, это входило в правила игры.

— Джеральд, я говорю серьезно.

Усмешка стала шире. Обнажилось еще несколько маленьких, целехоньких адвокатских зубов; его индекс интеллекта упал еще на двадцать или тридцать пунктов. Он по-прежнему так и не обратил внимания на ее слова.

“Но если это действительно так, то почему он не может читать твои? Почему он не видит, что это не очередная сцена из старомодного секс-фарса?”

Теперь настала ее очередь слегка нахмуриться. Мысли она всегда слышала как голоса внутри своей головы, в основном голоса ее старых друзей, знакомые и привычные как домашние тапочки. Джесси считала, что все люди слышат такие голоса, только не любят об этом распространяться, точно так же, как о своих естественных надобностях. На этот раз, однако, голос был незнакомым и в нем не было ничего привычного. Он был уверенным, молодым и энергичным. К тому же оказался нетерпеливым, начав отвечать на свой собственный вопрос:

— Джеральд, в самом деле... мне это не нравится. Возьми ключи и открой наручники. Мы лучше займемся чем-нибудь еще. Я залезу сверху, если хочешь. Или можешь просто лежать, положив руки под голову, а я сделаю, ну, ты знаешь, что...

Джесси закрыла глаза, словно это могло заставить голос замолчать. Когда она открыла их снова, Джеральд стоял в ногах кровати с оттопыренными плавками, напоминая этим нос корабля... ну, может быть, детскую игрушечную лодку. Его усмешка стала еще шире, обнажив остальные зубы — те, что с золотыми коронками — с обеих сторон. Джесси поняла, что она не просто не любит эту усмешку, она ненавидит ее.

— Я позволю тебе подняться... отпущу тебя, только если ты будешь очень-очень хорошей. Ты можешь быть очень-очень хорошей, Джесси?

Джеральд, словно какой-то нелепый стрелок, засунул большие пальцы под резинку плавок, которые быстро поползли вниз, к его вовсе незначительному любовному рычагу. А вот и он показался. Не та запретная машина любви, с которой она познакомилась, будучи подростком, на страницах “Фэнни Вилл”, а что-то мягкое, розовое и округлое; пять дюймов совершенно заурядной эрекции. Два или три года назад, в один из своих редких визитов в Бостон, она посмотрела кинофильм “Живот архитектора”. “Сейчас, подумала она, я смотрю продолжение, называемое “Пенис Адвоката”. Ей пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Смех в данной ситуации прозвучал бы невежливо.

В ее голову пришла идея, которая мгновенно уничтожила все позывы к смеху: он не понимал, что она говорит серьезно потому, что ее, Джесси Магот Барлингейм, жены Джеральда, сестры Мэдди и Вилла, дочери Сэлли и Тома и матери никого, для него здесь вовсе не было. Она исчезла в тот самый момент, когда ключи произвели тихие стальные щелчки в замках наручников. Журналы для мужчин юношеской поры Джеральда сменились стопкой порножурналов, лежащих на дне нижнего ящика стола, журналов, в которых женщин, одетых только в жемчужные ожерелья, на коврах из медвежьих шкур трахали сзади мужчины с причиндалами, по сравнению с которыми штука Джеральда выглядела малюткой. В конце журнала, вперемежку с телефонами любви, находились объявления о продаже резиновых женщин, полностью соответствующих анатомически настоящим — самая странная штука изо всех, слышанных Джесси. Сейчас она подумала об этих надувных куклах с розовой кожей, невыразительными лицами и гладкими телами с неподдельным изумлением. Ее не охватил ужас, нет, но вспыхнувший внутри нее на мгновение яркий свет высветил ландшафт, гораздо более страшный, чем эта глупая игра, а также то, что скоро игры, которыми они занимались в летнем домике на берегу озера, закончатся — до следующего лета.

Но ничто из этого не отменило ее внезапно появившуюся способность слышать тихие звуки. Теперь это было жужжание электропилы, работающей на значительном удалении, не менее пяти миль от них. Гораздо ближе, с озера Кашвакамак, раздался безумный крик гагары, готовящейся к своему ежегодному путешествию на юг. Еще ближе, где-то на северном берегу, залаяла собака, издавая резкие звуки, которые, однако, показались Джесси умиротворяющими. Этот лай означал, что рядом, несмотря на середину октября, кто-то все-таки жил. А затем — снова стук двери, словно шатающийся в деснах зуб, которая ударилась о раздувшийся косяк. Джесси почувствовала, что если это будет продолжаться долго, то она сойдет с ума.

Джеральд, полностью обнаженный, отложил в сторону очки, опустился на колени на кровать и пополз по направлению к Джесси. Его глаза по-прежнему блестели.

Но здесь и сейчас все это не имело большого значения. Имело, может быть, то, что она заигралась в эту игру дольше, чем следовало бы, из-за горячего блеска в глазах мужа. Он давал ей возможность почувствовать себя моложе, привлекательней и желанней. Но...

— Джеральд, я в самом деле не хочу этого.

Она произнесла эту фразу довольно громко, и впервые блеск в его глазах погас. Ага, он, похоже, ее все-таки слышит. Так что, может быть, все пока еще нормально. Не отлично — уже много лет прошло с тех пор, как можно было в последний раз сказать так об этом — а просто хорошо. Но затем блеск появился снова, а за ним и идиотская ухмылка.

— Я проучу тебя, моя гордая красотка, — оказал он. Он так и сказал — “красотка”, произнеся это слово как землевладелец из плохой мелодрамы викторианских времен.

Этот голос был более знаком, и она решила последовать его совету. Она не знала, одобрила ли бы это сама Глория Стайнем, но это ее и не интересовало; совет имел привлекательность в силу своей исключительной практичности. Позволь ему, и тогда все будет хорошо. ЧТД.

В следующий момент его рука — его мягкая, короткопалая рука, такая же красная, как красная плоть пениса — протянулась и грубо схватила ее за грудь. Внутри Джесси что-то оборвалось, словно растянутое сухожилие. Она трехнула бедрами и задом, сбрасывая его руку.

— Прекрати, Джеральд. Отопри эти глупые наручники и освободи меня. Мне это перестало быть интересным еще в марте, когда лежал снег. Я не чувствую себя возбужденной; я чувствую себя идиоткой.

На этот раз он выслушал ее от начала до конца. Она поняла это потому, что блеск в его глазах мгновенно затух, как пламя свечи, задутое порывом ветра. Джесси догадалась, что теми двумя словами, которые наконец дошли до его сознания, были “глупые” и “идиоткой”. Он был толстым мальчиком в очках, мальчиком, который не ходил на свидания до восемнадцати лет — того возраста, когда он сел на строгую диету и начал попытки расправиться с полнотой до того, как она расправится с ним. В то время, когда он был студентом-второкурсником, жизнь Джеральда была, как он выражался, более или менее под контролем (как будто жизнь — его, во всяком случае, — это дикий жеребец, которого он должен был укротить), но Джесси знала, что годы, проведенные в средней школе, были для него сплошным кошмаром, оставившим после себя тяжелое наследие в виде презрения к себе и подозрения к другим.

Его успех как адвоката (и женитьба на ней; Джесси верила, что это тоже сыграло немаловажную роль, может быть, даже ключевую) повысил его уверенность и самоуважение, но она подозревала, что некоторые его ночные кошмары так и не прекратились. В глубине его подсознания хулиганы продолжали отвешивать ему подзатыльники, смеясь над его неспособностью выполнять какие-то упражнения в физкультурном зале, и существовали слова — “глупый” и “идиот”, например, — которые возвращали эти воспоминания, будто все это было только вчера... или, во всяком случае, так казалось Джесси. Она часто замечала, что о некоторых вещах психологи могут быть удивительно неосведомленными, почти намеренно неосведомленными, но что касается навязчивости воспоминаний, то это их конек. Некоторые воспоминания откармливаются на сознании людей как пиявки, и определенные слова — “глупый” и “идиот”, например — могут в один момент вернуть их к ненасытной жизни.

Да. Потому что это была не их совместная игра; это была только его игра. Она участвовала в ней потому, что этого хотел Джеральд. И это перестало ей нравиться.

Гагара с озера снова подала свой одинокий крик. Одуряющая предвкушающая усмешка Джеральда сменилась выражением хмурого раздражения. Ты сломала мою игрушку, сука, говорило оно.

Джесси припомнила, когда она последний раз видела на лице Джеральда такое выражение. В августе он принес ей глянцевую брошюру, показал, что он хочет, и она ответила, что да, конечно, он может купить “Порше”, если он хочет “Порше”, ведь они могут позволить себе “Порше”, но она считает, что лучше будет, если он заплатит вступительный взнос в “Клуб Здоровья”, как он грозился вот уже два года. “Твой внешний вид не подходит для “Порше”, сказала Джесси, понимая, что это звучит недипломатично, но чувствуя, что в данный момент дипломатия не к месту. Кроме того, он разозлил ее до такой степени, что ее уже не интересовало, как он отреагирует на ее слова. Позднее это стало случаться все чаще и чаще, вызывая у нее раздражение, но она не знала, что с этим поделать.

“Что это все значит?” — спросил тогда Джеральд деревянным голосом. Джесси в таких случаях обычно не отвечала; она привыкла, что если он задает подобные вопросы, то они почти всегда бывают риторическими. Суть же их заключалась в подтексте: “Ты раздражаешь меня, Джесси. Ты не играешь в мою игру”.

На в тот раз, возможно, из-за своего настроя, она решила проигнорировать подтекст и ответить: “Это значит, что зимой тебе стукнет сорок шесть, Джеральд, независимо от того, будет у тебя “Порше” или нет... а у тебя до сих пор тридцать фунтов лишнего веса”.

Жестоко, да, но ей нужно было отогнать соблазн, отогнать образ, который стоял у нее перед глазами с того самого момента, когда она посмотрела на фотографию спортивного автомобиля на обложке брошюры, которую дал ей Джеральд. На короткое мгновение она увидела круглолицего, краснощекого мальчика с пробором.

Джеральд вырвал брошюру у нее из рук и гордо вышел, не сказав ни слова. С тех пор тема “Порше” больше не обсуждалась... но она часто видела ее во взгляде “мы-не-забавляемся” Джеральда.

Теперь Джесси столкнулась с еще более пылкой версией этого взгляда.

— Ты говорила, что это хорошее развлечение. Твои же собственные слова: “Это хорошее развлечение”.

Она так говорила? Возможно. Но это была ошибка. Маленькая глупость, и только, маленький глоток застоявшегося бананового лимонада. Конечно. Но как объяснить это все своему мужу, когда он поджимает нижнюю губу, словно Вэби Хью, готовый разразиться гневом?

Она не знала, и поэтому опустила взгляд... и увидела то, что ей совсем не понравилось. Джеральдовская версия мистера Радость ничуть не поникла. По-видимому, мистер Радость не знал, что такое перемена настроения.

— Джеральд, я просто...

— ...плохо себя чувствую? Да, ну и заявление! Я специально не пошел на работу! Если мы останемся здесь на ночь, а, видимо, так и получится, то и завтра с утра я туда не попаду. — Он некоторое время поразмышлял, а затем повторил: — Ты же говорила, что это хорошее развлечение.

Джесси стала, как усталый игрок в карты, измученно перебирать в голове возможные оправдания (Да, но сейчас у меня болит голова. Да, но сейчас у меня начались эти чертовы предменструальные боли. Да, но я женщина, и, следовательно, имею право изменять свое мнение. Да, но сейчас, когда мы находимся здесь, в Великом Уединении, ты меня пугаешь, ты, ужасно-прекрасный самец), ту ложь, которая удовлетворила бы либо его заблуждения, либо его эгоизм (и то, и другое часто взаимозаменяемы), но когда попыталась вытащить ту или иную карту, снова заговорил новый голос. Но теперь он впервые заговорил вслух, и Джесси удивилась, что звучит он точно так же, как и у нее в голове: сильно, сухо, решительно.

И так же удивительно знакомо.

— Ты прав... Возможно, я так и говорила, и, возможно, лучше бы было решить этот вопрос до того, как ты повесил на дверь табличку с надписью, что завтра тебя не будет. Я думала, что, может быть, мы немного порезвимся на кроватных пружинах, а затем сядем за стол и спокойно посидим. Может быть, еще повозимся вместе после захода солнца. Как ты считаешь? Ответь мне, я хочу знать.

— Но ты говорила...

Следующие пять минут Джесси на все лады объясняла Джеральду, что хочет снять эти проклятые наручники, но он лишь молча ее слушал. Наконец ее нетерпение переросло в ярость.

— Боже мой, Джеральд, это же перестало быть для меня развлечением почти сразу же, как мы начали, и не будь ты тупым, как пень, ты бы это давно понял!

— Твой ротик. Твой изящный, саркастический рот. Иногда я так устаю от...

— Джеральд, когда ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то добрые и спокойные слова до тебя не доходят. И чья в этом вина?

— Ты мне не нравишься, Джесси, когда ты такая. Когда ты такая, ты мне ну ни капли не нравишься.

Ситуация переросла из плохой в действительно ужасную, и самым страшным было то, с какой скоростью это произошло. Неожиданно Джесси почувствовала себя очень уставшей, и на ум ей пришла строка из старой песни Поля Симона: “Мне не нужно ни кусочка этой сумасбродной любви”. Точно, Поль. Ты, может быть, слишком краток, но точен.

— Я это знаю. И это хорошо, потому что в данный момент вся проблема — в этих дурацких наручниках, а не в том, насколько тебе я нравлюсь или не нравлюсь тогда, когда меняю свое мнение о чем-нибудь. Я хочу освободиться от наручников. Ты меня слышишь?

Нет, осознала она с возникшим страхом. Он на самом деле ее не слышит. До него не дошло.

— Ты так чертовски противоречива, так чертовски саркастична. Я люблю тебя, Джесс, но я ненавижу твою дерзость. Всегда ненавидел.

Он провел ладонью левой руки по обиженно надутым губам и расстроено посмотрел на Джесси: бедный, обманутый Джеральд, обремененный женщиной, которая притащила его сюда, в девственный лес, а затем отступилась от своих сексуальных обещаний. Бедный обманутый Джеральд, который не выказывал не малейшего намерения снова взять ключи, лежащие на бюро у входа в ванную комнату.

Обеспокоенность Джесси переросла в нечто иное. Теперь это была смесь гнева и страха, которою на ее памяти она чувствовала только однажды. Когда ей было лет двенадцать, ее брат Вилл разыграл ее во время своего дня рожденья. Это видели все его друзья, и все они смеялись: “Ха-ха, удачная шутка, сеньора, я думаю”. Для нее, однако, это было вовсе не удачной шуткой.

Вилл смеялся громче всех, так сильно, что принялся ударять ладонями по коленкам, а волосы его растрепались и закрыли лицо. Это были годы царствования “Битлов”, “Роллингов”, “Сечерсов” и всех им подобных, и на голове у Вилла было достаточно волос даже для того, чтобы на них повеситься. Они вероятно, закрыли от него Джесси, поскольку он не подозревал, как она была разъярена... а в нормальной обстановке он тонко улавливал перемены в ее настроении. Он продолжал смеяться до тех пор, пока эмоции совсем не переполнили Джесси и она не осознала, что если немедленно что-нибудь не предпримет, то просто взорвется. Поэтому она сжала маленький кулачок и ткнула им горячо любимого братца в рот, когда он наконец поднял голову, что бы посмотреть на нее. Удар сбил его с ног, словно кеглю, и он по-настоящему разревелся.

Позже она пыталась убедить себя, что он плакал больше от удивления, чем от боли, но даже в двенадцать лет она понимала, что это не так. Она причинила ему сильную боль. Его нижняя губа была разбита в одном месте, а верхняя в двух, и это сделала она. А почему? Потому, что он сделал какую-то глупость? Но ему самому исполнилось — в тот день — всего девять лет, а в этом возрасте все дети глупые. Нет, это случилось не из-за его глупости. Это произошло из-за ее страха — страха за то, что если она не сделает что-то с этим зеленым потоком гнева и смущения, то он

разорвет ее. Правда, с которой она в первый раз столкнулась в тот день, заключалась в следующем: внутри нее есть колодец, вода в нем отравлена, и когда Уильям разыграл ее, он тем самым опустил в него ведро, которое вернулось до краев наполненное пеной и болью. За это она его мгновенно возненавидела, и, видимо, именно эта ненависть и послужила причиной нанесения удара. Этот колодец тогда испугал ее. Теперь, по истечение стольких лет, она обнаружила, что он все еще существует... и все еще раздражает ее.

— Я не хочу спорить по пустякам, Джеральд. Просто возьми ключи от этих сраных фиговин и освободи меня!

И тут он произнес то, что так удивило Джесси, что поначалу она даже не поняла смысла сказанного.

— А если нет?

Это было произнесено совершенно незнакомым тоном. Обычно Джеральд говорил грубоватым добродушным голосом, я здесь самый главный, и это очень хорошо для нас обоих, не так ли? — провозглашал этот голос, но сейчас он был совершенно иным, низким и мурлычущим. В глазах Джеральда вновь возник блеск — тот самый горячий блеск, который показался Джесси на этот раз ярче сотни прожекторов. Она не видела его отчетливо — его глаза превратились в узкие щелки — но он точно появился. Совершенно точно.

Потом она обратила внимание на странное поведение мистера Радость. Он не опустился ни на йоту, а похоже стал даже еще длиннее, достигнув при этом ни разу еще не виданного Джесси размера... хотя, вероятно, это ей только показалось.

Входная дверь снова стукнула по косяку, в лесу снова залаяла собака, на этот раз ближе, чем в предыдущий, звуча отрывисто и безнадежно. Если слушать такое долго, то конечно же можно заработать головную боль.

— Послушай, Джеральд, — услышала она свой новый, сильный голос. Она понимала, что этот голос выбрал не лучшее время для появления на свет: в конце концов, она находилась на пустынном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати и одетая только в узенькие нейлоновые трусики. Однако Джесси продолжала восхищаться им. — Ты можешь послушать? Я знаю, что в последние дни ты редко делаешь это, когда я тебя об этом прошу, но в данный момент это очень важно. Поэтому... ты будешь, наконец, слушать?

Стоя в кровати на коленях, Джеральд смотрел на нее как на новый, неизвестный науке вид жука. Его щеки, покрытые сетью тоненьких алых ниточек (которые Джесси про себя называла ликерными меточками), стали почти малиновыми. Такого же цвета полоса пересекала его лоб. Она была настолько темной, а границы ее так резко очерчены, что походила на родимое пятно.

— Да, — сказал он своим новым, мурлычущим голосом, и это прозвучало как “да-а-а?”. — Я слушаю, Джесси. Конечно же.

— Хорошо. Тогда подойди к бюро и возьми ключи. Потом отопри это, — Джесси постучала правым запястьем об изголовье кровати, — а затем это. — Она проделала то же самое с левым запястьем. — Если ты сделаешь это немедленно, то перед тем, как вернуться к нормальной, безболезненной жизни в Портленде, мы поимеем немного нормального, безболезненного обоюдооргазмного секса.

Возможно, так оно и было, а возможно, это было небольшим преувеличением (она обнаружила, что у тех, кто прикован наручниками к кровати, возникает склонность к преувеличениям), но в любом случае можно было предположить, что новый голос Джесси, кроме всего прочего, еще и нескромен. В этот момент, как бы в подтверждение этой идеи, Джесси снова услышала новый голос — бывший, в конце концов, ее собственным голосом, — который начал повышать тон, так что теперь в нем безошибочно угадывалась ярость.

— Если ты не перестанешь издеваться и дразнить меня, то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю у нее, кто оформлял ей развод, и свяжусь с этим человеком. Я не шучу. Я не хочу играть в эту игру!

В этот момент случилось нечто на самом деле невероятное, такое, о чем она не могла и подозревать: его усмешка всплыла на поверхность. Она поднялась, словно подводная лодка, достигшая наконец безопасных вод после долгого и опасного похода. Однако самым невероятным было другое. Самым невероятным было то, что эта усмешка больше не придавала Джеральду вид безопасного копуши. Теперь он выглядел как опасный маньяк.

Его рука снова поднялась, накрыла левую грудь Джесси и больно ее сжала. Джеральд завершил это неприятное действие, ущипнув ее за сосок, чего раньше никогда не делал.

— Ой, Джеральд! Больно же!

Он воспроизвел торжественный кивок, который вкупе с ужасной усмешкой выглядел очень странно.

— Это хорошо, Джесси. Я имею в виду, все вместе. Ты могла бы стать актрисой. Или девушкой по вызову. Одной из наиболее высокооплачиваемых. — Он немного поколебался, а затем добавил: — Это надо расценивать как комплимент.

— О чем ты говоришь, черт побери? — воскликнула Джесси несмотря на то, что почти на сто процентов была уверена, что знает ответ на этот вопрос. Теперь она по-настоящему испугалась. В спальню проникло что-то плохое и теперь вилось вокруг, словно черный волчок.

Но вместе с тем Джесси еще была и зла — так же зла, как в тот день, когда ее разыграл Вилл.

Джеральд издал неподдельный смех.

— О чем я говорю? Еще бы минута и я тебе поверил. Вот о чем я говорю. — Он опустил руку на правое бедро Джесси. Когда он снова заговорил, его голос стал оживленным и жутко деловым: — Теперь... ты сама их разведешь, или предпочитаешь, чтобы это сделал я? Это тоже часть игры?

— Освободи меня!

— Хорошо. Конечно же. Немного погодя.

К ней метнулась его другая рука. Теперь целью была правая грудь Джесси. На этот раз щипок был настолько силен, что нервные окончания от правой груди до правого бедра Джесси взорвались белыми искрами.

— А теперь раздвиньте эти чудненькие ножки, моя прекрасная гордая красотка!

Джесси пригляделась к Джеральду повнимательнее и поняла ужасную вещь: он знал. Он знал, что она не шутит, говоря, что не хочет больше играть в эту игру. Он знал, но предпочел не знать о том, что знал. Ну разве можно так поступать?

Эта усмешка. Эта глупая, подлая усмешка.

Притворяется несведущим. И делает это так усердно, что вполне может пройти тест на детекторе лжи. “Я думал, это часть игры”, скажет он, в изумлении широко раскрыв глаза. “Я на самом деле так думал”. А если она будет настаивать, наезжая на него со всей злостью, то он несомненно прибегнет к старейшему способу защиты и ускользнет за него, как ящерица под камень: “Тебе нравилось это. Ты это прекрасно знаешь. Почему бы тебе в этом не признаться?”

Притворяется несведущим. Зная, но приняв решение все равно идти дальше. Он приковал ее к постели наручниками при ее добровольном согласии, а теперь — вот дерьмо, не надо золотить пилюлю — а теперь собирается изнасиловать ее в буквальном смысле этого слова под аккомпанемент хлопающей двери, лай собаки, визг циркулярной пилы и крик гагары на озере. Он на самом деле собрался так поступить. Да, ребята, хоп, хоп, хоп, вы не обладаете мандой до тех пор, пока эта манда не запрыгает под вами словно курица на горячей сковородке. А если после всего этого унижения она обратится за помощью к Мэдди, то он будет продолжать настаивать, что изнасилование — это последняя мысль, которая могла бы прийти ему в голову.

Джеральд положил свои красные руки на бедра Джесси и начал раздвигать ей ноги. Она особо не сопротивлялась, поскольку была слишком испугана и удивлена происходящим.

А что произойдет, если она не прислушается к совету этого голоса? Каков у нее выбор?

Вместо ответа у нее перед глазами возникла картина дачи показаний в суде на бракоразводном процессе. Она не знала, сохранились ли все еще в штате Мэн бракоразводные суды, но это отнюдь не уменьшило живость образа. Она видела себя, одетую в строгий розовый костюм от Донны Каран и оранжевую шелковую блузу под ним. Ее колени были стиснуты вместе, и на них лежала маленькая белая сумочка. Она слышала, как, отвечая на вопросы судьи, похожего на Гарри Резонера, она говорила, что да, она сопровождала Джеральда в летний домик по своей собственной воле, да, она позволила приковать себя к кровати двумя парами наручников, опять-таки добровольно, и да, они, разумеется, и раньше играли в такие игры, но никогда на берегу озера.

Пока Джеральд занимался раздвиганием ног, Джесси слушала, как сама она рассказывает судье, похожему на Гарри Резонера, о том, как они начинали с шелковых шарфов, и как она позволила игре зайти дальше и через веревки перейти к наручникам, несмотря на то, что ей игра надоела после первых же двух раз. У нее к ней возникло отвращение. Такое отвращение, что она позволила Джеральду отвезти ее за шестьдесят миль от Портленда, к озеру Кашвакамак, в октябре; такое отвращение, что она позволила в очередной раз приковать себя как собаку; такое отвращение, что на ней не было одето ничего, кроме узеньких нейлоновых трусиков, настолько прозрачных, что сквозь них можно читать “Нью-Йорк Таймс”. Судья во все это поверит и проникнется к ней наиглубочайшей симпатией. Несомненно. А кто не проникнется? Джесси увидела себя, сидящую на месте свидетеля и говорящую: “И вот, я лежала, прикованная наручниками к кровати и одетая только в некоторую деталь нижнего белья, но в последний момент я передумала. Джеральд знал это, и потому это было именно изнасилование.

Да, сэр, он обманул ее, это совершенно ясно. Ставлю свои башмаки.

Она оторвалась от своей ужасной фантазии и обнаружила, что Джеральд дергает ее трусики. Он встал на колени между ее ног с таким старательным выражением лица, что можно была подумать, что он собирается сдавать экзамен, а не уламывать непокорную жену. По его подбородку с толстой нижней губы стекала белая слюна.

Ее ответ был предназначен не столько Джеральду, сколько тому ненавистному чувству, которое поднималось со дна ее сознания. Если разобраться, она действовала не думая, подчиняясь только чувству отвращения женщины, осознавшей, что то, что запуталось у нее в волосах, является летучей мышью.

Она поджала ноги, чуть не угодив высоко поднятым коленом в мыс подбородка Джеральда, а затем резко их выпрямила, словно поршни. Ступня правой ноги глубоко погрузилась в шар его живота, а левая угодила в жесткое основание пениса, где болтались, словно зрелые фрукты, яички.

Он откинулся назад, его задница опустилась на толстые, безволосые икры. Запрокинув голову к белому потолку с дрожащими на нем бликами, он издал высокий, хриплый крик. Гагара на озере закричала почти одновременно с ним, и Джесси показалось, что один самец сочувствует другому.

Глаза Джеральда больше не были прищурены и не сверкали. Они широко открылись и были такими же голубыми, как сегодняшнее безоблачное небо (мысль об этом небе над поверхностью озера была решающим доводом, когда Джеральд позвонил ей из офиса и сказал, что он взял отгул и не хочет ли она съездить в летний домик на день и, возможно, на ночь), а их выражение было настолько ужасным, что Джесси едва могла на них смотреть. Струны сухожилий выступили по обеим сторонам его шеи. Я не видела такого с того дождливого лета, когда работать в саду было почти невозможно и Джеральд выбрал в качестве развлечения чтение Данте, подумала Джесси.

Его крик начал ослабевать, как будто кто-то с блоком дистанционного управления понемногу убавлял звук. Конечно, все было не так; просто Джеральд кричал слишком долго, около тридцати секунд, и у него просто кончилось дыхание. “Наверное, я здорово его треснула”, подумала Джесси. Красные точки на его щеках и полоса на лбу превратились в малиновые.

Она знала ответ на этот вопрос или, во всяком случае, думала, что знала: она поступила так потому, что ее муж собирался ее изнасиловать, а потом списать все на недопонимание между полностью гармоничными партнерами, которые занимались безобидной сексуальной игрой.

Это была ошибка игры”, скажет он, пожав плечами. “Игры, а не моя. Мы не будем больше в нее играть, Джесс, если ты не хочешь”.

Скажет это только потому, что будет знать, что никакие его мольбы уже не заставят ее надеть наручники еще раз. Нет, это был последний раз. Джеральд знал об этом, и захотел выжать из него побольше.

Черное существо, присутствие которого в комнате Джесси ощущала, вышло из-под контроля. Казалось, Джеральд продолжал кричать, однако из его рта не вырывалось ни звука (по крайней мере таких, какие Джесси могла бы слышать). Его лицо настолько налилось кровью, что местами стало казаться черным. Она увидела его яремную вену — а может быть, это была сонная артерия, хотя в данной ситуации это не имело никакого значения — пульсирующую под тщательно выбритой кожей на шее. Она выглядела так, словно вот-вот взорвется, и Джесси окатила липкая и холодная волна ужаса.

— Джеральд? — Ее голос звучал тоненько и неуверенно, голос девушки, разбившей что-то ценное на дне рождения своего приятеля. — Джеральд, с тобой все в порядке?

Это был глупый вопрос, конечно, ужасно глупый, но произнести его было гораздо легче, чем остальные, роящиеся у нее в голове: “Джеральд, насколько сильно я тебя ударила? Джеральд, ты думаешь, что можешь умереть?”

Сморщенный рот Джеральда продолжал беззвучно корчиться, но он не ответил на ее вопрос. Одна из его рук держалась за живот, другая охватила ушибленные яички. Теперь обе они медленно начали перемещаться вверх и остановились над левым соском, расположились словно пара низеньких и толстых розовых птиц, которые слишком устали, чтобы лететь дальше. Джесси заметила отпечаток голой ноги — ее голой ноги, — проступивший на круглом животе мужа. Он был яркий, обвинительно красный на фоне его розового тела.

Джеральд тяжело дышал, или, по крайней мере, пытался дышать, испуская запах гнилого лука.

— Джеральд! — закричала Джесси резким голосом, в котором сквозило возмущение. — Джеральд, дыши!!

Его глаза выпучились словно кусочки голубого мрамора, и он попытался произвести один маленький вдох. Он использовал его для того, чтобы произнести свое последнее слово — человек, который порой казался сотканным из слов.

— ...сердце...

— Джеральд!!!

Теперь в голосе было не столько возмущения, сколько шокированности старой девы-учительницы, поймавшей ученицу на флирте второй категории, когда та пыталась поднять юбку перед учениками, чтобы показать им кроликов на своих трусах.

Джеральд не дышал. Вместо этого его глаза закатились, обнажив желтоватые белки. Его язык высунулся изо рта и раздался пукающий звук. Из его поникшего пениса вырвалась струя мочи оранжевого цвета, и колени и бедра Джесси оказались забрызганы страшно горячими каплями. Джесси издала длинный пронзительный визг, и, забыв про наручники, попыталась отползти как можно дальше, поджимая под себя ноги.

— Прекрати, Джеральд! Прекрати, пока ты не упал с к...

Слишком поздно. Даже если он и слышал ее, в чем ее рациональное сознание сомневалось, было слишком поздно. Его зад перевесил верхнюю половину тела, и гравитация взяла верх. Джеральд Барлингейм, с которым Джесси еще не так давно ела пирожные прямо в постели, упал, задрав вверх колени, головой вниз, словно неуклюжий мальчишка, пытающийся ошеломить своих друзей во время “вольного плавания” в бассейне Христианского Союза Молодых Людей. Звук удара его черепа, встретившегося с деревянным полом, заставил ее еще раз завизжать. Словно огромное яйцо разбилось о край фаянсовой тарелки. Она отдала бы все на свете, чтобы не слышать этот звук.

Затем наступила тишина, нарушаемая только отдаленными завываниями циркулярной пилы. Перед широко раскрытыми глазами Джесси распустилась огромная серая роза. Лепестки все увеличивались и увеличивались, пока не обернулись вокруг нее словно крылья гигантского мотылька, заслонив от нее все. Единственным ясно ощущаемым ею в этот момент чувством было что-то вроде благодарности.

Она оказалась в длинном холодном коридоре, заполненном белым туманом, коридоре, который резко наклонялся в одну сторону, напоминая коридоры, по которым часто ходили люди в фильмах типа “Кошмар на улице Вязов” или телесериала “Сумеречная Зона”. Она была обнаженной, и ей было очень холодно, от холода сводило мускулы, особенно на спине, шее и плечах.

(Хотя она понимала, что это не туман и не сырость.)

И с Джеральдом что-то случилось. Я не помню точно, что, но он определенно заболел.

(Хотя она знала, что заболел — это не совсем подходящее слово.)

Но, и это было удивительно, другая ее часть совсем не хотела покинуть этот наклонный, затуманенный коридор. Эта ее часть считала, что гораздо лучше будет остаться здесь. Что если она уйдет, то будет сожалеть. Поэтому она ненадолго осталась.

Снова двигаться, в конце концов, ее заставил лай собаки. Это был чрезвычайно неприятный лай, низкий, но часто переходящий на визг в верхних регистрах. Каждый раз, когда животное срывалось на визг, казалось, что его глотка заполнялась острыми занозами. Джесси слышала этот лай раньше, и тогда он звучал несколько более приятно, но она не могла вспомнить где, когда это было и что при этом происходило.

Однако, по крайней мере, он заставил ее задвигаться — правая нога, левая нога, сено, солома — и неожиданно ей пришла в голову мысль, что она будет гораздо лучше видеть в тумане, если откроет глаза, что она и сделала. То, что она увидела, было не какой-то призрачной “Сумеречной Зоной”, а спальней в их летнем домике на северной оконечности озера Кашвакамак, местности, известной как Нотч-Бей. Она сообразила, что холодно ей было потому, что на ней были одеты только крохотные трусики, ее шея и плечи болели потому, что она была прикована наручниками к изголовью кровати, а зад болел из-за того, что он съехал с кровати, когда она упала в обморок. Никакого наклонного коридора, никакой туманной сырости. Реальной была только собака, продолжающая лаять. Теперь она лаяла довольно близко от дома. Если Джеральд слышит, то что же...

Мысль о Джеральде заставила Джесси дернуться, и от этого рывка бицепсы и трицепсы свело судорогой, которая заканчивалась где-то в районе локтя, из чего она сделала вывод, что ее предплечья потеряли чувствительность, а ладони превратились в перчатки, наполненные замороженным картофелем.

Будут болеть, подумала она и сразу все вспомнила... особенно, образ Джеральда, падающего вниз головой с кровати. Ее муж был на полу, либо мертв, либо без сознания, а она лежит на кровати и думает о том, что это за обуза, когда ее руки решили отдохнуть. Как же эгоцентрична и эгоистична ты можешь быть?

Джесси уже много лет не вспоминала о Рут, и вот теперь она находилась у нее в голове, подбрасывая маленькие самородки мудрости, как делала это во время оно. Ну, а почему нет? Кто обладает наилучшей квалификацией советчика для умственно запутавшихся и эмоционально возбужденных, если не Рут Нери, которая прошла путь от Нью-Хэмпширского Университета до трех замужеств, двух попыток самоубийства и четырех алкогольных реабилитаций? Старая, добрая Рут, еще один яркий пример того, насколько хорошо былое Поколение Любви переходит в средний возраст.

— Боже, только этого не хватало, Дорогая Эбби из Ада, — сказала Джесси, и глупость и густота ее голоса испугала ее больше, чем онемение рук.

Она попыталась перевести свое тело в более-менее сидячее положение, которое она принимала незадолго перед маленьким экспериментом по нырянию (Был ли этот ужасный звук разбивающегося яйца частью сна? Она молилась, чтобы это было так), и мысли о Рут поглотились неожиданным взрывом паники, поскольку она не смогла сдвинуться ни на миллиметр. Ее мускулы снова закололо иголками, но больше ничего не произошло. Ее руки продолжали висеть слегка над и за ней, неподвижные и бесчувственные, словно палка из горного клена. Чувство одурения исчезло из ее головы, а сердце застучало, словно мотор. На мгновение перед ее глазами промелькнул живой образ, почерпнутый из книги по истории: толпа смеющихся, тычущих пальцами людей, окруживших молодую женщину с головой и руками в колодке. Женщина согнулась, словно ведьма из сказки, и ее волосы, словно саван, ниспадали на ее лицо.

“Во имя Хорошей Женушки Барлингейм, она расплачивается за боль, причиненную мужу”, подумала Джесси. “Они наказывают Хорошую Женушку, потому что не могут схватить того, кто в действительности виновен в этом... того, чей голос похож на голос моей подруги по общежитию”.

Но подходящим ли словом является слово “боль”? Не находится ли она сейчас в спальне вместе с мертвым? Не похоже ли это на то, что лает собака или нет, берег озера по соседству с Нотч Бей совершенно пустынен? Что если она начнет кричать, то ей сможет ответить только гагара? Только она и больше никто?

В основном именно эта мысль, которая странно перекликалась с “Вороном” Эдгара По, привела Джесси к неожиданному осознанию того, что произошло, во что она себя втянула, и внезапно на нее обрушился полностью оперившийся, безумный ужас. В течение двадцати секунд или около того (если бы ее спросили, сколько продолжался этот приступ паники, то Джесси остановилась бы на трех, а скорее на пяти минутах) она находилась полностью в его власти. Тонкий стержень рационального сознания сохранился глубоко внутри нее, но он был беспомощен, и оставался просто испуганным наблюдателем, глядящим на то, как женщина корчится на кровати, разметав в стороны волосы, и крутя головой в жесте отрицания, и слушающим ее хриплые, испуганные крики.

Конец этому положила глубокая, жгучая боль в области основания шеи, чуть выше того места, где начиналась ее левая лопатка. Это была мышечная спазма, одна из самых худших, которую доктора называют “лошадью Чарли”. Застонав, Джесси уронила голову на перекладины красного дерева, которые образовывали изголовье кровати. Потянутый мускул застыл в напряженном состоянии и стал твердым, как камень. Тот факт, что ее напряжение заставило вернуться чувствительность рукам, которые закололо иголками от предплечий до ладоней, остался почти незамеченным на фоне ужасной боли, и Джесси обнаружила, что, откинув голову на изголовье, она еще больше нагрузила растянутую мышцу.

Двигаясь инстинктивно, совершенно не задумываясь, она уперлась пятками в покрывало, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Опершись на локти, Джесси уменьшила нагрузку на шею и верхнюю часть рук. Секундой позже спазм начал проходить, и она издала долгий вздох облегчения.

Снаружи порывами дул ветер, вздыхая в ветвях сосен, растущих на косогоре между домом и озером. Рядом с кухней (которая сейчас с точки зрения Джесси была другой вселенной) хлопала о разбухший косяк дверь, которую она и Джеральд забыли захлопнуть: один раз, два раза, три раза, четыре. Кроме этих звуков, никаких других слышно не было; вообще никаких. Собака прекратила свой лай, а циркулярная пила свое завывание. Даже гагара, похоже, сделала перерыв на чашечку кофе.

Образ озерной гагары за чашечкой кофе, которая, может быть, плавает в водяном охладителе, болтающей с подругами, исторг из горла Джесси тусклый, каркающий звук. При других, менее драматических обстоятельствах, его можно было назвать хихиканьем. Он разогнал последние остатки паники. Джесси продолжала оставаться испуганной, но уже была в состоянии отвечать за свои мысли и поступки. Он также оставил у нее на языке неприятный металлический привкус.

Предплечья Джесси гудели, и ощущение покалывания наконец дошло и до пальцев обеих рук. Джесси несколько раз сжала и разжала кулаки, каждый раз вздрагивая от боли. Она услышала тихое звяканье цепочек наручников, ударяющихся об изголовье кровати, и подумала, не сошли ли они с Джеральдом с ума — теперь это было очевидно, несмотря на то, что Джесси не сомневалась, что каждый день тысячи людей по всей земле играют в аналогичную игру. Она читала о сексуально свободных смельчаках, которые вешались в своих туалетах и отрубались, когда кровоснабжение мозга медленно падало до нуля. Такие новости только увеличивали ее веру в то, что пенис для человека не дар, а скорее проклятие.

Но если это была просто игра (только это и ничего больше), то почему Джеральд считал необходимым купить настоящие наручники? Это весьма интересный вопрос, не так ли?

Почтовая открытка содержала расплывчатую марку Аризоны и информацию о том, что Рут присоединилась к общине лесбиянок. Эта новость не слишком удивила Джесси; она даже поразмышляла на тему того, что ее старая подруга, которая могла быть и дико раздраженной, и удивительно милой (порой одновременно), наконец нашла место на большой игровой доске жизни, которое может застолбить своим оригинально выструганным колышком.

Джесси положила письмо Рут в левый верхний ящик своего стола, где она хранила различные необычные письма, на которые, возможно, никогда не будет ответа, и до настоящего момента уже не вспоминала о своей старой соседке по комнате в общежитии — Рут Нери, которая страшно желала иметь “Харлей-Дэвидсон”, но которая не могла справиться со стандартной трансмиссией в старом прирученном “Форде-Пинто” Джесси; Рут, которая часто терялась в окрестностях летнего лагеря даже после того, как ездила туда три года подряд; Рут, которая всегда плакала, когда забывала о поставленной на плиту сковороде и сжигала еду до угольков. Это последнее она совершала настолько часто, что просто чудо, что она ни разу не подожгла их комнату. Удивительно, что уверенный голос в ее голове принадлежал именно Рут.

Снова залаяла собака. Звуки ни приблизились, ни удалились. Владелец собаки явно не охотился за птицами, это ясно наверняка; ни один охотник никогда не будет иметь дело с таким брехуном. А если собака и хозяин вышли на прогулку, то почему же последние минут пять лай раздается из одного и того же места?

Но, может быть, это была слишком мрачная оценка. В конце концов, она же не знает точно, что пес бездомный, не так ли? Не наверняка. И пока не узнает точно, не будет этому верить.

— Если тебе это не нравится, подавай в суд, — произнесла Джесси низким, хриплым голосом.

Между тем, оставался вопрос о Джеральде. Из-за паники и последовавшей за ней боли он выскользнул из поля зрения Джесси.

— Джеральд? — ее голос звучал тускло и нереально. Прочистив горло, Джесси позвала снова: — Джеральд!

Ничего. Пшик. Никакого ответа.

Это еще не означает, что он умер, женщина, так что пусть шерстка дыбом не встает, не впадай в еще одну панику.

У Джесси шерстка дыбом не слояла, слава Богу, и у нее не было намерения снова впадать в панику. Тем не менее, она чувствовала глубокий, сильный страх, чувство, похожее на ужасную ностальгию. То, что Джеральд не ответил, не означает, что он мертв, это правда, но означает, что он по крайней мере находится без сознания.

— Откуда, черт возьми, мне знать? — сказала она, но это было глупостью. Она знала, потому что большую часть времени обучения в колледже была добровольной “конфетной оберткой” и ей не потребовалось много времени, чтобы уяснить, как звучит покойник, поскольку он не звучит никак. Рут все это изучила в то время, которое провела в Портлендской Городской Больнице, и которое Джесси называла Судными Днями, имея в виду подкладное судно. Однако голос должен был все это знать даже в том случае, если Рут этого не знала, потому что это был не голос Рут; это был ее голос. Она напомнила себе об этом, потому что голос обладал прямо таки чудовищной самостоятельностью.

Джесси не хотела об этом думать. Никогда не хотела об этом думать. Что у нее, других проблем мало?

Но голос Рут был все же прав: люди, находящиеся без сознания — особенно те, которые оказались в этом состоянии в результате сильного удара по голове — обычно хрипят. Что означает...

— Он, возможно, мертв, — произнесла Джесси своим бесцветным голосом. — Да.

Она подалась влево, двигаясь осторожно и думала о мышце, которая так ужасно заболела как раз с этой стороны. Она еще не “конфетная обертка” — молодая девушка, добровольно работающая в больнице. Прозвище дано из-за красно-белой, полосатой униформы. Достигла максимального натяжения цепочки правого наручника, когда увидела красную, толстую руку и часть ладони, вернее два последних пальца. Джесси, по отсутствию обручального кольца на пальце, поняла, что это была правая рука Джеральда. Она разглядела белые полумесяцы его ногтей. Джеральд всегда хвастался своими руками и ногтями. До настоящего момента Джесси даже не понимала, насколько. Просто удивительно, как мало мы порой замечаем. Как мало мы видим даже, когда считаем, что разглядели все досконально.

“Вот что я тебе скажу, миленькая, сейчас же задерни шторы, я не желаю больше это видеть”. Однако в данной ситуации Джесси не могла себе позволить такую роскошь, как отказ от дальнейших попыток разглядеть, что произошло с Джеральдом.

Продолжая двигаться с повышенной осторожностью, заботясь о плече и шее, Джесси отклонилась влево настолько, насколько позволяла цепочка. Расстояние было небольшим, всего лишь два или три дюйма, но образовавшегося при этом угла зрения хватило, чтобы разглядеть часть предплечья Джеральда, часть правого плеча и маленький кусочек головы. Она была не совсем уверена, но ей показалось, что она также увидела маленькие бусинки крови у корней его редеющих волос. Джесси предположила, что последнее, с технической точки зрения, могло быть плодом воображения. Во всяком случае, она на это надеялась.

— Джеральд? — прошептала она. — Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь, если да.

Ни ответа. Ни движения. Джесси снова почувствовала ностальгический страх, расширяющийся и расширяющийся, словно старая рана.

— Джеральд? — снова прошептала она.

Звук ее собственного крика почти вверг ее в еще один панический, конвульсивный антракт, причем самым ужасным было не то, что Джеральд продолжает молчать и лежать без движения, а то, что паника продолжала находиться рядом, прямо здесь, неусыпно сторожа бодрствующее сознание Джесси так же терпеливо, как хищник сторожит бивуак одинокой женщины, которая по какой-то причине отстала от своих друзей и потерялась в глубоком, темном лесу.

Да, она знает. Она находится в конце извилистой, пыльной проселочной дороги, которая ответвляется от Бей Лейн в двух милях отсюда. Дорога была завалена желтыми и красными опавшими листьями, по которым они с Джеральдом ехали, и которые являлись немыми свидетелями того, что этим ответвлением, ведущим к Нотч Бей, не пользовались или почти не пользовались по крайней мере три недели, с тех пор, как начался листопад. Этот уголок озера был почти исключительно вотчиной летних отдыхающих, и, насколько было известно Джесси, данным ответвлением дороги могли не пользоваться со Дня Труда — первого понедельника сентября. До ближайших жилых домов, в которых жили круглогодично, было не менее пяти миль, сначала по проселочной дороге, затем по Бей Лейн, до ее слияния с Шоссе 117.

Хорошая Женушка всегда старалась уверить Джесси, что та купила не то платье, или что она выбрала не того поставщика для ежегодного приема в конце лета, который Джеральд устраивал для своих партнеров и их жен (на самом деле всем занималась Джесси; Джеральд был таким человеком, который мог только участвовать в приеме и оплачивать счета). Хорошая Женушка была той, кто все время настаивал, чтобы Джесси сбросила фунтов пять. Этот голос не возражал даже против того, если при этом у Джесси начинали выступать ребра. “Не обращай внимания на ребра!” кричал он тоном самоуверенного ужаса. Взгляни лучше на свои сиськи, старушка! А если тебе этого недостаточно, то посмотри на свои бедра!

— Такое дерьмо, — произнесла Джесси, стараясь говорить как можно тверже, однако услышав в своем голосе мимолетную дрожь, что было совсем не здорово. Совсем не здорово. — Он знал, что я говорила серьезно... он знал это. Так чья же ошибка к этому привела?

Но была ли в этих словах правда? С одной стороны, вроде бы да — она видела его решившим проигнорировать то, что он увидел в ее лице и услышал в ее голосе, потому что это испортило бы игру. Но с другой стороны — гораздо более фундаментальной — она понимала, что никакая это не правда, потому что Джеральд ни в чем не принимал ее серьезно в последние десять или двенадцать лет их совместной жизни. Он сделал почти что вторую карьеру на том, что не слушал то, что она говорила, за исключением тех случаев, которые касались еды или того, где им надо быть в такое-то такое-то время в такой-то такой-то вечер (не забудь, Джеральд). Второе исключение из Правил Уха касалось нелицеприятных замечаний по поводу его веса или пьянства. Он слышал то, что она говорила по этому поводу и не любил таких разговоров, но они допускались, словно часть какого-то природного мистического закона: рыба должна плавать, птица должна летать, жена должна ворчать.

Так что же она ожидала от этого мужчины? Чтобы он сказал да, дорогая, я сейчас же тебя освобожу и, кстати, спасибо, что привела меня в чувство?

Да; она подозревала, что какая-то ее наивная часть, неиспорченная влажноглазая часть ожидала этого.

Циркулярная пила, которая некоторое время верещала и рычала в отдалении, снова неожиданно умолкла. Собака, гагара и ветер также смолкли, по крайней мере на время, и наступившая тишина стала такой же осязаемой, как десятилетняя пыль на полу пустого дома. Джесси не слышала ни одного звука автомобильного двигателя, даже отдаленного. Внутри нее заговорил голос, который на этот раз принадлежал никому иному, как ей самой. “Боже”, произнес он. Боже мой, я здесь совершенно одна. Совершенно одна.

Джесси крепко закрыла глаза. Шесть лет назад она прошла пятимесячный курс психотерапии, о котором не рассказывала Джеральду, потому что знала, что он отнесется к этому саркастически... и, возможно, с беспокойством, по поводу того, что она могла там узнать. Ее проблемы начались со стресса, и Нора Кэллиген, ее терапевт, научила ее простому способу расслабляться.

“Многие люди ассоциируют счет до десяти с Дональдом Даком, старающимся умерить свой гнев”, говорила Нора, “но на самом деле счет до десяти дает тебе шанс сбросить до ноля все твои эмоциональные счетчики... а тот, кто не сбрасывает эти самые счетчики хотя бы раз в день, будет иметь проблемы, несколько более серьезные, чем твои и мои”.

Этот голос также звучал ясно — достаточно ясно, чтобы вызвать слабую, задумчивую улыбку на лице Джесси.

“Я любила Нору. Я сильно ее любила”.

Знала ли она, Джесси, это в свое время? Она немного удивилась тому, что не могла точно припомнить, почему она перестала посещать Нору по вторникам. По-видимому, из-за целой совокупности забот — Общественный Фонд, приют для бездомных на Корт-стрит, может быть, новый библиотечный фонд — которые навалились одновременно. Во всяком случае, прекращение сеансов было лучшим выходом. Если ты не сможешь в какой-то момент провести черту, то терапия начнет продолжаться до бесконечности и в конце концов и пациент, и врач вместе поспешат на большую встречу в небеса.

“Не имеет значения... давай, считай, начав с пальцев на ногах. Считай так, как она тебя учила”.

Да — почему бы и нет?

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять.

Восемь пальцев на ногах были смешно скрючены, а два больших пальца напоминали головки киянок.

Ноги у нее не такие длинные, ведь в ней всего пять футов и семь дюймов и тонкая талия, но Джеральд заявлял, что они ее лучшее достояние, во всяком случае по старым сексуальным меркам. Джесси всегда забавляло такое заявление, которое в его устах выглядело совершенно искренним. По непонятной причине он упускал из виду ее колени, которые были также уродливы, как выступы на створах яблоневых деревьев, и толстые основания бедер.

Джесси немного приподняла голову, но ее глаза остались закрытыми. Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть то, что она хотела; она сосуществовала с этим аксессуаром уже много лет. Расположенный между бедер треугольник красновато-желтых волос, окружающих скромную щель, обладающую неэстетичной красотой плохо зажившего шрама. Эта вещь — этот орган, который представлял собой несколько большее, чем глубокую складку плоти, окруженную мускулами — казалась ей не вполне подходящей для мифа, но, тем не менее, имела несомненный мифический статус в коллективном мужском сознании; это магическая долина, не так ли? Кораль, в котором укрощается даже самый дикий единорог?

— Мать Макри, что за чушь, — сказала Джесси чуть улыбнувшись, но так и не открыв глаза.

Однако это не чепуха, не совсем чепуха. Эта щель является объектом вожделения всех мужчин — по крайней мере, гетеросексуальных — но и, вместе с тем, часто предметом их насмешек, сомнений и ненависти. В их шутках вы не услышите этой черной злобы, но она в достаточном количестве присутствует в них самих, и иногда она вылезает наружу, сырая, как болячка: “Что такое женщина? Система жизнеобеспечения манды”.

Семь — это ее слишком широкие плечи, Восемь — это шея (которая привыкла считаться хорошо выглядящий, но в последние несколько лет начавшая превращаться в цыплячью), девять — это подбородок, а десять...

Джесси крепко зажмурила глаза, ужаснувшись глубине гнева этого голоса и испугавшись его автономности. В своем гневе он совершенно не походил на голос, идущий из глубин ее сознания, а скорее напоминал незваного гостя — чужого духа, желающего вселиться в нее, как Пазузу вселился в маленькую девочку в “Изгоняющем дьявола”.

“Никто”, кротко подумала в ответ Джесси, и, сразу поняв, что новый голос никогда не примет такого ответа, добавила: “Хорошая Женушка. Это была она”.

— Я не вижу ничего, потому что мои глаза закрыты, — произнесла Джесси дрожащим, детским голосом. Она уже почти собралась открыть их, но что-то ей подсказало, что это только ухудшит ситуацию.

“Кто это был, Джесси? Кто научил тебя, что ты уродлива и никудышная? Кто выбрал для тебя в спутники жизни и Сказочные Принцы Джеральда Барлингейма вероятно за много лет до того, как вы встретились на митинге Республиканской Партии? Кто решил, что он не совсем то, что тебе нужно, но именно то, чего ты заслуживаешь?”

С неимоверным усилием Джесси вымела этот голос — и, она горячо надеялась, все остальные тоже, — из своего сознания. Она снова начала мантру, на этот раз вслух.

Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и с облегчением обнаружила, что ее сердце перешло с галопа на быстрый бег.

— ...девять — мой подбородок, а десять — глаза. Глаза, откройтесь!

За словами последовало действие, и спальня возвратилась к своему яркому существованию, в какой-то степени новая и — по крайней мере на мгновение — почти такая же восхитительная, какой была в первое, проведенное ею и Джеральдом здесь лето. В далеком 1979, который в свое время имел ореол фантастики, а теперь казался таким далеким.

Джесси взглянула на серые стены, высокий белый потолок с бегающими по нему солнечными зайчиками и два больших окна по обе стороны кровати. Одно, слева от нее, глядело на запад, и из него было видно крыльцо, спуск к озеру и душераздирающая голубизна водной глади. Из правого окна открывался менее романтический вид: дорога и ее серый “мерседес” восьми лет от роду с маленькими пятнышками ржавчины на крыльях.

Прямо напротив нее на стене висела вышитая бабочка, и Джесси со сверхъестественным отсутствием удивления вспомнила, что это был подарок от Рут на ее тридцатилетие. С кровати она не могла видеть вышитую над бабочкой красными нитками надпись: “Мэри, “83”. Еще один научно-фантастический год.

Невдалеке от бабочки с хромированного крюка свешивалась (и стучала, как сумасшедшая, но Джесси так ни разу и не смогла собраться с духом и указать на это мужу) глиняная пивная кружка Джеральда “Альфа Гамма Ро”. “Ро” не слишком яркая звезда в человеческой вселенной — некоторые братья-алкоголики называют ее “Альфа Хвать Мотыгу” — но Джеральд относился к ней с чувством извращенной гордости, всегда держал ее на крючке и выпивал из нее первую бутылку пива, когда они приезжали сюда в первый раз в начале лета, в июне. Это была своего рода церемония, которая иногда заставляла Джесси думать, еще задолго до нынешних событий, о том в своем ли она была уме, когда выходила замуж за Джеральда.

“Кто-то должен был остановить все это”, мрачно подумала она. Кто-то должен был, потому что посмотри, во что это вылилось.

На стуле, по другую сторону двери в ванную, Джесси видела свою щегольскую маленькую юбку-кулотт и блузу без рукавов, которые были одеты на ней в этот не по сезону теплый день; ее лифчик висел на дверной ручке, а на кровати, превратив тоненькие мягкие волоски ее бедер в золотые, расположилась яркая полоса солнечного света. Не квадрат, который мертво лежал на середине кровати в час дня, и не двухчасовой прямоугольник; это была широкая полоса, которая вскоре превратилась в узенькую ленточку. Вопреки показаниям табло электронных часов-радиоприемника, стоящих на шкафу (на нем раз за разом мигало 12:00, неустанно, как неоновая реклама бара), полоса света говорила Джесси, что сейчас было около четырех часов дня. Вскоре ленточка сползла с кровати, и Джесси увидела, как в углах комнаты и под столом начали собираться тени, а когда ленточка превратилась в струну и начала карабкаться по стене, тускнея по мере подъема, они стали выползать из своих убежищ и, словно чернильные пятна, растекаться по комнате, съедая свет по мере роста. Солнце склонялось к западу; через час, самое большее полтора, оно зайдет, а еще через сорок минут после этого стемнеет.

Эта мысль не вызвала у Джесси паники — по крайней мере пока — но наложила пленку уныния на ее сознание и погрузила ее сердце в сырую атмосферу страха. Она увидела себя, прикованную к кровати наручниками, с лежащим рядом под ней мертвым Джеральдом; увидела себя и его, лежащих в темноте долго после того, как мужчина с пилой вернулся к своей жене и детям в ярко освещенный дом, а собака убежала прочь, и только эта проклятая гагара осталась единственным живым существом по соседству с ними — только она и никого больше.

Мистер и миссис Барлингейм, проводящие вместе последнюю, долгую ночь.

Глядя на кружку и бабочку, предметы, которые отличали их дом от подобных же соседских, которые снимались другими семьями обычно на один сезон, Джесси подумала, что, оказывается, может запросто думать о прошлом и с такой же легкостью (правда, с меньшим удовольствием) бродить по возможным вариантам будущего. Наиболее трудной работой было остаться в настоящем, но Джесси решила, что должна приложить все силы, чтобы справиться с ней. Если она не сможет совершить этого, то данная скверная ситуация станет еще сквернее. Она не может полагаться на божье провидение, которое вытянет ее из возникшей беды, это удел лодырей, но если она попытается выкрутиться из этой неприятности сама, то может получить приз: избавится от смущения, когда ее, совершенно окоченевшую, будет освобождать какой-нибудь помощник шерифа, опрашивая, какого черта здесь произошло и одновременно бросая милые длинные взгляды на прекрасное белое тело новоиспеченной вдовы.

Существовали еще две неприятности, о которых Джесси пыталась не думать, но не могла. Ей нужно было в туалет, и она хотела пить. В данный момент желание отлить пересиливало желание влить, но тем не менее, жажда пугала ее гораздо больше. Пока еще она не была слишком сильной, но она усилится, если Джесси не сможет освободиться от наручников и добраться до водопроводного крана. Она усилится так, что ей не хотелось об этом даже думать.

“Это будет забавно, если я умру от жажды в двух сотнях ярдов от девятого по величине озера в штате Рейн”, подумала Джесси, а затем покачала головой. С чего это ей пришло в голову, что это озеро девятое по величине в Рейне? Девятым было Дак Скор Лейк, откуда ее родители, брат и сестра уехали столько лет назад. Еще до голосов. Еще до...

Джесси оборвала себя. Резко. Прошло много времени с тех пор, когда она в последний раз вспоминала о Дак Скор Лейке, и теперь у нее не было никакого желания начинать снова, в наручниках ли или без. Лучше думать о жажде.

Глядя на эту картину, Джесси почувствовала первый настоящий позыв жажды, заставивший ее облизнуть губы. Она скользнула вправо насколько позволяла цепь. В ней было всего шесть дюймов, но они позволили Джесси перебраться на джеральдовскую половину кровати. Ее движение обнажило несколько темных точек на левой стороне покрывала. Некоторое время Джесси рассеянно смотрела на них, а затем вспомнила, как Джеральд в агонии освободил свой мочевой пузырь. Джесси быстро перевела взгляд вправо, на бокал с водой, стоящий в окружении картонок, которые, возможно, рекламировали какие-нибудь товары для яппи, скорей всего “Бекс” или “Хайникен”.

Она подалась вправо-вверх, двигаясь осторожно и желая, чтобы ей хватило длины цепочки. Не хватило. Кончики ее пальцев остановились в трех дюймах от бокала. Позыв жажды — легкое поскребывание в горле, легкое покалывание в языке — снова пришел и ушел.

А ведь эта идея не так уж и глупа. Джесси полностью отказывалась принимать во внимание вероятность того, что ей придется здесь умереть — это, конечно, бред — но она может провести здесь много неприятных часов, если не стряхнет паутину со старой думающей машины и не запустит ее.

— Ты назойлива, Хорошая Женушка, — произнесла Джесси. Она не помнила, отвечала ли она прежде какому-нибудь из своих внутренних голосов вслух, и испугалась, не сходит ли она с ума.

Джесси снова закрыла глаза.

На этот раз перед ее закрытыми глазами возник образ не ее тела, а всей комнаты. Конечно, черт возьми, она все еще оставалась главным ее украшением — Джесси Магот Барлингейм, под сорок, достаточно щеголеватая при росте пять футов семь дюймов и весе двадцать пять фунтов, серые глаза, рыжевато-коричневые волосы (она прятала седину, которая начала появляться примерно пять лет назад, и была уверена, что Джеральд о ней ничего не знал). Джесси Магот Барлингейм, которая вовлекла себя в неприятность, не зная точно как и почему. Джесси Магот Барлингейм, теперь, вероятно, вдова Джеральда, ничья мать, прикованная к этой треклятой кровати полицейскими наручниками.

Она сконцентрировала свое воображение на этой последней детали. Перед ее закрытыми глазами возникла борозда сосредоточенности.

Четыре наручника, каждая пара соединена шестидюймовой стальной цепочкой и промаркирована “М-17” — серийный номер, предположила Джесси. Она вспомнила, как Джеральд говорил ей, когда игра еще была для них новинкой, что каждый наручник имеет ряд выемок для того, чтобы его можно было регулировать по руке. Также существовала возможность укорачивать цепочку до тех пор, пока руки пленника не сойдутся вместе, запястье к запястью, однако Джеральд позволял ей использовать полную длину цепочки.

“А почему, черт возьми, и нет?” подумала Джесси. “В конце концов, это была только игра... правильно, Джеральд?” Эта, пришедшая ей в голову мысль, заставила ее вновь подумать о том, было ли это для Джеральда действительно игрой.

Пошел прочь, подумала Джесси. “Пошел прочь, от тебя нет никакого прока”.

Но НЛО-голос не внял просьбе. Почему у женщины есть рот и манда? — спросил он вместо этого. Для того, чтобы она могла ссать и стонать одновременно. Еще вопросы, маленькая леди?

Нет. После такого сюрреалистического ответа, у нее вопросов больше не было. Джесси покрутила руки в наручниках. Скудная плоть ее запястий закребла о сталь, заставив ее дернуться, но боль была не слишком сильной и руки достаточно легко начали поворачиваться. Джеральд мог верить, а мог и не верить в то, что единственное предназначение женщины служить системой жизнеобеспечения для манды, однако он не затянул наручники настолько, чтобы они причиняли боль; она замечала это и раньше (или просто хотела думать, что замечала, и не один из внутренних голосов не стал вступать с ней в дискуссию по этому поводу). Тем не менее, они были достаточно тугими, чтобы не дать ей вытащить руки.

Или не были?

Джесси сделала пробный рывок. Наручники заскользили по запястьям, а затем стальные браслеты крепко уперлись в кость там, где запястья плавно переходит в ладонь.

Джесси потянула сильнее. На этот раз возникшая боль была гораздо сильнее. Она неожиданно вспомнила, как папа прищемил левую руку Мэдди дверью их старенького пикапа, не заметив, что она решила вылезти с его стороны, а не со своей. Как же она кричала! У нее сломалась какая-то кость — Джесси не помнила ее названия — но помнила, как Мэдди гордо показывала свою повязку и говорила: “Я еще порвала задние связки”. Эта фраза очень веселила Джесс и Вилла, поскольку они знали, что задним обычно называют проход. Они смеялись больше от удивления, чем насмехаясь, но Мэдди почернела, как туча, и побежала жаловаться маме.

Задние связки, подумала Джесси, намерено тянув все сильнее и сильнее, не обращая внимания на боль. “Задняя связка, или лучевая кость. Не имеет значения. Если ты можешь выскользнуть из наручников, милашка, то тебе лучше сделать это, а потом возложить на какого-нибудь врача проблему твоего ремонта.

Медленно, но верно Джесси усиливала давление, моля, чтобы наручники соскользнули и упали. Если бы они могли сдвинуться еще чуть-чуть — хватило бы четверти дюйма, а уж половины наверняка-то она бы прошла самую выступающую часть кости, а потом все пошло бы как по маслу. По крайней мере, она надеялась на это. Конечно, были еще кости на больших пальцах, но о них Джесси будет беспокоиться, когда придет их черед.

Она потянула еще сильнее, ее губы скривились, обнажив зубы, в гримасе боли и напряжения. Мускулы на верхних частях рук Джесси вздулись маленькими белыми холмиками. По ее лбу и щекам побежали капельки пота, а одна из них повисла в ямочке под носом. Джесси машинально высунула язык и слизнула ее

Было очень больно, но не боль заставила ее остановиться. Это сделало простое осознание того, что ее мышцы напряглись до предела, но не могли сдвинуть наручники дальше ни на сотую долю дюйма. Ее надежда просто выскользнуть из наручников вспыхнула и пропала.

Ты уверена, что тянула изо всех сил? Или просто придумала это из-за того, что не могла терпеть боль?”

— Нет, — сказала она не открывая глаз. — Я тянула изо всех сил. Серьезно.

Но этот, другой, голос, который был больше виден, чем слышен подобно реплике в книге комиксов, остался при своем мнении.

На ее запястьях были видны глубокие белые отпечатки — под ее большим пальцем и на тыльной стороне руки — там, где в руку врезались наручника, и они продолжали болеть даже тогда, когда Джесси подняла руки вверх и ухватилась за изголовье кровати.

— О, боже, — произнесла она дрожащим, прерывающимся голосом. — Не просунуть даже большой.

Тянула ли она изо всех сил? На самом деле изо всех сил?

“Не имеет значения”, подумала Джесси, глядя на солнечные зайчики на потолке. “Не имеет значения, и я скажу тебе, почему — если бы я даже и смогла потянуть сильнее, то с обеими моими руками случилось бы то же самое, что с прищемленной рукой Мэдди: кости бы сломались, сухожилия порвались, словно резинка. Изменилось бы только то, что вместо того, чтобы лежать прикованной наручниками и страдающей от жажды, я бы лежала прикованная наручниками, страдающая от жажды, да еще со сломанными запястьями. Они тоже опухнут. Вот что я думаю: Джеральд умер, не успев вскочить в седло, но трахал он меня хорошо и умело.

Хорошо, другие мнения есть?

Джесси подождала, не объявится ли со своим мнением другой голос, голос Рут, но он молчал.

“Итак”, подумала Джесси, “что ты предлагаешь делать теперь, когда убедилась, что просто выскользнуть из наручников невозможно? Что ты можешь сделать?”

Джесси уперлась затылком в подушку и выгнула шею так, чтобы увидеть спинку кровати. Тот факт, что она смотрела на нее снизу вверх, Джесси едва заметила. Кровать была, конечно, не королевская, но несколько больше двуспальной. У нее было какое-то забавное имя — Размер Судьи Джестера, не то Первая Леди в Ожидании — но с годами Джесси заметила, что ей становится все труднее и труднее держать в памяти такие мелочи; она не знала, хорошо ли это, или это первый признак надвигающейся старости. В любом случае кровать была достаточно большой для траханья, но недостаточной для того, чтобы они с Джеральдом могли комфортно спать.

Для нее и Джеральда этот недостаток не имел значения, потому что они спали в разных комнатах как здесь, так и в Портленде вот уже пять лет. Это было ее решение, не его; она устала от его храпа, который становился год от года все громче и громче. В тех редких случаях, когда к ним приезжали поздние гости, Джесси и Джеральд спали — без удовольствия — в ней, но в остальных случаях они делили ее только тогда, когда занимались сексом. Храп Джеральда не был настоящей причиной решения Джесси; это был просто дипломатический предлог. Настоящей было обоняние. Джесси начал не нравиться запах пота мужа, а через некоторое время она стала его просто ненавидеть. Даже если он перед сном принимал душ, все равно к двум часам ночи Джесси начинала ощущать сочащийся сквозь поры его кожи запах шотландского виски.

До этого года весь процесс состоял из все более формального с каждым годом полового акта и последующей дремоты (которая была самой любимой Джессиной частью всего мероприятия), после чего Джеральд принимал душ и уходил в свою комнату. Начиная с марта этого года произошли некоторые изменения. Шарфы и наручники — в основном последние — похоже, утомляли Джеральда так, как не мог старый, добрый миссионерский секс, и теперь он глубоко засыпал рядом с Джесси, плечом к плечу. Джесси не обращала на это внимание; большинство из этих концертов были дневными, и от Джеральда пахло обыкновенным потом, а не смесью скотча с водой. Кроме того, если подумать, он и храпел в этих случаях не так много.

“Но все эти мероприятия — все эти дневные концерты с шарфами и наручниками — проходили в Портленде”, подумала Джесси, “Большую часть июля и часть августа мы провели здесь, но в тех случаях, когда они занималась сексом — это было редко, но было — он был обычным, типа “Тарзан сверху, Джейн снизу”. Мы не играли в игру здесь вплоть до сегодняшнего дня. Интересно, почему?

Возможно, из-за окон, которые были слишком высокими и слишком причудливой формы для того, чтобы их закрывать шторами. У них так и не дошли руки до того, чтобы заменить обычные стекла на зеркальные, хотя Джеральд продолжал говорить об этом вплоть до... ладно...

Возможно, Джеральд ни разу не предложил ей сыграть в игру потому, что боялся, что из стола выпрыгнет какой-нибудь сумасшедший джокер. Какой джокер? “Ну”, подумала она, “предположим, что какая-то часть Джеральда действительно считала, что женщина является системой жизнеобеспечения для манды... и что другая его часть, которую я могу называть “Лучшей натурой Джеральда”, знала это. Эта его часть боялась, что события могут выйти из-под контроля. В конце концов, так ведь и получилось?”

С этой мыслью трудно было спорить. Если происшедшее не подходило под определение выход из-под контроля, то Джесси не знала, что тогда подходило.

Джесси на мгновение почувствовала тоску и подавила желание взглянуть в ту сторону, где лежал Джеральд. Она не знала, существует ли внутри нее чувство горя в связи с утратой мужа, но понимала, что в данный момент ему здесь не место. Тем не менее было приятно вспоминать что-то хорошее о мужчине, с которым она провела так много лет, и воспоминание о том, как он засыпал рядом с ней после полового акта, было одним из таких приятных воспоминаний. Она не любила шарфы, а теперь ненавидела наручники, но ей нравилось наблюдать, как он начинал дремать и как при этом разглаживались черты его крупного розового лица.

В некотором смысле, он и сейчас спит рядом с ней... не так ли?

Эта мысль пронзила холодом даже верхнюю часть ее бедер, на которой лежала узкая полоска солнечного света. Она перевела мысль в сторону — по крайней мере, постаралась — и вернулась к изучению изголовья кровати. Стойки стояли слегка по сторонам, разведя Джесси руки, но не настолько, чтобы это было неудобным. Она могла двигать ими в пределах шести дюймов; настолько позволяли цепочки. Между стойками находились четыре горизонтальные доски. Они тоже были сделаны из красного дерева и просто, но красиво обработаны в виде волн. Джеральд однажды предложил вырезать на центральной доске их инициалы — он знал одного человека в Ташмор-Глен, который с радостью приедет и сделает это — но Джесси вылила на эту идею ушат холодной воды. Для нее это казалось одновременно показным и странно детским, как сердца, вырезанные школьниками на партах.

Над последней доской, достаточно высоко, чтобы никто, поднимающийся с кровати, не мог неожиданно удариться об нее головой, располагалась полка. На ней стоял стакан воды Джеральда, две картонки, оставшиеся с лета, и, на краю, маленький косметический набор. Он тоже остался с лета, и Джесси полагала, что он высох. Ужасно жалко: ничто не может так приободрить закованную в наручники женщину как “Румянец Розы Деревенским Утром”. Так говорят все журналы для женщин.

“Возможно, слишком просто, чтобы быть правдой, милая — слишком легко, чтобы быть правдой — но можно попробовать. По крайней мере, будет, чем заняться”.

Джесси обхватила руками горизонтальную доску, которая препятствовала дальнейшему подъему наручников по прутьям. Она глубоко вздохнула и дернула. Одного рывка хватило, чтобы Джесси поняла, что это дохлый номер; это было все рано, что пытаться выдернуть стальной прут из бетонного блока. Доска не сдвинулась ни на миллиметр.

Я могу дергать эту сволочь пять лет, и она не сдвинется, подумала Джесси и опустила руки в прежнее, поддерживаемое цепочками положение над кроватью. Из ее горла вырвался короткий безнадежный крик. Для Джесси он прозвучал как карканье умирающего от жажды ворона.

— Что мне делать? — спросила она солнечных зайчиков на потолке и, наконец, дала волю слезам отчаяния и страха. — Черт возьми, что мне делать?!

И, словно в ответ, за окном раздался собачий лай, заставивший Джесси вскрикнуть от неожиданности. На этот раз он звучал так близко, что ей показалось, что собака находится прямо за обращенным к западу окном, на дороге.

Собака была не на дороге, а гораздо ближе. Тень, пересекшая асфальт почти у переднего бампера “мерседеса”, говорила о том, что пес находился на веранде. Длинная волочащаяся тень выглядела так, словно принадлежала какому-нибудь монстру из фильмов-ужасов, и Джесси она сразу не понравилась.

Звучит вполне правдоподобно; где-то на картине должен быть хозяин, но Джесси не особо на это рассчитывала. Он догадывалась, что собаку на веранду притянуло мусорное ведро, накрытое тряпкой и стоящее сразу за дверью. Джеральд иногда называл аккуратную маленькую конструкцию магнитом для енотов. На этот раз вместо енота она притянула собаку, только и всего — бродячую почти наверняка. И зверски голодную.

Тем не менее, Джесси решила попробовать.

— Эй! — закричала она. — Эй! Есть кто-нибудь там? Мне нужна помощь! Есть кто-нибудь там?

Собака тотчас прекратила лаять. Ее паучья, искривленная тень дернулась, повернулась, двинулась вперед... а затем снова остановилась. По дороге из Портленда Джесси и Джеральд ели сэндвичи, большие, жирные с салями и сыром, и первым делом, что сделала Джесси по приезде, собрала остатки и оберточную бумагу и выбросила их в мусорное ведро. Сильный запах масла и мяса, по всей вероятности, и притянул сюда собаку, и он же не дал ей припуститься назад в лес при первых звуках голоса Джесси. Запах мяса был сильнее импульсов ее дикого сердца.

— Помогите! — закричала Джесси, понимая частью сознания, что этот крик, возможно, является ошибкой, поскольку он только сорвет ей голос и еще более иссушит горло, однако у этого рационального, предостерегающего голоса никогда особых шансов не было. Джесси поглотила вонь ее собственного страха, которая для нее была так же сильна, как запах остатков сэндвичей для собаки, и которая быстро привела ее в состояние не просто паники, а временного помешательства.

На ее неистовые крики, однако, никто не ответил — ни сторож, обходящий свой участок, ни любопытный местный житель, гуляющий с собакой (и, возможно, проверяющий, кто из его соседей выращивает средь шепчущих сосен немного марихуаны). Была только эта длинная, ужасно неприятная тень, приводящая Джесси к мысли о собакообразном пауке, качающемся на четырех тонких лапах. Джесси издала глубокий, дрожащий вздох и попыталась вернуть контроль над своим норовистым сознанием. В горле ощущалась сухость и жар, а нос был мокрым и закупоренным от слез.

“Что теперь?”

Джесси не знала. В ее голове пульсировало разочарование, слишком сильное, чтобы дать возможность прийти любой конструктивной идее. Полностью уверена она была только в том, что на собаку рассчитывать не приходится; она просто посидит немного на веранде, а затем убежит после того, как поймет, что то, что ее туда привлекло, достать невозможно. Джесси тихонько всхлипнула и закрыла глаза. Из-под ресниц стали сочиться слезы и потихоньку стекать по щекам. В предвечернем солнце они казались капельками золота.

“Что теперь?” снова опросила Джесси. За окном порывами дул ветер, заставляя сосны шептать, а заднюю дверь хлопать. “Что теперь, Хорошая Женушка? Что теперь, Рут? Что теперь, вы, всякие НЛО? У кого-нибудь из вас — у кого-нибудь из нас — есть какие-нибудь идеи? Я хочу пить, я хочу писать, мой муж умер, а вся моя компания — бродячая собака, для которой Небеса — это объедок колбасы-салями. Очень скоро она поймет, что ее запах так близок к небесам, как предполагалось, и уберется прочь. Итак... что теперь?

Никаких ответов. Все внутренние голоса Джесси молчали. Это было плохо — по крайней мере, они составляли ее компанию — однако паника прекратилась, оставив во рту металлический привкус, и это было хорошо.

“Я немного посплю”, подумала Джесси, с удивлением обнаруживая, что на самом деле сможет, если пожелает. “Я немного посплю, затем проснусь, и, может быть, мне придет какая-нибудь мысль. По крайней мере, немного отдохну от страха”.

Маленькие морщинки в уголках глаз Джесси и две более заметные между бровями начали разглаживаться. Джесси почувствовала, что начинает погружаться в дрему, и с чувством облегчения и благодарности поспешила в это убежище. Порывы ветра стали казаться далекими, а бесконечное хлопанье двери еще более далеким: бам, бам, бам.

Дыхание Джесси, которое по мере того, как она засыпала, становилось более глубоким и медленным, неожиданно остановилось. Ее глаза широко открылись. Первое, о чем она подумала, очнувшись от полусна, было то, что ей почти удалось это, но эта проклятая дверь...

Что случилось с этой проклятой дверью? Что с ней?

Эта проклятая дверь не перестала хлопать, вот что с ней случилось. Одновременно с этой мыслью Джесси услышала характерный стук собачьих когтей по полу прихожей. Бродячий пес вошел через незапертую дверь. Он был в доме.

Ее реакция была немедленной и недвусмысленной.

— Пшел прочь! — закричала Джесси не осознавая, что переутомленный голос звучал словно хриплая сирена. — Пшел, придурок! Ты слышишь меня? УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ДОМА!

Джесси перевела дыхание, широко раскрыв глаза. Ее кожа гудела, словно сотканная из медных проводков, через которые пропустили небольшой электрический разряд; верхние два или три слоя жужжали и свербили. Джесси смутно ощутила, что волосы у нее на голове встали дыбом, словно иглы дикобраза. Мысль о сне исчезла с карты боевых действий.

Она услышала царапанье когтей по входной двери... а затем все стихло. “Наверное, я его испугала. Вероятно, он выскочил через дверь на улицу. Бездомный пес, вроде этого, должен бояться людей и домов”.

“Естественно, не видишь. Он, наверное, обежал дом с другой стороны и убежал прямо в лес. Или направился вдоль озера. Испуганный до смерти и несущийся как черт. Такое может быть?”

Голос Рут не ответил. Как и голос Хорошей Женушки, хотя в этой ситуации Джесси с удовольствием послушала бы любой из них.

— Я прогнала его, — оказала она. — Я уверена.

Однако она продолжала прислушиваться, но не услышала ничего кроме стука крови в висках. По крайней мере, пока.

Джесси не испугала ее.

Собака боялась людей и дома, в этом Джесси была права, но она недооценила ее отчаянного положения. Прежнее имя пса — Принц — теперь звучало ужасно иронично. Этой осенью, на протяжении своего долгого голодного вояжа по берегам озера Кашвакамак, он познакомился с содержимым множества мусорных ведер, подобных тому, которое было у Барлингеймов, и его давно уже перестали беспокоить запахи салями, сыра и оливкового масла, доносящиеся из домов. Аромат притягивал, но Принц на своем горьком опыте убедился, что источники запаха находятся вне пределов его досягаемости.

Однако здесь были еще какие-то запахи; собака чуяла их каждый раз, когда ветер распахивал заднюю дверь. Эти запахи были слабее исходящего из ведра, но слишком хороши, чтобы их проигнорировать. Собака знала, что, возможно, ее выгонят кричащие хозяева, пнув странными, твердыми ногами, но запахи пересилили страх. Только одна вещь могла остановить его, но пес ничего не знал об оружии. Вероятно, этот пробел восполнится, если Принц доживет здесь до охотничьего сезона, но до его начала оставалось еще целых две недели, и кричащие хозяева с жесткими ногами было самым худшим, что пес мог себе представить.

Он проскользнул в дверь в тот момент, когда ее в очередной раз распахнул ветер, и прошел в прихожую... но не слишком далеко. Пес был готов немедленно ретироваться при появлении любой опасности.

Его уши говорили ему, что обитательницей дома была самка, которая учуяла присутствие Принца, поскольку закричала на него, но в голосе самки пес услышал не злость, а страх. После инстинктивного рывка пес остановился и начал прислушиваться, не присоединится ли к крикам самки голос какого-нибудь другого хозяина или не прибежит ли кто-нибудь на эти крики, и когда ничего такого не последовало, пес вытянул шею и начал принюхиваться к слегка застоявшемуся воздуху помещения.

Сначала он свернул вправо, по направлению кухни. Именно оттуда доносились запахи, рассеиваемые хлопающей дверью. Запахи были сухими, но приятными: ореховое масло, крекеры “Рай-Крисп”, изюм, овсяные хлопья (эти последние хранились на одной из полок в коробке, дно которой прогрызла голодная полевая мышь).

Пес сделал шаг в этом направлении, а затем быстро повернул голову, чтобы удостовериться, что за ним не крадется никто из хозяев — в основном хозяева кричат, но могут действовать и молча. Сзади в коридоре никого не было, но оттуда доносился еще более сильный запах, заставивший его желудок сжаться от страстного желания.

Пес заглянул в холл. Его глаза горели смесью страха и желания, шерсть взъерошилась, а нижняя губа поднималась и опускалась в нервном спазматическом оскале, обнажая ряд белых зубов. В пол ударила струя мочи, пометив холл — а вместе с ним и весь дом — как территорию Принца. Этот звук был слишком тихим и быстрым, чтобы Джесси могла его уловить.

Запах, который учуял пес, был запахом крови. Он был одновременно сильным и одуряющим. В конце концов, чрезмерный голод пса пересилил все: или он немедленно поест, или умрет. Бывший Принц медленно двинулся через холл по направлению к спальне. По мере его приближения к двери запах усиливался. Да, это была кровь, но это была дурная кровь, кровь хозяина. Тем не менее, запах был слишком силен и привлекателен, чтобы уйти отсюда. Собака продолжила свой путь к спальне, и, когда до двери осталось совсем немного, начала рычать.

Джесси услышала стук когтей и поняла, что собака все еще находится в доме. Она начала кричать. Она знала, что, по всей видимости, это худшее, что человек может сделать в данной ситуации — это было вопреки всем слышанным ею советам насчет того, что ни в коем случае нельзя показывать потенциально опасным животным то, что вы их боитесь — но ничего не могла с собой поделать. Она слишком хорошо осознавала, что притягивало животное к спальной комнате.

Джесси подтянула ноги, используя наручники для того, чтобы сесть, оперевшись спиной об изголовье кровати. Пока она делала это, ее глаза ни на секунду не отрывала взгляда от двери, ведущей в холл. Она услышала, что собака начала рычать. Этот звук заставил ее внутренности похолодеть.

Собака остановилась в дверном проеме. Начало смеркаться, и животное виднелось смутной тенью: не слишком большое, но и не карликовый пудель или чихуахуа. В ее глазах отражался солнечный свет двумя оранжево-желтыми полумесяцами.

— Пошел прочь! — закричала Джесси. — Пошел прочь! Убирайся! Ты... тебя сюда не приглашали! — Последняя фраза, конечно, звучала глупо, но в данной ситуации выбирать не приходилось. “Надо попросить его принести мне ключи с бюро”, подумала Джесси.

Она заметила, что задняя часть тени в дверном проеме задвигалась: собака начала махать хвостом. В некоторых сентиментальных женских романах это, вероятно, означало бы, что бездомная собака была смущена голосом лежащей на кровати женщины, который напомнил ей голос давно забытой хозяйки. Но Джесси знала, что это не так. Собаки виляют хвостом не только, когда они счастливы, но — как и кошки — тогда, когда они находятся в нерешительности и продолжают оценивать ситуацию. Собака едва среагировала на голос Джесси, но она также и не доверяла темной комнате. Во всяком случае, пока.

Теперь пес, который заставил Чарльза Сатлина вспомнить мелодию из “Рожденной свободной”, стоял в дверном проеме спальни летнего дома Барлингеймов (дом Сатлина находился на противоположном конце озера, и две семьи никогда не находились в приятельских отношениях несмотря на то, что обменивались приветствиями, встречаясь на городском причале последние три или четыре лета). Его голова была опущена, глаза широко открыты, а шерсть встала дыбом. Он не осознавал, что издает монотонное рычание; все его внимание было сфокусировано на комнате. Инстинктивно он ощущал, что запах крови вскоре пересилит всю его осторожность. До того, как это случиться, он должен был уверить себя, что здесь нет никакой ловушки. Он не хотел быть схваченным хозяевами с твердыми ногами, или теми, кто поднимает твердую землю и кидается ею.

— Пошел прочь! — попробовала закричать Джесси, но ее голос зазвучал слабо и дрожал. Она не могла прогнать пса просто крича на него; ублюдок каким-то образом понял, что она не может встать с кровати и навредить ему.

“Этого не может случиться”, думала Джесси. “Ведь всего три часа назад я сидела в “мерседесе”, пристегнувшись ремнем безопасности, слушая по кассетнику “Рейнмейкерс” и напоминая себе не забыть узнать, что показывают в “Маунтаин Валлей Синемас” на случай, если нам придется остаться на ночь. Как мой муж может быть мертвым, если он подпевал Вобу Уокенхорсту? “Еще одно лето”, пели мы, еще один шанс закрутить роман. Мы оба знали все слова этой песни, потому, что она великая. Каким образом все изменилось в такой степени? Простите, люди, но по-моему это просто сон. Это слишком абсурдно для действительности.

Пес начал постепенно продвигаться вглубь комнаты, осторожно ступая лапами и обнажив клыки. Он ничего не знал о концепции абсурдности.

Бывший Принц, с которым когда-то весело возилась восьмилетняя Катерина Сатлин (до тех пор, пока ей не подарили куклу по имени Марни на день рожденья; с этого момента ее интерес к собаке временно пропал), был наполовину лабрадор, наполовину колли... смешанная порода, но не настолько, чтобы выглядеть дворняжкой. Когда Сатлин высадил его из машины на Бей-Лейн в конце августа, в нем было восемьдесят фунтов, и его воротник был пушистым, и имел привлекательный черно-коричневый цвет (с доставшимися по наследству от колли белыми пятнами на груди и животе). Теперь он весил едва ли сорок фунтов, и если его погладить по боку, то можно пересчитать все ребра и почувствовать быстрый, лихорадочный стук его сердца. Его воротник свалялся и был полон репейников. Полузаживший шрам, сувенир панического бегства под обрамленной снизу колючей проволокой изгородью, зигзагом спускался по одной из ляжек, а в носу Принца торчали, словно кривые усы, несколько игл дикобраза. Несколько дней назад он нашел одного, умирающего, но ретировался после первой порции игл в носу, поскольку еще не был так отчаянно голоден.

Как теперь. Последней его едой были несколько усеянных личинками объедков, извлеченных из разбитой урны, лежащей в канаве у шоссе 117, и это было два дня назад. Пес, который проворно приносил Катерине Сатлин брошенный ею резиновый мяч, буквально умирал с голоду.

Да, но здесь — прямо здесь, на полу, перед глазами! — лежали фунты и фунты свежего мяса, жирного, с костями, полными сладкого костного мозга. Это был словно бы подарок Бога Бродячих Собак.

Бывший любимец Катерины Сатлин продолжал медленно приближаться к трупу Джеральда Барлингейма.

Она начала говорить это себе, как только передняя часть тела бродячего пса исчезла из ее поля зрения, скрытая левой стороной кровати. Его хвост начал вилять еще более быстро, а затем раздался звук, который Джесси сразу же узнала — звук пьющей из лужи собаки в жаркий летний день. Хотя нет, он был немного другим: более грубым и не столько лакающим, сколько лижущим. Джесси уставилась на быстро виляющий хвост, и ее воображение неожиданно дорисовало ей то, что было скрыто от ее взгляда углом кровати: бездомный пес с покрытой репьями шерстью слизывал кровь с редеющих волос ее мужа.

— НЕТ! — Джесси приподняла ягодицы и перекинула ноги на левую сторону кровати. — УБИРАЙСЯ ОТ НЕГО! УБИРАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО!

Она ударила ногами, и одна из ее пяток попала псу в спину.

Собака, продолжая рычать, еще некоторое время сверлила Джесси взглядом. “Давайте придем к консенсусу”, говорили эти глаза. Вы, леди, делайте свое дело, а я буду делать свое. Заключим такое соглашение. Как вы на это смотрите? Это будет лучше всего, потому что если вы встанете на моем пути, я вас смету. Кроме того, он же мертв — вы знаете об этом настолько же хорошо, насколько хорошо это знаю я, так почему же он должен здесь пропадать, когда я голоден? Вы бы на моем месте поступили так же. Я сомневаюсь, что вы в данный момент с этим согласитесь, но считаю, что вы столкнетесь с тем же самым, что и я, и гораздо раньше, чем думаете.

— УБИРАЙСЯ! — закричала Джесси. Она сидела на пятках раскинув руки в стороны, напоминая Фей Рей на жертвенном алтаре в джунглях. Ее поза — голова запрокинута назад, груди выставлены вперед, плечи оттянуты назад до такой степени, что побелели от напряжения, — походила на те, которые принимали девчонки из журналов для мужчин, и, без сомнения, заняла бы там не последнее место. Недоставало только знойного призывного взгляда. Вместо этого на лице Джесси было выражение находящейся на границе сумасшествия женщины.

— УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!

Собака продолжала смотреть на нее, время от времени рыча. Потом, по-видимому убедившись, что еще одного удара не последует, снова опустила голову. Ни лижущих, ни лакающих звуков не последовало. Вместо этого Джесси услышала звонкое чмоканье, напомнившее ей поцелуй, который ее брат Вилл дарил их бабушке Джоан, когда они приезжали к ней в гости.

Ворчание продолжалось, но теперь оно было приглушенным, как будто кто-то положил на голову пса подушку. В ее новой позиции, почти засыпав волосами полку над ее головой, Джесси видела одну из толстых ног мужа и правую руку. Нога тряслась, как будто Джеральд отбивал в такт какой-то музыке — “Еще одно лето” “Рейнмейкерсов”, например.

Со своего нового положения она могла видеть собаку лучше; тело было видно полностью, начиная от шеи. Если бы голова пса была поднята, то Джесси видела бы и ее. Но она была опущена, а задние ноги напряжены. Внезапно раздался громкий рвущийся звук — сопливый звук, как будто кто-то, ужасно простуженный, пытался прочистить глотку. Джесси застонала.

— Прекрати... о, пожалуйста, прекрати!

Пес и ухом не повел. Когда-то, выпрашивая кусочек со стола, он улыбался глазами, его пасть пыталась улыбнуться, но эти дни, так же, как его имя, давным-давно ушли и забылись. Сейчас есть сейчас, и все идет, как идет. Выживание не предмет для политеса и извинений. Он не ел два дня, а здесь была еда, и, здесь также находился и хозяин, который не хотел давать ему эту еду (те дни, когда хозяева улыбались, гладили его по голове называли “ХОРОШИЙ ПЕС” и давали объедки за исполнение его скромного репертуара, давно ушли), его ноги были маленькие и мягкие, а не большие и твердые, а в голосе слышалась беспомощность

Ворчание бывшего Принца сменилось тяжелым напряженным дыханием, и Джесси увидела, что тело Джеральда стало дергаться, поначалу туда-сюда, а затем заскользило словно с горки.

Пес не смог бы его сдвинуть, если бы на полу лежал ковер, но Джесси сняла его, готовясь к натирке полов, спустя неделю после дня Труда. Билд Данн, который присматривает за их домом, нанял рабочих из “Скип Флорз энд Мо”, и они чертовски хорошо поработали. Они хотели, чтобы хозяйка по достоинству оценила их труд, и поэтому не стали раскатывать ковер, и теперь, когда пес начал тянуть Диско Джеральда, он двинулся также легко, как Джон Травольта в “Лихорадке субботней ночи”. Единственной проблемой для собаки было сохранение сцепления с полом ее собственных лап. Ее длинные, грязные когти помогали ей в ее работе, оставляя на натертом полу короткие кривые отметины. Зубы пса крепко вцепились в предплечье Джеральда.

Я не вижу этого. Ничего этого на самом деле не происходит. Совсем недавно мы слушали “Рейнмеркерс”, и Джеральд уменьшил громкость настолько, чтобы сказать мне, что он думал насчет поездки в эту субботу в Ороно на футбольный матч. Я помню, как он теребил мочку уха, когда говорил. Так как же он может быть мертвым, и как его может тащить за руку собака?

Пробор Джеральда искривился — возможно, из-за того, что пес слизывал с его волос кровь. Джесси видела его полуоткрытые, остекленевшие глаза, глядящие из рас пухших глазниц на солнечные блики на потолке. Его лицо по-прежнему оставалось маской, покрытой красными, и багровыми пятнами, как будто даже смерть не могла смягчить его гнев на внезапный каприз (считал ли он это капризом? Конечно, да) Джесси.

— Отстань от него, — сказала она собаке, но на этот раз ее голос был кротким, печальным и бессильным. Собака даже не остановилась, а только повела ушами при звуке ее голоса. Она просто продолжала тянуть вещь с рассыпавшимися волосами и пятнистым цветом лица. Эта вещь больше не была похожа на Диско Джеральда — ни капельки. Теперь это был просто Мертвый Джеральд, скользящий по полу, с вцепившейся в его бицепс собакой.

Рыло пса накрыл обтрепанный кусок кожи. Джесси попыталась уверить себя, что это всего лишь обои, но, насколько она знала, на обоях не бывает родинок и шрамов от прививок. Теперь Джесси могла видеть толстый, гладкий живот Джеральда, который был помечен, словно пулей малого калибра, пупком. Его пенис раскачивался и трепыхался в своем гнезде из черных волос, а зад шелестел по половым доскам с ужасной легкостью.

Внезапно, словно удар молнии, подавляющую атмосферу ужаса пронзила ярость. Джесси не только приняла эту новую эмоцию, она обрадовалась ей. Ярость не могла помочь ей выкрутиться из этой ужасной ситуации, но Джесси чувствовала, что она может стать противоядием ее растущему чувству нереальности происходящего.

— Ты, ублюдок, — произнесла она низким, дрожащим голосом. — Ты трусливый ублюдок.

Несмотря на то, что Джесси не могла достать ничего, стоящего на левой, Джеймса, половине полки, она обнаружила, что, вращая левое запястье в наручниках так, чтобы рука была направлена назад над ее плечом, она может достать пальцами небольшую часть полки на своей стороне. Она не могла повернуть голову на угол, достаточный для того, чтобы рассмотреть то, чего касались ее пальцы — эти предметы находились за тем туманным пятном, которое люди называют уголком глаза — но это в данный момент не имело значения. Она и так прекрасно знала, что там находилось. Джесси прошлась пальцами по флаконам с парфюмерией, сдвинув некоторые вглубь полки, а другие сбив на пол. Некоторые из них упали на покрывало, остальные, ударившись о кровать или левое бедро Джесси, приземлились на полу. Ни один из этих предметов и близко не походил на то, что она искала. Ее пальцы сомкнулись на баночке с кремом для лица “Нивея”, и на мгновение Джесси подумала, что он подойдет, однако он был слишком мал и легок и не смог бы нанести вред собаке даже если бы был сделан из стекла, а не из пластика. Джесси бросила его обратно на полку и возобновила поиски.

Почти на пределе досягаемости пальцев, Джесси нащупала самый большой изо всех предметов, до которых могла дотянуться. Это был стеклянный объект, и поначалу Джесси не могла его идентифицировать, но затем она поняла, что это такое. Пивная кружка, висящая на крючке, не была единственным сувениром Джеральда; сейчас она касалась пальцами другого. Это была пепельница, которую Джесси не смогла узнать сразу, потому что обычно она стояла на джеральдовской половинке полки, рядом с бокалом холодной воды. Кто-то — возможно, миссис Дел, уборщица, а может быть и сам Джеральд — передвинули ее на половину Джесси, может быть, для того, чтобы протереть полку, а может быть, чтобы освободить место еще для чего-нибудь. Во всяком случае, в данный момент причина была неважна. Она была в нужном месте в нужный момент.

Джесси сомкнула пальцы на ее гладком краю, почувствовав две выемки — места для сигарет. Ухватив пепельницу покрепче, она отвела руку назад насколько смогла, а затем бросила ее вперед. Все происшедшее случилось чисто импульсивно: снаряд был найден и брошен до того, как Джесси подумала о неудаче такого броска для женщины, которая имела двойку по стрельбе из лука в колледже, особенно, если приходится бросать пепельницу в собаку, находящуюся в пятнадцати футах, рукой, прикованной наручниками к кровати.

Но, как бы то ни было, она попала в собаку. Пепельница закувыркалась в воздухе; так что было видно клеймо “Альфа Гамма Ро”. С такого расстояния Джесси не могла его прочитать с такого расстояния, да и не пыталась. Пепельница ударила пса в тощие костлявые плечи до того, как сделала полный оборот вокруг своей оси.

Пес издал визг удивления и боли, и Джесси овладело мимолетное чувство сильнейшего примитивного триумфа. Ее губы расползлись в гримасе, в которой угадывалась улыбка, но виделся вопль. Джесси исступленно завопила, выгнувшись дугой и выпрямив, насколько смогла, ноги. Еще раз она не обратила внимания на боль в плечах, когда суставы, давным-давно забывшие о гибкости двадцатилетних, почти выскочили со своих мест. Она почувствует все это позднее — каждое движение, рывок и поворот — но сейчас ею двигало дикое восхищение от успеха ее броска и чувство того, что если она не найдет выхода дикой радости, то взорвется. Она начала сучить ногами по кровати и перекатываться с боку на бок Ее потные волосы цепями били по щекам и вискам, а жилы на шее напоминали толстые провода.

— ХА! — кричала она. — Я... ПОПАЛА... В ТЕБЯ, ХА!

Когда пепельница ударила пса в спину, тот дернулся и отскочил назад, а потом еще раз дернулся, когда она ударилась об пол и со стуком покатилась в сторону. При звуках голоса самки его уши прижались к голове. Теперь в нем слышался не страх, а триумф. Сейчас она поднимется с кровати и начнет раздавать удары своей странной ногой, которая, к тому же, из мягкой превратится в твердую. Собака знала, что будет больно, так же, как бывало много раз до этого, и что ей нужно бежать.

Пес повернул голову, чтобы удостовериться, что путь отступления все еще не перекрыт, и восхитительный запах мяса и крови еще раз бросился ему в ноздри. У собаки свело желудок, кислый и требовательный от голода, и она нерешительно затопталась на месте. Пес балансировал на границе двух противоположных направлений, и это вызвало свежий поток мочи. Запах его собственной жидкости — запах, говорящий о трусости и слабости, а не о силе и уверенности — добавило псу расстройства и смущения, и он снова залаял.

Джесси вздрогнула от этого неприятного звука — если бы смогла, она бы заткнула уши — и пес почувствовал еще одно изменение в комнате. В запахе самки что-то изменилось. Ее альфа-запах, несмотря на то, что был новым и свежим, уменьшался, и собака начала чувствовать, что, возможно, за ударом промеж лопаток следующий удар может и не последовать. Хотя и первый удар был не столько болезненным; сколько неожиданным. Пес сделал пробный шаг по направлению к руке, которую выпустил из пасти... по направлению к притягивающему смешанному запаху крови и мяса. При этом он внимательно наблюдал за самкой. Его первоначальное впечатление о ней как о неопасной или слабой могло быть ошибочным. Следует быть очень осторожным.

Джесси лежала на кровати, полностью теперь ощущая боль в плечах, но больше беспокоясь о потере голоса от криков, и осознавая, что, несмотря на пепельницу, пес все еще здесь. На своей первой горячей волне триумфа она слишком быстро уверилась в том, что пес должен убежать, но тот по какой-то причине остался на месте. Более того, он снова начал приближаться к ней. Осторожно и внимательно, но приближался. Где-то внутри нее запульсировал пухлый зеленый мешок яда — горький, как болиголов. Джесси испугалась, что если этот мешок прорвется, то она просто захлебнется своей собственной ослепительной яростью.

— Пошел вон, говнюк, — сказала она псу хриплым голосом, начавшим крошиться по краям. — Убирайся, или я убью тебя. Я не знаю, как, но, клянусь Господом, я сделаю это.

Собака снова остановилась, глядя на Джесси пристальным неуверенным взглядом.

— Правильно, лучше прислушайся к моим словам, — сказала Джесси. — Лучше прислушайся, потому что я отвечаю за каждое слово. Ее голос снова поднялся до крика, несмотря на то, что, перетружденный, порой срывался до шепота. — Я убью тебя, клянусь, я убью тебя, ПОЭТОМУ УБИРАЙСЯ!

Пес, когда-то бывший Принцем маленькой Катерины Сатлин переводил взгляд с самки на еду, с еды на самку и снова с самки на еду. Он пришел к решению, которое отец Катерины назвал бы компромиссом. Он подался вперед, не сводя глаз с Джесси, и схватил оторванный кусок сухожилий, которые раньше были бицепсом Джеральда, а потом дернулся назад. Рука Джеральда поднялась вверх, словно указывая безвольными пальцами на стоящий за окном на дороге “мерседес”.

— Прекрати! — взвизгнула Джесси. Ее сорванный голос теперь все чаще и чаще переходил в нижний регистр, в котором визг звучал хриплым шепотом. — Неужели тебе мало того, что ты сделал? Оставь его в покое!

Пес не обратил на стенания Джесси никакого внимания. Он быстро мотал головой из стороны в сторону, как часто делал, когда играл с Кэти Сатлин в перетягивание каната при помощи одной из ее резиновых игрушек. Теперь, однако, это была не игра. С губ пса во все стороны летели хлопья пены, когда он изо всех сил отрывал мясо от костей. Хорошо наманикюренная рука Джеральда лихо болталась в воздухе из стороны в сторону. Теперь он был похож на дирижера оркестра, дающего знак музыкантам увеличить темп.

Джесси снова услышала этот неприятный горловой звук, и внезапно почувствовала, что ее сейчас вырвет.

Лицо Джесси исказила мучительная гримаса попытки сдержаться. Снова послышался рвущийся звук, и она краем глаза заметила, что собака снова напрягла задние лапы, и казалось, что тянет эластичный резиновый жгут. В следующий момент Джесси снова закрыла глаза. Она попыталась закрыть лицо руками, на мгновение забыв, что они прикованы. Руки остановились по крайней мере в двух футах друг от друга, и цепочки наручников зазвенели. Джесси застонала. Этот стон находился за пределами отчаяния. Он был похож на предсмертный.

Джесси еще раз услышала мокрый, рвущийся звук, который закончился еще одним поцелуем. Джесси продолжала лежать с крепко зажмуренными глазами.

Пес начал двигаться по направлению к двери, по-прежнему не спуская глаз с самки на постели. В его зубах находился большой и липкий кусок Джеральда Барлингейма. Если хозяйка на постели захочет отнять его у него, то она должна начать подниматься именно сейчас. Пес не мог думать — во всяком случае, в человеческом смысле этого слова — но его разветвленная сеть инстинктов составляла эффективную альтернативу мышлению, и он знал, что то, что он сделал — и то, что он почти сделал — является жутким преступлением. Но он уже долгое время ничего не ел. Он был оставлен в лесу мужчиной, который уехал, напевая мелодию из “Рожденной свободной”, и теперь умирал с голоду. Если самка попытается отнять у него пищу, он будет драться.

Пес бросил последний короткий взгляд на Джесси, увидел, что она не делает попытки подняться с постели, и отвернулся. Он оттащил мясо к двери и устроился, зажав кусок между передними лапами. Налетел резкий порыв ветра, который сначала открыл дверь, а затем, с громким хлопаньем, закрыл. Пес бросил на дверь быстрый взгляд и своим собачьим умом понял, что если возникнет необходимость, он сможет открыть ее носом и убежать. После чего начал есть.

Позывы к рвоте медленно, но проходили. Джесси лежала на спине с крепко зажмуренными глазами и только теперь начала по-настоящему ощущать мучительную боль в плечах. Она накатывала медленными, перистальтическими волнами, и Джесси со страхом догадывалась, что это только начало.

“Я должна поспать,” — подумала она. Это снова был детский голос. Теперь он звучал потрясенно и испуганно. Он не интересовался логикой и не имел представления о “можешь” и “не можешь”. “Я почти спала, когда появилась эта плохая собака, и теперь я хочу заснуть опять”.

Джесси всем сердцем сочувствовала детскому голосу, однако загвоздка была в том, что она больше не хотела спать. После того, как она увидела собаку, откусывающую кусок ее мужа, сон мгновенно пропал.

Теперь она чувствовала только жажду.

Джесси открыла глаза, и первое, что она увидела, был лежащий на своем отражении в наполированном до блеска полу Джеральд, похожий на какой-то гротескный человекообразный атолл. Его глаза по-прежнему были открыты, по-прежнему сердито смотрели в потолок. Голова Джеральда была повернута на такой предельный угол, что его левая щека лежала почти на плече. Между его правым плечом и правым локтем не было ничего, кроме темно-красной улыбки с зазубренными белыми краями.

— Боже милостивый, — пробормотала Джесси. Она быстро отвернулась к западному окну. Золотой свет — солнце почти начало заходить — ослепил ее, и она зажмурилась, наблюдая то убывающие, то прибывающие по мере того, как сердце прокачивало кровь сквозь ее прикрытые веки, черные и красные круги. Через несколько секунд наблюдения Джесси заметила, что одни и те же образы снова и снова повторяют сами себя. Это было все равно что наблюдать в микроскоп простейшие микроорганизмы, находящиеся на предметном стекле и подкрашенные красным. Джесси обнаружил, что это повторение и интересно, и успокаивает. Она решила, что не надо быть гением, что бы понять притягательность такого простейшего повторения форм в ее положении. Когда из жизни какого-нибудь человека исчезают — причем не постепенно, а резко вдруг — его привычные порядки, то ему просто необходимо найти то, во что можно было погрузиться, что-то разумное и предсказуемое. Если все, что вы смогли найти это упорядоченный поток крови в тонкой полоске кожи между глазными яблоками и последние лучи октябрьского дня, то вы должны с благодарностью принять это и сказать “спасибо”. Потому что в случае если вы не найдете ничего, имеющего хотя бы какой-то признак нормальности, чужеродные элементы нового мирового порядка способны свести вас с ума.

Такие, скажем, элементы, как звуки, доносящиеся от входной двери. Звуки, которые издавал грязный, голодный, бездомный пес, поедающий кусок мужчины, который повел вас на ваш первый фильм Бергмана, мужчины, который водил вас на аттракционы в парк, расположенный в Олд Орчад Бич, втащил вас на борт большого корабля викингов, который мог качаться взад-вперед как маятник, а потом смеялся до слез, когда вы сказали ему, что хотите пойти туда еще раз. Мужчины, который однажды занимался с вами любовью в ванной до тех пор, пока вы не начали кричать от удовольствия. Мужчины, который теперь постепенно, кусок за куском, исчезал в горле пса.

Вот такие чужеродные элементы.

— Странные дни, мама миа, — произнесла Джесси. — Несомненно, странные дни.

Ее голос превратился в сухое, приносящее боль, карканье. Она понимала, что самое лучшее для нее это заткнуться и отдохнуть, однако, как только в спальне наступала тишина, Джесси начинала слышать, что паника все еще здесь, все еще ходит вокруг на больших, мягких ступнях, ища бреши, ожидая момента, когда она снимет защиту. Кроме того, полной тишины не получалось. Парень с пилой зачехлил ее на сегодня, но гагара по-прежнему изредка подавала голос, а ветер еще более усилился и начал хлопать дверью более громко — и более часто, — чем прежде.

Плюс, конечно, звуки, издаваемые собакой, обедающей ее мужем. Пока Джеральд стоял в очереди, чтобы оплатить их сэндвичи в “Аматос”, Джесси зашла в соседнюю дверь в “Мичадс Маркет”. В “Мичадсе” всегда была хорошая рыба — такая свежая, что может плавать, как любила говорить бабушка Джесси. Там она купила немного филе палтуса, чтобы зажарить его, если они останутся на ночь. Палтус был потому, что Джеральд, сидевший на диете, состоящей исключительно из ростбифов и жареных цыплят (иногда распоряжаясь насчет сильно зажаренных грибов, способствующих пищеварению), заявлял, что обожает палтус. Она купила его совершенно не подозревая, что вместо того, чтобы съесть его, Джеральд будет съеден сам.

— За окном джунгли, малышка, — сказала Джесси своим хриплым, каркающим голосом и обнаружила, что не только думает голосом Рут; она и говорит ее голосом, который у нее был тогда, когда Рут сидела на диете из “Деварс” и “Мальборо”.

Теперь этот упрямый голос звучал, будто Джесси потерла магическую лампу. “Вспомни то, что пел Ник Лоу по приемнику, когда ты возвращалась домой с курсов лепки прошлой зимой? Ту, над которой ты смеялась?

Она вспомнила. Не хотела, но вспомнила. Это была мелодия Ника Лоу, называвшаяся “Она привыкла первой быть всегда (Теперь она собачкина еда)”, цинично забавная попсовая медитация. Чертовски забавная прошлой зимой, в этом Рут права, но не сейчас.

— Прекрати, Рут, — прокаркала Джесси. — Если ты хочешь снять груз с моего сердца, то по крайней мере сделай милость, прекрати меня терзать.

Джесси открыла рот, чтобы ответить — такие “утки” не должны оставаться без ответа вне зависимости от того, сухой у тебя рот или нет — но Хорошая Женушка Барлингейм оказалась на коне раньше, чем Джесси успела привести в порядок свои мысли.

“Как ты можешь говорить такие вещи? Ты ужасна! Уходи!”

Голос Рут рассмеялся своим циничным лающим смехом, и Джесси подумала о том, как тревожно — как страшно тревожно — слышать, что часть твоего сознания смеется взаправдашним голосом старой подруги, которая давным-давно находится Бог знает где.

“Заткнись!” мысленно закричала Джесси. Неожиданно она сама почувствовала неистовство. “Заткнись, мы не говорим об этом!”

Кстати, о запахах, что это еще за один? — спросила Рут. На этот раз мысленный голос был резким и нетерпеливым... голос изыскателя, наткнувшегося наконец на рудную жилу, о которой давно подозревал, но никак не мог найти. Этот минеральный запах, вроде соли или старых монет...

Мы говорим не об этом, я сказала!

Джесси лежала на покрывале, ее мышцы под холодной кожей напряглись, ее отчаянное положение и смерть мужа были позабыты — по крайней мере, на время — перед лицом новой угрозы. Она чувствовала Рут, или ту свою часть, которая говорила как Рут, размышляющую о том, стоит ли продолжать разговор на эту тему. Когда она решила, что нет (по крайней мере, не напрямую), и Джесси, и Хорошая Женушка Барлингейм испустили вздох облегчения.

— Нет, — пробормотала Джесси. — У нее были добрые намерения, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, она просто всегда хотела идти на один шаг впереди. Спрашивала на один вопрос больше”.

“Я никогда не убегала от тебя, Рут!” Возмущенно, отрицательно и не слишком убедительно. Конечно, она поступила именно так. Просто-напросто упаковала свои сумки и уехала из модной, но веселой спальни, которую она делила вместе с Рут. Она сделала это не потому, что Рут стала задавать слишком много вопросов — вопросов о детстве Джесси, вопросов о Лак Скор Лейк, вопросов о том, что произошло там летом, когда у Джесси начались менструации. Нет, из-за этого так поступить мог только плохой друг. Джесси уехала не потому, что Рут начала задавать вопросы, а потому, что не перестала, когда Джесси ее об этом попросила. Таким образом, с точки зрения Джесси, плохой подругой была именно Рут. Рут видела линии, которые Джесси нарисовала в пыли... и все равно, намеренно наступила на них. Как поступила годы спустя и Нора Каллигэн.

Кроме того, мысль об уходе в нынешних обстоятельствах звучала нелепо, не так ли? В конце концов, она же была прикована к кровати.

— Я не хочу думать об этом! — прокричала Джесси пустой комнате.

Некоторое время Рут молчала, но прежде, чем Джесси предприняла что-либо кроме надежды, что она ушла, Рут вернулась... вернулась внутрь ее, терзая, словно щенок тряпку.

Давай, Джесс... тебе, возможно, больше нравится думать, что ты сошла с ума, чем выкапываться из этой старой могилы, но на самом деле ты в полном порядке, ты сама это знаешь. Я это ты, Хорошая Женушка тоже ты, мы все — ты. Я хорошо представляю себе, что случилось в Лак Скор в тот день, когда все твои родственники уехали, и то, что мне по-настоящему интересно, не связано с теми событиями. Действительно интересно мне вот что: что за часть тебя — та, о которой я не знаю — захотела поехать сюда с Джеральдом вчера? Я опрашиваю потому, что для меня это кажется не лояльностью, а глупостью”.

По щекам Джесси снова покатились слезы, но она не знала плачет ли она из-за возможности — наконец-то высказанной напрямую — умереть здесь или потому, что за последние четыре года она впервые вспомнила о том другом летнем домике, в Лак Скор Лейк, и о том, что случилось там в день солнечного затмения.

Некогда она почти разболтала этот секрет в женской компании... это было в начале семидесятых и, естественно, инициатором той вечеринки была ее подружка по комнате. Джесси пришла на нее по своей воле, однако; она казалась ей достаточно безопасной, еще одним ярким карнавалом, которыми были полны дни ее обучения в колледже. Для Джесси первые два года обучения в колледже — особенно с таким наставникам, как Рут Нери, которая таскала ее по разным скачкам, выставкам и играм — были сплошным праздником, временем, когда бесстрашие казалось обычным, а достижения неизбежными. Это были дни, когда интерьер любой студенческой комнаты не был полным без портрета Петера Макса, а если вы устали от “Битлз” — чего никогда не случалось — то могли тащиться от “Хот Тьюн” или “МС5”. Все это было слишком ярко, чтобы быть реальности, словно предметы в глазах больного лихорадкой, когда болезнь еще не угрожает жизни. Короче, эти два года были словно взрыв.

Взрыв закончился после первой встречи “группы женского самосознания”. Там Джесси открыла страшно серый мир, который, казалось, одновременно предсказывал ее взрослое будущее и нашептывал мрачные заживо погребенные секреты ее детства. В гостиной коттеджа, примыкающего к Неувортской Межвероисповедальной Часовне, расположились, некоторые на старой софе, некоторые спрятавшись в тени, отбрасываемой спинками огромных церковных стульев, а большинство просто на полу, разместившись грубым подобием круга, человек двадцать женщин в возрасте от восемнадцати до примерно сорока лет. В начале собрания они взялись за руки и некоторое время сидели в тишине. Когда минута молчания закончилась, на Джесси обрушилась лавина рассказов об изнасилованиях, кровосмешениях, физических издевательств. Даже, если она доживет до ста лет, то все равно никогда не забудет симпатичную блондинку, которая стянула с себя свитер, чтобы показать шрамы от сигаретных окурков на нижней части грудей.

Вот тогда для Джесси Магот и закончился карнавал. Закончился? Нет, это не совсем верно. Это все походило на то, что на мгновение ей позволили заглянуть за его кулисы; позволили увидеть серые и пустые осенние поля, которые и были правдой: ничего, кроме пустых сигаретных пачек, использованных презервативов и нескольких разбитых, дешевых призов, ждущих, когда их либо сдует ветром, либо заметет снегом. Джесси увидела молчаливый, глупый, стерильный мир за тонким слоем заплатанной парусины, являющейся единственной загородкой, отделяющей его от яркости ярмарки, топота разносчиков и мерцающего очарования каруселей, и он испугал ее. Мысль о том, что впереди лежит только это, только это и больше ничего, была ужасной, а мысль о том, что то же самое лежит и позади, неумело спрятанное под таким же заплатанным брезентом ее собственной отредактированной памяти была просто обескураживающа.

После демонстрации грудей, симпатичная блондинка снова надела свитер и объяснила, что ничего не рассказала своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата в один из уикэндов, когда ее родители уехали в Монреаль, потому что в этом случае ей пришлось бы рассказать о том, что с ней проделывал брат на протяжении последнего года, этому они ни за что не поверили бы.

Голос блондинки был так же спокоен, как и ее лицо, а тон идеально рационален. Когда она закончила, то наступила гнетущая пауза, во время которой Джесси почувствовала, как что-то рвется у нее изнутри и услышала сотни призрачных голосов, в которых звучала смесь надежды и ужаса, а затем заговорила Рут.

— Почему они бы тебе не поверили? — опросила она. — Боже мой, они же жгли тебя горящими сигаретами! Ты же могла предъявить ожоги в качестве доказательства! Почему они бы тебе не поверили? Они тебя не любили?

“Да”, подумала Джесси. “Да, они любили ее. Но...”

— Да, — ответила блондинка. — Они любили меня. Они до сих пор любят. Но они идолизировали моего брата Барри.

Сидя рядом с Рут, прикрыв лицо дрожащей рукой, Джесси прошептала:

— Кроме того, это бы убило ее.

Повернувшись к ней, Рут начала:

— Что...

В этот момент блондинка, все еще не плача, неестественно спокойно сказала:

— Кроме того, если бы моя мама узнала о чем-либо подобном, то это бы убило ее.

Поэтому Джесси выскочила из комнаты и, пробежав через кухню, оказалась перед задней дверью, которая была заперта. Рут гналась за ней, призывая остановиться. Джесси остановилась, но из-за того, что ее задержала эта проклятая запертая дверь. Она прижалась лицом к холодному толстому стеклу, и на секунду ей захотелось разбить его головой так, чтобы стекло разрезало ей горло и разом покончило с мелькающими перед глазами ужасными, серыми картинами будущего впереди и прошлого позади, но в конце концов она просто прислонилась к двери спиной и сползла на пол, обхватив руками обнаженные ноги, чуть-чуть прикрытые одетой на ней короткой юбкой, уперлась лбом в колени и закрыла глаза. Рут опустилась рядом с ней и обняла ее, баюкая, что-то напевая, ероша ей волосы, уговаривая все забыть, выкинуть из головы, не принимать близко к сердцу.

В конце концов, она сбежала от Рут, предпочтя бегство рассказу... точно так же, как и от Норы. Она бежала со всех ног — Джесси Магот Барлингейм, также известная как Удивительный Имбирный Пряник, последнее чудо сомнительных годов, пережившая солнечное затмение, теперь прикованная к кровати и не способная снова бежать.

— Помогите мне, — оказала она пустой комнате. Вспомнив блондинку с ужасно спокойным голосом и лицом и полоску старых круглых шрамов на красивых грудях, Джесси не могла теперь отделаться ни от нее, ни от мысли о том, что это было совсем не спокойствие, а некое фундаментальное отъединение от ужасной вещи, которая с ней произошла. Каким-то образом лицо блондинки стало ее лицом, и когда Джесси заговорила, то сделала это трясущимся, покорным голосом атеиста, произносящего предсмертную молитву.

— Пожалуйста, помогите мне.

Ей ответил не Бог, а та часть ее, которая могла по-видимому говорить только нарядившись Рут Нери. Теперь голос звучал спокойно... но без особой надежды. Я попробую, но ты должна мне помочь. Я знаю, что ты можешь переносить мучительные вещи, но ты также должна уметь переносить мучительные мысли. Ты готова к этому?

— Это не касается думания, — произнесла Джесси дрожащим голосом и подумала: “Вот так звучит вслух голос Хорошей Женушки Барлингейм”. — Это... касается моего освобождения.

— Я так хочу пить, — печально произнесла Джесси.

Прекрасно... с этого мы и начнем.

Она начала поворачивать голову пока не почувствовала тепло солнечного света на левой стороне шеи, и пока волосы не коснулись ее щеки, а затем снова открыла глаза. Джесси обнаружила, что смотрит прямо на бокал воды Джеральда, и ее горло тотчас же издало сухой, повелительный крик.

Начнем данную фазу операции с того, что забудем о собаке сказала Рут. Пусть она занимается своими делами, а ты займись своими.

— Я не знаю, смогу ли я ее забыть, — оказала Джесси.

Словно по приглашению, в голове Джесси возникла картина удивительной ясности: кусок стекла, зажатый в каминных щипцах. Рука в рукавице, двигающаяся по направлению к маленькому костру из горящего дерна.

Джесси напряглась и прогнала образ прочь.

Давай-ка все проясним, подумала она. Она предполагала, что это будет голос Рут, но была не уверена в этом. Теперь она ни в чем не была уверена. “Я не хочу вспоминать. Понятно? События того дня не имеют никакого отношения к событиям сегодняшнего. Это небо и земля. Конечно, легко найти совпадения — два озера, два летних домика, два случая

половых извращений — но воспоминания того, что произошло в 1963 году, ничего мне не даст, кроме, может быть, страданий. Поэтому, давай оставим это все, хорошо? Давай забудем Дак Скор Лейк.

— Что ты сказала, Рут? — спросила Джесси тихим голосом и ее взгляд переместился на бабочку, висящую на стене напротив. На секунду возник еще один образ — маленькая девочка, чья-то маленькая, сладкая простофилька, пахнущая одеколоном после бритья и смотрящая на небо сквозь осколок закопченного стекла — который затем милосердно исчез.

Джесси еще некоторое время смотрела на бабочку, чтобы увериться, что старые воспоминания оставили ее в покое, а затем снова перевела взгляд на бокал воды. Невероятно, но в нем все еще плавало несколько серебристых кусочков льда несмотря на то, что комната еще долго должна хранить тепло дневного солнца.

Взгляд Джесси скользнул по бокалу, коснулся холодящих пупырышков конденсата на его стенках. Она не могла видеть поднос, на котором он стоял — его заслоняла полка — но ей и не надо было его видеть для того, чтобы представить себе темное, расползающееся кольцо влаги вокруг бокала там, куда стекали капельки конденсата, образуя лужицу на подносе.

Язык Джесси, облизнувший верхнюю губу, такой влаги не выделял

“Я хочу пить!” закричал испуганный, требовательный детский — а может быть, чьей-нибудь сладкой, маленькой Простофильки — голос. Я хочу и хочу... НЕМЕДЛЕННО!

Но она не могла достать до бокала. Это был типичный случай из серии видит око, да зуб неймет.

Рут: Не сдавайся так просто — если ты, милашка, смогла кинуть в собаку пепельницей, то, может быть, ты сможешь достать и бокал. Может быть, сможешь.

Джесси снова подняла руки настолько высоко, насколько ей позволяли ноющие плечи, и все равно ей не хватало пары дюймов. Джесси сглотнула, морщась от сухости в горле.

— Видишь? — спросила она. — Теперь ты счастлива?

Рут не ответила, но ответила Хорошая Женушка. Она говорила мягко, почти извиняющеся. Она сказала, что ты сможешь достать его, а не взять. Может быть, это разные вещи. Хорошая Женушка смущенно засмеялась, и Джесси снова подумала, как ужасно удивительно чувствовать часть себя, смеющуюся так, будто это совершенно другая личность. “Если у меня добавится еще несколько голосов”, подумала она, “то можно будет организовать турнир по бриджу”.

Она еще некоторое время смотрела на бокал, а затем откинулась на подушках так, чтобы видеть нижнюю поверхность полки. Она не была прикреплена к стене, а лежала на четырех стальных подпорках в форме перевернутых латинских “L”. К ним полка тоже ничем не крепилась, Джесси была уверена в этом. Она вспомнила, как однажды Джеральд говорил по телефону и непроизвольно облокотился об нее. При этом ее край полки начал приподниматься, левитируя, словно доска качелей, и если бы Джеральд тотчас не убрал бы с нее локоть, то она бы перевернулась, как катапульта в детской игре в колпачки.

Мысль о телефоне отвлекла ее на секунду, но только на секунду. Он стоял на низком столике напротив восточного окна, того, из которого открывался вид на дорогу и “мерседес”, и в настоящее время был также далек от Джесси, как другая планета. Ее взгляд вернулся к изучению нижней поверхности полки, сначала к доске, а затем к подпоркам.

Когда Джеральд облокотился на свой конец полки, ее конец приподнялся. Если она надавит на свой конец с достаточной силой, то бокал воды...

— Он должен заскользить по ней, — произнесла Джесси хриплым размышляющим голосом. — Он должен заскользить в мою сторону.

Конечно, он мог проскользнуть мимо нее и упасть на пол, он мог врезаться во что-то лежащее на полке и невидимое и перевернуться, но попробовать стоило, не так ли?

“Конечно, я уверена”, подумала она. “Я планировала слетать в Нью-Йорк на моем “Леарджете” — пообедать в “Четырех временах года” потанцевать вечером в “Бедленде” — но со смертью Джеральда это все теперь выглядит несколько не к месту... поскольку с недавнего времени ни до одной хорошей книги мне не дотянуться — впрочем, как и ни до одной плохой — я думаю, мне следует попробовать получить утешительный приз.

Хорошо; как она предполагает это сделать?

— Очень осторожно, — сказала Джесси. — Вот как.

Она еще раз использовала наручники, чтобы подтянуться, и еще некоторое время изучала бокал. Основной помехой для нее было то, что она не видела поверхности полки. Она достаточно хорошо представляла, что могло находиться на ее краю, но была совершенно неуверенна по поводу края Джеральда и ничейной полосы посредине. Конечно, ничего удивительного в этом не было; кто за исключением обладающих эйдетической памятью мог бы с точностью запомнить расположение всех предметов на полке над кроватью? Кто мог предполагать, что такое когда-нибудь понадобится?

Да, теперь это имеет большое значение. Я живу в мире, в котором изменились все перспективы.

Да, разумеется. В этом мире бродячая собака может быть страшнее Фрэдди Крюгера, телефон является Сумеречной Зоной, пустынным оазисом, целью поисков тысячи Иностранных Легионеров, являлся бокал воды с плавающими в ней серебряными кусочками льда. В этом новом мире полка в спальне стала территорией столь же жизненно важной, как и Панамский Канал, а старый вестерн или детектив в мягкой обложке, лежащий в неподходящем месте, может стать непреодолимым препятствием.

“Ты не думаешь, что несколько преувеличиваешь?” осторожно спросила себя Джесси, зная, что это не так. Даже при самом удачном стечении обстоятельств эта операция продлится Бог знает сколько времени, а если вдобавок на пути будет находиться завал, то о ней вообще можно позабыть. Эркюля Пуаро — или один из романов серии “Звездный путь”, которые Джеральд прочитывал, а потом выбрасывал, как использованные салфетки — под таким углом на полке не видно, но его будет более чем достаточно для того, чтобы остановить или перевернуть бокал. Нет, она не преувеличивала. Перспектива в этом мире действительно изменилась и вполне достаточно для того, чтобы Джесси вспомнила о том научно фантастическом фильме, в котором главный герой начал сжиматься и уменьшился до такой степени, что начал жить в игрушечном домике своей дочери и спасаться от домашней кошки. Ей нужно было быстро выучить здешние законы... выучить их и жить по ним.

— Не беспокойся, — ответила Джесси. — Я попробую... действительно попробую. Но иногда бывает полезно знать, с чем тебе, возможно, придется столкнуться. Я думаю, что иногда это помогает.

Она развернула правое запястье, насколько смогла, а затем подняла руку. В этой позе она напоминала египетский иероглиф женщины. Она снова начала шарить пальцами по полке, пытаясь нащупать препятствие в том месте, где, как она надеялась, должен остановиться бокал.

Она наткнулась на лист бумаги и на секунду остановилась, пытаясь сообразить, что это могло быть. Поначалу она решила, что это лист из блокнота, которым она обычно прикрывала беспорядок на телефонном столике, но для этого он был слишком мал. Тут ее взгляд упал на журнал — не то “Таймс”, не то “Ньюсуик” — лежащий на телефонном столике. Она вспомнила, как Джеральд бегло просматривал один из них, пока снимал носки и расстегивал брюки. Лист бумаги на полке мог быть одной из этих раздражающих подписных карточек, которыми всегда нагружаются журналы новостей. Джеральд часто их складывал, чтобы использовать потом в качестве закладок. Конечно, это могло быть и чем-нибудь иным, но Джесси решила, что для ее плана это не имеет никакого значения. Этот предмет не был достаточно твердым, чтобы перевернуть или остановить бокал. Больше поблизости ничего не лежало, во всяком случае, в пределах досягаемости ее вытянутых, извивающихся пальцев.

— Ладно, — сказала Джесси. Ее сердце забилось сильнее. Некая садистская пиратская телестудия попыталась передать в ее мозг картину падающего с полки бокала, и она резко заблокировала ее.

— Аккуратно, аккуратно. Медленность и аккуратность выиграет гонку. Я надеюсь.

Оставив правую руку там, где она находилась, несмотря на то, что держать ее в таком положении было чертовски неудобно и адски больно, Джесси подняла левую (“Моя бросившая пепельницу рука, подумала она с мрачным отблеском юмора) и ухватилась ею за полку чуть дальше последнего поддерживающего кронштейна.

Возможно, это и так, но сие умозаключение не поможет ей проделать задуманное, если ее левая рука останется там, где находится в настоящий момент. Она может продвинуть пальцы еще чуть-чуть вперед — если, конечно, сможет — и понадеяться, что этого будет достаточно. Основы физики, простые, но убивающие наповал. С другой стороны, она может в любой момент упереться в полку снизу и поднять ее вверх. При этом, правда, имелась маленькая проблема: это могло привести к тому, что бокал заскользит в сторону Джеральда, а не в ее, и упадет на пол. Если подумать получше, то данная ситуация имеет также и забавную сторону; она напоминает эпизод из “Лучших Американских Видеошуток”, снятый в аду.

Внезапно ветер стих, и звуки, доносящиеся со стороны входной двери, показались Джесси очень громкими.

— Ты наслаждаешься им, кусок дерьма? — крикнула она. Ее горло пронзила боль, но она не захотела — не смогла — остановиться. — Я надеюсь, потому что первое, что я сделаю, освободившись от этих чертовых наручников, это снесу тебе голову!

“Серьезное заявление”, подумала Джесси. “Очень серьезное заявление для женщины, которая даже не помнит, находится ли старый пистолет Джеральда, доставшийся ему от отца, здесь или на чердаке дома в Портленде”.

Как бы то ни было, из мира теней за дверью спальни некоторое время не доносилось ни звука, как будто пес обдумывал зловещий смысл угрозы.

Затем лижущие и грызущие звуки возобновились.

Правая рука Джесси предупредительно зазвенела цепочками, готовая дернуться от судороги, словно предупреждая, что если Джесси собралась что-то делать, то лучше заняться этим немедленно. Джесси наклонилась влево и вытянула руку настолько, насколько ей позволяли наручники, а затем снова начала давить на полку. Поначалу опять ничего не произошло. Она нажала сильнее, почти зажмурив глаза и скривив от боли губы. Ее лицо стало при этом напоминать лицо ребенка, который ждет, что ему дадут горькое лекарство. Когда она выжала из своих перетружденных мускулов почти все, на что они были способны, Джесси почувствовала, что полка едва заметно пошевелилась. Это движение было таким мимолетным, что она скорее ощутила его интуитивно, чем на самом деле почувствовала.

Ты выдаешь желаемое за действительное, Джесс. На самом деле ничего не произошло.

Нет. Никакой ошибки не было. Она была готова поклясться.

Джесси сняла руки с полки и некоторое время просто лежала неподвижно, медленно, глубоко дыша и расслабив мышцы. Она не хотела, чтобы они подвели ее в самый критический момент, сократившись от судороги; нет, благодарю покорно, у нее и так достаточно проблем. Когда она решила, что достаточно готова, то обхватила левой рукой одну из деревянных стоек кровати и начала тереться об нее ладонью до тех пор, пока пот на ней не высох, и красное дерево не начало скрипеть. Затем она протянула руку и снова ухватилась за полку. Время пришло.

Будь осторожна. Полка двигалась, в этом нет сомнения, и она снова будет двигаться, однако для того, чтобы заставить бокал перемещаться, мне придется приложить все мои силы... если, конечно мне вообще удастся его сдвинуть. А когда человек трудится на пределе своих сил, то часто теряет контроль над собой.

Это все правда, но главным было не это. Главным было то, что она не чувствовала краев полки. Совершенно не чувствовала.

Джесси вспомнила, как однажды качалась на качелях со своей сестрой Мэдди на площадке для игр Фалмаусской Средней Школы. В то лето они вернулись с озера слишком рано, и Джесси казалось, что она провела весь август качаясь на качелях вместе с Мэдди — и как хорошо они научились балансировать в любой ситуации. Мэдди, которая весила немного больше, всегда доставался более толстый конец доски. Длинные, жаркие дни практики привели к тому, что каждая изучила края своей части доски с практически идеальной точностью; полдюжины качелей, стоявших в ряд, казались им почти живыми существами. Сейчас она не чувствовала под пальцами той нетерпеливой живой подвижности, и, следовательно, ей придется действовать на свой страх и риск и надеяться на удачу.

И, в пику Библии, не дай забыть левой руке то, что предполагает предпринять правая. Твоя левая хоть и бросательница пепельниц, однако правая все же больше подходит для ловли бокалов, Джесси. Твой шанс схватить его ограничивается всего несколькими дюймами полки. Если он выскользнет за пределы этой области, то не имеет значения, упадет ли он или останется стоять — тебе до него не дотянуться.

Джесси решила, что вряд ли забудет, что делает ее правая рука — так она болела. Другой вопрос, сможет ли она совершить то, что от нее требуется. Джесси увеличивала давление на левую сторону полки так осторожно и постепенно, как только могла. В уголок ее глаза попала жалящая капля пота, и она сморгнула ее. Опять хлопнула дверь, но это произошла в той же вселенной, где находился и телефон. В нормальной вселенной сейчас были только бокал, полка и Джесси. Часть ее сознания ожидала, что полка неожиданно перевернется, сбрасывая с себя все, что на ней стояло, и Джесси постаралась настроить себя к такому возможному разочарованию.

Неожиданно гладкая поверхность воды в бокале Джеральда качнулась, и до Джесси ясно донесся звук стукнувшегося о стенку бокала последнего кусочка льда. Сам бокал с места, однако, не стронулся, и в голове у Джесси пронеслась ужасная мысль: что, если стекающая по стенкам бокала вода просочилась сквозь картонный поднос, на котором он стоял? Что, если из-за этого он приклеился к полке?

— Нет, этого не могло быть.

Эту фразу Джесси произнесла на одном дыхании, шепотом, как уставший учить молитву ребенок. Она еще сильнее надавила на левый конец полки, использовав все свои силы. В гонку включились все лошади, конюшня опустела.

— Пожалуйста, не дай этому случиться. Пожалуйста.

Джеральдовский край полки продолжал подниматься бешено дергаясь. Флакон с румянами “Макс Фактор”, соскочил с Джессиного края полки и упал на пол невдалеке от того места, где лежала голова Джеральда до того, как собака стащила его с кровати. Вдруг Джесси подумала еще об одном варианте завершения ее деятельности: могло случиться так, что если она еще больше увеличит наклон полки, та просто-напросто съедет вниз вместе с бокалом и со всем содержимым по кронштейнам, как санки со снежной горы. Думать о полке как о качелях было ее ошибкой, поскольку полка, в отличие от качелей, не была прикреплена в середине.

— Соскальзывай, ты, ублюдок! — закричала Джесси высоким голосом. Она забыла о Джеральде, она забыла, что умирает от жажды, она забыла обо всем, кроме бокала, который теперь находился под таким угрожающим углом, что вода почти выливалась через край, и Джесси не могла понять, почему он до сих пор просто не перевернулся. Так или иначе, он продолжал стоять там, где стоял, словно приклеенный. — Скользи!!

Внезапно он заскользил.

Его движения так контрастировали с черными мыслями Джесси, что она не сразу поняла, что произошло. Позднее ей покажется, что приключения скользящего бокала вызвали в ее сознании чувство, граничащее с восхищением, поскольку она приготовилась к самому худшему. Именно успех поверг ее в состояние шока.

Короткое, гладкое путешествие бокала по полке в направлении правой руки Джесси было настолько поразительным, что она чуть не нажала на полку еще сильнее, что несомненно привело бы к потере равновесия и падению полки на пол. Когда пальцы Джесси коснулись бокала, она испустила еще один крик. Это был бессловесный, полный восхищения вопль женщины, выигравшей в лотерею. Полка закачалась, начала скользить, потом снова остановилась, как если бы обладала зачатками сознания и размышляла, хочет ли она на самом деле так поступить.

Джесси попыталась, но подушечки ее пальцев только скользили по скользкой, влажной поверхности бокала. Ухватиться, похоже, было не за что, пальцы Джесси едва касались поверхности этого трижды проклятого бокала. На ее руку выплеснулась вода, и она поняла, что даже если полка удержится, бокал все равно перевернется.

Перед глазами Джесси возникла картина из старого фильма ужасов, демонстрировавшегося в свое время по коммерческому телевидению: улыбающаяся женщина с прической пятидесятых годов и голубыми резиновыми рукавицами на руках. “Такие гибкие, что в них можно поднять десятипенсовик!” улыбаясь, кричала женщина. “Слишком плохо, что у тебя нет таких, маленькая Простофилька, или Хорошая Женушка, или как там тебя! Может быть, тогда ты смогла бы ухватить этот чертов бокал до того, как полка совершит быстрый спуск на лифте!

Неожиданно Джесси сообразила, что улыбающаяся, кричащая женщина в голубых резиновых рукавицах была ее мать, и издала сухое всхлипывание.

Джесси собрала воедино последние остатки сил и приложила их к левому краю полки, лихорадочно молясь, что она не скатится — пока. “О, пожалуйста, Боже, или кто ты там, не дай ей скатиться, не сейчас!”

Доска начала съезжать... но съехала всего на чуть-чуть. Затем она снова остановилась, вероятно зацепившись временно за что-то. Бокал еще немного скользнул по направлению к руке Джесси, и теперь — вот ненормальность! — ей стало казаться, что он тоже разговаривает, этот проклятый бокал. Его голос был похож на голос седых таксистов больших городов, которые обозлены на весь мир: “Боже, леди чего еще вы от меня хотите? Отрастить себе руку и протянуть ее вам?” На перенапряженную правую руку Джесси вылилась свежая струйка воды. Теперь бокал свалится точно; теперь это неизбежно. Мысленно она уже почувствовала, как ледяная вода стекает по ее шее.

— Нет!!!

Она еще немного вывернула правое плечо, еще немного растопырила пальцы, позволила бокалу скользнуть немного дальше в напряженный карман ее руки. Наручник глубоко врезался ей в руку, посылая по всей руке до локтя волны боли, но Джесси не обращала на них внимания. Мускулы ее правой руки дико звенели, передавая дрожь полке. Еще один флакон с макияжем полетел на пол. Тихо звякнули последние кусочки льда. Над полкой Джесси видела тень бокала. В лучах заходящего солнца она выглядела как силосная башня, накренившаяся под порывами сильного ветра прерии.

Думаю, мне удалось схватить его. Я не уверена, но может быть. Может быть”.

Или, может быть, в конце концов она стала принимать желаемое за действительное. Джесси было на это наплевать. Так ли, эдак ли, для нее это перестало иметь значение, осталось только чувство облегчения. Она была уверена только в том, что не может больше держать полку. Джесси наклонила ее всего на три или четыре дюйма, максимум на пять, но ей казалось, что она наклонила и держит за угол весь дом. В этом она была уверена.

“Все в перспективе...”, подумала Джесси, “и голоса, которые описывают тебе мир, я думаю. Они материальны. Голоса внутри твоей головы”.

С бессвязной молитвой о том, чтобы бокал остался в ее руке когда полка перестанет его поддерживать, Джесси отпустила левую руку. Полка стукнулась о кронштейны, встав немного кривовато и сдвинувшись всего на дюйм или два влево. Бокал остался в ее руке и теперь она смогла видеть поднос. Он прилип ко дну бокала, словно летающая тарелка.

Господи, пожалуйста, не дай мне уронить его теперь. Не дай мне уро...

Левую руку Джесси свела судорога, заставив ее дернуться. Ее лицо скривилось, губы стали похожи на белые шрамы, а глаза превратились в узкие щелочки.

Жди, это пройдет... это пройдет...

Нет, всего лишь “лошадь Чарли”, Джесси. Как та, что была у тебя несколько часов назад. Подожди, она пройдет. Жди, и не дай Бог уронишь бокал.

Она подождала, и спустя бесконечность или две, мускулы ее руки начали расслабляться, а боль отступать. Джесси издала долгий вздох облегчения, а затем приготовилась выпить свою награду. Пей, да, сказала Хорошая Женушка, но я считаю, что ты должна себе немного больше, чем просто бокал холодной воды, моя дорогая. Наслаждайся своей наградой... но наслаждайся с достоинством. Никаких поросячьих залпов!

“Хорошая Женушка, ты никогда не изменишься”, подумала Джесси, но, поднимая бокал, делала это с парадным спокойствием, словно на званном приеме, не обращая внимания на щелочную сухость неба и резкую пульсацию жажды в горле. Ты можешь, когда захочешь подавить Хорошую Женушку — порой она на это очень напрашивалась — но вести себя с некоторым достоинством в сложившихся обстоятельствах (особенно в сложившихся обстоятельствах) не такая уж плохая идея. Она с огромным трудом добыла эту воду; почему бы теперь не вознаградить себя, наслаждаясь ею? Первый холодный глоток, скользнувший по ее губам и растекшийся по горячему ковру ее языка, имел вкус победы... после всех неудач, через которые Джесси прошла, этот вкус, конечно же, следовало посмаковать.

Джесси поднесла бокал к губам, сосредоточась на влажной сладостности перед глазами. Ее вкусовые сосочки свело в предвкушении, пальцы ног скрючились, и Джесси ощутила дикое биение пульса под подбородком. Она ощутила, что ее соски отвердели, как с ними иногда бывало, когда она заводилась. “Секреты женской сексуальности, о которых ты никогда и не догадывался, Джеральд”, подумала Джесси. Прикуй меня наручниками к кровати и ничего не произойдет. Но покажи мне бокал воды, и я превращусь в возбужденную нимфу”.

Эта мысль заставила ее улыбнуться, и когда бокал резко остановился примерно в футе от ее лица, плеснув водой на бедра Джесси, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей, улыбка еще не исчезла с ее губ. В последующие несколько секунд она не чувствовала ничего, кроме глупого изумления и

непонимания. Что случилось, что не так? Что могло быть не так?

К сожалению, иногда правда бывает к тому же самоочевидной. Распухшие глаза Джесси, смотрящие на бокал, начали наполняться ужасным пониманием. Она не может напиться по причине цепочки. Цепочка наручников, черт бы ее побрал, слишком коротка. Этот совершенно очевидный факт Джесси полностью упустила из виду.

Неожиданно она вспомнила ночь, когда Джорджа Буша выбрали президентом. Ее и Джеральда пригласили на роскошный праздник в ресторан на крыше отеля “Сонеста”. Почетным гостем был сенатор Уильям Коэн, и ожидалось, что сам глава президентской избирательной компании Лонсама Джордж незадолго до полуночи проведет “телевизионно-телефонную пресс-конференцию для гостей. Для такого случая Джеральд нанял “лимузин” дымчатого цвета, который подали к их крыльцу в семь вечера, минута в минуту, однако всего лишь за десять минут до назначенного времени Джесси все еще сидела на кровати в своем лучшем черном платье, копаясь в шкатулке с драгоценностями и, чертыхаясь, искала предназначенные специально для таких случаев золотые серьги. Джеральд нетерпеливо заглядывал в дверь с выражением лица, говорящим “Почему вы, девушки, всегда такие глупые?”, а потом сказал, что он не уверен, но по его мнению то, что она ищет, находится у нее в ушах. Так оно и было. Джесси почувствовала себя маленькой и глупой, идеальным оправданием его покровительственного выражения лица. Вместе с тем ей также захотелось накинуться на него и выбить его прекрасные зубы своими эротическими, но чудовищно неудобными туфлями на высоком каблуке. То, что она чувствовала тогда, было только жалким подобием того, что она чувствовала сейчас, однако, и если кто-то заслуживает того, чтобы ему выбили зубы, так это она сама.

Джесси вытянула шею вперед, насколько смогла, и сложила губы трубочкой, словно героиня какого-то старого черно-белого романтического фильма. Бокал был так близко от ее глаз, что она смогла разглядеть маленькие пузырьки воздуха на поверхности последнего маленького кусочка льда, достаточно близко для того, чтобы она смогла почувствовать минеральный запах, но очень далеко для того, чтобы выпить. Когда она достигла такой точки, дальше которой, не могла вытянуться, ее губы не доставали до бокала добрых четыре дюйма.

— Я не верю в это, — услышала она себя, говорящую новым хриплым “Скотч-и-Мальборо” голосом. — Я просто не верю в это.

Внутри нее внезапно пробудился гнев и закричал на нее голосом Рут Нери, требуя бросить бокал, если она не может выпить из него, резко заявил голос Рут, нужно его наказать; если она не может удовлетворить жажду тем, что в нем находится, то по крайней мере удовлетворит сознание звоном тысяч осколков разбивающегося о стену бокала.

Джесси еще крепче вцепилась в бокал, и цепочка провисла дугой, когда она стала отводить руку для броска. Нечестно! Это просто нечестно!

Голос, который остановил ее, был тихим, пробным голосом Хорошей Женушки Барлингейм.

Хорошая Женушка ответила ей, и голос Рут замолчал, а Джесси и другие голоса тоже умолкли, прислушиваясь к тому, что она говорила.

Джесси осторожно поставила бокал обратно на полку, удостоверившись, что он не перевернется. Ее язык стал напоминать кусок картона, а горло казалось заражено жаждой. Она вспомнила, что чувствовала себя точно также на свою десятую осень, когда комбинация из воспаления легких и бронхита на полтора месяца отлучила ее от школы. Длинными ночами в течение этой осады она просыпалась от путанных, шумных кошмаров, которых она не могла вспомнить

и, промокшая от пота, не находила в себе сил, чтобы протянуть руку к стоящей на ночном столике чашке с водой. Она помнила, как лежала, влажная и липкая, пахнущая лихорадкой, снаружи и иссушенная и полная фантомов внутри; лежала и думала о том, что ее настоящая болезнь не бронхит, а жажда. Теперь, много лет спустя, она ощутила то же самое.

Ее сознание продолжало возвращаться к ужасному моменту, когда она не смогла преодолеть последние пяди расстояния от бокала до рта. Она продолжала видеть тоненькие струйки пузырьков, поднимающиеся от тающего льда, чувствовать запах водоносного слоя. Эти образы кололи ее словно зуд между лопаток в том месте, которое нельзя достать рукой.

Тем не менее, она стала ждать. Та ее часть, которая была Хорошей Женушкой Барлингейм, сказала, что ей необходимо некоторое время, несмотря на возвращающиеся образы и пульсирующую жажду. Ей необходимо подождать, пока сердце начнет стучать медленнее, мускулы перестанут дрожать, а эмоции немного остынут.

Снаружи исчезли последние краски; мир погрузился в торжественную серую меланхолию. На озере, в вечернем полумраке, гагара испустила свой пронзительный крик.

— Заткни свою пасть, мистер Гагара, — сказала Джесси и хихикнула. Смешок прозвучал как скрип ржавых петель.

Джесси опять схватилась за стойки кровати и принялась тереть ладони, пока они не заскрипели. Она подняла правую руку и покачала ею перед глазами. “Они засмеются, если я сяду за пианино”, подумала Джесси, а потом, осторожно, подняла руку до уровня стоящего на краю полки бокала и снова начала шарить пальцами по дереву. Наручник звякнул о стакан, и Джесси застыла, ожидая, что он перевернется. Убедившись, что ничего не произошло, она возобновила свои осторожные поиски.

Она уже почти совсем решила, что то, что она искала, скатилось дальше по полке — или даже упало на пол — когда наконец коснулась пригласительной карточки. Джесси зажала ее между первым и вторым пальцами правой руки и осторожно сняла с полки. Затем она добавила к двум пальцам большой и теперь уже крепко сжала карточку в руке.

Она была ярко-красной, с танцующими поверху подвыпившими хлопушками. Между словами падали конфетти и ленты. “Ньюсуик” празднует БОЛЬШИЕ, БОЛЬШИЕ СБЕРЕЖЕНИЯ, провозглашала карточка, и приглашает ее присоединиться к приему. Корреспонденты “Ньюсуик” будут держать ее в гуще мировых событии, предлагать интервью с мировыми лидерами и глубокий анализ политической, культурной и спортивной жизни. Хоть и не напрямую, карточка утверждала, что “Ньюсуик” может помочь Джесси понять всю Вселенную. А самое главное, эти милые лунатики из отдела подписки “Ньюсуик” предлагали такую удивительную сделку, что можно обоссаться и не жить: если она для подписки использует ЭТУ САМУЮ КАРТОЧКУ для трехгодичной подписки на “Ньюсуик”, то она получит каждый номер ЗА ЦЕНУ, БОЛЕЕ ЧЕМ В ДВА РАЗА МЕНЬШУЮ, ЧЕМ В ГАЗЕТНОМ КИОСКЕ! Разве деньги — проблема? Абсолютно нет. Они окупятся позже.

“Интересно, есть ли у них Главная Постельная Служба для прикованных леди”, подумала Джесси. “Может быть, Джордж Вилл, Джейн Брайант Куинн или еще кто-нибудь из старых помпезных дурачков стал бы переворачивать ей страницы. Ведь в наручниках, знаете ли, это делать ужасно неудобно”.

Тем не менее, за сарказмом она чувствовала странное нервное любопытство, и никак не могла перестать рассматривать пурпурную карточку с пробелами для ее инициалов и адреса и маленькими квадратиками, помеченными “ДайКИ”, “ЭмСи”, “Виза” и АМЕКС. Я ненавидела эти карточки всю свою жизнь — особенно, когда наклонялась и подбирала их — даже не догадываясь, что мой рассудок, а, может быть, даже моя жизнь однажды будут зависеть от такой.

Ее жизнь? Неужели это возможно? Неужели она действительно принимает в расчет столь ужасную идею? Джесси неохотно с этим согласилась. Она может находиться здесь довольно долго, пока ее кто-нибудь не найдет, и, да, она полагает, что разница между жизнью и смертью может сравняться с глотком воды. Эта мысль выглядела сюрреалистичной, но уже не выглядела глупой.

Она стала двигаться осторожно и медленно, и обнаружила, что манипулировать с карточкой при помощи одной руки не так трудно, как она боялась. Частично это было из-за того, что она была размером шесть на четыре дюйма — почти как две положенные рядом игральные карты — но главным образом потому, что Джесси не пыталась вытворять с ней никаких штучек.

Она зажала карточку между первым и вторым пальцами и при помощи большого согнула ее пополам. Сгиб не получился гладким, но Джесси решила, что сойдет и так. Кроме того, все равно никто не заглянет и не оценит ее работу; ночные четверговые молитвы в Первой Методистской Церкви Фалмаута остались далеко в прошлом.

Джесси снова зажала карточку между двумя пальцами и сложила еще раз. Ей понадобилось три минуты и семь перегибов, чтобы окончить задуманное. То, что у нее получилось, напоминало неуклюже сложенный бумажный самолетик.

Или, если немного напрячь воображение, соломинку для коктейля.

Джесси взяла ее в рот, пытаясь зафиксировать кривые изгибы своими зубами. Когда она с этим покончила, то снова принялась нащупывать бокал.

Когда кончики пальцев Джесси коснулись поверхности бокала, она обхватила его с аккуратностью и осторожностью молодой любовницы, первый раз засовывающей руку в ширинку своего друга.

Ухватить бокал в его новой позиции было относительно простым делом. Джесси крепко схватила его и подняла вверх насколько ей позволяла цепочка. Последние льдинки растаяли; в этот момент Джесси совершенно не вспоминала о собаке. Фактически она не помнила о ней с самого начала ее операции с бокалом.

“Эй, Рут... я пытаюсь удержать не только бокал, но и себя, если ты этого не заметила. Если какая-нибудь игра в уме поможет мне сделать это, я не возражаю. Сейчас же просто заткнись. Дай мозгу отдохнуть, а мне заняться своей работой”.

Рут, по-видимому, совсем не собиралась внимать просьбе Джесси.

“Я не хочу вспоминать, Рут”.

“За...”

“Оставь меня в покое! “

“Ты должна была просто оставить меня в покое!” огрызнулась Джесси. Бокал воды в ее руке начал дрожать, а импровизированная соломинка затрепетала во рту. “Ты должна была прекратить вмешиваться! Это не твое дело!

Рут, пожалуйста, перестань. Ты не могла выбрать худшего времени, чтобы начать разговор об этом старом...

Но Рут и не думала прекращать. Рут, которая была когда-то соседкой Джесси по комнате и хотела узнать об этом происшествии все до последнего слова, и которая, будучи теперь соседкой Джесси по мозгу, по-видимому ни чуточку не изменилась.

Бокал воды начал дрожать еще сильнее.

“Почему сейчас, Рут?” спросила Джесси, не осознавая, что говорит пустой темной комнате. “Почему сейчас, вот что я хочу знать — предположим, что это переселение душ, и ты стала частью меня, почему сейчас? Почему именно в тот момент, когда мне меньше всего следует быть расстроенной и обезумевшей?”

Наиболее ясный ответ на этот вопрос был в то же время и наиболее неаппетитным: потому что внутри нее находится враг, старая вредная сучка, которая любит ее именно в том виде, в котором она находится: прикованной, умирающей от боли и жажды, испуганную и страдающую.

Джесси закрыла глаза и сконцентрировала все свои мысли и волю на том, чтобы унять дрожь в руке, держащей бокал. Теперь она мысленно говорила с голосом Рут так, словно она была другим человеком, а не частью ее сознания, внезапно решившей, что пришло время немного поработать над собой, как любила говорить Нора Каллигэн.

“Оставь меня в покое, Рут. Если ты захочешь продолжить разговор на эту тему после того, как я напьюсь, пожалуйста. Но сейчас не будешь ли ты так добра... “

— ...заткнуться, — добавила Джесси тихим шепотом.

Джесси улыбнулась, или, во всяком случае, попыталась улыбнуться, зажав в зубах импровизированную соломинку.

Джесси подождала немного, но ничего больше не услышала. Рут исчезла, по крайней мере, на время. Джесси снова открыла глаза, а затем медленно наклонила вперед голову с высунувшейся изо рта скатанной карточкой, напоминавшей теперь мундштук Франклина Делано Рузвельта.

Импровизированная соломинка скользнула в воду. Джесси закрыла глаза и сделала сосущее движение. В первую секунду ничего не произошло, и внутри Джесси стала нарастать волна отчаяния, но тут ее рот наполнился водой, холодной и сладкой, приведя ее в состояние, близкое к экстазу. Она бы разревелась от благодарности, если бы ее губы не сжимали так энергично свернутую карточку; в этом состоянии она могла лишь издавать носом неясные всхлипывания.

Проглотив глоток, Джесси почувствовала, как вода слоем покрывает ей горло, словно жидкий атлас, и принялась сосать дальше. Она делала это так пылко и бездумно, словно голодный ягненок, присосавшийся к вымени своей матери. Ее соломинка была далека от идеальной, она не обеспечивала постоянного потока воды, а передавала ее, перемежая с воздухом, а большая часть того, что Джесси удавалось всосать в соломинку, выливалась обратно через швы. Каким-то уровнем подсознания Джесси слышала, как вода дождевым потоком капает на покрывало, но ее благодарное сознание все еще горячо верило в то, что ее соломинка является величайшим изобретением, придуманным женским умом, и в то, что этот момент, момент питья воды из бокала мертвого мужа, является апогеем ее жизни.

Джесси не разобрала, кто из ее товарищей-фантомов говорил в этот раз, да это и не имело значения. Это был прекрасный совет, но в данный момент это было все равно, что говорить восемнадцатилетнему юноше, полубезумному от шести месяцев сплошных ласк, что неважно, что девушка в конце концов захотела; если у него нет резинки, он должен подождать. Джесси обнаружила, что иногда невозможно внять мысленному совету, независимо от того, насколько он хорош. Она также обнаружила, что удовлетворение простейших физиологических нужд может приносить неслыханное облегчение.

Джесси продолжала сосать через свернутую в трубочку карточку, наклоняя бокал так, чтобы мокрый, бесформенный конец пурпурного предмета находился под водой, частью сознания понимая, карточка начинает расползаться, и что она будет ненормальной, если тотчас не вытащит ее и не даст ей обсохнуть, но, тем не менее не останавливалась.

Ее остановило только осознание того, что вот уже несколько секунд она всасывает только воздух. В бокале Джеральда еще оставалась вода, но импровизированная соломинка Джесси больше до нее не доставала. На покрывале под свернутой в трубочку карточки темнело влажное пятно.

Я могу допить то, что осталось, могу. Если я выверну свою руку так, как выворачивала ее, когда доставала этот проклятый бокал, я думаю, что смогу вытянуть шею еще немного дальше и допить последние глотки. Думаешь, что смогу? Я знаю, что смогу.

Она знала это, и позднее она проверит эту идею, сейчас же белые воротнички с верхнего этажа — те, кто имел лучший кругозор — опять вырвали управление из рук рабочих и управляющих, которые работали с оборудованием; мятеж был подавлен. Ее жажда была еще далекой от того, чтобы прекратиться, но горло перестала пульсировать, и Джесси почувствовала себя лучше, как умственно, так и физически. Острее в мыслях и радужнее в перспективах.

Она обнаружила, что рада тому, что в бокале осталось хотя бы немного воды. Два глотка воды через разваливающуюся соломинку, вероятно, не сыграют важной роли в решение проблемы: оставаться ли ей прикованной или пытаться найти выход из этой беды — то есть в выборе между жизнью и смертью — но они могут отвлечь ее внимание, когда она опять попытается вернуться к каким-нибудь мрачным мыслям. В конце концов, близится ночь, ее муж лежит рядом мертвый, и, похоже, ей придется заночевать на открытом воздухе.

Не слишком приятная картина, особенно, если вместе с вами находится голодная бродячая собака, однако Джесси чувствовала, что с каждой минутой все больше и больше хочет спать. Она попыталась придумать причину, по которой ей следует бороться с наступающей дремотой, но ничего хорошего в голову ей не приходило. Даже мысль о том, что она проснется с руками, омертвевшими по локоть, не производила на нее впечатление. Она просто покрутит ими, пока кровь снова не станет циркулировать нормально. Это не будет приятным, конечно, но она не сомневалась в том, что ей удастся это сделать.

Кроме того, пока ты будешь спать, тебе может прийти какая-нибудь идея, добавила Хорошая Женушка Барлингейм. “В книгах так все время бывает”.

— Может быть, тебе придет, — сказала Джесси. — В конце концов, ты же у нас самая лучшая.

Она позволила себе лечь, подтолкнув подушку вверх под голову настолько далеко, насколько смогла. Ее плечи горели, ее руки (особенно левая) пульсировали, а мускулы живота все еще трепетали от усилия по поддержанию ее тела в положении, пригодном для того, чтобы пить сквозь соломинку... но в то же время она чувствовала себя странно удовлетворенной. В мире с самой собой.

Джесси не стала спорить. Это было правдой.

“Так как же ты можешь чувствовать себя удовлетворенной, Джесси? Как ты можешь чувствовать себя удовлетворенной в такой обстановке?”

Она не знала, но тем не менее чувствовала. Ее чувство спокойствия было глубоко, как пуховая перина и тепло, словно грелка в кровати. Джесси подозревала, что большая часть этих чувств основана на чистой физиологии: если вы очень хотите пить, то можете окосеть от полстакана воды.

Но существовала, также, и психологическая подоплека. Десять лет назад Джесси неохотно оставила работу в качестве учителя-заместителя, уступив в конце концов давлению настойчивой (хотя, возможно, здесь более подходящим было слово “безжалостной”) логике Джеральда. В то время он зарабатывал почти сто тысяч в год, и на этом фоне ее в общей сложности пять или семь тысяч выглядели жалкими. Это особенно было заметно во время уплаты налогов, которые поглощали всю эту сумму, однако налоговые инспектора тем не менее оставались недовольны и продолжали что-то разнюхивать в их счетах, словно ища остальное.

Когда она обратила внимание на их подозрительное поведение, Джеральд посмотрел на нее со смесью любви и раздражения. Это не был его обычный взгляд “Почему вы, девушки, всегда так глупы?” — это выражение появилось спустя пять или шесть лет после этого — но весьма похожий. “Они видят, что я делаю”, объяснил он Джесси, “они видят два больших немецких автомобиля в гараже, они смотрят на фотографии домика на озере, а затем смотрят в твою налоговую декларацию и видят, что ты получаешь столько, сколько им не хватит даже на сигареты. Они не могут в это поверить — для них это похоже на обман, на прикрытие каких-то махинаций... и, естественно, они начинают копать, ища то, что может за этим скрываться. Они не знают тебя, как я, вот в чем дело”.

Она не смогла объяснить Джеральду, что значит для нее ее работа... или, может быть, он просто не захотел слушать. В любом случае дело было в следующем: преподавание, даже временное наполняло Джесси энергией, а Джеральд этого не понял, как не понял и того, что преподавание было тем мостиком, который соединял Джесси с той жизнью, которой она жила до того, как познакомилась с Джеральдом, когда она была учителем английского в Уотервилл-Хилл, женщиной самой зарабатывающей себе на жизнь, любимой и уважаемой коллегами и не принадлежащей никому. Она оказалась неспособной объяснить (а, может быть, он пожелал услышать), что уход в отставку приведет к тому, что она станет чувствовать себя потерянной и в какой-то степени бесполезной.

Это чувство никчемности — вызванное, возможно, не столько тем, что ей пришлось вернуть контракт неподписанным, сколько неспособностью забеременеть — вырвалось спустя год из ее сознания, но так и не покинуло глубин сердца. Иногда она чувствовала себя стререотипом — молодой учительницей, удачно выскочившей замуж за преуспевающего адвоката, чье имя выгравировано на табличках в офисе. Эта молодая (ну, относительно молодая) женщина окончательно вступает в фойе удивительного дворца, зовущегося средний возраст, оглядывается и неожиданно обнаруживает, что она совсем одна — ни работы, ни детей, и муж, который почти полностью сосредоточен (можно было сказать, одержим маниакальной идеей, это было бы точнее, но очень грубо) на карабканье по лестнице успеха.

Да, причина, по которой собака ее не тронет, лежала рядом на полу спальни. Джеральд теперь был всего лишь тенью среди теней, чему Джесси была страшно благодарна. Снаружи опять задул ветер. Его шелест в ветвях сосен действовал на Джесси успокаивающе, убаюкивающе. Она закрыла глаза.

Да, конечно серьезно. Хорошая Женушка всегда была серьезна, что означало, что она была часто утомительна.

Что бы ни снилось, подумала Джесси, главное, чтобы это было не про жажду. За последние десять лет я одержала не так уж много побед — в основном связанных с мрачными партизанскими действиями — однако операция с бокалом была настоящей победой. Разве не так?

Спустя пять минут Джесси спала крепким сном, раскинув свободно висящие в наручниках руки, склонив голову на правое (которое болело меньше) плечо, медленно, глубоко дыша. В этот самый момент — намного позже после того, как опустилась тьма, а на востоке поднялось белое кольцо луны — в дверях снова появилась собака.

Как и Джесси, она стала более спокойной теперь, когда ее основная потребность была удовлетворена, и урчание в животе стихло. Подняв морду и навострив уши, она долго смотрела на Джесси, пытаясь решить, спит ли она или только притворяется. Наконец, пес решил (главным образом основываясь на запахах — пота, который высыхал, и полного отсутствия озоновой вони адреналина), что женщина уснула. На этот раз не предвидится ни ударов, ни криков... в том случае, если он будет осторожен и не разбудит ее.

Пес, мягко ступая, подошел к куче мяса, лежащей посреди комнаты. Несмотря на то, что его голод уменьшился, мясо все равно привлекало его своим ароматом. Пес, конечно, не знал, что причиной этому было нарушение древнего, взращенного поколениями табу на этот вид мяса.

Пес опустил голову, сначала с деликатностью гурмана принюхавшись к восхитительному запаху мертвого адвоката, а затем осторожно сомкнув челюсти на его нижней губе. Он принялся тянуть, оттягивая губу все дальше и дальше. При этом Джеральд начал походить на претерпевающего превращение монстра. Наконец, губа оторвалась, обнажив в смертельном оскале нижний ряд зубов Джеральда. Пес проглотил этот деликатес единым махом и облизнулся. Его хвост снова начал вилять, на этот раз двигаясь размеренными, довольными взмахами. На потолке дрожали два маленьких пятнышка света; лунный свет отразился от двух нижних резцов Джеральда. Всего неделю назад на них были поставлены коронки, которые теперь ярко и свеже блестели.

Пес еще раз облизнулся, влюбленно глядя на Джеральда. Затем он вытянул шею почти так же, как вытягивала Джесси, когда опускала соломинку в бокал, и понюхал лицо Джеральда, но не просто понюхал; он позволил своему носу совершить небольшое путешествие, сначала учуяв аромат коричневой ваксы, исходящий из уха хозяина, затем смесь пота и “Прелля” там, где кончаются волосы, а затем резкий, островатый запах запекшейся на голове Джеральда крови. Наиболее долго он задержался на обследовании носа Джеральда, произведя осторожные исследования его теперь неподвижных каналов своей грязной, но ох как чувствительной мордой. Снова на него нахлынуло ощущение гурманства, чувство, будто ему надо выбирать что-то одно из груды сокровищ. Наконец, он глубоко вцепился зубами в левую щеку Джеральда и принялся тянуть.

У лежащей на кровати Джесси быстро задвигались прикрытые веками глаза, и она издала стон — высокий, колеблющийся звук, полный ужаса и страдания.

Пес немедленно оторвался от своего занятия и инстинктивно принял позу вины и страха, однако ненадолго. Он уже считал эту гору мяса своей добычей, за которую он будет драться, а если надо, то и умрет, Кроме того, этот звук издала всего лишь самка, а пес теперь был достаточно уверен, что она ему не помеха.

Он снова опустил морду вниз, опять вцепился в щеку Джеральда Барлингейма, и дернулся к двери, тряся головой из стороны в сторону. С громким треском, напоминающим звук отрываемого от бобины скотча, от щеки мертвеца оторвалась длинная полоска мяса. Теперь Джеральд улыбался свирепой, хищной улыбкой человека, который только что сорвал солидный банк в покере, сыграв стрит-флэш.

Джесс снова застонала. Вслед за стоном последовала гортанное, неразборчивое бормотание. Пес посмотрел на нее еще раз. Он был уверен, что она не сможет встать с кровати и побеспокоить его, но ее стоны заставляли пса чувствовать себя неспокойно. Древнее табу потеряло над ним свою силу, но не исчезло окончательно и бесповоротно. Кроме того, его голод успокоился; то, чем он сейчас занимался, было не ужином, а легкой закуской. Пес повернулся и рысью выбежал из комнаты. Большая часть левой щеки Джеральда осталась свисать, словно скальп.