Книго

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
   в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------
   Мир совершенствуется. В дни моей юности, как многие из вас еще  помнят,
люди чтили красное дерево и почему-то предпочитали  всякой  другой  мебели
эти блестящие громады, удивительно похожие цветом на сырую печенку и такие
тяжелые, что не сдвинешь. Те из нас, кто был слишком  беден  для  красного
дерева, притворялись, что имеют его,  придавая  своей  мебели  воспаленный
оттенок с помощью фанеровки. Это заставило кое-кого решить, что  все  дело
тут было в цвете. В те времена бытовало словечко "ничтожный",  ныне  почти
забытое.  Милая  тетушка  Шарлотта  прибегала  к  этому   эпитету,   когда
по-своему,  по-женски,  бранила  ей  неугодных.   "Ничтожный",   "пустой",
"поддельный" было, по ее мнению, наихудшим, что можно сказать о  человеке.
Еще, помнится, она  питала  крайнее  отвращение  к  накладному  серебру  и
бронзовым полупенсам. Полупенсы ее  юности  представляли  собой  массивные
диски из красной меди, к которым совсем не подходило  слово  "мелочь".  То
были красивые и увесистые монеты, почти столь же  неудобные  в  обращении,
как кроны. Помню, как однажды в детстве она поправила меня.
   - Не называй пенни медью, деточка, - сказала она. - Медь - это  металл,
а нынешние пенсы, они бронзовые.
   Удивительно, до чего живучи наши детские представления. Я по  сей  день
считаю бронзу неким втирушей среди металлов, ничтожным  выскочкой.  Все  в
доме тетушки-Шарлотты было поразительно добротным и, за малым исключением,
страшно неудобным; здесь не было вещи, которую мальчик мог бы разбить,  не
подвергшись за то анафеме. Только ее сервиз не лишен  был  прелести  -  по
крайней мере другого я ничего не  помню,  -  и  каждая  из  этих  заветных
тарелок действительно стоила  ее  бесконечных  восторгов.  Меня  водили  в
дорогих костюмчиках, доставлявших мне такие же  муки,  как  Геркулесу  его
туника, омоченная в крови Несса [Несс - кентавр,  поверженный  Геркулесом;
жена Геркулеса - Деянира омочила в крови Несса тунику мужа, чтобы  вернуть
его любовь, но кровь кентавра оказалась ядом]. Я слишком рано  узнал  цену
добротным вещам. Узнал, скольких сердитых  взглядов  стоит  каждая  чайная
чашка, и по гроб жизни возненавидел все дорогое. Самому мне любы дешевые и
никчемные вещи, зауряднейший хлам, какой только можно получить за  деньги,
что-нибудь банальное, как примула, и недолговечное, как первый снег.
   Подумайте сами, насколько  дешевые  и  -  если  угодно  -  плохие  вещи
предпочтительней  их  дорогостоящих  подмен.  Допустим,  вам  надо  что-то
купить. "Только бери, что получше, - советует тетя Шарлотта, - такое, чтоб
дольше служило". Вы следуете ее  совету,  и  вещь  служит  веки  вечные  и
становится семейным проклятием. Кому  не  известны  эти  донельзя  скучные
Добротные  вещи,  скучные,  как  верные  жены,  и  столь  же   исполненные
самодовольства? У тетушки Шарлотты за всю жизнь, наверно, не было ни одной
новой вещи. Мебель красного дерева перешла к ней от дядюшки, а сервиз - от
каких-то далеких предков. А ее постели, ее перины!.. Их посещали призраки.
Лучшая из кроватей видела столько смертей, рождений и  браков,  что  могла
поведать историю трех поколений нашей семьи. Что-то в этом  доме  навевало
мысль о  кладбище,  и  не  только  потому,  что  спинки  стульев  походили
очертаниями на могильные плиты.  Моя  память  сохранила  мрачные  закоулки
этого дома, его темные, как в склепе, углы, пышные драпировки,  скрывавшие
окна. Наша жизнь была чересчур буднична для подобной  обстановки.  Тетушка
Шарлотта не догадывалась, что все это ее подавляло, а меж тем  оно  так  и
было. Этим  и  объяснялся,  по-моему,  ее  душевный  склад  -  ее  мрачный
кальвинизм, ощущение ничтожества и бренности всего  земного.  Утверждение,
будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это
мы были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время  и  уходили
со сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации,
они действовали в спектакле от начала и до конца. То же  самое  было  и  с
одеждой. Мы схоронили вторую сестру моей  матери  -  тетушку  Аделаиду,  -
поплакали и почти позабыли о  ней,  а  ее  великолепные  шелковые  платья,
несмотря на свое сиротство, по-прежнему весело шуршали в  нашем  эфемерном
мире.
   Все это еще в раннем детстве противоречило моему представлению о  жизни
и об относительной ценности вещей. Я хочу иметь свои вещи;  вещи,  которые
можно разбить, не разбив себе сердце, и, поскольку мы живем только раз,  я
ищу перемен - чтоб  сперва  было  это,  а  потом  то.  Ценность  старых  и
добротных вещей тети Шарлотты я узнал, лишь когда продавал их. За них дали
на редкость много - за эти каменные стулья,  как  жернова,  перемалывавшие
людей; за этот хрупкий фарфор, доставлявший  бесконечные  тревоги  до  тех
самых пор, пока чары его не разлетелись с ним вместе; за серебряные ложки,
по милости коих тетя Шарлотта пятьдесят шесть лет кряду мучилась мыслью  о
взломщиках; за кровать, которую из всей родни пережил я один; за  чудесные
старинные часы - рослые, плечистые, с серебряным ликом.
   Но, как я уже говорил, наши вкусы меняются - ушло  в  вечность  красное
дерево и репсовые гардины. Вещи теперь служат человеку, а прежде  человека
с детства учили служить вещам. Нынче я сам связующее звено между прошлым и
будущим. Вещи, как весенние  цветы,  появляются  и  вновь  исчезают.  "Кто
украдет мои часы, получит ерунду", - как говорил один поэт; они сделаны из
бог весть какого металла и, если их день  продержать  на  каминной  полке,
покрываются  сплошным  красновато-черным  налетом,  который   очень   меня
веселит. Мальчиком я  понял,  что  когда-нибудь  надену  дедушкину  шляпу.
Теперь у меня шляпа за десять шиллингов, а то и дешевле, и я меняю ее  два
или три раза в году. В прежние времена платье  брали  себе  почти  так  же
навечно,  как  жену.  Наше  нынешнее  жилище  полно   разными   блестящими
предметами; повсюду легковесные креслица, прочные лишь настолько, чтобы не
развалиться под вами;  книги  в  ярких  обложках;  ковры,  на  которые  вы
спокойно можете бросить зажженную спичку. Вы не боитесь  здесь  что-нибудь
поцарапать, опрокинуть кофе, разбросать по углам пепел. Уж ваша мебель  не
станет чваниться перед гостями. Она знает свое место.
   Но особенно хороши дешевые вещи с точки зрения декоративности. Если что
и выдавало в моей тетушке любовь к красоте, так это милый ее сердцу старый
цветник, хотя даже тут она остается у меня под  подозрением.  Ее  любимыми
цветами были тюльпаны - эти накрахмаленные гордецы в малиновых  прожилках.
Полевые  цветы  она  презирала.  Драгоценности  ее  походили  на  выставку
благородных металлов. Знай она  стоимость  платины,  она  б  только  ее  и
носила. Цепи, кольца и броши тети Шарлотты приобретались  на  вес.  Она  б
отвернулась от работы  Бенвенуто  Челлини,  если  бы  в  вещи  было  менее
двадцати двух каратов. Акварель она презирала; картина в ее глазах  должна
была  представлять  собою  огромное,   писанное   маслом   бурое   полотно
какого-нибудь Старого Мастера. В углу столовой в усадьбе Бэббиджей  стояла
горка с хвастливо сияющей позолоченной  посудой;  ее  огораживал  плюшевый
шнур, не позволявший посетителям  толком  рассмотреть  чеканку:  они  лишь
узнавали стоимость и шли дальше. Я не держу в доме  богато  разукрашенного
искусства. По мне, прелесть искусства составляют такие необъяснимые  вещи,
как идеи, мастерство и талант. На фартинг краски и бумаги - и  перед  вами
шедевр, как это делают японцы.  Не  беда,  если  он  упадет  в  огонь.  Он
исчезнет, как вчерашний закат, - завтра будет новый.
   Японцы - истинные апостолы дешевизны. Греки жили,  чтоб  научить  людей
красоте, иудеи  -  нравственности,  но  вот  явились  японцы  и  принялись
вдалбливать нам, что человек может быть честным, его жизнь -  приятной,  а
народ - великим без  домов  из  песчаника,  мраморных  каминов  и  буфетов
красного дерева. Порой мне ужасно хотелось, чтоб тетушка  Шарлотта  пожила
среди японцев. Она, конечно, обозвала бы их "горсткой ничтожеств". То, что
у них столь употребима бумага и они носят  бумажное  платье  и  пользуются
бумажными платками, преисполнило бы ее бесконечного презрения к ним. Как я
ни старался, я не мог представить себе тетю Шарлотту в бумажном белье. Она
питала истинную ненависть к бумаге. Ее молитвенник был напечатан на шелку,
все книги переплетены в кожу и не  так  для  красоты,  как  для  прочности
вправлены в металлический кант. Настоящее ее место было в древнем Вавилоне
- сей основательный  народ  высекал  на  камне  даже  газеты.  Я  мысленно
сравнивал ее с той царевной, которая носила одеяние  из  кованого  золота.
Мальчиком я считал, что скелет у нее из красного дерева. Но как бы там  ни
было, старушки уж нет, и к тому же она оставила мне свою мебель.  Наверно,
она перевернулась в гробу, когда я  принялся  распродавать  ее  имущество.
Даже семейный фарфор понемногу исчез. Негодуя за  дурное  отношение  к  ее
слишком фундаментальным вещам, тетка вечно  наказывала  меня,  запирала  в
чулане,  сажала  на  хлеб  и  воду,  давала  непосильные  задания,  и   я,
признаться, низко отметил ей за это. Если будете в Уокинге, вы убедитесь в
этом собственными глазами. На могиле ее стоит  простой  легкий  крест.  Он
кажется белым пятнышком  между  двух  безобразных  гранитных  пресс-папье,
которыми придавлены лежащие справа и  слева.  Временами  я  готов  в  этом
раскаяться. Как я посмотрю ей в лицо на том свете: я ведь так ее оскорбил!
   1898
Книго
[X]