Виктория Угрюмова

                               Лодочник

 

     И куда они лезут со всеми своими узлами и чемоданами?  Толкаются,

пыхтят,  норовя занять самые удобные места.  Это ни к чему, потому что

удобных мест в моей лодке  нет:  старая  она,  дряхленькая,  протекает

постоянно, и я аккуратно законопачиваю дырки просмоленными тряпочками.

Человеки взволнованны, и настроение у них разве что не предпраздничное;

а,  впрочем,  их тоже можно понять. В их стылой и скучной жизни всякое

путешествие в радость.

     - Извините?  Мы долго будем ...э-ээ...  добираться?  - лысоватый,

толстенький, в  роговых  очках.  Костюм  серый  и  добротный,  но  без

излишеств. С понятием пассажир.

     - А куда торопиться? - спрашиваю я. - Вы же, считайте, в отпуске.

     - Но все-таки, - настаивает он...

     Многие из них суют мне деньги.  Суют воровато и не от души,  а по

обязанности - везде нужно подмазать,  и здесь,  значит, тоже. Хотя что

от этого изменится - грести я, что ли, стану иначе? Но деньги беру все

равно: мне тоже нужно на что-то жить;  правда, обидно, но до моих обид

никому нет дела.

     - Простите, здесь мокро, у вас коврика нету? Резинового?

     Я отрицательно качаю головой.

     Раньше, бывало,  возмущался; пытался объяснить, что мы тут все не

на ослепительно-белом лайнере в лазурных водах Карибского моря,  а  на

дохлом корыте в паршивой речонке - темной, мутной, где местами, словно

пятна жира на супе,  плавают островки ряски.  И всего-то делов  мне  -

перевезти  их  на  другой  берег.  Посудина у меня вместительная,  это

правда; но не прогулочный катер.

     - Скажите, а эта баржа не утонет?...

     Отчего же,  часто отвечаю я на такой  вопрос.  Очень  даже  может

потонуть. Так что крепче держитесь за свои чемоданы.

     Пугаются...

     Как только мою старушку не называли:  и баржой,  и лодкой, и даже

паромом какая-то дама окрестила в полном помрачении ума,  не иначе.  Я

ее как   сейчас   помню   -   вся   невразумительная  и  растрепанная.

Встревоженная. Вопросов задавала  уйму,  и  вконец  надоела  остальным

пассажирам. Прямо  по  анекдоту:  у  лифтера  спрашивают  -  что самое

трудное в вашей профессии?  Эти головокружительные подъемы, от которых

захватывает дух?  - Нет,  - отвечает. - Тогда эти жуткие спуски, когда

кажется, что вот-вот оборвешься?  - Нет.  - Тогда что же?  -  Вопросы.

Исключительно, дурацкие вопросы...

     Многие едут как на работу,  изредка - как на отдых. Большинство -

в неизвестность.

     Некоторые, правда таких немного, здесь целыми семьями. Дети шумят

и  веселятся,  галдеж  стоит  невероятный,  но  я  не против.  Ребячий

возраст,  он условностей не приемлет,  от того дети быстрее  ко  всему

приспосабливаются:  просто  воспринимают  все,  как  есть.  Не  то что

взрослые с постоянным разыскиванием причины и следствия.

     Мудрые люди, я давно заметил, странствуют практически без багажа.

Так оно сподручнее будет.  И в этом они сродни  детям,  которым  тоже,

кроме любимой игрушки, засунутой в карман, ничего, по сути, не нужно.

     Кто-то плачет.  И  чего,  спрашивается?  Пусть  плачут  те,   кто

остается.  Даже мудрость такая была у древних:  при расставании девять

десятых тоски берет себе остающийся,  и только одна десятая  достается

отъезжающему...

     - Отъезжающие, приготовьтесь! - кричу я внушительно. - Отплываем!

     Может, надо кричать "отплывающие"?

     - А сейчас дядя покатает нас на лодочке...

     Покатаю, отчего же не покатать.

     Я мерно плещу веслом,  выводя свою  старушку  на  середину  реки.

Течения здесь почти нет,  и это мне только на руку.  Я давно плаваю по

этому маршруту, и могу провести здесь любое судно с закрытыми глазами.

     Сотни раз говорил начальству,  что лодка устарела - и морально, и

физически. Однажды пойдет ко дну, и утоплю всех к такой-то бабушке. Но

они не слушают; а если слушают, то не вникают... Их дело. Сам-то я так

привык за эти годы к своей ладье (по-настоящему это  все-таки  ладья),

что мне  становится  страшно,  когда  я  представляю,  что мне выдадут

какое-нибудь другое плавсредство.  По этой причине я не особо  напираю

на начальство.  Обойдусь как-нибудь. Главное, заранее предупредил, чем

снял с себя ответственность. Ответственности я не люблю.

     От нечего делать,  рассматриваю пассажиров.  Многие лица  кажутся

мне смутно   знакомыми,   будто  я  их  возил  уже  когда-то.  А  есть

пара-тройка таких,  насчет которых я просто уверен.  Эта  загадка  все

больше и больше занимает меня, особенно, в последнее время: я-то возил

их только в одну сторону.

     Правда, я  понимаю,  что на моей реке и на моей ладье свет клином

не сошелся.

     Один из таких,  загадочных, пассажиров сегодня сел прямо напротив

меня. Ничего примечательного в нем нет:  неопределенного возраста,  не

то моложавый,  но старый,  не то юноша,  но потрепанный жизнью.  Серые

глаза. Глаза,  впрочем,  удивительные, ясные-ясные, век бы смотрел, да

мне по чину не положено;  стану смотреть на его глаза,  и посажу лодку

на мель, за что мне потом сильно влетит.

     Но глаза удивительные, точно.

     Волосы не длинные и не короткие,  какие-то пегие.  Улыбка милая и

обезоруживающая. Да  только у меня оружия отродясь не водилось.  Разве

что весло? Веслом ежели припечатать, тоже мало не покажется.

     Улыбается он мне.

     - Что зачастил-то так? - спрашиваю я наугад.

     - Ой,  вы  знакомы?  -  моментально встревает какая-то полнотелая

женщина в  цветастом  платье,  которое  ее  портит  окончательно.  Она

шумная, голосистая  и  неприятная.  И  хотя  я  не имею права питать к

пассажирам симпатию или антипатию,  я награждаю ее таким взглядом, что

она моментально  стушевывается.  Замолкает.  И я испытываю невероятное

облегчение.

     Странный пассажир встает со своего места и подходит ко мне, чтобы

не кричать на всю лодку.

     - Получилось  так,  все  время  приходится мотаться туда-обратно.

Дела.

     - Какие  дела  могут  заставить так мельтешить?  - интересуюсь я,

загребая веслом.  Я человек спокойный,  и в  моей  жизни  есть  только

старая-престарая лодка,  да  древняя мутная река.  Поэтому меня всегда

интересуют рассказы других.  Но со мной редко кто говорит - я считаюсь

обслуживающим персоналом,    а    следовательно,   не   располагаю   к

откровенности. Мне можно ткнуть деньги, но не излить душу.

     - Кого какие, - охотно отвечает пассажир. - Кого - работа, кого -

единственная настоящая любовь.  Многие ради детей,  причем  не  только

своих. Это  уж  как кого зацепит.  Бывает,  что ненависть тоже придает

дополнительный заряд бодрости и энергии.

     Я киваю  головой.  Ненависть,  это  точно.  Ненависть способна на

многое. Бывал я свидетелем последствий взаимной  ненависти,  лучше  не

видеть... Меня самого,  честно говоря,  пугают дальние странствия, это

одна из причин,  по которой  я  и  работаю  в  этой  должности,  и  на

повышение не  пошел.  Но  свойство  других - не бояться перемены мест,

перемены судьбы, чего там еще, - меня ужасно привлекает и интересует.

     - Не  страшно?  - выговариваю я свой самый сокровенный вопрос.  И

тут же пугаюсь, что пассажир не поймет меня правильно: у людей слишком

много причин, чтобы бояться; откуда ему знать, о чем я.

     Но он понимает, к великому моему удивлению.

     - Страшно,  конечно.  Но  только  дураки не боятся. Нужно  только

помнить, что страх губит  разум,  а  потому  полезен  исключительно  в

маленьких дозах, для профилактики. Кстати, как насчет профилактики?

     - Я-то всегда за, но только не положено. Да и взять негде.

     - Не негде,  а где.  Я специально припас.  Я же не новичок!  - он

вытаскивает из внутреннего кармана плоскую,  но объемистую  бутылку  с

кристальной жидкостью. - Вот она, родимая.

     Мы пьем по очереди из отвинчивающейся крышечки. Водка что надо, и

вышибает у меня слезу.

     - Молодец! - говорю я искренне.

     - Это я сейчас такой умный, налегке путешествую. Ты бы посмотрел,

чего мне в первый раз с собой  натолкали!  Чуть  было  не  застрял  на

полдороге.

     Мы смеемся,  но это теперь смешно. Застрять посередине - это едва

ли не худшее, что может случиться с пассажиром.

     Мы еще раз прикладываемся к крышечке. И еще.  Пока в  бутылке  не

остается чуть  больше половины.  Тогда я отказываюсь пить дальше - ему

предстоит нелегкий путь, и эта бутылка успеет пригодиться не раз и  не

два. Отказываюсь  я  с сожалением.  Пока мы неспешно беседуем о всяких

житейских мелочах,  выясняется,  что река закончилась,  и лодка, мягко

прошуршав днищем по песку, легко ударяется в берег.

     Все хватают вещи,  начинается обычная в  таких  случаях  суета  и

толкотня. Людей  хлебом  не  корми,  дай потолкаться или выстроиться в

очередь. В очередь здесь, хвала Всевышнему, выстраиваться не за чем, и

толпа наконец  покидает  мою  старушку,  оставив  после себя привычный

беспорядок. Но я не сержусь.  Большинство из них путешествует впервые,

а впервые все бестолково и нелепо. По себе знаю.

     Странному пассажиру тоже пора.  Он крепко жмет мне руку.  И когда

отнимает свою,  в моей ладони остается монетка. Тяжелая, но маленькая.

Я медленно разжимаю кулак - это серебряная драхма.

     Долгожданная плата за перевоз.

     Я вытираю неуместные слезы и заставляю себя улыбнуться:

     - Ну, удачи тебе. Даст Бог, не раз еще свидимся.

     Светлая душа,  он  легко  спрыгивает с носа моей ладьи на берег и

уходит, маша рукой:

     - Счастливого плавания, Харон!