ПРОРОК - 2

Андрей ВОРОНИН

ГОЛОС АНГЕЛА

 

Анонс

 

     Советник Московского патриарха Андрей Алексеевич Холмогоров едет в белорусский город Борисов, не подозревая, что это путешествие - начало череды загадочных и трагичных криминальных происшествий, свидетелем и участником которых ему предстоит стать.

 

Пролог

 

     Настоящее и будущее - лишь продолжение прошлого. Мысли, поступки сегодняшних людей уже предопределены теми, кто жил до них, но сами люди об этом не задумываются...

     В 1812 году французский император Наполеон двинул свои войска на Россию, дошел до Москвы, разорил ее, разграбил, сжег. В 1941 году Адольф Гитлер так же, как Наполеон, рвался к Москве, хотел ее захватить. И тот и другой надеялись, что, овладев Москвой, получат власть над всем миром. Но не все помнят, что, прежде чем двинуться на Россию, и тот и другой воевали в Северной Африке. Их не интересовали завоеванные земли, оба они стремились к другому, искали то, что приведет их к заветной цели...

     А начиналось все так... Тогда же, когда Бог дал Моисею заповеди на скрижалях, дьявол написал свои заповеди. Если Бог высек слова свои на каменных скрижалях, то дьявол выжег послание на золоте, ярком и слепящем, как огонь преисподней. Что прочел на скрижалях библейский Моисей, знают все - это заповеди Божьи. А вот что выжег дьявол на золоте?

     Господь решил, что никто из людей не должен знать своего будущего. Дьявол же выжег на золоте то, что людям знать не дано. Кто прочтет письмена на скрижали - узнает судьбу от дня первого до дня последнего и сможет избежать всех злоключений, получит власть над миром. И сделал дьявол так, что уничтожить его золотую скрижаль невоз, она вечна, как вечно зло. Прочесть ее , лишь когда светила станут в определенном порядке.

     Нашли послание дьявола в пустыне жрецы египетских фараонов, завладели им, прятали его и хранили как зеницу ока. Лишь посвященным приоткрывали они тайну, позволяли заглянуть в будущее. И тогда дьявол радовался, тогда рекой лилась кровь и тысячами гибли люди. Мрак опускался на землю, меркло солнце. Так продолжалось, до тех пор, пока не завладели этой золотой скрижалью христианские первосвященники, они первыми поняли, что нельзя человеку даже заглядывать в дьявольские письмена. Но уничтожить золотую скрижаль выше человеческих сил, оставалось таить ее и прятать.

     Прятали ее первые Папы Римские, а когда Рим погибал под натиском варваров-язычников, тайно отправили ее константинопольскому патриарху. Погибла и Византия, захваченная турками-сельджуками.

     Золотая скрижаль оказалась в Москве. Прятали ее русские первосвященники, как и их предшественники, надежно, чтобы никто не смог увидеть и прочесть, заглянуть в будущее. От патриарха к патриарху передавалось тайна.

     И понял дьявол: крепки христианские первосвященники, не впадут в искушение, будут хранить тайну. Отправил он своего посланника отыскать золотую скрижаль. И появился на Земле этот гад в обличье человека, принимали его монархи и правители как астролога, чародея, предсказателя. И нашептывал посланник дьявола, что есть золотая скрижаль, надо лишь отыскать ее, а заполучив ее, станешь непобедимым, завладеешь всем миром.

     Есть точные свидетельства историков и биографов, что за спиной каждого великого диктатора стояла таинственная личность, обладавшая огромным влиянием, - это был он, посланник дьявола. Был он рядом и с Наполеоном, и с Гитлером...

     Наполеон с помощью посланника дьявола сумел отыскать в захваченной Москве спрятанную патриархами золотую скрижаль. Но прочесть ее посланник мог лишь при определенном положении небесных светил. Скрижаль и награбленное в первопрестольной столице церковное золото охраняли самые преданные гвардейцы.

     При отступлении обоз с золотом и скрижалью провалился под лед. Времени на подъем бесценного груза не было - по пятам шли казаки.

     Посланник дьявола оставил верного человека - одного из гвардейцев-корсиканцев, назначив его хранителем места. Император снял медаль со своей груди, разрубил ее палашом надвое, одну половину вложил в ладонь гвардейцу, сжал ему пальцы: “Покажешь место тому, кто предъявит вторую половину. Храни тайну”. Посланник дьявола зомбировал гвардейца. “Я вернусь, - сказал он корсиканцу, - ты можешь меня не дождаться, передашь тайну места и половинку медали своему сыну. Каждый, кто попытается достать хоть часть сокровищ, погибнет..."

     Тем же палашом, которым рубил медаль, император пересек гвардейцу сухожилия на ноге, чтобы тот не мог следовать за ним.

     Гвардеец прибился к одинокой женщине, купил пчел, он и сам не знал точно, что охраняет. Он и его потомки неукоснительно выполняли наказ императора и его советника - хранили тайну места.

 

***

 

     - Золотые пчелы одна за другой пробирались сквозь узкую щель летка. Они кружили над ульем, поблескивая крылышками. Их гудение и жужжание то становились враждебными, тревожными, то растворялись в миролюбивом шуме ветра. С реки и с болота на луг надвигались удушливый запах прелого аира и пронзительный запах подгнившей рыбы. От этого запаха становилось дурно, кружилась голова. Слышались голоса мужчин, неразборчивые, словно доносились они из-за стены.

     Под брезентовым навесом стоял короткий, сколоченный из грубых досок стол, стулья заменяли березовые чурки. За столом расположились трое мужчин. Они с опаской поглядывали на домик, избегали резких движений, чтобы не привлечь к себе гудящих насекомых. От домика к навесу торопливо шел приземистый мужчина, он нес перед собой жестяную миску, из которой торчали черноватые соты. От солнца, которое нещадно жгло землю, соты прямо на глазах сочились. Казалось, еще немного - и они расплавятся. Мужчина шел, тяжело, ступая, вразвалочку, на его до черноты загорелой шее покачивался странный предмет на черном шнурке - половинка то ли старинной монеты, то ли медали.

     - Покушайте, люди добрые, медка настоящего. Такого вам нигде не предложат.

     - Я-то думал, мы с тобой не договоримся, а ты человек понятливый, сразу согласился, - произнес мужчина, сидевший за столом, и провел ладонью по седому затылку, а затем медленно той же рукой взял пистолет - зловеще черный на струганных досках - и переложил его себе на колени.

     Двое других мужчин, сидевших за столом, молчаливо кивнули в знак согласия. Над тающими сотами кружили пчелы.

     - Я смотрю, жарко вам, люди добрые, - мягко и ласково произнес пасечник. - Может, кваску холодного? Он у меня прямо-таки ледяной. Попьете, а потом я вам и место покажу.

     - Хороший день выдался, - глядя на соты, сказал мужчина с пистолетом, - просто именины сердца, - при этом его взгляд оставался жестким, хоть губы и расплывались в блаженной улыбке.

     Так смотрит на мир человек, совсем недавно вышедший из-за колючей проволоки, уже наслаждающийся жизнью, но еще не забывший запах телогрейки и скрип снега под сапогами. Он поглаживал рукоятку пистолета, иногда барабанил по ней пальцами, потягивался, ежась под горячими лучами высокого солнца.

     - Я сейчас, ребятки, - мужчина в расстегнутой рубашке отошел недалеко - к маленькому сарайчику, стоявшему поодаль, под старым расколотым молнией дубом. Из сарайчика он вернулся с большим глиняным кувшином. На указательном пальце правой руки пасечника висели три эмалированные кружки.

     - Сам что, пить не будешь?

     - Мне потом к пчелам, люди добрые, а они запаха не любят. Ни табака не любят, ни водки, ни даже кваса.

     Трое пришельцев жадно поглядывали на влажный кувшин, облизывая пересохшие губы.

     Горло кувшина прикрывал белый платок. Пенящийся квас полился в кружки.

     - Попьем и сразу двинемся, - засовывая пистолет за ремень, произнес седой. Он несколько секунд смотрел на кружку в своих руках, словно раздумывал. Пить хотелось нестерпимо.

     Самый молодой из троих наклонился над полной кружкой и отхлебнул.

     - Вкусно, - прошептал он.

     - Вкусно, говоришь? - переспросил седой.

     - Ага, очень вкусно, Самсон Ильич, - имя и отчество прозвучали гулко и отчетливо, словно были произнесены в пустой комнате глухой ночью.

     Все трое принялись жадно пить. Пасечник смотрел на пришельцев. На руку ему села пчела и, путаясь в седых волосках, поползла к локтю. Пасечник поднял руку, дунул на насекомое, и пчела, жужжа гулко и тревожно, понеслась к улью.

     - Еще? - спросил пасечник.

     Никто из сидевших не произнес ни слова. Людей словно било током, они дрожали, глаза лезли из орбит, зубы скрежетали, языки вываливались. Седой скреб пальцами по доскам стола, острые щепки лезли под ногти, на желтых досках оставались кровавые следы.

     - Вижу, что больше не надо, - как и прежде ласково произнес пасечник, подцепил указательным пальцем все три кружки, толкнул глиняный кувшин. Квас полился на колени сидевшим, кувшин медленно покатился, подскакивая на стыках досок и бесшумно упал в мягкую траву.

     Пасечник шел к ульям, что-то недовольно бормоча себе под нос. Впереди, словно указывая ему дорогу, бежал крупный серый пес в блестящем металлическом ошейнике. Навстречу им черной тучей несся рой пчел. Пчелы минули пасечника и ринулись под навес. Брезент заходил ходуном, гул был громким и зловещим, как гром сползающей лавины. Трое мужчин уже лежали на траве рядом с березовыми чурками и перевернутым столом. Пчелы ползали по ним, забирались в носы, рты, уши, под одежду, путались в волосах. Все трое были мертвы. Неподалеку, под дубом, серый пес передними лапами отчаянно рыл землю и кровожадно рычал.

     Рой поднялся резко, как по команде, и через несколько минут пчелы спокойно, мирно жужжа, вновь забирались в узкие щели летков. Седой мужчина с пистолетом в руке, которого его спутники называли Самсоном Ильичом, лежал на спине, неестественно запрокинув голову. По широко открытому мертвому, но все еще влажному глазу медленно ползла пчела. Ее крылья были мокрыми. Пчела с трудом расправила крылья, пошевелила ими, тяжело взлетела, а затем застыла в воздухе, словно невидимая игла приколола ее к пейзажу.

     - Это же сон, - еще не проснувшись, понял Андрей Холмогоров. Он открыл глаза, уже зная, что увидит перед собой. - Кошмар! - пробормотал он.

     В окно бил яркий свет.

     Советник патриарха Андрей Алексеевич Холмогоров находился у себя дома на старом кожаном диване, который достался ему еще от отца. Хрустя суставами, он медленно потянулся и встал. Маятник высоких напольных часов мерно раскачивался. Их потемневший диск болезненно зацепил память, напомнив об увиденном во сне, о странном медальоне на шее пасечника.

     Холмогоров посмотрел на икону. На потемневшей доске светился лик Спасителя. Холмогоров зажег свечу. В комнате сразу же запахло воском и медом.

     - Пчелы, - прошептал Андрей. - Как много их там было. Так вот почему воск пахнет смертью, - он перекрестился крепко сжатыми длинными пальцами и принялся смотреть на голубоватый огонек свечи - так потерявшийся в ночи спутник вглядывается в далекий свет, еще не зная, что это - окно дома, костер или только-только взошедшая звезда.

     "Что я видел? Прошлое или будущее? - подумал советник патриарха. - И кто такой Самсон Ильич? Почему его имя я слышал так отчетливо?”

 

Глава 1

 

     Места лишения свободы - вот истинные кузницы кадров для страны, они же - школы жизни, они же - университеты! Если кто-то не успел на воле закончить десятилетку, получить диплом, он доберет знания в “казенном доме”, и не по учебникам, а черпая их из первоисточников. Учителя в тюрьме и на зоне замечательные - настоящие универсалы. Есть аспиранты, младшие научные сотрудники и кандидаты воровских, бандитских наук, реже встречаются профессора и академики, не говоря уже об авторитетных специалистах и о ворах в законе, последнее звание, по меркам человека “зоны-не-топтавшего, жизни-не-видевшего”, соотнести с нобелевским лауреатом.

     За колючкой судьба собирает не сухих теоретиков, крыс кабинетных, а самых что ни на есть натренированных практиков, знающих дело, как говорится, на ощупь. Если ты не лодырь, не бездарь, если в тебе теплится Божья искорка, если Господь поцеловал тебя в макушку, станешь специалистом высшей квалификации. Умельцы научат тебя открывать и закрывать любые замки, отличать с завязанными глазами фальшивую банкноту от настоящей на ощупь, на запах, на шорох. И станет в мире одним специалистом больше, умеющим зеленую сотку, сделанную в Америке, отличить от липовой с той же уверенностью, с какой опытный скорняк отличает мех хорошей выделки от подделки.

     На зоны и в тюрьмы не приходят специальные технические журналы, но преподаватели воровских наук всегда в курсе последних новинок. Им, не отлучавшимся из-за колючей проволоки за долгие годы отсидки ни на один день, непостижимым образом становится известно, какая именно фирма разработала и внедрила новый тип сигнализации; они, почесывая под рваной телогрейкой давно не мытое тело, объяснят, чем новомодный швейцарский сейф отличается от израильского или старого немецкого, попавшего в Россию еще по репарации. И сделают они это не заумным казенным языком, а доходчиво, простыми словами, пересыпая лекцию шутками да прибаутками.

     Основная же дисциплина тюремного университета - конечно, Уголовный кодекс. Любому двоечнику, прошедшему СИЗО, суд и зону, на воле вместе с личными вещами, следовало бы без экзаменов выдавать и диплом юриста, потому что навряд ли какой-нибудь адвокатишко из юридической консультации, окончивший университет с отличием, будет знать Уголовный кодекс так же хорошо, как бывший заключенный. С бывшими зеками в освоении главной книги земного существования могут сравниться разве что хасиды-талмудисты, но лишь в знании своей книги - Торы. Проткни на глазах такого знатока страницу иголкой, и он безошибочно ответит, на каком слове с обратной стороны вышло острие.

     За колючей проволокой обрести специальности, которых не отыщешь в Кодексе о труде: медвежатник, фальшивомонетчик, домушник, карманник, брачный аферист. На любой зоне, как правило, в той или иной мере представлены все воровские специальности. Но попадаются, естественно, и люди с очень редкими профессиями.

     Одним из таких избранных и был Самсон Ильич Лукин, солидный пожилой мужчина с тонкими губами и немигающими глубоко посаженными глазами. На нем и тюремная роба сидела не хуже, чем дорогой фрак на дирижере симфонического оркестра. Говорил он, избегая “фени” и ненормативной лексики, голосом обладал мягким и бархатистым. Редкие качества! На зоне мало кому удается сохранить собственное достоинство, это удел исключительно сильных личностей. Лукин же умел приспособить обстоятельства под себя. Даже начальник зоны обращался к нему уважительно, по имени-отчеству, не говоря уже о простых надзирателях и зеках, и далеко не каждому из них Лукин отвечал.

     В минуты душевного подъема Самсон Ильич, картинно заложив руки за спину, ходил по бараку и негромко напевал. Спросите, что ж тут необычного? Многие заключенные от нечего делать мычат себе под нос. Но дело в том, что напевал Лукин не блатные песни, а оперные арии: отечественных композиторов - по-русски, итальянцев - по-итальянски, Вагнера, естественно, - по-немецки. Место в бараке он занимал лучшее, в самом дальнем углу у окошка.

     Со своим весом и влиянием в местном обществе Самсон Ильич мог бы позволить себе не ударять палец о палец. Но Лукин не привык сидеть без дела, поэтому работал в библиотеке. С его приходом на должность библиотекаря книги и журналы стали поступать на зону чуть ли не каждую неделю. Вскоре даже начальник зоны стал наведываться в библиотеку - почитать новинки. Государство не тратило на литературу ни копейки, все книги и журналы присылали спонсоры, о которых раньше на зоне и слыхом не слыхивали. Поступлениям из России не удивлялись, но вскоре объявились какие-то немецкие благотворительные организации, за ними - шведские, а однажды канадцы прислали двести книг на английском языке. Читать эти книги мог лишь сам Самсон Ильич, поскольку на зоне в лучшем случае было отыскать знатоков кавказских языков.

     Подобному собранию изданий по искусству, каталогам выставок, аукционов могла позавидовать солидная библиотека любого столичного музея. Библиотека зоны во многом повторяла личную библиотеку Лукина, оставленную им на воле. Из привычных источников информации Самсону Ильичу не хватало лишь мощного компьютера, подключенного к Интернету. Лукин предлагал начальнику компьютеризировать зону, но подполковник не согласился.

     - Не положено, - коротко сказал он Самсону Ильичу, с трудом избежав соблазна заиметь и в собственном кабинете чудо современной техники.

     - Что ж, обойдемся и без электроники. Отцы наши обходились, деды... А какие книги писали, какие вещи делали!

     Лукин обладал феноменальной памятью и далеко не поверхностными знаниями во многих областях искусства и техники. Он мог безошибочно, лишь один раз взглянув на репродукцию иконы, сказать:

     - Конец семнадцатого века, владимирская школа. Но мастер не лучший. Красная цена этой доски, если она в хорошем состоянии, пятьсот пятьдесят долларов.

     И, даже не взглянув на подпись под репродукцией, называл место, где сейчас эта икона находится. Если же кто-нибудь интересовался, то Лукин мог пояснить, какими путями доска попала в Рязанский областной музей. Так же легко Лукин ориентировался и в светской живописи. Художника, страну, год создания полотна Лукин называл безошибочно, лишь бросив на картину быстрый взгляд. Это умение было уже частью его души, вошло в плоть и кровь, все нужные сведения он держал в голове, и Самсону Ильичу не составляло большого труда дать обычно бесполезную на зоне искусствоведческую консультацию.

     Но случалось, что его знания оказывались востребованными. Иногда кто-нибудь из начальства приносил в библиотеку икону, перстень, нательный крест и заискивающе интересовался:

     - Самсон Ильич, стоящая вещь или так себе?

     Лукин улыбался так, как улыбается жрец, посвященный в тайны мироздания.

     - Вы хотите продать или купить?

     - Просто.., интересуюсь... - мгновенно смущался проситель.

     - Вещь довольно эффектная, - держа на ладони крестик с двухцветной эмалью, говорил Самсон Ильич. - Если будете продавать, можете говорить, что она конца восемнадцатого века и сделана мастерами Валаамского монастыря. Можете запросить за крестик сто долларов.

     - Вы уверены в этом?

     - Но соглашайтесь и на двадцать, потому как она - польская подделка первых лет советской власти.

     - А мне говорили, - восклицал проситель консультации, - что крестик - вещь уникальная, стоит никак не меньше пятисот баксов.

     - Не верите? - улыбался Лукин. - Попробуйте продать. Поверьте мне, специалист ее вообще не купит, даже как серебряный лом, потому как металл - паршивого качества. Даже серебряные полтинники двадцатых годов были лучше.

     Проситель прятал крестик, благодарил Самсона Ильича и покидал библиотеку. А Лукин в теплой жилетке склонялся над каталогом, медленно переворачивал страницу за страницей, причмокивая и восклицая. Иногда на его лице появлялось загадочное выражение и он шептал своими тонкими губами:

     - Вот где ты оказалась теперь. А когда-то я тебя держал в руках. Значит, я все правильно рассчитал. Ты оказалась в Греции, из Греции попала в Германию, а из Германии, переплыв Ла-Манш, а может быть, перелетев, - в Англии. Сейчас за тебя зарядили пятьдесят тысяч, стартовых пятьдесят, а я отдал за тебя всего лишь ящик водки. Продал же за двадцать тысяч долларов, но зато без деклараций, без документов и всякой прочей ерунды. Я вижу, тебя немного отреставрировали, вот здесь утолок поправили, на нем новый лак. Но это чистой воды варварство, лучше ты от этого не стала, - глядя на зимний пейзаж голландской школы, бормотал Самсон Ильич.

     Про Лукина на зоне иногда говорили - “музейщик”, но нет, Самсон Ильич никогда не работал в музеях, не имел научных званий, даже не получил специального образования. Любовь к прекрасному ему привили пятьдесят лет тому назад.

     В пятидесятом году он впервые оказался за решеткой. По сегодняшним временам дело было пустяковое: Лукин и два его приятеля решили толкнуть золотые монеты царской чеканки. Вместе с монетами они продали зубному технику и звезду Героя Советского Союза, украденную у пьяного полковника, валявшегося в мокрых галифе за кустами неподалеку от пивной бочки. Золотая звезда и погубила всю троицу. Дело приняло политическую окраску, торговцы золотом получили на всю катушку - по восемь лет строгого режима. Хорошо еще, что никого из них не расстреляли и не послали на урановые рудники.

     В лагере Самсон Ильич познакомился с профессором-искусствоведом, бывшим сотрудником Эрмитажа, ученым еще старой закалки. Тот, узнав, за что сидит молодой Лукин, посмеялся, объяснил, что золото - это всего лишь материал, из которого настоящий художник способен создавать шедевры. А поскольку Лукин с полуслова понял старого ученого, то тот и ввел его в мир прекрасного, передав за пару лет смышленому юноше все свои энциклопедические знания.

     Так, благодаря Густаву Ивановичу Шиллеру Лукин вошел в мир искусств. Шиллер не учил его воровать и перепродавать произведения искусства, он лишь рассказывал Лукину о школах, тенденциях, течениях в искусстве, о международных аукционах, на которых распродавались коллекции известнейших музеев.

     - Цифры, названные Густавом Шиллером, запали в душу Лукину, и он уже самостоятельно, без чьего-либо влияния сообразил, что, если люди готовы выложить за произведения искусства огромные деньги, значит, и заниматься торговлей произведениями искусства выгодно. Сам того не желая, искусствовед Шиллер укрепил Лукина в этой мысли, убедив его в том, что ценность истинного произведения искусства с годами лишь возрастает. Главное - суметь разглядеть среди одинаковых на первый взгляд картин, украшений, книг, мебели, подсвечников, мраморных и бронзовых скульптур произведение стоящего мастера.

     Поняв это, Лукин взялся за учебу с удвоенным рвением. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом и учитель, и ученик вместе оказались на воле. Встретила их жена Шиллера, седая, сгорбленная, смертельно больная. Густаву Ивановичу, как считали многие, повезло. Его жена умудрилась сохранить библиотеку и кое-что из коллекции мужа. Она успела развестись с ним, прежде чем был оглашен приговор, выйдя за генерала-инвалида, и переехать в Москву, в роскошную генеральскую квартиру.

     В сорок седьмом году герой-генерал отдал Богу душу и был похоронен с воинскими почестями. Все, что о нем напоминало в московской квартире, так это фотография в строгой дубовой рамке, генеральская шинель в шкафу и связанные веревочкой хромовые сапоги, так пригодившиеся молодому Лукину.

     Шиллера помнили его ученики, отыскавшиеся в Москве, и старый профессор для начала устроил Лукина работать в областном архиве, надеясь, что со временем тот пробьется дальше сам.

     Своих детей не было ни у генерала, ни у Шиллера, ни у общей для них двоих жены, и после смерти благодетелей наследником роскошной квартиры оказался Самсон Ильич Лукин. Книги, картины, гравюры, монеты стали его собственностью. Монеты Лукин распродал довольно быстро, - надо же было как-то окупить расходы на похороны четы Шиллеров, умерших чуть ли не в один день.

     К рисункам и гравюрам Лукин подступался долго, подыскивая подходящего покупателя. Он наводил справки, собирал информацию, боясь прогадать, изучал спрос, проводил, как сейчас любят выражаться, маркетинг рынка. Самсон Лукин понимал, что советский человек не способен выложить за товар настоящую цену, иностранцев же плотно опекал КГБ - близко не подступишься. Но ищущий всегда находит...

     Лукин, пожертвовав парой редких монет в пользу переводчика из МИДа, вышел на нужного покупателя - заезжего англичанина, члена английской компартии. Рисунки, завернутые в портреты коммунистических вождей, уплыли в Англию, а у Самсона Лукина на руках оказалась крупная сумма денег в рублях. Нести деньги в сберкассу было опасно: органы сразу заинтересуются, откуда у скромного сотрудника областного архива появился капитал. Держать их дома - тоже не лучший выход. И тогда Самсон Лукин, действуя по Марксу - реализуя классическую схему “товар - деньги - товар”, за свои кровные приобрел антикварную посуду. С одной стороны, сервиз стоил баснословно дорого, но с другой - зачем его прятать, он - всего лишь чашечки, тарелки, супницы, салатницы. Если, не дай Бог, наедет следствие, то сказать, что купил сервизик по случаю на рынке за копейки. Фарфор же, приобретенный Лукиным, происходил из Зимнего дворца, на нем имелось клеймо. С него кушала императорская семья, да и то по праздникам. Теперь же он занял скромное место в московской квартире.

     Вложение денег оказалось выгодным и безопасным. Столичных воров больше антикварных ценностей интересовали золотые украшения и часы. Через полгода сам собой объявился страстный любитель реликвий времен расцвета Российской империи, обласканный советскими властями французский журналист из газеты “Юманите” - печатного органа французской компартии. Наводку на Лукина дал журналисту английский коммунист.

     Француз обращался к Лукину не иначе как “мсье-товарищ”. Вот “мсье-товарищ” Лукин и продал поштучно весь сервиз “мсье-товарищу” Дюбуа. Французский коммунист оказался щедрее английского - расплатился валютой, выложив за сервиз половину его реальной стоимости. Чашечки, блюдца, тарелочки, супницы и соусницы, переложенные газетками, бесшумно укатили в Париж. Французский коммунист в память о себе оставил Лукину кучу денег и заказы - список того, что могло бы заинтересовать его в следующий приезд. Теперь Лукин работал целенаправленно, он стал разыскивать то, на что уже имелся конкретный покупатель.

     Тюремный опыт привил Самсону Лукину привычку действовать крайне осторожно. Сомнительный товар, валюту, крупные суммы денег он не держал дома. За несколько лет Лукин создал хорошо отлаженную систему, выступал лишь в качестве координатора. Благодаря работе в архиве он доподлинно знал, где сейчас живут потомки известных дворянских фамилий, наследники коллекционеров, музейных работников, партийной номенклатуры, тыловых полковников и генералов, вывезших из Германии, из немецких дворцов и замков картины, скульптуры, ковры, оружие.

     Когда Лукин или его люди не могли договориться с владельцем картины или канделябра, книги или монеты, кольца или броши, приходилось обращаться к бандитам. Те под заказ доставляли нужную вещь.

     Осторожность помогла Лукину пережить и хрущевские, и брежневские времена - он вовремя научился не держать дома ничего ценного, будь то деньги или антиквариат сомнительного происхождения. Тюремная наука пошла ему на пользу.

     Лукин обзавелся узким кругом надежных помощников, которым, как верным собакам, стоило лишь указать цель, обрисовать, что тебе нужно и назвать адрес, и нужная вещь уже на завтра оказывалась в условленном месте. От заказчиков отбоя не было. Место работы Лукина позволяло ему встречаться с кем угодно в помещении архива. Самсона Ильича не сумел взять в оборот даже КГБ. Отмотавший срок еще на сталинской зоне, Лукин нюхом отличал сотрудника органов от человека, искренне интересующегося искусством.

     Лукин немного занервничал, когда к власти пришел Андропов. Нутро подсказывало ему, что в миниатюре могут повториться сталинские времена, когда человека сначала брали, а потом уж придумывали за что. Да и возраста он достиг такого, что поневоле начнешь задумываться: к чему богатство, если не можешь им воспользоваться в полной мере? Лукин оказался достаточно умным человеком, чтобы не повторять чужие ошибки. Он не стал легализовать деньги анекдотическим способом, к которому прибегали некоторые недалекие “теневики” и бандиты, хотя в эпоху застоя он был крайне популярен. Отыскивался владелец выигрышного лотерейного билета, по которому причитался автомобиль, и билет перекупался подпольным бизнесменом за двойную цену, а затем, погашенный в сберкассе, вставлялся в дубовую рамочку и вывешивался в гостиной нового владельца на всеобщее обозрение; вот, мол, откуда у меня деньги, выиграл! И вместо десяти засвеченных тысяч тратилась в пять раз большая сумма.

     Изощренный в обмане государства Лукин изобрел куда более хитрый ход. Когда в очередной раз французский товарищ из “Юманите” наведался к нему в архив, Самсон Ильич, вопреки обыкновению, пригласил журналиста, ставшего уже настоящим другом, на небольшую прогулку. На этот раз предстояло отправить за границу десять икон, специально отобранных Лукиным. Иконы принадлежали старообрядческой церкви и когда-то составляли один ряд иконостаса. Произведение шестнадцатого века, даже если это мазня неумелого художника, ценно уже само по себе. А тут была редкая по изысканности работа мастера, хорошо знакомого с тонкостями византийской живописи.

     - Рубли мне ни к чему, - прямо объявил Самсон Ильич французскому товарищу.

     - Могу устроить счет за рубежом, - усмехнулся француз.

     Лукин лишь крякнул:

     - При этой власти мне за границу не выбраться.

     - Да. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное, - припомнил евангельскую аксиому журналист.

     - Меня не выпустят даже в Болгарию или в Польшу по туристической путевке. Так что ваше предложение заманчиво, но пользы от него мне никакой. Вы должны организовать для меня получение наследства.

     Француз от удивления даже присвистнул. Подобная мысль в голову ему не приходила.

     - У вас, Самсон Ильич, есть родственники за границей?

     - Слава Богу, никогда не было, иначе мне долго пришлось бы объяснять следователю НКВД, на разведку какой страны я работаю, - усмехнулся знаток антиквариата. - Но вы мне должны организовать такого родственника, только, пожалуйста, не из бывших белогвардейцев или власовцев.

     - Родственник-еврей вас устроит? - напрямую спросил журналист “Юманите”. Лукин помялся, но согласился.

     - За неимением лучшего.

     - Еврей - гарантия того, что к власовцам и к русской аристократии ваш новый родственник не будет иметь никакого отношения.

     - Тоже логично.

     - Это обойдется вам в двадцать процентов от суммы наследства, - предупредил французский товарищ.

     Лукин засмеялся:

     - В деньгах огромная сила, за них купить даже последнюю волю уже умершего человека. Хотя.., объясните мне, на кой черт ему на том свете деньги?

     - Всегда найдутся жадные родственники. Как другу я вам скажу, каким образом будут поделены эти двадцать процентов: десять - родственникам и десять - нотариусу, который задним числом составит завещание.

     - Вы про себя забыли! - воскликнул Лукин.

     - На вас, Самсон Ильич, я заработал неплохо. Готов оказать и дружескую услугу.

     Лукин и француз чисто по-русски, как купцы в допетровские времена, ударили друг друга по рукам. Они и прежде никогда не составляли письменных договоров, все обязательства оговаривались только устно, и не было еще случая, чтобы они подвели друг друга.

     К седьмому ноября Лукин получил открытку с видом Эйфелевой башни, буквы латинские, но текст русский: “Pozdravlau vas s velikim sverscheniem v zyzni vsego tschelovetschestva” (“Поздравляю Вас с великим свершением в жизни всего человечества”).

     Лукин понял, несмотря на немецкий акцент в написании, смысл поздравления, разобрал, что французский товарищ устроил все наилучшим образом. Вместо того чтобы бегать по инстанциям, Лукин засунул открытку под стекло на книжной полке и терпеливо ждал, пока его отыщет представитель инюрколлегии.

     Самсон Ильич абсолютно честно долго морщил лоб, будучи не в силах представить, кем же ему приходится скончавшийся полгода тому назад в Париже девяностолетний еврей, пожелавший оставить никогда не виденному им Лукину пятьсот тысяч французских франков в виде наследства. На навязчивое предложение советского юриста перечислить неожиданно свалившееся ему на голову наследство в фонд мира Лукин ответил твердым отказом.

     В те годы валюту в живом виде у государства получить было невоз, но зато с оформлением наследства Самсону Ильичу открывался свободный доступ к прелестям распределительной системы: машина без очереди, мебельный гарнитур, аппаратура и даже туристические путевки в закрытые здравницы СССР.

     Скромная жизнь архивного работника кончилась, даже у соседей по дому богатство Лукина не вызывало подозрений, всем стало известно о его французском наследстве. Вопреки советской привычке ненавидеть людей за их счастье, соседи даже жалели Лукина, мол, не может человек получить наследство франками, “обувает” его родное государство, меняет свободно конвертируемую валюту на деревянные рублики.

     Операцию с наследством Лукин провернул не совсем вовремя, потому как советская власть вскоре приказала долго жить, а вместе с ней накрылись и все рублевые сбережения вне зависимости от того, держал человек незаконно заработанные в сотенных или пятидесятирублевых купюрах, зарытых в подвале, складывал ли законно заработанные деньги на сберегательную книжку.

     Лунин не стал унывать, хотя и потерял значительную часть своих сбережений; наоборот, он даже воспрял духом. По стране стали вполне свободно ходить заграничные дензнаки, стало возможным, особо не таясь, встречаться с иностранцами, даже если они не принадлежали к братской коммунистической партии. Прошло несколько лет, и наступила абсолютная свобода. Но она-то и развращает людей. Уже не знаешь, чего следует бояться, о чем желательно молчать и от кого прятаться.

     Бывший сотрудник инюрколлегии СССР в новой России оказался всего лишь заурядным следователем районной прокуратуры. Но обычно от таких мелких сошек нужно ждать самых больших гадостей. Следователю запала в душу та настойчивость, с которой Лукин отказывался перечислить наследство в фонд мира. То, что наследство “липовое”, следователь понял с первой минуты, вот только доказать этого не сумел. И надо же было такому случиться, что в послеперестроечные годы судьба вновь столкнула следователя и Лукина.

     К несчастью, дом, в котором проживал Самсон Ильич, принадлежал к районной следовательской епархии.

     И дело-то оказалось пустяковым. Арестовали ханыгу, пытавшегося на Казанском вокзале сбыть за пару бутылок водки серебряный напрестольный крест. Ханыга недолго упирался, рассказал, как ограбил церковь в своей деревне, припомнил коллекционера, которому предложил одну из икон возле антикварного магазина, припомнил старика с редким именем - Самсон Ильич, случайно оказавшегося на квартире любителя церковной живописи. Лукин по просьбе знакомого коллекционера всего лишь оценил икону конца восемнадцатого века, недорогую, но.., к несчастью, украденную из деревенской церкви.

     Лукин не имел никакого отношения к ее похищению, сам он не покупал и не продавал икону, лишь выступил в роли эксперта. Коллекционер, все-таки купивший ее, когда из уст следователя прозвучало: “Сами расскажете о Самсоне Ильиче Лукине или же мне вам о нем рассказать?”, дрогнул и вписал в протокол адрес своего друга, приходившего к нему на квартиру.

     От обвинений в соучастии Лукин “отмазался”, даже не прибегая к обширным связям. Он дал следователю, сразу признав в нем бывшего чиновника из инюрколлегии, нужные показания и, как надеялся, распрощался с ним навсегда. Но не тут-то было.

     Старые обиды и подозрения помнятся долго. Теперь любое преступление, связанное с предметами искусства и старыми книгами, следователь упорно пытался замкнуть на Лукина. Жить стало невоз, и Самсон Ильич попросил влиятельных знакомых, чтобы те урезонили следователя.

     Лукин сумел-таки доставить тому несколько крупных неприятностей и теперь, встречаясь со старым знакомым на улице, вежливо здоровался и интересовался:

     - Как у вас идут дела, Иван Иванович?

     - Ты мне еще попадешься! - неизменно слышалось в ответ.

     - Помилуйте, о чем вы говорите? - разводил руками Лукин, в душе проклиная день, который свел их вместе.

     Трижды следователь устраивал внезапные обыски в квартире Лукина, и все три раза ему приходилось потом извиняться сквозь зубы. -Изъятые ценности возвращались, так как у Лукина неизменно отыскивались бумаги на их приобретение или же свидетели, подтверждавшие, что изъятые следователем вещи находятся в квартире уже лет десять и никакого отношения к недавней краже не имеют.

     Однажды, когда Лукин возвращался домой теплым дождливым осенним вечером, следователь появился у него на дороге - внезапно, как чертик, выскочивший из табакерки. То, что служащий правоохранительных органов пьян, сомнений не вызывало.

     Иванов тут же ухватился за рукав чужого плаща и зашептал:

     - Лукин, ты скотина.

     - Не понимаю, о чем вы?

     - Ты испортил мне жизнь. Ты рушишь мою карьеру, из-за тебя я выгляжу в глазах начальства полным идиотом.

     - Я в этом не виноват, - мягко сказал Лукин, пытаясь отстранить от себя следователя, - не я устраивал обыски.

     Но следователь вцепился в антиквара мертвой хваткой:

     - Я знаю, что твое наследство липовое и живешь ты на деньги, добытые нечестным путем.

     Самсон Ильич лишь пожал плечами и мягко улыбнулся:

     - Вы не совсем здоровы. Хотите, я остановлю такси и отправлю вас домой? Вам бы полежать, отдохнуть, выспаться...

     - Сорок тысяч, - проговорил следователь.

     - Чего?

     - Долларов, конечно!

     - Если у вас появилась такая сумма, я рад за вас, - сказал Лукин.

     - Ты падаль, - прохрипел следователь. - Ты дашь мне эти деньги, и тогда я от тебя отстану.

     - Ах вот оно что! - вздохнул Лукин. - В таком случае оставим разговоры про справедливость и честность в стороне.

     - Это сугубо деловое предложение. Сорок тысяч...

     - Я бы с удовольствием поделился с вами богатством, если бы оно у меня имелось. Вы же сами проводили обыски и знаете, что квартира моя пуста.

     - Ты пожалеешь! - сказал следователь.

     - Мне жаль, что я не могу поделиться тем, чего у меня нет.

     По глазам следователя Лукин видел: деньги тому крайне нужны. То ли Иванов попал в передрягу и ему нужно срочно откупиться, то ли быт заел до такой степени, что человек готов требовать взятку от подозреваемого как положенное по закону. Но в азартные игры со следователями Лукин не играл принципиально.

     "Шантажисты - народ гнусный, - подумал он. - Стоит один раз дать деньги, и потом хлопот не оберешься. Зарабатывать они не умеют, умеют лишь требовать. От шантажиста невоз откупиться раз и навсегда, это долгоиграющая пластинка. Да и где гарантия, что он не провоцирует меня на дачу взятки, чтобы потом упечь в тюрьму? Вот только сумма несуразно большая..."

     Додумать Лукин не успел.

     - Ты твердо решил отказаться? - услышал он хриплый голос следователя.

     - Мне опасаться нечего, я чист перед законом, - Самсон Ильич почувствовал, как разжались пальцы на рукаве его плаща.

     - Я предупредил, а теперь бойся меня! - и следователь нетвердой походкой отправился к троллейбусной остановке.

     "Несчастный человек”, - подумал Лукин об Иванове, поднимаясь к себе домой.

     Самсон Ильич считал, что поступил правильно, и не жалел об этом, как не жалел ни о чем уже случившемся, но жестоко ошибся. Назавтра днем, когда Лукин лишь успел сделать пару звонков знакомым и договориться о встречах, к нему с обыском нагрянул знакомый следователь: якобы в квартире у Самсона Ильича, по оперативным данным, находилась партия похищенных икон. Это даже позабавило Лукина, настолько идиотским было это предположение. Но вскоре улыбка исчезла с губ Лукина. При понятых и милиционерах следователь распахнул платяной шкаф, и не успел Самсон Ильич даже возразить, как рука следователя исчезла в кармане плаща хозяина квартиры и тут же появилась на свет, но уже не пустая: на ладони лежали похожие на спелые желуди два пистолетных патрона.

     - Их там не было, - выдохнул Лукин, - вы их подбросили!

     Следователь глянул на него красными от проведенной без сна ночи глазами.

     - Все так говорят, но факт налицо. Прошу отметить, что в кармане плаща найдены боеприпасы.

     Еще через полчаса в квартире был найден и пистолет, который Лукин видел впервые в жизни. Теперь он уже ничему не удивлялся, он был готов к тому, что в квартире обнаружат и наркотики. Но, к счастью Лукина, перед самым обыском их не оказалось под рукой у следователя.

     На встречу со знакомыми Самсон Ильич, естественно, не попал. Его увезли в следственный изолятор, а квартиру опечатали. Вскоре адвокат сообщил Лукину малоприятную новость: как оказалось, из пистолета, найденного в его квартире, было совершено два убийства.

     - Я, конечно, понимаю, что вы здесь абсолютно ни при чем, - вздохнул адвокат, - но доказать это практически невоз. Даже если удастся полностью отклонить обвинение в убийствах, то остается хранение оружия и боеприпасов.

     - Мне их подбросили, - вздохнул Лукин.

     - Я понимаю и сочувствую, но в суде мое понимание в расчет не возьмут.

     Вот тогда Самсон Ильич и пожалел, что не дал следователю денег. Он боялся говорить об этом в открытую, несколько раз намекнул Иванову на допросах, что согласен пересмотреть свою позицию, готов поделиться даже более крупной суммой. Но каждый раз натыкался на глухую стену непонимания, словно и не было разговора темным осенним вечером в безлюдном дворе.

     В камере предварительного заключения Лукин имел все, что могли позволить заключенному: телевизор, холодильник, теплую одежду. Продукты и курево ему передавали сверх всяких лимитов. Происходило это благодаря знакомствам в криминальном мире, да и подход к охранникам у него имелся.

     Имея в своем распоряжении чай, сигареты, он мог рассчитывать на самое дружеское расположение к себе других заключенных. Но жизнь за решеткой - это в любом случае не воля. Сидя в камере, практически невоз проворачивать новые дела. Зарубежные клиенты всерьез обеспокоились судьбой Лукина. Десять писем написал Самсон Ильич и передал их зарубежным дипломатам, те по своим каналам пытались воздействовать на российское правосудие.

     Так уж устроена в России следственная и судебная система, что в верхних эшелонах власти все вопросы довольно легко уладить при помощи денег и дружеских связей. Но если уж в низовом звене попался один козел, тогда пощады не жди. Участковый может напакостить куда больше, чем министр внутренних дел. А фамилия у следователя была самая банальная - Иванов, и сошлись в нем все худшие черты русского характера.

 

Глава 2

 

     Иванов методично вешал на Лукина одно обвинение за другим, и вскоре уже целых два адвоката отбивались от них. Обвинения были абсолютно идиотскими. Не мог же себе позволить солидный пожилой человек, каким являлся Самсон Ильич, убивать, насиловать? Обвинения снимались, но на это уходили силы, время, а потому самые главные - первые обвинения - остались: хранение оружия и боеприпасов.

     Когда следствие приближалось к концу и следователь Иванов остался наедине с Лукиным, Самсон Ильич напрямую спросил его:

     - Послушайте, начальник, зачем вам это надо? Вы губите курицу, которая может нести вам золотые яйца. Вы довели меня до такого состояния, когда я готов поделиться всем, что у меня есть, лишь бы получить волю. В ваших силах выпустить меня на свободу.

     Недобрая улыбка появилась на губах следователя.

     - Нет, - покачал он головой, - теперь деньги мне не нужны.

     - Даже сто тысяч? - удивленно вскинул брови Лукин и поспешил добавить:

     - Конечно, я говорю в чисто умозрительном плане... - он справедливо подозревал, что разговор может записываться и потом быть использован против него.

     - Даже сто тысяч, - мстительно скривился Иванов и опередил следующее предложение подследственного:

     - Даже двести тысяч мне ни к чему.

     Затем Иванов написал на листе бумаги несколько предложений, взял его в руки и показал Лукину. “Я должен был заплатить выкуп за близкого человека, - прочел Лукин, - теперь он мертв, и ты, падла, заплатишь за свою жадность на полную катушку!"

     Пока Самсон Ильич читал бумагу, следователь наблюдал за ним с каменным лицом. Он щелкнул зажигалкой, и огонек побежал по рыхлому желтому листку, пожирая слова, которые объясняли, почему Лукину не видать теперь свободы. Торцом зажигалки следователь разровнял черный покореженный лист в пепельнице, и тот рассыпался так же легко, как рассыпалась прежняя жизнь Самсона Ильича.

     - Неужели нельзя было сказать тогда прямо?

     - Ты бы, морда, все равно не дал. Вы нас ненавидите.

     - Вы умный человек, - принялся врать Самсон Ильич, - что было, то было. попробовать начать наши отношения с чистого листа, старый-то сгорел, - пытался достучаться до разума следователя Лукин.

     - Я сгною тебя, - пообещал Иванов и, вызвав конвойного, велел увести подследственного.

     - Я тоже когда-нибудь вспомню о тебе, - пообещал Лукин.

     - Все так говорят, - усмехнулся следователь и издевательски помахал рукой, словно провожал Лукина в дальнюю дорогу.

     В камеру Самсон Ильич вернулся задумчивый.

     - Ну что, о чем говорили? - принялись, как обычно, допытываться сокамерники.

     Самсон Ильич лишь махнул рукой, показывая, чтобы ему не мешали думать. Он лежал на нижнем ярусе нар и бесцельно изучал причудливые переплетения линий на досках верхнего яруса. Доски были старыми, на них проступали остатки надписей, которые уже невоз было прочесть, потому что охрана заставляла обитателей камеры срезать их. Самсон Ильич скользил по ним взглядом.

     "Тут сидели люди до меня, будут сидеть и после, - подумал он. - Предшественникам казалось, что они пишут очень важные вещи, от которых зависит их жизнь и будущее. Но надписи исчезли и ничего не изменили в их судьбе. Если не можешь противостоять урагану, закрой голову, заройся в землю, и он пронесется над тобой. Главное - переждать. Чего ты дергаешься? Ты дергаешься, потому что считаешь, будто попал за решетку несправедливо. Да, тебе подбросили патроны, пистолет, ты никого не убивал. Но признайся, ты совершил в жизни много такого, за что тебя стоит упечь за решетку. Какая разница, что написано в обвинительном заключении? Ты заслужил все это, а значит, должен смириться с судьбой. Сколько святых икон, церковной утвари ты продал, сколько церквей ограбили по твоему наущению? Считай, Самсон Ильич, ты еще дешево отделался”.

     Когда принесли ужин, Самсон Ильич отказался от него в пользу сокамерников.

     - Лукин думает, - шептались они. - Наверное, следователь предложил ему сделку, вот и решает теперь антиквар.

     Зашел спор. Мнения разделились. Одни считали, что Иванов предложил сдать подельщиков, другие - будто следователь потребовал открыть тайники с деньгами и драгоценностями.

     До самого утра Самсон Ильич не проронил ни слова, поднялся же просветленный, почти веселый.

     - Я для себя все решил, - радостно сообщил он.

     - Что?

     - Покориться судьбе.

     Адвокат, вызванный в следственный изолятор по требованию Лукина, схватился за голову:

     - Самсон Ильич, ты решил не бороться?

     - Нет, - покачал головой Лукин, - я согласен сесть.

     - Ты сошел с ума!

     - У меня есть шансы избежать тюрьмы? Только честно! - Лукин взял адвоката за руку.

     Тот несколько секунд смотрел прямо в глаза антиквару, затем отвел взгляд:

      - Честно говоря, у тебя почти нет шансов выйти на волю. Конечно, мы подадим апелляцию...

     - Не надо, - вздохнул Луки”, - меня удовлетворит, если ты сумеешь максимально скостить срок.

     - Воля твоя, Самсон Ильич, только я не понимаю, что они с тобой сделали? Ты же всегда был волевым, никто сломать тебя не мог.

     - Я сам себя сломал... Стар стал... И еще одна просьба, - Самсон Ильич покрепче сжал запястья адвокату, - сделай так, чтобы квартира и имущество все же остались за мной. Я не хочу, чтобы растащили мою библиотеку, чтобы исчезли мои коллекции.

     - Я уже об этом позаботился, - усмехнулся адвокат, - и могу тебя поздравить с новым родственником.

     - Как это?

     - У тебя, оказывается, появился племянник, о котором ты до этого ничего не знал, и он был прописан в твоей квартире еще до твоего ареста.

     - За это спасибо, - расплылся в улыбке Лукин. - Но ты уверен, что он надежный человек?

     - Жить он там не будет, к вещам твоим не притронется, после твоего освобождения на имущество претендовать не станет. Он у меня на крючке, по гроб жизни мне обязан. Зря ты так, Самсон Ильич! Я же говорил наверху, если бы ты взял на себя пару махинаций с церковными предметами, они готовы были снять с тебя обвинение в хранении оружия.

     - Тогда бы меня посадили с конфискацией. Все уже решено.

     - Кем?

     - Мной!

 

***

 

     Вот так и оказался Самсон Ильич Лукин сперва за решеткой, а потом и за колючей проволокой. В тюрьме и на зоне бесполезно объяснять, что посадили тебя зря, там все сидят ни за что. Попытки оправдаться лишь вызывают насмешливые улыбки у товарищей по несчастью, Будучи человеком сильным, умеющим устраиваться в жизни, Самсон Ильич уважал не столько криминальных авторитетов, сколько мужиков сильных, умеющих противостоять несчастьям. На зоне особенно трудно прожить без друзей и знакомых. Лишенный свободы лишен и выбора. Приходится довольствоваться общением с теми, кого Бог послал. Контингент же в местах лишения свободы специфический, редкий заключенный заинтересуется такой тонкой материей, как искусствоведение.

     Наведывались в библиотеку люди разные. Забредали сюда и бывшие интеллигентные люди, инженеры, преподаватели вузов, попавшиеся на взятках, начальники строительных управлений, распродавшие вверенные им стройматериалы. Забредали для того, чтобы поговорить с интеллигентным, умным человеком, именно таким и слыл Самсон Ильич на зоне.

     Но однажды в библиотеке появился мужчина, сделанный из иного теста, чем предыдущие посетители. Образованием и тонкостью манер он не отличался: простое, словно вырубленное топором из деревянной колоды, лицо, крепкая, приземистая фигура.

     - Кузьма Пацук, - представился он Лукину и подал руку с таким видом, словно Лукин обязан ее пожать.

     Когда рукопожатия не произошло, Пацук нисколько не огорчился.

     - Почитать чего-нибудь не найдется? Лукин широким жестом указал на стеллажи:

     - Откуда я знаю, чего тебе хочется, даже в нашей библиотеке всякие книжки есть.

     - Я аккуратно читаю и книжки беречь умею, - предупредил Кузьма Пацук и, сбросив ватовку, присел на корточки возле стеллажа.

     Лукин на какое-то время потерял к нему интерес. Он сидел за письменным столом и сквозь увеличительное стекло рассматривал прекрасно сделанные репродукции древнерусских икон.

     Прошли полчаса, час... Самсон Ильич даже забыл о посетителе, так тихо он себя вел. Пацук возник перед Лукиным внезапно, библиотекарь даже вздрогнул.

     - Выбрал что-нибудь? - спросил он, глянув на мозолистые руки Кузьмы.

     - Не знаю даже. Может, вы чего посоветуете?

     - Библиотека здесь специфическая, - напомнил Самсон Лукин.

     - Я это заметил. Книги все больше по искусству.

     - Когда в дерьме сидишь, к возвышенному тянуться надо.

     - Я понимаю, - зашептал Пацук, - мне бы книжку, - он закатил глаза к облезлому потолку, - о войне восемьсот двенадцатого года.

     Лукин пристально посмотрел на пришельца. Обычно читателей интересовали боевики, романы о любви, в крайнем случае научная фантастика, исторической литературой интересовались впервые.

     - Почему шепотом спрашиваешь? Пацук осмотрелся и улыбнулся недоброй улыбкой.

     - Самсон Ильич, очень мне надо. Навскидку Лукин не Смог назвать нужную книжку. Пробежался пальцами по карточкам каталога. Первой книжкой на заказанную тему оказалось жизнеописание Наполеона.

     - Кажется, есть что-то, - сказал Самсон Ильич, исчез за стеллажом и вернулся с толстой книжкой в простом бумажном переплете, изданной коммерческим издательством совсем недавно. В тексте густо встречались “яти” и “еры”, издатели даже не удосужились перенабрать текст, сделали перепечатку дореволюционного издания.

     Лукин немного поколебался, стоит ли давать Пацуку на руки или же пусть читает в библиотеке, но перспектива провести несколько ближайших дней в обществе малоинтеллигентного человека Самсона Ильича не прельстила.

     - Смотри, вернешь в целости и сохранности.

     - За мной - железно, - пообещал Пацук.

     "Странный интерес у мужика”, - подумал Лукин.

     Так уж случается, что незначительное происшествие может запасть в память - так, как западает навязчивая мелодия. Что ни делай, а из головы не идет.

     "Пацук... Наполеон.., восемьсот двенадцатый год...” - эти слова то и дело проносились в голове Самсона Ильича, не давая ему покоя. Не хватало ясности. Кто такой Пацук, на кой черт ему понадобилось подробно разузнать о событиях двухвековой давности?

     Лучший способ избавиться от навязчивых вопросов - это получить на них ответы. Так Лукин и поступил. Он зашел к заместителю начальника зоны, отвечавшего за воспитательную работу среди лишенных свободы, и напрямую поинтересовался, кто такой Кузьма Пацук.

     - Зачем это вам, Самсон Ильич? Скрывать Лукину было нечего, и он рассказал о странной просьбе. Майор лишь пожал плечами, он не мог объяснить странное желание Кузьмы.

     - Личное дело давать вам на руки, в общем-то, не положено, - предупредил майор, - но вы человек интеллигентный, здравомыслящий, - и перед Лукиным легла картонная папка с документами.

     - Это что-то вроде ребуса, - объяснил Лукин, - который мне хотелось бы разгадать.

     Кузьма жил в Беларуси, но как бывший военный решил сохранить за собой российское гражданство, потому и попал в российскую зону. Преступление, совершенное Па-цуком, ясности не добавило. Сидел он за то, что, находясь в гостях у бывшего сослуживца в Смоленской области, оказал вооруженное сопротивление инспектору рыбнадзора, выстрелил в него из охотничьего ружья. Убивать скорее всего не собирался, хотел лишь попугать, но тем не менее пять лет получил. Лукин пробежался глазами по анкете Пацука и тут же взгляд его остановился на слове “Борисов”.

     "Ах так! - усмехнулся Лукин. - Место рождения - Борисов! А стоит этот белорусский город на реке Березине, именно там Наполеон, бросив остатки своей армии, бежал во Францию, предоставив солдат и офицеров самим себе. Ну конечно же, человек, родившийся и выросший неподалеку от места переправы Наполеона через Березину, не мог не слышать об этом событии. Об этом ему твердили в школе, в местном музее, куда водили класс на экскурсии. Воз, Пацук даже пытался вместе с друзьями раскапывать берега Березины в надежде найти пуговицы от французских мундиров, ордена, пряжки. У некоторых зуд кладоискательства проходит вместе с детством, а у других остается на всю жизнь. Наверное, и Кузьма Пацук из таких людей: спит и видит себя обладателем клада, ускользнувшего от его предшественников”.

     Кузьма Пацук книжку прочел на удивление быстро. Он пришел с ней, завернутой в старую выцветшую газету, и гордо положил на стол перед библиотекарем.

     - Прочел? - с недоверием поинтересовался Самсон Ильич. Пацук стал ему уже чем-то интересен, бывший житель Борисова был не совсем таким, как остальные зеки.

     - От корки до корки, - важно заявил Пацук и с несвойственной для зека деликатностью поинтересовался:

     - Сесть ?

     - Садись, - благожелательно разрешил Самсон Ильич.

     - Книжка интересная, но главного-то в ней не написано.

     Лукин улыбнулся:

     - Главное всегда между строк написано.

     - Как это?

     - Если о чем-то писатели и историки умалчивают, значит, оно - главное.

     - Понял, - Пацук поскреб свежевыбритую щеку. Под носом кровоточил порез. - Еще что-нибудь о Наполеоне есть?

     - Нет, - Лукин развел руками, - не исторический профиль у моей библиотеки.

     Кузьма растерянно заморгал. Он не мог взять в толк как это так, книжек много, а нужной среди них не отыщется.

     - Тебя клад Наполеона интересует? - напрямую спросил Лукин.

     Пацук напрягся и медленно перевел взгляд с книжного стеллажа на холеного по тюремным меркам библиотекаря.

     - Какой клад? - через силу выдавил из себя Пацук.

     - Самый знаменитый и, наверное, самый большой. Известнее его разве что Янтарная комната.

     - Янтарная комната - байки. Была бы она в России, давно отыскали бы, - как каждый одержимый бредовой идеей, Пацук заводился с пол-оборота. - А наполеоновский клад существует, об этом у нас в городе каждый знает. Мне самому дед рассказывал.

     - Старые люди много о чем говорят. Но если бы клад был, его бы уже непременно нашли. Почти двести лет минуло с того времени.

      - Золоту ничего в земле не сделается. Вы, Самсон Ильич, человек образованный, толк в драгоценностях знаете. Как на ваш взгляд, что было в обозе Наполеона, когда он отступал? Я-то знаю, а вы?

     Глаза у Пацука полыхали адским огнем, словно в них уже отражались награбленные французским императором сокровища.

     - Все золото Москвы, - с придыханием произнес Пацук.

     Лукин не выдержал и рассмеялся.

     - Ты - любитель, наслушавшийся сказок. Чем беднее город, тем охотнее в нем верят басням про сокровища. Борисов же - город небогатый?

     - Это правда.

     - Ты сам сказал, я человек образованный, значит, знаю несколько больше, чем ты.

     - Согласен.

     - - Ничего ценного в обозе Наполеона быть не могло.

     - Он же Москву ограбил!

     - Во-первых, - Лукин назидательно поднял указательный палец, - Москва к тому времени уже сто лет не была столицей империи. А во-вторых, - он выбросил еще один палец, - перед сдачей города у богатых людей оставалось время собрать и упаковать ценные вещи. Вдобавок Москва была почти целиком деревянной, и перед отступлением ее подожгли. Что не вывезли, то сгорело.

     - Не знаю, - задумался Пацук, - люди зря говорить не станут.

     - Если бы что-то было, его уже нашли бы. Двести лет ищут клад, а найти не могут.

     Пацук все еще сомневался. Ему не хватало образования, но уверенности в том, что клад существует, было не занимать.

     - Ценное прячут надежно, - глухо сказал он.

     Лукин лишь пожал плечами.

     - Я подумаю и еще зайду, если , - Пацук побрел к выходу.

     Лукин не стал его останавливать, времени на зоне хоть отбавляй.

     - Москва, Москва, - проговорил Самсон Ильич. Он произнес слова нараспев. - А если борисовский житель прав? Янтарную комнату тоже найти не могут, но она существует, - он тряхнул головой. - Никаких ценностей в Москве быть уже не могло, и все же почему Наполеон так рвался к ней? Вместо того чтобы наступать на Петербург, он двинулся к старой столице.

     Впервые Лукин задумался об этом.

     - Постой, - сказал он сам себе, - во время любой войны враг стремится захватить столицу. Кто сел в императорском дворце, тот и правит страной. Зачем же Бонапарту понадобилась Москва, полуазиатский город, в котором, честно говоря, брезговала жить верхушка Российской империи? Петербуржцы откровенно смеялись над москвичами. Это уж, потом, в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого, да и при советской власти, славянофилы-восточники вовсю раздули значение Москвы. Со времен Петра Первого там было запрещено каменное строительство, все мастера-каменщики оказались в Петербурге. Наполеон, конечно, - маньяк, жадный до власти, но тогда тем более его должен был привлечь Санкт-Петербург с его дворцами и несметными богатствами.

     И тут Самсон Ильич вздрогнул. Минут пять он сидел, задумавшись, затем буквально подбежал к стеллажу. Снял с него огромную, изданную в шестидесятых годах в Америке по древнерусскому ювелирному искусству, принялся лихорадочно листать страницы. Более полного издания не существовало, сделано оно было с американской педантичностью. Под каждой вещью указан музей, где она хранится, и примерная стоимость. Улыбка появилась на губах Лукина, ему хотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своим открытием, сделанным благодаря безграмотному кладоискателю Пацуку.

     Реликвии светской власти великих князей московских, царей, императоров шли в книжке чередою - от шапки Мономаха до короны последнего императора Российской империи Николая второго, проданной большевиками в двадцатые годы на английском аукционе. С церковными же ценностями дела обстояли более чем странно. Хронологию было отследить лишь на вещах из провинции. Новгородские, суздальские изделия, чаши, кресты, дарохранительницы, подсвечники - все они попадали в музеи и в частные коллекции из второстепенных храмов. За редким исключением, в музеях не встречалось вещей, принадлежавших патриархам русской православной церкви.

     Лукин хлопнул себя ладонью по лбу:

     "Неужели до меня этого никто не замечал? И объяснение простое до банальности - патриаршество было введено на Руси в шестнадцатом веке, а до этого церковь возглавляли митрополиты, назначаемые из Константинополя. Византия пала под напором турок, и центр православной церкви сместился в Москву. Ценности главных Кремлевских соборов от митрополитов по наследству перешли к патриархам. А потом, - Лукин усмехнулся, - потом был Петр первый, ликвидировавший патриаршество. Церковный раскол.., патриарх Никон.., разброд и шатания... Не знаю, чем уж патриархи не угодили царю Петру, но церковью при нем стал управлять священный Синод. Значит, все ценности из патриаршей ризницы последний патриарх надежно спрятал в Москве, чтобы они не достались Петру. Вот почему их нет ни в одном из каталогов, вот почему целый пласт культуры буквально провалился, исчез, скрылся от глаз исследователей. Я был не прав, когда говорил, что если вещь не могут долго найти, то ее уже не существует. Исчезла библиотека Ивана Грозного, исчезли и реликвии из патриаршей ризницы. Нашел их Наполеон или нет, их ли искал в Москве? Кто знает, но вполне воз, что исчезнувшие на два века реликвии всплывут вновь”.

     Лукин для надежности еще раз пролистал и окончательно убедился в том, что ход его мыслей правилен. Назавтра при встрече с Пацуком Лукин, конечно же, не стал рассказывать ему о том, до чего дошел своим умом. Но теперь к Кузьме Пацуку он стал относиться более уважительно. Намеками дал понять, что каналы для сбыта антиквариата на Запад у него остались, что в случае чего он мог бы предложить неплохие деньги за хорошие вещи.

     "Чем черт не шутит, - думал Лукин, - в моем бизнесе, как на охоте, - поставил двадцать капканов, глядишь, в один из них зверь и угодил. Шансов мало, но надежда есть, а надежда питает человека”.

     Еще с полгода продолжались встречи Лукина и Пацука. И чем больше было этих встреч, тем сильнее разгоралось в Пацуке желание отыскать мифический клад.

     Пацук вышел на свободу через полгода после своего знакомства с Лукиным. На прощание зашел в библиотеку и долго тряс руку торговцу антиквариатом.

     - Где вас будет на воле найти?

     Лукин коротко усмехнулся и, приставив лесенку к стеллажу, дотянулся до верхней полки. Из небольшой картонной коробки он извлек прямоугольник визитки с адресом и домашним телефоном.

     - Вы точно знаете, что будете жить там, когда выйдете на волю?

     - Абсолютно точно. - - Когда же вас освободят?

     Лунину лишь оставалось пожать плечами:

     - Точно не скажу, но пройдет не более двух лет.

     - Увидимся, встретимся, - пообещал Па-цук, окинув взглядом стеллажи с книгами. - Эх, страшно подумать, все, что написано в этих книгах, есть в вашей голове, - и Кузьма Пацук постучал заскорузлым ногтем указательного пальца себя по лбу.

     - Даже больше, - скромно заметил Лукин.

     - Мне бы такие знания, в золоте ходил бы.

     - Нужно лишь внимательно читать.

     - На разных языках, - вздохнул Пацук. - Стар я для этого. Вернусь в Борисов, жена меня там ждет. Приедете к нам в гости - на Березине порыбачим, я вам места отличные покажу. Медком угощу, своего нет, но мужик недалеко от меня живет, пасеку держит, мед у него замечательный. Все его Пасечником называют. А клад я обязательно найду, - он еще раз сильно сжал ладонь Лукина, у того даже пальцы заболели, и быстро пошел к выходу.

     - Дай Бог, свидимся, - прошептал Самсон Ильич, глядя на чуть сгорбленную приземистую фигуру Пацука.

     Какого черта он про мед вспомнил? И кличка у мужика идиотская, но почему-то запоминается - Пасечник.

     Кузьма уже шагал к зданию администрации зоны.

     "Может, зря я у него адресок не спросил? - подумал Лукин, но, поразмыслив, решил, что поступил правильно. - Никогда не стоит возму продавцу показывать свою заинтересованность. Что будет, то и будет. Дай Бог, клад он найдет, может, и медку поедим вместе... Нельзя тешить себя иллюзиями. Время - странная субстанция. не прилагать никаких усилий, сидеть на месте и ничего не делать. спешить жить, не вылезать из дел, но и спешащий, и ничего не делающий вместе окажутся на одной и той же временной точке”.

 

Глава 3

 

     Жизнь маленьких городов отличается от жизни столицы так же сильно, как жизнь ребенка отличается от жизни взрослого. События, для столицы ничтожные, малозаметные, маленькие провинциальные города буквально потрясают. И тогда неделю-две на рынке, в магазинах, на перекрестках местные жители только и говорят о том, что случилось, кто виноват и в чем причина несчастья. Смерть пенсионера для мегаполиса - событие, значимость которого приближается к нулю. Дорожно-транспортные происшествия со смертельным исходом в Москве и других столицах случаются каждый день десятками и в лучшем случае соберут дюжину-другую праздных зевак.

     В маленьком же городке иначе. Умер какой-нибудь Иван Иванович, когда-то работавший заведующим баней, и заговорят в провинциальном городке об Иване Ивановиче, о его супруге, детях, братьях, сестрах, родителях и даже о предках в третьем колене. Ведь в небольших городках все друг о друге знают, и любой беде находится объяснение, более или менее устраивающее людей.

     Мол, погиб Иван Иванович нелепо в первую очередь потому, что его дед в тысяча девятьсот двадцать пятом году, вернувшись в родные края из Красной армии, полез на колокольню и сбросил крест, а потом глумился над ним. А во вторую очередь потому, что будущая бабушка Ивана Ивановича первой пошла плясать в церкви, когда ее переделали в клуб. Вот на тех танцах предки покойного и познакомились. Из такого брака ничего хорошего получиться, ясное дело, не может.

     Подобные объяснения, как правило, удовлетворяют любопытство, разговоры понемногу стихают, городок замирает в ожидании чего-нибудь новенького. И это новенькое, пройдет неделя, две или месяц, обязательно случится. Тогда все враз забудут об Иване Ивановиче - семидесятилетнем пенсионере, погибшем от удара током, и станут говорить о новой беде.

 

***

 

     Последние три дня в провинциальном белорусском городе Борисове, стоящем на берегу Березины, все судачили об одном и том же. Но объяснить толком, что произошло, а самое главное, почему и зачем, никто не мог. Никто не мог указать и виновников, а Борисов тем временем гудел. О случившемся вели споры не только в парикмахерских, но и в ветеринарной лечебнице, на базарах и в школах.

     Борисовскую церковь и кладбище осквернили. Какие-то мерзавцы разрисовали церковные стены пентаграммами и прочей дрянью. Досталось и воротам дома настоятеля храма, протоиерея Михаила Летуна. Железные ворота, выкрашенные зеленой краской, разукрасили сатанинскими знаками, а на кладбище вывернули из земли кресты и памятники. На могилах евреев нарисовали шестиконечные звезды и свастики, разбили медальоны с черно-белыми фотографиями, погнули, уложили на землю ограды. В общем, мерзавцы старались вовсю, оскверняя кладбище.

     Борисов - город небольшой, почти все друг друга знают. Но кто учинил подобные бесчинства? Как ни судили и рядили местные пинкертоны и доморощенные аналитики, вычислить негодяев не удавалось. В двух городских газетах появились статейки, и, естественно, как водится в таких случаях, когда нет на руках конкретных фактов, журналисты кивали на школу, а та - на родителей. Рассерженные родители, оскорбленные в лучших чувствах, указывали в гневных письмах на учителей, на власти. А все вместе, хором, сетовали на общее падение нравов.

     И раньше случалось, что на местных кладбищах выворачивали памятники, оскверняли могилы, но это были единичные случаи. Теперь же осквернили тридцать три могилы, церковь и дом православного священника.

     Протоиерей Михаил, стараниями которого местная церковь была отреставрирована, восстановлена и приобрела божеский вид, тяжело вздыхал, обходя храм, и делал один снимок за другим маленьким черным “Кодаком”. С фотоаппаратом в руках сорокалетний священник выглядел несколько комично, он сам чувствовал это, фотоаппарат - не тот предмет, который прихожане привыкли видеть в руках духовного пастыря.

     Губы священника кривились, когда он всматривался в нарисованные аэрозолью сатанинские знаки.

     - Гореть вам в геенне огненной! - бормотал священник. - Не прошло и двух месяцев, как покрасили стены храма. Придется перекрашивать вновь. Не могу же я позволить, чтобы эта мерзость оставалась на стенах. Бог все видит, - бормотал священник и дрожащим пальцем нажимал красную кнопку.

     Раздавался тихий щелчок.

     - Остатков краски не хватит даже на то, чтобы замазать надписи. Докупать придется, а денег уже почти и не осталось.

     Осмотрев храм, сделав снимки, настоятель поговорил с церковным старостой, дал ему указания. Надев длинный плащ, направился в сторону кладбища. Оттуда он вернулся домой совсем удрученным, хотя зеленые ворота под руководством матушки успели перекрасить и все сатанинские знаки уже исчезли под слоем свежей масляной краски, приятно пахнущей олифой.

     Протоиерей Михаил подошел к воротам, большим указательным пальцем правой руки оторвал прилипший к воротам желтый липовый листок, бросил его под ноги. Запах краски щекотал ноздри. Этот запах смешивался с горьковатым дымом. На огородах жгли мусор, и по тихой улице, пролегающей недалеко от храма, плыл голубоватый терпкий дым.

     "Благодать какая!” - подумал священник, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь серые тучи.

     Кресты на церкви ярко поблескивали. Протоиерей не удержался, взглянул на купола, быстро перекрестился и вошел в дом.

     - Воскресную проповедь протоиерей Михаил Летун посвятил безнравственному и кощунственному поступку тех, кто осквернил кладбище и храм. О воротах своего дома священник не вспоминал. Церковь была полна прихожан, все внимательно слушали священника, сокрушенно кивая и время от времени осеняя себя крестным знамением.

     Мужчина в длинном черном пальто отстоял всю службу, прижимаясь плечом к колонне в правом нефе. Он слышал то, что говорил священник, слышал шепот женщин и старух. Он время от времени поднимал глаза и смотрел на темную икону в аляповатом окладе. И ему казалось, что иногда Божья матерь с черными скорбными глазами согласно кивает головой в такт его неторопливым мыслям: “Правильное дело ты задумал, Григорий, богоугодное дело. А если задумал, то не сомневайся, совершай. И тогда тебе воздается”.

     В левой руке мужчина держал черную сумку, небольшую, размером с портфель. Иногда Григорий Стрельцов невнятно бормотал короткие обрывистые фразы, из которых ясно звучали лишь отдельные слова:

     - Господи, спаси и помилуй мя... - Больше молитв мужчина не знал.

     Служба закончилась. В храме еще толпились женщины, одна за другой подходили к настоятелю. Григорий молча наблюдал, как священник протягивает для поцелуев руку, как женщины склоняют головы, прикладываясь губами к крепкой мужской кисти, видел восторженные глаза детей.

     Он продолжал бормотать:

     - Господи, помилуй мя, помоги моей жене... - Жена Григория Стрельцова лежала в онкологии уже третий месяц. Она перенесла две операции и сейчас проходила химиотерапию.

     Последняя прихожанка приложилась к руке настоятеля и семенящей походкой покинула храм. Григорий Стрельцов вздрогнул. Он поскреб небритую щеку и нерешительно направился к священнику, который стоял справа от алтаря, уставший, опустошенный долгой службой.

     - Отец Михаил... - выдавил из себя непривычные слова Григорий Стрельцов.

     - Слушаю тебя, сын мой, - священник спокойно, без спешки обернулся. Он уже давно заприметил широкоплечего мужчину, простоявшего всю службу у колонны.

     - Отец Михаил, я тут вам принес...

     - Слушаю тебя, сын мой, говори, - священник взял Григория за руку и отвел в сторону. - Присядь, расскажи, что у тебя на душе. Вижу, ты чем-то озабочен.

     Вместо того чтобы говорить, Григорий Стрельцов часто закивал. Слова “отец” или “батюшка” не произносились, они застревали в пересохшем горле. Ведь священник был моложе Стрельцова лет на десять, и пересилить себя мужчине было тяжело.

     - Говори, я тебя слушаю.

     - Тут у меня оклад.., старинный оклад. Я хочу отдать его вам.., хочу пожертвовать церкви.

     - Хорошее дело ты задумал. Имя-то твое как?

     - Григорий я, Григорий Стрельцов. - Григорий Стрельцов? - едва слышно прошептал священник. - Второй раз вижу тебя в храме, нечастый ты здесь гость.

     - Так оно и есть, - признался Стрельцов. Руки мужчины дрожали, и он с трудом расстегнул молнию сумки. Вытащил из нее завернутый в чистую белую ткань предмет и протянул священнику. Тот положил сверток на колени и принялся бережно разворачивать. Тускло заблестело серебро. Оклад был небольшой, но массивный. По углам цветы и виноградные грозди были немного смяты.

     - Вот...

     - Вижу.

     Священник кончиками пальцев прикасался к прохладному металлу, любовался искусной работой.

     - И что тебя толкнуло, сын мой, сделать церкви столь щедрый подарок?

     - У меня жена больная, очень больная. Может быть, это ей поможет.

      Священник ничего не говорил, он запахнул оклад, положил руки на белую ткань:

     - Твоя жена в храм ходила?

     - Редко, но ходила.

     - Хорошо, я помолюсь за ее здравие, помолюсь сегодня, завтра. Как ее имя?

     - Мария...

     - Мы все будем молиться за ее здоровье, Григорий, будем молиться ежечасно. Будем просить Господа позаботиться о ее здравии.

     - Да, помолитесь, - выдавил из себя Григорий и судорожно дернулся.

     - Откуда у тебя, сын мой, этот оклад? Григорий замялся. По небритым щекам пробежала судорога, на лбу выступили крупные капли пота, губы сжались, зубы проскрежетали.

     - Ладно, можешь не рассказывать, если не хочешь. Тебе исповедоваться надо, сын мой, в среду, с утра. Я выслушаю твою исповедь, тебе станет легче.

     - Спасибо, батюшка, - через силу прошептал Григорий и резко встал.

     Болоньевая сумка соскользнула с его колен, упала на пол. Григорий поднял ее и, не оборачиваясь, резко зашагал к выходу. - “Вот так всегда, - подумал протоиерей Михаил Летун, - когда человеку хорошо, он о Боге не вспоминает, а как случится беда - сразу в храм. А ведь Бога надо поминать ежечасно, ежеминутно, благодарить его за каждую минуту жизни, за каждый прожитый день, за солнечный луч и за глоток воздуха, за крошку хлеба и за глоток воды. Эх, люди, люди! Эх, человеки, какая тьма у вас в душе! Отвернулись от Бога”.

     Правая рука скользила по старинному окладу, бережно ощупывая выпуклости, прикасаясь к серебряным уголкам, на лице священника блуждала, загадочная улыбка, трогательная, как на лице ребенка. Прижимая белый сверток к груди, протоиерей покинул храм.

 

***

 

     Уже третий день, срывая с деревьев последние листья, Москву мучил холодный осенний дождь с резкими порывами ветра. Влажные, липкие однообразные дни сменялись студеной мглой ночи. Уже третий день советник патриарха Андрей Холмогоров не покидал свою квартиру. Каждый год осенью, когда начинались затяжные дожди и холод, нестерпимо болела спина.

     Чтобы хоть как-то отвлечься от постоянной ноющей боли, Холмогоров читал. Он сидел за письменным столом, включив настольную лампу, накинув на плечи старый плед, и пробегал глазами строчки, пытаясь в мыслях нарисовать картину прочитанного. Время от времени он отодвигал в сторону, включал компьютер и, быстро работая пальцами обеих рук, словно пианист, проигрывающий новую, еще незнакомую пьесу, делал записи, отправляя интересующую его информацию в недра компьютера. Пил травяной чай из большой кружки, прислушивался к свисту ветра за высоким окном.

     Осенними дождливыми вечерами он никогда не включал ни радио, ни телевизор, лишь изредка ставил любимую музыку и замирал в глубоком кожаном кресле, вслушиваясь в знакомые звуки. Музыка приносила душевное успокоение, и нестерпимая боль на некоторое время отпускала Холмогорова. Он уносился мыслями в детство и, словно давным-давно знакомую , перелистывал страницу за страницей события прошлого. Воспоминания были беспорядочными. То вдруг мелькал отрывок раннего детства - родители, родственники, то его сразу сменяло что-нибудь из менее далекого прошлого.

     Когда тихо звучала музыка, когда на столе лежала раскрытая книга, когда светился экран монитора, Холмогоров не мог заставить себя подойти к настойчиво звенящему телефону.

     - Потом, потом, - говорил он, вздрагивая, - потом, когда закончится музыка.

     Уже два дня Холмогоров читал толстую - дореволюционное издание о войне 1812 года. Это был сборник воспоминаний французских генералов, участвовавших в российской кампании.

     "В жизни все связано самым необычным образом. Сейчас я прочел название реки - Березина, а там, в Борисове, живет и служит Михаил Летун. Интересно, как он? Я уж давно не получал от него вестей”.

     Пожелтевшие страницы старой книги медленно переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру Андрей определил - звонок междугородный. “Нет, не буду брать трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера”.

     Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха упал на карту: река Березина и рядом - Борисов.

     "Но если звонят так поздно, значит, что-то срочное. Никто не станет беспокоить по пустякам в такое позднее время”.

     Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял в руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.

     - Слушаю вас, - выдохнул он.

     - Алло! Алло! Это Москва?

     Андрей вздрогнул, услышав голос. Буквально мгновение тому назад он думал о своем однокурснике, о своем приятеле Михаиле Летуне, и вот сейчас он слышит его голос, слышит наяву.

     - Михаил, ты? - воскликнул Холмогоров.

     - Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!

     Через несколько мгновений шум исчез, и Андрей Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.

     - Какими судьбами, Михаил?

     - Как твое здоровье, Андрей? - протоиерей Михаил Летун, обращаясь к Холмогорову, говорил с нескрываемым почтением, словно тот являлся небожителем.

     - Твоими молитвами жив пока и здоров, - жаловаться на здоровье Холмогоров не любил. - У тебя как дела?

     - Ты извини, что звоню так поздно.

     - Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.

     - Дел много, - вздохнул протоиерей, настоятель борисовской церкви. - Ты все знаешь, Андрей...

     - Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга, как твое здоровье?

     - Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.

     - Тогда говори.

     - У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе кладбище осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?

     - Сатанисты?

     - Еще неизвестно.

     - Нет, не слыхал, - произнес Холмогоров.

     - Конечно.., откуда... Но я бы не стал тебя так поздно беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один из прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный. Я похожие видел в Загорске, когда мы там учились. Ты в этом лучше меня разбираешься, ты знаток.

     - Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возсти. Я же не могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во всех деталях.

     - Серебряный оклад с виноградом, с листьями.

     - Это довольно распространенный узор, - тут же произнес в трубку Холмогоров. - Что-нибудь характерное есть?

     - Четыре креста по углам, покрытые эмалью.

     - Голубая с белым?

     - Да! - обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав в трубку.

     - Это может быть и шестнадцатый век, и начало двадцатого.

     Вздох разочарования прозвучал в наушнике.

     - Но я чувствую старину, Андрей, оклад прямо-таки светится, хоть и темный от времени. От него тепло исходит. Намеленный. Надписи на нем греческие.

     Упоминание о греческих надписях заинтересовало Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.

     - Знаешь что, - после секундной паузы сказал Холмогоров, в интуицию однокурсника он верил, - надеюсь, фотоаппарат у тебя есть?

     - Да, есть, но это обычная “мыльница”. Слово “мыльница”, произнесенное протоиереем, Холмогорова позабавило. Так говорят подростки, туристы, праздно шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица духовного звания.

     - Профессиональный аппарат в руках любителя - хуже мыльницы. Так что ты сними, - поспешил успокоить Андрей провинциального священника. - Сфотографируй оклад с обеих сторон и не забудь положить что-нибудь для масштаба - спичечный коробок или линейку.

     - Понял! - воскликнул Михаил Летун.

     - Сфотографируй и вышли мне.

     - А почему бы тебе, Андрей, не наведаться ко мне? Небось, редко из Москвы выбираешься?

     - Наоборот, - сказал Холмогоров, - редко в Москве бываю. Тебе повезло, что застал меня. Три дня как приехал и, наверное, через неделю уеду на север.

     - Жаль, - вздохнул протоиерей, - давно не виделись. Моя супруга тебе поклоны шлет.

     - И ты ей кланяйся, - у Холмогорова дернулись в улыбке губы.

     Холмогорова всегда забавляла манера функционеров и провинциальных священников изъясняться. И те и другие пользовались в своей речи абсолютно неживыми выражениями и образами. Было понятно, матушка не стоит рядом с протоиереем и не бьет челом в пол, а просто говорит: “Передай привет”.

     - Места у нас здесь красивые.

     - Некрасивых мест не бывает, - вставил Холмогоров.

     - Конечно, все Божье творение, все по его умыслу и велению создано.

     Холмогоров опять улыбнулся. Эту прописную истину он знал с детства и никогда в ней не сомневался в отличие от протоиерея, который был в свое время и пионером, и комсомольцем, а в армии даже пытался вступить в партию. Но тем не менее протоиерей был человеком честным и добродушным.

     - У нас здесь река красивая.

     - Березина, - сказал Холмогоров, глядя на , лежащую на его письменном столе. - Кто ж Березину не знает? Она хоть и небольшая, но знаменитая.

     - Так ты приедешь? - осведомился протоиерей.

     - Бог даст, будет время - обязательно наведаюсь.

     - Я передам супруге, что ты обещаешь быть у нас.

     - Передай, - сказал Холмогоров. Поговорив еще немного об общих знакомых, погоде и здоровье, пожелав друг другу всех благ, протоиерей и Холмогоров распрощались. И странное дело, усевшись в кожаное кресло, Андрей абсолютно ясно представил себе протоиерея Михаила, маленького, щуплого, с серебряным окладом в руках, и его супругу, пышногрудую женщину с постоянным румянцем на щеках. “Наверное, сейчас бегает по дому и размышляет, как сфотографировать ночью этот оклад. Яркого света, наверное, у него нет, а того, что в фотоаппарат вмонтирована вспышка, он, скорее всего, не подозревает”.

     И, надо сказать, размышления Андрея Холмогорова были недалеки от истины. Михаил с матушкой принесли в большую комнату две настольные лампы, зажгли люстру, расстелили на журнальном столике белую ткань. Матушка смахнула пылинки с почерневшего оклада, а отец Михаил, далеко отставив фотоаппарат, пристально вглядывался в маленькие циферки, мелкие, как муравьи.

     - Матушка, глянь, что там написано - тридцать шесть или тридцать четыре?

     Матушка поднесла черный фотоаппарат прямо к глазам:

     - Тридцать шесть, - убежденно сказала она.

     - Значит, ничего не получится, - скорбно заключил священник, - на сатанистов, будь они неладны, всю пленку извел, а на святую вещь не хватило.

     - А может, хватит? - произнесла матушка. - Помнишь, дочка внука привозила, так тогда тоже тридцать шесть было? А фотографий получилось тридцать восемь.

     - Все в руках Божьих, - произнес священник, нажимая на кнопку.

     Полыхнула вспышка, которая на мгновение ослепила и испугала священника и матушку.

     - Как думаешь, получилось?

     - Все в руках Божьих, - протокольно произнесла женщина.

     - Еще разок попробую.

     - Ты забыл положить коробок.

     Отец Михаил долго вертел в пальцах коробок, предупреждавший, что спички в руках детей - источник повышенной опасности и причина пожара. Затем хотел положить коробок в середину оклада, но матушка запричитала.

     - Понял, понял, - сказал священник и положил коробок рядом с окладом.

     Изготовился, привстал на цыпочки и вдавил кнопку. Фотоаппарат судорожно щелкнул, и внутри зашелестела, сматываясь, пленка. Вспышки не было.

     - Ладно, завтра куплю другую и пересниму.

     Супруга священника матушка Ольга принялась расспрашивать мужа о том, какими путями серебряный оклад оказался в их доме. Отец Михаил никогда не имел тайн от жены. Он рассказал все, как было, о Григории Стрельцове, лишь не назвал его имени, а та, зная городские новости, рассказала мужу все, что ей было известно.

 

Глава 4

 

     Тюремный срок Самсона Ильича Лукина закончился. Он мечтал об этом моменте, и в мечтах каждый раз он рисовался ему по-новому. Казалось, будет ярко светить солнце, будут петь птицы, когда он наконец перешагнет линию, отделяющую неволю от свободы. Но все произошло куда проще. Время заключения вышло, истекло, и Самсон Ильич даже почувствовал легкую грусть, поняв, что завтра ему выходить на свободу. Он весь вечер просидел в библиотеке, листая книги, прощаясь с ними, зная, что на этот раз будет куда осторожнее и уже ни за что не попадет за колючую проволоку.

     - Этих лет не было, - шептал себе Самсон Ильич, - я вычеркну их из своей жизни. Ни радости, ни горя они мне не принесли.

     Дольше всех он рассматривал американскую “Древнерусское ювелирное искусство”. Лукин знал, что не пропадет на воле. В отличие от других заключенных, он никогда не связывал себя в мыслях с тем местом, какое занимал в жизни. Встречал он и тех, кто только, в тюрьме начинал ощущать себя человеком, почувствовав власть над людьми. Лукин же надежно обеспечил себе тылы, уходя в тюрьму.

     Его освободили до обеда. Моросил мелкий неприятный дождь, небо заволокли хмурые тучи. Прощаться с Лукиным пришло все начальство. Жали руки, шутили, желали больше никогда не свидеться. Самсон Ильич чувствовал, что никто не желает ему зла, никто не таит на него обиду. Помог он многим и никому не сделал плохого.

     Заурчал электродвигатель, и металлические ворота медленно отворились. Самсон Ильич глубоко вздохнул и вышел на дорогу, ведущую к шоссе. Адвокат Юрий Прошкин уже ждал его на собственной машине. Мужчины обнялись.

     - Ты почему меня не предупредил, что приедешь? - спросил Лукин.

     - Я думаю, ты в этом не сомневался.

     - Жаль, библиотеку с собой взять нельзя. Собирал ее, к книге, кому-то теперь она достанется?

     - Не расстраивайся, найдется смышленый зек, который освоит твою науку. Нужно же смену себе готовить, мы уже немолодые.

     - Об этом и не заикайся, - рассмеялся Лукин, - я теперь твой ровесник, пять лет из жизни вычеркнуто.

     - Все же ты зря отсидел такой длинный срок, я бы мог его тебе скостить.

     - И так мне год скостили. Зато теперь и квартира при мне, и книги.

     - Тоже правильно.

     Лукин сидел на переднем сиденье машины, мчавшейся к Москве. Он часто дышал, всматриваясь в изменившийся пейзаж. До этого ему лишь по телевизору приходилось наблюдать за тем, как меняется жизнь, теперь же Самсон Ильич убеждался в изменениях воочию.

     - Ты смотри, по ящику не врали.

     - Что такое? - не понял Юрий Прошкин.

     - Люди деньги прятать перестали, дома строят, машины покупают. Живи себе - не хочу!

     - И ты, Самсон Ильич, с талантом не пропадешь.

     - Я нигде не пропадал.

     Дорога, непреодолимая для Лукина целых пять лет, промелькнула за пару часов. Самсон Ильич был благодарен адвокату за то, что тот подвез его на своей машине, сразу дал почувствовать комфорт и удобство. Лукин несколько раз брался за ручку автомобильной дверки, когда они уже остановились во дворе, и каждый раз опускал руку.

     - Чего боишься? - смеялся Прошкин. - Выходи.

     - Боюсь, - признался Лукин.

     - Чего?

     - Мне кажется, что все изменилось и мне не за что будет зацепиться.

     - В квартире кое-что изменилось, - загадочно улыбнулся адвокат. - Раз, два, три! - скомандовал он.

     На счет “три” Лукин, пересилив себя, ступил на асфальт. Он чувствовал себя как моряк, сошедший на землю после долгого плавания. Голова кружилась, хотелось смеяться и плакать одновременно.

     - Код запомни - две девятки и пятерка. Адвокат сам нажал кнопки на пульте кодового замка. Цифры высветились на табло, железная дверь подъезда мягко отошла. Лукин уже понимал: все, что он услышит и увидит в этот день, навсегда западет в память. Поэтому даже не стал повторять в мыслях цифры кода.

     В прежние годы подъезд не блистал чистотой, поэтому он поразил Лукина светлыми, лишенными надписей стенами, вазонами с цветами на каждой площадке. Он не узнавал двери соседских квартир. Раньше они были большими, двухстворчатыми, теперь же повсюду стояли стандартные металлические двери, похожие на дверцы несгораемых шкафов, со сложными замками.

     - Из прежних жильцов мало кто здесь остался, - говорил Прошкин. - Квартиры в центре дорогие, люди небогатые перебираются на окраины. Ты, Самсон Ильич, теперь, наверное, самый бедный в подъезде.

     - Пока еще самый бедный, Юра, пока... Лукин вздохнул с облегчением. Дверь его собственной квартиры осталась прежней, на ней лишь поменяли обивку, сохранив при этом стиль: черный глянцевый кожзаменитель и фигурные золотистые шляпки гвоздей. Самсон Ильич прислонился к мягкой двери, прижался к ней щекой.

     - Держи, - Прошкин вложил ему в руку колечко с двумя ключами.

     Затаив дыхание, Лукин ввел ключ в щель замка и мягко повернул его. Шагнул в квартиру. Та пахнула на него свежестью, все форточки оказались открытыми. На первый взгляд ничего почти не изменилось, лишь вместо старого телевизора стояла стойка для аппаратуры из красного дерева, а на ней огромный с плоским экраном суперсовременный телевизор. Рядом с ним возвышались полутораметровые акустические колонки, весело подмигивали огоньками видеомагнитофон и музыкальный центр. Свежесть и чистота окружали Самсона Ильича.

     - Ну, как? - поинтересовался Прошкин, слегка скривив губы в улыбке.

     Лукин осмотрелся повнимательнее и понял: квартира хоть и осталась с виду прежней, но изменения в ней произошли огромные. Раньше перегородки между комнатами покрывала вечно трескавшаяся штукатурка, теперь же они были идеально гладкими, словно сделанные из матового стекла. Лепнина на потолке была тщательно отреставрирована, в окнах стояли не простые рамы, а зеркальные стеклопакеты в деревянном обрамлении. Ремонт был сделан искусно, со вкусом, очень дорогой. В ванной ярко вспыхнули галогенные лампочки, лишь только Лукин прикоснулся к выключателю, сияли идеально протертые зеркала. На сантехнике не хватало лишь бумажных ленточек с надписями “Продезинфицировано”.

     - Надеюсь, ты не против, Самсон Ильич, что часть твоих денег я вложил в ремонт? Все равно пришлось бы его делать. Ты же человек брезгливый, не стал бы пользоваться старьем?

     - Спасибо тебе, - Лукин нежно обнял Прошкина и почувствовал, как к глазам подкатывают слезы. Чтобы скрыть неловкость, он повернул рычаг крана, сполоснул лицо водой и не стал его вытирать.

     - Главное твое сокровище - книги - в целости и сохранности.

     - Я хочу побыть один, - хрипло сказал Лукин. И Прошкин, встретившись взглядом с Самсоном Ильичом, понял: это не пустые слова, не каприз. - Недолго, - уточнил Лукин, - через пару часов подъезжай.

     - Конечно, дела могут и подождать. Я бы на твоем месте отдохнул недельку-другую, может, съездил бы на курорт. Ты уже моря вон сколько не видел!

     - Море подождет, - твердо ответил Самсон Ильич.

     Прошкин на цыпочках покинул квартиру. И только тогда Лукин смог расслабиться. Он раскрыл дверцы книжных шкафов, прошелся пальцами по корешкам, вспоминая прежние прикосновения к книгам. Наугад вытаскивал том, раскрывал его на первой попавшейся странице и радовался как ребенок, радовался тому, что помнит содержание книги. Он помнил эти рисунки, помнил отчетливо, лучше, чем любой другой человек помнит линии на собственной ладони.

     - Отдых, - ворчал Самсон Ильич. - Какой, к черту, отдых, когда кругом столько дел! Пока я прохлаждался за колючей проволокой, другие ушли вперед. Да, я был богат, но теперь те жалкие тысяч пятьдесят - шестьдесят, которые у меня остались, - копейки по сравнению с тем, что заработать. Сегодня есть возсть поставить дело на широкую ногу, лишь бы зацепиться за что-то стоящее.

     Прошло всего полчаса, а Лукин уже окончательно освоился в квартире. Ему казалось, он никогда и не покидал ее. Дышалось легко и свободно.

     - Следователь, - вспомнил Самсон Ильич. - Прикончить бы, суку! Но.., пусть живет. Вряд ли он выбился в люди, жаль, Прошкина забыл о нем расспросить.

     Он выдвинул ящик письменного стола и увидел пожелтевшие бумаги, исписанные его собственной рукой. Приподнял. Под бумагами лежала стопочка визиток, стянутая черной аптекарской резинкой.

     - Ай да Прошкин, ай да сукин сын! - рассмеялся Самсон Ильич.

     Визитки были изъяты в ходе следствия, людей таскали на допросы, пытаясь что-нибудь накопать на Лукина. Как Прошкину удалось вытащить их из материалов дела, сданного в архив, для Лукина оставалось загадкой.

     "Деньги способны делать все. Мелочь, но приятно. Значит, в меня верят, упущено лишь время, и я его спрессую”.

     Ровно через два часа после того, как Самсон Ильич остался один, в квартире раздалась мелодичная трель звонка.

     "Звонок зря сменили, я как-то привык к обыкновенному зуммеру”.

     Прошкин был немного напряжен. Он не знал, чем стали для Лукина два часа одиночества - временем счастливых воспоминаний или тоской по утраченным годам.

     Лукин выглядел решительным.

     - Заходи, - сказал он Прошкину так, будто они долго не виделись.

     - Рад за тебя, Самсон Ильич, ты теперь на полном ходу.

     - Разумеется. Со старыми партнерами связь держишь?

     - Непременно. Но из них многие ушли.

     - Дело начнется - сами вернутся. Ты лучше скажи, сколько денег у меня осталось?

     - Это тебе виднее, - усмехнулся Прошкин, - наверное, ты кое-что и без моего ведома прикопил?

     - Я конкретный вопрос задал.

     - Шестьдесят тысяч, - Прошкин развел руками. - Могло остаться и меньше, но я за ремонт деньги с тебя не взял, твоя доля в деле крутилась, процентами обросла. На первое время хватит.

      - Негусто, - Лукин присвистнул.

     - Примета плохая - свистеть, деньги в доме переведутся, - нервно засмеялся Прошкин.

     - Главное, чтобы приход денег не прекращался, тогда и тратить их .

     - Узнаю тебя прежнего.

     - Сам я первое время светиться не хочу, - говорил Лукин, - придется тебе с людьми дело иметь.

     - Было бы что им предлагать, - осторожно заметил адвокат Прошкин.

     - Я кое-что припрятал из товара.

     - Даже я об этом не знал.

     - Тебе не обязательно все знать.

     - Учти, - напомнил Прошкин, - в России цены изменились, теперь иногда выгоднее внутри страны продать, чем за границу вывозить.

     - Знаю, времени зря не терял.

     Час ушел на то, чтобы запланировать пару дел, придумать ходы, как реанимировать прежнюю клиентуру.

     - Много для себя вытянуть не старайся, - предупредил Лукин, - для начала нужно по демпингу работать, чтобы клиент вернулся, потом мы снова рынок под себя подгребем.

     Прошкин согласно кивал, чувствуя, что после тюрьмы хватка у Самсона Ильича сделалась жестче.

     - Люблю я тебя, - признался Прошкин.

     - Ты не меня, а деньги любишь. Уже при расставании мужчины выпили граммов по сто пятьдесят водки. Несколько бутылок было предусмотрительно поставлено адвокатом в холодильник.

     - Я и жратву тебе загрузил, можешь неделю из дому не показываться. Лежи, отдыхай.

     Прошкин, как настоящий юрист, никогда всего сразу не выбалтывал, любил производить эффекты.

     Уже стоя в прихожей, он игриво хлопнул себя по лбу:

     - Совсем забыл. Машина, на которой мы ехали, теперь твоя, я и документы оформил, - адвокат выложил перед оторопевшим Лукиным на обувную тумбочку два комплекта ключей от машины и документы, изготовленные по всей форме, - генеральную доверенность и новенькие права, запаянные в прозрачную пластмассу.

     Самсон Ильич с усмешкой разглядывал свою старую фотографию на документе.

     - Извини, новую мне негде было взять, не фотографировать же тебя в ватовке и в тюремной шапке! Выглядишь ты на ней молодым. Могу, если хочешь, и гараж устроить возле станции метро.

     - Гаража не надо: конь хорош, когда под окном стоит.

     Прошкин, естественно, помогал Самсону Ильичу не только из альтруизма. Он рассчитывал хорошо подняться на Лукине, когда тот вновь станет на ноги, и надеялся, что не ошибся. Мозги, они у человека или есть, или их нет, тут уж ничем не поможешь и ничего не убавишь.

     Оказавшись на улице, адвокат с грустью положил ладони на еще теплый капот белого “Ситроена”.

     - В хорошие руки попал, - прошептал он и быстро зашагал к высокой въездной арке.

     Лукин взвесил в руке связку ключей и понял, что правильно сделал, не спросив у Прошкина, куда подевалась его старая машина.

     "Какая теперь разница? В наши дни ездить на “Волге” - это то же, что во времена СССР на троллейбусе”.

 

***

 

     До самой ночи Лукин ездил на машине, привыкая к городской суете, восстанавливая забытые навыки. Когда же стало совсем темно, он вырвался за город. Мчался по широкому шоссе, наслаждаясь скоростью и свободой.

     Было уже за полночь, когда он съехал на лесной проселок и медленно двинул автомобиль среди старых сосен. Сердце то и дело сжималось. Шутка ли, пять лет прошло, всякое могло случиться, место могли огородить забором, поставить на нем дом, по нему могла пройти дорога.

     Но ничего плохого не случилось. Поляна выглядела так же, как и пять лет тому назад. Лукин выключил фары, распахнул дверцу и прислушался. Лес полнился ночными звуками, но ни один из них не насторожил Лукина.

     Из багажника он достал короткую саперную лопатку и по густой траве пошел к освещенному луной краю поляны.

     - Заветное место Самсон Ильич отыскал без труда. Свежевыкрашенный бетонный столбик извещал о том, что здесь на глубине двух с половиной метров залегает кабель. Стоящая поодаль табличка предупреждала: “Копать строго запрещено”. Именно поэтому пять лет тому назад Самсон Ильич и закопал здесь свое богатство, думал, прячет его ненадолго, максимум на полгода, а оказалось, только сейчас сумел до него добраться.

     Короткая лопата легко входила в рыхлую землю. Среди песка попадались обломки сучьев, полусгнившие шишки. Все говорило о том, что Лукин не ошибся - земля перекопана.

     Наконец лопата глухо ударилась о металлическую крышку. Остатки песка Самсон Ильич выгреб из ямы руками, обнажив обитый жестью деревянный ящик военного образца. Он вытащил его на край ямы за удобные стальные ручки, сдул с крышки песок и повернул защелки. Зашелестели фольга, промасленная бумага. Место для клада Лукин выбрал тщательно, самое сухое во всем лесу. Пять одинаковых икон выглядели так, будто пролежали годы не в земле, а в музейном хранилище.

     Самсон Ильич вздохнул с облегчением. За сохранность остального содержимого ящика он не беспокоился, золоту ничего не страшно. Два оклада, пять крестов, с десяток орденов, монеты, завернутые в промасленный холст.

     Лукин вглядывался в лики святых на древних иконах, чуть различимых в призрачном лунном свете. Ему не хотелось никуда отсюда уходить, так спокойно стало на душе.

     - Словно в церковь зашел, - рассмеялся Самсон Ильич, и его негромкий смех еще несколько секунд блуждал по притихшему лесу. - Жизнь начинает налаживаться.

     Лукин запаковал ящик и, не торопясь, аккуратно засыпал метровой глубины яму. Сверху уложил дерн и засыпал его прошлогодней листвой. Смысла в этом действии было немного, но Лукину чудилось, будто он хоронит на дне пустой ямы проведенные на зоне годы. Не хватало только поставить сверху табличку с датами - днем заключения и днем выхода на свободу.

     "Завтра все это окажется у Прошкина, - подумал Лукин, наслаждаясь ровным бегом машины. - Схема работы прежняя - ничего подолгу дома не держать. Продам, получу деньги и сразу же пущу их в дело. И вновь закрутится процесс”.

     Лукин несколько переоценил свои перспективы. Прошкин товар забрал, но предупредил, что, переговорив с прежними покупателями, выяснил: добрая половина из них не хочет рисковать, связываясь с Лукиным. Человек, отсидевший в тюрьме, менее привлекателен, чем чистый перед законом.

     - Уроды, - выругался Лукин, - чистоплюи хреновы! Сидел-то я за хранение оружия, а не за торговлю краденым.

     Но в душе ему пришлось согласиться с тем, что теперь его репутация подмочена и восстановить доверие будет сложно, разве что удастся раздобыть что-нибудь эксклюзивное, то, чего не достанешь ни у кого другого.

     Самсон Ильич хоть и был прагматиком до мозга костей, но в глубине его души жила вера в путеводную звезду. Он верил, что ему удастся прорваться, знал: искать удачу наобум нельзя, она сама придет в руки, главное - не упустить этот момент. Так уже случалось в его жизни не раз.

     Но шли дни, недели, месяцы, а удача так и не поворачивалась к нему лицом. На жизнь денег хватало, примерно половину припрятанного в лесу Прошкин сумел пристроить, но того главного, ради чего стоило рисковать, на горизонте так и не появлялось.

     И вот однажды, когда Лукин возвращался с прогулки домой, он увидел поджидавшего его на лавочке у подъезда низкорослого крепко сбитого мужчину. Губы Лукина непроизвольно дернулись в улыбке.

     "Кузьма Пацук”, - тут же всплыли в голове имя и фамилия.

     Самсон Ильич поприветствовал его крайне сдержанно, даже не стал приглашать в дом.

     - Как дела? - спросил он.

     Пацук многозначительно подмигнул:

     - Дела лучше некуда, - зашептал он, - за советом к вам приехал. Москва от Борисова - не близкий свет.

     - Стоило ли тратиться на билет?

     - Стоило, - убежденно проговорил Пацук и сильно сжал плечо Лукина. - Я нашел! - горячо выдохнул он.

     - Что? - сдержанно поинтересовался Лунин, хотя уже понял, о чем идет речь, и сердце его сильно забилось.

     - То самое, - Пацук осматривался по сторонам торопливо и с опаской.

     Самсон Ильич имел твердое правило: никого из бывших уголовников в дом к себе не водить. Мало ли каким человеком Кузьма был на зоне, а вышел на свободу и вполне мог взяться за старое - в людей стрелять.

     - Покажи, - шепотом предложил он Пацуку.

     Пацук помялся, но все-таки вытащил из-под полы пиджака что-то тяжелое, завернутое в хлопчатобумажную ткань. Развернул на колене и, придерживая материю за края так, чтобы невоз было увидеть со стороны, подмигнул Лукину. Тот бросил взгляд в мерцающий полумрак, там отливал холодным металлом крест.

     "Массивный, серебро с золотом”, - определил Самсон Ильич и тут увидел надпись, сделанную по-гречески.

     - Где взял?

     - Такие вопросы вслух не задают, - мелко засмеялся Пацук и, тут же завернув крест в ткань, сунул его под мышку. - Мы же с вами, Самсон Ильич, сколько об этом в библиотеке говорили? Там нашел! Я же говорил, клад существует, а вы мне не верили.

     - Клад нашел? - с расстановкой проговорил Лукин. - Ты нашел клад и такой бедный?

     - Я к вам приехал за советом.

     - Полагаю, крест ты украл в музее или в церкви.

     - Нет, Богом клянусь! - Пацук неумело перекрестился.

     - Пошли, - последние сомнения у Самсона Ильича отпали, и он набрал код на замке подъезда.

     Уже в квартире за письменным столом Лукин в пятне света настольной лампы внимательно рассмотрел крест, погладил его пальцами. Но по привычке при этом делал недовольное лицо.

      - Всякая вещь имеет цену. Серебро, золото. Золота здесь мало, серебро дешевое. Максимум, что я могу предложить, - Лукин задумался, возвел глаза к потолку, прикинул стоимость билетов от Борисова до Москвы и обратно, прибавил к ним суточные Пацука. На все про все оказалось сто долларов. - Значит, получишь пятьсот: двести сегодня и триста завтра.

     Пацук сидел словно окаменевший. Как всякий начинающий кладоискатель, он рассчитывал разбогатеть мгновенно и капитально, надеялся, что крест потянет тысяч на десять. То, что напрестольный крест уникален, Лукин понимал, но настоящую цену назвать не смог бы даже он. Вещь очень редкая - Византия, о чем свидетельствовала надпись по-гречески. Крест не поддельный, сомнений не оставалось, не позднее литье.

     - Это девятнадцатый век, - притворно вздохнул Самсон Ильич. В Звенигороде отлили, мастерские святого Синода.

     - Не может быть! - выдохнул Пацук. - Клад-то после Наполеона остался.

     - Правильно, тысяча восемьсот двенадцатый год - это девятнадцатый век, - улыбнулся Лукин, глядя прямо в глаза Кузьме Пацуку. - Отлили его в тысяча восемьсот пятом, - и он ногтем указал на греческие буквы, - кириллицей дата написана, надпись на церковнославянском.

     - Да? А я думал...

     - Я же говорил тебе, ничего особо ценного Наполеон в Москве захватить не мог, в Первопрестольной бросили то, что не жалко бросать, то, что тащить тяжело. Веса в кресте твоем много, а толку мало. Ты еще много нашел?

     - Есть кое-что, но весь клад отыскать не удалось. Наверное, рассыпался обоз, когда под воду ушел, по одной вещи выкапывали.

     Лукин тут же отметил, что Пацук сказал “выкапывали”, значит, доступ к кладу имел не один Кузьма. И тут же решил, что перегибать палку, предлагая слишком маленькую цену, не стоит. Пацук решит, что ездить в Москву невыгодно. Да и напарник Кузьмы может оказаться смышленым - найдет другого покупателя.

     - Значит, так, - Лукин подал две стодолларовые бумажки, затем замешкался и из потайного отдела старого бумажника вытащил еще две помятые пятидесятки. - Извини, это все, что есть на руках. Честно скажу, навар для меня будет баксов двести, а головной боли получу - на месяц, а то и на два. Плачу только из расчета на перспективность сотрудничества. Рискую...

     - Крест чистый, не краденый, из клада.

     - А клад кому, по-твоему, принадлежит, тебе, что ли, или подельнику? Он государственный. Занеси крест в милицию, тебе перепадет двадцать пять процентов, с них налоги уплатишь, и крест не в пятьсот баксов оценят, а в лучшем случае в сто. Получишь на руки двадцатку. Плюс, тебя станут на допросы таскать, дознаваться начнут, мол, остальное золото-серебро куда спрятал?

     - Я думал, он дороже стоит.

     - Хочешь - забирай, - Самсон Ильич спокойно выдвинул крест из светового круга. Крест замерцал.

     Деньги подрагивали в руке Пацука. Одет он был небогато.

     - Врете вы, конечно, Самсон Ильич...

     - Смысла мне нет тебе врать.

     - Врете, сами небось пятьсот баксов на нем поднимете. Накиньте еще. Лукин хихикнул:

     - Подниму, если лоха найду. Но сейчас все умные стали, книжки читают, в Интернете сидят. Да и церковная утварь в цене упала, товар неходовой. Священникам ее только и продать, но откуда у них деньги? Попы сами привыкли все на халяву получать.

     - Да уж. Люди им бесплатно ремонты делают, деньги на церковь жертвуют, те же кресты, иконы и Библии в подарок несут, чтобы замолить грехи.

     - Говори честно, Кузьма, что еще у тебя на руках есть? Если комплект хороший соберется, то его дороже продать, а если вещички вразнобой идут, то это дешевка.

     Пацук мялся, тяжело переступая с ноги на ногу.

     - Ты садись, не топчись, дырку в ковре протрешь. И решайся, честно говори, со мной или с другими работать дальше будешь?

     Пацук сел, положил руки на колени:

     - Вас, Самсон Ильич, я давно знаю, буду с вами работать. Думаю, что этот крест - вещь не последняя. Я с одним мужиком на пару работаю.

     - Не мог один клад искать?

     - Он в электронике волочет, соорудил такую штуку, которая на цветные металлы реагирует. Вот и ищем с ней по ночам.

     - Где? - спокойно, словно речь шла о чем-то абсолютно неинтересном, спросил Самсон Ильич.

     - А вот этого не скажу, это моя коммерческая тайна. Я же не спрашиваю, кому вы крест продать собрались? Меньше знаешь - крепче спишь, вы меня сами этому научили. Неделю мы искали, нашли две крупные вещи: крест и оклад, и еще кое-что по мелочи. Разбросано там все в земле. Монеты мы зубному технику вдули - хорошо заплатил. Искать трудно, по ночам приходится в болоте лазать. А как дожди пройдут, туда вообще соваться опасно. Добычу мы поделили: мне - крест, мужику - оклад, - и Кузьма руками показал размер оклада, а потом ткнул пальцем в том энциклопедии, лежащий на краю стола. - Такой же, только вдвое тоньше, на нем тоже по-старорусски надписи сделаны, такие же, как на кресте.

     - Почему оклад не привез?

     - Он не у меня. Я напарнику сказал, что в Москву съезжу, настоящую цену от сведущего человека узнаю, потом продам. А сколько такая штуковина стоить может?

     - Если они рядом лежали, то, наверное, одного времени.

     - Не совсем рядом, метрах в десяти друг от друга.

     - Это не имеет значения. Знаешь, Кузьма, зайди ко мне завтра часиков в шесть, вечером. Предварительно позвони. Я кое с кем переговорю, и, если мое предложение людей заинтересует, может, еще триста за крест отхватишь. А про оклад я подумаю, с людьми поговорю. Если найду нужного покупателя, значит, ты, Кузьма, еще баксов двести на окладе срубишь - уже своих, личных. Кузьма приободрился:

     - Дорога дорогая, Самсон Ильич, - начал жаловаться Пацук, - опасно у вас в Москве. Меня милиция дважды останавливала, террористов и бандитов ловят. Хорошо еще, что я на кавказца не похож.

     - Твоя правда, не похож, - Самсон Ильич нервничал, только виду не подавал. - Ты иди, завтра позвонишь, встретимся. Ты ищи, Кузьма, только аккуратно, что найдешь, прячь и никому ни гу-гу, а то и рубля рваного не получишь. У меня в ваших краях дела тоже есть, я в Беларуси довольно часто бываю. Буду в Варшаву ехать - к тебе заскочу. Гостиница у вас хорошая?

     - У меня остановиться можете. Самсон Ильич снисходительно улыбнулся. Раньше Лукин мог выпить из одной кружки чифиря с Пацуком, но свобода их развела. И какое расстояние между ними теперь, Пацук почувствовал только сегодня. Его собственный дом, считавшийся в Борисове зажиточным, показался ему жалкой хижиной.

     Он осмотрелся. “Богато живет Лукин. Он и на зоне жил круто, хотя там каждый рубль сотенной с воли стоит”.

     - Завтра жду твоего звонка.

     Лукин буквально выпроводил Пацука, тщательно запер дверь и радостно потер руки. Он бросился к компьютеру, влез в базы данных, просмотрел все, что касалось византийских ценностей. Этот крест нигде раньше не объявлялся, хотя похожие изделия встречались. Ценник поражал воображение: сто пятьдесят, триста, четыреста восемьдесят фунтов стерлингов. Наверняка этот крест принадлежал кому-нибудь из первосвященников, воз, даже константинопольскому патриарху или антиохийскому.

     Ладони у Лукина вспотели. Он уже точно знал: Пацук отыскал клад императора Наполеона. “Везет либо полным дуракам, либо очень умным. Пацук дурак, а я умен. Нам повезло вместе. Ему на пятьсот долларов - “по Сеньке и шапка”, - а мне еще посмотрим. Жизнь начинает налаживаться, не зря я оказался в тюрьме, не зря потратил пять лет”.

     Просмотрел Самсон Ильич и оклады икон, сделанные в Византии в десятом веке. Подобных вещей в каталоге оказалось около сотни по всему миру.

     "По всему выходит, что благодаря кресту и еще паре-тройке подобных вещей я стану долларовым миллионером, поднимусь, сказать, на ровном месте. Если вещь не значится в розыске, за нее запрашивать настоящую цену. Все теперь зависит от моего ума и расторопности”.

     Лукин взял в руки массивный крест, покачал его как ребенка, поцеловал. “Поживешь у меня, но так, чтобы на тебя даже луч света не падал. Я тебя спрячу так, что ни одна собака тебя не найдет, хоть весь дом перевернут. Обрадую завтра Пацука, скажу, мол, лоха коммерсанта нашел. Дам еще пятьсот баксов, а то уходил он от меня как в воду опущенный.

     И еще скажу, что клиент оклад ждет не дождется. Если оклад не хуже креста окажется, мол, он готов сразу восемьсот отвалить, а то и штуку”.

     От этих мыслей у Лунина, словно от стакана водки, закружилась голова, кровь радостно застучала в висках.

     Зазвонил телефон. Голос адвоката звучал радостно:

     - Нашел клиента. пять единиц поднять.

     Лукин даже не сразу понял, о чем идет речь. Пять тысяч долларов показались ему каплей, упавшей на пересохший язык жаждущего.

     - Не торгуйся, отдавай.

     - Не в моих привычках, Самсон Ильич, без торга отдавать.

     - Мне хватит пяти штук, верх себе забери, каким бы он ни был.

     - Благодарю, Самсон Ильич! Ты не захворал часом? Может, тебе деньги срочно нужны, так я дам взаймы.

     - Нет, все отлично. Я живу скромно, кефир, сортир... Ты же знаешь, Лукину много не требуется. Кое-что из старья продаю, книги по антикварам рассовываю. Много ли старику надо? На девочек и рестораны не трачусь, на дорогих авто не езжу.

     - Свалить за границу собрался, что ли? - вкрадчиво осведомился адвокат.

     - Нет, о смерти думаю. Смешно оказаться самым богатым на кладбище! В гробу карманов нет.

     - Может, ты и прав, - тотчас согласился адвокат, боясь, что Лукин передумает насчет пяти тысяч. Адвокат и так назвал цену в расчете на то, что две тысячи останутся ему в качестве комиссионных.

     - Действуй, - коротко отдал приказ Лукин. - Главное - не цена, а процесс, оборот. Чем быстрее товар и деньги крутятся, тем лучше. Спокойной тебе ночи.

     - И вам, Самсон Ильич, нескучной ночи и сладких сновидений.

     Лукин в ответ буркнул и отключил телефон, чтобы тот не беспокоил его до утра. Торопливо подошел к большому двухкамерному холодильнику, открыл дверцу морозилки. В верхнем контейнере лежали три заледеневшие пачки пельменей. Бумага серая, пельмени дешевые, такими только собак кормить, да и то если животных не жалко. Надорвал одну, вытряхнул пельмени в мусорное ведро, вызволив тугой сверток долларов в тонкой целлофановой пленке.

     - Пятнадцать тысяч, - взвесив на руке деньги, произнес Самсон Ильич, - треть того, что у меня осталось. Мне казалось, что этого мало, даже на сигаретах экономил, покупал средней паршивости. А теперь понимаю, для хорошего дела не надо много денег. Если карта, конечно, ляжет. Мне, кажется, легла.

     Он отсчитал тринадцать бумажек, пять отложил для Пацука, восемь спрятал в карман пиджака. Деньги бросил небрежно на дно глиняного кувшина, сверху воткнул сухие гортензии.

     "Порядок”, - подумал Лукин.

     Крест он завернул в тряпку и, как рыбу, спрятал в морозилку. Забросал сверху пакетами с замороженными овощами.

     "Адвокат мне теперь не нужен, пусть работает по мелочевке и думает, что я крошки клюю”. Решив избавиться в крупном деле от адвоката как от посредника, Лукин вытащил записную книжку, потрепанную и засаленную, в которую еще до заключения записывал солидных клиентов. “Времени прошло немало, пять лет - это не один день и даже не один год”.

 

Глава 5

 

     Самсон Ильич, даже сидя на зоне, следил за жизнью рынка и многое знал о каждом из своих потенциальных покупателей. Некоторые из них уже жили за границей, парочка успокоилась на кладбище - теперь им не нужны ни оклады, ни кресты, ни картины Айвазовского. Но их деньги продолжали жить собственной жизнью. Их заполучили наследники и компаньоны, остались дома, стены, на которые вешают картины, есть сейфы, в них прячут драгоценности. Жизнь продолжалась и даже стала еще более активной, деньги теперь никто не прятал.

     "Вот они те, кто может выложить крупные суммы!"

     Три зашифрованные фамилии находились на одной странице блокнота. Как следствие ни пыталось расшифровать записи, это оказалось сложнее, чем прочесть вавилонскую клинопись или надписи на египетских пирамидах. Систему шифра Самсон Ильич изобрел самолично, она была проста, как грабли. Но чтобы ее прочесть, надо было знать всех одноклассников Самсона Ильича. Каждому из своих клиентов он давал фамилию одноклассника, руководствуясь внешним сходством или чертами характера: Кошкин, Иванов, Петров. Простецкие фамилии, но за ними скрывались непростые люди и деньги вертелись огромные. Десять тысяч для подобных мужчин были сегодня как три копейки в советское время для директора комиссионного магазина по торговле заграничной радиотехникой.

     Каждый солидный человек имеет пару каналов связи, в которые посвящает или очень близких, или очень нужных людей - врачей, адвокатов, любовниц. Эти каналы могут быть самыми разнообразными, и они со временем не меняются: официант в ресторане, бармен, бабушка-пенсионерка, врач-стоматолог, массажист, банщик.

      Лукин включил телефон, набрал номер. Это был бар в дорогом ресторане.

     - Сашу Новицкого, пожалуйста.

     - Метрдотель сейчас подойдет. Хватило двух фраз, произнесенных Лукиным, чтобы из трубки послышался восторженный вздох:

     - Самсон, ты ли это?

     - А то! - сказал Лукин.

     - Я не спрашиваю, почему пять лет ты не звонил, но почему не звонил два месяца, вот это позволь спросить.

     - Не было повода.

     - Я понимаю, повод появился, и я тебе уже не нужен? Тебе нужен человек?

     - Кстати, как он? Как его левая почка?

     - Левая почка у него уже новая, он сменил две жены и две почки.

     - Я за него рад. На это они денег не жалеют.

     - Кстати, Самсон Ильич, ты не поверишь, но он именно сейчас у нас обедает.

     - С нужными людьми?

     - Нет, один.

     - Обслуживает его кто?

     - Старая гвардия. Они и крошки сметут, и спичку зажгут, и о погоде разговор поддержат.

     - Я не прошу тебя позвать его к телефону, но если он соберется уходить раньше чем я приеду...

     - Я принесу ему трубку, если ты, Самсон Ильич, не собираешься испортить клиенту аппетит.

     - Отстаю от жизни, забываю про радиотелефоны. Я не собираюсь просить у него деньги в долг. Хочешь фокус? Я поговорю с ним две минуты, а потом...

     - Он умчится к тебе?

     - Я не хочу портить твой бизнес, Саша, он закажет...

     - И что это будет за заказ?

     - Он закажет бутылку французского коньяка.

     - Ты знаешь, какой у нас есть коньяк?

     - Я, Саша, пить его не собирался еще пять минут тому назад. Теперь же поверил в свою звезду. И пусть бутылка будет стоить хоть пятьсот долларов, мне это все равно. Мой интерес в другом. Трубочку передай.

     Самсон Ильич слышал шаги, мягкий гул ресторана, звяканье приборов и посуды. Затем донесся вкрадчивый голос метрдотеля, который почти шепотом произносил имя-отчество:

     - Павел Изотович.

     - Кто? - спросил мужчина, откладывая прибор.

     - Надеюсь, вы не будете разочарованы, - интригующе сказал метрдотель.

     - Алло, слушаю!

     - Добрый вечер, Павел Изотович!

     - Ты ли это?

     - Вы говорите так, как говорил Гамлет своему отцу. Но я не похож на тень.

     - Ты вернулся из страны теней. Наслышан.

     - У меня, Павел Изотович, есть предложение...

     - От которого я не смогу отказаться.

     - По-моему, вы ни разу не отказывались от моих предложений.

     - Ты знаешь толк в хороших вещах, знаешь мои слабости и этим умело пользуешься.

     - Вы большой поклонник Византии. Есть вещь десятого века, подобных вещей сохранилось до наших дней, может быть, две дюжины, может, полторы. Все они имеют постоянную прописку. У меня же чистый эксклюзив.

     - Саша, бутылку коньяка самого дорогого.

     - Павел Изотович, скажите Саше от меня, что я выиграл пари.

     - Этот Поц знал, что я закажу... - бросил Павел Изотович метрдотелю.

     - На том и живем.

     - Ты живешь по старому адресу?

     - Конечно, я консервативен.

     - Сейчас пришлю машину.

     - Только без охраны, Павел Изотович, я не люблю людей с оружием и собак не люблю.

     - Хороший коньяк любишь?

     - Особенно в компании с хорошим человеком.

     - У тебя, Самсон Ильич, вкусы не испортились. Ты не заказал стакан крепкого чифиря.

     - Чифирь не бывает крепким или слабым, слабый чифирь - уже не чифирь.

     - Жди, машина вот-вот под окном будет.

     - Вот так да! - радостно сказал, положив трубку, Лукин. - Только крест спрятал, а его снова доставать придется. Процесс пошел.

     Крест уже напитался холодом, пальцы к нему примерзали. Самсон Ильич расположил крест на листе белой бумаги, рядом с ним положил зажигалку и достал фотоаппарат. Полыхнула вспышка, и вскоре из “Поляроида” выползла еще темная и влажная фотография. Лукин просушил ее, включив вентилятор, полюбовался.

     - Как живой!

     Когда джип остановился у подъезда, крест уже был спрятан в холодильник, а его временный владелец стоял в длинном плаще и пшикал на себя дорогим одеколоном. Оделся Лукин безукоризненно, хотя понимал, что ему все равно будут рады: приедь он даже в телогрейке и зимней шапке, в ресторане его встретят как дорогого гостя, и даже оркестр, если метрдотелю покажется, что Лукин этого хочет, сыграет туш. Галстук Лукин не надел, по старой привычке он повязал шелковый шейный платок в мелкий белый горошек на черном фоне и расправил ворот дорогой рубашки. Он буквально слетел по лестнице, как бывало в молодые годы.

     Шофер распахнул дверцу, Лукин уселся на скрипучее кожаное сиденье.

     - Павел Изотович по-прежнему курит “Амфору” и пользуется одеколоном “Шанель”?

     Шофер сдержанно кивнул. Лукина он не знал, видел впервые, но, если хозяин послал собственную машину по первому звонку, значит, человек этот уровня министра, а то и вице-премьера.

     - Закурите? - Лукин либерально протянул шоферу пачку сигарет. Тот испуганно ответил:

     - Мне не положено.

     - Павел Изотович не любит, когда в машине пахнет другим табаком?

     - Но сами вы курите, не стесняйтесь.

     - Я и не стесняюсь.

     Лукин выпустил кольцо дыма, положил голову на подголовник и, смежив веки, сквозь узкие щелки принялся любоваться вечерней Москвой.

     - Мигалка есть? - спросил он.

     - Есть. И пропуск в Кремль имеется.

     - Не надо, лишнего шума поднимать не стоит.

     Метрдотель терпеливо ждал на крыльце ресторана прибытия Лукина. Они обнялись как старые друзья.

     - Ты не изменился, Саша, - подергав за мочку уха седого метрдотеля, произнес Лукин, - словно в барокамере пять лет просидел.

     - И ты, Самсон Ильич, выглядишь на пятерку.

     - Свежий воздух, лес, хвоя.

     - Это теперь ты так говоришь, а там ты говорил - лесоповал долбанный.

     - Не был я на лесоповале, Саша, я в библиотеке сидел.

     - Тебя уже с нетерпением ждут.

     - Веди.

     Лукин даже не вытащил руку из кармана плаща, чтобы открыть дверь, охранник распахнул ее сам и замер у стены, словно был скульптурой, а не живым человеком.

     - Все течет, все изменяется, - бурчал себе под нос Лукин, оглядываясь по сторонам. - Фонтаны развели, рыбочек, попугайчиков.

     - У нас даже удав есть, питон, - метрдотель указал на огромный подсвеченный террариум, в котором на сухой ветке, толстый, как батон вареной колбасы, висел и переливался всеми цветами радуги питон.

     - Мерзость, - произнес Лукин, брезгливо отворачиваясь.

     Змей, мышей, тараканов он терпеть не мог.

     - Не поверишь, Самсон Ильич, каждый вечер какой-нибудь пьяный псих просит за любые деньги приготовить ему питона. А когда я говорю, что он стоит пятьдесят штук зелени, любители экзотики сразу же трезвеют, умнеют и аппетит у них пропадает.

     - Сколько он на самом деле стоит?

     - Мы купили его за пятьсот, по случаю, - метрдотель подвел Лукина к двери отдельного кабинета, трижды постучал в панель из лакированной карельской березы и впустил гостя. Сам остался за плотно закрытой дверью, словно охранял ее от вторжения.

     Большой стол уже был накрыт на две персоны, звучала негромкая музыка. Павел Изотович точно в таком же шейном платке, как у Лукина, пригладил бакенбарды, будто вытер о них вспотевшие пальцы, не спеша поднялся навстречу гостю.

     - Сколько лет, сколько зим!

     - Пять лет, четыре зимы, - отрапортовал Лукин.

     - Как один день.

     - Для кого как. Это вы здесь каждый вечер, Павел Изотович, вольны распоряжаться собой, поэтому вам и кажется, что это было вчера.

     - Вчера вечером мы пили коньяк, а потом время остановилось на пять лет.

     - Теперь оно сдвинулось с мертвой точки.

     - Садись, дорогой, - после дружеских объятий произнес Павел Изотович, - тебя мне видеть приятно. Не рассказывай, как там плохо, я знаю.

     - Даже не собирался. Самому хочется забыть.

     - Забудь. - Коньяк уже был разлит в бокалы. - Это самый дорогой, - сказал Павел Изотович, подвигая бокал к Лукину.

     Тот сунул руку в карман пиджака и вытащил старомодную стильную зажигалку, бензиновую. Картинно поставил на край стола, крутанул колесико. Зажигалка горела как свеча, язычок пламени отклонялся то к одному мужчине, то к другому.

     - Хватит церемоний, не тяни, не томи душу. - Рядом с зажигалкой легла ладонь Самсона Ильича. Рука Павла Изотовича, усиленная двумя перстнями баснословной цены, переливаясь бриллиантами, быстро заскользила по скатерти к руке Лукина. Один за другим он принялся поднимать пальцы Лукина.

     - Так и быть, не стану тебя мучить, - Лукин резко оторвал ладонь, фотография взмыла над столом, несколько раз перевернулась, а затем картинно упала рядом с зажигалкой.

     Павел Изотович схватил ее, быстро водрузил на глаза очки и принялся изучать. Его губы шевелились, в уголках глаз по-стариковски заблестели слезы.

     - Обрадовал старика, удивил! Ну, Лукин, ну, мать твою! Никогда не думал, что такое счастье привалить может. Где взял - не спрашиваю, но если предлагаешь... Вещь чистая, в Интерполе не значится?

     - Абсолютно чиста, как слеза младенца.

     - Сколько хочешь? - обнюхивая фотографию, шепотом спросил Павел Изотович.

     - Давай уточним, что это такое. Ты станешь обладателем того, чем владели императоры, первосвященники, патриархи. Это не царская вещь, ей могут владеть лишь те, кто владеет миром. Это не яйца сраного Фаберже и не шкатулочка какая-нибудь, это - вещь.

     - Вижу, - выдохнул Павел Изотович, - мы понимаем друг друга. Сколько?

     - Вот распечаточка, - Самсон Ильич скромно положил на стол листок, похожий на ресторанный счет, - цены в фунтах стерлингов проставлены, так что умножай их, пожалуйста, на один и восемь.

     - На один и пять.

     - Я думаю, торг здесь неуместен, как говаривал один наш знакомый.

     - За эту цифру отдашь? - Павел Изотович ткнул пальцем в середину списка.

     Лукин взял листок, переломил его пополам - так, что указанная цифра осталась сверху, и оторвал нижнюю часть. Смял листок. Огонек зажигалки лизнул бумагу, и она рассыпалась пеплом в большой хрустальной пепельнице.

     - Беру на одну строку выше.

     - Круто берешь, - с улыбкой проговорил Павел Изотович. По улыбке было догадаться, он готов отдать и эти деньги. - По рукам? - нетерпеливо предложил бизнесмен. Лукин не спешил отрывать ладонь от стола.

     - Крест не у тебя? - с придыханием просвистел Павел Изотович.

     - Конечно же, не с собой, но принадлежит он мне.

     - Еще двадцать сверху и по рукам. На этот раз ладонь Лукина вспорхнула, как вспугнутый воробей, и пальцы мужчин соприкоснулись.

     - Никогда не понимал людей, коллекционирующих антиквариат, - пожал плечами Самсон Ильич. - Я смотрю на украшения, на исторические ценности лишь с точки зрения денег. Для меня это товар, а для тебя, дорогой ты мой Павел Изотович, что это такое?

     Бизнесмен пожал плечами:

     - Не знаю. Слабость, как наркотик. Получаешь дозу, становится радостно, весело. А за дозу наркоман готов отдать все. Посмотри на коньяк, те же сорок градусов, что и в беленькой, купленной на вокзале в ларьке. Тротиловый эквивалент, как говорят военные, тот же, по шарам бьет одинаково, но одно дело - цедить сквозь зубы дорогой коньяк, сидя в хорошей компании, а другое - в подворотне пить водку из горла. Если обладаешь уникальной вещью, то и сам становишься уникальным. Никогда не верь, если люди говорят, что они ценны сами по себе. К чему тогда дорогие костюмы, красивые любовницы? Человек - это вещи, которыми он себя окружил.

     - Ты прав, Павел Изотович, это слабость, это наркомания, болезнь. Ее лечить надо.

     - Она неизлечима. Если она поселилась в мозгу, вылечить ее невоз, доза должна поступать регулярно. Даже пять лет твоего отсутствия не отучили меня от приема наркотиков. Приходилось потреблять всякую дрянь, о чем теперь жалею. Я жалею даже о том, что купил у тебя крест, который еще не держал в руках, но это простительная слабость, - Павел Изотович виновато улыбнулся. - Куда тебе доставить деньги? Как хочешь получить их - наличными, на счет, в офшорку, за границу, в Москву?

     - Мне все равно, деньги - они и есть деньги. Делай, как тебе удобно. Это лишь первая часть моего предложения, - скромно заметил Лукин. - Как у всякого торговца наркотиками, у меня припасены следующие дозы.

     - Слушаю, - насторожился Павел Изотович.

     - У меня хватило денег выкупить лишь крест, но есть еще и оклад того же времени, примерно такой же ценности. Сам я его в руках не держал, но он существует, это точно.

     - Сколько тебе надо, чтобы его выкупить? Самсон Ильич улыбнулся.

     - Насчет оклада я тебе ничего не скажу, но боюсь, что тебя может хватить инсульт, потому что крест я купил... - и Лукин замолчал.

     Павел Изотович побагровел, сжав кулаки:

     - Неужели всего за сто тысяч?

     - Не угадал.

     - Неужели за пятьдесят? Не верю, - про" хрипел бизнесмен.

     - Если бы за пятьдесят, то я не стал бы тебя расстраивать, но цена смешная до безумия - пятьсот баксов. Я сам не верил своему счастью.

     - Врешь! За пятьсот баксов разве что хорошую бабу на ночь купить .

     - Павел Изотович, а теперь вспомни, за сколько ты приватизировал целую отрасль сырьевой промышленности великой державы? Если учитывать масштабы, то за те же пятьсот баксов, если не меньше.

     - Отрасль слишком велика, ее руками не обнимешь, даже взглядом не охватишь, она - субстанция эфемерная. Заводы как стояли, так и стоят, поезда как бегали, так и бегают, самолеты как летали, так и летают. А крест в руку взять, в портфель спрятать.

     - Он, конечно, - вещь эффектная, но в хозяйстве абсолютно бесполезная.

     - За оклад сколько хочешь?

     - Когда в руки возьму, подержу его, тогда и цену назову. Но готовься, она будет не меньшей.

     - Всегда готов, - ответил Павел Изотович, любуясь фотографией. - Знаешь, чем плоха фотография?

     - Знаю. Это как порнография: видишь бабу, а трахнуть не можешь.

     - Точное сравнение. Возбуждает без толку, и все. Вещь, как ты говоришь, эффектная, но бесполезная. Когда?

     - Завтра.

     - Я сам приеду.

     - Созвонимся.

     - Телефон у тебя тот же?

     - Тот же, и я прежний.

     - Хватка у тебя та же, льва по когтям узнают.

     - И ты, Павел Изотович, не меняешься. Табак у тебя тот же, одеколон прежний.

     - На этом и держится жизнь, - бизнесмен спрятал фотографию в бумажник.

     - Прячешь, как портрет любимой женщины, - Как дочери, - уточнил бизнесмен и уже с отвращением посмотрел на свой перстень. - Дешевка! - сказал он.

     - Зачем тогда носишь?

     - Положение обязывает. Это как погоны у военных: одна большая звезда - хорошо, а две лучше. Третьей мне пока не положено. Кстати, не знаешь, Самсон Ильич, какие погоны генералиссимусу положены?

     - Если хочешь, я тебе достану, не вопрос, те самые, которые Сталин носил. Знаю местечко.

     - Страшный ты человек, Лукин, все можешь достать.

     - Только в своей отрасли. Кстати, как и ты. Мы специалисты узкие. Вот и идет между нами товарообмен: товар - деньги - товар.

     - О деле поговорили. Теперь допивай коньяк, наливаю по полной. И без всяких там условностей, по-русски, залпом, мы здесь одни.

     - Рукавом занюхивать будем? - залихватски выкрикнул Лукин.

     - Как хочешь, брат.

     Мужчины залпом выпили по полному бокалу дорогого коньяка. Бизнесмен отломил корочку черного хлеба, обильно посыпал солью и принялся жевать. Лукин, как и обещал, занюхал рукавом, - Черт, “Армани” пахнет.

     - Ну, расскажи, какой контингент сейчас на зоне?

     - Шалопаи, Павел Изотович, серьезные люди на воле ходят. Если и попадается такой, как я, то это исключение.

     - Ты, надеюсь, не в обиде на меня? Помогал, чем мог, ты сам себе судьбу выбрал, сам за нее и отвечаешь.

     - Согласен, - обронил Лукин, взял бутылку и разлил весь коньяк до последней капли.

     Теперь мужчины курили, смотрели друг на друга, пили не спеша, мелкими глотками. Разговор перепрыгивал с темы на тему, вспоминали знакомых. Разброс оказался ужасным. Кто-то выбился в люди, кого-то убили, кто-то сполз на самое дно, и понять, почему так происходит, было сложно.

     - Про пятьсот баксов - сказка, ее я уже слыхал. В сказки не верю, практика, знаешь ли. Скажи, где взял? Мне просто интересно, мучиться буду, думать.

     - Скажу лишь одно: земля подарила, клад подняли.

     - Понимаю, - закивал Павел Изотович, - большего ты мне не скажешь.

     - У всякого свои профессиональные тайны. Больше не скажу. Павел Изотович, почему ты здесь, почему не уехал?

     - Скучно там.

     - Даже с деньгами?

     - Даже с деньгами, к сожалению. Там чудес не бывает. Так, чтобы сидишь, ужинаешь, тебе звонят.., а дальше ты знаешь. Чудеса у нас случаются, там - нет.

     - А сам говоришь, что в сказки не веришь.

     Ты сам в сказке живешь. Страна у нас сказочная: по щучьему велению, по моему хотению.., и все получается.

     - Верно говоришь, сказочная у нас страна, мать ее так.., глаза бы мои ее не видели! Потому как сказки бывают и веселые, и страшные, аж мороз по коже идет.

     - Мы сами сказку былью сделали.

     - Если захочешь свинтить, Самсон Ильич, помогу. И недвижимость приобретешь, и гражданство получишь. Какая страна тебе нравится?

     - Наша нравится, сказочная.

     - Вот видишь! Чего тогда языком зря молоть. И тебе здесь хорошо, и мне неплохо. Слава Богу, не бедствуем.

     - Здоровье как?

     - Даже здоровье за деньги купить . С чужими почками коньяк пью и, как видишь, наравне с тобой, - глаза Павла Изотовича заблестели, на губах появилась озорная улыбка. - А может, пивком полирнем?

     - Стар я для этого. Чаю крепкого выпью.

     - Вторую бутылочку покатим? Лукин задумался, свел брови:

     - Если вторую покатим, непременно проснусь с двумя милицейскими погонами, выдранными из мундира с мясом, и буду долго вспоминать, с какого мента я их сорвал.

     - Все схвачено. Не бойся, домой тебя отвезут, доставят, уложат, разуют, оденут. Будем вторую пить?

     - Нет, - твердо сказал Лукин, - хорошего понемногу. Попроси самого дешевого чая, но непременно горячего.

     Не глядя, Павел Изотович прикоснулся к клавише на стене, и буквально через несколько секунд метрдотель уже стоял у стола.

     - Мы с Лукиным прикинули: две будет много, пивом полироваться - возраст не тот, да и почки у меня не свои. А чайком побалуемся. Скажи, Саша, чтобы нам чаю подали, и проследи, чтобы чай был непременно горячим.

     Метрдотель кивнул, не испортив при этом прическу, уложенную волосок к волоску.

     - Красив, - сказал Павел Изотович. - Человек на своем месте, тем и ценен. Поставь на его место другого - есть не захочется, кусок в горло не полезет. А Новицкий все умеет, все мои слабости наперед знает. Я еще не знаю, чего мне захочется, а он уже знает.

     Появились два официанта. Сервировка сменилась мгновенно. Лукину показалось, что официанты даже сумели выстирать скатерть, высушить, погладить, не снимая ее со стола. Тут же появилась тележка с чайной посудой.

     - Мы сами, - сказал Лукин. Официанты, как два джина, мгновенно испарились.

     - Еще чего-нибудь? - абсолютно неугодливо спросил метрдотель.

     - Нет, Саша, больше ничего. Водителя моего накормил?

     - Как всегда.

     - Охрана же должна быть голодной, как цепные псы.

     - Как всегда, Павел Изотович. Разрешите, я вас покину? - метрдотель прикрыл дверь.

     Чай оказался именно таким, какого требовал организм. Улетучились остатки хмеля, зато остались радость и ощущение полноты жизни.

     Бизнесмен и торговец антиквариатом вышли из ресторана, держа друг друга под локоток, как два политика, подписавших мирный договор. Они сели в машину, закурили.

     - Сперва его, потом меня, - распорядился Павел Изотович.

     Шофер дорогу помнил. Возле подъезда Лукин спросил:

     - Сколько с меня?

     Шофер растерялся от такого неожиданного вопроса и лишь глупо улыбался.

     - Я сам заплачу, - улыбался Павел Изотович. - Ты не стесняйся, Лукин любит пошутить. Люблю я его, он мне хороший день подарил. Надеюсь, еще несколько хороших дней подарит. Правильно я говорю?

     Лукин хлопнул ладонью по крыше джипа:

     - Катись к черту.

     Павел Изотович дождался, пока торговец антиквариатом исчезнет в подъезде.

     - Трогай, - устало бросил он шоферу и блаженно прикрыл глаза.

     И тут же мрак перед его внутренним взором рассеялся. Его осветил великолепный крест, который бизнесмен видел только на фотографии. Павлу Изотовичу казалось, что сияющий золотом, серебром и эмалью крест медленно поворачивается, как это бывает на экране компьютера. Крест словно светился изнутри, грел душу, будоражил сознание.

     "Я закажу футляр, отделанный синим бархатом, и специальную подсветку. Свет должен быть мягким, теплым, немного рассеянным. Он уже мой, но я еще им не обладал. Интересно, где этот гад его хранит? Неужели дома? Страшно подумать... Нет, - тут же одернул себя бизнесмен, - дом может сгореть, квартиру могут обокрасть, Лукин может скончаться от сердечного приступа. Нет, он хранит его... Но где? Этого из Лукина даже каленым железом не вытащишь, даже если станешь отрубать у него палец за пальцем, он и слова не скажет. Он прекрасно понимает ценность вещей и умело этим пользуется. Неужели и в самом деле он приобрел его всего за пятьсот баксов? Сказочная страна!”

 

Глава 6

 

     Человек помнит все, что видел когда-либо в жизни, помнит все, что ему приходилось слышать. В памяти откладывается каждая деталь бытия: чувства, ощущения, запахи, вкус, прикосновения, шорохи. Но человек сошел бы с ума, если бы вся огромная масса воспоминаний была доступна его сознанию постоянно. Существуют вещи, которые хочется поскорее забыть, есть абсолютно нейтральные, бесполезные. Скажите, какой прок в том, чтобы помнить, шел ли дождь или светило солнце вечером осеннего дня три года тому назад, если этот день никак не повлиял на вашу жизнь?

     Память человеческая избирательна. Ее сравнить с огромным библиотечным стеллажом. Одни книжки, которыми хозяин пользуется часто, стоят на видном месте в первом ряду. Чаще всего это словари, энциклопедии, справочная литература, книги любимых писателей, чтимых философов. Другие же книги, купленные по случаю или подаренные друзьями, могут всю жизнь владельца простоять на нижней полке во втором ряду с неразрезанными страницами. И в этом нет ничего обидного для автора пылящейся без дела книжки. Воз, у кого-то другого именно она стоит на видном месте, именно к ней чаще всего обращается хозяин за советом, за справкой, для того, чтобы получить удовольствие от чтения.

     Да, то же самое происходит и с человеческой памятью. Человечество является свидетелем одних и тех же событий, люди имеют одинаковую возсть сделать выбор из всего многообразия окружающего их мира. Тут-то и сказывается индивидуальность. Каждый выбирает то, что ему по душе, каждый по-своему оценивает события.

     Поздний звонок борисовского протоиерея Михаила Летуна врезался Холмогорову в память. Почему именно, он бы и сам не объяснил. Десятки таких звонков раздавались каждый день, когда Холмогоров бывал в Москве. Многие считали советника патриарха своим другом, хорошим знакомым. Круг его знакомств был чрезвычайно широк. Люди часто интересовались его мнением.

     Не раз Холмогорову приходилось определять возраст и ценность церковной утвари. Люди повернулись к Богу лицом, и в домах бывших атеистов отыскивались старинные иконы, оклады, чаши, дарохранительницы. Люди несли и отдавали святые вещи в руки священников.

     Многие владельцы даже не знали, каким образом книги, кресты и другие реликвии появились в их доме: то ли верующая бабушка сберегла реликвию, когда бывшие прихожане в двадцатые-тридцатые годы грабили храм, то ли ярый коммунист-прадедушка, служивший в НКВД, когда арестовывал священника, прихватил из храма на память изделие из драгоценного металла.

     Звонок Михаила Летуна был для Холмогорова самым обычным. Да, он пообещал отцу Михаилу приехать в Борисов, но не назвал конкретный день, срок и дело, по которому приедет. Холмогоров в последние годы совсем не имел свободного времени, все время он отдавал службе, тому, что люди светские называют работой. Обещание приехать, по большому счету, являлось данью уважения к провинциальному священнику.

     Но почему-то сказанное Летуном не шло из головы, и Холмогорову назавтра уже стало казаться, будто он воочию видит серебряный оклад, о котором рассказывал ему отец Михаил.

     Дождь все не кончался, над городом плыли низкие тучи такого же темно-серого цвета, как и влажный бетон московских зданий. В такую погоду не хочется думать о делах, исчезает всякое желание работать, а если и воз чем-то заняться, то лишь хорошо знакомым, уже начатым.

     Холмогоров упорно продолжал читать о войне 1812 года: всегда интересно взглянуть на события со стороны, особенно если это события значимые в жизни твоего народа. У каждого русского существует набор исторических стереотипов, далеко не всегда соответствующих истине: эту битву мы выиграли, ту проиграли, тем гордимся, а про это стараемся не вспоминать.

     Воспоминания же французских генералов поражали Холмогорова новизной восприятия, хотя речь в них шла о вещах хорошо ему известных.

     - Это же надо, - усмехался советник патриарха, рассматривая схему расположения войск на Бородинском поле, - как литература может влиять на умы людей! Лев Толстой в романе “Война и мир” сказал, что Бородинское сражение выиграли русские, и у каждого школьника готов ответ: да, это победа русского оружия. И никто не задумывается, почему же после победы была сдана Первопрестольная, почему после победы нашим войскам пришлось отступать. Прошлого как бы не существует самого по себе, прошлое создается литературой, кинематографом. Читаешь отечественных историков, писателей, и кажется, да, так оно и было. Но стоит взглянуть на события глазами французов, понимаешь: не так все просто, победа всегда относительна, как и слава победителя. Все зависит от того, какую цель ставил себе человек в жизни. Если допустить, что Наполеон Бонапарт имел целью остаться в истории навсегда одним из первых номеров, то он добился своего. Александр I, победивший его, куда менее известен и популярен в мире, чем Наполеон I. Если же заподозрить монархов в том, будто они хотели сделать жизнь своих народов лучше, то и тут французский император преуспел больше русского коллеги: французы сегодня живут и богаче, и свободнее. Может, немного скучнее русских, но это уже дело вкуса: кому как нравится. Опять же москвичи должны быть благодарны Наполеону за московские пожары 1812 года: преимущественно деревянный город после войны возродился уже в кирпиче. Любое зло обратить во благо, а благая цель, если добиваться ее с фанатичностью, скорее всего обернется злом. Страшно, если человек верит в то, что ему дано право владеть всем миром. Откуда такая вера была у Наполеона? В воспоминаниях современников иногда упоминается странный человек, не то советник, не то астролог императора, имени которого никто не знал. Он мог в любое время входить к Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках. А потом исчез. Его дальнейшая судьба неизвестна. Не он ли убедил императора, что весь мир окажется под его властью?

     Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое случалось очень редко, казалось, об Андрее Алексеевиче забыли все. И он, дочитав очередную главу, дойдя до витиеватой заставки в конце страницы, снял трубку, чтобы удостовериться, что телефон работает. В пустой тихой квартире явственно прозвучал гудок.

     "Странное дело, - Холмогоров зябко повел плечами, - это все погода. Никому без крайней нужды не хочется выбираться из дому, и каждый понимает, что я тоже не поспешу ему навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в Борисове сейчас идет дождь или светит солнце? - внезапно подумал Холмогоров и тут же рассмеялся. - Какое солнце поздним осенним вечером? Солнце давно зашло, отец Михаил отслужил вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный оклад, переживает, что зря потревожил меня, желает и боится нашей встречи. Вдруг я скажу: “Это поздняя подделка, неужели ты не мог сам понять, реликвия перед тобой или новодел?” “Да, - скажет отец Михаил, - все как в Евангелии. Погоду распознать не можете, куда уж вам судить о небесных знамениях!” Холмогоров почувствовал себя виноватым перед отцом Михаилом. Тот столько сил положил на восстановление храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка я ему приятное!"

     Холмогоров снял трубку телефона и улыбнулся. Код Беларуси он помнил, а код Борисова, естественно, нет. Пришлось звонить в справку.

     - Спасибо, - бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему код.

     Телефонная линия жила своей жизнью, в наушнике слышались отдаленные щелчки, звучали приглушенные голоса, иногда вдруг проплывала вырванная из контекста музыкальная фраза.

     Вновь щелкнула автоматика, и в наушнике раздался длинный гудок, следом другой. “Странно, - подумал Холмогоров, насчитавший шесть гудков, - где еще быть отцу Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во времени на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка..."

     Холмогоров так долго держал трубку, что автомат на междугородной телефонной станции сам отключил связь.

     Еще один звонок Холмогоров сделал совсем поздно, и вновь ему никто не ответил. Трагические нотки чудились в гулких пустых гудках, и на сердце у Холмогорова сделалось тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил в патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты в Борисове, и позвонил бы незнакомому человеку узнать, не случилось ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда на душе тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься же в одно мгновение за восемьсот километров! И никакие телепатические способности не помогут.

     "Ерунда, - тряхнул головой Холмогоров, - это все погода виновата. Когда сумрачно, когда барабанит дождь, вечно думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил вместе с женой, скучно вдвоем с матушкой дома сидеть. Может, к детям поехали...” Простые объяснения немного придержали разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был поверить в то, что у Михаила Летуна все в порядке.

     Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего - так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.

     Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл - божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.

     Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух - тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.

     "Надо попытаться думать о чем-то хорошем, воз, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться... А может, и нет...” - бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.

     Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила... Дождусь утра”, - решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.

     Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон - яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.

     Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.

     "Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, - подумал Холмогоров.

     В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, - решил Андрей, - это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, - и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.

     Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.

     Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.

     - Михаил, ты где? - закричал Холмогоров, приложив ладони ко рту, и прислушался.

     Голос погас, как гаснет спичка, брошенная в воду. Тяжело дыша, Холмогоров двинулся вниз по росистой траве. Впереди чернел перелесок. Андрей брел сквозь кусты, ломая тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне которой, скорчившись, лежал отец Михаил, придавленный велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие в них осенние листья. Переднее колесо медленно вращалось, может, чуть быстрее секундной стрелки часов. Голые березы шатались на осеннем ветру, и вместе с тем повсюду чудился дурманящий запах цветущей черемухи;

     - Михаил, - проговорил Холмогоров, понимая, что друг мертв.

     - Ты чего остановился? - услышал он голос и резко обернулся.

     Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке и улыбался. На черной одежде не было креста.

     - Почему ты здесь? - спросил Холмогоров.

     - Живу я здесь.

     - А я почему здесь?

     - Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.

     - Я еще не приехал, - сказал Холмогоров, - я в Москве. Михаил рассмеялся:

     - Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь. Матушке от меня передай: на все воля Божья.

     - Ты сам ей это скажешь.

     - Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.

     - Что случилось? - спросил Холмогоров. Собственные слова показались ему ужасно пресными, хотелось кричать, броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.

     - Я пойду, меня ждут, - тихо сказал отец Михаил, приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а затем виновато улыбнулся:

     - Уже нельзя.

     - Почему?

     - Не получится.

     Холмогоров посмотрел в яму, на медленно вращающееся колесо: отец Михаил с окровавленной головой лежал под велосипедом.

     - Что случилось? - снова спросил Холмогоров и вновь обернулся. Отца Михаила рядом уже не было, как не было и следов на росистой траве, словно протоиерей растаял в воздухе.

     - Михаил! - крикнул Холмогоров.

     На этот раз голос понесся далеко и вернулся эхом, отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал серый пес. Его металлический ошейник отливал серебром в вечернем свете.

     "Далекий лес всегда кажется синим”, - подумал во сне Андрей и только хотел обернуться, чтобы вновь посмотреть в яму, как тут же проснулся.

     Пробуждение было резким, но оно не испугало Холмогорова, как случается обычно. Предрассветные сумерки все еще наполняли комнату, но уже ощущался приход света. В том, что сон вещий, Холмогоров не сомневался, не бывает так, чтобы подобные вещи снились просто так, сами по себе. Но Холмогоров знал и другое: обычно сны являются иносказанием и понять их смысл лишь потом, когда события произойдут.

     Андрей чувствовал себя на удивление бодрым, хотя поспал максимум часа три, и, что было уже совсем удивительным, боль в спине исчезла напрочь. Он даже не сразу в это поверил. Осторожно сел, прислушиваясь к ощущениям, повел плечами, - ожидая, что боль вернется резким ударом. Андрей даже зажмурился, но не ощутил ни малейшего неудобства.

     "Дозвониться до Борисова!"

     Ожидание растянулось бесконечно долго, пока наконец часы не показали половину девятого.

     Сдерживая дрожь в руках, Холмогоров позвонил секретарю патриархии. Но тут его ждало разочарование: секретарь отыскал лишь телефонный номер отца Михаила, а церковный староста жил по старинке, не удосужился даже обзавестись телефоном, в справочнике значился только адрес.

     - Что-нибудь случилось, Андрей Алексеевич? - поинтересовался секретарь, уловив в голосе Холмогорова тревожные нотки.

     - Надеюсь, что нет, - уклонился Андрей от прямого ответа.

     В мыслях складывались самые изощренные варианты: позвонить в городскую газету, в Борисовское управление министерства внутренних дел. Но каждый раз Холмогоров останавливал себя. “Я не имею права так делать. Отец Михаил - человек в городе уважаемый, и мои домыслы могут повредить ему”.

     Телефонный номер вместе с кодом находился в памяти аппарата, и Холмогорову лишь оставалось нажимать кнопку повтора. И вдруг, когда он уже совсем отчаялся, ровно в десять утра на другом конце провода сняли трубку.

     - Алло, - раздался абсолютно спокойный женский голос.

     - Добрый день, - выдавил из себя Холмогоров. - Отца Михаила пригласить к телефону?

     - Мужа сейчас нет дома, может, ему что-нибудь передать?

     Холмогоров с облегчением перевел дыхание. Матушка говорила спокойно, безо всякого волнения.

     - Передайте отцу Михаилу, когда вернется, что звонил Холмогоров из Москвы.

     - Ой, это вы? - воскликнула матушка. - Извините, сразу не признала. Муж сильно переживал, что побеспокоил вас. Он столько о вас рассказывал.

     И тут у Андрея вырвалось:

     - Передайте, что я приеду, скорее всего завтра.

     - В самом деле? - искренне обрадовалась матушка. - Я так рада!

     - Я тоже рад. До свидания, увидимся, - Холмогоров положил трубку.

     "Ну вот, - усмехнулся он, - не было счастья, так несчастье помогло. Вытащил-таки меня из дому отец Михаил. Чему суждено быть, то произойдет”.

     Холмогоров был легок на подъем. Он никогда долго не собирался, сумка, приготовленная к отъезду, неизменно стояла в просторном стенном шкафу. Холмогоров принадлежал к той категории людей, которые не загромождают квартиру ненужными вещами. И хоть у советника патриарха имелись дела в Москве, он твердо решил, что сегодня же отправится в Борисов.

     Полдня ушло на то, чтобы отложить уже назначенные на ближайшую неделю встречи. Смеркалось, когда Холмогоров опустил дорожную сумку в багажник машины. Недочитанную о войне 1812 года он положил рядом на свободное сиденье и вырулил со двора.

     Андрей хоть и был человеком сугубо городским, родившимся и выросшим в Москве, но всегда удивлялся столичной суете, знал, как легко суета пожирает души людей, не дает им подумать о времени, о душе.

     "Мчишься по городу, сменяя один транспорт на другой, и кажется, от того, успеешь ты или опоздаешь, зависит вся твоя жизнь. Некогда остановиться, посмотреть на небо, вздохнуть полной грудью, заглянуть в глаза соседу по вагону метро. В большом городе среди людей человек так же одинок, как в лесу, - думал Холмогоров, - не больше и не меньше, а именно так. Идущий по улице обходит других прохожих - так, как обходил бы в лесу деревья, - он видит в них исключительно препятствия. Нет, все же не так, - усмехнулся Холмогоров. - В лесу человек, увидев поваленное дерево, переступит через него и пойдет дальше. Упавшего человека в городе все же поднимут, пусть не сразу, но найдется тот, кто остановится и поможет. Большой город.., большие деньги.., большие соблазны... В мегаполисе жить легче и одновременно труднее, чем в маленьком городке”.

     "Жигули” Холмогорова двигались в плотном потоке машин. Чем ближе к окраине, тем темнее становилась улица, тем реже горели фонари, тем меньше попадалось прохожих.

     Наконец мелькнули за стеклами последние городские дома, и машина вырвалась на шоссе.

 

Глава 7

 

     Новости в маленьких городках распространяются так же быстро, как эпидемия гриппа. Стоит узнать что-то интересное одному, как уже через несколько часов эту новость мусолит и пересказывает друг другу дюжина людей. А еще через пару часов количество осведомленных увеличивается в десять раз. А к вечеру новость уже не является новостью, ее знают все, даже понемногу начинают забывать. Новость теряет вкус и вместе со своей новизной превращается в обыденную всем известную историю.

     Так получилось и с серебряным окладом, который пожертвовал церкви Григорий Стрельцов. О подарке говорили уже на базаре, интерес подогревало то, что никому, кроме отца Михаила, не было известно имя дарителя.

     Стрельцов лежал на диване, смотрел на зажженные лампочки люстры и размышлял о жизни. Телефонный звонок вывел его из оцепенения. Поздние звонки, особенно когда кто-нибудь из близких лежит в больнице, пугают, несут угрозу.

     Испуганно вздрогнул и Григорий Стрельцов.

     - Господи, - произнес он, вскакивая с дивана и спеша к телефону.

     Когда схватил трубку, прижал к уху, то услышал знакомый голос. Сердце, до этого замершее, забилось быстро и часто.

     - Ты что это, Гриша, дышишь так тяжело, как паровоз на станции?

     - Ой, Кузьма, - вздохнул Григорий Стрельцов, услышав голос своего приятеля.

     - Чего делаешь, Гриша? Стрельцов перевел дух, немного отдышался, вытер вспотевшее лицо.

     - Ничего не делаю, Кузьма, лежу на диване. Даже стакан водки выпить не могу. Хочешь - заходи, выпьем?

     - Нет, Гриша, у меня другое предложение. Ты один?

     - Один, конечно. Жена в Минске, в больнице.

     - Понятно. Слушай сюда, - голос Кузьмы Пацука звучал как приказ. - Часика в три ночи жди меня возле старого моста. Я тебя захвачу, и сплаваем в старицу.

     - Да ты что, Кузьма! Такая погода, какая рыба?

     - Рыба будет, я тебе обещаю. У меня там стоят сетки.

     - Сетки в такое время? - удивился Григорий Стрельцов.

     - Что, думаешь, ничего не достанем?

     - Конечно, ничего!

     - Вот тут ты ошибаешься, Гриша. Если я говорю, что рыба будет, значит, будет. Кстати, как там твоя?

     - Не очень, все по-прежнему.

     - Ай, ай, ай, - с горестью произнес Кузьма Пацук.

     Фальши в голосе приятеля Григорий Стрельцов не заметил, хотя и подозревал, что тот страшно обиделся на него за то, что Григорий пожертвовал оклад в церковь. С Кузьмой они были знакомы уже лет двадцать, но только после возвращения того из тюрьмы сблизились по-настоящему.

     - Ну все, договорились?

     - Л если дождь? - проронил Стрельцов.

     - Что тебе дождь? Плащ же у тебя есть?

     - Плащ есть, - согласился Стрельцов.

     - Надевай плащ, телогрейку, сапоги и жди под мостом, - Кузьма положил трубку и с отвращением сплюнул себе под ноги. - Сволочь! Сука! - пробурчал он, глядя в темное ночное окно, за которым шумел дождь. - Мерзавец конченый! Урод! - эти слова, слетавшие с губ немолодого мужчины, относились к Григорию Стрельцову.

     Сентябрьской ночью, сунув бутылку водки и охотничий нож с большим лезвием в карман плаща, Кузьма Пацук вышел во двор. Утро обещало быть туманным. Стояла теплая осенняя погода, дождь кончился часа два назад. Две огромные овчарки подбежали к хозяину и ткнулись носами ему в ноги.

     - Что, хорошие? С собой вас не возьму, - хрипло обронил Кузьма. - Дело у меня больно важное. - Два пса понимающе смотрели на хозяина, шевеля острыми, будто вырезанными из твердого картона, ушами. - Вы тут за домом и женой присмотрите, чтобы ни одна сволочь не залезла. А я к утру вернусь.

     Кузьма открыл сарай, взял два дюралевых весла, взвалил их на плечо. Подойдя к реке, мужчина тяжело вздохнул. Река была спокойная, на противоположном берегу поблескивало лишь несколько огоньков. “Все спят, а Гриша придет. Куда он денется, обязательно придет”, - укладывая весла в лодку, думал Кузьма.

     Пришлось вернуться в сарай и принести мотор. Кузьма Пацук все делал неторопливо, даже медленно, но все получалось довольно споро. Мотор был установлен, замок открыт. Цепь с меланхоличным грохотом, похожим на далекий горный обвал, упала, скользя на днище лодки.

     - Ну, с Богом! - пробурчал Кузьма, спрыгивая в качнувшуюся лодку и опускаясь на сиденье.

     Уперевшись веслом в мостки, он оттолкнул лодку от берега, и она заскользила по черной, словно залитой сверкающей нефтью, воде. Течение немного снесло лодку. Он приладил весла в уключины, плюнул на мозолистые ладони и принялся неторопливо грести, выгоняя лодку ближе к середине реки. Там, на течении, он склонился к мотору. Тот завелся со второго раза, и Кузьма, устроившись на корме, плотнее запахнул плащ и погнал лодку вверх против течения. Река была спокойная, ветра не было.

     "Что-то тумана пока нет”, - подумал Кузьма, раскуривая сигарету.

     Он плыл, держа сигарету в кулаке, пряча ее от ветра. Холодный воздух веселил мужчину. Лодка быстро скользила, негромко тарахтя мотором, ее нос приподнимался над водой. За поворотом возник старый железнодорожный мост. Кузьма Пацук немного сбросил скорость и принялся вглядываться в темные, мрачные очертания. С грохотом по мосту пронесся товарняк. Казалось, что даже вода в реке мелко задрожала. Кое-где плескалась рыба. Лодка развернулась, мотор заглох, и она по инерции продолжала плыть к берегу, немного сносимая течением.

     - Я здесь, - услышал Кузьма Пацук знакомый голос и увидел темную фигуру, отделившуюся от прибрежных кустов.

     "А где же тебе, падла, быть?” - подумал Кузьма.

     Лодка почти остановилась, не доплыв до берега двух метров. Григорий Стрельцов в высоких рыбацких сапогах медленно побрел к лодке.

     - Здорово, Кузьма, браконьер чертов!

     - От такого же слышу, - пошутил Кузьма, протягивая для рукопожатия свою тяжелую ладонь.

     Григорий занял свое обычное место на носу.

     - Где ты сети ставил?

     - На старой заводи.

     Григорий присвистнул. До заводи было, по меньшей мере, километров шесть, да и то если идти по берегу. А по реке выходило и все восемь.

     - Что, ближе нигде поставить не мог?

     - Мог и ближе, да возле города рыбы нет, да и рыбнадзор шастает, нарваться . А пить с ними, делиться рыбой у меня нет никакого желания.

     - Оно и правильно, - сказал Григорий, вытряхивая из пачки сигарету.

     Подобные ночные рыбалки были делом нередким, так что Григория Стрельцова предложение Кузьмы ничуть не насторожило. Ездили они ставить сети и весной, когда рыба шла на нерест, и летом, в заросших травой старицах и заводях, и даже поздней осенью, когда по реке уже плывет шуга. Последнее время поездки использовали как прикрытие для поиска клада.

     Туман возник абсолютно неожиданно, едва Пацук выплыл за черту города. Он был густой, лодка буквально проваливалась в него и через пару минут вновь выскакивала. Мужчины с удивлением поглядывали друг на друга.

     - Как вата, - шептал Григорий Стрельцов.

     - Ты лучше, Гришка, расскажи, как там твоя женка?

     - Я уже столько денег, Кузьма, извел на ее лечение, а толку никакого. Коньяки врачам покупал и доллары хирургам давал, и шоколадки, и конфеты. В общем, денег на нее ухлопал - машину новую купить .

     - Машины сейчас дешевые, - произнес Кузьма, - совсем ничего не стоят, совсем даром отдают.

     - Это богатым только так кажется, - отвечал Григорий, - а другим не докупиться. Это у нас с тобой, слава Богу, кое-какие деньги есть, а у других денег - одна зарплата с пенсией. Что на них купишь?

     - Это точно, - опустив ладонь в воду, отвечал Кузьма Пацук. Кузьма сидел, наклонив голову, мрачно сосредоточившись. - Ты у нас богатый, ты даже церкви жертвуешь.

     Моторка вошла в густой туман, такой густой, что Кузьма, сидевший на корме, видел лишь смутные очертания своего напарника.

     - Ну и туман! - глухо произнес он. - Густой, как дым или ливень. Помнишь, из Минска когда мы возвращались, какой дождь ввалил?

     - Помню, чуть не разбились. Хорошо еще, остановились тогда, часик поспали, проснулись, и дождь кончился.

     - Слушай, Кузьма, какого черта ты так далеко сети поставил?

      - Далеко положишь - близко возьмешь, - перекрикивая шум мотора, произнес Кузьма Пацук.

     Григорий задумался о своем. Он сосредоточенно молчал, глядя на темную воду, на два гребня, разлетающиеся в разные стороны.

     - Чего плывешь прямо посередине? Держись берега.

     - Не учи ученого, - сказал Кузьма, немного поворачивая руль.

     Лодка взяла немного вправо. Моторка делала поворот за поворотом в густом тумане. Звук мотора на берегу был едва слышен, рокот и гул поглощал густой туман.

     - Дай-ка спичку, - попросил Григорий. Кузьма сунул руку в карман плаща, пальцы нащупали холодную рукоятку охотничьего ножа. Он протянул зажигалку. Григорий принялся прикуривать. Кузьма на мгновение увидел лицо приятеля, выхваченное из темноты неверным светом зажигалки, колеблющимся и быстрым. Табачный дым полетел на Кузьму. Он жадно потянул ноздрями.

     - Сигареты дорогие куришь?

     - Могу себе позволить, - ухмыльнулся Григорий и попытался увидеть цифры. - Почти четыре, - пробурчал он.

     - Скоро будем на месте, не волнуйся.

     - Навряд ли рыбу возьмем.

     - Не сомневайся, возьмем, - успокоил Григория Кузьма.

     Лодка сделала еще один поворот и заскользила под нависающими над водой ивами. С острых листьев посыпались холодные капли. Григорий рукавом плаща вытер мокрое лицо, втянул голову в плечи и надвинул на голову брезентовый капюшон, влажный и холодный. Одна капля попала на сигарету, та с шипением погасла. Григорий бросил окурок в реку, даже не проследив за его полетом.

.Лодка медленно разворачивалась. Место, куда привез Кузьма Пацук своего приятеля, было глухое, ближайшая деревня находилась в трех километрах от него. Эта заводь пользовалась у местных рыбаков недоброй, славой. Рыбачить здесь никто не любил. Заводь была глубокая с непредсказуемым течением, берега густо поросли лесом. Вода подмывала деревья, и они падали в воду, порой абсолютно неожиданно. Рыбачить в этих местах было рискованно. Сети часто рвались, зацепившись за коряги. Даже летом в самые жарки дни здесь никто не купался - вечная тень, комарье и странный, похожий на кладбищенский запах витал над этой заводью.

     Моторка медленно сделала круг. Кузьма осматривал берега, хотя прекрасно понимал, что в таком тумане мало что увидеть, разве что услышать, да и то обманешься: далекий звук покажется близким, а близкий - обманчиво далеким. Кузьма заглушил мотор. Лодка по инерции плыла метрах в десяти от берега. Лишь кроны деревьев с уже поредевшей листвой возвышались над туманом, похожие на низко опустившиеся грозовые облака.

     - Ну, где твои сети? - раздраженно спросил Григорий.

     - Тут ставил, сейчас определю.

     - Тут, там.., в этом тумане хрен поймешь. Ты хоть что-нибудь запомнил?

     - Сосну на берегу и тростник. Григорий нервно засмеялся:

     - Какая сосна?

     - Да та, в которую молния два года тому назад саданула, обгоревшая, черная.

     - Лучше бы палку воткнул.

     - До дна тут поди достань. Погоди-ка, погоди, - пробурчал Кузьма, сбросил капюшон, положил серую кепку на истертое сиденье. Держась за борт, навис над водой так, что Григорию даже показалось, что Кузьма дует на воду, чтобы разогнать туман и увидеть сеть в темной воде, по которой плавали желтые листья. Неподалеку плеснула рыба.

     Кузьма вздрогнул:

     - Есть здесь рыба, слышишь, плещется? Такие щуки, по пуду и больше. Мне один местный дед это место показал, он тут всегда ловит.

     - Контуженый, наверное, твой дед? Кто же это здесь ловить станет, разве что зимой по льду, тогда безопасно.

     - Ничего ты в рыбалке не понимаешь. Место тут безлюдное, непуганое, рыба должна быть.

     - Должна... Тоже скажешь! Зачем ее ловить? Заплати, привезут прямо домой какой хочешь.

     - Вот ты как заговорил! - Кузьма приблизился к Григорию, вглядываясь в воду. - Покупать неинтересно. Это как с бабой, покупная любовь невкусная. - Кузьма хихикнул. - Ты вот мне лучше скажи, какого хрена попу оклад серебряный отдал?

     - Прижало меня, душой почувствовал, надо это сделать.

     - Что, легче стало, может?

     - Стало, - упрямо ответил Григорий, почувствовав что-то недоброе, словно кто-то невидимый смотрел ему в спину, буравя взглядом. - И копать я больше не буду. Металлоискатель можешь себе забрать.

     - A у меня ты спросил? Про меня подумал?

     - Что я у тебя спрашивать должен, я же свое отдал?

     - Да уже все знают, что ты глупость сделал. Все только и говорят, что про оклад.

     Григорий Стрельцов чертыхнулся, глядя в темную предутреннюю воду.

     - Про оклад, но не про меня с тобой. Где здесь твои сети? Может, ну их к черту? - немного суетливо заерзал на сиденье Григорий и резко посмотрел на Кузьму. Тот улыбался, улыбка исказила и без того неприятное лицо, сделав его похожим на маску. - Что ты улыбаешься, Кузьма? Не веришь, подозреваешь меня в чем-то?

     - Да нет, Гриша, что ты! В чем я тебя подозревать могу? Отдал и отдал. На самом деле, твой оклад, ты его выкопал, тебе он и принадлежит.

     - Вот видишь! - с облегчением вздохнул Григорий. - Ищи скорее свои сети, скоро рассветет, еще рыбнадзор нагрянет.

     - Не ездит сюда рыбнадзор, никогда здесь не бывает, - задумчиво произнес Кузьма Па-цук, сунул руку в карман плаща, большим пальцем вдавил кнопку. Широкое острое лезвие с мягким, едва слышным щелчком выскочило из рукоятки. Пальцы крепко сжали нож.

     - А вон там не сеть? Глянь, Гриша, что-то там белеет.

     - Где?

     - Да вон там, - левой рукой Кузьма указал немного в сторону от лодки.

     Григорий привстал, опираясь руками в левый борт, и принялся вглядываться.

     - Лист какой-то плывет.

     - Нет, нет, вон там, смотри внимательно.

     Кузьма сделал шаг. Лодка качнулась. Григорий смотрел на темную воду, пытаясь увидеть в серо-свинцовом сумраке поплавок сети.

     Правая рука Кузьмы Пацука выскользнула из кармана, лезвие ножа тускло сверкнуло, и он ударил Григория в спину, целясь в область сердца. Но то ли оттого, что лодка качнулась, а может, оттого, что удар был не очень верным, лезвие ножа вошло в спину выше сердца. Григорий вскрикнул. Кузьма выдернул нож, вскинул руку для следующего удара.

     Григорий Стрельцов резко обернулся, сел на дно лодки и с изумлением посмотрел на своего друга.

     - Ты что это, Кузьма, делаешь? - прошептал он.

     Затем его лицо исказила гримаса боли. Он заскрежетал зубами, попытался подняться, качнул лодку, и Кузьма Пацук едва удержался на ногах, едва сохранил равновесие и не вылетел за борт.

     - Ах ты, сука, ты еще и сдыхать не хочешь!?

     Он бросился на Григория, придавил его к днищу и принялся беспорядочно бить ножом в тело, бить наугад, куда попадет. Григорий, как мог, пытался вырваться, прикрывался руками. Кузьма Пацук наносил удар за ударом, иногда нож достигал цели, иногда попадал в лодку.

     Наконец Григорий Стрельцов затих. Кузьма Пацук привстал на колени, держась левой рукой за борт лодки. Огляделся по сторонам. Григорий хрипел на дне, истекая кровью. Нигде не было ни души. Темнели кроны деревьев, на востоке небо было фиолетово-розовым, словно там, в небесах, кто-то могущественный и великий разлил жидкий раствор марганцовки.

     - Сука, мерзость! Ты должен был спросить у меня! Должен!

     - Помоги, Кузьма, помоги, я умираю!

     - Ты сдыхаешь, козел, и правильно! - держа в правой руке нож лезвием вниз, Кузьма Пацук смотрел на умирающего друга. - Собаке - собачья смерть! - сказал он.

     Кузьма сунул нож в карман плаща, взял весло в обе руки и, резко размахнувшись, принялся бить Григория по голове. Вскоре голова была разбита, зубы выбиты.

     Григорий продолжал хрипеть. Жизнь крепко сидела в его теле и покидать никак не хотела. Вспотевший Кузьма Пацук рычал, его плащ был испачкан кровью, а на дне лодки тоже плескалась кровавая лужа.

     - Все, сука, - сказал он, опустился на колени, бросил весло и принялся переваливать своего друга через борт.

     Он чуть не перевернул лодку, но удержал равновесие. Тело глухо соскользнуло в темно-свинцовую воду. Вода тут же окрасилась кровью, нить пузырьков забурлила на розовой поверхности темной воды. Тело медленно погрузилось в глубину.

     - Вот так-то, сука! Ты мои деньги и меня хотел погубить. Кузьма Пацук такого не прощает. Это я тебя взял в дело, это я тебя научил землю копать, - шептал Кузьма Пацук, опасливо глядя в воду, словно боясь, что сейчас оттуда вынырнет Григорий Стрельцов и цепкими пальцами схватит его за горло. - Будь ты неладен! - шептал Кузьма, отпрянув от воды. - Поделом тебе, поделом, не будешь думать только о себе, не сдашь меня никому. Надо же, удумал, попу отдал оклад! Да за этот оклад в Москве хорошие деньги получить , а он вот так, взял и отнес, подарил. Грехи решил замолить! А как поп в милицию пойдет, тогда меня возьмут, в тюрьму снова посадят. Я же жить хочу, - то ли невидимому трупу, скрытому водой, то ли самому себе объяснял Кузьма Пацук и вдруг смолк...

     На берегу стоял и смотрел на него неподвижным взглядом огромный серый пес в серебристом ошейнике. Пацуку казалось, что собачья пасть кривится в издевательской улыбке.

     - Прочь, прочь, - зашептал он, замахал руками.

     Пес нехотя отступил в туман и уже оттуда протяжно завыл. Кузьма унял дрожь в руках, вставил весла в уключины, отплыл от чертова места и опасливо принялся мыть руки, смывая с них кровь. Посмотрев на свой плащ, он ужаснулся: вся его одежда была перепачкана кровью.

     - Будь ты неладен, и тут от тебя покоя нет! - он принялся сдирать с себя плащ, свернул его, перевязал куском веревки. Нашел в носу лодки булыжник, связал все это и, подняв над головой, швырнул в реку. - Ах, ты... - Пацук выругался матом. Нож утопил. Такой хороший нож, служил мне верой и правдой. Да ладно, куплю новый.

     Потеря ножа расстроила Кузьму больше, чем смерть друга и компаньона. Выбравшись на веслах из старицы на реку, Кузьма запрокинул голову, посмотрел на небо, которое становилось золотым, на туман, стелющийся над рекой, похожей на розовую вату. Нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, плеснул себе на лицо, вытер лысину, смочил затылок. Ему было жарко, словно он сидел не в лодке, покачивающейся на воде, а на раскаленной печи. “Неужели заболел? - подумал Кузьма. - Будь ты неладен, Гриша, из-за тебя еще простуду какую-нибудь подхвачу”.

     Он вытащил из сумки бутылку водки, свинтил пробку и принялся пить прямо из горлышка. Кадык, заросший щетиной, судорожно дергался. Лодку понемногу сносило к берегу. А Кузьма глотал и глотал сорокаградусную жидкость. Наконец он перевел дыхание, тяжело выдохнул, завинтил пробку и спрятал бутылку. Положил весла на дно лодки.

     "Это ничего, - подумал он, - что на дне кровь. Кровь смоется, куда она денется? Не смола ведь. Это смолу тяжело смыть, а кровушку водичкой. Подплыву к городу и у мостков помою лодку. Ах, да, совсем забыл, - ударил себя ладонью по лбу Кузьма, - сеть надо будет снять. Там и рыбка, небось, окажется”.

     Мотор завелся с первого раза, надсадно взвыл. Кузьма опустил винт в воду, лодка дернулась и поплыла вниз по течению, набирая скорость. Кузьма Пацук подставил лицо упругим струям прохладного ветра, затем неожиданно для самого себя принялся мурлыкать веселую песенку:

     - А нам все равно, а нам все равно... - повторял он, поблескивая вставными золотыми зубами.

     Лодка подскакивала на волнах, Кузьма держался поближе к противоположному от Борисова берегу. Километра через четыре он сбросил ход и обрадовался - за всю дорогу туда и назад он не встретил никого, река словно бы вымерла. Обычно рыбаков через каждые сто метров встречаешь, а тут ни единого нет. “И слава Богу. Значит, все правильно я задумал, все правильно рассчитал. Туда ехал, туман был, если кто и видел с берега, вернее, слышал, то всегда отпереться , не я, мол, был, отстаньте”.

     У знакомой старицы, где Кузьма любил ставить сеть, рыбачили два подростка на резиновых лодках. Кузьма заглушил мотор, тихо проплыл рядом с ними. Подростки бросали спиннинг.

     - Ну, как оно? - поинтересовался Кузьма.

     - Да что-то не очень. Одну только взяли.

     - Ничего, ребятки, солнце поднимется - она веселее брать будет. Рыбнадзора здесь не было?

     - Нет, не было уродов, - сказал мальчишка голосом заправского браконьера.

     Все рыбаки - и те, кто рыбачит на удочки, и те, кто ловит сетями - сотрудников рыбнадзора считают мерзавцами, потому что прекрасно знают, что главными браконьерами на реке являются именно те, кто должен реку и рыбу охранять. Кузьма на веслах подплыл к берегу. Место, где стоит сеть, он мог найти в самую темную безлунную ночь. Сейчас же было светло. Кузьма опустил весло, сориентировался по дереву, склоненному над рекой. Со второго раза подцепил шнур с поплавком и принялся быстро вытаскивать сеть. Он сразу выпутывал рыбу, бросал ее в нос лодки, а сеть просто складывал.

     Рыбы было немного: три щуки, два подлещика и десятка полтора небольших плотвичек. Рыбу Кузьма сложил в холщовый мешок и задвинул его прямо в нос лодки.

     - Негусто, - сказал он, разбираясь с сетью. - Да, в общем-то, больше мне и не надо. Я живу не с рыбы, я не браконьер какой-нибудь.

     Он развернул лодку, запустил мотор и проплыл между двумя надувными лодками, на прощание махнув подросткам рукой. Кричать и желать удачи было бессмысленно.

     Подплыв к мосткам, Кузьма взял ведро и тщательно вымыл лодку. Затем взвалил на плечи мотор и весла, затащил все это в сарай, стоявший прямо у мостков, вдалеке от дома, и вернулся за рыбой.

     Жена уже проснулась и гремела посудой на кухне. Кузьма внес мешок с рыбой, вывалил рыбу в эмалированный таз. Мешок сполоснул у колодца, повесил на проволоку. Жена что-то спросила, он досадливо махнул рукой, дескать, отвяжись, дура, какое тебе дело, с кем я ездил и куда.

     - Рыбу почисть.

     Жена понимала, выпившего мужа лучше не трогать, с расспросами не лезть, а то чего доброго выведешь из равновесия, тогда добра не жди. Кузьма Пацук на расправу был скор, за словом в карман не лез, до трех не считал. Жена принялась чистить рыбу.

     Кузьма осмотрел свою одежду. Снял штаны, свитер, старую рубаху. Во дворе у колодца стояла железная бочка, до половины наполненная колодезной водой. Кузьма бросил одежду в бочку.

     - Свитер же чистый, - приоткрыв дверь кухни и выглянув во двор, сказала жена.

     - Я его вымазал, постирай сегодня же.

     - Хорошо. Завтракать будешь?

     - Потом, - сказал Кузьма и, тяжело ступая, двинулся в спальню. Лег на кровать и посмотрел в потолок, словно там могли быть написаны какие-то указания, следуя которым он поступит правильно и сможет избежать опасности. Хоть Кузьма и был изрядно выпивши, глаза закрывать боялся, понимая, что увидит разбитую голову Григория Стрельцова, услышит предсмертные хрипы.

     Кузьма натянул одеяло на голову и минут десять лежал неподвижно, тяжело дыша. Сердце колотилось, руки и ноги застыли, он никак не мог согреться.

     Наконец уснул.

 

Глава 8

 

     Священник борисовской церкви Михаил Летун начал свой день в заботах. Вместе со старостой он осмотрел стены, испоганенные дьявольскими надписями, встретился с рабочими, проследил, как они начали свое дело, затем навестил двух прихожанок и вернулся в свой дом к четырем часам. Его супруга собирала сумки, она решила проведать дочку, жившую в Минске. Об окладе, подаренном Стрельцовым, Михаил даже не вспоминал, не было времени. Мелкие проблемы всегда засасывают, и из-за них забываешь, как правило, о главном.

     Он проводил супругу на автобусную остановку, оттуда опять пошел к храму, посмотрел, как рабочие выкрасили стены, и удовлетворенный вернулся домой. Без супруги дом казался пустым. Старая кошка, рыжая, ласковая, принялась тереться о ноги. Священник взял ее на колени. Кошка уткнулась носом в ладонь, пахнущую воском, и ласково замурлыкала.

     Отец Михаил сидел с пушистым животным на коленях четверть часа. Затем аккуратно положил кошку на диван, подошел к окошку и, глядя во двор, принялся размышлять о падении нравов и о тех мерзавцах, которые осквернили кладбище и храм. “Ничего, добро восторжествует. Быть того не может, чтобы темные силы, чтобы дьявол победил Господа. Дьявол, конечно, силен, но Господь всемогущ”.

     Эти мысли священника прервал телефонный звонок.

     - Здравствуйте. Слушаю вас, - все еще продолжая думать о своем, негромко произнес в трубку отец Михаил.

     - Батюшка, - услышал он мужской голос, - это вам звонит Иван Ковальчук из Латыголи.

     - Слушаю, сын мой, говори.

     - Тут у нас такое дело.., моя жена умирает, совсем ей худо, не дожить ей до утра, прости Господи. Просит, чтобы вы приехали, причастили ее, исповедали.

     Отец Михаил наморщил лоб и быстро перекрестился. Он пытался вспомнить, кто такой Ковальчук и как выглядит его супруга.

     - Батюшка, вы меня слушаете?

     - Слушаю, сын мой.

     - Врач говорит, ей совсем мало осталось. Рак у нее.

     - Где вы живете?

     - В Латыголи, батюшка, дом номер семь.

     - Хорошо, я приеду, сын мой.

     Отец Михаил опустил трубку и задумался. “Что поделаешь, надо ехать”.

     Через четверть часа он стоял во дворе, держа в руках старенький, видавший виды велосипед. До Латыголи ехать было недалеко, каких-то пять километров, если через поле по проселку. По шоссе же - намного больше, да и ездить по шоссе отец Михаил не любил. Ему больше нравилось ездить полевыми да лесными дорогами.

     Он закрыл свежевыкрашенные ворота, сел на велосипед и поехал. За домом свернул в переулок, затем в другой и оказался за городом.

     Дорога шла вначале вдоль реки, затем поворачивала влево через невысокий густой ельник. Отец Михаил вдыхал осенний вечерний воздух и налегал на педали. Ездить на велосипеде священник любил, он так и не обзавелся автомобилем. Если надо было поехать куда-нибудь далеко, он просил кого-нибудь из прихожан, и те всегда с удовольствием откликались на просьбу протоиерея. Отец Михаил предлагал деньги, но прихожане их не брали. Отца Михаила все любили, относились к нему с нескрываемым почтением. Никогда священник не злоупотреблял хорошим отношением к себе и к матушке. А если дорога была недалекая, отец Михаил пользовался велосипедом. Такие поездки помогали священнику всегда быть в форме, чувствовать себя уверенным и сильным. Да и матушка поощряла своего супруга, говоря, что велосипед - это правильное средство передвижения.

     Поначалу местные жители поглядывали на священника с непониманием. Как так, вроде человек небедный, мог бы себе позволить и машину приобрести, ан нет, ездит на велосипеде как самый обыкновенный человек. А у людей пожилых священник на велосипеде вызывал уважение, дескать, не имеет машины, значит, не ворует. А велосипед в Борисове мог себе позволить иметь любой.

     Тропинка была твердая, протоптанная; высокая, уже пожелтевшая трава иногда стучала по спицам, шуршала, шелестела. Отец Михаил вдыхал осенний воздух, иногда посматривал на небо и старался не отвлекаться. На такой тропинке надо быть внимательным, под колесо может попасть камень или корень, и тогда, неровен час, окажешься в мокрой траве, распростертый и смешной. Ноздри отца Михаила жадно трепетали, осенние запахи будоражили обоняние. Пахло опавшими сырыми листьями, пожелтевшей подсыхающей травой. От реки пахло рыбой.

     Когда отец Михаил подъезжал к густому ельнику, в лицо ударил запах грибов.

     Отец Михаил подумал: “Вот вернется супруга, надо будет отправиться вдвоем в лес. Насобирать полную корзину осенних грибов, а затем дома нажарить в сметане”.

     Отец Михаил, сглотнул слюну, налег на педали, крепче сжимая руль. “Скрип, скрип”, - отвечали на движения ног педали велосипеда. Прохладный осенний воздух бил в лицо, сумерки опускались быстро. На горизонте золотыми цепочками вспыхивали огоньки, на далекой ферме слышалось мычание коров.

     - Надо торопиться, - сам себе сказал отец Михаил, аккуратно съезжая под горку и въезжая в темный густой ельник. - Назад поеду по шоссе. Хоть и дальше, но зато на дороге все видно. Здесь надо быть внимательным.

     Отцу Михаилу довольно часто приходилось покидать свой дом. Большинство его прихожан были людьми немолодыми, часто болели и умирали. А священник, как и врач, отказать просящему в помощи не вправе.

     Тропинка делала поворот, еловые лапки ударили по правому плечу, прошуршали по одежде, шлепнули по портфелю, укрепленному на багажнике. В ельнике было совсем темно, тропинка едва различимо виляла между деревьями. Отец Михаил подумал, что надо бы остановиться и пойти пешком, катя велосипед в руках. Но какое-то прямо-таки детское упрямство не позволило остановиться, спрыгнуть с велосипеда.

     - Отец Михаил втянул голову в плечи, пригнулся к рулю и посильнее налег на педали. Тропинка делала поворот, выскакивая к полянке. Вот и поворот. Отец Михаил вздохнул с облегчением. Велосипед продолжал катиться по инерции.

     Темная фигура возникла на тропинке неожиданно. Человек в телогрейке и кепке стоял, опустив руки, глядя на священника. “Грибник, что ли? - подумал отец Михаил. - Как в таких потемках грибы собирать, если я тропинку едва вижу? А он грибы собирает...” Но священник ошибался. Перед ним стоял не грибник, а убийца. Грибник с тропинки не сходил, упрямо глядя на священника. Его лицо в осенних сумерках было едва различимо, кепка была надвинута на глаза.

     Отец Михаил притормозил, велосипед дернулся, заднее колесо прошуршало по траве. Велосипедист остановился в шаге от мужчины в телогрейке.

     - Добрый вечер, - произнес священник, пытаясь рассмотреть лицо мужчины, стоявшего на широко расставленных ногах.

     - Может, и добрый, - услышал отец Михаил в ответ и тут же узнал голос. Именно этот голос он слышал в телефонной трубке.

     - Это вы меня звали?

     - Я, - сказал Кузьма Пацук.

     - А чего вы здесь.., не в деревне?

     - Чего я здесь, ты сейчас узнаешь. Правая рука, которую мужчина прятал за спиной, взлетела в воздух. Кузьма Пацук сделал шаг к священнику. В руке убийцы был топор, самый обыкновенный топор, каким колют дрова, рубят ветки. Топор взлетел над головой. Силуэт Кузьмы Пацука был четкий, словно вырезанный из картона на фоне розовато-пепельного осеннего неба.

     - Остановись, сын... - отец Михаил прикрылся правой рукой.

     Удар топора был сильным и пришелся в основание шеи. Священник рухнул вместе с велосипедом. Кузьма Пацук хрюкнул, зарычал и еще дважды рубанул священника по голове, раскроив череп. Затем схватил священника за ноги и поволок в густой ельник. Бросил в неглубокую яму, туда же притащил велосипед. Из кармана плаща отца Михаила Кузьма Пацук вытащил связку ключей.

     - Ну вот, теперь ты никому ничего не скажешь. И Гришка будет молчать, - глаза Кузьмы Пацука были налиты кровью.

     Он срубил несколько тонких берез и бросил их сверху на безжизненное тело священника, на велосипед. Вытер лезвие топора прямо о пожелтевшую траву и, пошатываясь, словно был пьян, побрел сквозь густые заросли ельника к реке.

     Убийца пропал в осенней темноте, как пропадает камень, брошенный в глубокую воду. Он стал невидим и неслышим.

     Дом священника был таким же, как и десятки других на близлежащих улицах и переулках. Кузьма Пацук огородами пробрался к дому священника, перелез через забор, по тропинке, выложенной кирпичом, быстрой походкой, пригибаясь, двинулся к крыльцу. Собаки во дворе не было, это Кузьма Пацук знал, поэтому не опасался неожиданного лая или рычания. Он был уверен, что никто не услышит, как он подберется к дому, да и супругу священника Кузьма видел, та садилась в автобус.

     Ключ вошел в замок, с хрустом провернулся, и дверь открылась. В доме священника пахло воском. В правой руке Кузьма сжимал топор, тяжелое и надежное оружие. Мяукнула кошка, спрыгивая с дивана на пол.

     - Брысь! - выдохнул Кузьма.

     В доме было темно. Кузьма зажег фонарь, и луч заскользил по стенам мебели. Иногда останавливаясь на несколько секунд, Кузьма переходил из комнаты в комнату. В шкафу в спальне Кузьма нашел то, что искал. Он развернул белую ткань, серебро тускло засверкало в луче фонарика. “Ага, вот ты где. Гад, попу отдал! За этот оклад мне в Москве большие деньги дадут, а ты вот так, сволочь, взял и сунул в руки, будто бы священник и все его молитвы помогут твоей жене! Не помогут молитвы, свечи ей пригодятся. Ненавижу я вас всех, ох, ненавижу!"

     Оклад в белой ткани Кузьма спрятал под телогрейку и покинул дом, презрительно скривившись на иконы и лампадку, тускло мерцающую в углу поя образами.

     "Это у вас все просто, а на самом деле все не так. Нельзя разбазаривать деньги, особенно чужие. Сволочь, хотел все дело погубить. Но не бывать этому”.

     Кузьма действовал осторожно, как настоящий многоопытный грабитель. Он запер дом, ключи бросил в колодец во дворе дома. Тем же путем, через сад, он выбрался за забор, оказавшись в соседнем переулке. Прошел к реке и тропинкой вдоль берега добрался до своего дома. Оклад спрятал в гараже, топор помыл в бочке, тщательно насухо вытер. Лишь после этого вошел в дом.

     - Где ты ходил, Кузьма? - спросила супруга.

     - В сарае возился, - ответил муж. Жена Кузьмы Пацука передернула плечами. Она сидела, глядя на экран телевизора. Спорить с мужем не решилась. Она по интонации голоса определяла настроение супруга. Интонации не предвещали ничего хорошего, в голосе слышались громовые раскаты.

     Кузьма переоделся и плюхнулся в кресло. Обхватил голову руками, крепко сжал виски.

     - Что, голова болит? - спросила жена.

     - Нет, не болит, - буркнул в ответ мужчина.

     - Может, таблетку дать?

     - Сама свои таблетки ешь.

     - Да что с тобой, Кузьма, случилось чего? Может, печень болит?

     - Ничего не болит, отвяжись.

     - Ужинать будешь?

     - Буду.

     - Я сейчас соберу на стол.

     Кузьма ел жадно, с хищным аппетитом. Нижняя челюсть ходила, перемалывая пищу. Утолив первый голод, Кузьма взял из холодильника бутылку водки, налил почти полный стакан. Залпом выпил и принялся закусывать хрустящим огурцом.

     - Сегодня на кладбище, - заглянув в кухню, сказала жена, - люди могилы восстанавливают.

     - А тебе что с того?

     - Ничего, просто говорю. Моих родителей могилы не тронули.

. - Ну и радуйся, - буркнул Кузьма, глядя на экран телевизора. - Я спать пойду, - сказал он и, не дожидаясь ответа, исчез в спальне.

     "Что с ним? Сам не свой какой-то... Глаза блестят, как у бешеного, рычит в ответ на каждое слово. Может, у него женщина завелась? Мужик он еще крепкий, хоть куда”.

     Женщина убралась в доме, грустно размышляя о том, что происходит с ее мужем. Вымыла руки, выключила телевизор и вошла в спальню. Не успела она улечься, как муж вскочил, размахивая перед собой руками, словно отбивался от кого-то невидимого.

     - Ты чего вскочил?

     - Черти проклятые! - сказал муж.

     - Кузьма, какие черти? Я тебе сейчас водички холодной принесу. Ложись, спи.

     По лицу Кузьмы Пацука катились крупные капли пота, подушка была мокрая, словно на нее опрокинули стакан воды. Когда жена вернулась с кружкой холодной воды, Кузьма сидел, свесив ноги и положив тяжелые кулаки на колени. Он пристально смотрел в темный угол. Жена, сама того не желая, посмотрела туда же. “Угол как угол..."

     - Свет зажги, - сказал муж, не отводя глаз.

     Щелкнул выключатель ночника, комнату залил призрачный зеленоватый свет. Кузьма Пацук был похож на покойника. Голова с высокими залысинами была мертвенно бледна, пот уже высох.

     - Да что с тобой такое?

     Чашка стучала о зубы, вода текла по подбородку, капала на майку.

     - Давай-ка, я тебя попою. Привиделось что-то?

     - Ой, привиделось. Такой ужас!

     - Расскажи, легче станет.

     - Не могу, - упрямо сказал Кузьма, хватая жену за руку. Остатки воды пролились на постель. - Запомни, никому ни слова!

     - О чем это ты?

     - Запомни, никому ни слова! - упрямо повторил мужчина, скрипя зубами.

     Женщина передернула плечами и подумала: “Раньше такого с ним не бывало. Может, “Скорую” вызвать?"

     Потрогала лоб. Он был холодный, как качан капусты, принесенный с улицы в дом".

     - Ложись. Я тебя укрою, сейчас принесу еще одно одеяло, согреешься.

     Женщина перевернула подушку, уложила мужа, поплотнее укутала его двумя одеялами и села рядом.

     - Ложись, не сиди. Свет не гаси, не надо выключать лампочку. Мне страшно, - и Кузьма виновато отвел глаза в сторону.

     - Натворил чего? - спросила жена.

     - Нет, нет, ничего, просто страшно, - поторопился с ответом Кузьма. Чтобы прекратить расспросы, он натянул одеяло на голову.

     - Задохнешься, дурачок.

     - Отстань, дура!

     Слово “дура” принесло женщине облегчение: “Если ругается, значит, здоров”.

     Голос из-под двух одеял прозвучал глухо, как из могилы. Женщина аккуратно легла и замерла, боялась даже дышать, чтобы не потревожить сон мужа.

     Кузьма на мгновение уснул, провалившись в душную, влажную темноту. Ему показалось, что он действительно оказался в могиле, почувствовал даже запах сырой земли - так пахнет картошка в погребе. Он боялся поднять руки, боялся ощутить над собой доски крышки гроба. Сердце заколотилось так сильно, что Кузьму бросило в дрожь и он вновь покрылся холодным потом, вскочил, замахал руками.

     - Прочь! Прочь! - завопил он. - Отстаньте от меня, я живой пока!

     - Конечно, живой, - на ухо зашептала супруга.

     Кузьма дернулся так сильно, что кровать зашаталась, а жена чуть не свалилась на пол.

     - Да что с тобой? - в сердцах воскликнула женщина, глядя на бледное, перекошенное ужасом лицо мужа. - Может, тебе водки налить?

     - Налей, - сглотнув слюну, без энтузиазма произнес Кузьма. Он понимал, что и водка ему не поможет.

     Жена принесла рюмку водки, и Кузьма одним глотком опорожнил ее.

     - Еще, - прохрипел он. - Стакан неси! Жена, обычно не позволявшая мужу пить, не стала возражать, принесла полный стакан. Рука Кузьмы дрожала. Он осушил стакан до последней капли, поставил его на тумбочку и с облегчением выдохнул.

     - Закусить? - спросила супруга.

     - Нет.

     Кузьма медленно опустился на подушку, уткнулся в нее лицом и всхлипнул.

     - Да что с тобой такое? Мне-то рассказать можешь? Я же никому не скажу, ты же это знаешь.

     - Не могу. Страшно мне, Аня.

     Обычно муж называл жену “жена” или “дура”, по имени обращался раза два в год в особо торжественных случаях.

     "Действительно, с ним что-то происходит. Надо в церковь сходить, свечку поставить, помолиться, - и тут она вспомнила, что в холодильнике стоит пластиковая бутылка со святой водой. - Вот чего ему надо было дать, а не водку”.

     - Я тебе сейчас водички принесу, все вмиг снимет.

     - Приносила уже, - пробурчал муж.

     - Еще попей, полегчает, - она отправилась на кухню, вернулась со стаканом воды. - На вот, выпей.

     Она чуть ли не силой заставила мужа приложиться к стакану. Сделав глоток, Кузьма судорожно закашлялся. Жена принялась стучать по спине.

     - Пей до дна, пей.

     - Не могу я ее пить.

     - А ты силой, заставь себя, поможет. Это вода из церкви, отец Михаил сам бутылку на Крещение наполнил, - и жена толкнула мужа под локоть, дескать, пей, не тяни.

     Стакан выпал, покатился. Кузьму переломило надвое, он прижал руки к животу, упал на четвереньки и пополз из спальни.

     Жена какое-то время сидела в растерянности, глядя в темный дверной проем, где исчез Кузьма. Она обнаружила его на крыльце. Кузьма навалился животом на перила, его нещадно рвало.

     - Может, ты отравился, Кузьма?

     - Пошла вон! Не видишь, плохо мне?

     После приступа рвоты Кузьме стало легче. -Он сидел в трусах и майке на мокрой скамейке крыльца и мелкими глотками пил водку из горлышка. Жена принесла полушубок, набросила ему на плечи и без слов исчезла, понимая, что сейчас разговаривать с ним бесполезно. Ни в чем не убедишь, да и выведать ничего не выведаешь.

     Глядя на ущербный диск луны, словно оспой изъеденный темными пятнами, Кузьма внезапно вспомнил то, что не всплывало в памяти уже лет сорок. Он вспомнил разрушенный войной Борисов, разбитые мосты, разваленную школу. Целой в городе оставалась только церковь, но ее закрыли. Окна заколотили досками, а на двери висел огромный амбарный замок. С мальчишками с улицы такой же лунной ночью Кузьма залез в церковь через окно в апсиде, оторвав доски. Церковь поразила гулкой тишиной: задержишь дыхание, а воздух гудит. Мерцающий огонек спички не мог рассеять густую темноту, не доставал до стен, до купола, лишь в барабане тускло светились окна с серебряной луной.

     Тогда Кузьма сделал несколько шагов в сторону, и вдруг ему показалось, что он остался совершенно один.

     - Эй! - негромко крикнул он. Никто ему не ответил. - Эй, хватит дурить, где вы?

     Внезапно захлопали крылья невидимых в потемках птиц. Птицы ударялись в Кузьму. Он упал на пыльный пол, закрылся руками. А над головой продолжали летать ничего не видящие в темноте птицы. Кузьма просидел в церкви до рассвета. Напуганные его криком друзья убежали. Он сидел и плакал уже без слез. Продрог до костей.

     Когда же рассвет развеял темноту и Кузьма увидел роспись на сводах, страх отступил. Он увидел голубей, сидящих на карнизах, на хорах, и они не казались ему страшными. Это были обычные птицы, нахохлившиеся от холода, такие же несчастные, как и он.

     Кузьма выбрался через окно на улицу и, не озираясь, бросился со всех ног домой. Тогда ему крепко досталось от родителей. Сколько они ни выпытывали, где он был ночью, почему весь перепачкан в побелку и помет, он так и не сознался, сам не понимая почему. С тех пор он долго обходил церковь стороной, пока не стал совсем взрослым и не забылся детский холодный страх ночного одиночества в пустом храме.

     "Это же сколько лет прошло?” - подумал Кузьма, глядя, как облако медленно наползает на луну.

     Уже спокойный, почти умиротворенный, он вернулся в дом. Содеянное сегодня стало для него таким же далеким, как и те детские воспоминания, словно он стал другим человеком, переступив запретную грань, за которую вернуться уже невоз. Утром, глядя в зеркало на свое небритое лицо, Кузьма ужаснулся. За ночь он постарел лет на десять. Остатки волос над ушами стали белыми, как лунный свет, глубже прорезались морщины, а взгляд стал безразличным и абсолютно стеклянным.

     "Ничего, это ничего... Сейчас умоюсь, побреюсь и стану прежним”, - подумал мужчина.

     Он ополаскивал лицо холодной водой, тер, мял, пытаясь разогнать кровь, и вновь смотрел в зеркало. Ничего не менялось: и волосы белые, и взгляд такой же холодный - взгляд чужих глаз.

     "Сейчас пойду в парикмахерскую и остригусь. И надо скорее избавиться от всего, что у меня есть, все надо превратить в деньги. А на деньгах не написано, за что они получены, они у всех одинаковые”.

 

Глава 9

 

     На мокром асфальте зигзагами отражался бегущий впереди машины свет фар. Андрей Холмогоров любил ездить ночью, тогда и дорога свободнее и думается легче. Ночь скрадывает расстояние, но ночью существует соблазн переоценить себя, машину. Ты бодр и полон сил, но не проходит и часа, как голова сама клонится к рулю, а глаза слипаются и кажется, что в этом виновата малая скорость, что стоит поехать быстрее, и сон унесет встречный ветер.

     Холмогоров никогда не поддавался искушению гнать автомобиль выше положенной скорости. Иногда ему нетерпеливо сигналили сзади, провоцируя ехать быстрее, мигали светом. Прежде Холмогорову не раз приходилось видеть, как те, кто считал себя вправе ехать быстрее его, оказывались потом в кювете, разбивались вдребезги, столкнувшись с встречной машиной.

     Чем дальше от города, тем меньше машин попадалось на дороге. Ночные водители - особая публика, случайных людей среди них попадается мало. Рядовой автолюбитель редко рискнет выехать в дальнюю дорогу ночью.

     Бег асфальта под колеса машины, моросящий дождь, свист ветра завораживали. Холмогоров сидел за рулем прямо, не касаясь спиной сиденья, спинку он специально опускал пониже. Теплый воздух струился из-под пластмассовых решеток, навевая сон.

     "Неужели мои опасения - всего лишь блажь? - думал Андрей. Он довольно сильно затянул кожаный корсет, державший его поврежденный после падения со строительных лесов в церкви позвоночник. Это стесняло и затрудняло кровообращение. - Еще сотню километров отмахаю и тогда немного распущу шнуровку”, - решил он.

     Холмогоров взял себе за правило: отправляясь в другие города, никогда не ограничиваться одним делом. Вот и теперь в секретариате патриархии он получил папку с документами. Планировалось возвести часовню на месте переправы войск Наполеона через Березину. Дело довольно деликатное: там в основном погибли французы, поэтому новый храм нельзя было рассматривать как свидетельство силы русского оружия. Если же рассмотреть карту геологической разведки местности в районе переправы, то и ставить храм практически было негде: берега Березины заболочены, по всей пойме лежал толстый слой торфа. К тому же у места переправы стояли два памятника, и новый храм предстояло вписать в уже существующую обстановку. Новое строительство в исторических местах - дело очень деликатное.

     "Главный памятник погибшим - это само место переправы, - рассуждал Холмогоров. - Да, храм нужен, но небольшой, незаметный, он не должен бросаться в глаза”.

     Кончился очередной подъем, и автомобиль помчался с крутой горы в низину. Машина нырнула в туман, и в его белом мареве Холмогорову чудились фигуры, пришедшие из прошлого, - то всадники, то пешие. Натужно ревел двигатель, легковой автомобиль вновь начал подъем.

     "Фантазия у меня, однако, разыгралась, - усмехнулся Холмогоров, - чего доброго, видения скоро начнутся. А все из-за нервов. Давно я не отдыхал. Съезжу в Борисов, увижусь с отцом Михаилом, разрешу его проблему с окладом, оставлю дела на месяц, и поеду к морю, в Прибалтику, в какой-нибудь небольшой курортный городок - в Палангу, Юрмалу, Дзинтари. Буду ходить вечерами по пляжу вдоль кромки прибоя. Пустынный пляж, редкие кусочки янтаря, выброшенные волнами, полный покой, о котором только может мечтать столичный житель. Такие прогулки неизменно настраивают на философский лад. Идешь, смотришь, и кажется, за этим мысом кончается мир. Но дойдешь до него, смотришь, а за ним еще один мыс, а там еще один - следующий. То же самое происходит с историей. Нам кажется, будто мы знаем ее всю по книгам, изучили, нам известно, когда началась цивилизация. Но и до Древнего Египта жили люди со своими радостями, страхами, победами и поражениями. Да, но они жили за крайним мысом, крайним из тех, которые мы видим сегодня, считая его границей мира. Я буду идти по влажному песку, а волны смоют мои следы. Солнце медленно коснется водного горизонта, я увижу его на короткое время в узкой полоске между хмурыми облаками и морем. Пронзительно холодный луч закатного солнца окрасит волны в пурпур, а затем, когда светило уйдет за горизонт, вспыхнет прощальный зеленый луч. Так бывает всегда, когда смотришь на что-то яркое. Потом, когда оно исчезает, видишь обратное: рассматривал светлое - увидишь темное, видел красное - померещится зеленое.

     Зеленого солнечного луча не существует, но его увидеть так ярко и реально, что не останется никаких сомнений в его существовании. В последний раз я так гулял по берегу моря пять лет тому назад. Вспыхивал зеленый луч, я поворачивал назад к городку, возвращался затемно и долго сидел в пустом летнем ресторане один, ужинал”.

     Холмогоров посмотрел на часы. По всему выходило, что в Борисов он приедет, если ничего не случится, утром, часов в семь или восемь.

     Андрей уже миновал Смоленск, когда увидел стоящего на обочине дороги невысокого парня со спортивной сумкой на плече. Обычно люди прикрываются рукой от яркого света фар, жмурятся. Парень же смотрел на приближающуюся машину широко открытыми глазами и приветливо улыбался. В правой руке он держал большую картонку, на которой аккуратно белой клейкой пленкой, какой обычно оформляют витрины магазинов, было выклеено короткое слово “Борисов”. Это был первый голосовавший на всем пути от Москвы. Люди обычно передвигаются автостопом днем, ночью редкий водитель остановится, чтобы подобрать пассажира. Но улыбка парня была настолько обезоруживающей, искренней и приветливой, что, окажись на месте Холмогорова патологически подозрительный тип, и тот бы вопреки своему желанию нажал на тормоз.

     Холмогоров остановился метрах в двадцати от парня, распахнул дверцу. Голосовавший легко подбежал к машине, сперва ухватился рукой за дверцу, лишь потом нагнулся:

     - Доброй ночи! До Борисова подбросите?

     - Доброй ночи, - отвечал Холмогоров, перекладывая толстую книжку о войне 1812 года на заднее сиденье. - Как раз в Борисов я и еду.

     - Извините, но заплатить я смогу самую малость, иначе поехал бы автобусом.

     - Деньги вам вообще не понадобятся, - мягко ответил Холмогоров.

     - Я предупредил, решать вам.

     Парень торопливо забрался в салон, сел. Картонку переложил пополам и спрятал в сумку; не поворачивая головы, нащупал ремень безопасности и пристегнулся.

     - Вы не боитесь останавливаться ночью? - спросил пассажир.

     - А вы не боитесь ночью выходить на дорогу? - вопросом на вопрос ответил Холмогоров.

     - Немного опасаюсь, но пришлось. Кстати, - сказал парень, - меня зовут Игорь.

     - Андрей, - назвался Холмогоров. Парню было лет двадцать пять, может, и больше. Радость и жизнелюбие иногда скрадывают возраст.

     - Нет, - засмеялся парень, - просто Андреем я не смогу вас называть, только по имени-отчеству.

     - Тогда и мне придется называть вас по имени-отчеству, - усмехнулся Холмогоров.

     - Я значительно моложе вас.

     - Возраст не имеет значения. Пусть вас не смущает моя борода.

     - Борода? - переспросил пассажир. - А.., да, вы чем-то напоминаете священника. У вас зычный, хорошо поставленный голос, словно вы привыкли каждый день проповедовать в храме.

     - У вас, Игорь, тоже голос человека, привыкшего часто и подолгу говорить. Но должен вас несколько разочаровать, я не священник.

     - Не может быть!

     - Если выражаться абсолютно точно, я не рукоположен в сан, хотя и имею теологическое образование.

     - Звучит довольно расплывчато.

     - Игорь, вы живете в самом Борисове?

     - Да.

     - Это очень кстати, потому как я никогда в этом городе не был и знаю лишь адрес. Вы мне подскажете дорогу?

     - Обязательно. К другу или к родственнику едете?

     - К другу, - вздохнул Холмогоров. - Хотя ли называть человека другом, если не видел его уже несколько лет?

     - Другом называть и того, кого не видел никогда в жизни. Главное - родство душ, единство взглядов. Главное - не видеться, а общаться по телефону, по переписке, в Интернете, читать одни и те же книги, журналы, слушать одни и те же радиопередачи.

     - Вы в церкви бываете? - спросил Холмогоров.

     - Все-таки я почти угадал, когда сказал, что вы священник, - улыбка Игоря стала еще более добродушной. - Хотел бы чаще, но не всегда получается, - сказал он. - Вы считаете, нужно регулярно ходить в храм?

     - Нет, - качнул головой Холмогоров, - Бог или есть в душе, или его нет, остальное - ритуал, как вы заметили, встречи и общение с близкими по духу людьми. Мой друг - настоятель борисовской церкви отец Михаил, поэтому я и спросил о храме.

     - Я его немного знаю, встречались несколько раз.

     - Как он сейчас выглядит? - торопливо спросил Андрей.

     - Выглядит? - протяжно произнес Игорь. - Не знаю, наверное, хорошо, хотя и очень занят. Он полностью восстановил убранство церкви, именно восстановил, а не повесил новоделы. Во всяком случае, так говорят люди.

     Было что-то странное в манере говорить у попутчика Холмогорова. Он произносил слова, но при этом не поворачивался к собеседнику, а смотрел прямо перед собой широко открытыми глазами, при этом взгляд его оставался неподвижным, будто он видел что-то недоступное взору других.

     - Вы долго были в Смоленске?

     - Выехал сегодня утром, теперь возвращаюсь.

     "Значит, все в порядке, зря я волнуюсь, - подумал Холмогоров. - Случись что с отцом Михаилом, в Борисове бы об этом знали”.

     - Отец Михаил звонил мне, сказал, что церковь и церковную ограду осквернили сатанисты и над кладбищенскими памятниками надругались.

     - Да, это главная стоящая новость в городе за последние дни.

     - Для большого города сатанисты не редкость, но неужели и у вас в Борисове появилась секта?

     - Не знаю, что вы услышите от отца Михаила, что станут рассказывать вам в городе, но я могу поручиться за то, что никакой секты сатанистов в Борисове не существует.

     - Почему вы так уверенно говорите об этом?

     - У каждого своя специальность, своя профессия. Я в курсе всех городских новостей, просто обязан знать такие вещи.

     - Воз, это просто хулиганы, действующие под видом сатанистов, - предположил Холмогоров. - Я немного знаком с идеологией сатанинских сект и мог бы определить по нарисованным знакам, ставили их со смыслом или это всего лишь имитация.

     - Уже не увидите, отец Михаил назавтра же распорядился их закрасить.

     - Но вы-то видели и сможете описать? Игорь заметно погрустнел:

     - Нет, к сожалению, нет, хотя рад был бы вам помочь.

     Впереди показалась медленно ползущая навстречу огромная фура. По периметру лобового стекла мельтешили разноцветные огоньки, словно на рождественской елке, капот украшали три фигурки толстых гномиков с пылающими красными глазами-лампочками.

     В тот самый момент, когда до фуры оставалось метров сто пятьдесят, из-за нее внезапно вырулил мчащийся на огромной скорости легковой автомобиль. Ни марку, ни номера рассмотреть было невоз, Холмогорова ослепил яркий свет фар. Андрей даже не успел нажать на тормоз, не успел вывернуть руль. Он в ужасе вцепился в руль машины, уводя ее немного вправо. Встречный автомобиль просвистел буквально в десяти сантиметрах возле “Жигулей” Холмогорова, сумев-таки вписаться между фурой и машиной. Это произошло в считанные секунды, но они показались Холмогорову бесконечно длинными.

     Липкий страх, окативший его, понемногу отступал, Андрей вновь в мыслях прокрутил всю ситуацию и удивился тому, как хладнокровно вел себя Игорь. Он не вздрогнул, - не вжался в спинку сиденья, а продолжал спокойно смотреть перед собой, словно и не было мчащейся на него, слепящей ярким светом фар машины.

     - Да, сам я не видел знаков, нарисованных сатанистами, но, по-моему, это не имитация, - спокойно продолжил пассажир.

     И тут Холмогоров понял, что Игорь слепой - ничего не видит. Стали понятны невзначай оброненные им фразы, нашло объяснение его спокойствие, он просто не видел мчащейся на него машины.

     - Вас что-то смутило? - улыбнулся пассажир.

     - Извините, я спрошу вас о том, что вам, наверное, неприятно: вы ничего не видите?

     - Абсолютно, - качнул головой Игорь. - Но я вполне научился обходиться без посторонней помощи. Именно поэтому мне все равно, выходить голосовать на дорогу днем или ночью. Ночью даже безопаснее, водители ведут себя осторожнее.

     "Каково жить в полной темноте, - подумал Холмогоров, - и все время слышать от других это страшное, но желанное слово “видеть”, когда вполне обходиться другими: “слышали”, “знаете”, “находитесь в курсе”, “вам известно”.

     - Не бойтесь, меня не смущают разговоры о моей слепоте, я уже привык к ним. В Борисове многие знают меня, - и Игорь, не опуская головы, вынул из кармана визитную карточку, подал Холмогорову.

     Андрей Алексеевич, продолжая вести машину одной рукой, рассматривал картонный прямоугольник, на котором аккуратным компьютерным шрифтом было напечатано: “Игорь Богуш. Ведущий FM-станции” и ниже - номер телефона.

     - У вас хорошая профессия.

     - Я бы хотел иметь такую профессию, - уточнил Игорь.

     - Эта визитка - ваша мечта?

     - Не совсем так. Я и в самом деле ведущий F М-станции, только она нигде не зарегистрирована. Дома у меня стоит маломощный передатчик, вся студия умещается на письменном столе: музыкальный центр, самодельная станция, компьютер, микрофон. Но меня принимать практически во всем Борисове, я выхожу в эфир три дня в неделю. Рассказываю о городских новостях, о том, что случилось в мире музыки, спорта, науки.

     - И все это нелегально? - изумился Холмогоров.

     - У меня никогда не хватит денег заплатить за лицензию, держать бухгалтерию. Настоящие FM-станции - дорогостоящее удовольствие. Но, слава Богу, милиция и военные относятся ко мне с пониманием. Пару раз пробовали прижать, но каждый раз отступали. В городе нет аэропорта, так что самолетам я не мешаю, а милиция и военные работают на других частотах.

     - Неужели все так просто? - изумился Холмогоров.

     - Конечно же, нет. Сколько препирательств мне пришлось вытерпеть с начальником милиции, дважды у меня даже конфисковывали аппаратуру. Но, слава Богу, многие люди слушают мои передачи, поздравления с днем рождения, с годовщинами свадеб. Среди слушателей попадаются и влиятельные в городе люди. Дважды мне возвращали аппаратуру, конечно, без извинений. Кстати, Андрей, - сделав над собой усилие и назвав Холмогорова по имени, сказал Игорь, - вас не коробит то, что я часто упоминаю Бога всуе?

     - Коробит, - честно признался Холмогоров, - но вы делаете это реже, чем другие.

     - Вот так я и живу. Люди мне звонят, со мной считаются. Это единственная возсть почувствовать себя нужным обществу.

     - Вы сразу пришли к такой идее?

     - Что значит “сразу”? - изумился Игорь. - Раньше я видел, и мне было легко жить, так же, как и остальным. Потом, - пассажир развел руками, - случилось страшное.

     - Как?

     - Мы возвращались с другом со свадьбы на велосипедах. Выпили, конечно... Это теперь я почти не пью. Во всяком случае, не напиваюсь.

     - Не пьете после того случая?

     - Конечно. Проезжали мимо стройки, и я врезался на велосипеде в присыпанную осенними листьями бетонную панель. Мы ехали с горки, скорость большая, я не успел вписаться в поворот. Ударился толовой о панель и, как говорили потом врачи, у меня наступило состояние клинической смерти. Если бы не друг, бывший десантник, я бы погиб - он запустил мне сердце. Если бы действовал так, как учат в инструкциях для гражданских, вряд ли это у него получилось бы. Он запустил его тремя ударами кулака в грудь - со всей силы, сломал три ребра, - засмеялся Игорь.

     - Не так уж это весело.

     - Если бы ребра остались целы, сила удара не достигла бы сердца. Полгода я ничего не помнил, провалялся по больницам, потом год надеялся вернуть зрение. Ничего не помогло, оказалось, нерв перебит. сказать, я еще легко отделался. Честно говоря, мне грех жаловаться на судьбу. Я видел мир, знаю, как он выглядит, мне не нужно объяснять, что такое цвет, как выглядит восход солнца. Но мне стали доступны и другие миры, на которые люди не обращают особого внимания, - мир звуков, запахов... Я нашел свое дело в жизни. Других FM-радиостанций в городе нет, а столичные до нас не достают. Я уважаемый в Борисове человек.

     - Вы в самом деле счастливый человек, - сказал Холмогоров. - Как только увидел вашу улыбку, сразу же почувствовал: такой человек не может замышлять ничего плохого.

     - К сожалению, сам я своей улыбки не видел, потому что не умел улыбаться по-настоящему до того, как ослеп. Уже светает, - сказал Игорь.

     - Откуда вы знаете?

     Пассажир пожал плечами, задумался:

     - Я и сам толком не могу объяснить, то ли теплее сделалось, то ли вы увереннее ведете машину. Хотя нет, - он засмеялся. - Вот в чем дело - птицы запели. Ночью они спят.

     - Всем чудесам непременно находится простое объяснение, - отозвался Холмогоров.

     - Абсолютно всем. Но не сразу, а удивляет лишь непонятное. Чудо, нашедшее объяснение, перестает быть чудом. Это происходит, даже если сам человек не знает природы явления, но ему известно, что кто-то посвящен в тайну. Большинство людей не имеют понятия о том, что такое электричество, но их не удивляет, когда, щелкнув выключателем, они видят вспыхнувшую лампочку.

     - Вы не правы, Игорь, насчет исчезновения чуда. Само существование мира - величайшее чудо.

     - Но то, к чему привыкаешь, перестает удивлять.

     - Только не любознательных.

     - Воз, вы правы, - неохотно согласился пассажир Холмогорова. Он немного опустил стекло и несколько раз глубоко вздохнул.

     Холмогоров следил за тем, как меняется выражение лица Игоря, словно человек всматривался во что-то.

     - Мы проезжаем возле болота, неподалеку протекает река, - говорил ведущий FM-стан-ции. - На горизонте виднеется лес. Далекий лес всегда кажется синим.

     - Вы читаете пейзаж по запаху?

     - Нет. Раньше я иногда проезжал тут на велосипеде и помню пейзаж в мельчайших подробностях. По запаху я лишь определил место, где мы находимся: до Борисова сорок километров.

     - Вы не выглядите одиноким человеком.

     - У меня много друзей, среди них попадаются и люди с деньгами. Именно они купили мне передатчик, компьютер. Да и в Смоленск я ездил прикупить кое-какое электронное железо. Не знаю, освоюсь ли я, но, кажется, передо мной открываются новые горизонты, - Игорь расстегнул сумку и извлек из нее плоскую картонную коробку. - Компьютерная клавиатура для слепых.

     - Мне впервые приходится видеть такое. “Снова это неуместное слово “видеть”! - подумал Холмогоров.

     - Я увижу, - улыбнулся Игорь легко и обезоруживающе. - Это совмещенная клавиатура-монитор. Я смогу читать пальцами то, что будет говорить мне компьютер. Значит, смогу общаться с другими людьми через Интернет, и они даже не догадаются, что я слепой. Эту клавиатуру мне доставали полгода. Не знаю, много ли их в России, но в Беларуси мне ее так и не сумели достать, вернее, заламывали просто астрономические цены. Вот и город, - вздохнул Игорь, когда машина сделала поворот и пошла под гору.

     В самом деле, на горизонте вырисовывались параллелепипеды девятиэтажных домов, дымили заводские трубы, тусклым серебром отливала Березина. На мгновение Холмогоров разглядел среди скопища городских построек голубые купола церкви, большой, стоящей в самом центре города, но тут же, стоило машине спуститься в пойму реки, они исчезли за девятиэтажкой.

     - Я довольно много рассказал о себе, - напомнил Игорь, - ваша же специальность для меня так и осталась загадкой.

     - Специальность у меня очень редкая и ответственная: я советник патриарха.

     Игорь, не удержавшись, присвистнул, но, спохватившись, извинился:

     - Привычка ди-джея - быть несдержанным в эмоциях. Я привык работать на публику через радио, когда чувства выразить лишь словами, интонацией. И какие вы даете советы?

     - Советников много, я лишь один из них. От меня зависит мало, но за мной остается последнее слово, когда выбирают площадку под строительство нового храма. Не каждое место подходит для церкви.

     - Об этом любой знает, - отозвался Игорь. - Обычно считается, что церковь нужно ставить на самом высоком месте, чтобы люди издалека видели храм.

     - Это в корне неверно.

     - Неужели?

     - Попробую объяснить вашу ошибку. Утверждать подобное - это то же самое, что говорить, будто лучшая жена та, которая красивее. На первый взгляд утверждение правильное, но вряд ли его подтвердит человек, женатый уже десять лет.

     - Трудно с вами не согласиться. Кстати, в женщинах я разбираюсь великолепно, многие из них прошли через мои руки.

     Холмогоров с улыбкой покосился на Игоря. Тот совсем не походил на Дон-Жуана в восточнославянском исполнении.

     - Мне кажется, вы преувеличиваете, - мягко заметил Холмогоров.

     - Ведущий FM-станции - это мой способ тратить деньги, на жизнь же я зарабатываю массажем. Говорят, что я лучший в городе массажист. Слепота дала моим пальцам чрезвычайную чувствительность, я знаю, какая точка на человеческом теле за что отвечает, до многого дошел своим умом. Непосвященному может показаться невероятным, но, например, на лице у женщин есть точки, массируя которые спровоцировать оргазм. И это не пустые слова, я знаю, как это сделать.

     - Но не злоупотребляете этим?

     - Естественно. Когда знаешь как, то делать подобное “чудо” становится слишком просто. Обхожусь без излишеств. Женщины - странные создания, их привлекает то, что я слепой. Наверное, в самом деле это волнует женщину, когда она может стоять обнаженной, зная, что мужчина ее не видит. Я научился различать женские характеры с первого прикосновения, иногда даже раньше - по запаху. Хотя, наверное, вам, как лицу духовному, не стоит слушать такие вещи.

     - Я уже говорил, сана у меня нет, да и знать - не значит делать. Знать о грехе - первый способ его избежать.

     - Теперь направо, - без тени сомнения, словно он видел дорогу, сказал Игорь.

     Холмогоров, хоть и слегка засомневался, не ошибается ли его пассажир, все-таки повернул.

     - Притормозите, впереди яма.

     Совет пришелся кстати, потому что яма выглядела как мелкая лужа, а на поверку оказалась довольно глубокой выбоиной в асфальте.

     - Налево. Видите, дом со свежевыкрашенными воротами и голубым фронтоном? Это и есть дом отца Михаила.

     - Я запомнил, - сказал Холмогоров, - теперь подвезу вас к дому.

     - Я живу неподалеку, остановитесь тут, утром хорошо пройтись пешком. Видите за церковью девятиэтажку и рядом с ней небольшой деревянный домик в старом саду? Наверное, над трубой вьется дымок?

     - Да.

     - Я там живу. Спасибо, что подвезли. Если будете несильно заняты, зайдите ко мне, я бы хотел, чтобы вы выступили в эфире моей станции. Не каждый ди-джей может похвастаться тем, что провел беседу в открытом эфире с советником патриарха.

     - Мне это, конечно, льстит, - ответил Холмогоров. - Но учтите, советник патриарха - далеко не то же самое, что сам патриарх.

     - Я понимаю, что сотрудник администрации президента - еще не президент. В любом случае много званых, но мало избранных.

     И хоть при знакомстве мужчины не обменивались рукопожатиями, на прощание Холмогоров крепко пожал Игорю руку.

     - У вас длинная линия жизни, - заметил тот и подмигнул невидящим глазом.

     Холмогоров сидел в машине, глядя в спину удаляющемуся Игорю. Тот шел уверенно, обходя лужи. Перед широкой улицей задержался, прислушался, не едет ли машина, и лишь потом перешел проезжую часть.

     "Удивительный человек, удивительный город”, - подумал Холмогоров, глядя на голубые купола церкви.

 

Глава 10

 

     Скрипнула калитка в свежевыкрашенных воротах, и на улицу выглянула женщина. Близоруко прищурилась, всматриваясь, кто сидит в машине. Холмогоров, никогда прежде не видевший жены Михаила Летуна, сдержанно кивнул и пошел к дому. Глаза женщины были красными, чувствовалось, что она без сна провела всю ночь.

     - Я Андрей Холмогоров, - назвался советник патриарха. - Михаил дома?

     - Это вы?! - воскликнула матушка. - Он так ждал вас. Вы его не видели?

     - Я только что приехал.

     - Нет? - и матушка, не удержавшись, заплакала навзрыд. - Что мне делать, я не знаю, посоветуйте, пожалуйста!

     Холмогоров подумал, что сон все-таки не просто так привиделся ему в Москве. Матушка провела Холмогорова в дом, в гостиную, усадила на диван. Сама же, не находя места, металась по просторной комнате.

     - Он не приходил ночевать.., его никто не видел... - сбивчиво говорила женщина. - Я у дочери в Минске была, а он остался один... Только приехала, вы позвонили. Думала, вот уж Михаил обрадуется.., а его нет. Вот уже целые сутки нет. Из церкви приходили, сегодня заутреню служить священник из Минска приехал. Яви морг звонила, в больницы...

     - В милицию обращались? - спросил Холмогоров.

     - Да.

     - И что?

     - Сказали, что в городе ничего серьезного за последние сутки не произошло... Он велосипед взял, на нем поехал...

     - Куда?

     - Не знаю, меня же дома не было. Не мог он просто так уйти, ничего мне не сказав, даже записки не оставил.

     - Всякое могло случиться, - попробовал успокоить женщину Холмогоров, хотя и сам понимал, что ничего хорошего ждать не приходится, - его могли вызвать по срочному делу.

     - Он обязательно позвонил бы мне, знает, я места себе не нахожу.

     Холмогоров поднялся, подошел к женщине, взял ее за плечи"

     - Я надеюсь, все будет хорошо.

     - Не верю, - прошептала матушка и, повернувшись к иконе, висевшей в углу, тускло освещенном лампадкой, несколько раз истово перекрестилась. - Вы извините, что так... - она не договорила и молча принялась молиться, не сводя глаз с лика Богородицы.

     В ворота дома постучали, деликатно, боясь потревожить.

     - Встретьте гостей, пожалуйста, - прошептала женщина, не оборачиваясь.

     Холмогоров вышел во двор. На улице стояли двое - молодой мужчина в костюме, при галстуке, в светлой рубашке и расстегнутом плаще. Манера держаться, выправка говорили о том, что он или военный, или офицер милиции. Мужчина смотрел спокойно, явно готовый к тому, что его собеседник будет взволнован, станет требовать от него объяснений. Его взгляд говорил о том, что мужчина приучен довольно спокойно, во всяком случае внешне, смотреть на женские слезы. Второй же пришедший наверняка был церковным старостой. Благостное выражение лица, седая бородка, теплая стеганая куртка наброшена на плечи, в руках огромный ключ от церковных ворот.

     - Вы кто? - строго спросил вместо приветствия мужчина с холодным взглядом. Холмогоров представился.

     - Документы, пожалуйста.

     - Сперва я хотел бы увидеть ваши.

     - Что ж, имеете право, - мужчина привычно выхватил из кармана удостоверение, взмахнул им. Буквально секунду перед лицом Холмогорова было раскрытое удостоверение с фотографией и гербом, больше ничего рассмотреть было невоз. Затем плотные картонные половинки защелкнулись, и удостоверение исчезло в кармане.

     - Вы не очень любезны, - спокойно сказал Холмогоров.

     Холмогоров достал свое удостоверение и, лишь только мужчина захотел завладеть им, отвел руку в сторону. Мужчина усмехнулся, поняв, что это ответ на его малоприветливый жест.

     - Раскройте, я его и в ваших руках прочитаю.

     То, что Холмогоров - советник патриарха, на мужчину не произвело впечатления, но презрительная улыбка все же исчезла с губ.

     - Гражданка Летун дома?

     - Да.

     - Вы как здесь оказались?

     - Я друг отца Михаила, только что приехал.

     - Не знаю, что она наговорила вам, но я пока не вижу повода беспокоиться. По положению мы обязаны реагировать, когда пройдет три дня с момента обращения. Конечно, случай не рядовой, священник исчез.

     - Я думаю, вы хотите пройти в дом?

     - Я хотел узнать, не вернулся ли отец Михаил.

     - Нет.

     - Жаль, - искренне сказал представитель местной милиции.

     - Думаю, вам стоит поговорить с матушкой. Начальник районного отделения милиции говорил с матушкой недолго. Ничего не обещал, сказал лишь, что обзвонил своих коллег в соседних районах, и те ничего о судьбе отца Михаила не знают. Женщина плакала, сидя за столом.

     Холмогоров проводил милиционера до ворот. Церковный староста остался с матушкой.

     - Не знаю, что и думать, - признался начальник милиции. - Довольно часто случается, что приходит жена, плачет, мол, муж пропал, дома не ночевал. А потом через пару дней ее благоверный объявляется, все деньги пропил, протрезвел и вспомнил, что у него семья есть. Вы только не подумайте, я не намекаю на отца Михаила, он человек непьющий, священник, - милиционер, говоря это, поднял указательный палец, словно указывал на небо и намекал на заступничество Всевышнего.

     - Извините меня, я не фокусник и не успел рассмотреть ни вашего имени, ни звания.

     - Майор Брагин, - с готовностью представился начальник райотдела милиции, - Анатолий Павлович.

     - Андрей Алексеевич Холмогоров, - для проформы добавил советник патриарха.

     - Вы по делу в Борисове? - - И по делу тоже. Отец Михаил звонил мне позавчера, мы договорились встретиться.

     - Странно, - задумался майор Брагин, - звонил вам, просил о встрече, а сам исчез. Что ж, будут новости - сообщите, - и Брагин достал служебную визитку. Он вручил ее Холмогорову как огромную ценность.

     - Непременно.

     Брагин запахнул плащ и зашагал к райотделу милиции, расположенному на одной с церковью площади.

     Холмогоров вернулся в дом.

     Церковный староста подошел к нему и горячо зашептал на ухо:

     - Я не знал, кто вы такой, мне матушка только что сказала. Очень рад познакомиться - Иван Спиридонович Цирюльник, староста, - мужчина шестидесяти с лишним лет заискивающе смотрел в глаза Холмогорову, будто ждал от того благословения. - Что делать будем? Милиция искать не хочет, я уж и так с ним говорил и этак. Заладил: три дня, три дня... Вы-то что, Андрей Алексеевич, насчет всего этого думаете?

     - Я еще ничего не знаю, - Холмогоров сел на диван.

     Женщина плакала, уткнув лицо в ладони.

     - Миша просил пленку проявить, - она суетливо стала рыться в сумочке, вытащила пленку и пакет с фотографиями. - Вот, в Минске проявила, вроде что-то получилось. Извините меня, ничего не могу с собой поделать, - и совсем уже невпопад добавила:

     - Я вам чаю приготовлю.

     Церковный староста замахал было руками, мол, не надо, но Холмогоров мягко сказал:

     - Будем очень признательны.

     Матушка исчезла в кухне, а Холмогоров зашептал церковному старосте со странной фамилией Цирюльник:

     - Пусть чем-нибудь займется, ей невыносимо сидеть сейчас без дела.

     Фотокарточек оказалось тридцать семь, одна из них получилась лишь наполовину. Слева серебрился оклад иконы, а правая часть зияла чернотой. Все фотографии Холмогоров разложил на столе рядами.

     - Это сатанисты нашу церковь разрисовали, - принялся пояснять, перебирая снимки, Иван Спиридонович Цирюльник. - Отец Михаил сильно расстроился, только ремонт окончили, покрасили храм - и на тебе, дьявольские знаки! Они и кладбище испоганили, и ворота.

     - Он говорил мне, - Холмогоров скользил взглядом по фотографиям, взял в руки ту, на которой был изображен оклад иконы, остальные снимки сдвинул в сторону.

     Вернулась жена отца Михаила, на подносе дымились три большие чашки чая. Напиток был заварен слабо, как обычно принято в провинции. Крупно порезанный батон лежал на тарелке, рядом с ним стояла розетка, полная земляничного варенья.

     - Откушайте чем Бог послал.

     - Это тот самый оклад, о котором говорил отец Михаил?

     - Да, Андрей Алексеевич, только вы уж не взыщите, забыл Миша коробок рядом положить, как вы наказывали, а пленка и кончилась.

     - на сам оклад посмотреть? - когда Холмогоров произносил эту фразу, голос его дрогнул.

     - Конечно, - матушка распахнула платяной шкаф и замерла, ничего не понимая. - Мы его сюда положили в белую ткань завернутым. Наверное, Миша перепрятал, - и женщина принялась осматривать одну полку за другой, естественно ничего не находя.

     Еще пять минут она бегала по дому, пока, наконец, совсем не отчаялась. Села на стул, руки, сложенные вместе, пристроила на коленях.

     - И оклада нет.

     Матушка бросилась к телефону, позвонила в милицию. Но пропажа серебряного оклада ничего не изменила в отношении майора Брагина к исчезновению отца Михаила.

     - Может, он его с собой взял? - уже положив трубку, предположила матушка. - Повез на экспертизу? Он говорил, будто эта вещь очень древняя, все вас ждал, чтобы подтвердили.

     - Вы побудьте дома, а мы скоро вернемся, - попросил Холмогоров и, взяв за локоть церковного старосту, вывел его на улицу.

     - В церковь хотите пройти? Холмогоров задумчиво покачал головой:

     - Нет. Вернее, не сейчас, - он закрыл глаза, вспоминая вчерашний сон.

     - Верно, зачем туда идти, ведь я точно знаю, оклада в церкви нет, отец Михаил его туда не приносил, - торопливо согласился церковный староста.

     Холмогоров приподнял руку, как бы показывая, чтобы Цирюльник помолчал, не мешал сосредоточиться.

     - Погодите... Где-нибудь поблизости от города есть такое место, где тропинка идет вдоль реки? Там еще черемуха растет, потом тропинка поднимается на холм и перед самым лесом, вернее, молодым перелеском делает поворот. Неподалеку еще новый крест стоит, вроде как у поворота на кладбище. А на реке возле самого перелеска сваи от старого моста...

     Церковный староста хитро посмотрел на Холмогорова:

     - Вы раньше у нас бывали?

     - Нет.

     - Тогда откуда?

     - Есть или нет?

     - Есть такое место, точно есть! И крест у кладбища совсем недавно поставили, его еще отец Михаил освящал. Это неподалеку от Латыголи. Но это если не дорогой ехать, а тропинкой идти.

     - Или на велосипеде, - подсказал Холмогоров.

     - Да, точно. И откуда вы про крест знаете, его совсем недавно поставили.

     - Я уже говорил, что никогда прежде здесь не бывал. Вы покажете мне это место?

     - Туда на машине не доехать, а пешком идти - километра три. Это если от конечной остановки городского автобуса. На велосипеде туда доехать , у меня два есть, один складной, на нем внук катается, а второй мой, дорожный, старый, но хороший.

     - Отлично, едем прямо сейчас.

     - Андрей Алексеевич!

     Цирюльник никак не мог поверить в то, что советник патриарха может позволить себе ездить на велосипеде. Но Холмогоров убедил его в том, что достоинства своего этим “безумным” поступком не уронит.

     Вконец растерявшийся церковный староста повел Холмогорова к себе в дом. Жил он в центре Борисова, в старой части, застроенной старыми одноэтажными домиками. Ворота дома Ивана Спиридоновича Цирюльника были выкрашены той же зеленой краской, что и ворота в доме Михаила Летуна. Двор окружал невысокий заборчик, через калитку в нем церковный староста и Холмогоров прошли к крыльцу. Зачем нужны огромные ворота, было непонятно. Они существовали словно сами по себе.

     Перед домом Цирюльник поднял руку:

     - Осторожно, у меня злая собака. Забренчала цепь, и из большой дощатой будки выбралась овчарка, холеная, досмотренная. Собака не залаяла, стала, широко расставив лапы, и пристально посмотрела на пришельца. Иван Спиридонович потрепал ее по загривку.

     - Умная скотина, на хорошего человека лаять не станет, чует доброту. Вы, наверное, животных любите?

     Холмогоров пожал плечами:

     - Животные, как и люди, бывают разные.

     - Вещи свои у меня дома оставьте, чайку попьем.

     - Вещи в машине остались, а чай подождет, - Холмогоров даже не стал заходить в дом, присел на лавку у крыльца. - Лучше сразу поехать, Иван Спиридонович.

     - Что вы хотите там найти? - опомнился церковный староста.

     - Я ничего найти не хочу... Еще сам не знаю, - уклончиво отвечал Холмогоров.

     - Странно все это.., но вам виднее, - и Цирюльник, бренча ключами, направился к сараю.

     Он выкатил два велосипеда, с трудом подвел их к крыльцу. Один был большой, дорожный, с черной рамой, старый, каких теперь не выпускают, а второй - с маленькими колесами, складной, с виду какой-то несолидный.

     - Вы не смотрите, что он неказистый, - сказал Цирюльник, - но ездить на нем очень удобно. Я бы вам предложил свой, но уже привык к нему, на других не могу педали крутить.

     В глазах Ивана Спиридоновича до сих пор читался вопрос, почему Холмогоров решил ехать за город, что он там забыл и каким образом это решение связано с исчезновением отца Михаила.

     - Едем. Показывайте дорогу.

     - Если вы не против, то мы и Алису с собой возьмем? - предложил Иван Спиридонович. Собака, почуяв, что речь зашла о ней, тут же радостно завиляла хвостом. - Любит она со мной ходить.

     - Конечно, не против, - сказал Холмогоров.

     Иван Спиридонович принес из дому длинный брезентовый поводок, прикрепил его один конец к велосипедному багажнику, а другой к ошейнику.

     - Не боитесь ее без намордника на улицу выводить?

     - Алиса у меня смирная.

     - Я не о ее характере. Милиция у вас в Борисове не штрафует за такие вещи?

     - При мне Алиса никого не тронет, если только я ей не прикажу. Она, как и каждый сильный зверь, силу свою чует и зря ею не пользуется.

     - “Вот бы и нам в Москве такие безоблачные отношения между владельцами собак и милицией!” - подумал Холмогоров.

     Мужчины выкатили велосипеды на улицу. Андрей попытался вспомнить, когда в последний раз управлял велосипедом, получалось, что около пяти лет тому назад. Но старое умение не забывается. Пару раз велосипед ткнулся колесом в лежавшие на дороге камни, однако через два квартала Холмогоров уже умело объезжал препятствия. Ехал он чуть позади Цирюльника, Алиса бежала рядом с ним, то и дело заглядывая в глаза новому знакомому своего хозяина. Никто не обращал внимания на едущих на велосипедах мужчин. Такой способ передвижения был в Борисове нормой. В небольшом городе автобусы ходят редко, движение на улицах небольшое, велосипеды возле магазинов воруют нечасто.

     На западной окраине Борисов уже мало чем напоминал город: типично сельская улица, одноэтажные деревянные дома, дымок, вьющийся над трубами. Асфальт плавно перешел в засыпанную крупнозернистым песком и хорошо укатанную дорогу. Холмогоров с трудом поспевал за пожилым церковным старостой. Тот ехал безо всякого видимого усилия, как казалось, лишь от нечего делать иногда прокручивал педали ногами.

     "Красота-то какая!” - думал Холмогоров.

     Лес уже наполовину пожелтел, воздух был напоен запахами холодной реки, прелой травы и осеннего вспаханного поля.

     - Стоп, - сказал Иван Спиридонович и слез с велосипеда.

     Алиса, с ходу понявшая, чего хочет от нее хозяин, подбежала к нему и замерла, задрав голову. Щелкнул карабин на поводке, и собака, радуясь свободе, помчалась по пустынной дороге. Теперь советник патриарха и церковный староста ехали рядом.

     - Вы отца Михаила давно знаете?

     - Еще по учебе в Загорске.

     - Хороший человек, - Иван Спиридонович, ловко придерживая руль одной рукой, второй умудрился застегнуть куртку под самое горло.

     - Мы давно собирались встретиться, да как-то времени не находилось.

     - Это хорошо, что вы к нам приехали. Мне отец Михаил о вас рассказывал, будто вы места для строительства храмов определяете.

     - Именно так.

     - Ответственность большая.

     - Любое дело человек должен делать ответственно.

     - Если бы все жили как должно, рай был бы на земле, а не на небе, - вздохнул Иван Спиридонович.

     - До рая нам всем еще ох как далеко.

     - Забыли люди, что такое по-настоящему в Бога верить.

     - Вы, Иван Спиридонович, уверены, что они раньше знали, как надо верить? Церковный староста усмехнулся:

     - Не знаю, как там было раньше. Я все свои шестьдесят с лишним лет при советской власти прожил. Но сегодня люди про веру, точно, мало что знают. К примеру, когда мы с отцом Михаилом храм восстанавливали, то никак не могли с рабочими совладать.

     - Что такое?

     - - Приходим в храм, а они курят в Божьем доме, матом ругаются, будто не церковь ремонтируют, а публичный дом, прости меня Господи. Объясняешь им, смотрят на тебя, и видишь, никто из них не понимает, почему нельзя в церкви, если даже там службы нет, курить.

     - Они хотя бы искренни в своем неведении, - усмехнулся Холмогоров. - Нельзя одним человеком быть в храме, другим - на улице. Если человек привык ругаться матом, то ему все равно, где это делать.

     - Вот-вот, и я об этом же, - отозвался Иван Спиридонович. - Много народу сейчас в церковь ходит, но мало кто верит по-настоящему. Думают, если отстоял службу, то уже и к Богу приобщился. На Пасху народу собралось - полная церковь, а на площади еще в два раза больше стоит. Радоваться вроде надо, но мне самому в дверях приходилось стоять, чтобы пьяные в храм не шли.

     - Куда же вы их отправляли?

     - Говорил, идите проспитесь.

     - И они шли?

     - Кто как. Иногда скандалить начинали, тогда уж милиция помогала.

     - Если пьяный человек в церковь идет, а не в магазин за очередной бутылкой, это уже прогресс.

     - Вы так думаете?

     - Воз, в следующий раз он все же трезвый на службе появится.

     Церковный староста с подозрением покосился на Холмогорова. Он с неодобрением относился к новшествам в церковной жизни.

     - Если бы только это, - говорил Цирюльник. - Есть у нас и такие, что идолам поклоняются.

     - Не может быть! - уже догадываясь, о чем пойдет речь, изобразил удивление Холмогоров.

     - Валун большой неподалеку отсюда есть, к нему на церковные праздники жертвоприношения народ носит, словно времена язычества еще не прошли.

     - На церковные праздники носят? - уточнил Холмогоров.

     - Им все равно, церковные, не церковные, языческие.., празднуют все подряд, православные отмечают и свое и католическое Рождество, а католики - и православное, - Иван Спиридонович с отчаянием махнул рукой.

     Холмогоров увидел впереди на горе, неподалеку от старого кладбища, желтый свежеструганный крест, строгий, высокий, хорошо читающийся на фоне осеннего неба. Именно его он видел во сне. Сердце сжалось от предчувствия недоброго.

     - Вот и крест, о котором вы говорили, - на удивление спокойно сообщил церковный староста. - От него тропинка налево пойдет, за леском - деревня Латыголь.

     Алиса вырвалась далеко вперед, но, добежав до развилки, замерла, не зная, куда двигаться дальше. Дождалась хозяина. Теперь по узкой тропинке нельзя было ехать рядом. Цирюльник ехал впереди, Холмогоров - за ним, Алиса же носилась вокруг них.

     "Кусты черемухи, - отметил про себя Холмогоров, - сверкающее зеркало реки. Вот и холм, за которым скрылся отец Михаил”. Андрею даже показалось, будто он только что видел фигуру священника, скрывшегося за вершиной холма.

     Шуршали протекторы велосипедов, чуть слышно посвистывал ветер.

     - Вы в деревню хотите заехать? - крикнул через плечо церковный староста.

     - Еще не знаю.

     Велосипеды въехали в редкий лес. Холмогоров бросил взгляд на тропинку: в подсохшей луже четко отпечатался протектор велосипеда. А затем поднял голову, ожидая, что увидит перед собой три тонкие березки, такие же, как во сне. Но вместо них увидел три довольно высоких обрубка. Так может срубить дерево только безжалостный человек - тот, которому даже лень нагнуться, и он рубит на высоте груди.

     Алиса, до этого радостная, внезапно замерла, а затем поползла на полусогнутых лапах, прижавшись брюхом к траве.

     - Погодите, - крикнул Холмогоров, прислонил велосипед к молодой сосенке и подбежал к недавно поваленным деревцам.

     Церковный староста доверял собаке больше, чем собственным чувствам, - зря Алиса волноваться не стала бы.

     - Что здесь?

     - Еще не знаю.

     Холмогоров и Цирюльник вдвоем подняли молодые березы. Холмогоров застыл, увидев то, что уже видел во сне. Медленно вращалось колесо велосипеда, меж блестящих спиц застряло несколько желтых осенних листьев. Под велосипедом в неестественной позе лежал человек в черной рясе. На темных с сединой волосах запеклась кровь, крест с разорванной цепочкой покоился возле руки убитого отца Михаила, впечатавшись в сырой песок.

     - Боже! - проговорил Цирюльник.

     - Значит, я не ошибся, - с болью в голосе произнес Холмогоров.

     Иван Спиридонович запричитал, не зная, что делать. Но вскоре смирился с тем, что мертвому ничем не поможешь. Он опустил молодые деревца и стоял, глядя на неяркий диск осеннего солнца.

     - Вы побудьте здесь, - бросил он Холмогорову, - а я на велосипед - ив город. Милицию позову.

     - Зачем ехать? - спросил Холмогоров, доставая из кармана плаща трубку мобильного телефона.

     Иван Спиридонович знал о существовании подобных чудес техники, но ему и в голову не могло прийти, что человек, имеющий отношение к церкви, обзаведется подобной штуковиной. Сверяясь с визиткой майора Брагина, Холмогоров набрал номер.

     - Майор Брагин слушает, - раздался в трубке бодрый голос уверенного в себе человека.

     - Анатолий Павлович, мы обнаружили отца Михаила убитым в лесу неподалеку от деревни Латыголь, - голос Холмогорова звучал ровно.

     - Кто это мы? - поинтересовался майор Брагин.

     - Я, Холмогоров, и церковный староста Цирюльник.

     - Откуда вы мне звоните?

     - Из леса, мы стоим рядом с ямой, в которой лежит убитый. Я передам трубку церковному старосте, он лучше вам объяснит, как сюда проехать.

     Холмогоров не слушал, как Цирюльник говорит с майором Брагиным. Он присел на корточки и смотрел сквозь ветки срубленных берез на мертвого отца Михаила. “Кто же поднял на тебя руку? Кому и чем ты не угодил? - думал Холмогоров. - Почему ты не сказал мне во сне имя убийцы?"

     Все сходилось со сном в мельчайших подробностях, и Холмогорову даже показалось, что поверни он сейчас голову, и увидит улыбающегося отца Михаила, благостного, как в ночном видении, в черной рясе.., без креста. Но он знал: это лишь кажется, нельзя поддаваться обманчивым ощущениям, иначе сойти с ума.

     - Держите трубку, я не знаю, как ее выключить, - пробормотал церковный староста, вкладывая в ладонь Холмогорова отзывающуюся короткими гудками телефонную трубку.

     Ни Иван Спиридонович, ни Холмогоров больше не обменялись ни словом, они сидели на корточках и смотрели в яму. Лишь когда послышался треск мотоциклетного двигателя, Цирюльник вскинул голову:

     - Едут.

     Собака лежала на траве возле трех свежих пеньков и скалила зубы. На узкой лесной тропинке показался желтый с синим мотоцикл с коляской. Майор Брагин сидел за рулем, за ним пристроился молодой лейтенант. Начальник райотдела даже не успел переодеться, лишь накинул длинную зеленую плащ-палатку.

     - Здесь, - произнес Холмогоров, показывая в яму.

     - Это же надо! - пробормотал майор Брагин, когда лейтенант оттащил срубленные березки в сторону. - Топором, наверное, убили. Придется вызвать криминалистов.

     - Вы что, не поверили моему звонку? - сухо спросил Холмогоров.

     - Доверяй, но проверяй, - беззлобно ответил майор Брагин. - Вы хоть и видный человек, но это у себя в Москве, а здесь я вас впервые вижу.

     Связавшись по рации с городом, Брагин вызвал бригаду криминалистов и, закурив, принялся рассуждать:

     - Я думаю, что отец Михаил оклад, который ему подарили, с собой взял, потому его дома и не нашли. По дороге на него кто-то напал с топором, и с целью завладеть окладом убил священника. Похоже, его не здесь убили, а яму заранее выкопали, - вещал майор Брагин. - Об окладе убийца знал и поджидал священника на тропинке.

     - Куда он мог на велосипеде ехать? - спросил Холмогоров.

     - Куда угодно. Мог в деревню ехать; мог в город возвращаться.

     - сказать точно?

     - С этим мы еще разберемся, узнаем.

     - Вы уверены, что причина в окладе? - спросил Холмогоров.

     - Не знаю, - честно ответил майор Брагин. - Воз, священника убили сатанисты, очень уж рьяно он против них в газете выступил.

     - По-вашему, не стоило этого делать?

     - Мерзавца мы обязательно отыщем, - пообещал начальник районного отдела милиции.

     Наконец прибыли криминалисты. Им пришлось пройти около километра пешком, потому что даже милицейский уазик не смог добраться к перелеску. Выяснилось, что из вещей у отца Михаила с собой был портфель с молитвенником и Библией, укрепленный на багажнике велосипеда. Убийца, скорее всего, в него и не заглядывал. Его не заинтересовал и серебряный крест на массивной цепочке, и обручальное кольцо на руке отца Михаила.

     Майор Брагин, дымя сигаретой, расспрашивал Холмогорова о последнем телефонном разговоре с отцом Михаилом и внезапно изумился:

     - Как вы узнали, где его нужно искать?

     - Это трудно объяснить сразу, - ответил Холмогоров.

 

Глава 11

 

     Уже прошло несколько дней с тех пор, как похоронили настоятеля местной церкви протоиерея Михаила Летуна. Но работы у милиции не убавилось, а разговоры в Борисове не только не утихли, но и разгорелись с новой силой. Каждый житель города считал своим долгом выработать собственную версию смерти священника, и в каждой из них имелось зерно истины, каждая походила на правду. Когда “правд” много, от этого расследование только запутывается.

     Об убийстве протоиерея говорили и в магазинах, и на рынках, и на автобусных остановках, и на железнодорожном вокзале. К церкви, у которой похоронили Михаила Летуна, шли и шли люди. И не только жители Борисова. Приезжали из Минска, из близлежащих деревень и поселков. Многие хотели поклониться могиле священника. Он никому не сделал ничего плохого, служил так, как и следовало служить Богу и церкви. - Велосипед Михаила Летуна пока еще хранился в милиции как вещественное доказательство. Сколько с ним ни работали местные и столичные эксперты, их усилия оказались напрасными: ни отпечатков пальцев убийцы, ни пятен крови - ничего подозрительного на нем не обнаружили. Матушка совсем спала с лица. Под глазами у нее легли темные круги, глаза стали красными от слез. На вопросы следователя матушка ничего вразумительного ответить не могла, во время убийства ее в городе не было, она уезжала в Минск к дочери.

      - Зачем я уехала! - кляла себя женщина. - Будь я дома, наверное, все сложилось бы иначе. Воз, тогда я и знала бы, куда уехал отец Михаил, кто его позвал, смогла бы удержать его.

     Произнося эти слова, женщина понимала, что ровным счетом ничего изменить ей не удалось бы.

     "Все в руце Божьей”.

     Если так случилось, значит, так и должно было быть. Человек лишь предполагает, а Господь Бог принимает решение. Она чувствовала себя потерянной, не находила себе места, блуждала по дому как привидение, прикасаясь к знакомым вещам и ощущая, что теперь от них, привычных, любимых, дорогих, исходит не тепло, а странный замогильный холод. Она боялась открывать шкаф, в котором висела одежда отца Михаила, боялась прикасаться к чашке, к тарелке мужа, боялась занимать кресло, в котором он любил сидеть по вечерам с книгой на коленях.

     - Все, моя жизнь кончена, впереди ничего уже нет - черная пелена и только.

     А на улице в яркой синеве сияло золотое осеннее солнце. После похорон отца Михаила на небе уже несколько дней не появлялось ни единого облачка. Высокое осеннее небо сияло, воздух был сух и прозрачен. Даже листья в эти дни с деревьев не падали, словно вся природа замерла в ожидании. Природа была чиста, прозрачна, торжественна и напоминала убранный, украшенный к большому празднику храм. Золотилась листва деревьев, похожих на резной иконостас, сверкали тяжелые, словно отлитые из золота, яблоки. По утрам стлались по земле туманы, а с восходом солнца их пелена рассеивалась, и земля сверкала, серебрилась крупной росой. Река напоминала голубую ленту, брошенную на пожелтевшую осеннюю землю, золотой лес отражался в ней.

     "Как быстро пролетела жизнь, - думала женщина. - Миг - и все. Я же совсем недавно познакомилась с Михаилом, совсем недавно родились дети. Михаил любил с ними нянчиться, разговаривать, читал им по вечерам Библию. А теперь его нет..."

     - Это все было вчера.., нет, это было тридцать лет назад, - шептала себе женщина и вытирала слезы, катившиеся по бледным щекам.

     Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных мыслей, она с утра до вечера убирала дом, складывала и перекладывала утварь, пряча подальше от глаз вещи покойного мужа.

     Каждый день ее проведывал Андрей Холмогоров. Он почти не разговаривал с ней, садился на стул, клал ладони на колени и молчал, глядя на фотографию Михаила. Затем вставал, крестился, обнимал женщину и тихо уходил, даже не скрипнув, не хлопнув дверью.

     Матушке казалось, что Андрей Холмогоров покидал дом, не ступая на доски пола. Она знала, что советник патриарха остановился у церковного старосты и живет в маленьком домике в саду. Она предлагала Холмогорову свой дом, но Андрей вежливо отказался, пояснив, что не хочет ее беспокоить и если останется в домике церковного старосты до сорокового дня, то так будет лучше для всех. К тому же у него еще есть дела, надо рано выходить из дому, поздно возвращаться... В общем он не хочет беспокоить и тревожить вдову.

 

***

 

     Скрипнула дверь, негромко хлопнула. Холмогоров обернулся. Церковный староста вышел из дому и принялся водружать на нос старомодные очки с круглыми стеклами. Он увидел Андрея Алексеевича и, спустившись с крыльца, направился к скамье под старой яблоней.

     - Погода какая! Слава Богу, - произнес дребезжащим голосом церковный староста и сел рядом с Холмогоровым. Он смотрел на золотистые яблоки, сиявшие на фоне голубого неба.

     - Да, красиво у вас!

     - Если бы не беда, - произнес старик. - Я думаю, это все те мерзавцы сделали. Они и храм осквернили, и ворота дома отца Михаила испохабили, и памятники на кладбище разворотили. Только они, больше некому. Кому мог помешать отец Михаил? Ведь он был такой.., такой.., даже комара и муху не обидит.

     Холмогоров молчал. Он сидел, полуприкрыв глаза, держа ладони ни коленях.

     - Что думаете?

     - Пока не знаю, - немного помедлив, ответил Холмогоров.

     - Я с прихожанами в храме встречаюсь, - продолжал церковный староста, - все говорят, что отца Михаила нелюди убили.

     - Нелюди? - переспросил Холмогоров.

     - Сатанисты - мерзавцы. Их сейчас развелось... Вроде и церкви открываются, и храмы восстанавливаются, а их все больше и больше. Это власти виноваты.

     Старик снял очки, протер стекла носовым платком, опять водрузил их на нос. Стекла чище не стали, они были поцарапаны, но привычка - вторая натура. Рассуждать о прегрешениях власти церковный староста любил. Отвечать на его тезисы Холмогорову не хотелось, да и Ивану Спиридоновичу этого не требовалось. Ему было хорошо и покойно сидеть рядом с этим малознакомым человеком. Все, что было связано с церковью, староста воспринимал спокойно, с благоговением, сама же должность Холмогорова повергала его в трепет. Сколько Андрей Алексеевич ни объяснял старику, что советник патриарха - лицо не духовное, что сана не имеет, тот лишь улыбался, мол, знаю я вашу скромность, меня не проведешь.

     - Что об этом святейший думает?

     - О чем именно? - уточнил Холмогоров.

     - Обо всем, - и Иван Спиридонович раскинул руки, словно хотел объять все мироздание, не повредив его хрупкое великолепие.

     - Все в руках Божьих, - произнес Холмогоров. - Он рассуждает примерно так, как и вы, Иван Спиридонович.

     - И насчет власти, что ли? - шепотом осведомился церковный староста.

     - Может быть, еще более жестко. Хотя потом добавляет, что всякая власть от Бога.

     - Так-то оно так, - воскликнул старик, мгновенно оживившись, - но если человек - мерзавец и при власти, то разве и ему власть дал Бог?

     - И ему, - спокойно ответил Холмогоров и, тут же положив ладонь старику на плечо, спросил:

     - Кто же все-таки оклад церкви пожертвовал? Матушка о странном мужчине вспомнила.

     - Никто его, кроме отца Михаила, не видел. Рассказал он матушке о нем немного, имени не назвал. Мол, живет он на той стороне города, - старик ткнул пальцем в просвет между побеленными яблоневыми стволами. - Неплохой человек, но непонятный какой-то.

     - Камень за пазухой на других держит?

     - Нет вроде. В последнее время в церковь не ходил.

     - Что его толкнуло оклад подарить?

     - Жене его вроде бы худо стало. А человеку, вы же знаете, Андрей Алексеевич, как плохо, так он сразу к Богу обращается, поддержку у Всевышнего ищет. Нет чтобы денно и нощно молиться, Бога вспоминать, так и поддержка все время была бы, и ничего с ним плохого не случилось бы, беда бы его обходила стороной.

     - Так-то оно так, - сказал Андрей, - но отец Михаил, он же денно и нощно Богу молился и за себя и за других? Даже не столько за себя, сколько за других.

     Старик замер, поняв, что его мысль разбита в прах и возразить нечего.

     - Пастырь за паству в ответе.

      - А за пастыря кто тогда отвечает?

     - Всевышний, - сказал старик и быстро подхватился со скамьи, найдя универсальную фразу “неисповедимы пути Господни”. - Неизвестного дарителя милиция ищет.

     - Успешно? - насторожился Холмогоров.

     - Ищет, а найти не может, всех мужчин перебрали, у кого жены в больнице с тяжелой болезнью лежат. А толку-то? Никто не признается.

     - Странно, с чего бы это ему молчать? Хорошее дело сотворил, а прячется? - спросил Холмогоров.

     - Не хочет огласки. Боится, что его по следователям затаскают или того хуже - оклад краденый.

     - Может и так быть. Украл оклад, тут жене плохо и стало. Решил откупиться.

     - Мне не нравится, что он в церковь не ходил.

     У церковного старосты имелись два критерия, которыми он мерил людей: если ходит в храм, значит, человек положительный, а если не ходит, значит, никчемный если пьет, то плохой, пьет в меру - спасение ему обеспечено.

     - Отец Михаил говорил, что мужчина тот не сильно пьющий был. Я так считаю, - продолжил старик, - если мужчина с утра пьет или днем, значит, пропащий, никчемный, а если вечером, пусть даже каждый день, то это не беда. Хотя сам я не пью и не курю уже пятьдесят лет, а здоровья все равно нет. Мой сосед, вы его видели, он только по вечерам да по праздникам пьет. Мужик богатый, непонятно, откуда у него деньги берутся. В последнее время нигде не работает, на рынке не торгует, а дом какой отгрохал, видели? И лодка у него с мотором, и машина новая. Деньги его испортят, недавно с братом в усмерть поругался.

      - Из-за чего?

     - Мало ли из-за чего два здоровых мужика поругаться могут? Может, кто-то глянул не так, сказанул не то, пошутил, вот и пошло-поехало. Я им внушение сделал, о заповедях Божьих напомнил, вроде помогло.

     - А что же вы, Иван Спиридонович, священником не стали?

     - Раньше нельзя было, а потом уже поздно сделалось. Жизнь быстро проходит. Я своей службой доволен, нашел успокоение на закате дней. За храмом присматриваю, отцу Михаилу помогал чем мог. Вчера приходили ко мне ревизоры, из милиции двое, из епархии приехал финансовый начальник; Казну церковную проверили, думали, отца Михаила из-за денег убили. Все у меня, копеечка в копеечку, сошлось. Про вас спрашивали. Вы уж извините меня, Андрей Алексеевич, мне на слово не поверили, прямо из дому в патриархию позвонили, справки навели.

     - И что?

     - Остались довольны, удивились, что такой человек не в столице живет, а у меня остановился, хотя из Борисова до Минска всего-навсего час езды, если электричкой. А на машине так еще быстрее.

     - Хорошо у вас здесь, - произнес Холмогоров.

     - Было до этого, - сокрушенно покачал головой Иван Спиридонович. - В последний раз у нас священника в войну убили.

     - Немцы?

     - Свои, партизаны, за сотрудничество с оккупантами. А какое там сотрудничество? - старик озлобленно хихикнул и сжал кулаки. - В школе закон Божий преподавал при немцах. Подкараулили его партизаны возле леса и выстрелили в спину, попали прямо в сердце. Побоялись ему в глаза смотреть. А он старенький был, такой, как я сейчас. Немцы похоронили его возле церкви сами, потому что партизаны листовку в городе повесили, мол, кто похоронит, тому смерть. Я сам ту листовку не видел, но люди рассказывали.

     - Пойду к реке схожу.

     - Вам удочку дать?

     - Нет, я не рыбак. На воду посмотрю, посижу на берегу. Может, что и надумаю.

     Старик не спрашивал, надолго ли Холмогоров задержится в Борисове или скоро уедет. Не спрашивал, какие у него тут дела, почему он здесь оказался. Ему было в высшей степени лестно, что Холмогоров остановился в его доме. Старик понимал, что такому человеку, пожелай он, лучшее место в гостинице выделят и сам мэр на вокзале встречать станет.

     Холмогоров легко поднялся, неторопливо направился к реке, уклоняясь от низко распростертых ветвей яблонь. Иногда советник патриарха поднимал руку, пальцы прикасались к яблокам.

     - Андрей Алексеевич, яблоки-то рвите, ешьте. Много их уродилось.

     - Красивые больно, - оглянувшись, бросил Холмогоров, закрывая за собой калитку.

     Холмогоров сидел у реки, смотрел на тростник, на яркую воду. Место было красивое. Наверное, поэтому здесь и положили бревно. Под ногами поблескивали пивные и бутылочные пробки, втоптанные в землю. Но при всем при этом тут было сравнительно чисто: ни битого стекла, ни бумаг, ни даже окурков. “Странно все это, - думал Андрей, - сатанисты.., оклад.., звонок мне в Москву, человек, подаривший оклад, не объявляется. А где же сам оклад, у кого он сейчас?"

     Холмогоров вытащил бумажник, извлек фотографию. Снимок, на котором оклад был изображен полностью, забрала милиция, как и негативы. Снимок же, получившийся лишь наполовину, майор Братин разрешил взять Холмогорову. Андрей рассматривал плохо получившуюся фотографию - света мало, а вспышка не сработала.

     "Гроздья винограда, о которых говорил отец Михаил, видны отчетливо, а вот кресты я бы не разглядел, не скажи он мне о них. Где-то нечто похожее я уже видел... Надо вспомнить, где и при каких обстоятельствах. То, что оклад старинный и ему не менее четырех веков, это несомненно. Воз, это даже пятнадцатое столетие. А вот гнезда от драгоценных камней”.

     Низко пролетела, коснувшись воды, чайка и тут же взмыла вверх, сжав в клюве небольшую трепещущую рыбку.

     ""Человек - это мыслящий тростник" - так говорил Паскаль. Да, выразительно сказано, - глядя на сухой шелестящий тростник, подумал Холмогоров. - Но есть и другая фраза: “Человек - всего лишь влюбленный прах”. И то и другое - правда, как правда и то, что человек - творение Бога, искушаемое сатаной. Классификаций существует множество... Совсем не обязательно, что убийцы отца Михаила - сатанисты. Хотя в понимании милицейских чиновников сатанист - понятие очень неопределенное. Но даже мне пока нечего им возразить, ведь знаки, нарисованные на стенах храма, могли исполнить только сатанисты. Они не подделка, рисовал человек знающий, рука у него набита. Но настоящих сатанистов в маленьком городке быть не может, их порождают мегаполисы. Чтобы стать сатанистом, надо получить хорошее образование, пресытиться философией, начитаться книг по психологии, оккультизму до омерзения. А тут и книг таких не отыщешь. Лишь сатанист в истинном понимании этого слова мог сознательно поднять руку на священника, если только мотивом не послужила личная месть. Отец же Михаил - не тот человек, который мог нажить себе врага. Да и церковный староста знал бы, если бы священник кого-нибудь обидел или переспал с чьей-то женой или дочерью. Такое случается среди клира. В моей практике, - вспомнил Холмогоров, - был священник, отказавшийся поехать и причастить умирающего, потому что тот никогда до этого не ходил в церковь и не был крещеным. Сын умершего убил священника. Пришел с охотничьим ружьем в дом и выстрелил с порога священнику в грудь”.

     В пальцах советника патриарха подрагивала фотография, небольшая, девять на двенадцать.

     - Оклад... - проговорил Холмогоров. Когда он произнес это слово многократно вслух, то ему показалось, будто от него осталось лишь одно слово - клад. “Оклад - ценность, но опять-таки для специалиста, знающего ему цену. Священник всегда самый большой в городе знаток церковной утвари, но даже отец Михаил не сумел определить ценность оклада, звонил мне. В городе никто не мог представлять себе его истинной ценности. Так что пока нужно забыть об окладе”. Подумав так, Холмогоров резко спрятал фотографию в бумажник, чтобы больше не смотреть на нее.

     Майор Брагин не был особо разговорчив с советником патриарха, сказал ему прямо:

     - Вы занимайтесь своими делами по церковной части, а убийство расследовать станут мои люди. Они для этого специально обучены.

     Поэтому деталей, выявленных в ходе следствия, Холмогоров не знал. Но он присутствовал при том, когда убитого доставали из ямы, и он, как обнаруживший тело, подписывал протокол. Опись вещей, найденных при мертвом священнике, составляли при нем.

     "Так что же имелось с собой у отца Михаила? - напряг память Холмогоров. - В портфеле - молитвенник и Библия, несколько восковых свечей, спички, перочинный ножик, блокнот, ручка, бумажник со смешной суммой денег. Летун не собирался надолго покидать дом. К чему деньга на лесной тропинке на ночь глядя? Велосипед - не автомобиль, бензин ему не нужен. Вот, в общем-то, и все, что оказалось при себе у отца Михаила. Воз, было и что-то еще, то, что забрал убийца или убийцы.., но вряд ли”.

     Холмогоров хорошо знал отца Михаила, знал, что тот не стал бы рисковать окладом - вещью, не принадлежащей ему, вынося ее в такое время из дома.

     "Погоди-ка, - остановил сам себя Андрей, - нужно думать не о том, что было при себе у отца Михаила, а о том, чего у него не было. Ключи! - хлопнул себя по лбу ладонью Холмогоров и даже улыбнулся. - У него не оказалось при себе ключей. Жена уехала в Минск, значит, священник, покидая дом, должен был его закрыть. Город - все-таки не деревня. Ключи.., у него не было ключей, значит, убили его из-за ключей, взяли их, чтобы попасть в дом”.

     Холмогоров поднялся и посмотрел вдоль реки. Вначале он увидел, а затем услышал моторную лодку. Та медленно плыла вверх по течению.

     "Ключи!"

     Холмогоров вспомнил дверь с простым замком, которую при желании открыть и согнутым гвоздем, к тому же в дом попасть и через окно, выбить дверь. “Не все сходится. Воз, как это водится в частных домах, отец Михаил просто прятал ключ где-нибудь на балке, под крыльцом, за ставней. Ключи - не то, из-за чего стоило убивать, но их при отце Михаиле не оказалось, да и оклад пропал. Воз, я прав, но лишь отчасти. Приди бандитам в голову убить священника, они могли наведаться к нему прямо в дом. Тело прятали без расчета на сокрытие улик”.

 

***

 

     Для Холмогорова не было тайной, что жизнь в маленьких городках скучна лишь на первый взгляд. Ездил он много - повсюду, где есть православные приходы. Жизнь - везде жизнь, и в городишке она кипит так же бурно, как в столицах. И тут происходят свои трагедии, комедии, заговоры, драмы, только масштаб у них иной. Если в столице человека убивают за тысячи, то здесь - за сотни. Но страдания и смерть везде одинаковы, они цены не имеют, человеку везде одинаково больно.

     Начинать близкое знакомство с городом лучше всего с кладбища. На могильных плитах, памятниках, как на скрижалях, выбита история города с его трагедиями и драмами.

     Холмогоров под моросящим дождем, прикрывшись большим черным зонтом с деревянной изогнутой ручкой, остановился у полуразрушенных кладбищенских ворот. Люди, их строившие, полагали, что они будут стоять вечно. Кованая решетка, массивные петли, хорошо обожженный красный кирпич. Может, кто-то, замаливая грех перед усопшим, пожертвовал большие деньги на сооружение бесполезной арки, а воз, городские власти еще в девятнадцатом веке решили оставить о себе память и соорудили ворота с кованой оградой. От ограды остались лишь столбы из красного кирпича да несколько кованых решеток, изрядно проржавевших. В глубине кладбища мелькнул серый пес. Советник патриарха даже не был уверен, видел он его или же пес ему померещился.

     Холмогоров перекрестился и ступил на кладбище, густо заросшее, как старый неплодоносящий сад. Он брел не спеша, читая надписи, вглядываясь в медальоны.

     "Полковник Петр Григорьев. Умер от ран в 1814 году. Память любящей жены и детей”.

     Жизнь полковника-артиллериста была недолгой, тридцать пять лет. Черный лабрадорит памятника, отшлифованный до зеркального блеска, и глубоко просеченные буквы, витиеватые, как и все, что делалось в девятнадцатом веке. “Наверное, когда-то на этом памятнике сверху был двуглавый орел из бронзы”.

     Холмогоров провел рукой по мокрому камню. Ограда вокруг памятника не сохранилась, густая трава, кусты сирени, наверное, такой же старой, как памятник. Рядом братская могила красноармейцев двадцатых годов.

     "На кладбище сходится все, - подумал Андрей, - разные времена, разные люди. Враги, избегавшие встречаться друг с другом даже взглядом, оказываются рядом. Может, один из этих красноармейцев стрелял из нагана или сбивал прикладом винтовки двуглавого орла с памятника царскому полковнику, не подозревая, что стоит в это время на собственной могиле. Жизнь сложна и в то же время проста. Смерть замиряет непримиримых врагов, уравнивает их возсти, вернее, лишает возстей и того и другого. Перед Богом все равны. Воз, я тоже найду успокоение в земле, и может статься так, что моя могила окажется рядом с могилой какого-нибудь безбожника, закоренелого атеиста, который даже перед смертью распорядится, чтобы над ним не ставили креста. Все может случиться”.

     Аллейка вывела Холмогорова к разрушенной часовне, сложенной из такого же красного кирпича, как и ворота. И тут советник патриарха ощутил: он на кладбище не один, рядом есть еще кто-то и тот наблюдает за ним.

     Холмогоров услышал шаркающие торопливые шаги, обернулся. К нему спешил странный мужчина под пестрым женским зонтиком. Одет он был в непомерно длинный плащ, из-под которого выныривали черные блестящие галоши, надетые поверх ботинок. Рукава плаща закатаны высоко - до локтя.

     Такие галоши Холмогоров видел лишь в детстве, он помнил их, стоявшие в прихожей, помнил их красное мягкое нутро. Возраст мужчины определить было сложно, ему могло быть как шестьдесят пять лет, так и пятьдесят. Роговые очки на тонком носу, гладко выбритые запавшие щеки. Огромные глаза, увеличенные линзами очков, смотрели на Холмогорова вполне дружелюбно.

     - Здравствуйте, - сказал мужчина.

     - Здравствуйте, - спокойно ответил Андрей, словно ждал этой встречи.

     Незнакомец располагал к себе с первого взгляда. Такие лица встречаются у тех, кто проводит большую часть жизни не с людьми, а с книгами, - у архивистов, библиотекарей, музейных работников. “Он умен, образован”, - подумал Холмогоров.

     - Вы что-то ищете? - мужчина поднял палец. - Я давно за вами наблюдаю. Видел, как вы вошли на кладбище, видел, как перекрестились, как разглядывали ворота и памятник. Редко кто посещает старое кладбище, к тому же вы человек приезжий, а всех местных я знаю.

     - Андрей Холмогоров, - советник патриарха протянул руку.

     Мужчина засуетился, зачем-то сложил зонтик, сунул его под мышку и мокрой ладонью пожал руку Холмогорова, представившись:

     - Казимир Петрович Могилин.

     - Очень приятно, Казимир Петрович, - сказал Андрей.

     - Никак не могу понять, из какого вы города.

     - Из Москвы.

     - Странно.., говор у вас не московский, скорее питерский. Но даже для Питера вы говорите слишком правильно.

     - Стараюсь пользоваться литературным языком, - усмехнулся Холмогоров.

     - Вы, наверное, священник. Хотя нет, но с религией связаны... Вы не чиновник, наверное, регент хора, но говорите вы не нараспев... Скорее всего, я снова ошибся, - смутился Могилин, не сумев сходу отгадать род занятий Холмогорова.

     - Вряд ли вам удастся угадать, хотя вы двигаетесь в правильном направлении.

     - Я кружусь на месте, - пробормотал Казимир Петрович, глядя на начищенные ботинки Холмогорова. - И как вы умудрились их не испачкать в нашем городишке?

     - Стараюсь, - произнес Холмогоров.

     - Так кто же вы? - глаза мужчины весело блестели.

     - Человек.

     - Человек в черном, - уточнил Казимир Петрович и отступил на шаг от советника патриарха.

     - Вы близки к разгадке, Казимир Петрович, я советник патриарха.

     Мужчина отступил еще на шаг, смерил Холмогорова критическим взглядом от ботинок до купола зонтика и присвистнул:

     - Такие птицы в наши края не залетали. Я даже не знаю, что сказать, я растерян. И что же вы искали? Наверное, могилы предков, знакомых? Холмогоровых на этом кладбище нет, это я могу сказать точно. Я с молодых ногтей занимаюсь краеведением, про город и окрестности знаю абсолютно все, во всяком случае, больше, чем кто-либо, потому как все знать невоз.

     - Согласен, - сказал Андрей, - что вы знаете много. Но поверьте, есть тот, кому известно все.

     - Конечно, - согласился краевед и посмотрел в небо. - Тут я с вами даже спорить не стану, хотя спорить люблю.

     - Мои предки жили в других местах, и в Борисове я впервые, но здесь служил близкий мне человек - отец Михаил Летун.

     - Он знал вас? И ни разу не похвастался подобным знакомством. Пойдемте, я вам кое-что покажу, - мужчина бережно взял Холмогорова за локоть. Купол черного зонтика прикрыл двух мужчин, и Казимир Петрович повел своего спутника в самую заросшую часть кладбища. - Вот, смотрите, - сказал он, раздвигая ветви сирены.

     Перед Холмогоровым открылось шесть идеально ухоженных могил.

     - Это мои предки: дедушка, прадед, его брат, мой дядя. Женские могилы в другом ряду.

     Фамилия на каменных плитах повторялась:

     "Могилин Петр, Иосиф”.

     - Поручик Петр Могилин, - прочел Холмогоров, - восемьсот тринадцатый год. Воевал? - спросил он.

     - Да, умер от ран. Был награжден именным оружием от самого фельдмаршала Кутузова.

     - Хорошие у вас предки.

     - Не жалуюсь, - произнес Казимир Петрович не без гордости. - Все честно служили. Здесь не хватает многих могил, жизнь разбросала моих предков по миру. У меня есть фотографии могил моих родственников, которые находятся в Германии, во Франции, в Польше, в России. Я уже на пенсии, - сказал Казимир Петрович, - хотя пенсия - понятие относительное. Все равно продолжаю работать, пишу .

     - О своих предках?

     - И о них тоже. Они часть истории этой земли.

     - Благородное занятие, - сказал советник патриарха, - без памяти человек слаб.

     - Вот если бы все так думали, как вы, тогда жили бы совсем по-другому... - и бывший школьный учитель бросился в пространные рассуждения о времени, о судьбе человека.

     Глаза его блестели, он говорил горячо, возбужденно, забыв о дожде, о холоде. Холмогоров внимательно слушал, слушать он умел. Ни одной новой истины для себя Андрей не почерпнул, зато его собеседник выговорился и резко погас, став похожим на сосуд, из которого выплеснули живительную влагу.

     - Везло моим предкам, у всех сыновья рождались. А у меня лишь две дочери.

     - Правда?

     - Они тоже любят историю, одна живет в Санкт-Петербурге, а другая - со мной, здесь, в Борисове, в школе историю преподает. Но женщина - она и есть женщина, хотя, что Бога гневить, своими дочками я горжусь. И все же что вы искали на кладбище?

     - Ничего конкретного.

     - Лукавите.

     - Находит тот, кто ищет, - произнес Холмогоров. - Наверное, город хотел понять.

     - Прошу прощения, - Казимир Петрович крепко сжал локоть Холмогорова, - что вы думаете о гибели отца Михаила?

     - Я не следователь. Вашей жизни не знаю, не видел Михаила последние три года. В последний раз встречались в Москве, он заходил ко мне в гости. Ничего не могу сказать, - делиться с малознакомым человеком догадками и предположениями Андрею не хотелось.

     - Я твердо уверен лишь в одном: никакие это не сатанисты. Я тридцать лет в школе проработал, дочь моя там работает. Я всех молодых людей в лицо знаю, не было у нас никаких сатанистов, не было и быть не может.

     - Но церковь же кто-то осквернил?

     - Это хулиганы, наверное, заезжие. Есть у нас плохие люди, как и везде, но чтобы убивать священника... Таких я не знаю.

     - Я тоже об этом думал.

     - Значит, правильно думали. Если два неглупых человека думают одинаково, то это правда.

     - Не всегда, - произнес Холмогоров, - иногда и две тысячи человек ошибаются одинаково.

     - Я сказал “два неглупых человека”, - уточнил Казимир Петрович. - Холодно здесь.

     Пойдемте ко мне в гости, чаю попьем? Я вам о городе расскажу. У меня документов больше, чем в архиве. Если кому-то что-то о своих предках узнать надо, о том, кому дом принадлежал, все ко мне идут. Скажу вам по секрету, настоящие церковные книги у меня хранятся, а в архиве - копии. Даже отец Михаил ко мне частенько захаживал, мы с ним подолгу беседовали, особенно когда он решил храм реставрировать.

     Холмогорову согрело душу слово “реставрировать”. Человек, стоящий перед ним, понимал разницу между ремонтом и реставрацией.

     - Пойдемте. Дочь моя будет рада. И хотя Холмогоров не сказал “да”, Казимир Петрович Могилин, поблескивая галошами, повел его через кладбище по едва различимой тропинке, попутно успевая рассказывать о покойниках, лежащих по правую и левую руку. Кладбище для Андрея Холмогорова закончилось абсолютно неожиданно. Двое мужчин оказались на узкой площадке перед самым речным обрывом. Горизонт терялся в серой дымке, виднелись лес, река и стадо пасущихся на другом берегу коров.

     - Река! - произнес Андрей.

     - Скоро этой красоты не будет.

     - Это почему?

     - Все уйдет под воду.

     - Вы говорите так, словно завтра ожидается всемирный потоп.

     - Он будет, я в этом абсолютно уверен. Сколько я ни бился, сколько ни пытался доказать, что нельзя строить гидроэлектростанции в равнинной местности, все бесполезно. В столице приняли решение построить плотину, создать водохранилище. А то, что плодороднейшая земля уйдет под воду, никого не интересует. Несколько деревень, луга, леса, сады, исторические места - такое впечатление, что это никого не интересует, живут лишь сегодняшним днем. Хорошо еще, что кладбище расположено на горе.

     - Да уж, раньше о таких вещах думали, смотрели наперед, и не на один десяток лет, а на сотни.

     - Пойдемте, - бывший учитель взял за локоть Холмогорова и повел по тропинке, скользкой и узкой, идущей вдоль самого обрыва.

     Недалеко от кладбища на отшибе стоял дом из такого же красного кирпича, как и кладбищенские ворота.

      - Странный дом, - произнес Андрей.

     - И хозяин, надо сказать, не тривиальный человек, он один на весь город.

     - Почему окна заколочены?

     - Нелюдимый он, хотя вроде человек неплохой - пасечник.

     - Это фамилия или профессия?

     - Как хотите. И кличка тоже. Его так уже двести лет называют...

     Холмогоров не успел переспросить насчет двухсот лет, краевед тараторил без остановки:

     - ..его отец и дед тоже пчелами занимались. Пасека у него вон там, за рекой, - школьный учитель ткнул зонт в сторону темнеющего леса. - На краю болота пасека - что-то вроде островка.

     Холмогоров, как ни старался, не мог рассмотреть в сумерках ничего, кроме темной массы деревьев.

     - Мед у него очень хороший, все к нему бегут, когда ребенок заболеет. Мед, надо сказать, чудодейственный, сам на себе испытал. Придем ко мне - я вас угощу.

     - Пасечник дома не бывает?

     - Почему же, бывает. Зимой живет в городе, но ставни почему-то не снимает, может, боится, что кто-нибудь через окно к нему заглянет. Бывал я у него дома - ничего особенного, все как у всех. А собаки у него злющие. Откуда он их привез, где нашел? Порода неместная, к воротам никого не подпускают, - и тут же, словно в подтверждение слов Казимира Петровича, послышались звон цепи и громкий лай. - Волкодавы лютуют.

     - Настоящие волкодавы?

     - Хуже! Страшнее волка.

     Через четверть часа двое мужчин подошли к аккуратно выкрашенному деревянному домику.

     - Вот и мое жилище, - сказал бывший школьный учитель и, толкнув калитку, пропустил вперед гостя.

     Холмогоров оказался на мощенной диким камнем дорожке, ведущей прямо к крыльцу. По обе стороны дорожки росли цветы, по-осеннему пышные: георгины, мальвы, астры. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла молодая темноволосая женщина. На лице у нее тут же появилась улыбка, искренняя и приветливая:

     - Снова ты не предупредил, что у нас гость?

     - Извини, дорогая, сам не знал. Знакомьтесь. Андрей Холмогоров, извините, отчества вашего не расслышал, а это моя дочь Регина Казимировна.

     - просто Регина, - сказала женщина.

     - Андрей Алексеевич. Но можете называть меня просто Андреем.

     Узкая женская рука оказалась мягкой и теплой.

     На первый взгляд обыкновенный дом внутри оказался совсем не таким, как себе мог представить Андрей Холмогоров. Стен практически не было видно, их заменяли книжные полки, стеллажи, а где оставались прогалины, там висели гравюры, фотографии.

     - У вас как в библиотеке.

     - Книги - моя страсть. Гравюры все подлинные, - хозяин дома разулся, галоши с красным нутром оказались под вешалкой. - Проходите в зал, там места побольше.

     Посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый длинной скатертью, отороченной бахромой. Над столом нависал розовый матерчатый абажур. В центре стола высилась ваза с желтыми астрами. Шесть венских стульев на гнутых ножках жались к столу.

     - Присаживайтесь, Андрей Алексеевич, - Регина подвинула стул.

     Холмогоров сел, огляделся. Среди книжного изобилия Андрей с трудом отыскал взглядом маленький телевизор с рогатой антенной. было догадаться, что в этом доме телевизор смотрели нечасто.

     На старомодном диване с высокой спинкой, увенчанной овальным зеркалом, лежал клетчатый плед. В гостиной было очень чисто и уютно. Два глубоких кресла, тоже укрытых пледами, стояли под окнами. Между ними - высокий торшер. Хозяин и хозяйка любили читать у окна.

     - У вас тут мило, - сказал Холмогоров, - ничего лишнего.

     Регина засмеялась:

     - Если бы не я, был бы не дом, а склад макулатуры и бесполезной утвари. Отец все заставил бы книгами, завалил бы черепками, утюгами, работающими на угле, подшивками старых газет, журналами. Сколько раз я брала с него обещание, что он не станет больше покупать книги. Все бесполезно. Обещает, а домой вновь и вновь приносит их - охапками. И самое интересное, Андрей, он их приносит и прячет от меня на полках, словно я не увижу, словно не определю, была эта книга у нас или нет.

     Холмогоров улыбнулся. Ему нравились люди, которые много читают и мало смотрят телевизор.

     - Чайку приготовь. Или, может быть, вы, Андрей, кофе предпочитаете?

     - Что вам проще, то и принесите.

     - И то и другое, сами выберете. Регина исчезла за двустворчатой белой дверью, и уже через пять минут на столе появилось печенье в стеклянной вазе, фрукты в плетеной корзинке, чашки, чайник, кофейник с молочником, несколько видов варенья и вазочка с медом. Андрей чувствовал себя так, словно попал к старым друзьям, в дом, где уже не раз бывал. Многие книги ему были знакомы, такие же имелись и в его библиотеке.

      - Вот, смотрите, так выглядел наш город в тысяча девятьсот седьмом году. Гравюра выполнена на совесть. А вот снимок девятьсот пятнадцатого года. Взгляните, сколько было церквей, а теперь что осталось? Все проклятые большевики разрушили, - произнеся эту фразу, хозяин дома покосился на Холмогорова - так смотрят на лакмусовую бумажку, окунув ее в жидкость: покраснеет или позеленеет?

     Холмогоров согласно кивнул, подтверждая мысль хозяина, что именно большевики, именно проклятые разрушили церкви.

     - Ради справедливости добавлю, что эту церковь, - тут же уточнил бывший учитель, подойдя к панорамной фотографии, - уничтожили не большевики, ее уничтожила бомба. Не повезло. Рядом стояла электростанция, и немецкий летчик, наверное, промахнулся. Электростанция стоит и сегодня, а от церкви и следа не осталось. Мини-базарчик, торгуют шмотками. И, кажется, очень этим довольны. Жизнь полна парадоксов.

     Регина принялась наливать чай.

     Семья Казимира Петровича Могилина не являлась исключением из борисовских правил. Как и в других домах, все разговоры, с чего бы они ни начинались, в конце концов сводились к гибели отца Михаила. Как понял Холмогоров, в городе священника любили, у него не было явных врагов. Может, кому-то священник не нравился, но это еще не повод для зверского убийства.

     - Вы как думаете, - спросила Регина, пытливо взглянув на Холмогорова, - за что убили вашего друга?

     - Я еще не определился.

     - Но вы об этом думаете?

     - Думаю, - сказал Андрей. - Я стараюсь отбросить все замысловатые версии. Правда всегда проста и понятна. Нужно исходить из фактов. Кому-нибудь он мешал? - спросил Холмогоров и у Регины, и у Казимира Петровича Могилина.

     Они переглянулись и в один голос ответили:

     - Нет.

     - Если два умных человека говорят в один голос, значит, сказанное - правда, - усмехнулся Андрей. - У него были большие деньги? - спросил Холмогоров.

     - О каких больших деньгах говорить в нашем городке? Здесь даже торговка на рынке считается состоятельной. Отец же Михаил ничем, кроме службы в церкви, не занимался.

     - Значит, деньги тоже ни при чем, - констатировал Холмогоров. - Женщина? - спросил он.

     - Что вы, что вы! - встрепенулась Регина, а Казимир Петрович замахал руками. - У него с матушкой идеальные отношения, образцовая пара. Они даже повода никогда не давали подумать о таком.

     - Значит, эта версия тоже отпадает. Факты говорят о том, что пропала одна-единственная ценная вещь.

     - Какая? - выдохнул Казимир Петрович: краевед и музейщик-любитель, он тут же почувствовал родное.

     - Оклад иконы, - сказал Холмогоров.

     - Я его, к сожалению, не видел и ничего сказать по этому поводу не могу, лишь слыхал, что он серебряный, значит, большой ценности в денежном измерении не представлял.

     - Я тоже его не видел. Но отец Михаил успел сделать несколько снимков, вот один из них.

     Могилин жадно схватил карточку.

     - Регина, подай, пожалуйста, лупу, она на моем письменном столе, - не отрывая глаз от фотографии, шептал Казимир Петрович. Он выглядел немного сумасшедшим, как всякий одержимый человек.

     Регина вернулась, бережно неся старомодную лупу в латунной оправе с деревянной ручкой. На удивление, стекло нигде не было поцарапано, как это обычно случается со старыми вещами. Могилин буквально навис над фотографией и минут пять тщательно ее рассматривал, так цыганка-гадалка рассматривает линии на ладони легковерного прохожего. На его губах то появлялась улыбка, то исчезала, он морщил лоб, моргал, причмокивал. Затем для чего-то перевернул фотографию и посмотрел на просвет, словно на ней могли быть водяные знаки.

     - Зря отец Михаил не показал оклад мне. Вернее, зря я к нему не зашел. Он не пригласил, а я постеснялся напроситься в гости.

     - Ну, и что вы можете сказать?

     - Могу сказать много, но будет ли это правдой?

     - Папа, покажи.

     Регина рассматривала фотографию без лупы, чуть прищурившись.

     - Что думаешь ты? - как строгий экзаменатор у студентки, получившей на руки экзаменационный билет с вопросом, спросил Казимир Петрович.

     - Все, что я знаю, знаю от тебя. Я не большой специалист в византийском ювелирном искусстве, но думаю, это тринадцатый век или очень умелая подделка. Могу сказать, что это Одигитрия.

     Казимир Петрович удовлетворенно кивал, с гордостью поглядывая на дочку.

     - Вот и все, что я могу утверждать достоверно.

     - Теперь я скажу, - Казимир Петрович был явно настроен говорить, да и слушатели у него этим вечером были достойные, люди просвещенные, знающие, умеющие ценить чужие знания, чужую эрудицию. - Для подделки слишком большие повреждения. Видите, вот здесь угол замят? Думаю, оклад чем-то придавили, может, он под чем-то лежал, зажатый с двух сторон. Чистил его человек неумелый, чистил нагло. Камни из оклада вытащили не сейчас: видите, какие лунки темные? У человека, который чистил, не было специального инструмента, и он боялся продавить серебро насквозь.

     - Думаю, это был мужчина с сильными руками, - произнес Холмогоров. - Женщина вычистила бы тщательнее. Вы согласны со мной, Регина?

     Дочь краеведа, усмехаясь, положила палец на фотографию - точно на лунку.

     - Ваша правда, - сказал Казимир Петрович, - об этом я не подумал. Женский палец достал бы до дна лунки, а грубый мужской - нет. Да и человек, чистивший оклад, абсолютно незнаком с этим делом. Была бы в его доме серебряная посуда, он так не усердствовал бы.

     - Вот видите, кое-что мы уже можем предположить, даже по фотографии.

     - Жаль, не зашел я к отцу Михаилу! - сокрушенно произнес Могилин. - А ведь мимо дома каждый день проходил, свет в окнах видел. Почему не зашел? Так всегда бывает, когда человека уже нет. Кажется, самое главное не сделал, не сказал. А дай еще день, месяц жизни... Все равно главного человек никогда не успевает ни сказать, ни сделать. Поэтому и надо жить так, чтобы каждый день казался последним, - по-провинциальному нравоучительно произнес Казимир Петрович Могилин.

     В нем сразу почувствовался бывший школьный учитель.

     - Извините, - смутился он, взглянув на Холмогорова. - А вы-то, собственно, чем занимаетесь, Андрей Алексеевич? У меня есть такое подозрение, что вас специально из патриархии прислали расследовать это дело. Наверное, и в церкви есть секретная служба типа КГБ?

     Вначале лицо Холмогорова было непроницаемо, затем в уголках глаз появились морщинки, и Регина по глазам Андрея поняла, что он смеется, - беззвучно, без издевки, боясь обидеть молодую хозяйку и ее отца.

     - Не знаю я о такой службе ровным счетом ничего. А занимаюсь я совершенно другими делами.

     - Какими же? - спросил Казимир Петрович.

     - Советую городским властям, ли в выбранном ими месте возвести храм. Иногда приходится распутывать дела давно минувших дней.

     - Так вы архитектор, получается?

     - Нет, и даже не строитель.

     - А как вы определяете? При помощи каких-то приборов, лозы? - поинтересовалась Регина. - Я когда-то этим увлекалась, даже нашла водяную жилу. Там раньше был источник, а после мелиорации пересох.

     - Еще неизвестно, что лучше - мелиорация или затопление, - пробурчал Казимир Петрович.

     - Я не пользуюсь никакими приборами, полагаюсь на знания и собственную интуицию.

     - Андрей Алексеевич, а вас никогда не подводила интуиция?

     - Благодаря Богу пока не подводила.

     - Вы, наверное, глубоко верующий человек?

     - У веры нет пределов. Либо человек верит, либо нет.

     - Неважно, верит человек или нет, - громко заговорил хозяин дома, - главное, жить по Божьим заповедям - справедливо и честно. Вот это и есть вера.

     - Не могу с вами согласиться, но и спорить не стану.

     - Почему, собственно говоря, - начал заводиться Казимир Петрович, - я люблю поспорить. Вы же согласны, что истина рождается в споре?

     - Истина не рождается, - спокойно произнес Холмогоров, - она существует сама по себе, и человек к ней может лишь приблизиться.

     - Через веру? - ехидно поинтересовался краевед.

     - И через веру тоже. Приблизиться , но постичь ее до конца нельзя.

     - Вы еще молодой человек, - сказал Казимир Петрович, - конечно, по сравнению со мной.

     - Наверное, Регине я кажусь стариком. - - Нет, что вы! - воскликнула дочь краеведа и тут же смутилась. - Я никогда не путала возраст и внешний вид человека. Вас немного старит борода, вернее, даже не старит, а делает недоступным, словно вы пришли из девятнадцатого века.

     - Вам по службе положено бороду носить? - спросил краевед.

     - Нет, никто мне не запретит ее сбрить, просто все мои предки были священниками, кроме отца, он ученый. Борода - семейная традиция и не более того.

     - Традиция - всегда хорошо, - подтвердил краевед.

     - Даже в семье палачей?

     - Тогда хоть знаешь, во всяком случае, как с людьми разговаривать и чего от них ожидать. Я думаю, смерть отца Михаила связана с мистикой.

     - Брось, какая мистика? - замахал руками на дочь отец. - Ты хоть раз в жизни привидение видела или ведьму живую? Чего не видишь, того не существует.

     - Андрей Алексеевич, я бы с вами хотела поговорить, но без отца. Он слишком давит своими знаниями, авторитетом, и мы с ним часто дома спорим, иногда до хрипоты.

     Казимир Петрович сделал обиженный вид, хотя продолжал улыбаться - глазами. Он гордился своей дочерью: если человек хочет поговорить с глазу на глаз, значит, ему есть что сказать. Да и Холмогоров Казимиру Петровичу понравился с первого взгляда.

     - Регина, давайте встретимся завтра, - предложил Андрей.

     - Вы так прощаетесь?

     - Да. Между прочим, время уже позднее.

     - Я вас провожу, - предложила молодая женщина.

     - Не возражаю, - согласился Андрей.

     - Вас не смущает, что ваш провожатый - женщина?

     - Я знаю, как все произойдет: пойдем, разговоримся, вы проводите меня до порога. Еще с полчаса будем болтать стоя на месте, а потом я предложу проводить вас.

 

Глава 12

 

     Кузьма Пацук сидел на корме лодки. Мотор мерно тарахтел, от носа лодки разбегались две невысокие волны. Туман стоял густой, видно было метров на десять-пятнадцать. Он думал о том, что денег, обещанных Лукиным за оклад, хватило бы на новую машину.

     "Лукин звонил, обещал через, пару дней за окладом приехать, еще кое-что обломится. Теперь буду искать один. Если о чем-то знают двое, то знает и свинья”, - подумал Пацук.

     На сухом дне лодки лежал завернутый в толстый полиэтилен самодельный Металлоискатель, собственноручно изготовленный Стрельцовым. “Мужик был - золотые руки, - подумал Кузьма, - но голова - с дыркой. Кто знает, на чем у кого крыша отъедет. Нормальный мужик был, а жена заболела - и крыша поехала. Он сам виноват в том, что случилось. Вдвоем нам хорошо было работать. И ухо у него было чуткое”, - и тут Пацук ощутил смертельный холодок, шедший изнутри.

     Это ощущение посещало его последнее время довольно часто. Раньше он любил, когда плыл на лодке, опускать руку в воду, прислушиваться к тому, как вода бежит сквозь пальцы, но теперь Пацук избегал даже смотреть на черную лоснящуюся воду. Ему казалось, что в любой момент лоснящаяся поверхность воды может разорваться и из нее, весь в тине и пиявках, покажется убитый им напарник. Стрельцов вопьется в его шею почерневшими ногтями и утащит за собой в воду, на дно, в омут, а лодка, тарахтя мотором, уплывет в туман. И Пацук понял, что ему стало бы легче, найди кто-нибудь труп Стрельцова.

     Рука сама собой поползла во внутренний карман плаща, пальцы сжали теплое горлышко бутылки. Кузьма зубами вытащил пластиковую пробку и посмотрел, сколько же осталось водки. “Треть бутылки”.

     Он выплюнул пробку прямо в воду, наперед зная, что выпьет все до последней капли, а хмель все равно не возьмет его. Кузьма пил водку жадно, как пьют воду, резко выдохнул и швырнул бутылку через плечо. Деревья тянули к воде извилистые ветви. Спиртное постепенно согревало озябшее тело. Пацук даже ворот расстегнул.

     Из тумана показалась нависшая над водой ива.

     - Так быстро приплыл, - прошептал Кузьма. - А казалось, еще далеко.

     Он резко повернул рукоятку мотора, и лодка, вздрогнув, изменила курс. Ее нос ткнулся в густой тростник, и Кузьма ощутил пьяный запах свежескошенной травы.

     - Вкусно пахнет, хоть ты ею закусывай!

     Он уже поднял мотор. Лодка по инерции дошла до берега, остановилась, чуть заметно покачиваясь на ею самой же поднятых волнах.

     "Тишина, никого”, - прислушался Пацук и, стараясь не шуметь, извлек из лодки лопату с блестящим лезвием и завернутый в полиэтилен металлоискатель.

     Лодку он до половины вытащил на берег и, пригнувшись как вор, побрел к видневшемуся в тумане ветвистому дубу. Он не сразу нашел место: попробуй отыщи невысокий колышек, вбитый в землю среди травы.

     - Вот ты где, родимый! - Кузьма вывернул его и бросил в сторону.

     Расчехлил металлоискатель, настроил его на латунную гайку.

     - Ишь ты, попискиваешь!

     Рамка металлоискателя заскользила над примятой травой, сбивая росу, крупную, похожую на слезы. Пацук от удовольствия зажмурился, вслушиваясь в легкое попискивание металлоискателя - Есть, есть! - шептал он. Так пищало и в прошлые разы, когда они вдвоем со Стрельцовым откопали крест и оклад. Они лежали совсем рядом, в десяти шагах друг от друга.

     Сколько потом они ни копали, вблизи ничего не нашли, но в пятидесяти метрах от старого места Пацуку повезло, он услышал тонкий писк. Тогда его испугали грибники, бродившие рано утром. Он отметил место и ушел. Теперь же вернулся.

     - Небесная музыка. Мне этот писк слаще голоса матери.

     Кузьма, нетерпеливо сорвав наушники, положил металлоискатель на расстеленную пленку и взялся за лопату. Занес ее, словно собирался отрубить лежавшему на траве человеку голову. Лопата с хрустом вошла в мягкую землю. Земля была влажная, тяжелая, прилипала к лопате, ее приходилось то и дело чистить.

     Копал Кузьма споро, исступленно. В прошлый раз пришлось копать глубоко, метра полтора - Стрельцов по плечи влез в яму, лишь голова торчала над землей. Землю Кузьма далеко не отбрасывал, чтобы потом аккуратно засыпать ею яму, не оставить лишних следов.

     "К чему пересуды? Не я один в городе кладоискатель. Лишь только заподозрят, что удалось отыскать золото, сразу же налетят как вороны. Переворошат всю землю, да и милиция наедет. Раньше никому не приходило в голову искать именно здесь, на болоте, до этих мест мы добрались со Стрельцовым первыми”.

     Яма становилась глубже, шире, в ней уже было трудно разворачиваться. Пацук перепачкался в земле, матерился, каждый новый слой снимал аккуратнее. Наконец лезвие лопаты чуть слышно скрежетнуло по металлу. Пацук затаил дыхание, он испугался, что лопата может поцарапать золото. Кузьма поднес лопату к самому лицу, всматриваясь в блестящий металл, пытаясь рассмотреть на нем стружку желтого металла. Но вместо этого увидел глубокую зазубрину.

     "Черт, мать твою, неужели железо? Но Стрельцов говорил, что на железо, если правильно отстроить, искатель реагировать не будет - только на бронзу, золото, медь, серебро”.

     Пацук опустился на колени и принялся руками разгребать рыхлую землю. Лишь когда он извлек предмет, то понял, что это такое. Пацук держал в руках кавалерийский палаш, рукоятку венчал серебряный шар. Лезвие хоть и было тронуто ржавчиной, но форму и прочность сохранило.

     "Долларов пятьдесят потянет, если очистить, - решил Пацук, счищая пальцами с клинка черную землю. - Даже сток для крови сохранился и надпись есть”, - рассматривал находку в неверном свете Кузьма.

     Он воткнул палаш в кучу земли и, взяв щуп, принялся прокалывать им землю, пытаясь определить, есть в яме что-нибудь еще или нет. Вначале он колол беспорядочно, затем понял, что не сможет определить, где проверял, а где нет, - дырки затаптывались, и принялся колоть ровными рядами.

     Он так увлекся, что не слышал ничего, кроме шипения входящего в землю стального прута. Пацук вздрогнул, лишь когда за спиной у него осыпалась земля, несколько комьев упало на дно ямы. Он резко распрямился, щуп остался воткнутым в землю.

     На краю ямы, широко расставив ноги, стоял пасечник. В левой руке он держал топор.

     - Золото, мил человек, ищешь? - ласково произнес пасечник.

     - Нельзя, что ли? Эта земля - ничья, кто хочет, тот и копает, - почему-то сразу принялся оправдываться Кузьма Пацук.

     - Нашел.., смотрю, - и не успел Пацук шевельнуться, как правая рука пасечника легла на рукоять, пальцы сжались намертво, ладонь словно приросла к палашу. Он вытащил его из земли, поднял над головой, крутанул неожиданно ловко, умело.

     Кузьма распрямился, потянул руку к лопате, надеясь схватить ее. Пасечник, ногой подцепив черенок лопаты, отбросил ее в сторону.

     - Хорошую яму выкопал, - все так же ласково сказал пасечник. - Большую, как могила.

     - Ты же меня знаешь! Ты что задумал, леший?

     - Яму, говорю, хорошую вырыл, большую, закопать тебе ее придется.

     - Иди на хрен! Что ты мне сделаешь?

     - Что захочу, мил человек, то и сделаю. Захочу - утоплю в реке, как ты Стрельцова утопил, захочу - голову отрублю, - и палаш просвистел над самой макушкой Пацука.

     Кузьма пригнулся и понял: с ним не шутят.

     - Ты что, умом тронулся?

     - Чужого захотелось?

     - А что, оно твое?

     - Не мое, но и не твое, - пасечник говорил так, словно он был не один, словно рядом с ним - еще кто-то невидимый, с кем он советуется и чьи безмолвные приказания слышит, а затем исполняет.

     - Дай вылезу, помоги, дай руку!

     - Веревку могу предложить.

     - Веревку? Давай веревку, - попытался перевести разговор Пацук.

     - Вылезай, - пасечник отступил, дав возсть Кузьме самому выбраться из ямы.

     Пацук даже в глубине души не чувствовал себя виноватым. Другое дело, если бы перед ним стоял милиционер. Но распоряжаться землей и тем, что она прячет, пасечник имел такое же право, как и Кузьма. Оказавшись на траве, Пацук немного осмелел. Пасечника он знал неплохо, если, конечно, учесть, что тот был человеком нелюдимым, никто из всего города не мог назвать его своим другом.

     - Чего тебе?

     - Это правильно, что ты Стрельцова порешил, - добрейшим тоном произнес пасечник.

     - Ты чего?

     - Я все видел.

     "Ах, вот оно что! - подумал Пацук, вспомнив свои недавние страхи на воде. - Вот он где, Стрельцов, вынырнул!"

     Кузьма смерил взглядом яму. Мертвый пасечник вполне мог навсегда в ней скрыться.

     - Засыпай, - пасечник поскреб ногтями волосатую грудь, качнул старый медальон и вновь, устрашая Кузьму, рассек воздух палашом.

     - Иди ты на хрен! - зло бросил Папу к и сделал вид, что уходит.

     Он бы и в самом деле ушел, если бы не упоминание пасечником о смерти Стрельцова.

     - Ты, наверное, не понял, - мягко окликнул пасечник Пацука.

     - Ладно, засыплю, - притворно согласился Кузьма, нагнулся, приподнял лопату и, чтобы усыпить бдительность своего стража, бросил на дно ямы несколько комьев земли. А затем ловко, по-зековски, взмахнул лопатой, надеясь рассечь пасечнику шею.

     Хрип Пацука потонул в тумане.

     - Тебе уже ничего не поможет, - выдохнул пасечник, уклонившись от вспоровшего утренний туман лезвия лопаты.

     Пацук еще несколько раз пытался ударить пасечника, но даже не сумел его достать. Отбросил лопату и схватил врага за шею. Мужчины сцепились и покатились по траве. Странной была эта схватка, мужчины кусались, хрипели. Все происходящее казалось Кузьме дурным сном. Он не мог понять, что движет пасечником - желание отомстить за смерть Стрельцова или не дать чужаку выкопать клад? Неизвестность пугает и отбирает силы.

     Пасечник оказался сверху. Пацук, изловчившись, выхватил из кармана нож и готов был уже всадить его в бок противнику, но тот придавил его руку коленом к земле. Пальцы нехотя разжались, и нож с выкидным лезвием упал в росистую траву.

     - Все, хватит, пусти! - хрипел Пацук. - Твоя взяла! Сколько тебе надо? Я заплачу... - он старался выгадать время в надежде, что сумеет придумать путь спасения.

     Грубые пальцы пасечника сошлись на шее Пацука. Тот несколько раз дернулся, пытаясь высвободиться, но даже не сумел оторвать спину от земли.

     - Деньги отдам, золото! - слова Кузьмы захлебнулись в хрипе. Пасечник мертвой хваткой сжал его шею. В глазах у Кузьмы померк свет, он уже не чувствовал боли, и последнее, что он услышал, было: “Каждый, кто посягнет на это место, должен умереть!"

     Пасечник медленно разжал пальцы, поднялся и отряхнулся. Веревкой, которой был связан металлоискатель, он стянул Пацуку ноги, руки, в рот затолкал кляп из скомканной тряпки. В его глазах при этом не было ни злости, ни радости, ни сожаления. Он оставался спокойным, как любой сельский житель, занятый привычной работой, делающий ее с утра до ночи, внешне ничем не проявляющий ни эмоций, ни усталости.

     Он неторопливо засыпал яму, бросив на дно старый палаш, заложил ее дерном. Металлоискатель, лопату, пленку спрятал в кустах, забросав ветками, и вернулся к Пацуку. Тот уже немного пришел в себя, постанывал. Дышать ему мешал кляп, в простуженном носу булькало. Но пасечник не обращал внимания на страдания Кузьмы. Он подхватил его за брючный ремень, широкий, военный, и легко поднял с земли. Пацук извивался. Пасечник принес его к реке, бросил на дно лодки и вытолкнул ее на середину реки.

     Заурчал мотор, и лодка двинулась в густом тумане к городу.

     Было еще очень рано. Охотников оказаться в такое время на свежем воздухе на берегу реки в Борисове не нашлось. Пацук затаился, сберегая силы для того момента, когда у него окажутся свободными руки.

     "Неужели в ментовку везет? - думал он. - Непохоже на пасечника, он сам ментов не любит”.

     Пацук почувствовал, что лодка поворачивает, вскоре она ткнулась носом в мостки. Лишь когда пасечник поднял его, Кузьма увидел, что находится возле собственного причала. Тропинка от мостков вела к небольшому дощатому сараю, в котором он хранил дрова, весла и другие лодочные принадлежности. Его дом стоял подальше от реки, на сухом месте, сквозь деревья и кусты виднелась лишь крыша.

     Пасечник вновь подхватил Кузьму за ремень и понес. Тонкие доски мостков скрипели, прогибались под его тяжелой поступью. В сарае царили полумрак и предрассветный холод. Легкий пар клубился возле губ пасечника, когда он шагнул туда. Пацука он, как вещь, бросил на пол. И тут Кузьма, если бы не кляп во рту, закричал бы так, что его услышали бы в самом Борисове: в углу сарая среди весел и рыболовных снастей стоял мертвый Стрельцов. Посиневшее, распухшее тело облепили пиявки, у ног натекла огромная лужа грязной, дурно пахнущей воды. Глаза у трупа были широко открыты. На лице безобразно вывернулись края раскисших в воде ран - следы ударов веслом.

     Мелкая дрожь пробежала по телу Пацука. Кузьма повернул голову, чтобы посмотреть, что делает пасечник. Тот, став на ящик из-под бутылок, прилаживал к балке веревочную петлю.

     - Вот и порядок, - миролюбиво заметил пасечник, спрыгивая на земляной пол.

     Держа перед собой нож, он подошел к Кузьме. Тот, связанный, попытался отползти к поленнице дров, уперся в нее боком и захрипел.

     Лезвие рассекло веревки на ногах Пацука. Он тут же сделал отчаянную попытку ударить пасечника, но сразу получил удар в грудь, от которого невоз стало дышать.

     - Поднимайся, урод! - пасечник поставил Пацука на ноги и за шиворот подтащил к мертвому Стрельцову. - Вот вы и встретились, друзья-товарищи, охотники до чужого добра.

     Кляп пасечник вырвал внезапно, чуть не выломав Пацуку зубы. Тот хватал воздух широко открытым ртом и даже забыл о том, что кричать.

     - Зачем? Что? Ты чего?! - запричитал он.

     - Стрельцова я должен был убить, - тихо заметил пасечник, - спасибо, что сделал мою работу. Каждый, кто посягнул на то место, должен умереть.

     Пасечник подтащил сопротивляющегося Пацука к веревочной петле, взгромоздил его на табурет и, как ни упирался Кузьма, как ни втягивал голову в плечи, набросил петлю ему на шею. Веревка тут же скользнула по балке, и петля впилась в кожу. Пацук машинально приподнялся на цыпочки, чтобы жесткая веревка не так мучила его, но пасечник на это и рассчитывал: несильный рывок, и теперь уже Кузьма не мог опуститься на каблуки - надежный узел закрепил веревку на балке. Пацук попробовал крикнуть, но не мог широко раскрыть рот, веревка прижимала нижнюю челюсть. И все же крик прозвучал, жалкий, несильный.

     Пасечник упер ладонь Пацуку в плечи:

     - Еще раз крикнешь - толкну.

     - Нет, что ты!

     - Тогда стой тихо.

     Кузьма косил глазами, отслеживал каждое движение пасечника. Тот не искал, а твердо знал, где лежит то, что ему нужно, выдвинул на деревянном стеллаже ящик со старыми ржавыми болтами и гайками, высыпал их на пол. В неверном утреннем свете из-под белой, перепачканной в ржавчину материи сверкнул серебряный оклад.

     - Не свое ты взял, - произнес пасечник, пряча оклад за полу куртки. - Не свое на место вернуть надо.

     - Я сам верну... - зашептал Пацук.

     - Уже не вернешь. Ты прикоснулся к нему. Материя осталась лежать на верстаке. В поленнице дров пасечник отыскал неширокую, но довольно длинную чурку, с одной стороны криво спиленную, поставил ее возле табурета, на котором балансировал Кузьма.

     - Переступай.

      - Не могу! - заикаясь, произнес Кузьма. Пасечник несильно ударил сапогом по ножке табурета. Тот дернулся, и Кузьма ощутил, как петля еще сильнее затянулась на его шее. Пасечник вновь занес ногу, и Кузьма понял, что на этот раз табурет выбьют. Обмирая от страха, он перенес ногу на край чурки. Табурет с грохотом вылетел из-под ноги, и Пацук еле успел упереться в неровный спил дерева. Он качался, пытаясь установить равновесие, но попробуй это сделать со связанными за спиной руками! Глаза его бегали. Мертвец, казалось, следит неподвижным взглядом за мучениями своего убийцы, две пиявки упали на земляной пол.

     Пасечник стоял у приоткрытой двери, за которой виднелась река, такая близкая, но уже недосягаемая для Кузьмы.

     - Не знаю, чего тебе надо, но пощади, отпусти меня! - хрипел Пацук.

     Пасечник отрицательно покачал головой:

     - Нельзя.

     Чурка наклонилась. Пацук в отчаянии попытался выровнять ее, но слишком сильно качнулся. Он ощутил, как опора уходит из-под ног.

     Тело его дернулось и закачалось на короткой веревке. Язык вывалился изо рта, из уголка губ потекла вспененная слюна.

     Выждав несколько минут, пасечник разрезал веревки на руках Кузьмы, остановил раскачивающееся тело и не спеша покинул сарайчик, оставив двух мертвецов наедине.

     Лодку он отвязал и пустил вниз по течению. Дождался, пока та исчезнет в тумане, и зашагал вдоль берега. На пасеке открыл крышку одного из ульев и опустил оклад между рамками с медом. Потревоженные пчелы гудели, но хозяина не трогали.

     - Побудь пока здесь, - ласково произнес пасечник, проводя пальцами по серебру оклада. - Здесь тебя никто не найдет.

 

***

 

     - Принято делить людей на сов и жаворонков. Жаворонки встают рано утром, основную работу успевают сделать до обеда. Вечером же их работать не заставишь, работоспособность не та, в сон клонит. Сов же, наоборот, с утра лучше не трогать. Ближе к вечеру, когда солнце клонится к западу, они оживают. Большинство творческих людей - совы.

     К совам относился и Алексей Холмогоров. В Москве он легко вписывался в жизнь большого города, активизирующуюся обычно к вечеру. В Борисове, где улицы вымирали после десяти часов, ему приходилось туго. Церковный староста, у которого Холмогоров поселился, несмотря на предложение местных властей перебраться в бесплатный номер в гостинице, поднимался ни свет ни заря, будучи уверенным, что этим не тревожит Холмогорова. Цирюльник крался по двору, а затем дверь, ведущая в летнюю кухню, громко хлопала.

     - Это не я вас разбудил, Андрей Алексеевич? - улыбнулся Цирюльник, когда Холмогоров вышел из небольшого домика, который отвел ему церковный староста.

     - Нет, что вы.

     - Вид у вас заспанный.

     Холмогоров, стоя в двери кухни, жадно втянул в себя запах свежесваренного кофе. Ради гостя церковный староста перестал заваривать чай и перешел на более благородный напиток.

     - Сегодня вести службу приедет батюшка из Минска, - хвастался Цирюльник.

     - Да, хорошо, - рассеянно отвечал Холмогоров.

     - Может, вы его знаете? Отец Максим, Заславский его фамилия.

     Холмогоров пожал плечами. Это имя ему ни о чем не говорило.

     Кофе Цирюльник разлил в большие чайные чашки, поставил на стол молочник и толсто порезанный самодельный пирог позавчерашней выпечки.

     - Вы, смотрю, совсем газет не читаете? - советник патриарха окинул взглядом столовую. У него дома на кухне, на холодильнике, всегда высилась стопка газет и журналов, которые он просматривал за завтраком, ел, читал и одновременно в пол-уха слушал радио. Телевизионные новости смотрел исключительно вечером, если, конечно, в мире не случалось что-нибудь сверхъестественное.

     - А что толку? - вздохнул Цирюльник. - Новости происходят не у нас, а далеко - в Минске, в Москве, в других столицах. О нас если и скажут слово, то в последнюю очередь. Какой смысл новости знать, если в них не участвуешь?

     - Тоже правильно, - согласился Холмогоров.

     Цирюльник для советника патриарха был собеседником не слишком интересным. Он говорил о вещах банальных, хотя и правильных, с которыми не поспоришь. За столом зависло неловкое молчание, и Холмогоров машинально потянулся к радиоприемнику, небольшому однокассетному “Панасонику”. Такой же, только больший, на две деки и с CD-проигрывателем стоял на кухне у Холмогорова. Щелкнул переключатель, и мягко зазвучала приятная музыка - Моцарт в современном исполнении на электронных инструментах. Советник патриарха посмотрел на часы:

     - Семь часов утра, новости должны идти, а тут музыка.

     - Это местный канал, - засмеялся Цирюльник. - На нем все, что угодно, может идти: и новости, и музыка, и радиоспектакль. Когда хочет, тогда и выходит в эфир, - Слепой ди-джей? - вспомнил Холмогоров своего попутчика по дороге в Борисов.

     - Вы его знаете? - удивился Цирюльник.

     - Хороший парень, мне он понравился. Музыка мягко ушла в тишину, было слышно, как включился микрофон.

     - Доброе утро, дорогие борисовчане, - прозвучал знакомый Холмогорову голос...

     "Наверное, правильно было бы сказать "жители Борисова"”, - подумал советник патриарха.

     - ..За вчерашний день в городе ничего достойного внимания не произошло, так что и рассказывать в новостях особенно не о чем, - с легким смехом сообщил в эфир слепой ди-джей.

     "Вот те на!” - подумал Холмогоров, представив себе, что подобную фразу скажет телекомментатор.

     - Справедливо замечено, а главное, честно, - сказал он Цирюльнику, - Парень прикалываться любит.

     - ..О дорожных пробках мне рассказывать не придется, поскольку в Борисове не так уж много машин, большинство жителей города вообще ходят пешком. Если вас интересует погода, то она будет не лучше и не хуже, чем вчера. Осень все-таки... О температуре воздуха и влажности сказать вам не могу, поскольку никто ко мне не зашел, чтобы посмотреть на градусник и барометр. Слышу лишь, что по-прежнему идет мелкий дождь, и рекомендую тем, кто все-таки рискнет выйти на улицу, прихватить зонтик и потеплее одеться...

     Резко прозвучала музыкальная заставка, и записанный на пленку женский голос вкрадчиво произнес: “Борисовские новости с вами. Вы с борисовскими новостями”.

     - ..До сих пор еще ничего неизвестно по делу об убийстве приходского священника отца Михаила, - продолжал слепой ди-джей. В городе говорят всякое, наверное настолько далекое от истины, что и повторять не стоит. Начальник районного отдела милиции отказался давать какие-либо комментарии, так что придется руководствоваться домыслами. Из опрошенных мною на базаре десяти горожан шесть заключили, что отца Михаила убили сатанисты, двое - что это роковая случайность, а двое не знали, что и думать. Ясности в этом деле нет и, как мне кажется, не предвидится. Со своей стороны хотел бы предложить следствию сотрудничество. Всякий, кому что-нибудь известно о гибели священника, может позвонить мне прямо в студию. Анонимность звонка гарантирую... - и вновь без предупреждения зазвучала музыка, начиная с того самого места, на котором прервалась перед импровизированным выпуском новостей.

     - Тоже мне, - забурчал церковный староста, - новостей в городе нет никаких! А то, что отец Максим из Минска приезжает службу вести, это не новость? Объяви он ее в эфире, вдвое больше людей, чем обычно, в церкви собралось бы.

     - - Позвоните, скажите ему. От кого, как не от вас, ему знать об этом, - предложил Холмогоров.

     - Великая честь! Эфэм-станция - бесовское явление! Музыку он, знаете, какую по вечерам крутит? Ме-тал-ли-чес-ку-ю, - по слогам проговорил церковный староста. - А музыка эта - сатанинская. Я однажды у Игоря дома был, пришел ругаться: он церковные праздники перепутал - православные с католическими. У него на стене плакат висит, морды у певцов страшные, разукрашенные, две молнии нарисованы, как эсэсовские, и черепа с костями.

     Холмогоров хотел заметить, что черепа с костями он видел и на памятниках, установленных на старом городском кладбище, но сдержался. Церковный староста - мужчина в возрасте, переубедить такого невоз.

     - Зря вы так, - сказал Холмогоров, - Бог - он даже в сигаретах есть.

     - В сигаретах? - изумился Цирюльник.

     - Конечно! Бог вездесущ, к нему через что угодно прийти . Вспомните притчу о блудном сыне.

     Лишь уважение к должности Холмогорова спасло его от гневной тирады церковного старосты.

     - Я нововведений не люблю, - произнес Цирюльник и обиженно поджал губы.

     - Вы говорите, эфэм-станции - бесовское дело? Это в корне не правильно. Станция - лишь способ донести до людей информацию. А какой она будет, это другой вопрос. Вы когда-нибудь пробовали предложить ди-джею Игорю провести душеспасительную беседу?

     - С кем?

     - С вами, со священником. Это же ваше городское радио: каким захотите, таким оно и станет. Главное - приложить усилия.

     Цирюльник подозрительно посмотрел на Холмогорова, уж не разыгрывает ли он его. Советник патриарха почувствовал, что церковный староста сломался и нельзя упускать благоприятный момент:

     - Давайте прямо сейчас поедем к нему и попросим дать объявление о том, что в церкви службу сегодня ведет священник из Минска.

     - Даже не знаю... - растерялся Цирюльник.

     - Надо же с чего-то начинать, - Холмогоров быстро допил кофе.

     Церковному старосте отступать было неудобно, его поймали на слове.

     - В велосипеде колесо не накачано.

     - Мы поедем на моей машине, - спокойно предложил Андрей Алексеевич.

     И не успел Цирюльник опомниться, как оказался на переднем сиденье “Жигулей”.

     - Дорогу показывайте.

     "Жигули” остановились через пару минут. Такие расстояния в Москве Холмогоров привык преодолевать пешком: больше времени потратишь, отыскивая паркинг, чем перебираясь из пункта “А” в пункт “Б”.

     Дверь оказалась незакрытой. Холмогоров вошел первым.

     - Извините, - услышал он голос Игоря, - кажется, ко мне пришли. Поэтому слушайте пока музыку, а я расскажу вам о моем госте через несколько минут.

     Церковный староста сорвал с головы берет и мял его в руках.

     - Проходите, - предложил Игорь. - Ди-джей сидел за письменным столом перед компьютером и микрофоном. Ладонью он прикрывал невидящие глаза. Вскинул правую руку, останавливая Холмогорова.

     - Доброе утро, Андрей Алексеевич, - наконец он расплылся в улыбке и отнял ладонь от невидящих глаз.

     - Я не один пришел, Игорь, со мной церковный староста.

     - Я вас сразу узнал по шагам. А потом, когда вы оказались в комнате, услышал тонкий запах. От вас воском пахнет. Сразу церковь вспомнилась, и, как видите, не ошибся. Я как раз в эфире отца Михаила вспоминал.

     - Слышал ваше выступление, - сдержанно сказал Холмогоров. - Могу и я рассказать, но пусть лучше мой спутник изложит суть дела, - церковный староста закашлялся. - Обижается он на вас, Игорь, что вы считаете, будто в Борисове новостей нет. Сегодня службу в церкви будет вести священник из Минска отец Максим. Прихожанам сообщить об этом как-то надо.

     - Нет проблем, идите сюда, - ди-джей поманил пальцем церковного старосту. - Тихо, - сказал он, кладя руку на пульт микшера. Музыка плавно ушла в тишину, и Игорь хорошо поставленным голосом произнес:

     - Я обещал рассказать о своих гостях. Думаю, и вам будет интересно узнать, что ко мне зашли советник патриарха и церковный староста. Представьтесь, пожалуйста, - Игорь поднес микрофон, и Холмогорову пришлось представиться. Церковный староста побледнел, но, совладав с собой, все-таки сумел произнести свое имя и фамилию. - ..У одного из наших гостей есть для вас объявление, - и ди-джей сунул микрофон в руки церковному старосте. - Не стесняйтесь, говорите слушателям то, что хотели. Потом нажмите на кнопку, запустится музыка, - ди-джей взял руку Цирюльника и поднес ее к кнопке “Пауза” на проигрывателе.

     Губы Цирюльника мелко задрожали, потому что он один остался у микрофона, а Игорь, взяв Холмогорова за руку, увлек его в другую комнату.

     - Я хотел сказать.., в общем, доброго вам утра, - сбивчиво, не своим голосом принялся говорить церковный староста. Ему хотелось отставить микрофон и как скорее нажать кнопку, но он боялся уронить себя в глазах прихожан и в глазах Холмогорова. - В десять начинается утренняя служба...

     - Он справится, - произнес Игорь, прикрывая дверь, ведущую в домашнюю студию.

     - Не сомневаюсь, - Холмогоров опустился в потертое кресло возле журнального столика.

     - Вам что-нибудь удалось узнать о гибели отца Михаила? - напрямую спросил Игорь Богуш. - Милиция ко мне уже приходила, - усмехнулся Игорь.

     - Мне - нет. О чем вас попросили?

     - Услуга за услугу. Они не трогают мою станцию, а я собираю анонимные телефонные звонки.

     Дверь открылась, и в комнату вошел пошатывающийся церковный староста. Он промокал носовым платком сильно вспотевшее лицо.

     - Справились?

     - Кажется. Я не помню, о чем говорил, - пробормотал Цирюльник, сел и окаменел.

     - Первый раз всегда тяжело в эфир выходить, - снисходительно констатировал Игорь. - Лучше его сейчас не трогать, - шепотом обратился он к Холмогорову, - человеку нужно переварить то, что с ним случилось.

     - Были интересные звонки?

     - Ни одного. Во всяком случае, я не узнал ничего нового относительно услышанного на базаре. Люди уверены, что это дело рук сатанистов.

     - Никто не говорил о пропавшем окладе?

     - Нет, никто. До сих пор даже неизвестно, кто именно подарил его отцу Михаилу.

     - Матушка тоже не знает этого человека, ей отец Михаил лишь сказал, что его подарил мужчина, никогда до этого не ходивший в церковь.

     - Боюсь, мы так никогда и не узнаем, кто же расправился со священником, - вздохнул Игорь.

     - Город у вас интересный, - вздохнул Холмогоров. - Мне уже не раз доводилось слышать про клад Наполеона. Все указывают разные места, и весь Борисов уверен, что клад существует.

     - Больше на словах. Настоящих искателей мало осталось.

     - Почему?

     - Потому что никто ничего не нашел. Пряжки, пуговицы, кое-что из оружия, кости французских солдат не в счет. Люди ищут золото.

     - Если кто-нибудь его и найдет, не думаю, что сразу же побежит докладывать об этом в милицию.

     - Если бы я не потерял зрение, я обязательно бы его нашел, - произнес Игорь.

     - Откуда такая уверенность?

     - Раньше искали бессистемно, теперь же техника позволяет искать почти со стопроцентной точностью. Я уверен, что сам клад или хотя бы его часть нашли.

     - Почему?

      - Начались убийства.

     После короткого размышления Холмогоров вынужден был согласиться с Игорем.

     - Аргумент спорный, но деньги и драгоценности во все времена требовали человеческих жертв.

     - Я неплохо разбираюсь в радиотехнике, наверное, один из самых больших специалистов в нашем городе. Ко мне месяца три тому назад приходил один человек, искал редкие радиодетали.

     - Радиолюбитель? - пожал плечами Холмогоров.

     - Нет. Это раньше люди сами собирали радиоприемники и телевизоры, теперь их проще и дешевле купить. Но есть вещи, которые не приобретешь в магазине и даже не купишь у военных. Судя по деталям, которые он просил меня достать, он конструировал металлоискатель, реагирующий на цветные металлы.

     - Вы сами раньше увлекались поисками клада?

     - Нет, совпадение. Мой знакомый в Смоленске неплохо зарабатывает, собирая такие приборы. В основном заказы приходят из приморских городов. Говорит, приобретение такого прибора неплохо окупается. Каждое утро человек проходит по пляжу и находит парочку золотых вещей - цепочки, кольца. Но в нашем городе такой металлоискатель пригоден лишь для одного - для поиска клада Наполеона.

     - Вы привезли ему детали?

     - Привез. И больше он у меня не появлялся.

     - Вы предлагали ему привезти готовый искатель?

     - Предложил, а он стал уверять меня, что детали ему нужны совсем для другого, нес околесицу.

     - Вы знаете, где он живет?

     - Точного адреса не знаю. Стрельцов его фамилия.

     Холмогорову пришлось вывести из оцепенения церковного старосту. Тот долго не мог понять, чего от него хотят. Наконец, минут пять поговорив с Игорем, он сообразил, кто приходил к ди-джею за радиодеталями.

     - Моя племянница рядом с ним живет, потому и знаю о нем немного.

     - Если , пойдем туда побыстрее.

     Холмогоров и Цирюльник распрощались с Игорем. Советник патриарха обещал зайти в скором времени.

     Дом Стрельцова встретил их навесным замком на калитке. Холмогоров аккуратно приподнял его. Было видно, что замком не пользовались уже несколько дней, тонкая пыль ржавчины тронула замочное отверстие и штырек, на который надевается ключ.

     Цирюльник подергал калитку и несколько раз крикнул:

     - Эй!

     - Его давно дома не было, - подсказал Холмогоров.

     Церковный староста наконец заметил лепестки осенних цветов, усыпавшие дорожку, ведущую к крыльцу. Все лепестки были целые, ни один не примят и не раздавлен.

     - Да, тут давненько никто не ходил. К калитке подбежал взъерошенный кот и жалобно мяукнул, посмотрев на Холмогорова голодными глазами.

     - Может, племянница что-нибудь знает? Церковный староста не был отягощен комплексами. Он спокойно постучал в дом, хотя и было всего начало восьмого.

     Когда Холмогоров услышал слово “племянница”, ему представилась молодая девушка. Дверь же открыла крепко сбитая женщина в синем байковом халате, кое-как сдерживавшем напор ее пышного тела. Встретила она гостей не очень приветливо, про соседа рассказывала неохотно, сведения из нее буквально приходилось вытаскивать.

     - Жена у него больная, в онкологии в Минске лежит. Рак у нее, жить недолго осталось, вот Стрельцов, наверное, и пропадает там. Деньги недавно одалживал, недели две назад, говорил, что на лекарства.

     - Думаете, он и теперь в Минске?

     - Наверное. Хотя жить там ему негде, родственников нет, а гостиницу снимать или квартиру ему не по карману.

     - Что-нибудь странное за ним замечали? - поинтересовался Холмогоров.

     - Сам не свой он был в последнее время. Шутка ли, жена умирает.

     - Кто-нибудь может подсказать, где его искать?

     Женщина задумалась, многозначительно подсмотрела на церковного старосту - ли, мол, чужому человеку рассказать.

     - Ему, как мне, доверять можешь, - сказал Цирюльник, - с ним сам патриарх советуется.

     Холмогоров решил не разубеждать ни церковного старосту, ни женщину.

     - С Кузьмой Пацуком он последнее время часто встречаться стал. До сих пор не пойму, что их связало? Разные абсолютно люди: Кузьма - бывший зек, уголовник, а Стрельцов тихий, спокойный. На рыбалку вместе ходить стали. Почти каждое утро выходил Стрельцов из дому, снасти на плече носил, в пленку завернутые, и лопату. Как-то его спрашиваю:

     "Куда ты с лопатой?” А он смеется: “Червей накопать”. Будто не мог их на огороде у себя набрать! Вон дождевых червей столько, что всю позднюю редиску погрызли, спасу нет, картошку портят. Место к реке близкое, влажное, вот они и расплодились.

     - Пацук, - тихо проговорил Холмогоров. Уже одно звучание фамилии вызывало отвращение, да и Цирюльник явно не испытывал к нему добрых чувств. - Спасибо, - Холмогоров повел церковного старосту к машине. - Все сходится.

     - А? - спросил Цирюльник.

     - Когда человеку плохо, он даже без веры может церкви пожертвовать.

     - Может, - согласился церковный староста. Как я теперь понимаю, мы к Пацуку собрались?

     - Я должен с ним поговорить.

     - Что ж, он человек неприветливый, но вам, думаю, в разговоре не откажет. Даже у последнего мерзавца к церкви уважение присутствует. Он у самой реки живет, без машины мы туда быстро не добрались бы.

      Цирюльник зябко поежился, забираясь в салон “Жигулей”.

     - Не нравится мне все это, - говорил он, трясясь в машине. - Времени мало, скоро служба начнется, а мне еще отца Максима встретить надо.

     - Я могу и без вас съездить.

     - Нет, вы, Андрей Алексеевич, гость, я вас сопровождать должен. Вот и дом Пацука, - указал рукой Цирюльник.

 

Глава 13

 

     Женщина в белом платке, до этого развешивавшая белье под навесом, с подозрением и, как показалось Холмогорову, даже с ненавистью посмотрела на машину. Поставила таз на стол и пошла открывать калитку, будто боялась, что гости зайдут во двор.

     - Здравствуйте, мы вот тут... - начал Цирюльник, не зная, как толком объяснить, почему он оказался здесь с Холмогоровым.

     - Мы из церкви, - мягко сказал советник патриарха.

     - Знаю, - довольно грубо оборвала его женщина.

     - Муж ваш дома?

     - Зачем он вам понадобился? - жена Па-цука вспомнила то, каким нервным Кузьма стал в последние дни, вспомнила, как кричал во сне, махал руками, как уходил из дому часа в четыре ночи, говорил, будто на рыбалку, а возвращался без рыбы, злой, уставший, перепачканный землей. Она предчувствовала, что скоро случится что-то страшное, но боялась вмешиваться, знала, что ничего изменить не может, лишь навредит мужу.

     - Я поговорить с ним хотел насчет его друга, - мягко произнес Холмогоров.

     - Друзей у Кузьмы мало, считай, нет вообще. Кто же хочет дружить с человеком, который из тюрьмы вернулся? И никто не подумает, что зря могли упечь.

     - Я не знаю, за что сидел ваш муж, не знаю, справедливо его осудили или нет, я совсем по другому делу. Мне насчет друга его узнать надо.

     То ли вкрадчивый голос Холмогорова подействовал, то ли женщина не могла отказать людям, связанным с церковью, но она понемногу оттаяла. В глазах ее блеснули слезы.

     - Боюсь я, чтобы с Кузьмой чего не случилось. Нервный он стал.

     - Где он сейчас?

     - На рыбалку поплыл. Еще темно было.

     - И до сих пор не вернулся? - удивился Цирюльник, взглянув на часы.

     - Не знаю. Я ничего не знаю! Сказал, на рыбалку. Еще даже светать не начало.

     - Он вам так сказал? Это точно?

     - Не знаю. Посмотрите, если лодка стоит у причала, значит, уплыл, а нет - сами ищите, - женщина закрыла ладонями лицо и заплакала, затем испуганно глянула на Холмогорова и побежала к дому.

     Недоброе предчувствие кольнуло советника патриарха в сердце.

     - Идем, - сказал Андрей дрогнувшим голосом.

     Тропинкой двое мужчин спустились к сараю. Лодки у мостков не оказалось.

     - Точно, на рыбалку уплыл, - проговорил Цирюльник.

     Холмогоров шагнул к причалу, и тут ему показалось, будто кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся. Дверь в сарай была приоткрыта.

     - Как, по-вашему, человек закрыл бы дверь на замок?

     - Такой человек, как Пацук, обязательно.

     Я тут постою, вы сами посмотрите, - пролепетал церковный староста, но затем взял себя в руки и пошел рядом с Холмогоровым. - Цирюльник вошел в сарай, увидел висевшего в петле Пацука, вскрикнул, отшатнулся, чуть не сбив с ног Холмогорова, и тут уже закричал во весь голос, оказавшись лицом к лицу со вторым мертвецом. Мертвый Стрельцов, облепленный пиявками, посиневший, распухший, представлял собой страшное зрелище.

     Церковный староста пулей вылетел из сарая и, упершись рукой в дощатую стену, перегнулся пополам. Его рвало, буквально выворачивало наизнанку, он кашлял, не успевал вдохнуть и вновь корчился.

     Холмогоров прикоснулся к Пацуку. Тот был уже холодным, хотя руки еще не успели окоченеть. Он подошел к верстаку, на котором лежала белая, перепачканная с одной стороны в ржавчину материя. Не прикасаясь к ней, внимательно рассмотрел.

     "Та самая, на которой отец Михаил фотографировал оклад”.

     Она еще хранила форму оклада, который был в нее завернут: чуть вытянутые четыре уголка, в них темные следы серебра.

     Советник патриарха вышел наружу. Цирюльник уже немного пришел в себя, сидел на корточках и тяжело дышал, прижимая ладони к горлу.

     - Это Пацук?

     Церковный староста кивнул.

     - И Стрельцов?

     - Да, - выдавил он из себя. - Надо жене сказать.

     - Сперва надо вызвать милицию, - Холмогоров вытащил телефонную трубку и сообщил в отделение, что он и церковный староста обнаружили два трупа.

     По тропинке к сараю, покачиваясь, шла жена Пацука, уже понявшая, что произошло, но боявшаяся услышать об этом. Она вопросительно посмотрела на Холмогорова.

     - Вам этого лучше не видеть, - мягко сказал он.

     - Я знаю, я чувствовала, - прошептала она. - Он повесился?

     - Да.

     - Он так переживал в последние дни... Женщина добрела до сарая, постояла у двери, боясь заглянуть внутрь.

     - Лучше вам этого не видеть, - повторил Холмогоров.

     И жена Пацука послушно опустилась на лавку.

     - Почему? Почему? - тупо спрашивала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

     Вскоре приехала милиция. На этот раз уже не на мотоцикле с коляской, а солидно, на новеньком “Опеле-Вектра”, вероятно конфискованном, потому как на крыше была прикручена старая мигалка, наверняка от добитых “Жигулей”, - трещины в пластмассе были залеплены скотчем. Последний раз взвыла сирена, мигалки так и остались гореть.

     Майор Брагин, начальник райотдела милиции, выбрался из автомобиля последним. Он хоть и был довольно молодым, но держался с солидностью пятидесятилетнего мужчины, занимающего ответственную должность. Коллеги без него ничего не предпринимали.

     Подумав, Брагин сунул церковному старосте руку, даже не сжал пальцы, но обозначил приветствие кивком. На Холмогорова майор посмотрел без особой любви, но с уважением. Тоже кивнул. Должность Холмогорова для милицейского майора представлялась абсолютно непонятной. Вроде бы тот ни за что не отвечает, людей в подчинении у него, судя по всему, нет.

     Еще по военным фильмам майор Брагин помнил, что советники были у командующих армиями, фронтами, у королей и императоров, даже у действующих президентов существует целый штат советников. “Хрен его знает, что советник может нашептать на ухо своему шефу!"

     Отлучения от церкви майор не боялся, он даже не был крещеным, хотя на праздники в последние годы в церковь зачастил. Все местное начальство туда ходит, значит, и ему положено.

     Свечку в храме майор держал так, как держат рюмку, креститься же его научил председатель райисполкома, солидный, вечно потный мужчина.

     "Принес тебя черт в наши края! Сидел бы в своей Москве”, - подумал Брагин, разглядывая черное одеяние Холмогорова и аккуратную бороду. Его брюки, ботинки являли собой образец аккуратности, словно мужчина сошел с обложки глянцевого журнала.

     Брагин посмотрел на собственные башмаки, на помятые брюки с вытянутыми коленями.

     "Столичная штучка, - подумал он, - при случае я тебе покажу, кто в доме хозяин”.

     - Натоптали, наследили, не знаете, что ходить здесь нельзя, не положено! А еще люди образованные, называется.

     - Не зашли бы мы в сарай, ничего бы не увидели и вызывать милицию было бы некому, - пробормотал церковный староста.

     - Сержант, а ты что рот открыл, мух ловишь? Огороди место, всех посторонних - вон отсюда, сейчас приедут эксперты.

     Майор Брагин был горд, что может сказать “огороди”. В июле вместе со старым компьютером райотдел получил из Минска двести пятьдесят метров ярко-желтой ленты. Ею торжественно огораживали места происшествий, но перед отъездом милиции аккуратно сматывали: оставь такую ленту на ночь - ее утащат. Сержант натянул ленту, привязывая ее где к кусту, где к дереву; возле тропинки, не найдя естественной опоры, воткнул грабли черенком в землю. На грабли тут же села старая ворона и трижды громко каркнула.

     - Прогони сволочь! - рявкнул раздосадованный майор, трижды плюнув через левое плечо.

     Его рука сама потянулась к кобуре, спрятанной, как у сотрудников спецслужб, на кожаных ремнях под пиджаком.

     Если бы не посторонние, майор Брагин пульнул бы в птицу не задумываясь, только перья полетели бы в разные стороны. Но стрелять в черте города, при церковниках он не отважился. Запустив руку под полу пиджака, майор устыдился своего порыва и почесал бок. Ворона издевательски разглядывала милиционеров, почесывая клюв лапкой, потом лениво замахала крыльями, с криком сорвалась с грабель (те зашатались, задрожали) и сделала вираж. Все присутствовавшие провожали ее взглядом.

     Ворона совершила задуманное со второго захода: птица произвела точное “бомбометание”.

     Помет угодил сержанту на фуражку, широкую, как аэродром. Сержант стоял неподвижно, боясь снять головной убор.

     - - Приведите себя в порядок, - буркнул майор, довольный тем, что ворона не рискнула нагадить на старшего по званию. Никто из милиционеров не рискнул засмеяться, ситуация не располагала к веселью.

     Братин лишь из любопытства заглянул в сарай, поцокал языком при виде распухшего утопленника, посочувствовал Пацуку.

     - Вот те на, - сказал он, - жил человек, жил, а потом сунул голову в петлю и даже не сказал “прощай”, - затем громко добавил:

     - До прибытия криминалистов никому в сарай не входить!

     Мрачный сержант сидел на корточках и пытался снять куском старой газеты вороний помет с фуражки, но тот только размазался. Лишь только милиционер собрался перебраться на мостки, чтобы отмыть головной убор в речной воде, как его окликнул Брагин:

     - Сержант, успокойте гражданку, чтобы с ней ничего не случилось.

     Сержанту пришлось взять жену Пацука под руку и повести в дом.

     - Если человек вешается, - глубокомысленно произнес Брагин, - значит, или жена его довела, или другие родственники. Так как у Пацука других родственников в Борисове нет, значит, жена.

     - Если он сам повесился, тогда каким образом появился в сарае утопленник, - осторожно заметил Холмогоров, - Стрельцов?

     - Вы точно установили его личность? - поинтересовался майор.

     - Я его первый раз вижу, но абсолютно уверен, что это он.

     Цирюльник подтвердил:

     - Он, Стрельцов, я его несколько раз прежде видел, он рядом с моей племянницей живет.

     - Странно, - сказал майор и поджал пухлые губы, затем строго посмотрел на Холмогорова. - Странная вещь получается, товарищ советник, как только труп в нашем городе появляется, так вы его первым находите. Странно это, однако...

     Андрею Алексеевичу хотелось сказать, что ничего странного в этом нет: если человек стремится распутать убийство, то он и движется по следу убийцы. А ежели искать несуществующих сатанистов, то следствие и в будущем станет топтаться на месте. Но втолковывать милицейскому начальству прописные истины не хотелось - бесполезно.

     У Цирюльника задрожали губы:

     - Анатолий Павлович, уж не думаете ли вы...

     - Нет, не думаю, - оборвал его майор, - я анализирую, - он запустил руки в карманы широких милицейских штанов и покачался на цыпочках. - Хрен знает, что в городе делается! Сатанисты проклятые, житья от них нет! Раньше тихо было, теперь же хрен разберешься, развелось мерзости - скины, панки, под-панки, рокеры, пацифисты, пофигисты, сектанты, сатанисты... Недавно через базар шел в гражданском, меня за рукав схватили - молодой человек, рядом с ним девушка, приятные с виду. “Здравствуйте”, - говорят. “Здравствуйте”, - отвечаю. “Вы в Бога верите?” - “Конечно, верю и в церковь хожу”. - “Тогда и к нам приходите”, - и суют мне приглашение. Тут я и понял, что это сектанты, спорить с ними начал. А их не прошибешь, говорят: “Если вы человек верующий, то ответьте: верите в спасение?” Что им скажешь, вырвал руку и пошел.

     - Так вы верите в спасение? - поинтересовался Холмогоров.

     Майор Брагин не был приучен рассуждать над такими материями, но как человек служивый не мог оставить вопрос без ответа:

     - Не мне это решать. Если положено мне спасение, так оно и будет. Главное - заповеди не нарушать, честно служить, чужого не брать, на чужих жен не смотреть, мать и отца почитать, даже если он алкоголик. Правильно я говорю, товарищ советник?

     Холмогоров решил с ним не спорить.

     Майор Брагин успел выкурить три сигареты, прежде чем приехали криминалисты. Машина у них была неказистая, костюмы дешевые, но эти люди Холмогорову внушали куда большее доверие, чем майор Брагин, прибывший на новеньком “Опеле”.

     "Хоть и провинциалы, но профессионалы”, - решил советник патриарха, глядя на то, как работают, люди. Они не задавали лишних вопросов, только по делу.

     Церковный староста совсем забыл, что ему надо еще успеть на службу. Случившееся совершенно выбило его из колеи.

     - зайти? - спросил Холмогоров у криминалистов, работавших в сарае.

     Молодой мужчина лет тридцати, в очках согласно кивнул. Он сидел на коленях возле упавшей чурки и внимательно рассматривал спил дерева.

     - Вы уже разобрались в картине происшедшего?

     - Почти.

     - Кусок материи на верстаке вас пока не заинтересовал?

     - Еще не было времени рассмотреть как следует, я оставил его на потом. Вам что-то известно?

     - Да. Помните, когда убили отца Михаила, пропал оклад?

     Эксперт вскинул голову, и из-под толстых очковых линз блеснули любопытные глаза.

     - Это та самая материя, на которой Михаил Летун расположил оклад, прежде чем его сфотографировать, та самая, в которую оклад был завернут и спрятан в платяной шкаф.

     - Вы уверены?

     - Почти, - Холмогоров вынул фотографию.

     Андрей Алексеевич вместе с криминалистом расположился у верстака.

     - Видите, та же самая фактура?

     - Согласен.

     - Материя вытянута в четырех местах - по углам оклада, там следы серебра.

     - Темные следы, - поправил криминалист, - воз, возникшие вследствие трения материи о мягкий металл, предположительно о серебро.

     - Вы любите точность?

     - Это моя профессия. За подсказку спасибо.

     - По всему получается, что оклад был похищен Пацуком.

     - Я не делаю никаких предположений, - мягко улыбнулся криминалист, - моя задача - зафиксировать то, что может пригодиться следствию. С вопросами обращайтесь к майору Брагину, - взгляд криминалиста был лукав. -Он-то представлял себе ту интеллектуальную пропасть, которая отделяет Холмогорова от милицейского начальства.

     Говорить с Брагиным Холмогорову пришлось официально. Протокол допроса был заполнен по всей форме, Андрей Алексеевич прочел его и поставил подпись, рядом с ней крест. Брагин долго и пристально смотрел на бумагу, не решаясь спросить, издевается над ним Холмогоров или так положено подписываться советнику патриарха.

     Наконец отложил документ в сторону:

     - Как вы думаете?

     - Насчет чего? - осведомился Холмогоров.

     - Я считаю, что все сотворили сатанисты, - твердо сказал милицейский майор, - факты об этом говорят. Связали человека, поиздевались над ним. Если бы кому-то хотелось убить Пацука, он сделал бы это без всяких извращений. А кто, кроме сатанистов, станет вылавливать труп из реки и выставлять его в сарае для устрашения мирных граждан? Все приметы указывают на сатанинский ритуал.

     - Извините, Анатолий Павлович, но вы знакомы с сатанинскими ритуалами, хотя бы по литературе?

     - Не очень подробно, - неохотно признался майор Брагин.

     - А я знаком, - Холмогоров подался вперед. - И ни одним сатанинским ритуалом вылавливание утопленника не предусмотрено. Они могут сердце сырым съесть, печень зажарить, могут пить кровь, могут сжечь человека живьем. На мой взгляд, Пацука пытали, заставляя в чем-то признаться.

     - Что мог знать Пацук?

     - Например, кто убил Стрельцова. Не зря же утопленника притащили в сарай?

     - Если притащили, значит, знали, кто его убил. Что у вас еще есть, товарищ советник?

     - Я уже вашему криминалисту говорил о материи. В нее оклад был завернут, вы бы ее матушке показали для опознания.

     - Покажем, если посчитаем нужным. Холмогоров, хоть и понимал, что убеждать майора бесполезно, все же хотел иметь чистую совесть. Поэтому предпринял еще одну попытку:

     - Это не сатанисты, я вам говорю как специалист.

     - Вы не специалист, специалисты погоны носят, - самодовольно заявил майор Брагин, - а советник. Вот советы и давайте, а слушать их или нет - наш вопрос, - сказав это, Брагин звонко ударил кулаком по колену и тут же скривился от боли. - Ножом меня пырнули, - пожаловался он Холмогорову, - еще когда лейтенантом был, сухожилие на одном волоске висело. Значит, так, товарищ советник Андрей Алексеевич Холмогоров, не нравится мне все, что произошло. Отца Михаила вы обнаружили, два новых трупа тоже на вашей совести. Если еще один труп найдете, то уж не взыщите, разбираться с вами придется. Взял бы я с вас подписку о невыезде, но вы, говорят, до сорока дней по Михаилу Летуну оставаться в Борисове все равно собираетесь, так что поверю на слово. Вы уж Бога не гневите, если надумаете уехать, позвоните мне по телефончику. А теперь вы свободны, - и майор Брагин залихватски козырнул.

     "Однако он и дурак, - беззлобно подумал Холмогоров и тут же устыдился этой мысли. - Каждый человек находится на своем месте. Худо ли бедно, но работу свою Брагин делает, преступления расследует. И не его вина, что мотивы последних убийств выше его понимания. Майор идеально подходит для работы в небольшом городке, тут гений от сыска и не требуется, надо быть лишь внимательным и честным. А эти качества у него, по-моему, есть. На месте Брагина я бы тоже отнесся к приезжему из Москвы с подозрением”.

     - Мы еще успеем на службу? - спросил Холмогоров, когда Иван Спиридонович Цирюльник забрался в машину.

     - На какую службу? - удивился тот, напрочь забыв о приезде отца Максима из Минска. - Вот оно как, за делами житейскими о божественном забываем.

     Всю дорогу до храма Иван Спиридонович крестился и шептал слова молитвы, то и дело косясь на Холмогорова и недоумевая, почему тот ведет себя так невозмутимо.

     - Вы на службу пойдете? - прошептал Цирюльник.

     - Обязательно. После службы и поговорим. Церковный староста был уверен, что у такого человека, как советник патриарха, обязательно есть свое объяснение происшедшему. Сам же он терялся в догадках и не мог свести концы с концами, нарисовать какую-то пусть и ошибочную, но цельную картину.

     Благодаря местному эфэм-радио, вернее, благодаря выступлению по нему церковного старосты на утреннюю службу в храм собралось много народу. Но тогда еще никто из прихожан не знал страшной новости. К вечеру же и город, и окрестности буквально гудели от пересудов, и на вечернюю службу в храме народу собралось, как на Пасху, - люди стояли даже на паперти.

     Отец Максим с удивлением рассматривал народ и поинтересовался у церковного старосты:

     - У вас всегда так?

     - Нет, только сегодня.

     Пришел и слепой ди-джей Игорь Богуш. Его придерживала за локоть соседка, чтобы не затерли в толпе.

     Едва началось богослужение, разговоры смолкли. Все терпеливо ждали его окончания, никто не собирался уходить, надеясь, что проповедь приезжего священника (как-никак он из Минска, из экзархата) сможет хоть чуть-чуть прояснить ситуацию. Люди ожидали услышать точку зрения церкви. Но отец Максим ни словом не обмолвился об убийстве Кузьмы Пацука.

     Сразу же после службы, когда были погашены свечи и закрыты церковные ворота, возле храма, у могилы убитого отца Михаила, произошло стихийное собрание. Люди обменивались новостями, чтобы потом разнести их по городу. Майор Брагин даже выделил усиленный наряд милиции, два уазика и “скорая помощь” дежурили на площади.

     Сам майор в штатском, с пистолетом под мышкой прохаживался среди народа и прислушивался к разговорам. Но едва он приближался к спорящим, разговоры тут же стихали. Все вежливо здоровались с майором, на что он отвечал:

     - Я сейчас не на службе, комментарии будут попозже в прессе.

     Холмогоров и Регина нашли друг друга не сразу, хотя и искали встречи.

     - Я знала, вы окажетесь поближе к могиле отца Михаила, но не сразу смогла пробиться. Много желающих положить цветы и поклониться кресту.

     - Не столько поклониться, сколько посудачить, - сказал Холмогоров. - Идемте отсюда.

     Местные женщины провожали Регину и Холмогорова внимательными подозрительными взглядами, но ничего плохого никто так и не сказал. Дети многих прихожан учились в школе, где преподавала Регина. От детей об учительнице родители ничего плохого не слышали, а возводить напраслину, стоя возле церкви, язык не поворачивался даже у закоренелых сплетниц.

     - Что вы обо всем этом думаете? - спросила Регина, глядя в глаза Холмогорова.

     - У меня такое чувство, - Холмогоров помедлил, а затем горестно произнес, - это еще не конец. Что-то движет всем происходящим, а вот что, не могу понять. Найдется причина, и все встанет на свои места, каждое движение, каждый поступок получит объяснение.

     - Скорее бы, - произнесла молодая женщина, и по ее лицу Холмогоров понял, что Регина боится. - Отец говорил, что у нас в городке подобные трагедии случались и раньше. Отец сегодня даже нарисовал график. Каждые тридцать лет в Борисове происходят жуткие события: то сгорит несколько домов вместе с людьми, то две свадебные лодки перевернутся посреди реки и почти все гости утонут. А зимой перед началом войны во время учений тридцать солдат утонули в реке, под ними проломился лед, хотя зима была лютая и лед был толщиной в полметра. И машины переезжали через реку, и трактора, а пошли люди лед провалился, все до единого ушли на дно.

     - Всему найти свое объяснение, - сказал Холмогоров, держа Регину за локоть. - Если все утонули, значит, в этом месте сильное течение, оно и затянуло людей под лед. А если течение быстрое, то лед тонкий, не успевает нарастать.

     - До этого по льду прошли машины, лошади везли сани с зерном...

      Холмогоров пожал плечами:

     - Мы не можем понять того, что происходит на наших глазах, чему мы являемся свидетелями. А события шестидесятилетней давности тем более не доступны пониманию.

     - Вы говорите со мной, Андрей Алексеевич, как с ребенком. Пытаетесь успокоить, да?

     - Конечно, пытаюсь. Вижу, вы взволнованы, расстроены.

     - Отец еще рассказал, что дом пасечника три раза жгли: два раза - в девятнадцатом столетии и в двадцатые годы.

     - Дом пасечника? - у Холмогорова тотчас перед глазами возникло видение: дом из красного кирпича, абсолютно нежилой с виду, заколоченные ставни, закрытые на замок ворота.

     Подобные дома обрастают легендами, их стараются обходить стороной. - Пасечник у вас легендарная личность?

     - Он - самая настоящая легендарная личность, его фамилия, между прочим, Жандармов.

     - Звучит немного необычно, - признался Холмогоров, - но я знаю людей с фамилиями Губернаторов, Бургомистров, Небаба.

     - Отец проследил генеалогию многих семей в нашем городе. Так вот он рассказывал, что Жандармов - это исковерканные французские имя и фамилия, кажется, они вначале звучали Жан Жодэн. Предок нашего пасечника остался здесь, когда Наполеон отступал с войсками. Раненный в ногу, он не мог дальше идти, прибился к местной одинокой женщине, та его выходила...

     Неподалеку от Регины и Холмогорова остановился мужчина в длинном сером плаще и в серой шляпе. Такую одежду вполне могли носить и пятьдесят лет тому назад, и двадцать. Он стоял спиной к беседующим и прислушивался, не скрывая этого.

     - Пойдемте, Регина, отсюда, здесь слишком много народу.

     - Куда? - спросила женщина.

     - Хотя бы к реке.

     - Нет, я туда не хочу.

     - Почему?

     - Лишь вспомню об утопленнике, которого притащили в сарай, мне становится не по себе.

     - Регина, успокойтесь, сами утопленники не ходят, бояться их не стоит. Поверьте мне, они ничего плохого сделать не могут.

     Вскоре они были у реки, на высоком обрыве. Сумерки скрывали горизонт, кое-где горе-, ли огни, далекие, похожие на звезды.

     - Все уйдет под воду. Отец себе места не находит, говорит, это безрассудство.

     С противоположного берега реки донесся гул, и лишь после этого Холмогоров и Регина увидели вереницу огней.

     - Скреперы едут, - сказал Холмогоров.

     - Вскоре там будет лишь на лодке плавать.

     - Когда произойдет затопление?

     - Скоро реку перекроют: недели через две. Всех жителей из деревень уже выселили, каждый день вертолеты кружат.

     Мужчина и женщина стояли на обрыве, вглядываясь в сумрачную даль, призрачную и пугающую.

 

Глава 14

 

     Самсон Ильич Лукин и два его напарника спешили в белорусский город Борисов так, словно их там ждали накрытые столы. Им и в голову не могло прийти, что человека, к которому они спешат, уже нет в живых. Двух телохранителей Лукин взял у Павла Изотовича, тот сам настоял на сопровождении. Оклад - вещь дорогая, в дороге может случиться всякое.

     - Не бойся, - сказал Павел Изотович, - на твой бизнес я не посягаю, твое останется тебе. Ребята они тертые. Если нужно будет кого-нибудь прижать, они из него душу вытрясут. Документы у них подлинные, с моим участием сделанные, оба - помощники депутатов Государственной думы. Так что будь спокоен, ни одна свинья придраться к ним не сможет. И на оружие документы у них имеются.

     Лукин не упрямился, понимая, что Павел Изотович, как обычно, прав. Джип тоже был из конюшни олигарха, далеко не худший, связь с “большой землей” имел надежную, не только сотовую, но и космическую. Портфельчик с раскладной параболической антенной лежал на заднем сиденье, прикрытый плащом Лукина.

     - Вы, ребятки, так не гоните, жизнь-то у каждого одна.

     - Мы всегда так ездим, по-другому не умеем. Безопасность гарантируем."

     - Смотрите, вам виднее. Охранники повиновались Лукину беспрекословно. Чуть меньше тысячи километров для хорошего автомобиля не расстояние, водители менялись через каждые два часа. Даже самолетом путешествовать было бы не так комфортабельно, как на роскошном джипе. Самсон Ильич несколько раз вытаскивал из кармана пиджака свой потрепанный блокнот и читал заветный адрес Пацука. Ему казалось, что он выучил каждую букву, каждую цифру.

     Когда переехали мост через Березину, Лукин попросил остановить машину. Он выбрался на обочину, размял затекшие ноги, потянулся, осмотрелся вокруг, втянул воздух, прохладный, уже осенний.

     - Как здесь хорошо, благодать да и только!

     - Хозяин, - обратился Лукин к владельцу старомодного велосипеда, - как нам на Садовую улицу заехать?

     - Садовая? - задумался абориген в телогрейке, постучал сапогом по колесу велосипеда, плюнул под ноги, а затем неопределенно махнул рукой в сторону болота. - Вам туда надо ехать, там у кого-нибудь и спросите. Здесь ее нет, - мужик смотрел себе под ноги.

     "Деревенщина неотесанная!” - подумал Лукин, подбрасывая на ладони дорогую зажигалку.

     Мужик оторвал взгляд от сапог и принялся созерцать автомобиль.

     - Значит, хозяин, ты не знаешь, где такая улица?

     - Черт ее знает, где она? Но что есть такая, это точно. Езжайте через весь город, там ее и отыщите.

     - И на этом спасибо. Едем!

     Джип плавно тронулся и легко разогнался. Лунин оглянулся на мужика с велосипедом. Тот провожал машину взглядом, приложив ладонь ко лбу.

     Минут через двадцать отыскалась Садовая улица, оказавшаяся грунтовым проселком. Единственный дом, стоящий на ней, был обозначен почему-то цифрой 9.

     "Ив самом деле Пацук живет неплохо, - подумал Самсон Ильич, разглядывая основательный дом с новой железной крышей и выбираясь из машины. - Только место невеселое”.

     - Пойдешь со мной, - сказал он одному из охранников. А ты жди в машине.

     - Понял, - ответил шофер, раскуривая сигарету.

     Охранник открыл калитку, пропуская Лукина вперед. Залаял пес, огромный, рыжий. На крыльце появилась женщина в черном платке.

     - Здравствуйте вам, - привычно ласково сказал Лукин. - Мне бы Кузьму увидеть.

     Лицо женщины исказила гримаса, губы задергались, она ладонью закрыла лицо.

     - Нету моего кормильца, нету!

     - Где он?

     - Два дня, как похоронили соколика нашего. “Что за ерунда?” - подумал Самсон Ильич, приближаясь к женщине.

     - Я с ним разговаривал совсем недавно по телефону, он меня приглашал.

     - Приглашал, - нараспев произнесла женщина, - на кладбище мой муженек, царство ему небесное, земля ему пухом.

     Самсон Ильич перекрестился мелко, по-воровски.

     - А вы кто же будете? - спросила женщина, поглядывая на шикарную машину.

     Самсон Ильич Лукин умел произвести нужное впечатление.

     - Мы с Кузьмой - старые приятели. Что ж с ним приключилось такое?

      - Ох, и не спрашивайте. Как вспомню, так сразу сознание теряю, на ногах стоять не могу. Вы в дом проходите, люди добрые.

     Самсон Ильич снял кепку, вошел в дом. Охранник двинулся следом. Женщина усадила гостей. Самсон Ильич молчал, понимая, что женщина сама сейчас расскажет все, что посчитает нужным.

     - Вы-то мужа моего давно знаете?

     - Давненько, - произнес Лукин. - Мы с ним старые друзья, сказать, по несчастью, - многозначительно добавил он.

     "По несчастью” Лукин произнес веско, так произносят заветный пароль, на который понимающий человек среагирует тотчас.

     - Уж не в тюрьме ли вы с ним сидели?

     - Было такое дело, - сказал Лукин. - Там познакомились, там и подружились, - употреблять тюремный жаргон Лукин не любил.

     Хозяйка дома сидела, положив руки на колени, и мяла носовой платок. Лукин судорожно пытался вспомнить имя жены Кузьмы Пацука, напряженно морщил лоб, шевелил губами.

     "Как же ее Кузьма называл? А, вспомнил - "моя баба"”.

     - Извините, пожалуйста, - произнес Лукин, - запамятовал ваше имя и отчество.

     - Анна Ивановна я, Анна Ивановна Пацук.

     - Очень приятно. Самсон Ильич. Может, Кузьма вам обо мне рассказывал?

     - Сейчас не вспомню, может, и говорил, - женщина вела себя осторожно, словно подозревала подвох.

     И тут случилось совершенно неожиданное для нее. Самсон Ильич запустил руку во внутренний карман пиджака, извлек портмоне, переложил его себе на колени.

     - Анна Ивановна, мне, конечно, неудобно.., примите мои соболезнования. Не хочу вас тревожить, расспрашивать, что да как, понимаю, вам очень больно. У нас, Анна Ивановна, с вашим мужем дела были, - Самсон Ильич взглянул вначале на бумажник, затем на двойной портрет в деревянной рамке, с которого вот уже тридцать лет улыбались всем приходившим в дом Пацук и его супруга. - Я Кузьме деньги задолжал... Он слово с меня взял, говорил, отдашь лично мне, Христом Богом прошу, мне и никому больше.

     Анна Ивановна Пацук подалась вперед, пальцы ее замерли, перестали мять носовой платок, глаза жадно блеснули.

     - Кормилец мой! - воскликнула женщина. - Это же столько денег на похороны ушло. Ты ж не знал и не гадал, что тебя хоронить придется, такого молодого, здорового! Ничего не откладывал, я по людям ходила, по соседям денежки собирала, чтобы похоронить по-человечески.

     Лукин картинно медленно развернул бумажник, как священник разворачивает Псалтырь.

     - Не очень много я Кузьме должен был, вряд ли это поправит ваши дела, Анна Ивановна, но долг платежом красен. Кстати, как это случилось?

      И тут женщину прорвало. Она подумала, что если не расскажет, то и денег, воз, не получит. Даст ей заезжий богач каких-нибудь десять долларов, а остаток себе присвоит. И она рассказала все, что ей было известно. Самсон Ильич иногда деликатно задавал вопросы, сокрушенно кивал, не забывая открывать и закрывать пухлый бумажник. Время от времени он прикладывал рукав пиджака к глазам, словно вытирал слезы. Щеки у него подрагивали, губы кривились.

     - Да уж, не думал и не гадал, что так сложится судьба. Дела мы с вашим супругом, царствие ему небесное, большие делали. Жаль, придется теперь одному, вдвоем-то сподручнее было, Анна Ивановна.

     - Какие дела? - спросила женщина. Руки Лукина наконец перестали закрывать и открывать портмоне, он вытащил пачку денег - двести долларов десятками, аккуратно положил деньги на край стола. Анна Ивановна посмотрела на деньги.

     - Берите, они теперь ваши. Нет Кузьмы - отдам вам, все-таки вы жена его.

     Деньги мгновенно исчезли в руке женщины, словно их и не было на столе. Она тут же поднялась, вышла в кухню, вернулась с тарелкой, на которой лежало порезанное мясо, и с бутылкой водки. Поставила все это на стол, принесла хлеб, рюмки.

     - Какие дела у вас с моим Кузьмой были? - деньги она уже пересчитала в кухне, и сумма ее убедила в честности Лукина.

     - Обещал он мне старую икону продать в окладе, я ему хорошие деньги посулил. Сказал: “Приезжай, Самсон Ильич, поживешь у меня, погостишь, на рыбалку съездим. Билет до Москвы дорогой, мне самому накладно мотаться”. Вот я и приехал.

     - - Икону в окладе? - изумилась женщина. Взглянула на икону, дешевую, бумажную, за стеклом. - Не было у нас никаких окладов.

     - Может, он вам, Анна Ивановна, и не сказал, сюрприз хотел сделать?

     - Говорил он мало, - призналась Анна Ивановна, - нелюдимый был. Но уж если обещал, то выполнял обязательно.

     - Значит, вы ничего не знаете об иконе и об окладе?

     - Ничего.

     Лукин подозревал, что убили Кузьму Пацука именно из-за оклада. Но кто мог прознать про его ценность, если сам Пацук о ней и не подозревал? “Проговорился Пацук, что ли? Вот придурок, язык бы ему отрезать!"

     Выпив рюмку водки, Анна Ивановна встрепенулась:

     - Погодите, Самсон Ильич, у Кузьмы чемоданчик есть. Он мне никогда в него даже заглянуть не позволял. Сейчас я его принесу. А что, действительно хорошие деньги вы ему обещали?

     - Хорошие, - сказал Лукин, и его глаза заблестели.

     Анна Ивановна вспомнила о пятистах долларах, обнаруженных во внутреннем кармане пиджака мужа, того пиджака, в котором и был похоронен Кузьма Пацук три дня тому назад. Она быстро отправилась в спальню и вернулась с небольшим чемоданчиком черного цвета.

     - Знакомый чемодан! - воскликнул Лукин, поднимаясь со своего места.

     Чемоданчик по размерам был таким, что оклад в него вполне мог вместиться. Но Анна Ивановна уже заглядывала в него в тот день, когда погиб Пацук, сразу после отъезда милиции, и знала, что ни оклада, ни денег в нем нет; последнее обстоятельство ее очень расстроило.

     Она положила чемодан на стул, тяжело вздохнув, открыла крышку:

     - Посмотрите, может, здесь?

     В чемодане оказалось несколько старых газет, два зачитанных журнала, Уголовный кодекс РСФСР образца 1988 года, топографическая карта Борисова и его окрестностей, карта потертая, в пятнах, такими обычно пользуются рыбаки, грибники или туристы. Лукин вытаскивал одну вещь за другой, бережно расправлял на столе, рассматривал и откладывал в сторону.

     Наконец он взял в руки топографическую карту и развернул ее. Голова Лукина была низко наклонена, поэтому ни охранник, ни вдова Пацука не заметили, как заблестели глаза Самсона Ильича. Это было именно то, что он искал, - карта с пометками. Сердце Лукина екнуло, когда он увидел нарисованный возле болота маленький крестик, по форме точь-в-точь напоминавший тот, который он купил у Пацука. Рядом с ним был нарисован прямоугольник. “Оклад!” - решил Самсон Ильич.

     - Хорошие места для рыбалки Кузьма выбирал.

     - У него и лодка была, но пропала, - призналась женщина. - И поднялась же у кого-то рука украсть лодку с новеньким мотором у покойника!

     - Люди у вас здесь злые какие-то!

     - И не говорите, Самсон Ильич. Священника недавно убили, зверски, топором зарубили! Не одна я горюю.

     - Часто у вас людей убивают?

     - Бывало, по пьяни или случайно на дороге машиной кого-нибудь сшибут, но это же не убийство, а несчастный случай. Подобных же зверств никто не припомнит.

     - Священника, говорите, убили? - переспросил Самсон Ильич.

     - Да, Михаила Летуна.

     В голове у Лукина слова сразу же связались в одну цепочку: крест, оклад, священник.

     - Тенденция, однако, - произнес он.

     - Что-что вы говорите?

     - Хороший священник был?

     - Очень хороший, - сказала женщина. - От пьянства воду святую давал, заговоренную: кто воды выпьет, тот водку пить бросает. Правда, моему Кузьме не очень помогло. Поначалу действовало, а потом он обозлился. Отец Михаил говорил, чтобы Кузьма в церковь пришел, но, как я ни старалась, как ни уговаривала, муж лишь смеялся. Зря я на своем не настояла; может, ходи он в церковь, все по-другому в жизни сложилось бы.

     - Да, все в руках Божьих, - пробормотал Лукин, поглядывая на карту.

     Выпив вторую рюмку и закусив, Самсон Ильич взял женщину за руку, посмотрел ей в глаза - так вкрадчиво смотреть умел только он.

     - Анна Ивановна, с Кузьмой мы в тюрьме как братья были. Он за меня вступался, я за него, жили душа в душу. Жизнь там тяжелая, скажу вам честно. Подарите мне чемоданчик, а?

     Я человек немолодой, сентиментальный, буду иногда его доставать, смотреть, Кузьму вспоминать.

     Женщина растерялась, боялась прогадать. На ее взгляд, в старом чемодане ничего ценного не было.

     - Забирайте, - сказала она и тут же скороговоркой добавила:

     - Кузьма очень им дорожил. Очень дорожил, - повторила она, сделав ударение на слове “дорожил”.

     - Раз дорожил, то ничего не поделаешь, - усмехнулся Лукин, доставая портмоне. - Еще пятьдесят долларов могу дать, самому сейчас трудно. По машине не судите, не моя она. Кузьма мне как брат был.

     Пятьдесят долларов сделали свое дело. Охранник смотрел на Лукина восхищенно. Вдова Пацука готова была руки Лукину целовать. Самсон Ильич аккуратно закрыл чемоданчик, но охраннику его не отдал, вышел, неся его под мышкой.

     - Вы еще женщина молодая, жизнь свою устроите. Кузьма вам дом оставил, машину.

     Женщина завыла, решив, что все же продешевила с чемоданчиком.

     Лукин уже садился в машину.

     - Поехали быстрее! - зашептал он, закуривая дорогую сигарету.

     Массивный джип развернулся прямо возле дома и умчался в сторону города.

     "На кой черт ему чемоданчик сдался? Врет он, что другом Кузьме был”.

     Анна Ивановна Пацук разжала вспотевшие пальцы. Пятидесятидолларовая бумажка уже стала влажной, и женщина заспешила в дом, чтобы понадежнее спрятать деньги. “И то хлеб, - думала она, закрывая дверь. - Сам бы Кузьма деньги ни за что мне не отдал бы, а тут прямо как с куста взяла. Может, еще кто приедет, долг отдаст? Интересно, где это он пятьсот долларов заработал? А если убил кого или зарезал? Если и убил, не мое это теперь дело. О деньгах ничего никому не скажу и о мужике, который приезжал, тоже - ни гу-гу. Буду молчать, так оно надежнее”.

     Лукин и два его охранника поселились в местной гостинице. Лукин получил ключи от номера “люкс”, охранники заняли двухместный номер за стенкой. После зоны даже районная гостиница казалась Лукину подобием рая - телевизор, кровать с чистым бельем, небольшая уютная ванная комната. Лукин закрылся в номере и попросил охранников его не беспокоить.

     Он разложил карту Кузьмы Пацука на столе и, водрузив на нос очки, принялся ее изучать. Он рассматривал ее так внимательно, как больной рассматривает рентгеновский снимок своих внутренних органов. Самсон Ильич надувал щеки, морщил лоб, тер седой затылок, разгадывая чужие пометки на топографической карте. “Город, река, старица, болото, дамба..."

     Кузьма, как бывший военный, был человеком обстоятельным. Изучив карту, Лукин спрятал ее в дорожную сумку и дважды постучал в стенку.

     Охранники появились тотчас.

     - Вот что, ребятки, - сказал Лукин, - нужны резиновые сапоги для всех нас, у меня сорок пятый размер. Также нужна лодка, желательно с мотором. Найдите какого-нибудь местного аборигена и договоритесь, чтобы завтра утром он нас отвез. Это километров семь от города.

     - Вверх или вниз по течению? - осведомился охранник.

     - Какое ему до этого дело? Идите в магазин, купите сапоги, пару лопат.

     - Что еще надо?

     - Купите минеральной воды и еды. Завтра утром отправимся. А я пройдусь по городу, посмотрю, чем они тут дышат.

     Лукин покинул гостиницу вместе с охранниками. Те направились к местному универмагу. Лукин же пересек площадь и двинулся к базарчику. Новости лучше всего узнавать на базарах, в банях и ,в камерах предварительного заключения - там люди становятся словоохотливыми. Но оказаться в милиции Самсону Ильичу не хотелось, баня его тоже не прельщала, он знал способ лучше. Лукин дорогу не спрашивал, карту Борисова и окрестностей выучил наизусть.

     Самсон Ильич отыскал пивнушку неподалеку от вокзала, вошел в накуренное помещение. У крыльца сгрудились пара мотоциклов, полдюжины велосипедов, все с буханками дешевого формового хлеба на багажниках. Народу в пивнушке собралось уже изрядно. Самсон Ильич поменял в гостинице русские рубли на белорусские деньги и теперь с бокалом пива в руках осматривался по сторонам.

     У окна в углу одиноко стоял скучающий мужик с “Беломором” в зубах и с почти пустым бокалом; допивать его он не спешил, на второй, наверное, уже не хватало денег.

     - Разрешите составить компанию? - любезно поинтересовался Лукин.

     - Становитесь, - мужчина отодвинулся в угол.

     - Что-то у вас в городе неладно, - хлебнув не в меру пенистого пива, произнес Лукин, - про какие-то убийства все говорят?

     - Вы, я смотрю, неместный? - сказал мужчина, перекидывая папиросу из одного угла рта в другой.

     Лукин внимательно посмотрел на покрытые татуировкой пальцы мужчины. “С этим я найду общий язык”, - подумал он. И после двух-трех знаковых фраз Самсон Ильич уже выкладывал деньги на мокрую стойку:

     - Купи водочки, побазарим, расскажешь, что здесь да как. Я совсем недавно на вольняшку откинулся.

     Мужик заторопился. Он кожей, спинным мозгом почувствовал, что угощает его не какой-нибудь заурядный бандюган, а человек солидный, основательный, может, даже авторитет. И хотя у Самсона Ильича не было ни одной татуировки, по твердому взгляду, сдвинутым бровям, по интонации местный мужичок догадался, что рядом с ним мужик не простой, а тертый, видавший виды. Он вернулся с бутылкой водки, подал ее Лукину.

     - Наливай себе сам, рассказывай.

     - Непорядки у нас в городе, ментов понаехало, все машины проверяют. Лукин передернул плечами:

     - Меня не проверяли, - пробурчал он.

     - С Минска легавых понаехало, все ищут, кто Кузьму Пацука завалил.

     - Ты знал его?

     - Кто ж Кузьму здесь не знал! Правда, не сидел я с ним.

     Лукин не стал уточнять, что он именно с Пацуком провел за колючкой не один год.

     - Так за что, думаешь, Кузьму порешили? Вроде человек он был незлой...

     - Незлой? Скажешь тоже! Злющий как собака! А что до твоего вопроса, так, думаю, Кузьма со своим корешом Стрельцовым золото нашли. Кузьма в Москву ездил, продавать его возил.

     - Так уж и золото? - изумился Лукин.

     - Ага. У нас его здесь полным-полно, да вот найти никто не может, все про него только и говорят. Я еще с детства разговоры слышал, мне отец рассказывал, а ему - дед. Где-то тут на Березине золотая карета самого Наполеона утонула.

     - Это круто - золотая карета, - хихикнул Лукин.

     - Что, не веришь? Вот тебе крест! Из чистого золота: и колеса золотые, и оглобли, и спицы в колесах тоже золотые. Тяжеленная, триста пудов, говорят, весила!

     - Басни это, - сказал Лукин. - Если бы здесь золото было, его бы уже нашли. Советская власть, брат, она такая власть, что и иголку в стогу сена отыскивала. Я постарше тебя буду и знаю это наверняка.

     - Может, ты и прав, - запивая пиво водкой, пробормотал мужчина. - Меня, кстати, Петром зовут.

     - А меня Самсоном, - представился Лукин. - Петр, откуда ты знаешь, что Кузьма золотишко в Москву продавать возил? Петр замялся:

     - Я его на вокзале встретил, племянника провожал, а Кузьма с ним в одном вагоне поехал. Я у него еще спросил: чего в Москве забыл, Кузьма? А он мне и говорит, что нет, мол, только до Орши на московском поезде прокатиться решил. А я билет у него в руках видел, до Москвы билет. Я еще подумал, что обмишурился, почудилось, у проводницы поинтересовался. Та подтвердила, сказала, что до Москвы едет. Вернулся он дня через три. Что ему в Москве делать? Родни у него там нет.

     - Может, к корешам ездил?

     - Э нет, не к корешам, потому как вернулся веселый. Я еще у него спросил, как дела, мол, если хорошо, то угостишь?

     - И что?

     - Угостил, как положено. Но белорусских денег у него не оказалось, он при мне доллары сдавал. За доллары беленькую покупал, понимаешь, за доллары. Откуда у него доллары? Из Москвы...

     - Менты что говорят?

     - Что они скажут? Они молчат, все крутят, свидетелей ищут, дело завели.

     - Это они, собаки, умеют, - произнес Лукин и почувствовал, как у него по спине пробежал холодок.

     - Друг-то его, Стрельцов, еще раньше пропал. Не было его долго. А нашли его в сарае, где Кузьма висел. Говорят, он сам туда из реки пришел. В закрытом гробу Стрельцова хоронили. Я смотреть на Кузьму не бегал, только на поминки сходил. Вдова его стол хороший накрыла, а если стол хороший на поминки, значит, деньги были. Без денег-то стол не накроешь, человек пятьдесят народу собралось. Хоть дом у Кузьмы и здоровенный, а все за один раз не вместились, не сели.

     - Слушай, Петр, а кто бы Кузьму за золото порешить мог?

     - Этого я не скажу. Может, не поделился с кем, а может, тайну знал или место нашел, где золотишко лежит.

     - Если бы Кузьма место знал, его бы тихо хлопнули и закопали поглубже.

     - Может, оно и так, - согласился Петр. Лукин взял бутылку, вылил остатки водки в пустой бокал и подал его Петру:

     - Кого менты ищут? - Лукин спросил, глядя в глаза Петру.

     Тот передернул плечами:

     - Они уродов ищут, сатанистов. Какие, на хрен, сатанисты! Самые сатанисты - менты и есть.

     - А если сами менты его, а?

     - Нет, не похоже. Наших я всех знаю, они так не работают. Избить ни за что могут, а убивать не станут. Ты мужик хороший, - допив водку, сказал Петр, - если что, найди меня. Петра Кравца у вокзала каждая собака знает. Ты не смотри, что я сейчас обтрепанный, еще при Советах я тут гремел, всех в руках держал, боялись меня как огня. Сейчас другие времена, многое изменилось, не по понятиям живут, закон не блюдут. А раньше хорошо было.

     - Если что понадобится, найду, - Самсон Ильич промокнул губы носовым платком и важно, вразвалочку покинул пивную.

     Петр Кравец проводил его завистливым взглядом. И было в его глазах нескрываемое почтение к заезжему немолодому мужчине. “Он своего не упустит, - подумал Кравец, - до правды докопается. Мягко стелет на словах, но резать, если что, по живому будет, и рука не дрогнет. Упаси Бог, попасться на его пути! Расшибет, кишки выпустит, голову отрежет, даже глазом не моргнет!"

     Сунув руки в карманы светлого плаща, надвинув на глаза кепку, Лукин пошел от вокзала к гостинице. Он пытался переварить информацию, полученную от случайного собутыльника. Информация была безрадостная. Если уж в пивнухе говорят о том, что Кузьма нашел золото, значит, об этом каждая собака в городе знает и ментам это известно. Но кто же Пацука порешил? Кузьма ведь сам позвонил, сказал, что оклад у него. Настоящую цену оклада в Борисове навряд ли кто знает, хотя.., тут и за сотню баксов жизни могут лишить.

     "Могут, - сам себе сказал Лукин. - Но не таким же способом! Смерть Кузьмы - это казнь, показательное убийство. Воз, кто-то хотел запугать других, чтобы им неповадно было. Кто же этот знаток, безжалостный и жестокий? Вот бы его высчитать! Я бы с ним договорился. А если бы договориться не получилось, то мои ребята договорились бы с ним по-другому. Оклад... Большие деньги, целое состояние. Павел Изотович оклад ждет, а с чем я к нему приеду, с пустыми руками предстану? Он мне этого не простит. Я ему пообещал, поклялся, что оклад достану. Будь ты неладен, Кузьма, не мог язык за зубами подержать! В Москву ездил... Даже последний урка и тот знает, что ты в Москву золото возил. Эх, надо было вместе с тобой ехать, уж я бы развернулся. Лежал бы оклад в сейфе у Изотовича, а я был бы далеко и при бабках. И плевал бы на все и на всех”.

     В гостинице Лукина уже ждали. В двухместном номере в углу стояли три пары новеньких сапог, две лопаты и лежала военная камуфляжная форма.

     - Вы бы еще автоматов накупили! Попроще чего-нибудь нельзя было найти? Охранники смутились:

     - Самсон Ильич, мы как лучше хотели. Куртки больно яркие продавались - красные, желтые, куда в них? В камуфляже сподручнее.

     - Может, вы и правы.

     Самсон Ильич примерил сапоги и куртку. Все оказалось впору. Взвесил в руках одну лопату.

     - Придется, ребятки, завтра покопать немного.

     - Могилу? - спросил один охранник.

     - Может, могилу, может, что другое. Утро вечера мудренее, сынки. Отдыхайте. Сходите в ресторан, поешьте поплотнее.

     - А вы, Самсон Ильич?

     - Я по-стариковски, в номере перекушу. Насчет лодки что?

     - Лодка есть, Самсон Ильич, будет нас ждать во сколько скажете.

     - Скажи, чтобы в пять часов под парами стояла.

     - Сейчас позвоню.

     - Надеюсь, лодку-то не у ментов взяли, не у рыбнадзора?

     - У барыги-рыбака. Я ему двадцатку пообещал, бензин его.

     - Хорошо, отдыхайте, ребятки. Только смотрите, чтобы все тихо было.

     - Ясное дело, Самсон Ильич. И вам спокойной ночи.

      Лукин забрал свои сапоги, одежду и пошел в номер. Охранники слышали, как щелкнул замок.

     - Мужик он непонятный. Ничего толком не говорит, куда, зачем поедем?

     - Тебе до этого дело есть? Павел Изотович нас к нему приставил, сказал, чтобы выполняли все распоряжения. Он нам бабки платит, так что придется даже задницу Лукину вытирать, если попросит.

 

Глава 15

 

     Проводив Регину, Холмогоров направился к себе. Он шел не спеша. В городе и раньше по вечерам народу гуляло немного, а сейчас Борисов и вовсе казался вымершим. Вороны на деревьях кричали исступленно, словно перед концом света. Они носились над домами, истошно горланя.

     "Город похож на кладбище, - подумал Холмогоров. - Только на сельском погосте так истошно вопят птицы и так исступленно машут черными крыльями”.

     Холмогоров посмотрел на небо, серое, низкое. Птицы с распростертыми крыльями черными крестами усыпали небосвод. Недобрые предчувствия овладели Андреем. Он пытался думать о чем-нибудь светлом, но надрывный птичий крик вновь и вновь заставлял его думать о смерти.

     Церковный староста уже поджидал его:

     - Я начал беспокоиться, Андрей Алексеевич, куда это вы запропастились?

     - К Казимиру Петровичу заходил в гости.

     - А я все гадаю, придете вы к ужину или нет.

     - Спасибо, я из-за стола.

     - Вы, наверное, еще не знаете, Андрей Алексеевич, что случилось? Холмогоров напрягся.

     - Нет, не знаю, - он ожидал услышать, что еще кто-то найден убитым.

     - Милиция задержала трех парней.

     - Что за парни?

     - Тех самых, которые могилы оскверняют. Лицо Холмогорова осталось спокойным.

     - Они сами признались, что церковь размалевали и памятники на кладбище попортили. Вот мерзавцы! И куда только родители смотрели! Наверняка ведь догадывались, чем их детки занимаются.

     - Про отца Михаила они что-нибудь говорили?

     - Не знаю, может, вам, Андрей Алексеевич, майору Братину позвонить? Вам-то он скажет? Говорят, у них в подвале баллончики с краской нашли, именно с той, которой храм размалевали. Если им улики предъявят, они и в убийствах признаются. Вот негодяи! Может, хоть чаю попьете?

     - Нет, спасибо. Не стану я майору звонить, ничего он мне не скажет.

     - Смотрите, дело ваше. Об этом, кстати, даже по радио сообщили. И откуда они только новости узнают?

     - У журналистов свои источники информации, - заметил Холмогоров. - Спасибо вам за приглашение, Иван Спиридонович, пойду я к себе.

     - Конечно, не смею вас задерживать, - церковный староста надеялся скоротать вечер с важным человеком, но вновь не удалось. Холмогоров был не расположен к вечерним разговорам.

     "Может, оно и правильно, - решил церковный староста. - Человек молоть языком просто так, как у нас здесь принято, не привык”.

     Не успел Холмогоров раздеться, как в дверь торопливо и робко постучали.

     - Войдите, - произнес Андрей, уверенный, что это Иван Спиридонович, решивший все-таки поболтать с ним на ночь.

     Дверь распахнулась. На пороге садового домика стояла Регина в легком платье, на плечи накинута куртка.

     - Вы уже знаете, Андрей Алексеевич?

     - Что случилось? Неужели еще кого-нибудь убили? - предположил Холмогоров - так испуганно смотрела на него Регина.

     - Нет, слава Богу, никого не убили, все живы. Трех ребят арестовали. Вы ушли от нас, и тотчас новость по радио передали. Они мои выпускники, могу вам точно сказать, ребята никого не убивали, я их давным-давно знаю. Похулиганить могли, но чтобы человека жизни лишить, такого быть не может. И памятники на кладбищах они выворачивать не станут. Там же их деды похоронены! Холмогоров пожал плечами:

     - Войдите, зачем стоять на пороге? Советник патриарха налил стакан воды, подал Регине. Женщина сильно волновалась.

     - Бежим, Андрей Алексеевич, надо что-то делать! - в глазах Регины не было и тени сомнения, что Холмогоров ее послушается и пойдет вызволять ее бывших учеников.

     В двери стоял Иван Спиридонович и криво усмехался, мол, со мной даже говорить не стал, спать собрался, а женщине отказать не может - под дождь побежит.

     - Идем, - согласился Холмогоров.

     - Стойте, - услышал Холмогоров окрик церковного старосты, - вы бы хоть зонт у меня взяли.

     Старик забежал в дом и вернулся с огромным старомодным зонтиком, под которым свободно укрылись и Холмогоров, и Регина. Женщина взяла под руку Андрея, и он ощутил, как сильно дрожит Регина.

     - - Почему вы так сильно волнуетесь, еще же ничего не случилось? Разберутся, надеюсь.

     - Как у нас разбираются, я знаю. Станут мучить, заставят бумаги подписывать. Бить в нашей милиции умеют так, что синяков не остается.

      - Мне кажется, Регина, вы преувеличиваете, - сказал Холмогоров, вспомнив, в общем-то, доброе, хоть и глупое лицо майора Брагина.

     - Бить будет не сам Брагин, - поняла ход мыслей советника патриарха Регина, - на это есть самые настоящие садисты. Моего отца два года тому назад избили. Они приезжие, из деревень, не городские, наши-то отца уважают. Патрульным показалось, что отец пьян был, а он просто устал. Вот они к нему прицепились, прямо на улице избили и бросили, испугавшись, когда кровь горлом пошла. Сколько я жалоб потом ни писала, сколько ни доказывала, тот же Брагин все и замял. Справедливости ради добавлю, что майор сам к нам домой пришел, извинился перед отцом, тот оттаял, все простил, забрал заявление. Садисты так и остались при погонах и при власти. А ведь это люди Брагина, он им руки развязал.

     "Зря я машину не взял, - подумал Холмогоров. - На машине было бы быстрее”.

     Дождь становился все сильнее и сильнее.

     - Вы простынете, - сказал Андрей.

     - Ничего, я привыкла. Пойдемте чуть быстрее.

     Они взошли на крыльцо милицейского участка. Регина замерла, не решаясь войти первой. Дежурный сержант сидел за фанерной перегородкой, курил дешевую сигарету и болтал с кем-то по телефону.

     - Извини, Вася, тут люди пришли, - трубку сержант класть не стал, лишь прикрыл микрофон ладонью. - Чего? - спросил он, переводя взгляд с Регины на Холмогорова.

     Спросить “чего?” было для него верхом вежливости - все же не кричал и на дождь не выгонял.

     - Учеников моих задержали, - сбивчиво принялась объяснять Регина.

     Холмогоров сжал ее локоть, заставив замолчать, подошел к стойке, оперся на нее локтями, пристально посмотрел в глаза сержанту. Тот даже отшатнулся, настолько пронзительным оказался взгляд мужчины в черном.

     - Кто тут у вас главный, сержант?

     - Сейчас я.

     - Где майор Брагин?

     - Я старший, майор Брагин дома.

     - Должен быть офицер.

     - Лейтенант с группой уехал на задание. Я тут главный.

     - Вы ничего не решаете, - спокойно произнес Холмогоров.

     - Вы, собственно, кем этим сатанистам приходитесь? - до сержанта постепенно доходило, что перед ним тот самый человек, советник патриарха, о котором майор Брагин рассказывал за ужином в ресторане. - К сожалению, я вам ничем не могу помочь, даже если бы хотел, - с ехидцей произнес безусый сержант.

     - Дайте трубку.

     Сержант с удивлением смотрел на свою руку. Он не хотел давать трубку, но дал. Как это случилось, милиционер и сам не мог понять.

     - Брагина наберите.

     Палец сержанта опускался на кнопки аппарата.

     - Слушаю! - недовольно произнес Братин. Обычно в такое время сам он трубку не поднимал, ее брала жена. Определитель номера подсказал майору, что звонят из отделения. А там трое задержанных! “Вдруг кто-нибудь из них повесился или вскрыл себе вены?"

     - Майор Брагин, - нерешительно проговорил в микрофон начальник райотдела милиции.

     - Анатолий Павлович, это я, Холмогоров. Приезжайте сюда, поговорить надо.

     - О чем? - опешил Брагин.

     - О задержанных. К тому же я не один пришел.

      - Кто с вами? - перепуганно спросил майор. Ему уже мерещилась фигура самого святейшего или, на худой конец, владыки.

     - Я с женщиной. Приезжайте. У майора сперло дыхание, никто прежде не говорил с ним в таком тоне.

     - Жду, - сказал Холмогоров и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

     Он предложил Регине присесть, сел сам. Сержант хлопал глазами, то и дело поправляя фуражку на голове, стараясь посадить ее абсолютно ровно, по уставу. Он, как ни пытался, не мог представить себе дальнейшее поведение Брагина.

     Зазвонил телефон:

     - Сержант Сидорчук слушает!

     - Да, все еще сидят, товарищ майор, - доложил он.

     - Да, хорошо, встретим, - он медленно положил трубку на рычаг аппарата и растерянно произнес. - Ишь ты, едет сюда...

     - Я и не сомневался, - сказал Холмогоров. - Спасибо. Где они, сержант?

     - В обезьяннике, где ж еще им быть.

 

***

 

     Знающие и умные люди водятся не только в Москве, они живут и в других столицах. По фотографии оклада, которую майор Брагин заполучил благодаря Холмогорову, а потом передал в Минск, специалистам удалось установить, что это за оклад, а также выяснить его минимальную рыночную стоимость.

     Рабочий день только начался. Майор Брагин был невыспавшийся, злой и утомленный бессонной ночью. Голова раскалывалась. Вчера ему основательно попортили нервы Регина и Холмогоров. Спорил он с ними до хрипоты, задержанных, конечно же, не отпустил, но пообещал, что его люди их и пальцем не тронут.

     Майор уже выпил вторую таблетку от головной боли и приказал, чтобы ему заварили крепкий чай. Именно в этот момент сержант доложил, что прибыли два следователя из республиканской прокуратуры. “Принес черт, он бы вас и подрал!” - в сердцах выругался Анатолий Павлович.

     Следователи оказались дружелюбными, незаносчивыми, хоть и приехали из столицы. Старший по званию, майор, положил перед Брагиным заключение экспертов, сделанное по фотографиям оклада. Братин протер глаза, принялся читать краткий, но для майора не очень понятный текст. Текст заключения изобиловал искусствоведческими терминами, в которых Брагин был несилен.

     - Я что-то не понял, - прочитав бумагу, обратился майор к своим коллегам, - от трехсот пятидесяти до пятисот тысяч фунтов стерлингов? В фунтах - это как?

     - Это много, - сказал майор, закуривая дорогую сигарету. Его напарник тоже закурил.

     - Если в баксах, это сколько будет? Следователь из Минска постучал указательным пальцем по сигарете, сбивая пепел. Он сделал это элегантно, словно киноартист на пресс-конференции, будто на него в данный момент было направлено несколько видеокамер.

     - Посчитать надо.

     Старший следователь по особо важным делам Марат Андреевич Луговский сидел закинув ногу за ногу. Его напарник Виктор Павлович Круглов находился в углу комнаты, смотрел в окно на задний дворик, на милиционеров у служебных машин.

     - Не может быть, чтобы у нас в городе такая дорогая вещь всплыла! - сказал майор Брагин.

     - Получается, что всплыла и пропала, - от окна бросил майор Круглов. - И скорее всего, майор, неразбериха, которая происходит в городе, связана с этим окладом. И священника за него убили, и Стрельцова с Пацуком. Молитесь Богу, майор, чтобы этот оклад уехал от вас, уплыл, улетел. Тогда и неприятности у вас закончатся.

     - Мы тут вчера задержали... - признался майор, - троих пацанов, они раскололись. Минские следователи насторожились:

     - Местных пацанов?

     - Поговорили с ними хорошенько, они все и рассказали.

     - Признались в убийствах? - Луговский тут же сменил позу. Его лицо приобрело хищное выражение, даже глаза загорелись.

     - В убийстве пока не признались, сидят все трое в обезьяннике. Боюсь, как бы митинги в городе не начались, а то ходят, просят за этих ребят.

     - Кто просит? - спросил Марат Андреевич.

     - У нас в городе птица важная появилась, залетела из Москвы.

     - Какая птица? - следователи смотрели на Брагина, ожидая пояснений.

     - Советник самого патриарха, - подняв вверх указательный палец, произнес Брагин.

     - Советник московского патриарха?

     - Да, да, того самого, который всея Руси.

     - Как фамилия?

     - Холмогоров Андрей Алексеевич. Он с местной учительницей меня из дому выдернул вчера вечером, уговаривали отпустить детей, дескать, те невиновны. Ну какое тут, к черту, невиновны, если у одного баллончики нашли...

     - Какие?

     - С краской, - спокойно бросил Брагин, - которой церковь размалевали. Они же и могилы на кладбище поразворачивали. Сатанисты, - в общем.

     Минские следователи переглянулись:

     - Майор, вы что? Какие сатанисты?

     - Самые настоящие.

      - Окладом сейчас надо заниматься, - сказал Луговский. - Оклад - это деньги, а убивают людей за деньги. Мы сейчас к попадье съездим, с ней поговорим. Кстати, как она?

     - Нормальная женщина, в городе о ней никто плохого не скажет.

     - Священник каким был, Михаил Летун?

     - Человек хороший. Но у меня к церкви отношение неопределенное.

     - В Бога не верите?

     - Как сказать, - задумчиво произнес Брагин, отхлебывая уже остывший чай. - Когда был ребенком, не верил, в Афганистане поверил, потом опять перестал верить. Когда прижмет, вроде верю, а как все в порядке, есть Бог или нет его, мне все едино.

     - Ладно, майор, мы сейчас к матушке съездим, а потом поговорим.

     Два минских следователя, узнав адрес, поехали к матушке Екатерине. Там следователи и встретились с советником патриарха. Они хотели остаться наедине с матушкой, но та, обратившись к ним, сказала:

     - Я хочу, чтобы и Андрей Алексеевич присутствовал при нашем разговоре. Думаю, вы не будете против этого.

     Следователям ничего не оставалось, как согласиться. Разговор получился не очень долгим. Ничего нового следователи не узнали. Холмогоров сидел на стуле спокойно, с Библией на коленях.

     В конце разговора он отдал матушке Екатерине .

     - Марат Андреевич, - сказал он, твердо глядя в глаза старшему следователю, - я вижу, вы тоже уверены, что все-таки произошедшее связано с древним окладом?

     - Откуда вы знаете, что оклад древний, Андрей Алексеевич?

     Холмогоров едва заметно улыбнулся:

     - По роду своей деятельности я знаком с историей искусств, с историей церкви, и не только православной. Мне приходилось видеть подобные реликвии. Я не держал этот оклад в руках, но думаю, он очень ценный. Воз, он принадлежал одному из византийских патриархов, был сделан греческим мастером по заказу первосвященника. Да простит меня Всевышний, но оклад может быть продан сегодня за огромные деньги. Это во-первых, господа, а во-вторых, он представляет большую историческую ценность как для самой церкви, так и для музеев и коллекционеров. Мне приходилось видеть иконы, оклады, кресты и дарохранительницы того времени. Судя по всему, это десятый-одиннадцатый век.

     - Как оклад мог оказаться в Борисове? Его кто-то привез?

     - Без сомнения, привезли его сюда давно, я полагаю, почти два столетия тому назад. В тысяча восемьсот двенадцатом году император Наполеон, ограбив московские соборы, отступая, потерял на Березине часть награбленного. Скорее всего оклад попал в Борисов именно таким путем.

     Следователь Марат Луговский провел ладонями по лицу, стирая с губ улыбку:

     - Здесь много говорят о кладах Наполеона, говорят все кому не лень. Но никто еще ничего, относящегося к сокровищам, похищенным Наполеоном, не находил. Андрей Алексеевич, я перед поездкой сюда наводил справки у историков, археологов и музейных работников, так вот, никто из них не смог предъявить факты или хотя бы подтвердить находку части сокровищ, похищенных Наполеоном. Вы меня, конечно, извините, но, по-моему, клад французского императора - не более чем легенда.

     - Нет, - встрепенулась матушка Екатерина, - и мой муж, царствие ему небесное, тоже считал, что существуют сокровища Наполеона, но люди до них не могут добраться, потому что на сокровищах лежит проклятье. И земля их надежно прячет, не желая отдавать в человеческие руки. Все жители нашего города уверены, что сокровища существуют, и пытаются их найти. Хотя, воз, поиски скоро закончатся: после того, как перекроют реку и пойма уйдет под воду. Тогда уж никто до клада не доберется.

     Следователям хотелось закурить, но в доме священника они не могли себе это позволить.

     - На месте убийства Кузьмы Пацука, - сказал Холмогоров, - в сарайчике на берегу реки, я нашел кусок материи. Именно на нем отец Михаил фотографировал оклад. Можете показать его, матушка подтвердит, что это та самая материя, из ее дома.

     Брагин минским следователям о находке ничего не говорил.

     - Черт подери, - пробурчал Марат Андреевич, но тут же опомнился, что не дело поминать черта в доме священника, и прошептал:

     - Простите, извините... Вырвалось.

     - Что вы говорите? - переспросила матушка.

     - Ничего... Вырвалось. Кстати, вы не возражаете, Екатерина Михайловна, если мы с вами еще разок встретимся?

     - Какие могут быть возражения. Я хочу, чтобы преступник был найден.

     - Мы его найдем, - произнес старший следователь. - Надеюсь, найдем.

     Холмогоров поднялся первым и пожал следователям руки.

 

***

 

     Казимир Петрович Могилин, открыв почтовый ящик, обнаружил белый листок бумаги - извещение о том, что на его имя получено заказное письмо из Германии. Это письмо Казимир Петрович ждал давно. Прихватив паспорт, краевед направился на почту.

     С доктором Эрихом Цигелем он познакомился год тому назад, когда тот привез гуманитарный груз для детского дома. Доктор Цигель был историком, но в последние годы, оставив университетскую кафедру, занялся гуманитарной деятельностью, возил грузы в Беларусь и в Украину. Познакомился с немцем Петр Казимирович так же, как и с Холмогоровым, - на местном кладбище. Историки любят посещать кладбища, а обилием исторических достопримечательностей Борисов не блистал. Немец провел в Борисове два дня, жил в гостинице вместе с водителями огромной ярко-желтой фуры. Доктор Цигель неплохо говорил по-русски.

     Казимир Петрович спешил. Он любил получать почту. Заказные письма из-за границы, ответы, присланные ему из архивов, возвышали Могилина не только в глазах работников почты и горожан, но и в своих собственных. Мало кто в Борисове регулярно получал из-за границы толстые заказные письма, научные журналы.

     Предъявив паспорт и расписавшись в квитанции, Казимир Петрович завладел пухлым конвертом с прозрачным окошком. Прямо на почте, усевшись у окна, он аккуратно вскрыл его и вытащил письмо. Внутри первого конверта оказался еще и второй, тонкий и плоский. Письмо было написано на вполне приличном русском языке. Последняя фраза подчеркивала уважение немецкого историка к местному краеведу. Постскриптум гласил: “Уважаемый коллега господин Могильный, я абсолютно уверен, что фотографии, добытые мной, сделаны именно в окрестностях вашего города осенью тысяча девятьсот сорок третьего года. Пока ничего другого в германских архивах я отыскать не смог, но надеюсь на удачу. Поиски продолжу, о результатах сообщу. Желаю здоровья вам и вашей прекрасной дочери. С уважением, доктор Эрих Цигель”.

     Могилин едва сумел унять дрожь в пальцах. Вскрыть второй конверт так же аккуратно, как первый, не удалось. Но это краеведа не расстроило. Он одну за другой рассматривал фотографии. Пять штук, все они были сделаны, как следовало из пояснений доктора Цигеля, одним из немецких офицеров.

     Каким образом эти фотографии оказались в Германии, ни доктор Цигель, ни тем более Казимир Могильный не понимали. Не только все пленные, содержавшиеся в концлагере под Борисовом и занимавшиеся земляными работами, были расстреляны перед отступлением, но специальная команда расстреляла и немецкую охрану лагеря, включая офицеров, - небывалый случай! Внятного объяснения этому не находилось.

     Во время войны ни один житель Борисова не бил допущен на территорию концлагеря. Но некоторые из тех, кто побывал на месте расстрела сразу после того, как немцы оставили Борисов, еще были живы. От них Казимир Петрович и узнал, чем занимались военнопленные в небольшом концлагере на противоположном от города берегу реки. Работы велись почти полтора года - зимой и летом. Военнопленных привозили на поездах, а затем колоннами гнали через мост на другой берег.

     Бараки и сам лагерь сгорели при бомбежках. Постоянно там работало человек двести пятьдесят пленных и человек двадцать - двадцать пять охраны. Охраняли лагерь эсэсовцы. Теперь эти сведения получили документальное подтверждение - на фотографиях, присланных Цигелем, все офицеры были в эсэсовской форме. И лишь один человек - в штатском, он ходил в шляпе и длинном сером плаще. На одной из фотографий он, высокий, сухощавый, в широкополой шляпе, стоял у вышки и смотрел, но не в объектив аппарата, а в сторону. Об этом странном типе в городе знали лишь то, что он был прислан из Берлина по личному распоряжению фюрера, именно он командовал земляными работами, и он же отдал приказ о расстреле. Неизвестный исчез из Борисова за несколько часов до того, как в город вошли советские танки.

     Сложив фотографии и еще раз перечитав письмо Эриха Цигеля, Петр Казимирович вышел на улицу. Его предположения подтвердились: немцы под руководством странного типа в длинном плаще вели раскопки за рекой. Что они могли искать, кроме сокровищ, вывезенных Наполеоном? Никакие укрепления они не строили, траншеи и окопы не рыли, значит, искали золото. А руководил ими штатский. Казимиру Петровичу даже показалось, что конверт, который он сжимает пальцами руки, горячий, жжет кожу. И он переложил его в левую руку и подул на пальцы - так, словно мгновение тому нечаянно схватился за раскаленный предмет. Так дуют на палец, прикоснувшись к чайнику или утюгу.

     "Кто он, какую должность занимал? Почему от него не осталось ни имени, ни фамилии? Что стало с ним после войны?” - глядя себе под ноги, рассуждал краевед, неторопливо бредя по городу.

     Когда Казимир Петрович поднял глаза, то увидел, что прямо ему навстречу от железнодорожного вокзала идет мужчина в широкополой шляпе и длинном сером плаще. Казимир Петрович даже отшатнулся к забору, словно его толкнули в грудь, толкнули и не извинились. Могилин тряхнул толовой, заморгал глазами, снял очки, принялся протирать стекла. Мужчина свернул в переулок, не дойдя до Могилина шагов пятнадцать.

     Казимир Петрович сглотнул слюну, облизал языком пересохшие губы, тяжело и часто задышал.

     - Бывает же такое, - прошептал он, - похож как две капли воды, словно сошел с фотографии. А может, мне показалось? - Могилин побежал, свернул в переулок, где только что скрылся мужчина и.., замер в недоумении.

     В переулке, кроме женщины с коляской, никого не было.

     - Извините, - обратился к ней Казимир Петрович, - тут мужчина недавно.., свернул. Вы не видели, куда он зашел, в какой дом?

     Женщина пожала плечами, наклонилась к коляске:

     - Спи, чего проснулся? А, соска выпала? Сейчас поправлю, дорогой. Какой мужчина?

     - Только что, буквально полминуты назад, сюда человек завернул с улицы... Я его видел...

     Женщина заглянула в блестящие глаза Казимира Петровича и виновато улыбнулась:

     - Не было здесь никого. Пес пробежал в ошейнике, ошейник блестящий, Возле меня побегал, хотел в коляску заглянуть, я на него крикнула, мог ребенка испугать.

     - Какой пес?

     - Большой, серый, ошейник блестящий. Казимир Петрович махнул рукой, в которой был зажат конверт:

     - Извините, наверное, мне показалось.

     - Скорее всего. Мне тоже иногда кажется, что я кого-то вижу...

     Казимир Петрович дослушивать не стал, заспешил к дому. Его лицо горело, глаза слезились, словно в них набилось пыли, словно их разъедал едкий дым. Могилин вошел в дом.

     Регина еще не вернулась с занятий. Он разложил на круглом столе все фотографии, но его интересовала лишь одна из них, на которой был изображен человек в длинном плаще.

     Взяв лупу в латунной оправе, краевед принялся изучать лицо мужчины. Когда он приближал или удалял увеличительное стекло, изображение на фотографии начинало шевелиться. На сухощавом, аскетичном лице предводителя эсэсовцев то появлялась, то исчезала улыбка, глаза либо широко открывались, либо гасли в тени широких полей шляпы.

     - Наваждение какое-то, - бормотал краевед. - Всякое со мной случалось, но чтобы так глупо на улице обмишуриться? Но я его видел, точно видел! Жаль, что был один, плохо, что не оказалось рядом Регины или кого-нибудь из знакомых, кто мог бы подтвердить, что я не ошибся. А если это галлюцинация, видение? Такое иногда случается! Насмотрелся фотографий в почтовом отделении, вот мне и привиделось невесть что. Но нет, я не мог ошибиться. А куда же он делся? В переулке даже спрятаться негде. Не перемахнул же он через забор, не сиганул в форточку? Что-то здесь не так, начинается какая-то мистика, - Казимир Петрович почувствовал, как сильно у него болит голова, череп раскалывается от невыносимой боли.

     Он отыскал в шкафчике последнюю таблетку анальгина, проглотил, запив ее теплой водой, уселся в кресло, закрыл глаза. Затем резко повернулся и глянул в окно. Ему показалось, что за переплетом рамы, за заборчиком палисадника движется мужчина в сером плаще и широкополой шляпе. Но вновь разочарование - на подоконнике сидел воробей, маленький, невзрачный. Птичка перелетела на забор, тотчас вспорхнула и села на ветку клена, а на заборе появился рыжий соседский кот, Казимир Петрович иногда его подкармливал.

     - Чтоб ты провалился! - пробурчал краевед, прижимаясь затылком к спинке кресла и давая себе зарок больше не поддаваться искушению.

 

***

 

     Родители задержанных ребят, не найдя правды у милицейского начальства, добившись лишь короткого свидания со своими детьми, принялись, как водится в таких случаях, искать правду и помощь везде, где . Они побывали в редакции районной газеты, в исполкоме, у директора профтехучилища, встретились с преподавателями школы, выпускниками которой являлись их дети. Но все их старания были тщетны. Результаты дали лишь действия родного брата одного из задержанных - Романа Старикевича.

     Парень, студент минского вуза, направился не к начальству, не к журналистам, полностью зависимым от городских властей, а к Игорю Богушу, своему доброму старому приятелю. И за чашкой кофе, за сигаретой рассказал все, что думает о городской милиции, о том, что там служат полные идиоты, что все признания из ребят выбиты с помощью силы и издевательств. Игорь Богуш записал эти откровения на магнитофон. Роман Старикевич вечерней электричкой уехал в Минск. А Игорь Богуш выдал вечером в эфир разговор со своим приятелем, добавив к нему свои комментарии и заключения о том, как работают местные сотрудники правоохранительных органов. Игорю Богушу в Борисове верили больше, чем центральному телевидению, справедливо полагая, что только посредством эфэм-станции узнать правду.

     Услышали передачу и сотрудники милиции, и майор Брагин, и его шеф. Брагин после выступления Романа Старикевича минуты три грязно матерился, выкурил подряд две сигареты, нервно раздавил окурки в пепельнице.

     - Что я вам говорил? - распекал майор двух сержантов. - Видите, к чему приводят ваши эсэсовские методы! Вы что, нормально разговаривать с подростками не умеете, чего руки распускаете?

     - Так вы же сами, товарищ майор... - принялись оправдываться сержанты.

     - Заткнитесь, идиоты! Набрали в органы всякого сброда, подставить меня хотите! Из Минска следователи в городе работают, а вы избили малолеток! Что, нельзя было без синяков их отметелить?

     - Сопротивлялись.

     - Не оправдываться! Сопротивлялись! Не могли они сопротивляться. Вы хотели, чтобы они вам признались, будто они попа замочили? Ну что мне с вами делать, пошли вон! - майор выгнал обоих сержантов из своего кабинета.

     Сержанты покурили во дворе, посоветовались с друзьями. Милиционеры понимали, что, если майор Брагин не продержит подростков в обезьяннике еще пару дней, а выпустит завтра на свободу, возникнут неприятности. Родители поведут, детей в больницу или повезут в Минск, снимут побои, и вот тогда начнется настоящая головная боль.

     - Этого козла слепого, - сказал один из сержантов, пряча сигарету в кулаке, - надо проучить. Он себе много позволяет. Мы его уже гоняли, а он не понял, продолжает вякать, эфир сплетнями засоряет.

     - Да какие это сплетни! На хрена ты их бил?

     - Как по-другому с этими отморозками разговаривать, они же наркоманы конченые?

     - Ладно тебе, наркоманы.

 

Глава 16

 

     Пока майор Брагин разбирался со своими подчиненными и пытался найти убийцу отца Михаила, а также тех, кто лишил жизни Кузьму Пацука и Стрельцова, на противоположном берегу реки, возле болота, трое людей в камуфляже копали ямы одну за другой. Они устали, им хотелось есть, спать, но Самсон Ильич был неумолим.

     - Теперь здесь, - он отходил шагов на пятнадцать в сторону, втыкал лопату в землю. - Там засыпайте, идите здесь ройте.

     И его помощники, в своем перепачканном землей камуфляже напоминавшие военнопленных, скрипя зубами, срезали дерн, плевали на кровавые мозоли, украсившие ладони. Охранники не были приучены к тяжелому физическому труду. Парни матерились, но копали. Самсон Ильич Лукин тоже не стоял в стороне, работал со злостью и прытью, которая и не снилась его помощникам. Ведь они не знали, что именно ищет Лукин, зачем рыть ямы в разных местах у болота, какова цель и что желает извлечь из недр их временный босс.

     Охранники пытались расспросить Лукина, но тот лишь ругался, втыкая лопату в тяжелую землю:

     - Копайте, сынки, копайте. Если повезет, богатыми отсюда уедете.

     - А если нет, Самсон Ильич?

      - Копай, твою мать, разговоры развели! До вечера еще далеко.

     Лукин отходил в сторону, доставал карту Кузьмы Пацука, смотрел на нее. Он верил, что, пользуясь картой покойника, отыщет клад.

     Три землекопа-старателя не знали, что они на болоте не одни. Прячась за кустами, за каждым их движением наблюдал широкоплечий дюжий мужик в старой телогрейке и высоких рыбацких сапогах. В руках мужик держал тяжелый ржавый топор. Его лицо с крупными чертами, с глубоко посаженными глазами оставалось непроницаемым. Он смотрел на пришельцев, прислушивался к шуму ветра, птичьим крикам, шороху травы.

     Телогрейка, сапоги, серые штаны и грубое лицо были словно высечены из старого дуба. Фактура телогрейки походила на фактуру серой дубовой коры, тронутой мхом. Мужик с топором то исчезал на полчаса, то появлялся вновь, но уже в другом месте. Он смотрел на холмики черной земли, и его губы кривились. Он скреб широкую грудь, расстегнув пуговицы заношенной рубашки. На темной загорелой шее покачивался странный медальон на кожаном шнурке - почерневшая половинка то ли медали, то ли монеты.

     Лодочник, которого наняли Лукин и его люди, должен был приплыть в восемь вечера, так условились. Деньги пообещали ему отдать лишь тогда, когда он отвезет их в город.

     В половине восьмого пасечник, прятавшийся в кустах, услышал треск лодочного мотора. Землекопы засобирались. Когда Лукин и его люди ушли и моторка вновь затарахтела, увозя землекопов в город, пасечник с топором в руках выбрался из густых зарослей и неторопливо направился к одной из ям.

     Он шел, широко ступая, так, как идет хозяин по земле, которая по праву и по закону принадлежит лишь ему и никому другому, уверенный в том, что никто во всем мире не может посягать на его владения без его ведома.

     Пасечник долго стоял на краю широкой и глубокой, как могила на три гроба, ямы. Он смотрел в черную глубину ярко-синими глазами и при этом по-детски искренне улыбался. Ветер шевелил седые курчавые волосы.

     - Выродки! - прошептал пасечник, толкая ногой ком черной земли в яму. Он наклонился, взял тяжелую сырую землю в руку, сжал пальцы. - Выродки! - уже проревел он, как разбуженный, разъяренный медведь. Взвесил слипшийся ком земли на ладони, резко швырнул его в яму. Вытерев о траву ладони, засунул топор за пояс и, обойдя все ямы, бесшумно - ни одна ветка не хрустнула под тяжелой ногой, даже трава не зашелестела - исчез, растворившись в густом олешнике.

     Казимир Петрович Могилин исходил нетерпением. Ему необходимо было с кем-то поделиться открытиями и соображениями по поводу случившегося сегодня и произошедшего во время второй мировой войны. Он был буквально переполнен информацией. Могилин пошел к школе, чтобы поскорее увидеть дочь.

     - Что случилось, папа?

     - Родная, идем, я тебе все расскажу.

     Регина уже готова была услышать очередную неприятную новость. Отец, держа ее за руку, словно она была школьницей, принялся быстро рассказывать:

     - Ты не поверишь, родная, Эрих Цигель сегодня прислал письмо, и мои предположения подтвердились! Но не это главное, важно, что я видел сегодня человека в сером плаще.

     - Кого именно, папа?

     - Того самого, дочь, который руководил земляными работами.

     - О чем ты говоришь...

     - Пойдем быстрее, дома все объясню. Молодец Эрих Цигель, мне везет на хороших людей. То ли я такой везучий, то ли провидение само посылает мне их навстречу. И представь себе, с ними со всеми я встречаюсь исключительно на кладбище, вот что характерно!

     Регина слушала отца рассеянно, ее мысли были заняты. Женщина размышляла о судьбе своих бывших учеников, оказавшихся в милицейском обезьяннике.

     Фотографии, книги, рукописи, развязанные папки - все было разбросано в гостиной на круглом столе. Дочь краеведа не успела даже снять куртку, а Казимир Петрович уже схватил ее за руку и потащил в комнату:

     - Ты сама все увидишь и поймешь, какой человек твой отец. Ты мне не веришь.

     - С чего ты взял, что я тебе не верю? Дай хоть чаю попить, отец.

     - Потом попьешь. Наука требует сосредоточенности и полнейшей отдачи.

     - Папа, не морочь мне голову! Я голодная, у меня было шесть часов...

     - Смотри, вот письмо, вот книги, вот карта.

     Все абсолютно точно, проверено, я больше не сомневаюсь, - отец ткнул указательным пальцем в фотографию, затем приложил к ней увеличительное стекло лупы. - Видишь штатского мужчину в шляпе?

     - Вижу, ну и что?

     - Я тебе рассказывал, если ты, конечно, не забыла, что руководил всеми работами в концентрационном лагере на противоположном берегу реки какой-то загадочный тип. Так вот он, этот тип, видишь его хорошо? Гнусное лицо, согласись?

     - Неприятный товарищ.

     - Какой он товарищ, он самый настоящий нацист, враг человечества!

     - Хорошо, папа, ну и что из этого?

     - Так вот, я его сегодня видел, все мои худшие подозрения подтверждаются. Мне никто не верил, что здесь немцы искали золото. Ни доты, ни окопы, ни рвы, ни траншеи они здесь не строили. В свое время еще при советской власти я ходил к начальству, ездил в Минск, доказывал, убеждал. Но мне никто не верил, они думали, что я - сумасшедший учитель истории, вообразивший невесть что. Отписки какие-то присылали, всякую чушь писали, возводили на меня напраслину, чуть в больницу не упекли. Ты еще тогда была маленькая, ничего этого не знаешь. Так вот, дочка, я этого человека сегодня видел в городе.

     Регина взглянула вначале на фотографию, затем на отца:

     - Папа, в своем ли ты уме?

     - У меня болела голова, но сейчас она в полном порядке. Я готов поклясться, готов пройти проверку на детекторе лжи, что именно этого человека я видел на привокзальной улице, когда он шел навстречу.

     - Что ты там делал? - спросила Регина.

     - Ходил на почту, - бывший школьный учитель расхохотался. - Абсолютно банальное происшествие. Ты же знаешь, Регина, почти каждую неделю я бываю на почте - либо отправляю корреспонденцию, либо получаю. Сегодня пришло письмо от доктора Цигеля, я за ним пошел. Возвращаясь с почты, столкнулся с этим человеком, - Казимир Петрович убрал увеличительное стекло, затем опять приложил его к фотографии. - Посмотри на него, - он подал фотографию дочери.

     Регине показалось, что отец безумен. И она, боясь озлобить отца, глядя ему в глаза, ласково произнесла:

     - Папа, ты ошибаешься.

     - Я ошибаюсь? - воскликнул краевед и ударил кулаком по столу так сильно, что папки с бумагами и фотографии сдвинулись со своих мест. - Нет, дорогая, ты меня можешь заподозрить во всем, кроме безумия. Память у твоего отца железная: если я человека увидел, то лицо надолго запомню. Это был тот самый человек из Берлина!

     - Погоди, папа, успокойся, сядь.

     - Зачем мне садиться? - Казимир Петрович нарезал круги вокруг стола.

     Он держал руки за спиной и поведением напоминал дочери упрямого ученика-всезнайку, переубедить которого невоз.

     - Послушай, отец, - Регина решила пойти другим путем, воздействовать на отца не эмоциями, а логикой.

     Она взяла в руку фотографию, и ей, как и отцу, показалось, что снимок обжигающе горячий. Женщина отбросила карточку и подула на пальцы.

     Казимир Петрович испугался:

     - Что случилось?

     - Ничего, - Регина заставила Казимира Петровича сесть в кресло. - Эта фотография сделана, как тебе известно, во время войны. Правильно я говорю?

     - Абсолютно точно, осенью сорок третьего года, так написано в письме доктора Цигеля.

     - Хорошо, тысяча девятьсот сорок третий год. А какой сейчас год?

     - Ты что, издеваешься, Регина? - вскочив с кресла, выкрикнул Казимир Петрович.

     - Отец, подумай, разве может человек на фотографии, сделанной более чем пятьдесят лет тому назад, выглядеть так же, как сегодня? Даже если такое воз, то почему он вновь оказался в нашем городе?

     Могилин принялся ладонями тереть виски, бормоча при этом:

     - Почти шестьдесят лет... Боже, почти шестьдесят лет, больше чем полвека... - и тут же он нашел объяснение. - Он чертовски похож, как две капли воды. Может, это его сын?

     Регина улыбнулась, ей стало жаль своего немолодого отца.

     - И ходит он в отцовском плаще и отцовской шляпе. Пойдем, попьем чайку, чего-нибудь съедим.

     - Нет, Регина, что-то здесь не так, - вялым, бесцветным голосом сказал бывший школьный учитель, начиная сомневаться в собственных умственных способностях и умении логически рассуждать.

     Уже на кухне у Казимира Петровича появилась спасительная мысль, и он схватил Регину за плечи:

     - Где сейчас Андрей Алексеевич?

     - Не знаю, папа.

     - Вы встречаетесь вечером?

     - Нет, не договаривались. У него свои дела, у меня свои. Может, у матушки, может, в церкви, сейчас там служба.

     - Церковь.., вот туда я и пойду. Ты не хочешь меня понимать, а я расскажу Холмогорову, он человек умный, наделенный фантазией.

     - По-моему, ты ошибаешься папа. Какое дело Андрею Алексеевичу до твоих фантазий?

     - Какое! Он человек образованный, советник патриарха, он меня выслушает, поймет.

     Тут же бывший школьный учитель засобирался, надел галоши, схватил зонт.

     - Папа, на улице нет дождя.

     - Дождь обязательно будет. Сейчас осень, а осенью всегда идут дожди. Скажешь, это тоже нелогичное рассуждение?

     - Это - логичное. Я проверю тетради, а ты поступай как знаешь.

     Холмогорова Могилин нашел у церкви.

     - Андрей Алексеевич, а я к вам спешу.

     - Что-то случилось с Региной?

     - Нет, с ней все в полном порядке. Я хочу вам кое-что рассказать.

     - Прямо на улице?

     - Могу здесь, но будет лучше, если вы пойдете со мной.

     - Я не против.

     Холмогоров и Казимир Петрович покинули церковный двор.

     В доме краеведа был беспорядок: фотографии, книги, папки с бумагами слоями лежали на круглом столе, на стульях. Казимир Петрович принялся рассказывать Холмогорову обо всем, что с ним случилось сегодня, и о том, что происходило вблизи Борисова во время войны. Холмогоров, в отличие от Регины, слушал старика внимательно, а когда Казимир Петрович подал ему фотографию, присланную немцем, и лупу с деревянной ручкой, Андрея Алексеевича словно ударило током.

     - Что вы об этом думаете? Я понимаю, что говорю вещи невероятные, но тем не менее... Я рассказываю вам не потому, что мне так хочется, не для того, чтобы и вы поверили в мои фантазии, а потому, что это правда.

     - Казимир Петрович, такое случается. Бывают люди, живущие в разных странах, в разные времена, говорящие на разных языках, но они как две капли воды похожи друг на друга.

     - Вот видишь, Регина, Андрей Алексеевич со мной согласен. Невероятно, но факт - я встретил двойника, - слово “двойник” было произнесено с сомнением в голосе. - Жаль, что у меня не оказалось фотоаппарата, я бы его снял и сейчас смог бы вам предъявить вещественные доказательства того, что не выжил из ума, что не видение проплыло перед моими глазами, а рядом со мной прошел реальный человек. Самое интересное, что он исчез бесследно, растворился.

     На последнее замечание Холмогоров не отреагировал, он смотрел на Регину. Та едва заметно улыбалась. Улыбка была такой, словно молодая женщина извинялась за отца.

     - Я полагаю, Регина, - произнес Холмогоров, - что Казимир Петрович прав.

     - Вы так считаете? - не веря в услышанное, спросила Регина.

     - Да, считаю. Во всем этом есть что-то невероятное, и я чувствую, как сгущается атмосфера, как электризуется пространство. Так бывает перед грозой, случается перед землетрясением, перед катастрофой. Я чувствую, скоро мы все станем свидетелями еще одной трагедии. Я, как ни стараюсь, не могу понять, не могу определить круг действующих лиц, но в том, что все три убийства - и Кузьмы Па-цука, и Стрельцова, и отца Михаила - связаны, не сомневаюсь. У меня иногда такое бывает, словно озарение находит, я ощущаю это состояние, но не могу его передать другим. И сейчас, идя с Казимиром Петровичем по улице, я почувствовал это состояние. Чувствовал то же у церкви, у могилы отца Михаила. Я словно слышал голос покойного, тихий, неразборчивый, пытался понять слова. Люди, которые стояли вокруг, прихожане отца Михаила, шептались, переговаривались, и я не смог расслышать, что говорил отец Михаил, о чем он меня просит. Вы, Регина, и вы, Казимир Петрович, будьте осторожны, внимательны, что-то недоброе витает в воздухе. Я вас не пугаю, я вас предупреждаю.

     Холмогоров говорил, и лицо его сделалось каким-то странным, словно оно излучало неяркий свет, серебристый, размытый. Регине даже показалось, что она находится в другом времени, перенеслась в прошлое лет на двести, а может, на пятьсот. Казалось, что она слышит и видит перед собой не современного человека, а летописного проповедника, наделенного пророческим даром. Она вся сжалась, сердце сильно забилось, голова закружилась, руки похолодели, пальцы отказывались слушаться.

     Холмогоров смолк, тряхнул головой:

     - - Извините, пожалуйста, со мной иногда такое бывает. Будьте осторожны, я вас прошу.

     Регина поняла, что сейчас бесполезно предлагать пить чай: не то у всех настроение, не то состояние. Она физически ощущала, что в воздухе разлита тревога.

     Холмогоров поднес фотографию к свету и долго смотрел на снимок, сконцентрировав взгляд лишь на одном лице - на лице мужчины в сером плаще и широкополой шляпе. “Все мертвы, а он жив. Странно, но он жив. Невероятно! Я припоминаю его в толпе людей у церкви. На фотографии ему не меньше сорока пяти лет, значит, сейчас ему должно быть сто или чуть больше”.

     Советник патриарха отбросил фотографию, она перевернулась в воздухе, скользнула по рукописи. Регина задержала снимок ладонью, прижала его к столу. И вновь фотография обожгла ладонь, словно была сделана из тонкого листа раскаленной стали.

     - У меня было так же: снимок словно обжигает, - сказал Казимир Петрович, увидев, как дочь дует на ладонь, остужая ее.

     "Он жив”, - подумал Холмогоров.

     - До встречи. Я должен идти, у меня есть неотложное дело, - советник патриарха покинул гостеприимный дом и вышел на темную улицу.

     Он посмотрел на ярко освещенные окна. У круглого стола, заваленного бумагами, стояли дочь и отец, глядя друг на друга.

     "Я не смог им сказать, что этот человек жив!"

 

***

 

     Хозяину полуподпольной эфэм-станции слепому ди-джею Игорю Богушу захотелось пива. Бывает, ни с того ни с сего вдруг чего-то захочется, да так сильно, что ни о чем другом, как ни старайся, думать не можешь. И в голове, и в организме появляется одно-единственное желание, и победить его невоз ничем. Игорь, естественно, попытался отвлечься, хоть и знал - бесполезно. Он вращал рукоятку настройки, слушал другие станции. Сегодняшние новости он уже знал, рекламные слоганы сидели в его голове.

     Слепой ди-джей нажал клавишу, нажал не целясь. В доме стало так тихо, что он услышал, как звонко падают капли в раковину умывальника.

     - Я хочу пива, - громко и внятно произнес Игорь, произнес так, словно говорил в микрофон, делясь своим желанием со слушателями. - Я просто нестерпимо хочу пива. Сейчас поднимусь, куплю три бутылки, приду домой, включу любимую музыку и примусь пить холодное пиво прямо из горлышка. Пить и балдеть.

     Игорь накинул на плечи джинсовую куртку на теплой подстежке, сунул ноги в кроссовки, защелкнул замок двери. До магазина было ровно триста восемьдесят шагов. До закрытия оставалось двадцать минут, он закрывался ровно в двадцать три часа.

     Парень торопливо шел по темной улице. Темной она была для него всегда - ив самый яркий день, и в самую глухую ночь. Он держал голову прямо, ноги вели его, цепкая память вовремя предупреждала о всех выбоинах и разломах асфальта.

     Он слышал голоса у магазина. - “Вот поехал мотоцикл”.

     Игорь по звуку мотора мог определить марку, мог узнать владельца.

     "Чужой мотоцикл”.

     От магазина отъехало два легковых автомобиля, остановился грузовик. Деньги лежали в кармане куртки, Игорь ощупывал бумажки, перебирал их, поглаживая.

     Продавцы никогда не обманывали Игоря, он в этом убедился не один раз. В городе слепого парня любили, жалели, относились как к большому ребенку. Кто же станет обижать слепого, его и так уже обидела судьба, наказала. На полдороге к магазину Игоря охватило смятение, он даже остановился. Внутреннее чувство подсказывало, что лучше вернуться. Но желание выпить пива оказалось сильнее, чем слабое предчувствие недоброго.

     С тремя бутылками пива в шелестящем пакете слепой ди-джей вышел на крыльцо магазина и заспешил домой. С ним поздоровались, он ответил. На полдороге, на том же месте, где его посетило недоброе предчувствие, он услышал частые шаги. “Куда-то торопятся, - подумал слепой ди-джей, - наверное, опаздывают к телевизору, спешат посмотреть ночные новости”.

     Бутылки с пивом звякали в пакете. Игорь не дошел до дома восемьдесят шагов, когда его догнали.

     - Козел! - услышал он незнакомый голос. - Тебе еще не надоело, урод, вякать по радио?

     - Кто вы? - прижимаясь к деревянному забору, пробормотал ди-джей.

     - У, урод, пива набрал!

     - Если хотите, могу угостить. У меня три бутылки, на всех хватит. Вас же двое?

     - Сейчас мы тебя угостим.

     Первый удар пришелся в живот. Удар был такой силы, что парень стукнулся затылком о забор. Пакет разорвался, бутылки полетели на асфальт, разбились, пиво, пенясь, побежало по бордюру. Игорь согнулся пополам.

     Его били долго, умело, а когда он потерял равновесие и рухнул на мокрый асфальт, усыпанный крупными осколками стекла, его продолжали пинать ногами, при этом грязно матерясь.

     Последнее, что он услышал, был тяжелый топот двух пар мужских башмаков. Он понял, что избиение окончилось, и потерял сознание.

     Игорь пришел в себя от истошного женского крика: “Человека убили, на помощь!"

     Из порезанных ладоней сочилась густая липкая кровь. Богуш попытался подняться и вновь потерял сознание. “Скорая”, вызванная двумя женщинами, приехала через четверть часа. Окровавленного ди-джея положили на носилки. Завывая сиреной и сверкая синей мигалкой, микроавтобус “Скорой помощи” помчался по ночному городу к районной больнице.

     Игорь очнулся, когда с него стягивали куртку:

     - Где я? - спросил он.

     - Тихо, парень, все в порядке. Лучше не разговаривай, молчи. У тебя, наверное, еще и сотрясение мозга.

     - Голова болит и тошнит.

     - Молчи, дорогой, молчи, - голос женщины Игорю был незнаком. - Скорее в операционную.

 

***

 

     Церковный староста Иван Спиридонович Цирюльник сидел напротив Холмогорова и негромко говорил:

     - Меня здесь в войну не было, но мой дядя говорил, что действительно всех военнопленных расстреляли прямо в лагере из пулемета. Выстроили в одну шеренгу под колючей проволокой и принялись строчить. Стреляли долго, пока всех не прикончили, и даже не стали закапывать. А немцев потом будто бы специальная команда расстреляла, всех до единого. Как? Не знаю... Потом овчарки немецкие еще долго бегали, даже зимой их видели и в городе, и на болоте. Страшные животные, люди их боялись панически.

     - Ваш дядя, Иван Спиридонович, сам видел убитых немцев?

     - Да, видел. Они все были убиты там же, в лагере. Из военнопленных, дядя мне говорил, только два человека оставались живы. Люди падали друг на друга, а у немцев то ли времени не хватило всех прикончить, то ли какая-то заминка случилась, но потом эти военнопленные тоже умерли, уже в госпитале, когда наши пришли.

     - Кто немцев убил? - спросил Холмогоров.

     - Дядя говорил, в лагере что-то произошло. Кто их убил, как это было, ни те двое, ни кто либо другой рассказать не могли. Может быть, это какой-нибудь наш диверсионный отряд всех немцев уложил... Я вам скажу, Андрей Алексеевич, дело это темное. Потом, когда наши пришли, долго разбирались, что да как, местных всех опрашивали.

     - Кто опрашивал?

     - НКВД, ясное дело. Но так никто ничего и не понял: что немцам пленные строили, зачем ямы копали, почему всех военнопленных расстреляли. Тогда время такое было, что человек привычным к смерти стал, забот хватало, все думали, как бы выжить. Особо и не задумывались, почему да зачем, - говорил церковный староста, вертя в руках большое наливное яблоко.

     Холмогоров первым услышал вой сирены. Иван Спиридонович положил яблоко на стол:

     - Сильно плохо кому-то, если ночью “скорая” с сиреной мчится, - он посмотрел в окно, но синих сполохов мигалки не увидел.

     Вой сирены понемногу становился все тише и тише.

     - Иван Спиридонович, где был в войну ваш знаменитый пасечник?

     - Пасечника здесь не было, вновь он появился в сорок шестом.

     - Воевал?

     - Кто его знает, воевал, не воевал. У него, говорят, даже какая-то медаль есть и документы. То ли он партизанил, а может, в эвакуацию попал и на Урале просидел всю войну. Ах да, - встрепенулся Цирюльник, - знаете, Андрей Алексеевич, он же раненый. А где и кто ранил, я не знаю. Документик у него имеется, мне приятель из военкомата рассказывал, что в ногу его ранили. Сразу, как появился в сорок шестом, сильно прихрамывал. Потом оперировали его то ли в Минске, то ли еще где, но сейчас он нормально ходит. Кого это повезла “скорая”? Наверное, у кого-то сердце хватануло. Погода каждый день меняется: то дождь, то солнце. Давление туда-сюда прыгает, не поймешь, как бороться с ним, - Цирюльник посмотрел на часы и засобирался.

     Он пожал Холмогорову руку, извинился, что так долго занимал его время болтовней, и покинул домик. На пороге остановился:

     - Андрей Алексеевич, может, вам все-таки в большой дом перебраться? Там и теплее, и удобнее.

     - Нет, спасибо, Иван Спиридонович, мне и здесь хорошо. Я люблю одиночество.

     - Ну, смотрите, мое дело предложить. А матушка совсем плоха, так мается бедняга, что аж жалко ее.

     - Человека, который мучится, всегда жалко, - заметил Холмогоров и подумал, что завтра с утра обязательно навестит вдову своего друга. Постарается утешить, попробует хоть немного облегчить ее страдания.

     Шумел ветер, яблони поскрипывали, яблоки падали одно за другим на мокрую землю. Иван Спиридонович поднял ворот старой куртки и, втянув голову в плечи, торопливо зашагал по узкой дорожке, мощенной камнем, к большому дому. Открыл и тотчас закрыл на тяжелый засов дверь в коридор.

     - Скоро полночь, - сам себе сказал Иван Спиридонович, ощущая радость оттого, что он с холодной улицы попал в тепло.

     Посмотрел на икону, перекрестился. Вдруг он услышал стук и испуганно вздрогнул. “Холмогоров”, - решил он, отодвигая белые занавески в окне.

     Иван Спиридонович Цирюльник, вглядываясь в темноту, приник лицом к стеклу. Прямо перед лицом возникла крупная мужская рука, затем голова. Церковный староста даже отшатнулся, мурашки пробежали по стене:

      - Господи, спаси и сохрани. Помилуй, - испуганно пробормотал Цирюльник, бросая беглый взгляд на плохо освещенную икону.

     Рука за окном сжалась в кулак и постучала в стекло.

     "Стряслось что-нибудь, что ли?” - человека церковный староста узнал.

     - Кто там, Ваня? - спросила жена.

     - Спи, это ко мне.

     - Ходят по ночам, отдохнуть добрым людям не дадут. Дня им не хватает! - жена церковного старосты привыкла, что мужа иногда будят поздним вечером, ранним утром. Такая уж у него работа - церковный староста. Может, рабочие краску привезли, кирпич, доски. Мало ли чего? Мужчина он хозяйственный, приехала машина, значит, нужно идти и решать, куда положить доски, куда пристроить бочки с краской или свечи.

     Иван Спиридонович открыл дверь:

     - Что случилось?

     - Пойдем со мной, дело есть.

     - Полночь на дворе!

     У крыльца стоял пасечник в расстегнутой телогрейке с непокрытой головой. Кепку держал в руке.

     - Куда, зачем?

     - Идем, идем, - дважды настойчиво повторил ночной гость.

      - Погоди, я жене скажу.

     - Мы ненадолго.

     Иван Спиридонович тихо прикрыл дверь и торопливо, ничего не понимая, двигался за пасечником. Тот вроде бы и медленно переставлял ноги, но двигался быстро - так ходят охотники и те, кто привык преодолевать большие расстояния. Шел пасечник, легко неся большое тело. Ивану Спиридоновичу, сухощавому старику, иногда казалось, что пасечник не идет, а скользит впереди него.

     Калитка у церковной ограды оказалась открытой, а церковный староста помнил, что после службы он закрыл ее. У церкви белел крест, дерево еще не успело потемнеть и обветриться. На крест пасечник даже не взглянул, а Иван Спиридонович приостановился и быстро трижды перекрестился.

     - Что ты мешкаешь, быстрее!

     - Куда ты меня торопишь?

     - Дело важное, идем. Открывай церковь. Ключи от храма церковный староста носил при себе. Запасной комплект находился дома, в ящике стола под телевизором. Он, ничего не понимая, даже не задавая вопросов, словно находился под гипнозом, открыл тяжелый замок и, держа его в левой руке, потянул на себя дверь. Пахнуло воском, запах был густой. Ноздри пасечника хищно затрепетали, этот запах он любил, он его всегда радовал.

     Ивану Спиридоновичу же показалось, что запах в церкви какой-то не тот, что-то необычное, гнетущее есть в воздухе, наполнявшем храм.

     - Чего тебе, говори, - прижимая холодный замок к груди, спросил церковный староста.

     - Пошли.

     - Куда? Мы пришли.

     - Веди в церковь. Боишься, что ли?

     - Я ничего не боюсь, со мной Господь наш.

     - Тогда чего стал? Пойдем на колокольню.

     - Звонить, что ли? Так не всенощная же сегодня. Или стряслось что?

     - Идем, расскажу.

     Мужчины вдвоем поднимались на колокольню. Иван Спиридонович тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Последний раз он поднимался на колокольню два месяца тому назад, когда показывал рабочим, где надо починить ступени.

     Деревянные ступени из широких толстых досок пронзительно скрипели, повизгивали. Держась за стены, церковный староста поднимался выше и выше.

     - Ну, открывай люк, - услышал он голос пасечника.

     Все происходило в кромешной тьме, даже свет в храме Иван Спиридонович не зажег. А почему не зажег, он и сам этого не знал.

     Тяжелый деревянный люк поднялся и громко упал на мокрые доски настила. На мгновение луна выскользнула из-за туч, яркая, белая, похожая на кусок сыра. Испуганные голуби и вороны кружились над колокольней. Вороны истошно каркали. Иван Спиридонович дрожал и не от пронзительного холодного ветра, а от леденящего душу страха. “Зачем он здесь? Что ему надо?” - эти вопросы вертелись в его голове.

     Пасечник тоже выбрался на площадку, стоял, дыша глубоко и ровно.

     3 - Ну, говори, - дрожащим голосом произнес Иван Спиридонович.

     - Что тебе говорить? - - Как это что, зачем мы здесь?

     - Ты еще не понял? - ласково произнес пасечник и засмеялся.

     Белые широкие зубы зловеще сверкнули, отразив неверный свет луны. Птицы закричали еще громче, вороны сорвались со старых деревьев, растущих вокруг церкви. Они метались по небу, словно черное густое облако.

     Пасечник покачивался из стороны в сторону, стоял, уперев руки в бока.

     - Так значит, ты не понял, зачем мы здесь?

     - Нет, и не догадываюсь даже, - бормотал Иван Спиридонович, - я даже не знаю, почему послушался тебя, сидел бы сейчас дома.

     - Ты не мог не послушаться меня.

     - Почему?

     - Ты живешь на белом свете последний день, последние минуты. Хочешь - помолись Богу, а если не хочешь молиться своему Богу, то прямо сейчас иди к нему, - и пасечник развел руки в стороны.

     Иван Спиридонович видел, как пальцы пасечника зашевелились и руки медленно стали сходиться. Они были устремлены к его шее. Иван Спиридонович отшатнулся.

     - Боишься смерти? Все вы смерти боитесь, - ласково бормотал пасечник, надвигаясь на церковного старосту всей громадой своего тела.

     Церковный староста сделал еще один шаг назад, колени подогнулись. Пасечник вцепился руками в церковного старосту, приподнял его, потянул вначале на себя, а затем резко бросил в проем. Иван Спиридонович перевернулся в воздухе. Пасечник негромко и беззлобно хохотал - так смеется человек, играющий с котенком, мягким, пушистым, ласковым. Раздался удар, тяжелый, с глухим хрустом.

     Даже не закрывая люк, пасечник принялся спускаться вниз, что-то невнятно бормоча себе под нос. Он прошел рядом с трупом церковного старосты, лишь немного скосив глаза на безжизненное тело старика, вышел за калитку и растворился в темноте улицы.

     Вороны и голуби, испуганные ночным появлением людей, понемногу стихли, возвратившись на свои прежние места: кто на колокольню, кто в гнезда на деревьях, кто под крышу церкви.

 

Глава 17

 

     Майору Брагину поспать не дали и в эту ночь. Его разбудил настойчивый звонок.

     - Товарищ майор, - услышал он голос дежурного офицера, - тут у нас ЧП.

     - Не понял, - прошептал в трубку сонным голосом Брагин и принялся тереть глаза. Он нашарил на тумбочке будильник. - Вашу мать! - рявкнул Брагин в трубку злым голосом. - Что, подождать не могли?

     - Не могли, товарищ майор. Сейчас еду к вам, все расскажу. Буду через пять минут, одевайтесь.

     Жена Брагина чертыхнулась, проклиная мужа, его работу, сослуживцев и гадкую безденежную жизнь. Майор одевался быстро. Дежурный офицер позвонил в дверь через шесть минут. Майор с еще не зажженной сигаретой в зубах открыл дверь.

     - Что у тебя, старлей?

     - Товарищ майор, Анатолий Павлович, есть две новости, одна плохая, вторая еще хуже.

     - Говори, не тяни кота за хвост. И дай мне зажигалку.

     Старлей дал майору прикурить, и они сбежали по лестнице к дежурному уазику. Майор забрался на заднее сиденье.

     - У нас опять труп и есть один потерпевший - в реанимации с поломанными ребрами и сотрясением мозга. Ждут утра, чтобы перевезти в Минск.

     - Кто в реанимации?

     - Слепой Игорь Богуш.

     - Ди-джей, что ли?

     - Он самый. Отделали его, Анатолий Павлович, по полной программе. Если бы женщины вовремя не обнаружили его между домом и магазином на улице Садовой, было бы два трупа.

     - Второй кто? - майор Почему-то подумал, что труп - Холмогоров. Этот человек не выходил у него из головы все последнее время; даже неприятности, которые происходили в городе, майор связывал исключительно с его появлением.

     - Второй - Цирюльник.

     - Тот самый, у которого Холмогоров остановился?

     - Церковный староста, товарищ майор.

     - Что с ним?

     - С ним все в порядке.., он мертв.

     - Совсем мертв? - выбрасывая окурок, с придыханием спросил начальник райотдела.

     - Мертвее не бывает. С ним полные непонятки, Анатолий Павлович. Дверь в церковь открыта, калитка нараспашку, на колокольне люк поднят. То ли он выбросился, то ли сорвался, то ли его.., в общем, неясно.

     - Где он сейчас?

     - У церкви. Я поставил ребят и приказал никого не подпускать.

     "Опять понадобится новенькая желтая лента, - подумал майор Брагин со злостью и горечью. - Задолбало все! Может, бросить службу и свинтить в деревню участковым? Тихо, спокойно, никто голову не дурит, живи себе припеваючи. Ни трупов, ни сатанистов, ни наркоманов, ни попов зарубленных, ни утопленников, ни повешенных”.

     Когда милицейский уазик подъехал к церкви, там уже слышались вой и крики. Истошно вопила жена церковного старосты. К мужу ее не подпускали, она цеплялась за прутья ограды и кричала. Рядом с ней стоял Холмогоров в черном плаще.

     - С женщиной разговаривал? - спросил майор у старлея.

     - Что она может сказать? Плачет, кричит, не соображает. Единственное, что мы выяснили, - что муж появился ночью дома и тут же ушел. Кто-то его позвал, постучав в окно.

     - И старуха не знает кто?

     - Не знает, товарищ майор.

     - А этот?

     - Кто “этот”?

     - Советник патриарха, - плюнув под ноги, буркнул майор Брагин.

     - Я с ним переговорил. Он видел Цирюльника, тот заходил к нему незадолго до гибели.

     - О чем говорили? - старлей передернул плечами. - Ладно, я сам узнаю. Никого туда не пускать.

     Два минских следователя появились на месте происшествия в шестом часу утра. Оба с красными глазами, невыспавшиеся, злые. Их знобило от холода, мужчины ежились, нервно курили. У церкви дежурили “скорая помощь” и две милицейские машины. К храму по-прежнему никого не подпускали. В семь утра у ограды собралось уже человек пятьдесят местных жителей; они прижимали головы к прутьям решетки, пытаясь разглядеть, что происходит у колокольни. Но разглядеть было только белеющий крест на могиле отца Михаила.

     - Они так дружили с отцом Михаилом!

     Вот он за собой его и позвал! - выкрикнула вдова церковного старосты, обмирая на глазах соседей.

     К ней подбежали врачи, положили на носилки и понесли в машину “Скорой помощи”.

     - Ну, что вы скажете, Андрей Алексеевич? - Брагин тронул за локоть Холмогорова. Тот повернулся. От его взгляда майор даже качнулся. - Вы меня слышите?

     - Да, слышу, - произнес Холмогоров.

     - Я бы хотел с вами поговорить. Давайте отойдем в сторонку.

     Через минуту майор спросил:

     - Вам что-нибудь известно?

     - Никаких фактов, Анатолий Павлович.

     - Но вы же последний, кто разговаривал с церковным старостой.

     - Думаю, это не так. Вы заблуждаетесь, майор.

     - Как вы считаете: это самоубийство или несчастный случай?

     - Убийство.

     - Однозначно - убийство? - майор пристально посмотрел в глаза Холмогорову.

     - Да, я уверен и, боюсь, не последнее.

     - Кто же станет следующей жертвой?

     - Я не готов ответить на этот вопрос и думаю, ответа не знает никто. Воз, даже убийца еще не решил, кто станет жертвой. Хотя, может быть, это не так, воз, ему известно имя или занятие очередной жертвы.

     - О чем вы?

     - Все смерти - звенья одной цепи. Вначале священник, затем Кузьма Пацук, теперь церковный староста. Все смерти, я в этом уверен, крутятся вокруг одного и того же.

     - Чего же?

     - Вы сами знаете.

     - Вокруг оклада?

     - - Оклад - лишь часть чего-то большего, намного более весомого и значимого.

     - Вы не собираетесь уезжать, насколько я знаю? - майор прервал молчание Холмогорова.

     - Пока нет.

     - Пожалуйста, не уезжайте, не поставив меня в известность.

     Холмогоров подошел к машине “Скорой помощи”, тронул врача за плечо.

     - Как она? - спросил советник патриарха.

     - Как всегда в подобных случаях, - поблескивая очками, сказал врач. - Старая женщина, сердце слабое. Сделали два укола, но думаю, все обойдется.

     Холмогоров скользнул взглядом по толпе. И тут же, расталкивая зевак, к нему рванулась Регина Могилина:

     - Андрей Алексеевич, что же это такое творится? Кошмар, ужас!

     - Успокойся, Регина, - перейдя на “ты”, произнес Андрей Алексеевич, взял женщину за плечи, застегнул на ней плащ.

     - Мы с отцом, как узнали, сразу сюда.

     - Что с Игорем? - задал вопрос Холмогоров.

     - Его уже увезли в Минск. Отец хочет с вами поговорить, он там, - она махнула рукой в направлении двух “Волг”.

     Холмогоров увидел Казимира Петровича. Тот, размахивая руками, что-то исступленно объяснял мужчине с мобильным телефоном в руке.

     - Отец считает, - тихо произнесла Регина, - что во всем виноват человек в сером плаще, которого он увидел в городе.

     - Вполне воз, - сказал Холмогоров. - Пойдемте отсюда. Зачем вы сюда пришли?

     - Это мой город, этих людей я знаю, я здесь выросла, жила, я здесь работаю. Это моя родина.

     - Да, да, все правильно, - думая о чем-то своем, Холмогоров уводил Регину подальше от ограды.

     Казимир Петрович догнал дочь и Андрея Алексеевича, когда те медленно шли по улице.

     - Ничего не хотят понимать - ни тогда, ни сейчас, - размахивая руками, негодовал Казимир Петрович.

     - Погодите, - прервал его Холмогоров, - Казимир Петрович, вы можете организовать лодку и показать мне окрестности?

     - Что именно вас интересует? Те места, где переправлялся Наполеон, возле деревни Студенка?

     - В общем-то, да.

     - У моего соседа есть лодка, я все устрою.

     - Папа, меня с собой возьмете? - Регина посмотрела на отца, затем на Холмогорова.

     - Если Андрей Алексеевич не возражает, то и я не против, втроем будет веселее.

 

***

 

     В два часа дня Холмогоров, Казимир Петрович и Регина садились в большую деревянную лодку, старую, но еще крепкую. Все были в сапогах. На дне лодки плескалась вода.

     - Это ничего, - вычерпывая воду, пробормотал Казимир Петрович, - я на этой самой лодке не раз плавал, лодка хорошая.

     Регина устроилась на носу, Казимир Петрович - у мотора, а Холмогоров оказался в центре. Казимир Петрович оттолкнул лодку, упершись веслом в мостки, принялся возиться с мотором. Тот с первого раза не завелся. Регина и Холмогоров смотрели на него, скептически улыбаясь.

     - Не волнуйтесь, заработает. Это я вам гарантирую. Не зря же я соседу бутылку водки дал!

     Может, от слова “водка”, а может, от слова “бутылка” мотор затарахтел. Казимир Петрович замахал шляпой, разгоняя клубы дыма.

     - Ну вот, я же вам говорил, а вы не верили, улыбались!

     Тяжелая лодка со слабым мотором медленно поплыла к центру реки, сносимая течением. Ветер, почти не ощущавшийся на берегу, на реке усилился, лодку покачивало на волнах.

     - Куда плывем, отец? - придерживая сумку на коленях, спросила Регина.

     - К Студенке поплывем.

     И город, и берега выглядели со стороны реки совсем по-иному. Холмогоров рассматривал пейзажи, словно пытался увидеть что-то знакомое, найти приметы, известные лишь ему одному. Регина поглядывала на Холмогорова. Андрей ей был не просто приятен и симпатичен, он ей по-настоящему нравился. Ей никогда раньше не встречались мужчины, похожие на Холмогорова.

     Дорога прошла в молчании.

     - Вот эти знаменитые места, - поворачивая мотор, сказал Казимир Петрович, - смотрите, какая прелесть! Тот берег высокий, а этот низкий, болота. Но на болота мы не пойдем, там даже наши сапоги не помогут, мы двинем в ту сторону.

     - Где деревня?

     - Деревня чуть дальше, - краевед махнул рукой в ту сторону, откуда дул ветер.

     И Холмогоров услышал запах дыма. То ли жгли листья, то ли картофельную ботву, запах был с детства знакомый. Лодка врезалась носом в травянистый берег.

     - Регина, выскакивай первая.

     Холмогоров помог Казимиру Петровичу втащить лодку на берег. Когда все уже стояли на земле, Казимир Петрович сказал:

     - Погода начинает портиться, наверное, опять пойдет дождь. Вот и небо потемнело...

     - Странно, - прошептала Регина, - ветер дует в одну сторону, а тучи плывут в другую.

     - Пойдемте.

     Казимир Петрович нашел палку, старую, крючковатую, с ней он стал похож на заправского путешественника - широкополая шляпа, брезентовый плащ с капюшоном, резиновые сапоги. Холмогоров в черной куртке и резиновых сапогах выглядел немного комично. Они двинулись друг за другом: впереди - Могилин, за ним - Регина, замыкал колонну Холмогоров. Казимир Петрович говорил без остановок, одна версия сменялась другой.

     Вдруг Могилин резко остановился.

     - Смотрите, - он поднял руку. - Видите, - он указал палкой на небольшую прогалину, - копают землю люди. А почему копают? Могу вам сказать: через неделю все это уйдет под воду, вот они и стараются, торопятся.

     Трое мужчин в камуфляжной форме копали яму.

     - Думаете, они археологи? - обратился Казимир Петрович к дочери и Холмогорову. - Могу вам точно сказать, ни открытого листа у них нет, ни даже образования, есть лишь надежда. Они думают, что им повезет и они выкопают сокровища Наполеона.

     Трое искателей сокровищ, а это были Лукин и два его охранника, бросили работу. Они смотрели на незнакомцев, смотрели враждебно.

     - Добрый день, - сказал Казимир Петрович. - И вы надеетесь отыскать сокровища Наполеона?

     - А что, нельзя? - Лукин стоял, широко расставив ноги, на краю ямы, лопату он держал, как держат меч.

     - Признайтесь, ведь ничего не нашли? - обратился он к Лукину.

     - Нет, не нашли, - сказал тот, скрежетнув зубами и деланно улыбнувшись. - А вы кто такие, грибники?

     - Нет, просто гуляем.

     - Возле болота?

     - Скоро этой красоты не будет. Лукин смотрел не столько на краеведа, сколько на Холмогорова, смотрел пристально, исподлобья, изучая его. Этот человек показался ему странным: борода, волосы, собранные в пучок на затылке, черная одежда - все выдавало в нем неместного.

     - Вижу, вы неместные. Из Минска, что ли, приехали? - спросил Казимир Петрович у Лукина.

     - Нет.

     - Из Смоленска?

     - Опять не угадали.

     - Мне все равно, откуда вы. И москвичи здесь копали, и ученые из Санкт-Петербурга, а повезло совсем другим людям.

     - И как им повезло? - спросил Лукин, все так же исподлобья тяжелым взглядом меряя то Холмогорова, то Могилина.

     - Клад нашли.

     Лукин поднял голову, его взгляд встретился с взглядом Холмогорова. А Могилин продолжил:

     - В прошлом году нашли клад варяга - триста монет, гирьки, меч.

     - Монеты-то золотые? - спросил Лукин, сглатывая слюну.

     - Нет, не золотые, серебряные, арабские, клад девятого века. Я с ними встречался, возили коллекцию в Эрмитаж, даже там таких монет не было.

     - Где нашли? - спросил Лукин.

     - Ясное дело, не здесь, не на этой поляне, а у деревни, где курганы.

     - Тут есть курганы?

     - Старые захоронения. Я сразу же сказал, что это не клад, а жертвоприношение.

     - Вы уверены? - переспросил Холмогоров.

     - Здесь проходил путь “из варяг в греки”, а у варягов, хоть они, в общем-то, дикие люди, был такой обычай. Не знаю, кому они жертвовали, воз, Одину, своему богу, может, реке, может, земле. Скорее всего они богатого купца ограбили, а монеты, меч, гирьки - все бросили в воду. Потом русло реки изменилось, через тысячу лет клад оказался не в воде, а на земле. Вот его и отыскали.

     - Может быть, - пробормотал Лукин. Он потерял интерес к этому безумному человеку, рассказывающему байки о долетописных временах. - А золото находили?

     - При мне никто ничего не нашел. Если бы нашли, я бы знал, - Казимир Петрович подошел к краю ямы и заглянул вовнутрь. - Так, как вы ищете, навряд ли что-нибудь найдете.

     - А как надо искать?

     - Надо землю перебирать, снимать ее слоями, слой за слоем, и тогда, воз, что-нибудь отыщется, если, конечно, вам повезет.

     "Придурок!” - подумал Лукин.

     - Вы хоть ямы потом закопайте, - обратился Казимир Петрович к незнакомым кладоискателям.

     - Закопаем, - отрезал Лукин, берясь за черенок воткнутой в землю лопаты. - Обязательно закопаем.

     - Сходим к пасеке, там места красивые. Слово “пасека”, ненароком оброненное Могилиным, заставило вздрогнуть и Холмогорова, и Лукина.

     - Какая еще пасека? - спросил Самсон Ильич.

     - Там, - повернувшись спиной к Лукину, сказал Могилин, - может, метров пятьсот, а может, чуть больше, есть старая пасека. Она на этом месте уже лет тридцать или сорок стоит. Бог вам в помощь.

     - Всего доброго, - сказал Холмогоров, внимательно оглядывая Лукина и его людей.

     Регина кивнула.

     Кладоискатели ей не понравились. И вид у них был нездешний, и смотрели они недружелюбно. Хотя кто любит, когда ему мешают?

     - Почему вы так спокойно отнеслись к тому, что они копают? Это же запрещено.

     - Здесь бесполезно копать. Я, конечно, их расстраивать не стал, - продолжал философствовать Казимир Петрович, - нравится - пусть роют. Река здесь не протекала, я это знаю точно. По земле видно, и раньше здесь было болото, почти непроходимое. По нашим болотам ни зимой, ни летом не проедешь. За последние сто лет оно немного высохло, и тут ходить, а дальше - настоящая трясина. Подпрыгнешь, качнешь землю - трава зашевелится, и дерево метрах в пятнадцати или куст тоже задрожит, зашатается. Если туда провалишься, то все, никогда не выберешься. Мы в детстве пробовали болото измерить - бесполезно, пятиметровый шест целиком уходил в трясину.

     Регина взяла Холмогорова под руку:

     - Андрей Алексеевич, не нравятся мне эти люди.

     - Мне они тоже несимпатичны, Регина, злые они, недобрые.

     - Согласна.

      Вскоре выбрались к пасеке. Два десятка домиков, когда-то ярких, теперь облупившихся, стояли под деревьями. Был здесь и навес, и небольшой дощатый сарайчик. Дверь в сарайчик была нараспашку. Редкие пчелы кружились над пасекой.

     - А где же хозяин? - оглядываясь по сторонам, спросил Холмогоров.

     Казимир Петрович заглянул в сарайчик и увидел две подставки.

     - Хозяин, наверное, домики увозит, - догадался он, - знает, что на следующий год пасеку придется в другом месте ставить.

     - Недоброе какое-то место, - произнесла Регина.

     Тучи все плотнее затягивали небо. Неожиданно налетел ветер. Деревья заскрипели. Все трое поежились.

     - Ну вот, наше путешествие подходит к концу, - сказал Казимир Петрович, вытягивая ладонь. Несколько капель упало ему на руку.

     Холмогоров посмотрел в небо:

     - Сейчас начнется дождь.

     - Гроза будет, - сказал Казимир Петрович, - у меня кости болят. Пойдемте быстрее, может, успеем вернуться, а то мне вас жаль, у меня плащ с капюшоном, а вы промокнете и можете заболеть.

     Ветер становился все сильнее. Когда путешественники добрались до реки, ветер внезапно стих. Река была спокойна, словно перед ледоставом, темно-свинцовая вода казалась недвижимой. Нигде не плескалась рыба, даже чайки не летали над рекой.

     - Скорее в лодку, будет ливень, и не осенний, а какой-то страшный.

     Мотор завелся с первого раза. Регина села рядом с Холмогоровым, он укрыл ее своей курткой. Моторка уходила от берега, уплывала от грозы. Над рекой царила гнетущая тишина, казалось даже, что мотор работает глухо, словно его укрыли толстым одеялом.

     - А вон и пасечник плывет, - Казимир Петрович указал на лодку, которая двигалась к городу вдоль берега, почти сливаясь с деревьями и кустами.

     Как ни старался Холмогоров рассмотреть пасечника, это ему не удалось.

     Пасечник увидел силуэт мужчины на своих мостках. Тот стоял, глядя на реку, в сером длинном плаще, в шляпе.

     "Кто бы это мог быть? Чего ему надо? Мои мостки, сам построил. Что чужому на них делать? Может, кто-нибудь меду решил купить? Так ведь дождь идет”.

     Пасечник подгреб к настилу, лодку поставил носом по течению. Мужчина стоял недвижимо. Пасечник посмотрел на него снизу вверх, положил на мостки весла. Мужчина смотрел на него тяжелым немигающим взглядом.

     - Вам чего-то надо? - с опаской, вкрадчиво осведомился пасечник и оскалил зубы, пытаясь улыбнуться.

     Лицо незнакомца исказила улыбка:

     - Долго ты плыл. Да и я плыл долго, - голос незнакомца был тихий, но пасечник отчетливо слышал каждый звук.

     Пасечник вытер ладонями мокрое лицо, пригладил седые волосы, тоже мокрые, затем поправил телогрейку:

     - Что-то я вас не знаю.

     - Может, и не знаешь, - произнес незнакомец тем же тихим голосом. Затем вытащил правую руку из кармана. - Иди сюда, - приказал он.

     Пасечник с улыбкой-оскалом на четвереньках выбрался на мостки и встал на ноги. Пальцем левой руки мужчина поманил пасечника к себе. Тот, как “зомби”, сделал несколько шагов, неуверенных, словно мостки под ним шатались, как палуба корабля во время качки.

     - Смотри сюда, - мужчина вытянул правую руку, разжал пальцы. На ладони сверкнула половинка медали. Она была блестящая, словно только-только отлитая и тут же разрубленная палашом.

     Пасечник нащупал свою половинку на крепком кожаном шнурке, зажал ее в кулаке и с силой рванул. Протянул ее незнакомцу. Тот принял ее и приставил друг к другу две половинки медали - темную, изъеденную временем, и свою, сверкающую. Половинки сошлись, образовав единое целое.

     - Видишь? - спросил мужчина шелестящим голосом.

     - Да, вижу. Хозяин! Тебя прислал император?

     - Да. Я долго блуждал по миру, долго искал тебя. Шестьдесят лет тому назад я был здесь, но тебя не оказалось.

     - Я не мог, - пробормотал пасечник. - Я хотел, но не мог.

     - Я это знаю. Думал, что смогу обойтись без тебя, но река меняет русло, умирают деревья, и только хранитель места может указать его. Но сегодня все сошлось воедино: я здесь, ты на месте, и они соединились, - незнакомец ударил одной половинкой медали о другую.

     Пасечнику показалось, что сноп синеватых искр блеснул у него перед глазами.

     - Они нам уже не нужны, - незнакомец швырнул обе половинки медали в реку. Пасечник увидел, как они порознь упали в воду. Разбежались круги. Пасечник смотрел на свинцовую воду, пока она не стала абсолютно гладкой, как вороненая сталь, как лезвие палаша. - Нам надо спешить, времени у меня почти не осталось. Сегодня ночью мы должны достать то, ради чего я сюда пришел.

     - Хорошо, все будет исполнено.

     - Я знаю, что ты хорошо выполнял наказ императора. Ты последний, кто служил ему верно. Я все знаю, тебе было непросто, особенно в последние дни, - мужчина в плаще повернулся и медленно пошел по мосткам к берегу. Пасечник двинулся за ним следом, прихрамывая на правую ногу.

     Холмогоров, как ни старался, уснуть не мог. Его то бросало в жар, то начинало знобить. Гроза, которая собиралась, висела над городом, не начиналась. Где-то далеко в верховьях реки слышались раскаты грома, ветер то начинал завывать, сбивая с деревьев последние яблоки, то внезапно замирал. И становилось тихо, так тихо, как перед концом света.

     Холмогоров оделся, прикрыл дверь садового домика. Взглянул на окна дома церковного старосты. Во всех окнах горел свет, в дом входили и выходили люди. Холмогоров пошел к реке. Зачем он туда идет, что ему надо, он не знал, шел и все, заставляя себя ни о чем не думать. Сознание словно рассыпалось, мысли одолевали несвязные. Холмогоров понимал, что он не в силах сложить все воедино, чего-то важного, главного не хватало, какого-то кусочка, какой-то детали. Он вышел к мосткам и двинулся тропинкой. Возле сарайчика на берегу, в котором горел свет, он увидел двух мужчин.

     - Вот, сволочь, - кричал один, - договорились же. Я к ним как к людям, со всей душой... Нужна вам лодка, - пожалуйста, бензин за мой счет, представляешь?

     - Да не кричи ты, лучше пей. Холмогоров остановился. Его не видели, его темная одежда сливалась с черными кустами.

     - Вроде люди солидные, серьезные, одного зовут, не поверишь, Федька.., имя чудное - Самсон Ильич. Так вот этого Самсона Ильича, будь он неладен, я четыре часа на берегу ждал, ждал, звал...

     - Киданули они тебя - пешком вернулись.

     - Одежда у них новенькая, обещали мне ее отдать, три куртки, сапоги, штаны... Мне бы не помешало, я бы не отказался.

     "Самсон Ильич..."

     И тут все сошлось. Холмогоров вспомнил видение, вспомнил пасеку, виденную сегодня днем и виденную раньше, вспомнил седой крепкий затылок и имя - Самсон Ильич, - мед, пасечник, пчелы.

     - Их надо спасти, они погибнут! - Холмогоров побежал к дому Казимира Петровича Могилина.

     Регина еще не спала, она проверяла тетради своих учеников, когда Холмогоров постучал в дверь.

     - Что случилось? - воскликнула Регина.

     - Регина, мне кажется, я знаю. Нужна лодка, фонарь, быстрее!

     Они втроем побежали к реке. Казимир Петрович отставал, Холмогоров поторапливал:

     - Быстрее! Быстрее!

     Ветер стих совершенно. Пейзаж стал недвижимым, как на фотографии, мрачным, темным.

     - Казимир Петрович, оставайтесь здесь! - вскочив в лодку, бросил Холмогоров. - Регина, ты умеешь управлять?

     Регина завела мотор.

     - Нет, я с вами, - заявил Могилин.

     - Оставайтесь здесь, идите в милицию, скажите майору Брагину, чтобы ждал нас здесь, мы скоро вернемся.

     - Майору Брагину? Зачем?

     - Идите, Казимир Петрович, это очень важно!

     - Что вам стало ясно? - перекрикивая шум мотора, спрашивала Регина.

     - Я, кажется, понимаю, что здесь происходит. быстрее?

     - Нет, нельзя, это же не машина. Через полчаса лодка врезалась в берег.

     - Ты не ошиблась, Регина, это здесь?

     - Да, кажется, здесь.

     Они побежали: Холмогоров впереди, Регина следом. Через четверть часа они добрались до того места, где днем видели искателей клада - Самсона Ильича и двух его людей. Если бы не молния, то рассмотреть что-либо было бы почти невоз. Синяя вспышка, ломаный зигзаг, острие которого уперлось в землю, залив все слепящим ярко-синим светом. Регина испуганно жалась к Холмогорову. Странно, но совершенно не было ветра и ни капли дождя, хотя тучи висели так низко, что Регине казалось, протяни она руку, и пальцы спрячутся в них. Бухали глухие далекие раскаты грома, похожие на артиллерийскую канонаду, только более грозные и страшные.

     - Жуть какая-то, - пробормотала Регина.

     - Да, на карту, Регина, поставлено многое.

     Они выбрались на поляну. Сверкнула молния, Регина испуганно вскрикнула:

     - Там человек лежит.

     Светя фонариками, они медленно двинулись к самой ближней яме. Холмогоров скользнул лучом фонарика по черной земле к страшному провалу ямы. Лукин лежал, запрокинув голову, правая рука сжимала пистолет, палец застыл на курке. Холмогоров приблизился, Регина пряталась за его спиной.

     - Не ходите, не ходите, Андрей Алексеевич, давайте уйдем!

     Холмогоров приблизился к телу Лукина. Сверкнула молния, Регина истошно закричала. Тени советника патриарха и школьной учительницы метнулась в сторону.

     - Господи! - произнес Холмогоров, светя фонариком в лицо Лукина: оскаленный рот, широко открытые глаза, лоб и волосы перепачканы черной землей. Холмогоров всматривался, словно что-то искал. По остекленевшему глазу, уже мертвому, ползла мокрая пчела. Эта пчела показалась Холмогорову огромной.

     - Наверное, тебе, Регина, надо вернуться.

     - Нет, я с вами.., с тобой.

     - Мне надо идти туда.

     Два охранника Лукина лежали на дне огромной ямы, присыпанные обвалившимися комьями земли.

     - Я боюсь, страшно.

     - Знаю, - сказал советник патриарха, взял Регину за руку, крепко сжал ладонь. - Пойдем со мной, может, успеем.

 

***

 

     Пасечник копал землю так яростно и исступленно, как может копать лишь одержимый человек. Он не обращал внимания на сверкающие молнии, на грохот грома.

     - Это здесь! Здесь! - выкрикивал он, швыряя землю. Сокровище хорошо спрятано, до него никто не доберется, только я и вы.

     - Копай быстрее, торопись!

     Мужчина в сером плаще с мертвенно-бледным лицом стоял на краю огромной ямы, большой, с неровными краями, не правильной формы, похожей на воронку от взрыва. Внизу копошился пасечник. Мужчина, стоявший на краю ямы, не обращал внимания на землю, которая падала ему на ноги, он покачивался из стороны в сторону, смотрел в небо на черные тяжелые тучи.

     - Быстрее! - он хрипел. Его голос уже не был тихим, он срывался на визг и свист. - Быстрее, еще быстрее!

     Пасечник торопился. Он упал на колени, принялся грести мокрую тяжелую землю руками.

     - Добрался?

     - Да, это здесь, - послышался из ямы крик пасечника, радостный и в то же время горький.

     - Доставай! - как удар хлыста разрезал густую тишину голос.

     - Я чувствую, как жжет ладони!

     - Доставай!

     Пасечник сжимал в руках горевшую изнутри адским огнем золотую скрижаль, пальцы его приросли к ней, он уже не мог их разжать, пытался поднять руки, но мешала тяжесть. Он с ужасом понял, что уже не сможет выбраться из глубокой ямы, собственноручно выкопанной по приказанию хозяина.

     - Вновь сверкнула молния, облив фосфорическим светом фигуру человека на краю ямы. Молния ударила совсем близко. Задымилась болотная земля, и из нее полезли жирные откормленные черви, они свивались в клубки, источая зловоние.

     - Стой, Регина, не двигайся.

     - Ты не успел, человек, я тебя опередил! - обратившись к Холмогорову, воскликнул мужчина в длинном плаще. - Я не думал, что ты догадаешься. Сейчас тебе станет страшно, ты упадешь на колени, станешь корчиться как червь, но ничего не сможешь сделать.

     Казалось, что тучи тоже легли на землю, придавив ее. Молнии сверкали вокруг.

     - Я не боюсь тебя, - прошептал Холмогоров побелевшими губами. - Господь - свет мой и спасение, кого же мне бояться? Господь не оставит меня, - Холмогоров прикрыл собой Регину и поднял ладони к небу.

     И в это мгновение черные тяжелые тучи раскололись, как раскалывается огромная льдина. Сверкнуло несколько молний, загрохотал гром, загрохотал так, что земля задрожала, края ямы начали осыпаться, обваливаться.

     А пасечник уже держал в скрюченных пальцах золотую пластину и протягивал ее вверх. От пластин исходил синий свет, холодный как смерть.

     Регина закрыла лицо руками.

     - Господи, - шептала она, - Господи, спаси нас!

     Еще раз сверкнула молния, еще раз раскололось небо. Острие молнии вонзилось в разверстую землю. Небо раскололось на тысячи осколков, и из тяжелых туч хлынула вода, заливая весь мир. Над ямой заклубился пар. Земля срывалась в нее огромными глыбами, увлекаемыми потоками воды. Холмогорову показалось, что вода, смешиваясь с землей и огнем молний, кипит и шевелится.

     Посланник дьявола исчез, словно вода стерла его силуэт.

     - Скорее, уходим отсюда! - Холмогоров схватил за руку Регину, и они бросились прочь от проклятого места. Земля дрожала под их ногами. Они спешили к тому месту, где оставили лодку.

 

***

 

     Река вздулась от воды, переполняющей ее, вышла из берегов, затопив болото, лес и пасеку. Невиданная для этих мест гроза бушевала всю ночь. Даже весной после самой снежной зимы не случалось такого разлива.

     Майор Брагин и Казимир Петрович Могилин плыли на катере. Брагин прижимал к глазам бинокль.

     - Ну что, видите? - в который раз задавал один и тот же вопрос Казимир Петрович Могилин.

     - Да, вижу! - абсолютно неожиданно для старика воскликнул майор, резко поворачивая руль и направляя моторку к маленькому островку, едва различимому на фоне темного мокрого леса.

     - Где? - спросил Казимир Петрович.

     - Вон, смотрите. Правда, может, это и не они.

     Вскоре стало ясно, что на острове мужчина и женщина.

     Регина и Андрей смотрели на лодку. Рядом с ними на острове валялся улей без крышки. Над сотами, полными меда, кружила пчела.

     После того как отец обнял дочь, Регина сказала:

     - Смотри, папа, вот тот оклад, из-за которого погиб отец Михаил. Он приплыл к острову сам, пасечник прятал его в улье, он даже сейчас пахнет медом, - она приблизила оклад к лицу и прикоснулась к нему губами.

     Брагин смотрел на Холмогорова, ожидая разъяснений.

     - Этой ночью, майор, произошла развязка. Все действующие лица собрались, Всевышний решил их судьбу.

     - Погодите, Андрей Алексеевич, мне нужна точная информация, для протокола, - майор Брагин посмотрел на сверкнувший оклад в руках краеведа:

     - Осторожнее, Казимир Петрович, вы не представляете, какая это дорогая вещь!

     - Очень дорогая, - сказал Холмогоров, глядя на золотой диск солнца, постепенно проявляющийся в тумане.

[X]