---------------------------------------------------------------
© Copyright Вадим Ярмолинец
Email: [email protected]
Date: 23 Aug 2001
---------------------------------------------------------------
В том, что Ленчик стал книжным червем, с механическим усердием
переползавшим из оранжевых томов Майн Рида в черные Конан-Дойля, а оттуда --
в фиолетовые фолианты Александра Дюма, безусловная заслуга его отца
Александра Мойсеевича Кишиневского, выросшего на приключенческих романах
издательства "Земля и фабрика". С годами Александр Мойсеевич читал все
меньше. Во-первых, советская литература его не увлекала, а во-вторых, из-за
фронтовой контузии зрение его сильно ослабело. Глаза сквозь линзы очков
казались размером с коровьи.
Вечера он проводил у радиоприемника "Балтика". На высоком лбу отражался
желтый свет шкалы с названиями далеких городов: Вашингтон, Лондон, Мюнхен,
Иерусалим. "Дело Абрама Тэрца ложится очередным пятном позора на
репрессивную политику советского правительства, которое с ленинских времен и
в истинно ленинских традициях с одинаковой свирепостью расправлялось с
инакомыслящими..."
"Ты слышала?" -- спрашивал он у Ольги Николаевны, вцелявшей нитку в
иглу швейной машинки "Лада" с ножным приводом.
"Ужасно!" -- механически говорила та, осторожно проворачивая
никелированное колесо и погружая иглу в ткань. Она была известной в городе
портнихой. Среди ее заказчиц были жены моряков дальнего плавания,
университетского декана и командующего войсками округа. На примерки к
последней ее возил солдат на черной "Волге". Другие заказчицы приходили к
ней домой. Когда они крутились перед трельяжем, а Ольга Николаевная ползала
перед ними на коленях с острым кусочком мыла в руке и пучком булавок в
зубах, Александр Мойсеевич выходил на улицу.
Закурив папиросу "Беломорканал", он неторопливо шел по Баранова до
Ольгиевской, по ней спускался до Пастера и доходил до Красной гвардии.
Посмотрев обложки журналов на витрине газетного киоска, поднимался по
Красной Гвардии к Баранова, переходил дорогу. Здесь в зеленой будке с
вывеской "Газвода" он заказывал стаканчик зельтерской с двойным сиропом.
Гривенник скользил по залитой пузырящейся водой мраморной стойке. Он пил
громко, большими глотками, потом, так же громко выпустив газ в кулак, ставил
стакан. Золотозубый продавец в кепке букле подмигивал ему. Если посетителей
было немного, они заводили разговор о футболе. "Черноморец", как всегда,
проигрывал. Единственную надежду команды опять перекупило "Динамо". Потому
что Одесса, -- это Одесса, а Киев это, все-таки, Киев, и от таких
предложений не отказываются.
На прогулку с питьем воды и разговором он отпускал себе минут сорок,
хотя некоторым заказчицам, особенно из морячек, торопиться было некуда и,
возвратившись, он заставал их еще в неглиже. На них были красивые
итальянские грации, и они с удовольствием демонстрировали их мужчине
спортивной комплекции. Александр Мойсеевич, войдя в комнату и таращась на
голые плечи, спрашивал: "Можно?"
-- Шурик, подожди на кухне, мы сейчас уже закончим, -- бросала ему
Ольга Николаевна, возвращаясь к разговору с посетительницей.
Александр Мойсеевич, изобразив легкую досаду, выходил. Сев к столу и
снова закурив, он слушал голос сына, едва пробивающийся из-за занавески
зеленого сукна, прикрывающей вход на антресоли.
"Кровь пятнала белое облачение, следы отчаянной борьбы виднелись
повсюду на ее исхудалом теле, -- читал Леня, подрагивающим голосом. -- Один
миг она стояла на пороге, дрожа и шатаясь,... а затем с тихим стенанием пала
на грудь брата и в жестоких, теперь уже последних предсмертных схватках
повлекла его на пол, труп и жертву предвиденных им ужасов"...
Его маленькая слушательница -- соседская девочка Лена Кобзева, вжав
подбородок в колени, дрожа от ужаса, выдыхала: "Посмотри, там за окном
никого нет?"
Дети устроили свой уголок за стеллажом, где стояли закрутки на зиму:
компоты из красной вишни и белой черешни, айвовое и сливовое варенье. У
запыленного окошка они сложили диванчик из чемоданов и фанерных посылочных
ящиков со всякой хозяйственной всячиной. За пыльным стеклом вечернее небо
набирало бархатную синеву, на которой выступали неяркие звезды.
-- Не бойся, -- он брал ее за руку. Ее трясло.
"Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того дома..."
Антресоли находились над коридором, который вел из коммунальной кухни в
комнаты. Кишиневские занимали две комнаты -- дверь в конце коридора налево.
Ольга Николаевна была лет на 15 моложе Александра Мойсеевича. Они поженились
в Калининграде, где их застал конец войны. Он командовал взводом гвардейских
минометов, а она служила телефонисткой в штабе округа. Он носил знак
"Гвардия" и орден Красной Звезды на гимнастерке, под которой читалась
рельефная грудь физкультурника довоенных парадов с духовым оркестром,
трепещущими на майском ветерке флагами и многоярусными атлетическими
построениями. Она окончила Куйбышевское училище связи в 1944-м и прямо со
студенческой скамьи отправилась на фронт, который уже победно катился на
запад. У нее была перехваченная ремнем осиная талия, тугая юбка и сапожки на
каблуках. В 18 лет жизнь виделась ей как безоговорочная победа Красной армии
над вероломным немецко-фашистским захватчиком.
Одну комнату -- прямо в конце коридора -- занимали жена и дочь капитана
второго ранга Василия Кобзева, служившего на подводной лодке. Валентина
Кобзева работала в большом магазине тканей на улице Карла Либкнехта. Леночка
родилась в тот же год, что и Ленчик, но он родился в конце года, а она -- в
начале, и, по сути, была на год его старше. Однако она была девочкой мелкой
и мелкой осталась, когда повзрослела. А он рос хорошо, и она льнула к нему,
как к старшему брату. Он читал ей истории, каких она не слышала ни от мамы,
которую видела по вечерам и в выходные, ни от папы, которого знала главным
образом по фотографиям.
Сначала, умиляя супругов Кишиневских своей детской привязанностью,
Ленечка и Леночка читали свои сказки на диване в их большой комнате. Но
когда с братьев Гримм они перешли на капитана Блада и Анабеллу Бишоп, то
перебрались на антресоли, на тот самый самодельный диванчик под пыльным
окошком.
-- Как тебе это нравится? -- многозначительно спросил жену Александр
Мойсеевич.
Ольга Николаевна, вытаскивая наметку из только что законченного платья,
пожала плечами:
-- Не будут сидеть и пялиться на баб во время примерок.
-- Они пялятся? -- удивился Александр Мойсеевич.
-- Ну, а что ты думал? Одна Екатерина, как остается в одном лифе, так
мне самой неловко.
Бюст у Екатерины Михайловны был большим, как научная работа ее мужа, --
университетского декана.
Вскоре после того, как занавеска зеленого сукна повисла над входом в
тихое детское царство, жизнь в нем начала постепенно обособляться от
родительской, и однажды чтение отошло на второй план, а на первом --
белеющая в лунном свете Леночка сняла через голову синюю спортивную футболку
и стала стаскивать с Ленчика его. Прижавшись к нему, Леночка ощутила, как
его бьет дрожь, точно так же, как била когда-то ее от страшных сказок Эдгара
Аллана По, педофила и наркомана.
-- Не бойся, -- шепнула она ему. -- Я сама боюсь.
-- А чего? -- спросил он тоже шепотом, хотя во всей квартире никого не
было.
-- Что твои придут раньше времени.
Но Ольга Николаевна и Александр Мойсеевич не пришли, потому что были в
кино, а когда вернулись домой, уже было поздно. Часов 11. Дети, потрясенные
случившимся, спали в своих кроватях.
Капитан второго ранга в это время лежал на грунте где-то в районе
Гибралтара, ожидая появления Пятого американского флота, а его жена гостила
у его матери под Харьковом, зная, что Кишиневские за дочерью присмотрят не
хуже нее.
Какого числа Василий уходит в запас, Кишиневские узнали, когда
Валентина обратилась к Александру Мойсеевичу с просьбой поспрашивать у своих
бывших студентов, ставшими завмагами и кладовщиками, какой-нибудь дефицит,
типа хорошей колбасы, консервов или, может быть, апельсинов, поскольку выход
в отставку придут отмечать все офицеры с подлодки плюс еще несколько человек
из штаба округа с женами.
-- А чего же нет! -- сказал Александр Мойсеевич с энтузиазмом и легко
достал венгерского сервелата, а также пять банок шпрот и пять сайры.
Апельсинов не было, но были конфеты шоколадные с ликером рижского завода.
В назначенный день, а было это воскресенье, Александр Мойсеевич с утра
вместо обычных своих шаровар с оттянутыми коленями надел легкие серые брюки
с нарядной полурукавкой. Ольга Николаевна тоже, как бы невзначай, подкрасила
губы. Но все обошлось крепким мужским рукопожатием в кухне и поцелуем в
щеку, да еще перед самым приходом гостей у них попросили табуретки и два
стула, потому что кобзевских на всех не хватило. Из своей комнаты
Кишиневские слышали, как за стеной из сухой штукатурки звенели посудой гости
в черных мундирах и заходились хохотом их веселые спутницы жизни.
В тот вечер Александр Мойсеевич по соображениям предосторожности
выходить на связь с городом Мюнхеном не стал, а предложил Ольге Николаевне
сходить в кинотеатр "Дружба" за углом на франко-итальянский фильм "Не
промахнись, Асунта" (какой-то хулиган, наслюнив палец, исправил на Ахунта).
Однако Ольга Николаевна сказала, что фильм -- детям до 16, а оставлять
ребенка дома одного в такой обстановке нельзя. Хотя, какой он уже был
ребенок? Тогда Александр Мойсеевич предложил просто выйти подышать свежим
воздухом на бульвар.
Купив три порции "Ленинградского" на палочках в шоколаде по 28 копеек,
они молча лизали его под темными каштанами. Перед ними горели, как
новогодние елки, стоящие у причалов и на рейде суда. Из порта неслись
тяжелые вздохи паровозов и другие звуки -- будто тащили по земле огромные
железные листы. Потянут и бросят. Выпустят пар, снова потянут и бросят. Мимо
методично прогуливались мужчины и женщины во всем светлом.
На обратном пути Ольга Николаевна, увидев пятно от мороженого на белой
рубашке Ленчика, напустилась на него очень зло, как она умела в отдельных
случаях, с обобщениями, типа вечно вы все обосрете и вечно я за вами должна
подтирать.
Когда они поднялись по темной железной лестнице черного хода и вошли в
кухню, капитан второго ранга наливал из-под крана воду в чайник, а трое
мужиков в шикарных кремовых рубашках с карманами на груди, до краев заполнив
кухню, дымили, как паровые котлы.
-- А вот и жидок с выводком! -- как бы ни к кому не обращаясь, заметил
вполголоса, но вполне слышно, Кобзев.
Александр Мойсеевич замер на полсекунды и, когда они истекли, прошел в
комнату. За ним Ольга Николаевна со вспыхнувшим лицом. Один из мужиков,
сидевший у их стола и, может, не расслышавший реплики, прихватил Ленчика за
руку, привлек к себе и, обдав сладким и горячим винным духом, спросил:
-- Ты чей будешь, очкастик? Как звать-то?
Рожа у него была красная и веселая.
-- Леня.
-- Моряком хочешь стать, Леня? -- спросил мужик, жарко дыша сладким
алкогольным духом.
-- Магаком, -- вставил капитан второго ранга, кося лукавыми глазами. --
Израильского торгового флота.
Кто-то хохотнул, но смолк. На кухне снова появилась Ольга Николаевна,
твердым, как сталь, голосом сказав сыну: "А ну, марш в комнату!" В комнате
отец договаривал: "...по роже, да не хотелось ему праздник портить".
Открытие нового слова -- с разверзшимся за ним смыслом и его прямой
причастностью к этому смыслу -- было не менее волнующим, чем совсем недавно
пережитые открытия анатомического и физиологического свойства. Всего за
несколько недель он узнал из разных источников такие слова как: клитор,
девственная плева, гандон, жид (с производным -- жидок), выблядок, суржик,
сучка, хозер и хозерына. Часть этих слов относилась непосредственно к нему.
Впечатление было такое, что после того праздничного застолья,
которое
завершилось часа в три ночи страшными звуками,
которые
подводник издавал
через кухонное окно, он уже только опохмелялся, так ни разу и не протрезвев.
Потом, помимо упомянутой с межнациональными отношениями, возникла новая
проблема. Выяснилось, например, что военный моряк, мочась, не попадает в
унитаз, но и попав, не пользуется сливным устройством. Может быть, он спьяну
забывал, а может, делал это из чувства той же национальной нетерпимости,
которое не оставляло его, сколько бы он ни пил. Возвращаясь с работы,
Валентина исправно все убирала, но работала она до восьми вечера, и потому
Кишиневские пользоваться туалетом до прихода Валентины не могли. Иногда они
не могли и позже, если, например, Валентина, которая тихо метила в старшие
продавцы, а то и в завмаги, оставалась на политчас или профсобрание.
-- Взять бы и рожей его пьяной в эту лужу макнуть, -- негромко
кипятился Александр Мойсеевич, на что Ольга Николаевна устало отвечала:
-- Ради Бога, Шурик, если ты не можешь терпеть, сходи в дворовой
туалет, там сейчас лампочки повесили.
-- Придушил бы гадину такую, да жинку его жалко с дочкой...
В книгах, которыми так упивался Ленчик, эти ненависть и страх давно
получили бы эффектную развязку с репликой переполненного негодованием
благородного флибустьера, типа: "Еще одно слово и я прострелю вам голову,
как хищному зверю, на которого вы похожи!" Но в жизни эскалация конфликта
шла медленнее некуда, пока кое-как все же добралась до ключевого разговора:
-- Вася, может можно слить за собой свое дерьмо?
-- С каких это пор жидки меня учить будут?
-- Что ты сказал?!
-- А то, что слышал!
-- Да я тебя в порошок сотру!
И вот уже после толкотни и бестолкового махания руками Александр
Мойсеевич ползает на коленях по полу и на ощупь ищет слетевшие от удара
очки, а из комнаты подводника несется энергичный телеголос народного артиста
СССР Николая Озерова: "Михалев пасует Яковлеву. Яковлев продвигается к
воротам "Динамо". Пас Кириченко, Кириченко в штрафной площадке. Удар! Аут!
Ай-яй-яй-яй! Так подвести команду!"
-- Ай-яй-яй, -- подвывает подводник. -- Ну, что ты будешь делать!
-- Шурик, зачем ты с ним связываешься, зачем? -- говорит Ольга
Николаевна, прикладывая к разбитой губе мужа мокрое вафельное полотенце.
Война взрослых разбрасывает детей по разные стороны фронта. Но и не
только сама война. Еще и испуг от того, куда зашли их отношения там, за
занавеской, и как они теперь уложатся в отношения их родителей. Как их
робкая любовь согласуется с неистовой родительской ненавистью друг к другу.
Лена проводит большую часть дня у подруги, с которой готовится поступать в
медицинское училище. Она иногда мелькает на кухне, в упор не замечая Ленчика
и, хлопнув дверью, исчезает.
Конфликт обостряется при неожиданных обстоятельствах. Они с отцом
играют в комнате в шахматы, а мать в кухне готовит обед. Дверь открыта,
чтобы был сквознячок. Приторный аромат горячего компота из яблок и вишен
наполняет комнату. "Я пошел конем. Где ты пошел конем? Вот." Они слышат, как
хлопает входная дверь и в кухне появляется подводник. Отец останавливает
руку над доской.
-- А-а, Оленька, -- говорит подводник сладким голосом. -- Куховаришь? А
моя на субботнике.
-- Ну, ты же хочешь жену-начальницу, -- замечает Ольга Николаевна.
-- Так я же не к тому... А я это... Может, пока она там субботничает,
мы тут приляжем с тобой на полчасика, ась?
Ленчик с замершим сердцем наблюдает, как у отца каменеет лицо.
-- А как я потом посмотрю твоей Вале в глаза, ты подумал? -- говорит
мать.
-- Так ты не смотри, -- находится Вася. -- Ась?
"Вот оно, -- ужасается легко угадываемому развитию событий Ленчик. --
Сейчас".
Но окаменение продолжается. Снова хлопает входная дверь, и капитан в
том же игривом тоне продолжает:
-- А, доця, здравствуй, а я тут черешни купил, будешь?
-- Нет, я на минуту. Меня ждут внизу.
-- Учиться? Ну, давай! Это без вопросов.
Дверь провожает Лену.
-- Вот, медсестрой будет, -- сообщает подводник. -- А твой кем? В
торговлю пойдет? Хорошее дело. Завбазой или завмагом. Ась?
Лежа в постели Ленчик слышит:
-- Как ты могла?! Как я посмотрю Вале в глаза? А как ты посмотришь в
глаза мне?! Ты подумала? Мне?!
-- Шурик, я тебя умоляю, только не заводи меня на ночь! Да я так
сказала, я не подумала!
-- Ты не подумала... Что я вообще для тебя значу? Своими бы руками убил
бы эту гниду, да в тюрьме сидеть неохота!
После школы, стоя перед трюмо, Ленчик тренирует волю и руку:
-- Получи, гнида!
Нож подводит красную черту под чередой унижений.
-- Ах-ты ж, с-суржик! -- успевает ахнуть воображаемая гнида, после чего
из перечеркнутого горла начинает выбиваться, трепеща, кровавый пузырь.
-- Получи, гнида!
-- Ах ты ж, выб...
-- Получи!
Он уже знает, какой нож подходит лучше всего -- выточенный из обломка
ножовки с ручкой из черной изоляции, которым мать разделывает рыбу.
-- Получи!
-- А-а-х-х... хр-р-р... х-х-х...
Однако ему не приходиться
сказать ни
отрепетированных слов,
ни
полоснуть
по ненавистному кадыку. Держа за спиной уже приготовленный нож,
Леня выходит на сцену в тот момент, когда отец, в очередной раз стоя на
коленях, обшаривает пол в поисках очков, а мать кричит Валентине незнакомым
голосом:
-- Кипятком ошпарю подонка! Утюгом голову проломлю, алкоголику твоему!
-- Молчать, хуна жидовская! -- командует подводник, вырываясь из
опутавших его, как паутина, рук Валентины.
Ленчик бьет врага сзади и не в шею, а в поясницу, когда капитан второго
ранга пытается оттолкнуть жену. Но ахает и хрипит он почти как на
репетициях.
-- Ах-х-х, х-р-р!
Задохнувшись, он начинает валиться на продолжающую хватать его за руки
жену.
От бешенства у Ленчика пропадает дар речи, но появляется неведомая
доселе прозрачная легкость мыслей и движений. Забыв о липком от крови ноже,
он, разбросав руки, отводит ногу в китайских кедах "Два мяча" и бьет по
перекошенной от ужаса физиономии подводника с той же силой, с какой, бывает,
лепит по мячу, когда играет с дворовыми пацанами два на два в гулком
подъезде их дома. Голова с хрустом сворачивается на сторону.
Оторвавшись, наконец, от Валентины, капитан, разбрасывая табуретки,
рушится на пол, и левая нога его начинает мелко и как бы независимо от
остального тела дрожать.
-- Уби-и-и-ли, уби-и-или! -- истошно вопит Валентина, стоя в быстро
растущей луже крови.
До суда Леню отправляют в психушку на улице Свердлова.
-- Мой сын в сумасшедшем доме, -- тупо повторяет Ольга Николаевна, --
Мой сын в сумасшедшем доме.
-- Оля, Оля, -- молит ее Александр Мойсеевич, утирая текущие по
небритым щекам слезы. -- Он не сумасшедший, я знаю, что он не сумасшедший.
-- Тем хуже для него, -- делает верный вывод Ольга Николаевна.
В мутном хаосе, в какой сливается все окружающее ее, перед Ольгой
Николаевной появляется деканская жена Екатерина Михайловна.
-- Оля, дорогая, поверьте мне, я очень сочувствую вашему горю, --
Екатерина Михайловна берет Ольгу Николаевну за руки.
-- Катя, вы можете мне как-то помочь? -- она впервые называет ее по
имени. -- Может быть, вы кого-то знаете?
-- Оля, я просила мужа найти адвоката, может быть кого-то, кто читает
на юрфаке, но есть еще одна вещь, которую вы должны сделать.
-- Что же? Говорите! Нужны деньги? Сколько?
-- Я уже беседовала с мужем об этом, Оля, вы знаете он -- юрист. Он мне
сказал, что максимум, чего может добиться лучший адвокат, это только
меньшего срока. Но каким бы ни был срок, Оля, там, ему будет легче, если он
будет русским.
-- Там?
Екатерина Михайловна кивает головой.
-- Как ваша девичья фамилия?
-- Моя фамилия Кириллова. Да Кириллова.
-- Пока он в больнице, вы должны поменять ему фамилию на свою.
-- Как?
-- Оля, как угодно. Любыми средствами. Люди теряют паспорта, метрики,
потом восстанавливают. У него вообще есть уже паспорт? Он должен получить
вашу фамилию и вашу национальность.
На суд пострадавшего привозят. Валентина толкает инвалидное кресло с
высокой кожаной спинкой. За ней, как почетный караул, следуют два моряка в
черных кителях. Ноги у отставного капитана не шевелятся.
Адвокат не очень уверенным голосом произносит заготовленную речь о
систематическом ущемлении национальных чувств, человеческого достоинства,
норм социалистического общежития. Александр Мойсеевич в черном габардиновом
пиджаке с наградными колодками и орденом Красной Звезды, которые обычно
надевает только на Девятое мая, сидит в первом ряду. Лицо его опущено в
ладони рук и манжеты рубашки влажны от слез. Рядом Ольга Николаевна вся в
темном, как на похоронах, с отсутствующим лицом.
Она не в состоянии вникнуть в речь адвоката и почему-то вспоминает, как
они втроем ездили на пляж в Лузановку. Они брали с собой большую сумку, где
лежал завернутый в пляжную подстилку казанок отварной картошки с маслом,
мелко нарезанным укропом и котлетами. Помидоры и огурцы она заворачивала в
отдельную газету, чтобы они не нагревались. На пляже Шурик зарывал бутылку с
компотом для охлаждения в песок там, где набегает волна.
-- Ленчик, иди, сынок, попей компотик!
-- Мам, я не хочу!
-- Иди родной, ты уже синий от холода.
Она смотрит на сидящего за деревянным барьером сына, едва узнавая в
этом обритом налысо парне с выдающимися скулами и носом родные черты и
чувствуя, что уже нечто большее, чем этот деревянный барьер, разделяет их.
В этот момент она, конечно, не может догадываться о том, что в лагерь
под Полтавой, куда определят ее Леню, приедет на свидание Лена Кобзева. К
тому времени она будет жить в общежитии медучилища, и ни Ольга Николаевна с
Александром Мойсеевичем, ни ее родители об этом визите не узнают. По
окончании училища она -- будто по распределению -- уедет в Полтаву. К
освобождению Леонида она получит как мать-одиночка комнату в общежитии
горклинбольницы, где будет работать операционной медсестрой. Мальчика они
назовут Сашей, и Лена перейдет на фамилию мужа -- Кириллов.
Леонид проведет в домашнем тепле и неге всего несколько недель, даже не
успев съездить к родителям и ответить на удивленные письма матери -- что его
задерживает в Полтаве после освобождения? Не сговариваясь с Леной, они решат
ни о чем не сообщать родителям, ни о женитьбе, ни о сыне.
Леонида призовут в армию и, утешая жену перед входом на сборный пункт,
он скажет ей: "Ну, армия -- это не страшно. Это быстро". Он будет гладить ее
по голове и целовать сына в теплую макушку. Из-за судимости его отправят
служить в стройбат в Ростов. В ночной драке с группой абхазцев он снова
прибегнет к ножу, отчего из стройбата попадет в дисбат. Это и послужит
причиной обширного инфаркта у Александра Мойсеевича.
Гроб поставят на кухне, и Валентина, меряя шагами свою комнату, будет
мстительно повторять: "Вот и тебе досталось, родная. Вот и тебе
досталось..." Вася в это время будет отдыхать в Лермонтовском санатории, где
научные работники будут изучать благотворность воздействия минеральной воды
"Куяльник" на пораженную циррозом печень.
Ольга Николаевна впервые увидит внука, когда ему исполнится пять лет.
Леонида к этому времени уже демобилизуют, и она впервые поедет к сыну в
гости. За день до отъезда Леонид позвонит ей по междугородному и попросит
привезти ему оранжевый шеститомник Майн Рида и "Библиотеку приключений".
-- Это для тебя, или... для кого-то? -- спросит она, еще раз ощутив,
какая дистанция пролегла между ними.
-- Для меня, для меня, -- успокоит ее он, но она поймет, что он
недоговаривает.
-- Ты женился на женщине с ребенком? -- догадается она.
-- Не волнуйся, ребенок мой.
-- Когда же ты женился, если ему уже нужен Майн Рид? Почему ты говоришь
об этом только сейчас? Кто она? Ты познакомился с ней там? В колонии?
-- Мама, ради Бога, давай не по телефону. Приезжай и все увидишь.
-- Если бы я, хоть знала кто она, я бы что-то привезла ей. Как я приеду
с пустыми руками?
-- Привези то, что я тебя прошу, привези книги. Она будет рада. Честно.
На перроне она не сразу узнает его -- костистого и широкоплечего
мужчину с коротким ежиком волос и пронзительным взглядом, который заставит
ее опустить заготовленные для объятия руки и в нерешительности остановиться.
-- Мама, -- он быстро и крепко обнимет ее, обдав мужским табачным
духом, и так же быстро отстранится. -- Старушка моя...
В автобусе, подпрыгивая на задней площадке, он будет с кривой усмешкой
отвечать на все ее вопросы о семье коротко: "Сейчас увидишь мама, сейчас все
увидишь, потерпи", и она не будет знать, обижаться или огорчаться.
Увидев внука -- белобрысого мальчишечку с серыми глазами, она опустится
перед ним на колени и, взяв за плечи, станет всматриваться, мучительно
пытаясь различить в его чертах что-то свое, родное. Ах, какие знакомые серые
глаза! Но не наши, не наши, чьи же?
-- Голубчик мой, вот мы и встретились. Как же так, что мы и не виделись
с тобой?
-- Я тебя видел на фотокарточке, -- скажет мальчишечка. -- Я тебя
узнал. Ты бабушка Оля.
-- А я вот тебя никак не узнаю, голубчик. На кого же ты похож?
-- На маму с папой.
-- Ну, веди меня к своей маме, будем с ней знакомиться, -- скажет Ольга
Николаевна, уже почувствовав, что мама здесь, в комнате, стоит у нее за
спиной.
-- Вот моя мама.
Не отпуская его, она повернется и сразу узнает ее. Поначалу она опешит
так, что не найдет в себе сил встать.
-- Здравствуйте, Ольга Николаевна.
-- Лена?!
-- Да, это я, -- просто ответит та и, ступив к ней, обнимет. И в ее
объятиях Ольга Николаевна зарыдает в голос, выпуская всю накопившуюся за
минувшие годы тоску и боль, сотрясаясь от рыданий, от обиды за то, что так
ужасно сложилось все в ее жизни, от мысли о новом родстве с подлым
кобзевским семенем, но мысли эти тут же будут словно новой, светлой волной
смыты благодарностью за то, что все эти годы Лена была рядом с ее сыном, что
сохраняла возле него тепло их старой, мирной квартиры до возвращения в нее
капитана второго ранга, за то, что родила ему этого белобрысого мальчишку,
который носит ее безопасную фамилию -- Кириллов и, стало быть, ему теперь не
будет грозить эта жуткая ненависть вечно пьяных, мерзких хамов, которая так
обожгла ее семью.
Но пока, сидя в зале суда, Ольга Николаевна об этом знать еще не может.
Она только думает, что больше жить так, как они живут, невозможно и надо
хоть через ЖЭК, хоть через суд добиться разрешения на передел квартиры. Для
этого надо пробить только дверь из их комнаты в соседнюю парадную. Она
отдаст последнее, чтобы сделать эту дверь, а из маленькой комнаты сделать
кухню и санузел. А главное -- навсегда заколотить выход в ту часть квартиры,
где живет этот страшный инвалид, так тебе и надо, подонок, и твоя змея пусть
помучается теперь, пусть... А ее Леня, как говорит их адвокат, если только
будет вести себя примерно, выйдет на свободу года через три, а может быть, и
раньше, если к очередному юбилею Октября будет объявлена амнистия, но -- она
это знает -- уже другим человеком, потому что в лагере его хорошему не
научат, а он такой молодой, такой беззащитный. Господи, только бы там его не
били и не надругались. От последней мысли на нее наваливается такая волна
боли, что она лишается сознания, но окружающие этого не замечают.
А прокурор, тем временем, читает с листка список наград подводника: за
успешно проведенную боевую операцию в Средиземном море, за спасение экипажа
горящего танкера в проливе Босфор, за успехи в боевой и политической
подготовке, за работу с экипажем.
Нью-Йорк, 2001г.