Книго


     ---------------------------------------------------------------
     Повесть
     

OCR: Александр Белоусенко, http://belousenkolib.narod.ru/

     ---------------------------------------------------------------
     Рассказ
     Вечером в  правлении  колхоза, как всегда,  горела керосиновая  лампа и
потрескивал батарейный  радиоприемник.  Передавались марши,  но их почти  не
было слышно.  За  сосновым  квадратным  столом сидели четыре собеседника,  а
табачного дыму было  столько, что огонек в лампе еле-еле  дышал, как  в часы
большого собрания. Казалось, что и  приемник потрескивает потому, что дыму в
избе  много. На столе для окурков стоял  глиняный горшок, он был уже  полон.
Временами в горшке от  брошенной цыгарки  вспыхивал огонь,  тогда  бородатый
животновод Ципышев  прикрывал горшок осколком  настольного  стекла. При этом
каждый раз кто-нибудь произносил одну и ту же шутку:
     - Сожжешь бороду, - коровы бояться перестанут!
     На что Ципышев неизменно отвечал:
     - Бояться перестанут, так, может, удоя прибавят.
     И все смеялись.
     Пепел с цыгарки  стряхивали на  пол, на подоконники, а в  горшок кидали
только окурки.
     Сидели  долго,   разговаривали  неторопливо  -  обо  всем  понемногу  и
доверительно, без всяких оглядок, как старые добрые товарищи.
     Сквозь  полумрак  на   бревенчатых   стенах   проглядывались  кое-какие
случайные  плакаты и лозунги, список членов колхоза с  указанием  по месяцам
количества выработанных трудодней,  обрывок  старой стенной газеты и пустая,
вся черная  доска,  разделенная белой чертой  на две равные части: на  одной
половине мелом было написано 
<черная>
, на другой половине - 
<красная>
.
     - А ведь сахар-то в сельпо на днях опять  привозили! - сказал кладовщик
Щукин,  самый  молодой из собеседников,  в одежде  которого  замечалась  уже
городская  школа:  на нем  была  рубашка с галстуком,  из нагрудного кармана
пиджака торчали авторучка и расческа.
     - Донес,  что ли,  кто? -  лукаво спросил  его третий  из  сидевших  за
столом, человек без  левой руки, полный,  рыхловатый, в затасканном, чуть ли
еще не фронтовом брезентовом плаще внакидку.
     - Никто не  доносил, а сам Микола с  бабой послал мне на дом килограмма
два, сказал - после рассчитаемся.
     - И ты взял?
     - Взял. Не брать, так всю жизнь без сахару просидишь. И ты бы взял.
     -  Ну,  тебе-то,  Петр Кузьмич,  он не  пошлет! -  засмеялся  в  бороду
Ципышев, глянув  на однорукого  сбоку,  с  прищуркой.  - Злой  он на тебя. А
Серега ему свой человек, - обернулся он к  Щукину. - Серега  его не снимал с
кладовой, хоть и сел на его место.
     Сергей Щукин совсем недавно был рядовым колхозником. Вступив в партию с
месяц назад, он начал поговаривать о том, что все командные высоты в колхозе
должны занимать коммунисты, а что ему теперь просто неудобно не продвигаться
по должности. С ним  согласились. Вспомнили, что  колхозный  кладовщик имеет
уже  несколько  замечаний за воровство, и  поставили  в кладовую Щукина.  На
очередном общем собрании никто против этого решения возражать не стал. Щукин
купил  себе авторучку  и стал носить галстук. А  предшественник  его ушел на
работу в сельпо. О нем сейчас и шел разговор.
     - Взял-то я взял, - сказал Щукин после некоторого раздумья, - но где же
все-таки правда? Куда уходит сахар, где мыло, где все? - После этих  слов он
достал расческу и стал приглаживать густые, молодые непокорные волосы.
     Тогда дал о себе знать и четвертый собеседник:
     - Зачем тебе правда, ты сейчас - кладовщик?
     Четвертый был  человеком средних  лет, но  уже с  сединой,  бледный  и,
по-видимому, не очень здоровый.  Он курил беспрерывно, больше всех  и  много
кашлял.  Когда протягивал  руку к горшку,  чтобы выкинуть обжигавший  пальцы
окурок, видны  были его большие  толстые ногти  и под ногтями  -  земля,  не
грязь, а земля. Это был  бригадир полеводческой бригады Иван Коноплев.  Слыл
он мужиком  справедливым, но злым, говорил редко, но  едко. На  резкие слова
его  обычно  никто не обижался, видимо люди  не чувствовали в них  нелюбви к
себе. Не обиделся и Щукин.
     А  однорукий,  которого  все  называли  по  имени  и  отчеству,  Петром
Кузьмичом, возразил:
     -  Ну, правда  - она  нужна. На  ней все держимся.  Только  я,  мужики,
чего-то опять не понимаю.  Не  могу понять, что у нас в районе делается? Вот
ведь сказали - планируйте снизу, пусть колхоз решает, что ему выгодно сеять,
что  нет. А план  не  утверждают. Третий  раз  вернули для  поправок. Видно,
собрали все колхозные планы, сбалансировали, и вышло - с  районным планом не
сходятся. А районный план дают сверху. Тут кумекать много тоже нельзя. Ну, и
нашла коса на камень. Искры летят, а толку нет. От нашего плана опять ничего
не осталось. Вот тебе и правда! Не верят нам.
     - Правду у нас  в районе сажают только в почетные президиумы, чтобы  не
обижалась  да помалкивала,  - сказал  бледный  Коноплев и  бросил  окурок  в
горшок.
     Ввернул свое слово и Щукин:
     -  Правда нужна  только  для  собраний, по  праздникам, как  критика  и
самокритика. К делу она неприменима, - так, что ли, выходит?
     На лице Ципышева вдруг промелькнула настороженность и  какое-то чувство
неловкости - казалось, ему перестал нравиться этот доверительный разговор.
     - Ладно, руби, да знай, куда щепки летят, - жестко заметил он Щукину. И
тут же изменил тон, словно пожалел о своей  грубости.  -  Правда, брат,  она
есть  правда... А вот  тебя посади  в почетный президиум, ты  и  перестанешь
землю видеть, - сказал и засмеялся, раздувая усы и бороду.
     Борода у Ципышева  росла  не  только на подбородке, но и  на щеках и за
ушами, сливалась с густыми рыжеватыми бровями, нависала на  глаза,  и  когда
Ципышев  смеялся  - смеялось все его  лицо, вся борода, а глаза поблескивали
откуда-то из глубины волос.
     - Был я на днях в  райкоме, у самого, - продолжал Петр Кузьмин, называя
так  первого  секретаря райкома.  - Что  же, говорю,  вы с нами  делаете? Не
согласятся колхозники третий раз план изменять, обидятся. Нам лен нужен. Под
лен и лучшую землю отводить следует.  А опыты у нас уже были и с кроликами и
с  травопольем. Сколько людей зря извели. Хлеба не стало - государству же во
вред. Дайте, говорю, хоть  десять, ну двадцать  гектар  на первый раз, а  не
сто,  не  тысячу.  Привыкнем  -  сами прибавим,  сами будем просить  больше.
Давайте не сразу... 
<Нет,>
. Активно-то,  говорю, активно, да  ведь у нас
север,  и народу мало, и земля -  она своего  требует. Людей убеждать  надо.
Ленин указывал - активно  убеждать надо. А он говорит: 
<Вот>
.
Говорит, а сам руками разводит, видно  ему  тоже не все сладко. А гибкости в
нем нет, не понимает он, чего хочет партия, боится понять.
     -  Накаленная  атмосфера!  -  как  бы пояснил его слова Щукин  и  снова
потянулся за расческой.
     -  И не будет  сладко.  Он все  равно  долго  здесь не усидит, - сказал
Ципышев. - Не так себя  поставил, строго очень.  Людей  не  слушает, все сам
решает. Люди для него - только  рычаги.  А я так  понимаю, ребята, что это и
есть бюрократизм. Вот, скажем, приходим мы к нему на собрание. Ну, поговори,
как человек, по  душам. Нет,  не может  без строгости, обязательно строгость
соблюдает.  Как оглядит всех сверху  да буркнет:  
<Начнем,>
  - Ну,  душа в пятки  уходит, сидим, ждем выволочки... Скажи  прямо,
если что не ладно - народ горы своротит за одно прямое слово. Нет, не может.
     -  Он думает,  что партия авторитет  потеряет, если  он с народом будет
разговаривать, как человек,  по-простому. Ведь знает, что получаем в колхозе
по сто граммов на трудодень, а твердит одно: с каждым годом растет стоимость
трудодня и увеличивается  благосостояние. Коров  в нашем колхозе не стало, а
он: с  каждым годом растет и  крепнет колхозное  животноводство. Скажи: мол,
живете  вы неважно  потому-то и потому-то... но будем жить лучше. Скажи -  и
люди охотнее за работу возьмутся.
     - Накаленная  атмосфера!  - снова  заключил Щукин  горячие  слова Петра
Кузьмича.
     Иван  Коноплев  докуривал  новую  цыгарку,  нервничал и  все  порывался
сказать что-то  -  видно, резкое и едкое,  но тяжелый  астматический  кашель
вдруг  схватил  его  и вывел  из-за стола.  У порога Коноплев поднял веник и
догло плевал в угол. А животновод Ципышев с сочувствием выговаривал ему:
     -  Опять,  наверно,  табак сменил?  Я тебе давно  наказывал - кури одну
махорку, да корешковую, легче будет.
     Немного откашлявшись, но еще не разгибаясь,  Коноплев  поднял голову  и
сказал с хрипотцой:
     -   Начальники  наши   районные  с  народом  разговаривать  разучились,
стыдятся:  сами все понимают, а прыгнуть  боязно.  Где  уж  тут убеждать. На
рычаги надеются. Дома заколоченные в деревне видят, а  сказать об этом вслух
не  хотят. Только и  заботы, чтобы в  сводках все цифры были круглые. А  как
люди,  что люди,  с  чем  они  остались?..  -  И Коноплев  опять  мучительно
закашлялся.
     - Ладно, ладно, помолчи, а то вся душа наружу выскочит! - Ципышев встал
из-за  стола и  пошел к порогу,  к Коноплеву. - Вот погоди,  Иван,  мы  тебе
путевку  через  райком  выхлопочем.  Съездишь  к  морю  за воздухом,  заодно
посмотришь, как люди там  живут, поучишься  и нам расскажешь.  Смелости всем
добавишь.
     Коноплев  сделал  навстречу  ему нетерпеливое движение  рукой,  - сиди,
дескать, зачем сюда лезешь, уйди! - но  сказать из-за  кашля ничего не смог.
Ципышев вернулся к столу.
     -  Женка ему  такую путевку пропишет, что и родных не узнает,  - сказал
Щукин. - Она у него наблюдательная: кашляй сколько хочешь, кури, пей, только
чтобы от нее ни на шаг.
     - Воздух  у  нас  свой  не  хуже  морского, -  мечтательно заметил Петр
Кузьмич. -  Воздух-то  есть!  Раньше,  бывало,  лечиться  от кашля ходили на
смолокурни или  живицу  гнать. В сосняке поживет человек  недели три-четыре,
пособирает эту живицу из коробочек  в бочки - глядишь, и деньги заработает и
дыханье легче станет. Закупают ли нынче где эту живицу? Что-то  я не слыхал.
Терпентин  из нее какой-то  делали да канифоль для скрипачей.  Сейчас, поди,
без канифоли играют.
     - Пластмассой заменили. Вот! - Щукин  показал свою расческу. - Она тоже
из пластмассы.
     На расческу Щукина никто не вглянул.
     -  А лампа  у нас  совсем гаснет, ребята, -  поднял  кверху свою бороду
Ципышев.
     От порога отозвался Коноплев:
     - Погаснешь без воздуху. Лампе тоже воздух нужен.
     Коноплев последний раз пошумел сухим веником и вернулся к столу. Лицо у
него было бледное, дыхание тяжелое.
     - Я так понимаю наши  дела, - сказал  он. - Пока  нет  доверия к самому
рядовому мужику в  колхозе,  не будет и настоящих порядков, еще хлебнем горя
немало.  Пишут у нас: появился  новый  человек. Верно,  -  появился!  Колхоз
переделал крестьянина. Верно, - переделал. Мужик уже не
     тот стал. Хорошо! Так этому мужику доверять надо. У него тоже ум есть.
     - Не волк съел, - лукаво подтвердил Ципышев.
     - Вот! И  нас не только  учить - и слушать  надо.  А  то все  сверху да
сверху. Планы  спускали  сверху, председателей  сверху, урожайность  сверху.
Убеждать-то некогда, да и нужды нет, так оно легче. Только спускай, знай, да
рекомендуй. Культурную  работу свернули - хлопотно, клубы да читальни только
в отчетах и действуют, лекции и  доклады проводить некому. Остались кампании
по разным заготовкам да сборам - пятидневки, декадники, месячники...
     Коноплев передохнул, и Петр Кузьмич воспользовался этим, вставил слово:
     -  Бывает и так: клин не  лезет, а дерево  виновато, говорят - дерево с
гнильцой. Поди-ка не согласись в районе.  Они тебе дают совет, рекомендацию,
а это не совет, а приказ. Не выполнишь - значит, вожжи распустил. Колхозники
не соглашаются - значит, политический провал.
     - А почему - провал?! - почти крикнул Коноплев. - Разве  мы не за  одно
дело болеем, разве у нас интересы разные?
     -  Ну, райком тоже, брат, по  головке  не гладят,  коли  что.  И  с них
требуется, дай боже!
     - Дай  боже, дай  боже! - горячился Коноплев. - Рядом,  в Груздихинском
районе,  другие  порядки.  Шурин  приезжал  на  днях,  рассказывает:  там  у
председателей поджилки не дрожат, когда  начальство их в район вызывает. Нет
этого страха. Секретарь  в колхоз приходит запросто, разговаривает с  людьми
не по бумажке.
     На полке в переднем углу слышнее заработал радиоприемник. Он все так же
потрескивал и  шипел,  словно  выдыхающийся  пенный  огнетушитель, но теперь
сквозь шипенье  и потрескиванье пробивалась не музыка, а окающая с запинками
речь. Передавались письма с целинных земель. Какой-то паренек  рассказывал о
своих трудовых успехах на Алтае. Собеседники прислушались.
     
<Нас>
     Паренек обращался к своей дорогой маме, но так, будто никогда раньше не
произносил этого имени. Он явно робел перед микрофоном.
     - Ты смотри,  - сказал  Петр Кузьмич, -  и там свои  беды: хлеб ссыпать
некуда.  - Он ткнул рукой  в  сторону  радиоприемника,  и  брезентовый  плащ
соскользнул с его левого безрукого плеча.
     - Не всем же на Алтай ехать! - буркнул Коноплев и,  закашлявшись снова,
поднялся из-за стола, взял обеими руками  горшок с окурками, пошел к порогу.
Там он откинул ногой веник и вывалил окурки в угол.
     И  тогда  обнаружилось,  что  в  избе  во  все  время  этого  разговора
присутствовал еще один человек.
     Из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик:
     -  Куда  сыплешь, дохлой? Не  тебе подметать. Пол только вымыла,  опять
запаскудили весь.
     От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись.
     - Ты все еще тут, Марфа? Чего тебе надо?
     - Чего надо: За  вами слежу! Подпалите контору, а  меня на суд потянут.
Метла сухая, вдруг - искра, не приведи бог...
     - Иди-ка ты домой.
     - Когда надо будет - уйду.
     Разговор друзей оборвался, словно они почувствовали  себя в чем-то друг
перед другом виноватыми.
     На мгновение стала слышна улица, шум ветра, далекая девичья песня.
     Сергей Щукин выключил приемник, голоса целинников оборвались.
     Снова  стали  отрывать  клочки газеты,  понемногу  вытягивая ее  из-под
разбитого стекла, и скручивать цыгарки и козьи ножки. Долго молчали, курили:
А когда начали опять перебрасываться короткими фразами, это  были уже пустые
фразы  - ни о чем и ни для кого. Про погоду - дрянная стоит погодка, в такую
погоду кости ломит; про газеты - они  ведь разные бывают, из другой свернешь
цыгарку,  так горечь одна, и табаком  не пахнет; потом  что-то про вчерашний
день - сходить куда-то надо было, да  не сходил; потом про завтрашний день -
надо  бы встать  пораньше, в кои-то веки баба собирается блинами  накормить:
Пустые  фразы,  -  но произносили  их  уже  приглушенно,  тихо,  то  и  дело
оглядываясь по сторонам да  на  печку,  словно  за ней скрывалась не  Марфа,
конторская уборщица, а  какой-то  посторонний, непонятный человек,  которого
следует  остерегаться.  Ципышев  посерьезнел,  больше  не  разговаривал,  не
улыбался, только раза три спросил, так, не обращаясь ни к кому:
     - Что это учительница замешкалась? Начинать бы надо партийное собрание.
     Один  Щукин  вдруг повел себя несколько  странно;  ему не  сиделось  на
месте, табуретка под ним поскрипывала, глаза - молодые, озорные, с хитринкой
- блестели и смотрели на всех с вызовом. Казалось, Щукин вдруг увидел что-то
такое,  чего  никто  другой  еще  не  видел,   и  потому  почувствовал  свое
превосходство над другими. Наконец, он не выдержал и громко захохотал.
     - Ох, и напугала же нас проклятая баба! - хохоча, говорил Щукин.
     Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже захохотали.
     - И верно  - дьяволица! Вдруг из-за  печки  как рявкнет. Ну, думаю... -
Иван Коноплев с трудом закончил фразу:  - Ну, думаю, сам  приехал,  застукал
нас...
     - Перепугались, как мальчишки на чужом горохе.
     Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие.
     -  И  чего мы боимся,  мужики? -  раздумчиво и немного грустно произнес
вдруг Петр Кузьмин: - Ведь самих себя уже боимся!
     Но Ципышев  не улыбнулся  и  на  этот  раз. Он, словно  не заметил, что
заливались и Коноплев и Петр Кузьмин,  а  только на  Сергея  Щукина взглянул
строго, как старший.
     - Молод ты еще, чтобы над этим смеяться! Поживи с наше...
     Но Щукин уже не унимался. К тому же и Петр Кузьмич и Коноплев были явно
на его стороне. Они оживленно подмаргивали ему и продолжали смеяться.
     - Вот так и боимся! - сказал Коноплев.
     Марфа за печкой молчала.
     В контору ввалились два паренька комсомольского возраста.
     - Вы зачем? - повернулся к ним Ципышев всем телом.
     - Радио хотим послушать.
     - Нельзя. У нас сейчас партсобрание будет.
     - А нам куда? Тут нас много.
     - Куда хотите.
     Сказав это, Ципышев оглянулся на  своих друзей,  словно  хотел  узнать,
одобряют ли они его поведение.
     Петр Кузьмич не одобрил.
     - Вот  что,  молодцы,  -  сказал  он, обращаясь  к ребятам.  -  Мы  тут
провернем партсобрание, поговорим, а потом уж вы занимайте позиции.
     Наконец,   пришла   и   учительница,  Акулина   Семеновна,  -  молодая,
низкорослая,  почти  девочка.  Она  устало распутала,  сняла с  головы серый
шерстяной платок и ткнулась в уголок под деревянную полку с приемником. С ее
приходом немного оживился и Ципышев. Но это его оживление  выразилось в том,
что он преувеличенно строго, по-начальнически заговорил с учительницей:
     - Ты что это, Акулина Семеновна, всех ждать заставляешь?
     Акулина Семеновна виновато посмотрела  на Ципышева, на Петра  Кузьмича,
потом на горшок с окурками, на лампу и опустила глаза.
     -  Ну...  задержалась... в школе. Вот, Петр Кузьмич, - обратилась она к
однорукому, -  я бы  хотела до начала собрания решить вопрос.  В школе  дров
нет...
     -  О  делах потом, -  оборвал  ее  Ципышев, - сейчас собрание проводить
надо.  Райком давно требует, чтобы в  месяц два собрания было, а мы и одного
сговориться запротоколировать не можем. Как отчитываться будем?
     Иван Коноплев при этом  крякнул,  и Ципышев опять на какое-то мгновение
словно  бы почувствовал  неловкость,  неуверенность в себе и робко оглянулся
вокруг, будто просил извинения за свои слова. Но все промолчали. Тогда голос
Ципышева окончательно приобрел твердость и властность. Что произошло? Борода
его  расправилась, удлинилась,  глаза  посуровели, в них исчез живой огонек,
который  поблескивал в  минуты простой  дружеской беседы.  К уборщице  Марфе
Ципышев обратился уже тоном приказа:
     - Ты, Марфа, выйди! Мы тут партийное собрание проведем. Говорить будем.
     И Марфа словно почувствовала происшедшую перемену, - она не ослушалась,
не заворчала.
     - Говорите, говорите. Разве я не понимаю. Выйду.
     Когда  за  притихшей  Марфой  тихо  закрылась  дверь, Ципышев  встал  и
произнес  те  самые слова, которые в  подобных случаях  произносил секретарь
райкома  партии,  и даже  тем же сухим  строгим и  словно бы заговорщическим
голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома:
     - Начнем, товарищи! Все в сборе?
     Сказал он это и будто щелкнул  выключателем  какого-то чудодейственного
механизма: все в избе начало преображаться до неузнаваемости - люди, и вещи,
и, кажется, далее воздух.
     Щукин и Коноплев бесшумно  отодвинулись от стола. Петр Кузьмич  остался
сидеть, где сидел, только подобрал наполовину свалившийся с плеч брезентовый
плащ и положил  его в сторону, на лавку. Учительница Акулина  Семеновна  еще
больше   втянулась   в  угол   под   радиоприемник.  Лица   у   всех   стали
сосредоточенными,  напряженными  и  скучными,  будто  люди  приготовились  к
чему-то  очень  давно  знакомому, но все же торжественному  и  важному.  Все
земное,  естественное  исчезло,  действие   перенеслось   в  другой  мир,  в
обстановку сложную  и  не совсем еще привычную и понятную для  этих простых,
сердечных людей.
     - Все в сборе? - повторил  Ципышев, оглядывая присутствующих, словно их
было по крайней мере не один десяток.
     А было их  сейчас, как мы уже знаем,  всего-навсего  пятеро. Животновод
Степан Ципышев оказался  секретарем парторганизации. В секретари его избрали
недавно по рекомендации райкома. Польщенный этим, Ципышев старался как можно
лучше исполнять свою роль  и, будучи человеком неискушенным, невольно  начал
во всем подражать 
<хозяину>
.  Правда, иногда он сам  иронизировал над
собою, но всякое указание сверху исполнял все же с таким  рвением  и с такой
буквальностью, - все из робости допустить  какую-нибудь  ошибку, - что порой
не  хуже  было  бы,  если  бы не  всякая  спица  ставилась  им  в колесницу.
Присутствовавший при избрании Ципышева зональный инструктор райкома пошутил,
что у  товарища Ципышева есть немало  достоинств,  но есть  и  недостатки  и
главным его недостатком является  борода. Ципышев принял эту  шутку всерьез,
как  указание,  и  решил  про  себя, что бороду  и все прочие  волосы с лица
обязательно снимет, но пока для этого не было подходящего случая.
     Петр Кузьмич Кудрявцев, однорукий, оказался председателем колхоза. Иван
Коноплев,  как  уже  упоминалось,  -  бригадиром-полеводом.  Сергей Щукин  -
кладовщиком.   С  тех  пор   как   Щукина  поставили   кладовщиком,   а  его
предшественник  снялся  с учета в  связи  с  переходом  на работу в  сельпо,
рядовых колхозников  в парторганизации не было. Акулина  Семеновна -  та  уж
совсем из интеллигенции, хотя была  своя, односельчанка,  и во всем зависела
от правления колхоза.
     - Первое слово по ходу  дня  предоставляю председателю  нашего  колхоза
товарищу Петру Кузьмичу.
     Кудрявцев Петр Кузьмич встал.
     Ципышев сел.
     Партийное собрание началось.
     И началось то самое,  о чем с такой откровенностью и  проницательностью
только  что говорили между собой члены партийной  организации, в том числе и
сам секретарь  ее,  понося  казенщину, бюрократизм,  буквоедство в делах и в
речах.
     -  Товарищи! - сказал председатель  колхоза. -  Райком и райисполком не
утвердили нашего  производственного плана.  Я  считаю,  что  мы  кое-что  не
предусмотрели  и  пустили  на самотек. Это  не к лицу  нам.  Мы  не  провели
разъяснительной работы с  массой и не  убедили  ее. А  людей убеждать  надо,
товарищи. Мы  с вами являемся  рычагами  партии в колхозной деревне - на это
нам указали в райкоме и в райисполкоме...
     Учительница осторожными,  крадущимися движениями  рук, чтобы никому  не
помешать, снова повязала голову платком, лица ее не стало видно, и о чем она
сейчас думала, никто бы сказать не смог.
     А Щукин опять заулыбался. Он  достал  из кармана  вечное перо, повертел
его в руках,  затем вынул  расческу, посмотрел сквозь нее на лампу, тихонько
дунул на зубья и  положил расческу обратно, причесываться не стал.  Лицо его
расплывалось  все шире и  шире, а в глазах засветился лукавый издевательский
огонек. Казалось, вот-вот Щукин снова расхохочется. Но он не расхохотался  и
только толкнул в бок Коноплева и шепнул ему:
     - Видел, что делается? Узнаешь ты его сейчас?
     Коноплев тоже улыбнулся, но криво, недобро.
     - Ладно уж, не мешай ему выговориться. Так  надо. Петр Кузьмич сейчас в
своей должности. Как в районе, так и у нас. Каков поп, таков и приход.
     - А правда как?
     - Правда - она  свое возьмет.  Она, брат, скоро  дойдет  и до нас,  она
прогремит.
     - До точки ведь докатимся.
     - Не докатимся.
     И Коноплев потянулся к столу, придвинул к себе горшок и курил, курил...
Кашлять он не решался, крепился, хотя в груди все клокотало и свистело.
     Кудрявцев  Петр  Кузьмич говорил недолго. Суть  его доклада сводилась к
тому, что боеспособность партийной организации район поставит под  сомнение,
если план севооборота колхоза на следующий год не будет исправлен немедленно
и  безоговорочно   согласно  указаниям  райкома  и   райисполкома.  С   этим
согласились все выступавшие в прениях. Иначе было нельзя.
     А  в  прениях  выступали  и  Акулина Семеновна,  и  Щукин,  и Коноплев.
Расхождений  во мнениях  не обнаружилось,  как  не  было  их и  во время той
дружеской   беседы   до   начала   партийного   собрания;   правда,   сейчас
согласованность и единодушие проявлялись несколько в ином, можно  сказать, в
обратном значении.
     Ципышев был удовлетворен сплоченностью коммунистов и по второму вопросу
выступал сам. Как-то  зональный секретарь райкома партии обратил внимание на
то,  что  в  колхозе  не  развернута  политико-воспитательная  работа  и   о
соответствующих фактах сообщил докладной запиской первому секретарю райкома.
     - Лучших мы, товарищи, не поощряем, - говорил в связи с этим Ципышев, -
отсталых  не  наказываем,  соревнования  нет.  Посмотрите,  хотя  бы на нашу
красно-черную доску - картина ясная. Надо возглавить  массы, товарищи! Думаю
так:  наметить для  премирования  несколько  объектов,  для  этого на каждом
объекте подобрать одного-двух человек... А кое-кого штрафнуть,  чтобы на обе
стороны правильно было... В райкоме нас одобрят...
     Собрание единогласно постановило выделить пять человек на  премию, трех
на штраф. Разговор возник только о том, на каких объектах нужно искать людей
для поощрения, на каких - для наказания.
     Ни  одной  резолюции  написать  не  успели,  -  вернулась Марфа,  чтобы
прибрать  и запереть контору. Петр Кузьмич  предложил составление  резолюций
поручить секретарю.
     - Ты напиши знаешь  как, - шептал он, довольный, что собрание подошло к
концу:  -  
<В>
     - 
<По>
 - подказал Щукин.
     Домой собрались  быстро, и  похоже,  что у  всех на  душе было ощущение
исполненной обязанности и в то же время неловкости, недовольства собой. А на
крыльце уже застучали сапоги, в дверях появилась молодежь.
     - Вовремя! - ответил Петр Кузьмич. - Самое время. Заходите ребята, все.
     В  избу  ворвался прохладный  воздух с  улицы.  Огонек  в  лампе  ожил,
задвигались табуретки. Открыли окно.
     - Ну и дыму у вас! - шумели девушки.
     Акулина Семеновна с появлением  молодежи выпрямилась, сбросила с головы
платок.  Это  были люди ее возраста, с ними  она чувствовала себя свободнее.
Заходил кругами и  Сергей Щукин - затянул  потуже галстук  и  уже не покидал
девушек.
     Включенный приемник неожиданно заговорил  громко и  чисто. Передавались
материалы  о  подготовке  к  двадцатому  партийному  съезду.  Это  сообщение
прослушали все.
     Петр Кузьмич, словно подобрев, перед уходом сказал Акулине Семеновне:
     - Дрова будут, ты не беспокойся, распоряжусь.
     А Ципышев подошел к Сергею Щукину и сжал ему руку повыше локтя:
     - Останешься тут?
     - Остаюсь.
     - Ну, следи, чтобы ничего такого...
     Когда председатель  колхоза Кудрявцев  и  полевод Иван Коноплев  шли из
конторы по  темной грязной улице, возобновился разговор о  жизни, о  быте, о
работе - тот самый, который шел до собрания.
     - Теперь что двадцатый съезд скажет! - то и дело повторяли они. И снова
это были чистые, сердечные, прямые люди, люди, а не рычаги.
Книго
[X]