Аскольд Якубовский.

Рассказы

 

В складке времени

Голоса в ночи

Друг

Звери большие и маленькие

Мефисто

На далекой планете

Нечто

Сибирит

Спору нет конца

Счастье

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Звери большие и маленькие

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Прозрачник".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   - Оно нападает!..

   - Бежит от нас!

   - Атакует!

   - Стреляем! Вместе! Раз-два-три!

   Мы выстрелили.

   ...Обычно,  если  убитое  животное  было  годно  для  еды  (отмечено  в

определителе - "пригодное"), мы приносили  его  домой.  Тогда  чувствовали

себя настоящими, смелыми охотниками. Но если зверь оказывался несъедобным,

мы долго рассматривали его, ворочая с боку на бок. Потом  фотографировали,

а чаще заливали пластиком и уносили - для коллекции.

   Этим вечером, задержавшись на Соляном Столбе, у метеостанции, мы уже  в

сумерках спускались в долину.

   Я шел впереди, а Морис шагал за мной - след в след. В этом был смысл  -

преследующий нас ожидал встретить одного, а сталкивался с двумя.

   Темнело.  Висел  легкий  светящийся  туман,  и   потому   видимый   мир

перемещался с нами, как движущийся круг, в котором мы постоянно оставались

в центре. Иногда в него врывалось черное дерево, изредка -  утес.  В  этом

круге все предметы принимали неожиданную зрительную силу. Будто  они  были

вставлены в волшебную раму. Рама и была  сама  планета  -  Нерль,  так  ее

прозвали. И  если  бы  не  звери,  она  казалась  бы,  даже  была  странно

прекрасной и безопасной. Но не с ними.

   Вдруг на лужайке, что на  расстоянии  десяти-двенадцати  шагов  от  нас

ускользала в светоносную глубь тумана, я заметил комочек. Он был  как  раз

на границе линии - еще можно было видеть его. За ним шла бездна тумана,  в

которой все предметы пропадали, меняли форму, двигались, шли за нами.

   Я шел первым, и зона обстрела впереди была  моей.  Я  вскинул  ружье  и

остановился (Морис ткнулся стволом мне в спину), а белый  зверек  повернул

ко мне свою острую мордочку.

   Зверек, зверь колебался. Наверное, он сейчас раздумывал, бежать ему или

нападать. Я тоже колебался. Неудержимая сила привычки - приклад  уперся  в

мое плечо. Это была Нерль, и, еще не успев  разглядеть,  что  за  животное

было передо мной, я приготовился и к нападению, и к защите. В  спину  меня

опять толкнуло. Я вздрогнул - зверь! - но догадался, в чем дело. Это Морис

встал спиной к моей спине и выставил свою  винтовку.  Потому  что  здешний

зверь мое быть и таким вот белым шариком впереди тебя, и  мог  быть  и  за

спиной у тебя, но уже другим.

   Полиморфия, двойственность - интересные случаи. Но  мы  были  вынуждены

убивать зверей - из осторожности, для ученых, чтобы жить, есть,  работать.

Но вот что думают они, нападая или убегая от нас?

   А вокруг были уже не деревья, а скалы. И  в  моих  ушах  отзвук  крика.

Чьего?

   - Ты закричал? - спросил я Мориса.

   - Ага! Я криком загнал  в  ту  щель  зверька  (Морис  глядел  в  другую

сторону).

   - Ты уверен, что это был твой зверек. А не этот, впереди меня?

   - Не знаю... У него  круглая  голова  с  черной  мордочкой,  с  зеленым

глазом, здоровенным, как луна. И знаешь, светится.

   Один глаз на двоих? Таких мы еще не видели.

   - А ты уверен, что он в щели? Ткни-ка стволом.

   - Я лучше выстрелю. И если убью, попробуешь выстрелить и ты.

   Морис  снял  с  плеча  винтовку  и  оттянул  курок.  Щелкнул   кнопкой,

увеличивая калибр ствола. Двинул предохранитель - готово.  Я  все  еще  не

знал, что там, в двух шагах от меня в  узком  отверстии  напротив  Мориса.

Знал только одно - это живое существо. Пока -  углом  глаза  -  я  силился

разглядеть зверька Мориса в темной щели, мой вдруг рискнул.  Он  оторвался

от меня и обошел утес кругом.

   Где мой зверек? Он никуда не мог убежать.

   - Никого, - крикнул Морис. - Ого? Ведь с той стороны нет выхода.

   Мы стояли перед утесом. Мы были окружены со всех сторон темью  планеты.

И не знали, сидит ли зверь только в  щели.  Или  где-то  еще.  Ведь  белый

комочек исчез.

   Нет, это безумие - охотиться здесь ночью. Скорее уйти, скорее. И тут же

я уловил движение воздуха над собой.  Я  присел.  Зверь,  промахнувшись  в

своем прыжке, кружился над утесом. Он то валился на  нас  плоской  массой,

громадной, тяжелой и пухлой, будто промокшая вата (в середине ее светилось

красноватое пятно). То порхал мириадом легких белых перьев. Кто это?

   И тут я увидел высунувшуюся из каменной  щели  мордочку  зверя  Мориса.

Черная такая. Морис прицелился  в  него,  а  зверек  выпрыгнул  из  своего

убежища и встал передо мной на задних лапах.

   Я даже попятился, так как не мог представить  себе  зверька  маленьким.

Мне показалось... Да нет,  это  он,  но  уже  вырос,  сравнялся  со  мной,

становился все больше. Жуть! И я крикнул:

   - Морис, стреляй!

   И вскинул ружье - зверь зашипел и поднял передние лапы. И тут же исчез.

И утеса нет. А была поляна, туман, ветки деревьев. И  парил  зверь-облако.

Но теперь в его массе светилось два пятна. Это что, глаза?

   Да, такого я еще не видел, никто не видел.

   - Мы выстрелим вместе, - предложил Морис. - Вверх.

   - Такого отличного зверя нам еще не попадалось.

   - Не промахнись.

   Он вскинул винтовку. Я тоже прицелился и стал считать:

   - Раз-два-три!..

   Ибо когда охотятся на Нерли вдвоем, надо стрелять вместе, залпом.

   Я нажал спуск. Грохнуло так, что повалилось дерево и посыпались  камни.

Мой белый зверь упал сверху. Головой он уткнулся в траву, и я  понял,  что

он мертв.

   Теперь он стал похожим на клочок шерсти. Пахло горелым. Я стоял над ним

согнувшись и спрашивал: как я мог думать, что этот зверек был  одинакового

со мной роста? Как мог он показаться мне таким большим?

   А Морис говорил, довольный:

   - Вот здорово, зверь падает вниз, дождем.

   Я  не  ответил,  так  как  почувствовал  отчаяние.  Я  смотрел,   зверь

становился меньше, а дождь усиливался.

   - Морис, тебе он тоже показался... Ты его успел разглядеть?

   - Ну?

   - Он был...

   - Он был очень-очень страшным, - отвечал  Морис.  -  Хотя  теперь,  как

видишь, похож на зайца и для супа сгодится. Знаешь, я сварю из него суп  с

вермишелью, по старинке. А привкус? Отобьем черным перцем.

   Он протянул руку, чтобы поднять зверька и положить его в ягдташ,  но  я

грубо толкнул его.

   - Не трогай!

   - Че-го? - сказал Морис, глядя на меня,  коренастый,  всегда  спокойный

парень. - Я думал, он бросится на тебя. Ты посмотри, какие у него когти. А

если бы я промахнулся?..

   - Чертов француз! Все бы тебе жрать.

   - Ну, запел! Можно подумать, что ты убил человека.

   А я глядел и глядел на убитого зверька.

   - Нет, почему он казался таким большим? Почему был в двух местах сразу?

   - Кончай, - сказал Морис. - Не все ли тебе равно. Главное, оно  было  и

ушло. Придем домой и все подробно запишем. Мы добыли гору мяса, хватит его

надолго.

   - Мясо?

   - Ты забыл? Дома он здорово увеличится.  Не  будем  спешить  есть  его.

Чего, неврастеник?

   - Ничего.

   И мы подняли и понесли этого крохотного, но невероятно тяжелого зверька

в наш дом, стоящую на трех костылях круглую ракету. Шли  долго  и  устали,

как собаки. К тому же, как обычно на этой планете, ракеты не было на месте

там, куда нас подвела тропа, и мы нашли ее километрах в двух отсюда.

   Мы шли к ней, через три земных месяца мы улетим. Но я думал, что вот мы

убили еще одно живое существо, непонятное. И если оно нападало,  то  Морис

успел выстрелить лишь потому, что  сам  был  живым  существом,  непонятным

этому. Оно, глядя пристально, старалось понять и медлило... Что такое  то,

летевшее?

   Нет, все здесь непонятное, если оно живое. Но чем-то мы и понятны  друг

другу. Тем, что мы живые? Что медлим, стараясь понять?

   Хоть бы скорей прошли три месяца, хоть бы перестать баловаться охотой и

раз попробовать не стрелять.

   Но тогда нападет зверь?

   Все мы помним о судьбе экипажа "Лады"... Что с ними случилось? Куда они

исчезли? А если оно не нападет? Я решил - попробую не стрелять.  И  Мориса

уговорю сделать так же.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Спору нет конца

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Прозрачник".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Так случилось - из него просто-напросто  вышел  второй  "я".  Шагнул  и

замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего - четвертый.  Три

этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе...

   "А все кофе, - сердито думал Павел Григорьевич  Пахомов.  -  Торчи  тут

дураком эти четверть часа".

 

 

 

   Пахомов второй

 

   ...Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал  зерна

в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро,  завтра.  Ламин  был

стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие  зубы,  молодые,

острые.

   Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и  неприятных,

таких, в которых все ясно, и  таких,  где  ничего  не  поймешь.  Например,

телеграмма.

   "Буду проездом. Встречай. Твой Павел".

   Все понятно, кроме одного. Павел - понятно. Рад. Вместе ходили,  вместе

мучились. Он, Иван, олешек  гонял,  Павел  работал  -  варил  еду,  что-то

считал, что-то писал, картинки рисовал. "Встречай". Очень хорошо, встречу.

Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже  есть.  Что  еще

надо?  Молодой  аппетит.  "Буду  проездом"  -  совсем   непонятно.   Ламин

задумался.  Если  на  ветробусе,  то  не  скоро  приедет,  тайга   горела.

Самолетом? Как найдет, где сядет? О  сосны  расшибиться  может.  Лучше  не

думать. Пусть сам думает.

   Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин,

кто ходит - олень ходит. Пришел пшеницу  кушать.  Улыбается  Ламин,  ждет.

Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.

   Глупый олень!

   И вдруг с визгом  выскочили  два  сторожа  -  две  железные  мыши  -  и

погнались за оленями.

   Летит олень, ног от страха не чует. Смеется  Ламин  -  долго  олень  не

придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.

   - А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь,  -  говорит  насмешливо

голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел?  Почему

шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.

   Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои,  однако,  зубы,  не

вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья  не

показал - сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют  теперь

в городе?

   Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается.  Гостя  угощать

надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.

   Рассказал Иван гостю о семье - в подробностях. Потом о себе.

   - Видишь,  лепешки  растим.  Раньше  олешек  гоняли.  Аякакун,  хорошо:

кончали кочевку, на месте сидим.

   - Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? - удивляется  гость.

- Север! Лес!

   - Просто, очень... Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес...

В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот  убрали  камни,

пахали, сеяли пшеницу - нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки  в

голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не  растет.  Проверили  -

пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает.  Тогда  новый  сорт  сделали:

давай и давай удобрения, все скушает. Растет  быстро  -  шестьдесят  дней.

Однако опять плохо - олень ее шибко любит. Еще  подумали  -  мышам  велели

хлеб сторожить.

   - Да, ты добился своего, - сказал  Павел.  -  Помнишь,  лепешки  ел?  И

мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет... Значит, мешает  тебе  лес!

Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!

   Плотная  масса  пшеничных  стеблей  непрерывно  шевелилась,  двигалась,

качала головами-колосьями.  Поле  и  без  ветра  колыхалось,  шло  желтыми

волнами.

   - Расти хочет, - пояснил Ламин. - Торопится,  мало  дней.  Каждый  день

кормим.

   Павел всмотрелся  в  крайние  колосья.  Они  росли,  росли  на  глазах:

неспешно, но явственно тянулись вверх.

   - Ночью спит, днем ходит, - сказал Иван. - Эй, однако, в лес идем, обед

для пшеницы летит.

   Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.

   -  Идем,  -  звал  Иван.  Обернулся,  нет  Павла,  совсем  нет.  Глянул

туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:

   - Однако, совсем ничего не понимаю!

 

 

 

   Пахомов третий

 

   Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером  костюме

и грызет веточку.

   Орефьев закрыл и открыл глаза - серый  гражданин  не  исчез.  Наоборот,

теперь он семафорил руками,  просил  остановиться.  Орефьев  тормознул.  А

гражданин  стоит  -  ручки  в  брючки,  на  ногах  лакировки.   Сухощавый,

непонятного возраста. Странно...

   - Здравствуйте, - крикнул серый гражданин. - Подвезете?

   Орефьев приглушил мотор.

   - А куда вам?

   - Да мне все равно, - сказал гражданин. - Мне бы посмотреть, как и что.

Я, знаете ли, приезжий, художник - и любопытствую.

   Живого художника Орефьев видел первый  раз  в  жизни.  Кто  знает  этих

художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.

   - Садись, - сказал он. - Чего там. Подвезу...  Гляди,  сколько  влезет.

Мне надоело.

   Художник ловко - впору бы и самому Орефьеву - вскарабкался по лесенке и

сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу  Орефьева  прошла  странная

дрожь. Он удивился:

   - Вы будто электрический...

   - Я электронный, - усмехнулся  художник.  Орефьев  захохотал,  выставив

плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.

   Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.

   Пахомов  всматривался  в  тайгу,  забитую  гнилью,  сушняком,  упавшими

мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров... О, он знал, он ходил

в тайге когда-то.

   Здесь рождались лесные пожары, огромные,  почти  необоримые.  И  горела

тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.

   И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих  гусениц,  тайга  была

старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза.  Но  сзади

тайга оставалась парком -  чистеньким  и  прозрачным.  Деревья  -  одно  к

одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище,  бурый  и  такой

лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.

   Зеленый, прозрачный лес...

   - Как вы это делаете? - спросил Пахомов. - Не понимаю.

   Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что  художник  понимает  уж

слишком много, и ему было несколько не по себе.

   А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.

   Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.

   - Видишь ли, - заорал Орефьев, - раньше мы рубили деревья под  корешок,

ну и пилили на доски. Пропадало много - сучья, щепки, опилки, кора.

   Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес  взялась  химия!

Строевой лес почти не трогаем  -  бережем,  а  вот  ерунда,  всякая  дрянь

растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких  штуках

и утилизируем все на месте, сразу... Это самоходная фабрика, - он постучал

кулаком по рулю. - Как получается? Машина выбирает поврежденную  древесину

сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть -  на  спирт  и

прочее. Но главное - это целлюлоза, на  месте,  сразу!  И  понимаешь,  лес

выгоден и такой...

   Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление,  но  художника  не

было: сиденье пусто,  дверь  закрыта.  Орефьев  разинул  рот  от  крайнего

изумления и чуть не наехал на сосну.

   И рявкнул:

   - Куда прешь?! - Машина повернула в сторону.

   Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.

   - Ну и ну, - сказал Орефьев, почесывая затылок.

 

 

 

   Пахомов четвертый

 

   Он смотрел из-под ладони. Щурился.

   Городок  вздувался  радужным  пузырем  от  самого  леса  -  от  влажных

блестящих мхов, от худосочных сосен.

   Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от  городка  к  ранее

виденному, и не мог.

   К нему подошел старичок с корзинкой  и  белой  палочкой.  В  корзине  -

грибы. Он поздоровался.

   - Белянки, - похвастал старичок. - И ни одного червя.

   - Быть того не может, - сказал, не оборачиваясь, Пахомов.

   - Ни одного. Чего я здесь,  в  Эвенкии,  не  видел,  так  это  червивых

грибов. Нет их. Черви - народ нежный.

   - Черви - народ, - пробормотал художник. - Скажите, папаша...  Я  здесь

бывал зимой, лет двенадцать назад. На  оленях,  с  экспедицией.  Один  наш

замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?

   - Точно!

   - Вижу. Зимой не холодно?

   - Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем  -  за  стенкой  минус

шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.

   Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.

   И - широченным размахом - город прикрыла льдисто-прозрачная  полусфера.

У  верхушки  ее,  на  высоте  километра,   маячили,   поддерживая,   груши

аэростатов.

   - Вы старожил?

   - Как же! Я его помню еще сопливым  поселком  -  избы,  олени,  собачья

грызня, а сейчас... Значит, вы приезжий?

   Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.

   - Что мы стоим? Пойдемте вперед, - засуетился он.  -  Я  вам  все,  все

покажу. Сам!

   Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил

рядом.

   - Вы смотрите! -  кричал  он.  -  Пластмасса,  всюду  пластмасса!  Вот,

щупайте... А теперь идите сюда... Смотрите, это не дерево,  крашенное  под

алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.

   А  деревья,  деревья-то!  Смотрите  -  клен.  Вот  тополя  и  яблони...

Плодоносят!

   И точно, всюду росли нежные  деревья,  а  в  бетонных  кадках  ершились

пальмы.

   - А тротуары! Самодвижки.

   Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!

   - А собаки! - восторгался старожил. - Пятьсот штук охотничьих собак,  а

не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов

выводим в централизованном порядке.

   Действительно, зверообразные  дюжие  псы  -  медвежатники  и  их  более

стройные телом коллеги, специалисты по белке  и  прочей  пушистой  мелочи,

встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей

присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа

яростных патриотов  города  топала  следом.  И  все  желали  показывать  и

рассказывать.

   - А какой микроклимат, - нестройно гудела толпа. - Лимоны выращиваем...

Зимой  астры  цветут...  Вокруг  полярная  ночь,  а  у  нас  искусственное

солнце... Улицы отапливаем...

   Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.

   - Граждане! - вопил  он.  -  Товарищи!  Моя  заявка!  Я  его  нашел,  и

поскольку я старожил... Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да

пропустите же!

   Он уже почти пробился, как толпа охнула  и  качнулась.  Пахомов  исчез,

рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре  осталось  черное  пятно,  да  в

воздухе пахло озоном...

   ...Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый  свет  рисовал  комнату.

Зеленые блики (среди них снова прошли трое  Пахомовых).  Он  снял  шлем  и

потрогал лоб - потный. Потрогал грудь - сердце бьется лениво.

   Пахомов встал и вышел.

 

 

   ...Его встретили настороженно.

   - Узнали знакомые места? - спросил кто-то.

   Пахомов сказал:

   - Да, места там суровые. Их надо стричь и  чем-нибудь  прикрыть.  -  Он

заговорил уверенно и резко: - Итак, уважаемые коллеги,  я  отказываюсь  от

своего прежнего мнения. Вы правы, постройка сверхкрупных сфер над городами

слишком дорогостояща. Но и в землю лезть не стоит. Я так вижу этот  район:

от реки Виви до вершин Путорана. - Он зажмурился,  сосредоточиваясь,  ведь

он был главным художником, он руководил  оформлением  проекта,  его  голос

решал.

   - Я  вижу  поля,  парковые  леса,  горы  с  подчеркнутой  фактурой.  Но

естественные впадины и возвышенности заполнены перекликающимися,  видящими

друг  друга  поселками.  Они  поставлены  под   индивидуальными   куполами

пониженной тепловой защиты. - Все зашумели, вскочив  с  места,  и  главинж

Калименков постучал карандашом.

   Инженеры возились с ЭВМ. Пахомов, ожидая их расчеты,  взял  свою  чашку

кофе - он еще был теплым. Да, кофе... Напрасно им тогда  подали  кофе.  Он

уже преодолел врагов  проекта,  свалил  навзничь  перебежчиков  из  своего

лагеря.

   Но  Калименков  требовал  зарываться   в   землю,   враги   ехидничали,

перебежчики двоились в своих мнениях. Он же  карандашом  набрасывал  новые

варианты сфер, указывал пути быть предельно смелыми.

   ...Тут-то подали черный кофе и пирожные с маслянистым кремом. И, жуя  и

прихлебывая, побежденные им проектанты института отдохнули,  опомнились  и

сплотились вновь.

   - В командировку, - шумели они. - Послать его в командировку.

   - Я изучил документацию!

   -  Не-ет,  будь  добр,  езжай,  -  говорили  ему.  -  Съездишь,  мнение

переменишь (и ведь точно, переменил).

   - Съезди, съезди, - ухмылялся Калименков.  -  А  мы  подождем.  Еще  по

чашечке выпьем.

   Пахомов встал,  пожал  плечами  и  прошел  к  двери,  на  которой  было

написано: "Экспресс-командировки".

   Он снова пожал плечами и вошел, просмотрел список достигаемых  объектов

и отметил на экране световым карандашом три из них. Затем кинул телеграмму

Ивану Ламину и стал  набирать  код.  Набрал,  подождал  зуммер  и  надавил

красного цвета клавишу, соединяясь с центром перемещений.

   Затем надел шлем и  сел  в  кресло.  А  когда  стал  меркнуть  свет,  в

последних его отблесках он увидел троих Пахомовых...

   Теперь, прихлебывая кофе, он вспоминал. Он  снова  шел  по  тайге,  он,

начинающий художник. Ему повезло, но сколько  друзей  дремлют  в  северных

мхах.

   Тепло, нужно сюда тепло, солнце, крышу.

   - Ты художник, - ворчливо говорил ему Калименков,  -  я  тебя  насквозь

вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.

   - Неверно, - сказал Пахомов. - Неверно... Ну давайте-ка сюда расчеты. Я

думаю...

   И спор продолжался...

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   В складке времени

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   ...Ракета возвращалась на Землю. Она была росчерк молнии, моргнувшая  в

ночи зарница.

 

 

   Борис оглянулся - ближе всего к нему был тот утренний старик. Он бежал,

выбрасывая вперед длинные голые ноги. Борода его, разделившись,  легла  на

плечи и моталась, как два флажка.

   Другие старики что-то кричали Борису. Но услышать их  он  не  мог  -  в

висках его гремело. Оглянулся: из толпы вырвался еще один, лысый и бритый.

Бойкий! На бегу он даже подскакивал в уровень своего роста.

   Догонят!

   Борис припустил. Он пробежал луг, кинулся на  холм.  Эх,  сбить  бы  со

следа! Бежать в лес? Там можно и отлежаться в зарослях. А когда  стемнеет,

улизнуть на космодром.

   - Догоним! - вопили старики.

   - Черта лысого... - пробормотал Борис и скинул пиджак. - Черта  лысого!

Догони-ка попробуй. - Развязал и бросил галстук.

   И к нему пришло ощущение сна. Не явь это, нет.

   Снятся ему старики, снятся!.. Сам он в ракете вместе  с  Александром  и

Бенгом.

   - Гм, световая скорость... Тогда... Тогда, мальчики...

   Александр замолчал соображая. На лбу взбухли складки. Он бессознательно

разравнивал их, гладил тыльной стороной ладони.

   Расчет можно было сунуть машине, но Александр любил считать  в  уме.  В

приступе самокритики  он  говаривал,  что  у  него  это  как  невырезанный

аппендикс, от предков.

   - Так, так... Гм, да... Маршрут на  пятьсот  земных  лет.  А  в  ракете

другой счет времени, мы даже не постареем.

   - Пятьсот земных лет! - поразился Борис. - Ничего себе кусочек. Знаешь,

куда они ушагают? Э-эх... хе... - Он  нервно  хохотнул  и  нацепил  маску,

приложил ее к лицу и завел резинку на  затылок,  под  волосы.  Отпустил  и

сморщился - резинка крутнулась и выщипнула  волосок.  -  А  что  будет  на

Земле? - спросил он. Сквозь маску получилось так: "Бо... бу... зее..."

   Александр не отвечал. Молчит? На  здоровье.  Ему  работать,  а  он  вот

заляжет спать.

   Борис нащупал шершавую резиновую грушу  и  нажал  ее.  Запахло  майским

садом - сонный газ! Теперь у него своя жизнь, мир только  своих  ощущений:

Борис видел сад, густые сирени и на них  густые  цветы.  И  отец  садовыми

ножницами срезал гроздья. Он же стоит рядом и берет их одну за  другой.  И

слышит:  по  ту  сторону  резиновой  маски  разгорался   предавний   спор,

бесконечный, как гиперболическая траектория.

   Александр наседал на Бенга торопливыми словами. Бенг резал  его  доводы

коротко и сухо:

   - Ну и что, машины... ну и что, продукты...

   Его бесконечные "ну и что" стучали по ушам и голове.

   - Не шпиляй меня, - говорил Александр.  -  Конечно,  будут  огромнейшие

города с кипением интеллекта в них. Согласен, дикая природа  отжила  свое,

кончилась, будут парки и зверинцы. Человеческий мозг...

   Благоухал сонный газ... "Только не спорить, не спорить, - убеждал  себя

Борис. - Нет, не выдержу".

   Он заорал, оттянув маску:

   - К черту будущее, если для этого надо убивать зверей!

   Отпустил ее, торопливо работал грушей. И сон наконец пришел.

   - М-м-м, -  потянулся  Борис.  -  М-м-м...  Пятьсот  лет...  будущее...

световая скорость... Зверье... М-м-м. Спать, спать...

   Он попытался открыть  глаза,  но  веки  были  словно  липкие  вареники.

Розовые к тому же - смешно...

   А по розовому бежали серебристые запятые. Как птицы.

   - Земля... птички-невелички, - бормотал он. Язык коснел.

   Среди зеленых трав каталась, будто мяч, голова Александра. Борис поднял

ее, взял за толстые щеки. Баюкал.

   - Черт этакий... - бормотал он ласково.

   Но зеленое исчезло, а Александр остался, целый,  невредимый.  Он  сидел

верхом на баллоне кислорода и говорил:

   - Световая скорость. Пятьсот лет. Посмотри  на  счетчик...  -  И  ткнул

пальцем.

   Борис повернул голову - смотреть. Стрелка сдвинулась легко,  словно  на

шарнире, уходила за черту. Кто там врал, что световая недостижима?

   Зеленая стрелка дрожит хвостиком. Острый, он  подбирается,  то  и  дело

пугливо отскакивая, к последней цифре  шкалы  -  300  тысяч  километров  в

секунду...

   Вот это скорость!

   Бенг у штурвала. Борис видел его  тяжелый  черный  затылок.  Александр,

запустив руку до  плеч  в  аквариум,  вылавливает  улиток.  Ясно  -  решил

стряпать рагу.

   Борис снова покосился на циферблат и пробормотал недоуменно:

   - Мы и Земля. И в другом времени... Как это совместить?

   - Проще пареной репы,  -  сказал  Александр,  подходя  сзади  и  тяжело

наваливаясь на плечо. -  Возьми  лист  бумаги.  Скажем,  этот.  Согни  его

пополам. Здесь поставь точку. Прими  ее  за  земное  время.  И  на  другой

половине поставь точку. Это будет наше время. Теперь сложи лист так, чтобы

обе точки совместились. Теперь ясно?

   Александр швырнул сложенный лист бумаги и рассмеялся.

   - Иди-ка ты на... астероид! -  рассердился  Борис.  -  Тебя  спрашивают

по-человечески. Пятьсот лет разницы? Жуть! Все  умерли  -  родня,  друзья.

Знакомые девушки стали прапрапрабабушками.

   - Наш друг ошеломлен, - похохатывал Александр.

   - Одиночество, - говорил Борис. - Как его перенести?

   Он не ждал ответа:  они,  навигаторы,  математики,  физики,  засушенные

сердца.

   - Готовьтесь к посадке, болтуны, - велел Бенг.

   И вот уже, заслонив половину  неба,  явилась  Земля.  Машина  отключила

пульт управления. Заработали тормоза, плазменные столбы устремились  вниз.

Магнитное  поле  космодрома  подхватило  ракету.   Волновалась,   кричала,

неистовствовала толпа.

   Их подхватили на руки, понесли.

   Борис смотрел во все глаза - вокруг  они,  люди.  Но  какие  незнакомые

лица.

 

 

   Борис скрючился на кровати. Сидел, уткнув в колени  острый  подбородок:

совместились две точки на листе бумаги.

   В  открытое  окно  лезли  туман  и  сирень,  на  подоконнике   умывался

старомодный серый котик. Где-то пели петухи, как и пятьсот  лет  назад,  в

деревне. Храпел, чмокал во сне Александр. Он  натянул  на  голову  одеяло.

Желтые его ноги торчали наружу. Они  мерзли  и  шевелили  пальцами.  Котик

подошел и развлекался, трогал их лапкой. Каждый раз Александр  дергался  и

рычал, но не просыпался. А пора бы им с Бенгом идти на космодром,  сдавать

ракету, отчитываться. Борис шагнул через подоконник в сад, в серую травку.

О-о,  пастушья  сумка!  Борис  сорвал  и  пожевал  ее  горький   стебелек!

Интересно, как они ее зовут сейчас? Но вообще все было знакомо,  вот  даже

комары! Да!

   И запахи: земля пахла грибами, черемухой.

   Благоухал тальник у ручья, тревожно, как на утиной  охоте.  Под  бугром

гнулся этот ручей алюминиевой проволокой, брошенной на траву.

   Интересно, есть еще утки?.. Нет?..

   Выше по бугру, среди черных сосен, вспучивались радужные пузыри  домов,

похожих издали на взбитую мыльную пену.

   На поляне скакали какие-то люди в цветастых широких  одеждах.  И  вдруг

гром и огненная полоса в небе - это знакомо, это ракета.

   Он брел тропинкой, пиная грибы-дождевики. В редком березнячке он увидел

барсука. Ночной зверь, сопя и  отдуваясь,  возвращался  домой.  Видимо,  с

ручья. На Бориса и не взглянул, отчего тот почувствовал себя уязвленным.

   Вдруг треск и хлоп крыльев  -  прилетела  галка.  Перепугав  Бориса  до

смерти, она села ему на плечо.

   Борис  ежился,  галка  переступала  мокрыми  лапками.  Потом   дружески

ущипнула его за мочку уха и улетела, Борис пригладил волосы. Он ухмылялся.

Эх, сейчас бы сесть на пенек, курить и не спеша все  уложить  в  голове  -

одно к одному  -  котика,  дома-пузыри,  тревожившие  его  лица,  барсука,

галку...

   Но табака не было, не должно быть.

   Он остановился и стоял, тоскуя по куреву. Долго, пока не услышал плески

детских голосов и звяканье железа.

   Он был готов дать голову на отсечение, что это звякают лопаты, ударяясь

друг о друга. И если бы не прошедшие пятьсот лет, Борис решил бы, что дети

идут копать землю. Но пятьсот лет прошли, и он не знал, что ему думать.

 

 

   Из-за  кустов  шла  процессия  мальчишек  лет  десяти-двенадцати.   Все

мослатые, плоские, растущие - все выше Бориса.

   Шли бодро. Двое несли лопаты и, оборачиваясь  назад,  звонко  ударялись

ими. Последним шагал бородатый старикан.  Тоже  налегке  -  майка,  трусы,

сандалии. Бодрый, ничего не скажешь.

   Дети поздоровались, а Борис подошел к старику.

   - Папаша! Закурить есть? - спросил он, глядя вверх на серую  бороду.  И

со злорадством  думал,  что  он  старше  этого  верзилы  примерно  лет  на

четыреста пятьдесят, хотя и ниже ростом на  половину  метра.  Им  овладело

странное высокомерие. Хотелось сказать: "Э-э-э, молодой человек".

   - Закурить? - поразился старец. Он взялся  за  бороду.  Дергая  ее  при

каждом  слове  вниз,  бормотал:   -   Закурить...   курить...   курение...

воскурение... Вспомнил: "Табакокурение как вид самоотравления  организма".

Как же, лет четыреста назад умер последний курильщик. Не дотянул и до  ста

лет. Смешно? А? Память о  табакокурении  сохранилась  в  анналах  истории.

Значит, у вас есть противоестественная привычка вдыхать дым.

   Мальчики слушали.

   Старец уставился на Бориса. "Попробовал бы сам не курить  пятьсот  лет,

метлобородый", - сердито думал тот.

   - Вы человек из прошлого, - старик шлепнул себя по блестящей лысине.  -

Один из трех... То-то, я смотрю, и ростик у вас. Человек  из  прошлого,  -

бормотал  он  словно  в  забытьи.  -  Он,  конечно,  полон  атавистических

привычек. Этот человек вроде окаменелости, но живой. Почти мумия. Мумия?..

Где их находили?

   - В пирамидах! - сказали дети.

   - А он живой, его можно спрашивать, с ним нужно поговорить,  объяснить,

растолковать. Я займусь этим,  и  никто  не  скажет,  что  это  старческая

болтливость,  и  не  пошлет  меня  на  игровую   площадку.   Не   посмеет!

Спрашивайте, спрашивайте меня, человек из прошлого, спрашивайте обо  всем.

Вас, конечно,  все  удивляет,  поражает  и,  сами  понимаете,  ошеломляет.

Спрашивайте же.

   Старец глядел умоляюще. "Еще расхворается, пожалуй, - думал Борис. -  О

чем бы его спросить?" Он так расстроился из-за табака, что спросил о сущей

ерунде:

   - Вы не боитесь подцепить ревматизм, папаша?

   Старик почесал себе подмышки и попросил объяснить слово "подцепить".

   - Так, ерунда, - пробормотал Борис. - Атавизм.

   - Сочувствую! - Старец вцепился в его руку и тряс ее. - Сочувствую всем

сердцем... А  слово  "подцепить"  вы  употребили,  по-видимому,  в  смысле

"заболеть". Нет, я не боюсь ревматизма.

   Разговаривая, они  подошли  к  пруду.  Ребята  полезли  купаться.  И  -

началось... Борис, глядя на серую воду, ежился.

   - Бр-р-р-р!.. Пожалейте ребятишек, зачем через край хватать? Они  лезут

в воду по дурости, а вам надо быть умнее, - говорил он.

   - Полезно для здоровья, - отозвался старец. - Я и  сам.  Вот  как  я!..

Бр-р-р, холоднющая... Но ничего,  ничего,  даже  приятно,  очень  приятно.

Бр-р-р!

   Старец окунулся, фыркнул два раза и вылез на  берег,  неся  на  макушке

веточку элодеи. Отжав воду ладошкой, скрипя по  мокрой  коже,  присел  раз

пятьсот - грелся! Потом немного попрыгал на одной ноге.

   Борис, сочувствуя, ходил вокруг.

   Старец говорил, выкручивая бороду:

   - Я веду - бррр! - он подпрыгнул, - ...такой образ жизни с детства и за

сто двадцать три года всего раз болел насморком, да и то сенным.

   "Гм, а больше пятидесяти тебе, голубчик, не дашь", - соображал Борис.

   - Нужно жить соответственно возрасту. Пора на отдых, папаша,  -  жестко

сказал он.

   Старик испугался.

   - Не хочу на площадку! Я работаю! - визгливо кричал он.  -  Дети  берут

меня с собой! А еще я поэт... конечно, не  из  огромных,  но...  кха-гм...

пописываю, - добавил он, успокаиваясь.

   - А, знаю, - сказал устало  Борис.  -  "Папаша  хитер,  землю  попашет,

попишет стихи".

   - Вот-вот! - обрадовался старец. - Попашет - попишет...  Только  вчера,

знаете ли, я закончил поэму в двести пятьдесят  тысяч  строк:  "Паутина  и

космос". Зачин такой:

 

   Швырнув через вечность

   Биенье волны,

   Обнял я, опутал

   Чужие миры...

 

   Каков?.. А!.. А еще я садовод, пересаживаю эти тальники.

   Ребята вдумчиво стали выкапывать тальник и обсаживать им пруд.  "Умело,

- решил Борис. - Им только дай воду - приживутся. Но почему мы  не  делали

таких пустяков?"

   Дело спорилось. Широколобый мальчуган командовал:

   - Не сюда. Здесь вымокнет, сажайте выше!

   Старец бросился к ребятам и выхватил лопату.

   - А я?.. Меня забыли? -  Вернулся,  слегка  запыхавшись.  Показывал  на

ребят, давал характеристики:  -  Вот  этот,  Ив,  -  большой  пластический

талант. Какие движенья! Не работа - танец. Этот, Алексей, - математик. Все

остальные просто отличные маленькие люди. Ну а  Гриша,  что  в  синем,  он

мыслитель. Не правда ли, великолепный череп? О-о, если  бы  он  согласился

побеседовать с вами. Хорош череп?

   - Великолепный! - согласился Борис. - И  что  же,  он  будет  сидеть  и

мыслить. Значит, сиди и думай, думай, думай...

   - Ископаемые у вас понятия, - усмехнулся старец.  -  Сейчас  мальчик  -

каждый! - имеет пять-шесть занятий. Учтите, обязательных:  умеет  строить,

сажать растения, выращивать животных, починять свою одежду и обувь.

   - Крепко, крепко, - сказал Борис. - Одно мне не  нравится:  слишком  уж

они серьезны. Молчат, думают, работают, а детство когда?

   - После ста двадцати! Когда человек наработается досыта! Живем  так:  в

сутках двадцать четыре часа, - частил старец.  -  Восемь  тратим  на  сон,

четыре - на творения, четыре часа отдаем семье и друзьям, четыре -  людям,

четыре - природе. Вы отгораживались  от  природы,  жили  сконструированной

жизнью, забыли о естественных связях. Человек - клетка вселенной.  На  нее

влияют циклоны, приливы и отливы, солнечные пятна, рождение  новых  звезд.

Человек бьется в сетях космических сил.

   - Так! Так! Так! - Борис согласно кивал  головой,  с  ожесточением:  он

знал - у отца был шейный радикулит, предсказывавший  точнее  метеоспутника

все непогоды.

   Старец кричал:

   - Изучают каждого, с рождения предписывают ему точку земного шара,  где

он может жить бодро и смело! Люди слабые теперь селятся  у  теплых  морей,

люди с горячей кровью живут на Луне, Марсе, в холоде и борьбе. Те и другие

счастливы, они отдаются главному в жизни - Творению и его младшему  брату,

Деянию, ибо они... Не так! Не так!

   Старик  бросился  к  ребятам,  воткнувшим  черенок   вверх   комлем   и

наблюдающим за впечатлением. Старик посадил черенок,  выпрямился,  замахал

на Бориса руками, грозил пальцем.

   - А природа!.. Вы вообразили, что создали особый мир. Победить!  Взять!

Поставить на  колени!  Вы  дрались.  Не  изучив  тонкие  и  самые  крепкие

взаимосвязи,  вы  нарушили  равновесие.  Да,  да,  не   возражайте!   Леса

повырубили, реки выпили. А животные, птицы, насекомые?..

   И не отворачивайтесь, я вам выложу до конца. Воспользуюсь  случаем,  со

своим прапрапрадедом я не могу поругаться, а  вы-то  мне  попались.  Тоже,

наверное, и деревья портил, и воробьев сшибал?  Или  охотился,  гоняясь  с

ружьем за животными? А? Вы же догадались,  что  во  вселенной  нет  ничего

оторванного друг от друга.

   - Понял! - воскликнул Борис, щелкнув пальцами. - Все просто потому, что

сложно.

   Борис хихикал: старик был умница, все здесь умницы.

   Лицо старика исказилось.

   - Они идут, - пробормотал он. - Они схватят вас.

   "Они будут сводить со мной счеты за все грехи: за охоты и реки?"

   ...Толпа стариков бежала к ним, крича, махая руками.

   - Догоняйте! - проказливо крикнул Борис.

   За холмом Борису попалась  тропинка,  отличная,  утрамбованная  ногами.

Борис сел и быстро разулся. Он сбросил  свои  ботинки  в  заросли  трав  -

розовых и белых кашек. Красота! Стой и цвети, бежать не надо.

   - Я-то мечтал здесь прогуляться, - простонал Борис.  Посидел,  отдыхая,

старики все-таки отстали, растянулись длинной цепочкой.

   Борис подпустил передового метров на сто. Вскочил. Ура отдыху! (Он  был

как свеженький.) Теперь сможет бежать долго и быстро. Борис  пожалел,  что

побежал сгоряча в сторону от космодрома. Туда надо  было  рваться,  там  и

Александр, Бенг. Они спасут.

   Борис подпустил старика еще ближе, присел - и  рванул  броском,  придав

себе этим дополнительное ускорение. Желтые его  пятки  так  и  замелькали.

Травы, склонившиеся на тропу, под ноги, рвались. И отлетали.

   А вот и ветер.

   Он дул от леса и пах хвоей. И зеленый лес  не  так  уж  далеко.  Он  не

синий.  Значит,  лиственный,  густой,  с  глухими,   тайными   местечками.

Наверняка там есть овраги и глухие логи.  Не  здесь,  так  у  тех  дальних

сосен.

   Борис взбежал на очередной холм и перевел дыхание.

   Местность широко раскрылась ему: мерцали  шары  домов,  синели  круглые

водоемы. Туда-сюда пролетали суетливые,  поспешливые  утки.  На  горизонте

рычали продуваемые двигатели ракет. Это походило на приближающуюся грозу.

   Гм, гм, значит, гравитацией так и не овладели...

   Собаки (выскочив из травы, они без лая гнались за Борисом) теперь легли

рядом с ним. Высунув языки, они ласково вертели хвостами.  Они  добродушно

посматривали на Бориса, моргая желтыми ресницами.

   На усах собак были прилипшие обрывки паутины, и  Борис  догадался,  что

собаки охотились за ночным зверем, барсуком.

   Они совали носы в его нору и лаяли, подцепив эту паутину.  Затем  пошли

домой, он, бегущий, попался им на глаза, и собаки кинулись догонять его  с

предвкушением веселой игры.

   Прогнать их, что ли, чтобы не помешали?..

   Собаки, наверное, бежали из лесу. Это значит, в лесу есть барсучьи норы

и глухие уголки. Как бы ни был утренний барсук нагл и бесстрашен, не будет

он жить открыто, не та у него натура.

   А  до  космодрома  не  добежать,  это  ясно.  Ведь  до  него   полсотни

километров, не менее. Значит, в лес!..

   Борис сбежал вниз с холма (по другой  его  стороне  взбегали  старики).

Борис криво усмехнулся - чудаки бежали следом за ним. А могли бы  забежать

навстречу и окружить.

   Затявкали собаки, нежно хватая Бориса за ноги. Он закричал:

   - Я вас!..

   Собаки с визгом кинулись в травы. Исчезли. Бегать бы, как они...

   "Это хорошо, что гонятся  за  мной  не  долгоногие  серьезные  дети,  -

думалось Борису, - а старики с их коротким дыханием".

   ...Лес поднимался перед ним. Высоко. Ноги уже не несли  Бориса,  он  не

бежал, а шел. Зато и старики отстали. Их ярко-цветная толпа скатывалась  с

последнего перед лесом холма. До него метров двести или  триста,  и  Борис

уже не боялся стариков. Он сейчас хорошо спрячется от них и  отсидится.  А

ночью уйдет на космодром или вернется обратно, там будет видно.

   Борис еще раз оглянулся и вздрогнул - старики  не  бежали,  летели.  Их

толпа редела. Один за другим они поднимались в воздух и неслись к нему.

   Быть того не может!.. Но они летят, он чувствует их  приближение  и  по

надвигающемуся странному жару.

   Ужас охватил его, и Борис вошел в лес, пошатываясь.

   - Черт побери, - сказал он. - Черт все побери!..

   Лес был ухоженный, чистый.  То,  что  казалось  издалека  густодремучим

лесом, было редкой, просторной, свободной от кустов лесопосадкой.

   Попробуй спрячься... Борис искал и не находил укромного  места,  только

пугал зверье - шарахнулась в сторону косуля,  сердито  хрюкнула  кабаниха,

прогуливавшая полосатых поросят.

   Поздно прятаться - старик в красной одежде, тот, крючконосый, извилисто

пронесся в промежутках деревьев. Увидев Бориса, он круто повернул к нему -

и стал снижаться.

   За ним планировали другие старики.  На  одних  были  легкие  трико,  на

других - развевающиеся тоги.

   Проклятые старики!.. Что он сделал им?..  Или  они  сумасшедшие?..  Или

нарушен  им  какой-нибудь  неписаный  запрет?  Ведь  старики  естественные

хранители запретов.

   А то, что они провели свою молодость, сажая леса... Не один  же  он  их

истреблял...

   Что такое один!.. Он, правда, и не боролся, помалкивал,  сам  брал  что

мог, охотился, рвал дикие цветы... Бежать! Скорее от них!

 

 

   Борис сидел, прислонясь к березе спиной. Муравей вполз за  воротник,  а

достать нет сил.

   Муравей  щекотался,  бурундук  смотрел  с  нижней   ветки,   и   солнце

посеребрило зверька, горело в каждой его шерстинке...

   Раскинув руки, подлетали старики, опускались на землю и садились рядом,

ничего ему не говоря.

   Нет сил... И старики устали - потные, дышат тяжело... Ах, если  бы  это

был сон!.. (Борис твердил про себя: "...сон... сон...")

   Стариков становилось все больше. Они прилетали стаями, будто птицы, они

теснились вокруг него. Борис  зажмурился  и  услышал  их  общее  движение.

Посмотрел - теперь старики стояли, загородив свет, и глядели на него.

   Где их злоба?.. Они  улыбались  ему  ласково,  эти  чертовы  непонятные

старики. Подошли крючконосый и утренний старики. Сейчас они что-то сделают

с ним. Он бы не дался. Силы... Их нет...

   - Ну, - сказал он. - Давайте кончайте. Скорее...

   - Встань, - велел ему утренний старик.

   Борису помогли подняться.

   Теперь он стоял, держась за дерево. Шершавое, теплое.

   - Ну! - сказал он.

   Старик в красном взял его правую руку. Борис не давался -  тот  потянул

руку к себе. Поднял. И все старики, вся их толпа трижды прокричала:

   - Победитель!.. Победитель!.. Победитель!..

   Хриплые их крики унеслись и вернулись эхом.

   - В чем же? - спросил Борис шепотом.

   - В состязании. Ты сказал, что  не  догоним.  И  не  догнали,  пришлось

левитировать.

   - Ура!.. Ура!.. Ура!.. - кричали старики.

   - Увенчать его!

   И Борис понял, что сейчас и будет страшное.

   - Мы устроим торжественное шествие, - сказал ему крючконосый старик.

   - Разведем костер!

   - Сыграем в индейцев!

   - Будем говорить,  говорить,  говорить.  Расскажем,  почему  после  ста

двадцати мы играем, а детьми были выдержанными и работящими.

   - Споем наши песни...

   И Борис познавал отчаянье... Что может быть страшнее? Он  на  четыреста

лет старше каждого из них, этих долгоногих, борзых стариков. Надо же  быть

таким дураком, чтобы напугаться их и бежать. Не станет он жить  со  славой

дурака!

   Он закусил губу. Сердце его ныло  от  усталости  и  обиды.  Он  улетит,

улетит. Немедленно! А ребята - философы и математики? Они умнее  и  старше

его. Ах, как стыдно!..

   - Спасибо, - сказал он и  наклонил  голову,  чтобы  спрятать  выражение

лица.

   Старики обрадовались. Они ликовали и хлопали его ладонями по плечам.

 

 

   - Вставай, соня, - будил его Александр. - Тебе чаю или кофе?

   - Кофе, - сказал Борис,  оттягивая  маску.  Снял  ее  и  потребовал:  -

Побольше кофе, покрепче! Заспался...

   - Итожу, - чеканил слова Бенг и при этом взмахивал рукой.

   - Тысячелетия изнурительного  мускульного  труда,  пот,  мозоли...  Так

пусть же теперь машины всю работу делают, а человек думает. Но для  работы

головой нужны покой и тишина. А также города с их столкновениями и обменом

мыслей.

   Александр тряс головой:

   - Нет, нет, нет, только нарядные толпы и веселые встречи.  Пусть  будет

непрерывная радость, мы заслужили ее, все люди заслужили...

   - Проповедуешь безделье?

   - Спорите? Ну, ну, - сказал Борис. Он налил кофе в кружку и стал  пить.

Озирался, почти не веря себе, так был рельефен его сон. Здесь же  прежнее,

обычное: аквариум, баллоны сжатого кислорода. И друзья спорят  без  конца,

гадают о будущем. Чудаки...

   - Примитивно судите о будущем, други мои, - сказал Борис.

   - Скоро Земля.

   Бенг включил  радио  на  полную  мощность.  Ракета  наполнилась  густым

тяжелым голосом:

   - Я - "Плутон", я - "Плутон", - ворочался он.  -  "Жаннета",  отзовись.

(Это работала станция поиска.)

   - Подлетаем!

   Александр побледнел от радости и застегнул ворот рубахи.

   - Я - "Жаннета", я - "Жаннета",  -  говорил  Бенг.  -  Идем  в  секторе

Б-1927, скорость вторая.

   - Я - "Плутон", я - "Плутон", вход разрешаю.  Сейчас  начинаю  обратный

отсчет, "Жаннета", я начинаю обратный отсчет. "Жаннета", ты готова?

   - Я - "Жаннета", отсчет можете начинать.

   - ...Будущее, будущее...

   - И что?

   - Фантазии мало, а мозгу слишком много, - усмехнулся Борис.

   Бенг оглянулся на него, поднял  красиво  изломленную  бровь.  Александр

покачал головой и сказал:

   - Это сигва.

   - Кстати, как она там? - спросил Борис. - Покормить ее  не  догадались?

Так ведь?

   Борис долго влезал в костюм высокой защиты. Жестко цепляясь им за  все,

влез в циклотронную.

   Сигва теперь сидела на ящике  урановых  брикетов  и  от  скуки  глодала

железную палку.

   Увидев Бориса, она обрадованно захлопала крыльями  и  из  желтой  стала

густо-фиолетовой. Борис помотал головой, отгоняя остатки сна, и подошел  к

сигве. Присев, он гладил тройной ряд ее ушей. Гладил и приговаривал:

   - Ты хорошая, славная...

   Сигва  свистала,  хлопала  себя  крыльями  по  бокам.  От  удовольствия

закатывала три глаза, а  четвертый,  рудиментарный,  светил  лампочкой  на

кончике хвоста. И в это  время  счетчик,  черт  его  побери,  указывал  на

возраставшую активность гамма-лучей.

   Борис чертыхнулся и, вынув из кармана горсть кремней, бросил их  сигве.

Та с радостным писком сгребла камни и  захрустела,  разжевывая  их.  Борис

вышел.

   - Бурная,  блестящая  личная  жизнь,  спаянная  с  техникой,  -  бубнил

Александр. Он выглядел усталым. Должно быть, выдохся.

   - Сменяй, - сказал Бенг. Он вылез из-за  штурвала,  потянулся,  одернул

рубашку. Борис сел на угретое место, вжался в кресло. Покосился на цифры -

нормально.

   Под куполом галактики ракета возвращалась на Землю.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Мефисто

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Опять Великий Кальмар!..

   Он свернул и бросил газету в  воду.  Она  поплыла  корабликом  и  вдруг

исчезла: море скрутилось воронкой и взяло ее в себя.

   Сейчас она опускается на дно и ляжет  там,  развернув  белые  крылья...

Великое море и Кальмар - Великий.

   Море... Его шум идет отовсюду. Он  бежит  над  блеском  мокрых  камней,

путается в скалистых гранях  и  рождает  маленьких,  шумовых  детишек.  Те

скачут через бурые пучки голубиных гнезд и зеленые прожилки ящериц.

   Если вслушиваться, то шум делится на два  разных,  оба  неторопливых  и

размеренных: широки взмахи бронзового маятника времени.

   Шум  говорит  одно  и  то  же:  "Спи,  спи,  спи...  Иди  в  покой,   в

неподвижность".

   ...Солнце со звоном бежит по воде. Маятник движется неторопливо,  и  на

берег  наплывают  призмы  волн  (водоросли  потянулись  к  скалам,  и  эти

светятся, искрятся пурпурными точками). Снова движение - маятник  пошел  в

другую сторону. Теперь обнажается белый камень в глубине.

   Газетчики... Зачем они звали? Что, он  не  видел  перевернутых  шхун  и

экипаж, утонувший в каютах?

   Или догадываются? Чепуха.

   "Это сделал Великий Кальмар?" - спрашивали они. И так видно, что  он  -

сломан такелаж, вывернута часть борта.

   Вероятно, закинул щупальца и, ухватив мачты, повис на них. И  опрокинул

судно.

   ...Полдень. Скамья теплая и ласковая - солнце! Все же эти воды не могут

уравнять жар. Холод и жар, две  крайности.  Человек  тянет  свою  линию  в

промежутке  крайностей,  но  способность  стать  посредине   приходит   со

старостью. Это мудрость?.. Угасанье сил?..

   ...Отличная перспектива -  зеленая  бухта  и  кусок  моря,  отхваченный

челюстями берегов. И тени бабочек синие.  Тени  круглы,  как  солнце.  Это

солнечные тени. Они бегут с бабочками, и слабые миражи ходят  по  каменной

горячей стене.  На  ней  дремлет  кот,  тонко  посвистывая  носом.  Иногда

настораживается и, подняв голову, узит глаза на все дневное. Зоркие глаза,

холодные.

   "Буду в полночь. Мефисто".

   - Слушай, кот, вещая душа! Ты не  спишь  ночами,  ты  все  видишь,  все

знаешь. Что будет? Он придет? Как я его увижу ночью? Ах да,  полнолуние...

Наконец-то я его увижу, если эта  телеграмма  не  просто  заблудившиеся  в

проводе  электрические  придонные  искры.  Вопрос:  где  кончается   жажда

всезнания и начинается мечта о всемогуществе? А вот  к  нам  идет  вкусный

холодный чай, идет на  негнущихся  ногах  моего  старого  Генри.  Спасибо,

старина, спасибо. Ты веришь в судьбу?.. Мне показали "Марианну". Это  была

трудолюбивая шхуна - сначала грузы на Папуа, потом сбор "морских  огурцов"

Большого Барьерного рифа.

   Оттуда виден австралийский берег.

   Судно опрокинуто на мелком месте. Значит, он где-то здесь.

   А почерк его - ночь, спящий экипаж, крик  вахтенного,  когда  он  видит

светящуюся массу Великого. Тот закидывает руки  на  мачты  и  повисает  на

борту - живой яростный груз!

   Всегда одно - ночь и небольшие шхуны. Или яхты.

   Эта цепь ночных нападений опоясала шар и подошла сюда. И вот  газетчики

вопят: "Внимание, внимание, появился Великий Кальмар!"

   Ну а я что должен делать? 1115 новых видов абиссальной  фауны  -  самое

важное в конце концов.

   ...Библиотека. Тишина, запах кожи, запахи рук.

   От моря, лезущего в каждую щель, от постоянно густой  влажности  бумага

взбухла и книги раздулись.

   А, Мильтон... "И более достойно царить в аду, чем быть слугою в  небе".

Вот что мог бы  сказать  Мефисто.  Сатанинская  гордость  в  этих  словах.

Безмерная. Кстати, каковы  пределы  роста  кальмара-архитевтиса?  Есть  ли

мера? Или мерой служит безмерность придонных глубин?  И  это  одинаково  с

погоней за знанием - чем больше их, чем  полнее  они,  тем  агрессивнее  и

безжалостнее?

   И надо платить за знания: таково  дьявольское  условие.  Они  заплатили

оба. Он платил болью, Джо - своими муками.

   А если месть? Зачем было ждать так долго?.. Он всегда, давно готов.

   ...Солнце пробивает наборное, давних веков стекло. Его  краски  оживили

комнату. Они пестры, как рыбы-попугаи в изломах кораллов. Вот список яхт и

шхун за этот год.

   Индийский океан: "Сага", "Шипшир", "Смелый", "Каракатица".

   Тихий океан: "Джемини", "Пирл", "Индус", "Флер", "Марипоза".

   Атлантика: "Могол", "Артур", "Дэви Крокет", "Пигги", "Мститель".

   ...Тронутые руками времени бумаги,  пачка  пожелтевших  листов,  сотни,

тысячи  телеграмм  -  жизнь  Мефисто.  Как  соединяют  мысль,  познанье  и

действие. Какая удача, что маленький  Джо  был  военным  телеграфистом.  А

потом несчастье, словно удар  или  ожог:  саркома.  Мальчик  стал  скелет:

огромный костяк, огромные руки и ноги, маленькая сухая голова. Он  сказал:

лучше жить хоть так.

   Мефисто отлично владеет ключом. Вот первая,  как  труха,  рассыпающаяся

телеграмма. Тире и точки, тире и точки, и перевод всей этой тарабарщины:

   "...Я слаб, отец, и ноги меня не держат. Это еще действует наркоз. Сижу

в пещере. Всю ночь кто-то долго глядел на меня огненными  глазами.  В  них

блеск фосфора настолько силен, что свет  очерчивает  странный,  чудовищный

контур. Мне страшно. Мефисто". (Такой избрали псевдоним - он сам.)

   И примечание карандашом: "Начинается адаптация".

   Мне тоже, тоже страшно, сынок,  но  только  страх  пришел  сейчас.  Вот

череда телеграмм, длинная цепь, выкованная из звеньев страха.

   6 июля: "...я так мал и слаб. Что я сделал этому, с горящим взглядом?"

   7 июля: "...оказывается, это зеркало, поставленное для  самонаблюдений,

чужое тело вселяет в  меня  непрерывный  ужас.  Оно  стиснуло  меня  -  не

шевельнешься, я вмурован в него, вмазан, стиснут, оно чужое, чужое, чужое!

Я задыхаюсь в нем".

   8 июля: "...ничего, не расстраивайся, отец,  не  расстраивайся,  я  сам

хотел, я притерплюсь. Зато  какой  мир  окружает  меня!  Ночами  черный  и

горящий, днем пронизанный светом и движением".

   10  июля:  "...Рыбы,  рыбы,  рыбы.  Они  все  охотятся  за  мной.   Они

выслеживают меня, они хотят съесть. Мне трудно здесь, я еще слаб и вял".

   21 июля: "...Сегодня хороший для  меня  день.  Сносное  самочувствие  и

превосходные цветовые эффекты в сплетении кораллов. Прогуляюсь".

   18 августа: "...Спасся чудом. До сих пор мне мерещатся противные жадные

морды, длинные зубы, оскаленные, светящиеся, их круглые и  злобные  глаза.

Возьми меня к себе. Мне страшно".

   19 августа: "...Возьми, отец!"

   Он вспомнил себя - успех в науке высушил его. Он стал прямой,  логичный

и жестокий к другим и к себе.

   Познанье иссушило сердце, оставался вопрошающий мозг.

   Тот день был врезан в память. Он сел на камень в том месте, где толстый

кабель нырял в море. Соображал, чем его можно прикрыть. Волна плескалась и

булькала в камнях, и вдруг он увидел Мефисто. Он крикнул: "Как ты посмел!"

   Мефисто полз к нему, тянул  щупальца  и  глядел  черными  глазами.  Они

таращились и от резкого волнения вращались в  противоположные  друг  другу

стороны. Крупные стежки шрама опоясывали голову.

   Это липкое длинное тело, вместившее душу и мозг Джо, было ненавистно  и

родило только страх. Он стал пятиться,  отходить,  пока  не  споткнулся  о

камень и не упал... А тогда пришла ярость, фиолетовое чудовище.

   26 августа: "Я понял тебя, отец, и это меня опечалило.

   Раньше я тебя никогда не понимал и гордился тобой. Я долго не буду тебя

беспокоить, долго!"

   Тогда и пришло первое их молчание - долгое.

   20 сентября: "...Болел и потому не ел две недели. Пост оказался полезен

- восстановил силы. Не выхожу. Смену дня замечаю по  игре  оттенков  воды.

Днем она зеленоватая, к вечеру чернеет, проходя все оттенки зеленых, синих

и пурпурных тонов".

   21 сентября: "...Генри опустил мне на шнуре большую и вкусную треску. Я

видел его наклоненное доброе лицо. Мне захотелось всплыть. Я унес  рыбу  к

себе и съел всю, без остатка. Я уже привык к сыроеденью и  подумал  только

механически: "А почему она не зажарена?" Насытившись,  я  спал  (теперь  я

сплю охотно и  помногу,  но  сон  этот  больше  похож  на  дремоту).  Меня

коснулись подозрительные движения воды.  Я  увидел  мурен.  Они  смотрели,

шевеля плавниками. Мне хотелось вскочить и убежать, но я сдержался. Мурены

слизистые и толстые, у них собачьи зубы, и запах их невкусен. Они  снились

мне всю ночь".

   22 сентября: "...Земных снов у меня нет.  Полагаю,  что  мозг  мой  так

истощен привыканием  к  чужому,  что  маневрирует  только  кратковременной

памятью. Помни, я люблю тебя".

   Что он видел тогда в нем? Не только отца, но и  гордость  свою?  "Папа,

если все удастся, я буду твоим морским глазом". Я убеждал себя, что  лучше

ему жить так, чем умирать.

   Ничто не говорило об удаче операции, я не мог знать, что в морской воде

и пище есть фактор сращения чужеродных тканей.

   25 сентября: "...Я знаю, что ты терпеть  не  мог  маму.  Ее  женское  и

требовательное пришло в конфликт с твоим стремлением к знанию.  Мне  стало

тоскливо, и я позвал к себе память  о  ней.  Я  старался  вообразить  себя

маленьким, в коротких  штанах,  с  обручем  и  собакой.  Это  было  трудно

сделать, потому что ко мне пробрались маленькие медузы (их ты просмотрел в

наших водах). Они жглись. Наконец пришло мамино лицо, но оно было окрашено

зеленым".

   30 сентября: "...Я  изобрел  защиту  от  рыб.  Вчера  отыскал  актиний,

похожих на красные гвоздики с нашей клумбы. Их посадил у входа в пещеру на

камнях, а двух самых крупных держу в руках.  Сегодня  утром  мурены  опять

явились ко мне. Я сунул  актинии  им  прямо  в  глаза,  они  отпрыгнули  и

убежали. Жить можно".

   11 апреля: "...Наблюденье: здесь все едят друг друга.  Самых  маленьких

едят те, что больше их (рачки и рыбы),  тех  -  большие,  больших  поедают

огромные. Пища достается тем, у кого рот большой и зубастый".

   18 апреля: "...Видел китовую акулу, глотающую  рачков  и  планктон.  Мы

встретились нос к носу, но я ее не испугался.  Больших  с  маленьким  ртом

здесь не уважают".

   Бедный мальчик! Он еще шутил. Я же препарировал его ежедневный улов (он

складывал все в проволочную сумку, подвешенную к бую).

   29 мая: "...Подбрось-ка мне цветовые таблицы, а то напутаю  в  описании

окраски придонной мелочи. Сегодня в полдень сверху опустили бечевку. К ней

была привязана макрель. Я решил - ага, это мне!  -  и  сцапал  ее.  Тотчас

сверху дернули, и в меня впился большой крючок. Меня поймали. Это  больно.

Я упирался изо всех сил, хватался за что мог, но меня тянули наверх. Я  не

сразу сообразил, что нужно делать, но  потом  запутал  леску  в  камнях  и

вырвал  крючок  с  куском  мяса.  Истекаю  кровью.  Увидев  рану,  испытал

противоестественное - мне захотелось есть самого себя. Тому виной  рыбаки.

Я им еще припомню. Мефисто".

   30 мая: "...Весь день пролежал в пещере, размышляя  о  жизни.  Решил  -

нужно быть сильным и хитрым. Сильные и хитрые много и вкусно едят и спят в

самых уютных пещерах. Я должен приспособиться. Принять все правила игры".

   1 июля: "...твое поручение изловить скорпену выполнил,  но  укололся  и

чуть не умер.  Ты  безжалостен  ко  мне,  отец.  Или  ты  хочешь  от  меня

избавиться? Ответь, во время операции около меня лежало старое  мое  тело.

Что ты с ним сделал? Иногда мне кажется, что оно  где-то  рядом  и  я  еще

встречу его".

   7 июля: "Сегодня в моем мозгу горят невыносимые видения, звучат  слова,

гремящие, как медь, слова, которых я никогда не выскажу".

   17 июля: "Меня вчера чуть не съели. Я увернулся  и,  сжавшись,  упал  в

камни, а надо мной пронеслось что-то с  разверстой  пастью.  Это  не  была

акула. Такого ты никогда не  увидишь.  Закажи  кинокамеру  для  осьминога.

Ха-ха!"

   18 июля: "...я  так  одинок,  отец.  Возьми  меня  обратно  и  держи  в

каком-нибудь чане. Я несчастен и жалок".

 

 

   "...Я силен, рано утром я плыл, развивал скорость. Я пронизал толщу,  и

вынесся в верхний слой, и все ускорял движение. Мимо неслись, вытягивались

в серебристые полоски макрели и сарганы. Я  выплеснулся,  взлетел  в  твой

удушливый мир и упал обратно.

   Брызги  осыпали  мое  тело.  Я  чувствовал  безотчетную   радость.   Но

ненадолго. Я вернулся в пещеру, думал и был несчастлив..."

   "...Поймал скумбрию и съел  ее.  Это  вкусно,  но  еще  вкуснее  крабы.

Вкуснее крабов бывают только устрицы. Охочусь за ними так - беру  камешек,

подкрадываюсь и вкладываю его между распахнутых створок.  Потом  отщипываю

по кусочку и ем. И все время оглядываюсь".

   Кто знал, что через пятнадцать лет  он  получит  от  газетчиков  кличку

Великий Кальмар. Вот кого я боялся - газетчиков. Теперь я смеюсь над ними.

 

 

   "...Сегодня я ушел на глубину километра. Тяжело и страшно. Здесь  такая

глубина черноты, которую трудно и вообразить себе. И в ней  горели  тысячи

огней, и я  подумал:  "Как  в  городе".  Я  увидел  выходящего  из  глубин

кашалота. В него  впился  кракен.  На  тупом  рыле  кашалота  он  выглядел

шевелящимся венцом. Вокруг чудовищной  и  прекрасной  пары  кипело  что-то

светящееся и облепляло их, вычерчивая и проясняя очертания. Я желал победы

кракену.

   Я же опустился на дно и долго сидел. Вокруг меня было немного  звезд  и

парочка морских огурцов. Я ждал так долго, что увидел чешуйчатого плоского

ящера. Он шел по дну, медленно и тяжело ворочая головой, и лапы  его  были

толще тела. Несмотря  на  темноту,  я  видел  его  отчетливо  медлительные

движения, срыванье  придонных  живорастений,  неторопливые  пережевывающие

движения и красный глаз на затылке. Я понял - это мое инфракрасное зрение.

Меня ящер не заметил, хотя и прошел совсем близко.  Намекни  Бартону,  что

глубинные его снимки на дне достоверны". (Я намекнул,  но  Бартон  мне  не

поверил. А потом его яхта, которой я так завидовал, исчезла.)

 

 

   "...Сцапал дельфина-белобочку. Он рвался из моих рук и  испустил  серию

различных звуков. Остальная  стая  скрылась.  Причем  мною  было  отмечено

следующее: поначалу его вскрики были другого  тона,  и  стая  рванулась  к

нему, а когда  я  распустил  все  руки  в  положенном  мною  диаметре,  он

заговорил другое, и стая ушла. Он предупредил.  Так  как  по  установлению

этого факта мне безразлично, может он говорить или нет, то я прокусил  ему

череп. Насытившись, я ушел к себе и долго размышлял над жизнью  дельфинов.

Они многого добьются. Они умны, имеют  язык  и  общественны.  По-видимому,

дельфины будущие владыки моря".

 

 

   "...Нет, властелинам моря нужна сила, а дельфины слабы. Морем властвуют

кракены. Изредка я вижу их, сильно пугаюсь и несусь изо  всех  сил.  Потом

забиваюсь к себе в пещеру и сижу там часами".

   "...Иногда я вижу людей. Они недвижны, и лишь их волосы  слабо  шевелит

течение. Они медленно погружаются вглубь. Они так похожи  на  тебя,  отец,

что я пугаюсь и убегаю. Я понял: я боюсь стать таким  же  неподвижным.  Но

мне любопытно,  из  укромного  места  я  слежу  за  ними.  А  они  плывут,

неподвижные, загадочные. Но мне кажется - они бросятся, и схватят меня,  и

будут что-то делать. Мне будет больно, я не люблю боль".

   "...Что я люблю? Я люблю много есть, я люблю хватать других  и  убивать

их.

   Чего я не люблю? Когда меня хотят съесть.  Не  люблю  людей,  не  люблю

родниковую  воду,  бьющую  промеж  камней.   Абстрактные   знания,   ранее

привлекавшие меня, сейчас уступают знаниям, как уберечься и быть сытым".

   "...Увидел странных рыб, черных и крупноголовых, с  торчащими  изо  рта

кривыми и тонкими зубами. Рыбы мерцали синим светом. Я схватил их. Все мое

существо кричало - нельзя их есть, нельзя.  Мозг  сказал  мне,  что  знать

верно можно, только попробовав.

   Я поймал восемь штук. Шесть я отдал тебе, а две  съел.  И  сейчас  весь

горю. Мне страшно. Я умру и буду недвижен. Помогите, отец!"

   (Затем тусклые смыслом, больные слова.)

   "...Выжил, вы мне никогда и ничем не  помогаете.  Я  могу  рассчитывать

только на себя. Все мне  враги.  Весь  день  сидел  в  пещере  и  думал  о

могуществе. В чем оно заключено? В силе, в зубах или  плавниках?  Я  умнее

краба, умнее рыб, умнее осьминога. Я имею человеческий ум. Он - сила".

   "...Решил - не нужно верить вам, отец".

   "...Сегодня видел кракена. Он неторопливо плыл  мимо  и  тянулся  почти

бесконечно. Какие у него сверкающие глаза, какой крепкий клюв,  длинные  и

толстые щупальца. Он был чудовищно прекрасен. Хорошо быть кракеном".

   "...Вы просили, и я нырнул в пучину.  Я  долго  и  медленно  погружался

вниз, изо всех сил работая водометом  и  руками.  Я  миновал  километр  за

километром. Креветки обстреляли меня светящимся соком.

   Я погружался. Навстречу неслись огни прямо в глаза и тут же рассыпались

фейерверками.  Дышать  становилось  все  труднее,   руки   слабели,   тело

плющилось, и временами казалось, что меня жует большая беззубая рыба.

   Все во мне кричало - вернись! Погибнешь! Но ум говорил  -  держись,  ты

узнаешь новое, оно пригодится.  Наконец  я  опустился  на  дно.  Оно  было

безжизненно,  почти  безжизненно,  только  шевелилось  что-то  похожее  на

большое одеяло. Оно плоско-черное, с зелеными слабыми огоньками.

   От него шло ощущение пронзительной, ядовитой силы.

   Рядом я увидел странную девятилучевую  звезду,  я  схватил  ее  и  стал

подниматься, и черное гналось за мной, колыхаясь.

   Я рванулся и выплыл на поверхность. Там долго лежал без  сил,  и  волны

укачивали меня. Никто не напал на меня.

   Отдохнув, я поплыл к вам. Вопрос: стоит ли рисковать из-за  несъедобной

дряни?"

 

 

   "...Сегодня мне приходят мысли, холодные, как подводный ключ. Я  умолчу

о них. Размышляя, я забыл завалить вход в  пещеру,  и  ко  мне  вошли  три

мурены. Я раздробил им головы и съел их".

   Через два года: "...Я ищу новую пещеру.  Я  могу  спать  всюду  -  меня

боятся, но считаю это излишним риском. Всегда найдется дурак с ртом больше

мозга. В пещере же уютно и надежно. Ем почти всех. Думаю обычно о еде. Да,

тех рыб, что нужны были тебе, я съел по дороге.  Жди  другого  случая.  На

вкус они так себе. Кстати, почему ты не купаешься в море? Я У берега  вижу

много людей, а тебя никогда".

 

 

   "...Сегодня нашел подходящую пещеру. В ней  жила  компания  осьминогов.

Они никак не хотели выходить -  надувались,  таращили  на  меня  глаза.  Я

поймал треску и, показывая им, выманил и разорвал их".

 

 

   "...Принес удобный камень и приспособил его как дверь. Ты интересуешься

черепахой-логерхедом. Отвечаю - невкусно, но есть все-таки можно.  Сегодня

ко мне спустили наживку. На один крюк было насажено две рыбы  -  маленький

тунец и рыба-летучка. Я рассвирепел,  всплыл  на  поверхность  и,  ухватив

лодку за борт, опрокинул ее. Теперь этот человек спокойно лежит  рядом  со

мной. Чтобы его не унесло течением, я прижал камнем. Что мне с ним делать?

Съесть?"

 

 

   "...Как ты смеешь мне указывать! Нарочно  съел  его,  хотя  он  груб  и

невкусен. Я чуть не подавился пуговицей, но, как видишь, все же настоял на

своем. А может быть, и ты, нацепив маску,  заглянешь  ко  мне?  Приглашаю.

Мефисто".

 

 

   Прошло еще три года:

   "...Я огромен и безжалостен, я умнее всех. Только ум и никаких  чувств.

Ты не можешь себе представить, какие здесь живут дураки! Пример  -  четыре

архитевтиса напали на кашалота.  Первый  вцепился  ему  в  голову,  а  три

остальных дрались между собой из-за еще не  убитого  кита.  Тот  вынырнул,

съел напавшего на него, потом повернулся к дерущейся троице. И опять  один

вцепился в кашалота, а двое так и дрались между  собой.  Щупальца  кусками

летели в стороны. Идиоты! Не волнуйся,  я  не  ем  человечков,  я  питаюсь

дельфинами и молодыми кашалотами".

 

 

   "...Ты мне предлагаешь обмен: я буду тебе ловить новые виды рыб,  а  ты

меня кормить. Брось, я не  дурак.  Сейчас  я  тебе  нужен.  Но  кто  может

поручиться за будущее?! Ты завидуешь мне, моему  уму  и  силе,  ты  хочешь

отравить меня. Я не верю тебе, я никому не верю. Я одинок.  Одиночество  -

сила".

 

 

   "...Вчера  я  убил  первого  взрослого  кашалота.  Я  дождался,   когда

архитевтис вцепится в эту гору мяса, подкрался и прокусил кашалотий череп.

Архитевтис бросился на меня, пришлось убить его".

 

 

   "...В этих водах я самый большой и сильный. Я никого не  боюсь.  Пробую

силу на вас, людях. Вчера увидел яхту. Я  все  рассчитал.  Ухватившись  за

правый борт, я повис всей своей тяжестью и опрокинул. После  чего  лег  на

дно и смотрел, как  людей  ели  акулы.  Их  набежало  штук  двадцать.  Они

метались длинными  тенями,  а  я  лежал  на  скале  и  смотрел.  Огромный,

безжалостный и прекрасный. На следующий раз попробую опрокинуть пароход".

   "...Вышло и с пароходом. Название: "Святая  Анна".  Я  знаю  -  я  буду

расти, расти, расти много лет. Знаю - я сам кракен. Я стану сильным.  Я  -

умный. Я - холодный разум в глубинах  океана.  Я  буду  властелином  моего

холодного и огромного царства. Я буду жить вечно.  Я  всюду  распространяю

страх. Я буду равнодушен к покорным и беспощаден к врагам. Я внушу ужас. Я

буду царить в океанах по праву ума, силы  и  хитрости.  Есть  приятно,  но

внушать страх еще приятнее".

   "...Встретил осьминога, огромного осьминога, тонны на две. Увидев меня,

он побледнел и притворился мертвым. Я оставил ему  жизнь  -  нужно  же  их

приучать к покорности! Я всплыл около лодки, полной рыбаков. Позеленевшие,

вытянутые лица! Я оставил их жить".

 

 

   "...сегодня я видел кракена неизмеримой длины  и  мощи.  Он  был  глуп.

Говорю "был", потому что его уже нет - я подкрался и прокусил  ему  череп.

Теперь сижу в скалах на его месте и расту, расту".

 

 

   "...Я страх, я ужас морей. Когда я  всплываю,  океан  волнуется  и  все

живое прячется от меня. Даже вы, люди, сворачиваете в сторону".

 

 

   "...Я ухожу в  свое  царство,  в  одиночество,  в  молчание.  Навсегда.

Прощай, двуногое ничтожество. Мефисто".

 

 

   ...Умер закат - золотая полоска. В бухте  появилось  большое  скопление

ночесветок. Вода светится. В нее уходит кабель. Он  вползает  в  нее,  как

резиновый шланг. Много тайн выкачал он  из  моря,  из  светящихся  глубин.

Кроме одной - Мефисто.

   Он  громаден,  наверное.  Никто  не  знает,  каких  размеров  достигают

архитевтисы в таком возрасте.

   Скажем так: Мефисто - его эгоизм, погруженный в глубины моря.  Нет,  он

эгоизм науки.

   Мефисто - его жадные глаза, брошенные в море, ищущие руки, опущенные до

самого отдаленного морского дна. А  сейчас  придет  его  Джо,  милый  сын,

раздвоившийся в смерти, лежащий одновременно и под холмиком в  саду,  и  в

теле гигантского кальмара. "Великий Кальмар - а я его отец.  Дико!  Словно

увидеть сына ракетой, машиной, кораблем, молнией".

   - Генри, кофе!

   Вот  он,  обжигающий  и  ароматный.  Кофе!  Приятный  запах  счастья  с

горчинкой печали, аромат цветов с горечью увядающих листьев.

   - Иду, Мефисто.

   ...Какие влажные дорожки,  как  ласково  касаются  листья  моих  щек  -

прохладные и влажные их ладоши. Так касаются холодные  руки,  сплетающиеся

струи глубин. Покойно лежат на донном песке, мягком, золотом песке. Вот  и

лестница, ведущая вниз, и перила, лишние для привычного человека.

   Светит луна, и видно все. Думал ли я, что Мефисто вырастет в  чудовище?

А думал ли Райт о бомбардировщиках "либрейтор"?

   Кох - о бациллах в бомбах?

   Бэкон о пулемете? Думал ли сэр Резерфорд о водородной бомбе?

   ...Вода черна, она шевелится,  отражая  луну,  и  родит  жирный  блеск.

Сколько еще в ней тайн. Их не схватишь.

   И все пропитано ожиданьем и страхом. Дрожь в руках, под сердцем. И  все

дрожит вокруг. Прощай, вкусный кофе Генри.

   Прощай, мое богатство и большая свобода, подаренная им. Спасибо за  нее

тебе, отец! Ты был добр, ты хорошо вел торговые дела.

   - Мефисто, я жду-у-у!

 

 

   Звук пронесся, отразился и ушел в воду. Та молчала.  Старик  сутулился,

глядя в воду. Ему стало казаться, что ничего нет и не будет. Он  зевнул  -

от напряжения и подумал, что завтрашний день будет теплый. Оттого не сразу

заметил перемену, а увидев, замер, положив ладонь на грудь, к сердцу.

   Вода  еще  молчала,  но  в  ней,  среди  скользящих   лунных   блесков,

растерзанной лунной плоти, проходила какая-то работа.  Вот,  шевельнулась.

Лунные отблески заколыхались.

   Скольжение отблесков ускорилось, медными полосками  вскинулись  летучие

рыбы, исчезла белая запятая рыбачьей лодки.

   И  вдруг  море  поднялось,  закипело  и  вспенилось.  Мелькнули  быстро

вращающиеся колеса и покатились к  берегу.  Они  расправились,  вздыбились

лесом рук-щупалец.

   Щупальца упали на сосны, вцепились в них. Трещали  и  ломались  стволы,

громыхали и скатывались камни, ревел  сбегающий  поток  воды.  Из  черноты

выплывало тело кракена - огромное и  черное,  словно  затонувший  корабль.

Мефисто пришел.

   Сверкнули фосфором глаза, будто колеса, и Мефисто стал уходить в  воду.

Исчезало тело, но еще светились гневные глаза. Щупальца,  упав  на  берег,

заскользили обратно.

   Старик по-прежнему стоял, прижав обе руки к груди. В ней сидело острое.

Оно пробило грудь и не давало дышать. Он не мог шевельнуться и не двинулся

даже тогда, когда, черное и толстое, толще сосны, скользило мимо  щупальце

Мефисто. В слепом своем пути оно хватало присосками камни, доски, лодки  -

все, что ему попадалось. И,  словно  еще  один  малый  камень,  совсем  не

заметив, оно прихватило отца. Еще блеснули  глаза,  и  потянулась  рябь  -

Мефисто уходил в океан.

   ...На берегу мелькали огни и  маленькие  людские  тени.  И  возносились

слабые их вскрики.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Голоса в ночи

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Он видел - падает в океан горящая капсула.

   Видел -  ее  огонь  перечеркнул  тучи  и  вошел  в  желтизну  закатного

горизонта.

   И встал на воде белым крестиком.

   За ним, далеко-далеко, в слепящей желтизне заката и  входящего  в  воду

солнца,  была  ракетная  база.  Она  нащупывала  его    капсулу)  своими

локаторами.

   - Черт все побери! - закричал Сельгин  и  прикрыл  глаза  ладонями.  Он

нажимал на глаза, но видел капсулу, опершуюся крыльями о воду.

   Она не тонет, поплавки держат ее, он выбросился рано.

   Но Синугола велела. "Бедная моя лодочка!" - подумал Сельгин.

   - Черт все побери! - гневно вскрикнул он и подобрал ноги -  парашют  не

мог далее нести его. Сельгин падал в океан, в воду. До  живой,  корчащейся

ее поверхности оставалось два или три метра.

   Вода!.. Гребни, кипящие какими-то пузырьками,  подскакивали  и  хватали

его за ноги.

   Вода! Вот она схватила его, повернула на стропах, показав  ему  черноту

других горизонтов.

   Вода казалась Сельгину отвратительно густой.  Эти  пузырьки...  Они  со

сверкающей желтой точкой посредине, они смотрели на него рыбьими  глазами.

И Сельгин понял - океан страшно, опасно живой. И ощутил тоску по  простоте

космоса. Тот предельно ясен. Он -  формула,  написанная  мелом  на  черной

доске. Сельгину хотелось видеть его, жить в нем, летать.  Обязательно. 

здесь он  видел  суету  туч,  их  грозную  черно-ржавую  окраску,  горящую

ракетную  капсулу,  стоящую  на  волне.  Ее  держали   надутые   автоматом

поплавки.)

   Но волны  поднялись  над  ним,  схватили  его.  Рывок!  Удар!  Задержав

дыхание, Сельгин дернул рычаг спаскостюма. Тот стал  медленно  надуваться,

сжав бока и горло тугой резиной. Он  высоко  поднял  голову  Сельгина  над

водой.

   И Сельгин поплыл - костюм образовал небольшой резиновый плотик. Сельгин

лежал и злобно смотрел на воду. К нему, желая утопить, шли волны,  большие

и мелкие. Но на этих мелких сидели другие  волны  -  помельче,  на  тех  -

крохотные. И все злые...

   Вот плеснулись Сельгину в лицо.

   Он сжал губы.

   - Спокойствие, - захрипел спас-костюм. - Полное спокойствие,  я  берегу

вас.

   Это было так неожиданно, что  Сельгин  рассмеялся  запрокинутым  кверху

ртом. И сразу глотнул воду. Он сплюнул.

   - ...Понимаю ваш смех как нервное  расстройство.  Прежде  всего  полное

спокойствие, - шипел, будто простуженный, голос робота. - Доверьтесь  мне,

я удержу вас на плаву двое суток. Есть запас питьевой воды. Не забывайте -

паника увеличит расход белков и витаминов. Будьте спокойны. Я  забочусь  о

вас, я, спас-костюм N 10381, серия СК.

   И Сельгин увидел - к его щекам потянулись  две  трубки,  одна  красная,

другая густого синего цвета.

   - Вода, - сказал автомат, постукивая Сельгина по носу синей трубкой,  и

повторил: - Вода.

   - А пища? - спросил Сельгин.

   - Пища... - Вторая трубка стукнула его.

   И тотчас заговорила, жужжа и треща, база  Синуголы.  Вертолеты  они  не

посылали - сильно штормит.

   - Жди Руфуса, старик, - велели ему. - Жди.

 

 

   Волны становились крупнее. Подходила та гроза, которая сбила его, родив

на закрылках капсулы шаровые молнии, четыре электрических апельсинчика.

   Сельгин засек их по внезапной сумятице приборных стрелок. А сначала шло

так удачно - оторвался от "Фрама", сошел с  орбиты  и  стал  проваливаться

вниз, до воздушного слоя. Ударился о него и, подскакивая, пронесся  вокруг

шара по траектории снижения. Скользнул над Африкой и Атлантикой...  А  там

Кордильеры, Тихий океан... Индийский! (Здесь-то и был грозовой  фронт.  Он

прошел сквозь снежные его горы.)

   Внезапная сумятица приборов принудила  его  осмотреться,  и  он  увидел

электрические апельсинчики. Они сидели на правой плоскости, около  цепочки

заклепок.

   - Анафемы! - ругнул их Сельгин. Но испуга не было. Так, веселая злость.

   Он перекинул глаза на другую плоскость и засек второе семейство молний.

Они тихо, мирно сидели рядышком, как два желтых цыпленка.

   - Черт побери, я вас сброшу! - сказал он им  и  круто  направил  машину

вверх. Ускорение  село  на  его  плечи.  Схватив  его  голову,  оно  стало

вдавливать глаза в череп.

   - Умммм... - простонал  Сельгин,  выходя  обратно  к  пронзительному  и

косматому солнцу высотного неба.

   И рассердился на молнии по-настоящему -  траектория  нарушена,  маршрут

сломан. Электродьяволы! Исчезли? Нет, сидят. И Сельгин  тотчас  же  бросил

машину вниз, к океану, продрал ее длинное тело наждаком воздушных потоков,

даже искры посыпались. Тут-то молнии и взорвались - разом!

   - Прыгайте! - завопила Синугола. - Прыгайте!

   Сельгин нажал кнопку выброса.

   - ...Напрасно, - ругал он себя теперь. - Ах, напрасно. Напрасно.

 

 

   Гроза ушла - хлестал дождь. Костюм плотно зажал его - не  шевельнешься.

Воздушной помощи ждать было нельзя из-за сумасшедшего беспокойства воды  и

туч. Судно?..

   А если не найдет?

   - Не беспокойтесь, - говорил ему  спас-костюм.  -  Я  установил  связь.

Судно придет ровно в ноль часов. Не пугайтесь ранней темноты, здесь низкие

широты. Хотите слушать концерт?

   - Молчи, костюм, - попросил Сельгин.  В  небе  опять  перемены  -  тучи

быстро разбегались по сторонам. Небо, освободясь от них,  обрело  в  своем

цвете грозную мощь полированной меди.

   Может быть, все же пришлют вертолет?..

   Мелькнул обломок луны, мотаясь и то подскакивая, то  проваливаясь  вниз

вместе с волнами.

   -  Рекомендую  употребить  половину   пищевого   порциона,   -   внушал

спас-костюм. - Пищу глотайте неторопливо.

   - Не хочу! Мне здесь все надоело. Слишком много воды и туч. Ты  сможешь

перегнать меня в другое место?

   - Нельзя, я сообщил наши координаты.

   Быстро  темнело.  Луна  неслась  между  туч.  Лицевыми  вмятинами   она

улыбалась  Сельгину,  -  он  почувствовал  раздражение,  он  ощутил  себя,

сжатого. Ему захотелось биться, все сбросить и убрать -  дурацкий  костюм,

воду, слишком густой и мокрый воздух.

   ...Луна ухмылялась с  особенным  значением.  Какое-то  судно  шло  мимо

Сельгина. Оно появилось внезапно - черное, без огней и стуков машины.

   Сельгин молча следил, как мимо него шел черный, длинный корпус.  Он  не

хочет связи, не хочет помогать. Почему? Свяжусь-ка с Синуголой.

   Корабль шел - молчаливый, в окрашенных луною волнах. Его борт... В  нем

проступала черная трещина. Вода входила в нее и  выливалась  обратно.  Те,

огромные и черные, что возились на борту, быстро собрались в одно  широкое

тело. Оно с плеском упало в воду и рванулось к  Сельгину.  Вода  закипела,

вокруг завертелись и взметнулись черные толстые  веревки.  В  тот  же  миг

спас-аппарат с долгим шипением выпустил густо-черное облако. Оно  затянуло

луну. У Сельгина перехватило дыхание.

   - Кальмар...  Прошу,  не  дышите  полторы  минуты,  полторы  минуты,  -

бормотал костюм. - Это напал кальмар. Считайте до девяноста, считайте.

   Сельгин тряс головой - едкий пар жег лицо.

   ...Когда газ рассеялся,  тело  корабля  было  далеко.  Оно  сверкало  и

походило на упавший в воду осколок луны. И вокруг никого -  вода,  вода...

Проклятый кальмар удрал.

   Спас-костюм жужжал электросигналами, зовя какого-то Тики.

   "Напрасно", - решил Сельгин. В той абракадабре воды, клочьев воздуха  и

морской жути найти его почти невозможно.  Но  какая  яростная  и  жестокая

стихия! С ней приятно сцепиться. Это настоящая борьба!

   - Хорошо! - крикнул он. - Спас-костюм, здесь хорошо!

   - Помешался, взываю к "Тики", к  "Тики"...  -  говорил  спас-костюм.  -

Рекомендую успокоить  себя.  И  мне  трудно  -  отказало  сопротивление  N

1001882. Возьмите в рот трубочку, покрытую светящимся составом. Возьмите в

рот светящийся состав. Немедленно! Я срочно зову "Тики", нас переместят...

- Костюм бормотал и охал. Сельгин потянулся шеей, поймал трубочку  губами,

ощущая горечь.

   Вместе с нею появилась мглистая,  зелено-черная  путаница  в  голове  и

пришел сон. Нет, начало его - рябь и мелькание зеленых пятен. Или  темных,

живых тел?..

   Они подскакивали, всплескивались. Это куски  волн.  "Сон...  Сон..."  В

наступившем приятном сне перемещались разные  ощущения  и  звуки:  толчки,

пронзительные  свисты,   чье-то   быстрое   бормотание.   Сельгин   уловил

движение... "Сон..."

   Вдруг лицо его затянула пленка воды.  Он  фыркнул  и  поднял  голову  -

вокруг него вращался тесный клубок тел. В наушниках - их странный говор.

   "...Сон". Он опустил голову, зажмурился, слышал странные голоса:

   - ...Мы несем, несем человека, поднимая его высоко. ("Сон, я сплю, но в

космосе не бывает таких снов".)

   Опять посмотрел - черные спины крутились в воде. Веселая толкотня,  его

несут... Отличный сон!

   - Спасатели, - бормотал во сне знакомый голос. А,  это  спас-костюм.  -

Они работают в здешней зоне, они помощники Руфуса.  Слушайте  электронного

переводчика. ("И это сон, - думал Сельгин. -  Сон,  сон".)  Но  пение  все

пробивалось в наушники, звуки слагались в слова.

   - Сарти, что делал ты в камнях Синуголы?

   - Я искал моллюсков-жемчужниц... Мы плывем, плывем, плывем...

   - Ты нашел их?

   - Меня просил Ямамото, он освежает кровь устричного стада.

   - Что ты увидел в водах прибрежных камней?

   - Многое... Мы плывем, мы плывем...

   - Как миновал ты опасности мануэзов?

   - Они не тронули меня и не помешали. Я видел  Эвана,  твоего  взрослого

сына, он живет там.

   - ...Мы плывем, мы плывем, мы плывем...

   - Что ты говорил ему?

   - Я не волновал его твоим прокушенным спинным плавником...

   - Мы плывем, мы несем человека...

   - Да это же не сон! - крикнул Сельгин.

   Он резко поднял голову. Вокруг него быстрые, скользящие черные  тени...

Акулы? Он похолодел от ужаса. А-а, это  дельфины!  Он  слышит  перевод  их

вскриков в  понятную  речь.  В  океане  чудесно.  Товарищи,  спас-костюмы,

дельфины, вода, званы. Хорошо. Космос рядом с  океаном  -  простая  черная

доска с меловыми линиями формул. Пустота! А жизнь - здесь.

   - Говорите, говорите, - просил он дельфинов.

   - ...Жиго, где ты пропадал вчера? Мы играли весь день.

   - Я был в черных проливах.

   - Что делал там?

   - Я провожал большие машины и не давал им сесть на  камни.  Я  играл  с

ними. Люди бросали мне вкусные сардины.

   - Тебе было хорошо, но и мне, но и мне.

   - А что делал ты?

   - Я подскакивал вверх, я разбегался и взлетал  вверх,  я  почти  жил  в

стихии человека.

   - Напрасно, каждому дано свое. Мы ушли с земли в теплое и сытное  море,

вспомни наши легенды. Если бы новый друг жил с нами, ему было  бы  хорошо.

Он не искал бы гремящего полета, а плавал в  голубых  лагунах  и  познавал

нашу мудрость...

   - У каждого существа своя мудрость.

   - Есть общая мудрость.

   - Знаю - помогать и жертвовать. Быстрее, Джерри. Я слышу.  Руфус  зовет

меня. Я слышу, слышу его, он почти живет с нами, мы бережем его.

   - Он близко?

   - Он рядом, до него сто, и  двести,  и  еще  пятьдесят,  и  еще  тысяча

всплесков. Сейчас наш друг - в этом холодном и плотном  костюме  -  пустит

вверх яркую звезду, и капитан Джерри увидит ее.

   - ...Мы плывем, мы несем человека...

 

 

   Когда загремело железо и свет прожектора ударил в лицо, Сельгин  поднял

голову. К нему подходила светящаяся громада - корабль "Тики" под  командой

капитана Джерри Руфуса.

   Ходят  слухи,  что  именно  Джерри  Руфус   уговорил   Сельгина   стать

океанавтом, но это глубокая  неправда.  Решение  родилось,  когда  Сельгин

увидел игру темных тел, услышал дельфиньи голоса.

   Но правда, что  он  сказал  Джерри  Руфусу  (тот  поднес  ему  в  каюте

согревающую рюмочку коньяка).

   Он сказал:

   - Черт возьми, я до смерти хочу к вам, к ним, в воду.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Счастье

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Идет день, и  все  здесь  привычно.  Хотя  свет  и  пропитан  какими-то

искорками, хотя он не льется, а сыплется на землю. Пусть себе!

   А вот закат - это на Маг делается здорово! Вот только что  солнце  было

круглое и голубое, и уже уперлось в горизонт и смялось в  четырехугольник,

выбросив рыжие протуберанцы. Одни поднимаются  вверх,  другие  врастают  в

горизонт. Солнце теперь похоже на усталую голову рыжебородого человека.

   Похоже на Эрика (я видел его фото).

   Оно - сам Эрик - легенда этой планеты.

   Затем солнце как бы застревает, и долго-долго на  горизонте  видна  его

рыжая голова.

   И если спешит молодая магянка, то обязательно остановится и пристально,

долго смотрит на закат.  Так  долго,  что  хочется  крикнуть  ей:  "Да,  я

согласен, Эрик умел любить. Но он умер, умер... А вот я  живой  и  сижу  в

этом кафе".

   Но уходит магянка, и снова мы втроем - голова Эрика, я и  посеребренная

роботесса.

   Стакан крепкого кофе зажат в моей руке:  я  люблю  разглядывать  другие

планеты, прихлебывая горячий кофе.

 

 

   Маг пустынна. А если бы сюда кипение городов? Женщин  в  их  светящихся

платьях?

   Ресницы их сияют, а глаза черны. Они сразу ставят четкий вопрос:

   - Вы космонавт? (Эти ценятся высоко: деловиты, эффектны, храбры.)

   - Предположим.

   - Почему  ты  не  носишь  свой  значок?  (Первая  космическая  скорость

знакомства.)

   - ...Ты... ты такой сильный.

   Я пью кофе и думаю: хорошо, что здесь нет городов. Здесь люди  деловиты

и неспешливы. Вон пролетает  в  прозрачном  вертолетике  любитель  древней

техники. Летит на уровне горы, где стоит кафе.

   Машинка старается, крошит воздух красными лопастями. Летун глядит прямо

вперед. Закат краснит одну (и только одну) сторону его лица.

   Куда, зачем он спешит?

   Здесь надо идти пешком и думать не о делах (им нет конца), а об Эрике.

 

 

   Я пью кофе. Я думаю теперь о фитахе - разгадка его все уходит. Я  думаю

о когда-то погасшем солнце этой планеты (а ведь горит), о  Вивиан  Отис  и

Эрике, их удивительной любви.

   Взлаивают собаки, светятся шляпки грибов -  равнина  покрыта  ими.  Они

будут светиться еще часа два-три, а там и погаснут. На рассвете.

   Эрик садится - скрываются его рыжие космы. Испарения поднимаются  вверх

и прижимаются к стеклам.  Шевелится  зелень,  тянется  вверх.  Пружинистые

сяжки царапают стекло, тысячи нелепых коготков. Они просятся ко мне.

   - Откройся! - командует кто-то.

   Окно с шуршанием отходит. Запах ванили, толпа стеблей. В листьях мигают

их широкие травяные глаза.

   Отчего глаза? Что они видят? Тайна, тайна...

   - Ха! Вот он ты!

   В окно просовывается голова Гришки Отиса.

   Живоросток игриво обвил шею Отиса и зеленым крючком  трогал  мочку  его

большого и плоского, как оладья, уха.

   И скворчит, скворчит ему что-то.

   - Вот ты куда забрался.

   Отис дышал тяжело. Рубашка расстегнулась, оголив шею.

   - Отщепенец!

   Отис влез в окно, оборвав  кучу  ростков,  и  сел  за  мой  столик.  Он

улыбался мне пьяновато и жалко: виноградники  здесь  отличные,  лучшие  во

всех мирах.

   Вдруг схватил мою руку и стал благодарить меня. Я так и  не  понял,  за

что.

   - Спасибо, - говорил мне Отис. - Спасибо.

   - За что? - спросил я и понял: пропал мой одинокий вечер.

 

 

   Гришка Отис цеплялся за руку и уговаривал:

   - Пойдем к нам, не будь таким. Поешь домашнего, вкусного, сытного.

   - Не, - говорил я. - Не.

   Я представил себе его семейку, его родичей. Занудные, унылые типы,  как

и он. Их много - человек двадцать дедушек, сто  двадцать  бабушек,  тысячи

внучек и собак.

   - Пойдем, - ныл Гришка. - Ты мне нужен. Посмотришь, посмотришь.

   - Не, - говорил я.

   - А сестренка-то у меня Вивиан Отис. Эрикова!.. Понимаешь?..

   И он подмигнул. Я словно лбом ударился. Вивиан Отис и Эрик?.. И  Гришка

Отис, наш бортмеханик? Муть какая-то.

   - ...?

   Отис мигнул мне. Он сидел и мигал, мигал, мигал.  Мне  стало  казаться,

что веко его стучит. Потом он ударил кулаком по  столу,  шмыгнул  носом  и

сказал:

   - Она снова отказала Дрому.

   Я молчал.

 

 

   Вивиан  Отис  поднялась  нам  навстречу.  Она   стояла   среди   мебели

рыжевато-золотистого тона. Я пробормотал имя, но видел одно - среди  всего

золотистого стояла Вивиан Отис  во  плоти.  Нет,  легенды  не  врали  -  с

золотыми волосами и с золотыми глазами.

   Гришка чуть смахивал на нее, но был блеклый. Так, серебро  с  процентом

золота, целиком пошедшего в бороду.

   Вивиан!.. Не может быть! Я видел ее фотографию, Дром держит ее  у  себя

перед носом, роскошный и сентиментальный Дром.

   Я жалел, что пошел с Гришкой.

   Нельзя соприкасаться с живой легендой (или живой ее частью)  -  легенда

умирает.

   Скажу прямо - Вивиан Отис, ты  обманула  меня  в  тот  вечер.  Ты  была

подвижно-веселая женщина, ты говорила нам о вкусном ужине и не имела права

говорить о нем.

   Ты подала мне руку - маленькую, крепко жмущую руку в золотистом  пушке,

а не должна была давать.

   Я не знаю, что ты могла делать, но  твердо  знал,  что  было  запрещено

тебе, Вивиан.

   Запрещено обыкновенное.

   Ты не смела готовить ужин и тем более есть его. Нарушения так  потрясли

меня, что я сел в кресло. И  пока  оно  обнимало  меня,  мурлыкая  на  ухо

какую-то чепуху, я пытался помириться с тобой, Вивиан Отис, и не мог.

   Ты предала меня! За ужином - очень хорошим ужином - я сидел истуканом.

   Во-первых, этот тусклый  брат.  Во-вторых,  Вивиан  должна  быть  вечно

молода. В-третьих, она должна говорить об Эрике (или молчать совсем), а не

болтать как попугай.

   Я позволил бы  тебе,  Вивиан  Отис,  только  разговоры  о  фитахе.  Это

соответствовало бы идее Великого Риска.

   А тут еще Отис.

   - Выкинь из головы Эрика! - заорал он и бросил вилку.

   Сестра качала головой.

   - Он тебя опутал! - вскрикнул Отис. -  Мне  противно  глядеть  на  этот

склеп! Всюду его хитрые рожи.

   Отис нажал на что-то -  засветились  портреты  Эрика.  Объемные  -  они

отрывались от золотисто-рыжих стен. И мне подумалось о его долгом счастье.

Он вошел в эту женщину навсегда. Она дарила Эрику бессмертие, а  он  ей  -

взаимно.

   Или она не в силах отказаться, стать иной, уйти от этого имени -  Эрик,

уйти из легенды?

   Вивиан громко засмеялась и стала грозить пальцем Отису:

   - Эх ты!

   - Выкинь Эрика! Ты не любила его.

   Я слушал их, держа на лице улыбку, и думал, что в  конце  концов  мы  и

живем только в памяти других людей, и умираем там же.  Становимся  меньше,

меньше - и исчезаем. А если легенда?.. Тогда человек растет.

   - Уйдем от нее, - сказал мне Отис.

   Сестра его смеялась. Она говорила мне, что так шумят они в его  прилеты

и было скандалов не менее десятка.

   - А могла бы иметь мужа и семью! - уныло  говорил  Отис.  -  И  мне  бы

нашелся уголок.

 

 

   Я смотрел в ночь (над равниной  поднималось  голубое  сияние).  Во  мне

рождалось великое любопытство.

   Меня не интересовал Дром - он проиграл игру.

   Не манила воображение Вивиан: она обжилась в легенде, ей тепло,  уютно.

Привлекла  внимание  хитрость  Эрика:  он  победил  время  и  Дрома,  этот

невзрачный человек.

   "Он хитрый", - сказал Отис.

   Все было мелким рядом с этой великолепной хитростью. И несчастье Дрома,

и  бесконечное  терпение  Вивиан.  Эрик   перековал   несчастье   человека

нелюбимого в нечто обратное - в счастье сделать новое  солнце,  в  счастье

остаться в сердце женщины, предельно  красивой  в  ушедшие  годы.  Что  он

сделал для этого?

   Я облетал всю планету за ту неделю, что мы  отдыхали  здесь.  Я  был  в

музеях, я говорил с людьми, я узнал все, что мог узнать о времени Великого

Риска и Эрике.

   Я проследил за Проектом. (Магяне  до  сих  пор  говорят:  это  было  до

Проекта, а это - после.)

 

 

   Открыл Маг робот Звездного Дозора. Он приземлился - живая планета!.. Но

через две сотни лет первые колонисты  застали  планету  угасающей.  Солнце

стало багровым, сателлит - невидимым. Почву обтянула корка льда.

   По планете носились пыльные бури, перегоняя с места  на  место  ледяную

пыль. Но кислород имелся, а живомхи еще цепко держались  за  камни,  будто

надеясь.

   Командир Лаврак удивился неточности сообщения.

   Жена его, Магда, тихая женщина, умерла в полете. Я  видел  в  музее  ее

стереограммы - в ней  мягкое,  домашнее.  По  лицу  рассыпались  веснушки,

пухловатые руки говорили о лени, но лоб ее  был  решителен.  Ее  видишь  с

детьми или на кухне, она же была хирургом экспедиции.

   У Магды, жены  Лаврака,  было  лицо  человека,  одержавшего  над  собой

победу.

   Планету же стали звать Маг.

   Но колонисты  были  довольны:  недра  планеты  оказались  щедры  (уран,

алмазы, титан, золото, медь). Есть воздух, вода. Под  куполами  выращивали

съедобную зелень (там же коснулись загадки фитаха и увидели мощь  жизни  в

спящих магинских семенах).

   И через десять-двадцать или тридцать  поколений  колонисты  сделали  бы

вторую оболочку над планетой, и  Маг  окончательно  перешла  бы  в  разряд

полуискусственных тел. Но солнце остывало.

   Солнце гасло, и  Всесовет  предложил  эвакуацию.  Были  отменены  рейсы

кораблей в иные секторы. Но, снимая с трасс корабль за кораблем и  посылая

их на Маг, Всесовет продумывал и иные предложения. Их поступило два.

   Проектом номер один был срыв Маг с орбиты и крейсирование ее  в  другую

солнечную систему. Проект номер два был практичнее. Предлагалось, разогнав

массу Н до субсветовой скорости, вбить ее в центр  солнца,  возбудить  его

активность взрывом этой массы.

   Это предлагал Эрик Сельгин - энергетик Мага.  Проект  был  одобрен,  но

энергии требовалось больше наличного запаса планеты.

   А если неудача?

   Этот проект назвали Проектом Великого Риска. И в истории планеты  вдруг

появились рыжий Эрик, Вивиан Отис, и  сплелись  их  судьбы  в  прихотливое

кружево легенды.

   А третьим лишним стал роскошный Дром.

   Беспокойные дни. Я  крестил  планету  своими  маршрутами,  я  бродил  в

шахтах, бывал на заброшенных заводах. Был в горах, был всюду.

   Эрик?.. Обычный пресноватый человек, пожалуй, слишком суровый к себе. С

детства он любил Вивиан, и только.

   Дром?.. Эффектный, говорливый, блестящий. Ум, энергия!    его  любила

Вивиан.) Гришка Отис?.. Так, тень Дрома.

   Вот фото (оно лучше других). Отисы, Дром, Эрик.  Фигуры  их  шевелятся,

губы двигаются. Я слышу слова - чешую, одевающую этих людей. Словами Эрика

прочно скрыт его замысел. А Вивиан?..  Шутки,  капризы,  легкомыслие.  Еще

одно фото - она, и рядом, бросая черную тень, хромает рыжий Эрик.  Впереди

них  шагает  рослый  Дром,  роскошный  Дром.  Гены  негров.  Лицо   умное,

энергичное, темное, сильное. Откуда оно? С равнин Уганды? С берегов  озера

Виктория? С болот Конго?..

   Я спрошу его когда-нибудь.

   Они шли - три человека и три их тени. Жизнь их была завязана в  крепкий

узел, но из троих все знал один Эрик.

   Они идут, и один Эрик знает все, что может знать человек.

   Знал - солнце зажжется.

   Знал - Дром торжествует последние дни. Это  знание  и  кладет  на  лицо

Эрика налет угрюмой хмурости. Но и торжества тоже.

 

 

   Я прослеживал жизнь этих троих на поверхности и в глубине  планеты,  на

магнитных линзах (они летали вместе с Эриком смотреть их).

   Они облетали сооружения. Около каждой линзы,  подобно  рыбе,  спящей  в

ночной воде, торчала  межзвездная  гигантская  ракета.  Светились  цепочки

иллюминаторов, вращались ее антенны. Я вижу  крохотные  их  фигурки  среди

сплетения алюминиевых и стальных ферм - металл одел идею Эрика.

   Ее можно было видеть и трогать.

   Эрик... Он улыбается - теперь у него все шансы в руках - он рос  вместе

с Вивиан, он знал ее. Хорошо.

   Или это улыбка инженера, которому приятно видеть механизм?

 

 

   Цепь магнитных линз для разгонки массы Н поддерживали корабли Звездного

Дозора и лайнеры.

   Цепь протянулась на нужные миллионы. Масса Н, получив  импульс,  должна

была пролететь в каждую магнитную  линзу  и  брать  в  ней  дополнительную

энергию у ракет. Последняя линза уточняла удар. От нее зависел успех,  она

направляла массу Н в  рассчитанную  точку.  Эта  масса  пронзит  солнце  и

возродит его.

   И вспыхнет солнце, сгорит прицельная - последняя -  линза,  и  кончится

работа.

   И он, Эрик, хромой и невзрачный, останется один на один против Дрома  и

Вивиан, как был.

   Он знал - счастье впереди, если он будет смелым. Он  все  решил  и  все

взвесил. Я вижу его озабоченным. На лбу - вертикальная морщина. Еще  фото:

я вижу его около Вивиан. Он, хмурый и упорный, стоит  на  снимке  рядом  с

Дромом.

   Я пристально смотрю на него.

   Лицо Эрика... Оно обычно. (Но видишь и холодок глаз.) Борода  заслонила

его крепкую нижнюю челюсть - в ней его неукротимость.

   Лоб его выпирает вперед. Он рассечен мыслью  на  два  сильных,  больших

бугра.

   Тяжелая, большая голова. А рука?

   У  него  прекрасная,  женственная  рука  ученого  в   противоположность

грубоватому лицу. Оно плосковатое. У всех  волевых  натур  такие  лица.  У

Дрома, например.

   Тогда еще Дром был счастливым баловнем жизни.

   Последние часы Эрик провел на прицельной линзе. Он  никому  не  доверил

ее, даже приборам. Там не было корабля - линза должна была  сгореть.  Эрик

остался один, и его ракетная шлюпка была пришвартована к устройству. В это

время его электронный двойник появился на главной станции  и  врубил  ток.

Дело было начато и кончено  этим  -  никто  на  свете  не  мог  остановить

движения массы Н.

   В  этот  момент  (все  было  снято)  на  планете   загорелись   древние

светильники. Их колеблющийся свет искажал человеческие лица.

   Вообразите себе черную планету и роботов в шахтах. И людей, застывших в

ожидании. (Эрик тоже ждал.)

   Я вижу Вивиан Отис и Дрома. (Рядом с ними Гришка Отис.)

   Они сидят в черной тени скалы, на них тяжелые одежды. Живомхи тянутся к

их теплу.

   Отисы молчат и глядят на солнце. Дром не может  усидеть  на  месте.  Он

поднимается, ходит, топочет ногами, смотрит,  из  троих  он  больше  всего

скучает по солнцу.

   Он боится провала, он знает - тогда они уйдут под  землю.  И  потянутся

столетия жизни в подземельях.

   Ему жаль Эрика, он решает уехать с Вивиан, чтобы Эрику было легче.

   А тем временем холодный разум Эрика отсчитывает последние минуты жизни,

но сердце его сжигает боль. Все сделано. Он максимально придвинул линзу  к

солнцу. Приборы замерли в ожидании. Эрик думает о Вивиан, он  прощается  с

ней. Он стоит в рубке,  и  лазер  вспыхивает,  и  голос  Эрика  несется  к

планете. Его слышит Вивиан, слышат все.  Даже  если  бы  погибла  планета,

слова и голос жили бы во вселенной.

   Теперь Эрику все равно, что он рыж и хром, - он говорит.

   Я вижу его впалые щеки и заострившееся лицо. Он смотрит в черный фильтр

прицела на багровую поверхность солнца с островами холодного шлака...

   Нет, Отис ошибся - не было хитрости, было твердое решение отдать  всего

себя делу. А еще жгучая боль - ведь он любил.

   Он сказал, он подарил этой женщине то, о чем они мечтают все,  красивые

и безобразные, толстые и худые.

   ...Или  все  же  связаны  и  лукавство,  и  его  смертная  тоска  -   в

неразделимом противоречии правды?..

   Эрик говорил, и все слушали его. Но женщины  понимали  все,  а  мужчины

нет.

   Женщины думали: "А стоит ли эта девчонка такого счастья?"

   Мужчины: "Он чудит".

   Женщины: "Он ходил рядом, я видела его".

   Мужчины: "Никто не стоит такой любви".

   Женщины: "Он должен жить".

   Мужчины: "Сказав такое, надо умереть".

   Эрик же смотрит на  безмерную  плоскость  гаснущего  солнца.  Он  видит

прохождение газовых вихрей, колебание полужидкой  плоскости.  Он  знает  -

масса Н близко.  И  в  реве  верньерных  двигателей,  управляя  линзой,  в

последние секунды жизни Эрик уточняет удар массы Н.

 

 

   Вивиан  крикнула:  "Стой!",  но  масса  Н  врезалась  в   солнце.   Оно

всколыхнулось огнем, взяло в себя магнитную линзу (и плоть Эрика). В  этот

слепящий  момент  рыжий  Эрик  стал  легендой  планеты  Маг  и  бесконечно

счастливым. Вивиан это поняла. Отис не понял: он был желторотым курсантом;

не понял и Дром.

   Но  Вивиан  увидела  будущее.  Ей  было  жаль  Дрома,  но  она  ощутила

одиночество Эрика и в это мгновение полюбила его.

   Так мне казалось, так говорили мне все.

   ...Я вижу толпы народа: они среди  скал,  на  берегу  моря,  на  ржавых

плоскостях равнин.

   Одни забрались повыше, осторожные уходят в подземные галереи.

   На поверхности оставались Отисы и Дром. Они  бы  ушли,  Гришка  Отис  и

Дром, но Вивиан не трогалась с места. Она смотрит  вверх,  будто  стараясь

разглядеть Эрика и магнитную линзу. Но виден только красный круг. По  нему

раскиданы темные пятна угасания. Они  бежали  -  это  показывало  быстроту

вращения солнечного шара.

   - Стой! - крикнула Вивиан.

   И вдруг зажглась синяя  точка  на  красном  круге.  Еще,  еще  одна.  И

началось бурное превращение солнца  в  ослепительный  шар,  и  взметнулись

рыжие волосы протуберанцев.

   Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).

   Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки.

Пронеслась красная буря, коротко  заслонив  солнце.  Выпал  ржавый  дождь.

Поднялись живомхи. С треском  лопались  семена,  выбрасывая  ростки.  Море

катилось на берег. Валы его гнались за  бегущими  в  гору  людьми.  С  гор

стеной шли потоки мутной  воды.  Смешались  жизнь  и  смерть,  становилось

голубым  небо,  поднялась  зелень.  Солнце  яростно   грело,   наверстывая

упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя  этому  солнцу,

сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно

потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.

   - Он жжет меня, - сказала Вивиан брату. - Жжет!

   Она закрыла глаза ладонями.

   Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.

   - Пусти, - сказала Вивиан. - Пусти.

   Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял  руки.  Лицо

его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его  запрокинутую  голову,

вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.

   Сначала он движется медленно, будто в  полусне.  Древний  танец  словно

просыпается в нем, чтобы взорваться движением.

   ...Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно  обнял  ее.  Она  была

его, была женой. Вечной.

   - Пусти, - жалобно сказала Вивиан. - Он смотрит на нас.

   - Кто? - Дром оглянулся с угрозой.

   - Эрик. Гляди, это солнце... его голова.

   - Сумасшедшая! - крикнул ей Отис. - Сумасшедшая!

   - Смотрите, протуберанцы - его рыжие волосы!..

   Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.

 

 

   Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта  жизнь  самая

уверенная и беспечальная.

   Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина

с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет  в  ней.  Так

все и случилось.

   Я завидовал долгому счастью Эрика.

   Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта:  у  космонавта  должна  быть

жена, верная женщина  -  чтобы  ждала.  Голос  ее  должен  приноситься  на

радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.

   Но где найдешь ее, если магянки,  самые  верные,  самые  нежные,  самые

привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и  говорят,  говорят,

говорят ерунду.

   И имеют унылых братьев.

   Космонавт должен быть холост - лет до ста. Так, и не иначе.

   Я сидел в кафе. Пришел Отис.

   - А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В  глазах  его  с  видимыми

красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)

   Я поманил пальцем  -  роботесса  подошла.  Кудри  -  золотые  пружинки.

Серебряное улыбающееся лицо.

   - Кофе, - велел я.

   - Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром -

мужчина?

   - Если судить по...

   - Может он составить счастье женщины?

   - Я не женщина, но судя по...

   - Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта  дура  не  хочет  выходить

замуж за Дрома.

   - Она пример, - сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)

   - Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит:

нет, нет, нет... Эй, кофе!

 

 

   Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость  ее

дома.

   Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его  борода  сминалась  о  твердую

зубчатую линию далекого хребта.

   В  небо  раскаленной  точкой  ввинчивался  очередной  фитах,  и  кто-то

долговязый целился в него камерой.

   Я подошел к дому Вивиан. Подошел и  увидел  ее,  стоявшую  на  площадке

дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел  крикнуть  ей,  весело  и

бодро сказать свое "здравствуйте - прощайте", но осекся: Вивиан  поднимала

руки, тянулась к солнцу.

   Она прикрыла глаза,  она  отдавалась  ему  и  говорила  что-то  нежное,

говорила воркующим голосом.

   Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и  такой

голос.

   Я повернулся и осторожно ушел.

   Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные  им  Вивиан:  "Вивиан,  я

люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в  плоть  солнца,  чтобы  светить

тебе. Свет мой - любовь к тебе, тепло  мое  -  любовь  к  тебе,  все,  что

вокруг, - мой подарок тебе.

   Смерть моя - во славу тебя".

   Я шел и повторял эти слова.

   ("Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!" - негодовал Гришка

Отис.)

   "Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса", -  говорили  мне

женщины.

   И они жалели Дрома - тропического Дрома. Расчет?.. Неужели  хитрость?..

Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и  в

мыслях, и в сердцах других (и в легенде).

   Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.

   Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне  в  глаза.

Походка его была  косолапа,  а  вид  подобострастный.  Мы  шли  по  тропе,

поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги  своими  сяжками.  Их

свиристение поднималось в небо  и  нависало  над  нами,  будто  прозрачный

купол.

   -  Послушай,  -  говорил  мне  Отис,  -  послушай.  Ты  бы   попробовал

поухаживать за ней. А вдруг...

   Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое  сердце,

как кислота.

   На горизонте виднелась его голова.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Друг

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Идет ночь - чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.

   Друзья не спят. Весной еще Нил  выцедил  из  берез  достаточно  сока  и

приготовил самоквасом брагу.

   Постояв, брага здорово окрепла, годилась  на  случай  какой  простудной

хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть  жар

от глотки.

   А можно и хлебнуть - с радости, что будет  жить  Ильнеаут,  вылечили  с

Другом охотника!..

   Давал Нил зарок, но с радости можно... Что до сих пор, слава богу,  жив

и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за  здоровье  солдат.

Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.

   И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..

   Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее  подарила

жена Ильнеаута.

   Хороша шкура, спасибо ей!

   Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь

дали Нилу эвены и Друг.

   Друг и эвены...

   Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал  из  тощей  здешней

березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши... Их не смажешь.

   Мучает в тайге комар.

   - Комары-ы-ы... - рычит Нил. - Казнь египетская...

   - Комары-ы-ы! - вторит Друг.

   - Тебе-то чаво, - сердится Нил. - У тебя и тела одна видимость.

   - Я чувствую тебя.

   - Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..

   Нил  знает,  Другу  ничего  не  стоит  развести  дымарь:  моргнул  -  и

задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.

   - Погаси, - просит Нил.

   Костер гаснет.

   - Вывел бы ты комаров, - просит Друга мучающийся Нил.

   - О, не могу, есть запрет на вмешивание... Н-начальство!

   - Иди ты со своим вмешиванием,  -  сердится  Нил.  -  Выведи!..  Другом

зовешься... Яви еще чудо...

   - Не могу-у-у, - подвывает Друг и нервно дергается.

   - И то, - соглашается Нил. - Комары - божья  тварь,  создана,  питаться

надо. Он допустил, а тут мы... Зима-а-а, где ты?

   - Зима-а-а... - стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.

   И больше всего хочется Нилу сейчас или  заснуть,  или  без  промедления

оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы

ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.

   А молока-то, молока... Оленье что, сусло суслой... Ах и хороша Расея, а

хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг... Звать  его  мудрено,

не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.

   Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у  того  железного

ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам  Друг  то

вроде дым, то котенок, то черт знает  что.  Может  быть,  думает  Нил,  их

два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается  его  человечьей

мукой?

   - Комары-ы-ы... - стонет Друг.

   - Хоть бы заснуть, - истомно говорит пахнущий дегтем Нил. -  Навей  сон

покрепче.

   И Друг тотчас же начинает показывать ему сон.  В  нем  есть  шар  вроде

одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что  ли?  Их-то  уж

бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так  добр,

так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.

   Нил засыпает. Он видит странные сны, в которые не верит. Даже во сне. А

Друг склоняется над ним, таращится и навевает их, навевает. Даже светится.

Комары, пища, летят к его свету.

   Затем друг  Нила  размышляет  о  своей  планете,  о  катастрофе  своего

корабля, о том, что еще узнал (и запомнил) сегодня.

   Он сравнил различные методы лечения - своего,  таежного,  ниловского...

Он запомнил предание о Вороне и разбирался в очень усложненных родственных

отношениях эвенов. Тайно.

   ...Что еще он сегодня сделал, что успел?.. Мыл друзей-эвенов.  Сами  не

захотели, так он ливень нагнал, все равно помытые.

   Что еще было?.. Лечили охотника вдвоем. Нил плясал обрядовый  танец,  а

он починял Ильнеаута, хорошо починил.

   Затем Нил пил то, что зовется бурдой.

   - Бу-урда... За-ачем?.. - спрашивал он Нила.

   - Жив, жив будет охотничек, - радовался Нил.  -  Пей  и  ты!..  Друг...

Барина помянем, солдатушек...

   - Бу-урда...

   - Пчелы какие были! Здесь и шмель в диковину.

 

 

   Попали они в тайгу разными путями, но в одно время. Пасечник Нил Кротов

(он же знахарь) отравил барина. Выпив,  он  дал  барину  Кириллу  Нефедычу

настой блекоты, которой пользовал Манеиху от трясучки.  (Барина  он  лечил

зверобоем, его хоть ковшом пей. А блекоту полагалось считать каплями.)

   Когда  Нил  проспался  и  восстановил  привычно  хитроватое   выражение

скуластого лица, он вспомнил и побежал. Шибко!

   Ох, как бежал, а ноги плохо слушались его...  Он  ворвался  на  барский

двор, к окнам, что были величиной с его ворота.

   Нил кричал:

   - Погоди!.. Годи!.. Нельзя пить!

   Будь Нил в себе, орать бы не стал. И  уж  конечно,  не  дал  бы  барину

проклятый настой.

   Он бежал и кричал: барин же кончался, карачун его брал... Понятно, Нила

сгребли и под суд... И правильно, за дело - не лечи пьяным. А дело такое -

хорошо задалась медовуха, и пили ее с кумом. Затем кум сбегал  за  штофом,

соблазнил, и вот...

   На суде Нил говорил чистую правду про медовуху и  штоф  и  очень  верно

указал, что дворецкому Мишке не следовало брать настой, коли он вынес  его

в черпаке.

   Дали каторгу. Нил не обиделся, надо так надо!..

   ...Гнали этапом. Сначала он шел окованным в железки, это было  тяжко  и

больно.  Все  ноги  посбивал.  Потом  он  лечил  зубы  конвойного  офицера

Макарина, за что его повезли в телеге. Он и стал всех лечить  от  болей  -

той же блекотой. Закуривал ее в чайничке и давал  сосать  дым  из  носика.

Помогало. С него и кандалы сняли, чтобы по пути травки  собирал.  И  тогда

Нил рванул в лес. Благо, ноги поджили, а солдат зазевался.

   Нил ушел в тайгу. Глушь!.. Была осень, подошли они  уже  к  реке  Лене.

Дремучая страна!.. Бежал Нил с молитвой, кормясь тем,  что  добыл.  А  что

добудешь голыми руками?.. Сильно голодал, обеспамятел Нил. Очнулся - рядом

сидит Друг. Он жжет костер. Далее пошли вместе, понес он Друга за пазухой.

Зимовали они в берлоге, а весной нашли их дикие тунгусы - эвены,  так  они

себя звали и уверяли, что их предки - собаки.

   Нил с Другом остался у них... Нил жил открыто, а вот Друг таился, чтобы

не пугать.

 

 

   Патрульный корабль столкнулся  со  сгустком  антиматерии,  спасся  один

Сваритакаксис. Увидел: вспыхнул их ан летящий впереди. Но слишком, слишком

близко! А сколько он  спорил  и  доказывал  омандо,  что  он  должен  быть

отдален. Не послушался... И только он, сидевший под  смешки  весь  путь  в

аварийной капсуле, был выброшен из корабля. Его удача...

   Аварийная капсула спасла. К добру?.. К худу?.. И началось скитание - он

попал в плен притяжения солнца, желтого карлика,  и  летел  от  одной  его

планеты к другой, пока не нашел живую. Эту! Затем  понадобилась  кое-какая

перестройка сенсорных механизмов и даже  белковых  систем.  Это  время  он

провел в капсуле. А когда  вышел,  то  вдохнул  здешний  легкий  воздух  и

подвигал  руками,  вытягивая  их  от   удовлетворения,   так   ему   здесь

понравилось.

   Настоящая, живая планета, бушевание биосил... Но мучило одиночество.  А

тут он вскоре встретил Нила. Кто знает, как бы  прошла  их  встреча.  Быть

может, Нил бы перепугался до смерти и напал, и тогда Сваритакаксис  пустил

бы в ход анопакс в нарушение инструкций.

   Но человек полз и стонал. Друг, бредя тайгой,  встретил  Нила,  обогрел

его. Ополоумевший от радости Нил предложил жить вместе.  Он  все  говорил:

Друг, Друг...

   Сваритакаксис лечил Нила... Когда  Нил  однажды  проснулся  с  все  еще

болевшей, но ясной головой, то увидел Друга.

   (А вся дорога представилась  ему  тяжелым  сном,  в  котором  и  ногами

сучишь, и орешь благим матом.)

   Спал Нил крепко, но проснулся и поднял хитрое и  скуластое  свое  лицо.

Перед ним стояла тварь из сна. И посему Нил решил, что ему снится.

   Но нет сна, а лес, снег и это... ("Друг... Друг..." - билось  в  голове

Нила).

   - Ты хто? - спросил ошалелый Нил.

   Существо ответило птичьим языком:

   - Свири... сие...

   - С нами крестная сила! - троеперстно осенил себя Нил.

   Ничто не изменилось - странная тварь на него поглядывала. Нил потянулся

к палке - ударить - и не мог взять ее, так был слаб.

   - За грехи мои, - застонал он: тварь одновременно походила и на зеленую

лягву, и на бабье любезное ситечко  с  дырочками.  Была  она  в  пояске  с

какими-то блестящими штучками.

   - Ты черт? - спросил он.

   - Не-ет, Ни-ил, - по-человечески ответила она. - Я Друг...

   Нил облизнул губы. Что бы такое сделать?.. Проверить?..

   - Перекрестись! - велел он.

   - Ка-ак?

   - А так, - ответил Нил, крестясь в убеждении, что обвел черта,  который

станет неопасным.

   Существо повторило жест Нила всеми лапами и осталось как было.  Значит,

это не черт, а дивная божья тварь, говорящая по-русски.

   - Дру-уг, помога-ай, -  говорило  Нилу  существо.  И  точно,  помогает:

рядом, на костре, в прозрачном горшке, варится птичье мясо. А рядом другая

посуда, и в ней преет то, что слаще сладкого, -  каша  из  саран.  Значит,

тварь человечий смысл имеет. А ежели разбираться, то все  едино  дышат  на

свете.

   - Дру-уг, - сказала тварь. - Я-а-а...

   - Друг, - отвечал Нил, испытывая странное блаженство.

   И зиму они прожили вместе - Нил ходил охотиться  с  Другом.  Тот  прямо

из-за пазухи стрелял зверей. Огнем. Перезимовали в берлоге,  а  весной  их

нашли тунгусы.

 

 

   Нил перепугался - дикий народ! Набежал верхом на оленях,  рогов  полно,

лес...

   А еще у них ножи на деревянных предлинных  ручках,  и  луки,  и  копья.

Словом, вояки. Собаки их сердитые, да  и  сами  хороши,  чуть  поссорятся,

тотчас давай стрелять из луков. Вроде барина,  которого  по  милости  Нила

карачун взял. Тот стрелялся из пистолетов с соседом, страшнее. Но и стрела

в пузо очень нехорошо. Стрела... Все здесь чудно для русского человека!

   Житие этих людей странное - кожаные чумы, скитания,  едят  сырую  рыбу,

младенцев возят в корчажках, присыпав тертыми гнилушками. И сосать им дают

не жвачку в тряпочке, а кусок сырого мяса.

   Но прошел страх, понравились Нилу лесные люди. Зовутся  эвены,  уважают

собак. Правильные люди,  стариков  слушают.  И  одежда  хорошая,  меховая.

Легкая и удобная в тепло и мороз. А свыкнешься,  то  и  рыба  сырая,  если

мороженая, вкусом коровье мясо напоминает.

   Привык Нил, ел и сырое и сушеное мясо.

   Ел лесные саранки и ягоды,  грибы,  что  растут  здесь,  чистые,  ровно

детки, без единого червяка. Эвены их есть не  желают.  Друг  -  тоже.  Нил

варил их себе одному.

   Но что за еда в одиночестве?.. Без соли?..

   Не будь Друга, сошелся бы Нил с шаманом. Очень был умственный мужик.  К

Нилу ходил, о травках лекарственных разговаривал. Но действовал он  больше

камланием - страхом вышибал хвори!

   Нил посмеивался: не так, не так надо. Но и завидовал: работы пустяк,  а

платят хорошо, оленей, шкуры дают.

   Да и лечить хотелось Нилу, привык... Об этом  говорил  с  Другом.  И  -

помогло несчастье. Шаман, леча девицу, полез в дымовую отдушину изображать

злого духа и упал оттуда. Он сломал ноги и отшиб печенку. Нил лечил его, и

шаман, помирая, велел старикам считать Нила шаманом.

   Друг тоже нашептывал.

   Теперь колотил в бубен и плясал Нил, после давал пить  хворым  травяные

настои. Когда эвены  потребовали  полетов  Нила  за  духами  и  лазанья  в

дымоход, Нил поговорил с Другом. И теперь Нил бил  в  бубен,  а  плясал  и

головы задуривал Друг.

   Появились олени, тридцать, пришлось принять на  себя  грех,  женился  -

хозяйство! Взял старуху, чтобы все умела. Но сам жил с Другом в  отдельном

чуме.

   Совсем хорошая жизнь, кабы не комары. Стойбище  росло,  ребятишки  были

здоровые.

   От такой удачной жизни надо бы с Другом петь  песни.  (Друг  умный,  он

быстро научится петь.) Но и горевал Нил: шаманство - бесовское действо!

   Отказаться?.. Но шаман его  просил  -  пляши!..  И  правда,  отчего  не

сплясать, ежели добрые люди требуют? Но это дело обманное... А почему и не

обмануть человека, если ему этого хочется?.. Друг утверждал, что так  всем

будет лучше.

   Шаман... Сам он верил и не верил в бубен. Спросил его как-то Нил, а тот

отвечал ему так:

   - Мы не верим, мы боимся.

   - Чего?

   - Тайгу боимся, амикана (медведя), плохих людей.

   Понятно. Как не бояться: тайга!.. Страшновато, хотя  и  не  каторга.  А

если разобраться, то вообще жить временами не худо  -  еда  имеется,  Друг

есть. И какой!

   Учился Нил выть и в бубен бить. Друг во вкус  вошел  -  летал,  плясал,

даже чудеса творил. Так, по малости: то зуб кому из  железа  поставит,  то

стекло в глаз сунет - и все видно.

   Дело пошло. Нилу сделали парку из соболя, упряжь  бисером  расшили.  Но

главное - удалось построить передвижную баньку. Друг придумал  сделать  ее

разборной. Воду грели в корчаге. Нил мылся и даже парился.

   И все же страшное это камланье, особенно последнее. Чум большой, в  нем

очаг и все, что положено. Урке, вход.

   И дымоход широкий, будто окно. Принесли больного Ильнеаута, что в  воду

зимой угодил. Теперь он чах, один скелет остался.  А  хороший  охотник.  И

хотя не страшно за жену и детей: их сообща прокормят, но  все  равно  жаль

охотника. Жинка ему иглой грудь вышивала - лечила, - брусники  давала.  Не

помогло, травы тоже не помогли.

   Нил к нему приходил и спрашивал, что  и  где  болит.  Друг  велел  ухом

слушать - и Нил слушал: хрипела грудь. Чахотка!

   Надо плясать.

   Собрался весь род - сидят ветхие старики,  лежит  хворый.  Дрожит,  ему

страшно.

   Что же, от хорошего камланья,  бывает,  и  помирают  люди  -  у  шамана

случалось. И бьет в бубен Нил, страшно Друг пляшет. Будто огонь!

   Нил в тугой бубен колотит, скачет. Друг пускает то искры,  то  дым.  То

обернется медведем, то сажей мажет всех подряд.

   Здорово работали оба. Только знает  Нил:  здесь  камланье  и  травы  не

годятся, надежда в  другом:  вскакивает  Друг  прямо  в  больного,  в  нем

исчезает,  начинает  болезнь  вытягивать.  Невозможно   понять   как,   но

вытягивает. Из него  вот  простуду  вытянул.  Большое  это  чудо  (было  и

другое).

   Нил притворяется, что Друг -  это  Злой  Дух.  Теперь  он  Друга  будет

выгонять. Час бьет в бубен, второй, третий... Больной глаза закатил,  а  в

нем Друг ходит и лечит, ходит и лечит.

   Третий час... Нил совсем обессилел, дыханье заходится. Наконец  выходит

Друг, а с ним болезнь.  Хотя  человек  еще  этого  не  знает.  Друг  очень

усталый. Вылетая, он дает круг, пускает дым -  и  фьюить  в  дымоход.  Нет

Друга!.. Исчез Злой Дух!.. "А вдруг совсем?" - пугается Нил.

   Но Друг ждет в чуме. Оба они устали.

   - Выздоровеет? - спрашивает Нил, и Друг отвечает, что в этом уверен.  -

Жить будет? - суматошится Нил.

   - Бу-удет... бу-удет... - уверяет Друг.

   - Верно говоришь?

   Другу надо верить, он может явить чудо. Это и смущает  Нила,  и  пугает

немного. А чудо уже было, являл его Друг, все его видели. И  не  зря  есть

большой кусок тайги, куда эвены ни ногой.  А  почему?..  Шибко  непонятное

место, говорят они. Духи бродят, мол,  а  понять,  добрые  они  или  злые,

невозможно.

   Так было - их совсем недавно приняли к себе эвены. Совсем рядом с  ними

аргишили хукочары, что по-русски означает "топорики". Почему? Да  выменяли

у купца много топориков, а их бойцы-сонинги ими драться научились.

   Сонинг, он такой, с детства к вооруженной драке приучен, с ним лучше не

связываться. А тут еще род хукочаров  сердитый,  да  помер  у  них  кто-то

быстрой смертью. И выходит, его убили наговором, так порешили  хукочарские

старики.

   Нил как раз бродил около реки и закидывал удочку с костяным крючком. Он

уже надергал бойких рыб, ранее им невиданных. И тут послышались крики.

   Нил, открыв рот, увидел - из леса на берег вывалило множество оленей, а

на них сонинги с луками и копьями. Иные, топориками размахивая, кричат.

   И все нарядные, будто на праздник вывалили. А князец их аж подпрыгивает

на своем учуге, Нилову стойбищу кулаком грозит.  (До  него  рукой  подать,

только брод отыскать.)

   - Ну, быть беде, - прошептал Нил. Он пересчитал хукочаров  -  тех  было

вдвое больше, и Нил поправился: - Быть великой беде...

   Вот уже и стрелы полетывают с берега на берег.

   Быть великой крови! И сердце  Нила,  пчеловода  и  лекаря,  екнуло.  Он

побежал к чуму, как летел к барину.

   - Беда-а... беда-а-а... Друг, помоги!

   Нил влетел в свой чум. Увидел: Друг, очень недовольный, раскачивается в

берестяной коробочке. Подвесил ее и качается.  Он  отказался  вмешиваться.

Нил просил его, на колени становился (а  как  орали  хукочары,  отыскавшие

наконец брод...). Тогда Нил схватил валявшийся шестик  и  хотел  бежать  с

ним.

   - Разниму!

   Тут Друг и швырнул какую-то  блестящую  штучку,  нажал  и  бросил.  Все

затряслось вокруг. Нил упал и пополз к выходу. Теперь  дрожал  и  пел  сам

воздух, будто громаднейший рой пчел ревел.

   Нил вышел - и обомлел, Друг их накрыл радужной какой-то штукой.  Накрыл

сверху, как барин накрывал какие-то особенные часы. Это, должно быть,  был

какой-то  особенный  сорт  крепкого  стекла.  Оно  разгородило  враждебных

сонингов (а заодно и оленей). Хукочары уже побежали на оленях, лишь  князь

их в ярости бился, в радужную стенку, махал топориком - хотел в  стойбище,

сердешный...

   Но опомнился и бросился  наутек,  крича  непонятное.  Ниловы  же  эвены

попрятались в чумы и даже костры свои погасили. И остался Нил,  несчастные

олени с той стороны да лающие собаки.  А  ночью  колпак  исчез  неизвестно

куда.

   ...Хорошо поработали. Друг Нила лезет ему за пазуху. Нилу приятно.

   - Комары, комары... - шепчет Друг.

   - Спи, спи, - говорит ему Нил. И сам мечтает вслух,  будто  барин  его,

Кирилл Нефедович, совсем не умер и Нилу можно возвращаться на пасеку.

   И он берет Друга, идет с ним в Россию, бросив  дьявольские  радения.  И

там они вместе живут на  пасеке,  ухаживают  за  пчелами,  варят  травяные

настои! Хорошо! Друг рад.

   ...Вечерами они сидят за столом, у жбана самой легкой медовухи. Он пьет

из ковша, а приучившийся Друг лакает из плошки. И они разговаривают о том,

о сем...

   Друг подает ему хорошие советы.

   ...Хорошо  -  бабы  принесли  дикие  утиные  яйца,  зеленоватые,  а   в

берестяном туеске - оленье густое молоко.

   А, черт!.. Куриные яйца...

   И когда стемнеет, Друг станет показывать ему чудную землю,  где  такие,

как он, живут и прыгают.

   Он  познакомит  Друга  со  старым  барином,  ставшим   вполне   хорошим

человеком, когда состарился и оставил деревенских девок в покое.

   ...Перед  сном  Нил  выходит,   вдыхает   воздух,   определяет   погоду

завтрашнего дня по миганью звезд. Спят в ульях  пчелы,  пахнет  травами  и

липой, гудят хрущи, летая туда и сюда.

   Поют  девки,  а  парни  играют  на  гармонике.  Все   это   разносится,

разносится... Хорошо так жить!

   Ах, Расея, Расея, чудесная ты сторона...

   ...Другу тоже не спится. Он лежит за пазухой Нила и,  хотя  ему  жарко,

старается не шевелиться.

   Он слушает, как  стучит  сердце  Нила,  и  думает  о  том,  что  придет

спасательный корабль. За ним. До того времени  осталось  тридцать  здешних

лет. С комарами, мошками... Но улетать не хочется. Затем видится Другу его

планета.

   От выставленных солнечных приемников похожа она  на  шар  того  цветка,

который Нил зовет одуванчиком.

   Друг раздумывает о Ниле, ему жалко покидать его. Но за тридцать  земных

кругов многое может случиться. И с Нилом... Ему будет одиноко тогда.

   Нила следует беречь.

   - ...Комары, комары, - шепчет Друг.

   Нил отвечает ему:

   - Спи, спи...

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Нечто

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Все мое удовольствие - письма друзей. Читая их добрые слова,  я  шмыгаю

носом и тру глаза кулаком: от слабости стал слезлив. А вот письма  Каплина

относятся к другого рода удовольствиям.

   Они будоражат меня.

   Я проклинаю все -  сердце,  постель,  окаменевшую  от  долгого  лежания

поясницу.

   И злюсь на себя, на врачей. Мне хочется шуметь, ругаться, писать жалобы

и бить в стену кулаком.

   Пора, давно пора уметь заставлять сердце работать! И  что  за  дурацкая

конструкция? Одно сердце на объемистый механизм тела...

   Устав негодовать, я смиряюсь. Вместе со злостью  исчезает  воздух:  мне

тяжело и душно, больно... Тогда я зову дежурного  врача,  сестру  Зиночку,

уколы, кислородную подушку лягушачьего цвета. Умиряя подступающую боль,  я

жмурю глаза и затаиваюсь.

   Я боюсь, смертельно боюсь. Эти боли... Они ужасны, и  с  ними  приходят

Воспоминания.

   Кстати, сколько человек  было  в  экспедиции  Птака?  Забыл.  Я  теперь

забываю все - какая-то заслонка вдвигается в мозг, тяжелая и  черная.  Она

отрезает то, что знает, должен знать и  помнить  мой  мозг.  А  ведь  была

мощная память...

   Сколько же их было?.. Нужно спросить.

   Экспедиция Птака странно исчезла. Вообразите, лежат два десятка  пустых

скафандров. Я бывал у моря, так вот они лежали в  кратере,  словно  пустые

панцири крабов.

   А тел в них нет!.. Чертовщина какая-то!..

   Мы искали,  обшарили  вулкан.  Он  был  старый,  давно  утихомирившийся

разбойник. Лет пятьсот или тысячу назад он выдавил из себя лаву и затих.

   ...Лезть даже в холодный кратер неприятно.

   Но мы снова полезли - вдвоем  с  Каплиным.  Закрепили  конец  шнура  и,

разматывая его, медленно пошли.

 

 

   В жерле чернота обрубила наружный свет. Мы включили  фонари,  и  желтые

лучи заскользили по оплавленным стенам. Свет фонарей ложился  пятнами,  то

расплывался кольцами, в середине которых чернел ход.

   Загорались, преломляя  свет,  стекловидные  наплывы  и  тут  же  гасли.

Отбрасываемый ими свет был пыльно-желтого, глухого оттенка.

   Лезть по извилисто-узким ходам было страшновато. Казалось, пробираешься

чудовищно огромным пищеварительным трактом, внутренними  органами  некоего

титана.

   Миновав пищевод, мы с Каплиным попали в желудок, в десятиметровый зал с

крючковатым изгибом. Затем пошли ходы, узкие и  запутанные,  словно  петли

кишечника.

   Были тупики, формой напоминавшие аппендикс. Во всяком случае,  таким  я

его представляю себе.

   Идешь, а свет бежит впереди тебя. Опоясывая округлый проход, он катится

по  остекленевшему  камню.  Оттого  кажется,  что  это   все   пульсирует,

сокращается, движется.

   Словом, живет...

   Юморист Каплин немедленно  высказал  такое  предположение:  Земля-де  -

организм, а вулканические кратеры  -  его  естественные  отверстия:  поры,

носы, уши и прочее в зависимости от их формы и размеров.

   - Организм... организм... - твердил Каплин, радуясь чему-то.

   - У этого организма  высокая  температура,  -  сказал  я,  взглянув  на

наручный термометр.

   И точно, с каждым  пройденным  нами  метром  жара  усиливалась  в  этом

"остывшем" кратере. Теперь мы  уже  слышали  подземные  звуки:  доносилось

глухое клекотанье лавы. Иногда  оно  затихало,  и  тогда  что-то  шуршало,

двигалось, сопело, будто тесто, шевелящееся в квашне.

   Что  значило  -  вулкан   только   дремал.   Вернуться   бы...   Каплин

встревожился.

   - Они здесь не были, - говорил он. - Скафандры наверху.

   - Пошарим здесь, - настаивал я.

   И снова миганье света, клекот, шорохи, вздохи и ощущение, что ты  вошел

во что-то огромное и живое, притворившееся окаменевшим,  чтобы  ты  вошел.

Думалось, удастся ли выйти, в то же время хотелось идти и смотреть...

   В глубине появились багровые отсветы. Они колебались.

   Клекот усилился, послышались несильные хлопки и чавкающие звуки.

   Лава варилась.

   Я был чуть жив от усталости. Заболел левый бок, и  дышалось  трудно.  В

висках стучало - в ритм ударов пульса.

   Каплин тоже устал.

   - Баста! Я выдохся!

   И прилег. Я кое-как присел рядом с ним и вытянул ноги. И тогда лишь мне

удалось привалиться спиной к стенке, так связывал меня скафандр.

   Я сказал: "Уф-ф..." Пожалел, что упрямо шел сюда. Каплин прав, не могли

сюда прийти  люди,  и  нам  тоже  не  следовало  приходить.  Впрочем,  нам

практически ничего не грозит.

   Каплин по обыкновению говорил,  но  я  не  слушал  его,  задумавшись  о

Федосеиче. Он шел с Птаком сюда и тоже исчез, мой милый добрый Федосеич. И

без него мне смутно, и скучно, и нечем заполнить вечера.  Остается  только

размышление, и моя голова теперь совсем не отдыхает,  а  сердце  в  вечной

тревоге. Если я упрямо лез сюда, то из-за Федосеича...

   А Каплин трещал, что в других мирах будет нам пожива, что на Земле  нет

не постигнутых нами форм жизни, в чем был прав.

   Я вежливо, но совершенно автоматически  поддакивал  ему,  должно  быть,

потому, что Каплин нравится мне. С ним весело, он нескладный и  долговязый

даже в мыслях и бесконечных предположениях.

   Я редко видел такого вот человека, к которому предположения и  проблемы

липли так охотно. Ум Каплина напоминает мне суконные брюки после  прогулки

по дикому полю в сентябре или октябре.

   Столько вцепится в шершавую ткань  всякого  рода  чертиков,  собачек  и

репьев!

   И меня удивляет, что он бывает способным к четкому мышлению, таким  мне

представляется замусоренным его ум.

   А может, это просто форма его умственного отдыха.

   Я, отдыхая, дремлю - Каплин болтает  о  рождении  звезд  и  цивилизации

осьминогов, спрашивая, почему бы ей не возникнуть в  море...  Задремал  я,

помнится, где-то на Юпитере.

   Каплин вдруг стал огромным, а  я  маленьким  и  круглым,  будто  голова

красного голландского сыра.

   Став голландским сыром, я покатился куда-то  вниз  и  катился  долго  и

приятно. Затем пришел крепкий сон. Но сказать то же о своем пробуждении  я

не могу: оно было неприятным и даже болезненным.

   Во-первых, проснулся я внезапно, дернувшись,  и  ударился  о  стеклышко

шлема, клюнув в него носом. И второе - мне было жутко. Так себя чувствуешь

где-нибудь в лесу, если ночь глухая и беззвездная.

   Я стал искать причины страха.

   Светилось жерло кратера, по-прежнему кипела лава, тени лежали  на  полу

вперемежку с полосами красного и желтого (от фонарей) света.

   Тени... Они шевелятся, движутся, живут. В этом нет  ничего  особенного,

это  оптический  обман,  скольжение  света  по  наплывам.  Пора   было   и

возвращаться - отдохнул недурно. Я потянулся, зевнул.

   - Пора, - сказал я.

   - Тише. Что это? - прошипел в телефон Каплин. Он тянул палец, указывая.

   Я медленно повернул голову (заело в сочленении скафандра, но  хрустнуло

и отпустило) и увидел клок тени. Он оторвался от камней  и  плыл,  держась

центра, медленно плыл к нам.

   - Вот так груздь, - пробормотал я и замер - другая  тень,  разрастаясь,

двигалась на меня.

   Я не дышал и не отрывал глаз от движущегося.  Вот  колышется  метрах  в

трех, вот, надвинувшись,  загородило  красноватые  отсветы  и  засветилось

само.

   Я вскрикнул: прозрачно-черное Нечто проплыло  надо  мной  и  затерялось

среди других вполне нормальных теней.

   Я вцепился в жесткую руку Каплина: надвинулись еще тени. Они замелькали

между оплавленных камней,  то  плыли  дымными  клочьями,  то  походили  на

силуэты человека, на что угодно.

   Вот летит птица,  плывет  крокодил,  кошка...  Прошел  согнутый  годами

старик.

   Но основная их форма шарообразна.

   Кто они, эти призраки?.. Черные, зыбкие, неясные?..

   (Черные призраки - тогда же я нашел им название.)

   Одни призраки на лету исчезали, другие припадали к камням. Оторвавшись,

они вновь занимали место в строю и летели, летели...

   Что это?.. Намек?.. Игра?..

   Тени замкнули нас в свой круг, они близятся, они близятся,  они  рядом.

Скафандр мой повышенной защиты, но странные токи пронзали его.

   Истома охватывала меня, голова кружилась... Но сколько их?.. Раз,  два,

три... Ударил подземный гром, заклекотала лава. Тени рванулись от нас. Они

скрывались одна за другой в конце жерла, они уходили в лаву.

   А там, в багровых отсветах, ворочалось, и  булькало,  и  ворчало  нечто

темное и многоногое.

 

 

   Около нас же оставалась лишь одна тень, один Черный Призрак - небольшой

и бойко-игривый. Я рассматривал его. Мне показалось... Нет,  я  совершенно

явственно заметил упорядоченное движение его субстанции. Я  увидел...  Мне

показалось  -  в  нем  сливались  потоки,  будто  в  спиральной   звездной

туманности. И отчего-то я понял, что субстанция его есть Черный Огонь.  Он

и входил в меня, он жег грудь.

   Никто не видел Черного Огня.

   - Вот я его сейчас, - пробормотал я,  поднимаясь.  -  Схвачу,  дай  мне

пластиковый мешок.

   - Не нужно, - хрипел в наушниках Каплин. - Не надо.

   Он стиснул руками свой шлем и качал  головой:  не  надо,  не  надо,  не

надо!..

   Оно рядом. Я схватил, я поймал Нечто. Схватив, крикнул:

   - Ага, попался!

   И тотчас же подумал: "Что я наделал?.. Кто попался?.."

   Я держал Нечто. Оно было совсем небольшое, с подушку  величиной,  а  на

ощупь - пушистая кошка.

   Но это странно,  ведь  мои  руки  в  металлических  перчатках.  Они  же

чувствовали, ощущали пушистость, ласковую, сладкую, необъяснимую.

   Нечто сплющилось и растекалось по мне. Оно, клубясь, обволакивало грудь

и шею.

   Жгучей лаской было это прикосновение. Она была сильна  и  пронзительна.

Дыхание мое пресеклось, и сердце остановилось. Я ощутил абсолютный покой и

беззвучность в груди.

   Не билось сердце, его не было совсем.

   Ничего нет, только чернота...

   Вдруг голос. Кто это вопит?

   - Пошло! Пошло! Пошло! - кричал голос. Кто-то сильный бил меня по рукам

и плечам. "Каплин, чудак Каплин, - вспомнил я. - Зачем? Мне  хорошо,  мозг

растет... я разда... разда..."

   ...Каплин вынес меня.

   Бедняга! Во мне девяносто кило, да еще скафандр. А там вездеход, тряска

по камням, местная больница... Меня оживили  ("реанимировали",  -  говорит

Каплин), но я полутруп. Боли, удушье - мое дело дрянь. И  не  одно  сердце

виновато, аллопаты из кожи лезут, ставя диагноз.

   Впрочем, это ерунда, это малоинтересно. А вот Черные Призраки. Кто они?

   Милейший Каплин бог знает что написал в последнем письме.  Боюсь  я  за

него, Каплин все же не работник науки, а чудак, говорун, фантазер. Вот что

он пишет:

   "Я не верю, что человек последнее и высшее  создание  природы"  (всегда

такой - вечно горячится).

   "Человек плохо приспособлен к окружающему. Сколько усилий рук  и  мозга

требуется, чтобы просто жить. Но если бы мы  могли  все  нужное  усваивать

прямо из окружающей среды. Наши органы пищеварения громоздки,  энергоемки,

нежны. А их болезни?..

   Вообразите, мы получаем азот прямо из воздуха, минеральные вещества  не

из растения, а прямо из минералов. Какая экономия усилий!"

   Ерунда! Отсутствие борьбы - гибель. Тогда бы не было того, что я уважаю

в себе и других, - мозга, способности мыслить.

   "Черные Призраки и есть такие существа, - пишет мой фантазер. - Миллион

лет особо направленной эволюции выработали  в  мире,  где  нет  кислорода,

иные, малоосязаемые формы жизни, существа, усваивающие все нужное прямо из

окружающей среды. Природа стремится к экономии усилий,  и  это  достигнуто

Черными Призраками.

   И знайте, почти невидимыми (быть может, и совсем невидимыми) существами

полно все". Затем следует очень трезвый призыв и математический расчет:

   "Вспомните  исчезновение  экспедиции  Птака.   Погибло   двадцать   три

человека. Призраков было столько же".

   Уже и выводы - скоропалительные, лишенные основы.  Ученый  должен  быть

серьезнее. Вот цифры - это совсем иное дело. Двадцать  три  призрака  -  и

двадцать три человека (среди них Федосеич).

   Над этим стоит подумать. Итак, что мы знаем?.. Я знаю?..

   Я знаю только одно - тогда, в подземных  галереях,  проделанных  лавой,

мы,  двое,  одновременно   (это   очень,   очень   важно)   видели   нечто

полупрозрачное, малоосязаемое, пронизанное непонятно сильными токами. Я не

знаю, одно ли это существо или скопление множества существ, земное оно или

занесено из космоса.

   Не знаю, где стояли мы с Каплиным?.. На пороге открытия?..

   Нет, знаю! Это не самовнушение: я видел и осязал. Я должен, должен быть

там и снова все увидеть. Я хочу этого! Хочу! Хочу! Входит Зиночка.

   - Как чувствуете себя, папаша? - спрашивает она.

   - Лучше всех, - бодрюсь я.

   Зиночка - девушка очень румяная и веселая.  Она  в  пахнущем  свежестью

халатике. Ей бы в театр, на бал, а она нянчит меня, а я стыжусь ее. Вот  и

сейчас.

   Зиночка бесцеремонно ворочает меня с бока на бок,  трет  спиртом  кожу,

меняет простыни, взбивает подушку.

   Потом вооружается шприцем и начиняет лекарствами мое тело.

   ...Хорошо бы не зависеть  от  него,  от  больного  сердца,  как  Черные

Призраки. Мне хочется быть там, в кратере. Тем более что я вижу его  -  из

окна - вулканическую гору и лагерь вулканологов.

   Интереснейшая цифра - двадцать три!..

   Но что это, что  я  вижу!  Мне  кивает,  меня  зовет  Федосеич,  тихоня

Федосеич, милый, славный человек.

   Иду, иду...

 

 

   "Ужас! Просто страшно! Это случилось в час инъекций. Профессор бредил и

говорил непонятное. При этом быстро чернел и стал совсем как головешка.  Я

почему-то решила дать ему нашатырный спирт. А как же! Когда  я  вбежала  с

пузырьком обратно, в комнате был черный дым. Он вылезал в  форточку.  Кто?

Профессор?.. Может быть...

   Ничего, ничего я не поняла, только испугалась: профессора в  палате  не

было. Тогда я так закричала, что прибежала Нина Трофимовна"  (из  рассказа

медсестры Зины Караваевой).

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   На далекой планете

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Крик пронесся - тревожный. Он не оставил эха, укатился без него по этой

сумасшедшей, на другие непохожей планете.

   Эхо... Где оно?.. Старик склонил голову набок. Лицо его,  сморщенное  и

бородатое, держало  на  себе  гримасу  напряженного  вслушиванья,  которое

бывает у глухих людей, позабывших дома слуховой аппарат.

   Старик был очень старый, и память его путалась. Потому  и  казался  ему

голос то знакомым, то чужим.

   Голос крикнул:

   - Я жду-у-у...

   И это  последнее  воющее  "у-у-у..."  прозвучало  тоскливо  и  особенно

протяжно. А вот первые три звука голос шептал совсем тихо. Зато последний,

начавшись с шепота, вырос, будто голос запускаемого ракетного двигателя.

   Он оглушил его. Но... старик не был уверен, что слышал хоть что-нибудь,

такая уж это была планета.

   Старик был высокий и очень худой, с опустившимися плечами  и  повисшими

руками. Борода его выросла за последние дни, высохшие губы запали - он  не

носил зубов, а держал их в кармане.

   Такой это был глубокий старик, что могло удивить, как  он  оказался  на

одинокой и пустой, совсем безлюдной планете.

   Здесь и службы спасения не было.

   На старике был синий легкий комбинезон, его шляпу  и  вещи,  палатку  и

надувное кресло нес многолапый робот-паук.

   Он навьючил все на выпуклую спину.

   Старик остановился. Он стоял долго и хмуро  ждал  голос  с  бесконечным

терпением глубоких стариков.

   Остановился и робот...

   Старик хотел услышать голос снова. Хотя молодое любопытство,  что  жгло

его раньше и гоняло по планетам, покинуло старика. Он ждал,  и  глаза  его

спокойно щурились на все, что было, летало и росло вокруг.

   Да, Андронников Иван был прав, другой такой планеты  не  увидишь  и  во

сне. А... хорошая планета. Здесь тихо и  солнечно,  тепло,  да  не  жарко.

Сколько он видел разных солнц и солнечных дней, но не  таких,  нет.  Здесь

все было странным и непохожим.

   Вот, скажем, этот солнечный свет.

   Он голубой, но разбитый на  крупинки.  Это  световой  песок!  Он  щедро

сеялся вниз.

   Светящиеся голубые пылинки лились вниз  водопадом,  они  плескались  на

деревьях и стекали вниз по стволам. А если подставить руку, то текут и  по

ней.

   Так делают вода, волны, потоки, но чтобы свет...

   Он щедро облеплял все.

   Казалось, он потопит все - а неуловимо рассеивался теплом.

   Облепляя, он согревал и эти странно чужие деревья, и фитахов.  А  затем

исчезал, не оставляя тени.

   Такой милый свет. Старик подставил горсть - и она наполнилась светом, и

вот он сыпался вниз, оставляя в ладони горячее тепло.

   Что ж, значит, так и надо. Старик, потирая ладонь  о  ладонь,  смотрел,

как свет сыплется на шляпы до ночи  спящих  грибов.  Иван  говорил,  будто

ночью они просыпаются и шляются повсюду.  Ну,  если  им  нравится,  он  не

возражает. Стерпели бы они его здесь, потому что больше нигде ему быть  не

хочется.

   Только здесь.

   Он дал слово промолчать о планете, а рассказал. "Почему ты рассказал  о

ней?" - спросит его Андронников. Если встретится.

   А как бы иначе он попал сюда? И пусть узнают о ней все старики.

   Надо было говорить?.. Старик задумался, почему ее засекретил  Всесовет.

Он думал, а глаза его щурились и наблюдали. Он видел, что из-за  сыпучести

света здесь почти нет теней. Раньше  он  просто  отмечал:  "Нет  теней..."

Теперь он думал, это хорошо, что свет добрый и не слишком  горячий,  иначе

он бы сжег планету, этот свет.

 

 

   Солнечный дождь сыпался на  землю,  на  шляпы  грибов,  которые  ходят.

Старик наклонился и увидел их корневые ноги, острыми и  длинными  пальцами

впивавшиеся в землю. Он рассматривал белые ниточки временных  корней,  что

сосали жирную землю.

   Грибы эти говорят? Хорошо, если бы говорили, все стало бы ясно.

   Ведь, кроме них, еще  спящих,  никто  не  мог  крикнуть  так  громко  и

страшно. Но откуда они узнали его язык? Грибы, если  и  разговаривали,  не

могли узнать его. В конце концов они только грибы,  живые,  допустим.  Или

один проснулся и крикнул?

   А может быть, это командор применил какой-нибудь радиофокус? Пошутил  и

пугнул его?.. Ему казалось, что маской и таблетками акридина он провел их,

а они раскусили его и шалят?

   Корабль далеко. Тогда они  должны  были  сбросить  какой-нибудь  прибор

перед вылетом. Где он?  Старик  поискал  прибор  дальнозоркими  глазами  -

пусто.

   В небе абсолютная пустота, полдневная, даже кибриков он не увидел.  Что

его выдало командору? Маска? Но она была сделана отлично.  Старик  пощупал

лицо. Маску он сразу снял и бросил,  но  не  мешало  бы  побриться.  Какой

сегодня  день...  А  вдруг  эта  крикнувшая  штука  в  роботе?  Старик   с

подозрением уставился на него. Он вынул очки и просмотрел все его заклепки

и сварочные швы. Все в порядке. И тут старику пришла одна мысль.

   Если звук был, то робот должен услышать его.

   В самом деле, это живая штука, он все слышит, все видит.

   Может, робот услышал крик и засек все параметры - вибрацию,  колебания,

резонанс.  Тогда  он  скажет.  Он  было  уже  сказал,  но  проверяет  все.

Робот-охранитель  подозрителен  и  проверяет  световые  волны,  звуки,   и

слышимые, и те, что остаются тайной для него самого.

   - Ты что-нибудь слышал?

   - Нет.

   Снова крик!.. Старик поежился. И подумал, лучше спросить прямо.  Роботы

не лгут, этого за ними не водится.

   - Ты услышал крик?

   - Нет.

   - Ты услышал?

   - Что я должен слышать? - спросил робот.

   - Крики. Меня позвали. Кто мог кричать?

   - Я не слышал, - ответил  робот.  Но  встревожился,  крутнул  башенкой.

Теперь все, что в радиусе добрых пятидесяти километров, было проверено  на

возможность окрика старику.  И  не  моргнул  индикатор,  робот  не  сказал

ничего.

   Старик ухмыльнулся: робот не услышал крика. Раз он не  слышал  его,  то

никто и не кричал. С собой-то можно  быть  откровенным,  не  хотелось  ему

слышать этот крик и призыв. Начал он слышать его давно,  лет  пять  назад.

Слышал то раз в год, то два или три раза в день. И  не  хотел  ни  слышать

его, ни помнить о нем.

   Робот этого не поймет.

   - Ты мне веришь, робот? - спросил он. - А ты не верь,  я  очень  хитрый

старик, я всех обманул.

   - Когда мы пойдем? - спросил робот.

   И голубой свет осыпался с его клешней, с глазчатой башенки, а ноги  его

заторопились на месте.

   Это был очень беспокойный  робот,  он  не  мог  стоять,  все  вертелся,

оглядывался. Поглядев на его солнечные батареи, на раскачивающуюся антенну

с полированной чашкой направленного отражателя, старик  подробно  вспомнил

"Фрам".

   Где-то он сейчас?.. Пока старик приземлялся и робот устраивал ему здесь

все хозяйство, тот улетел на тысячу парсеков. На обратном пути он вернется

за стариком. Там и не догадались о его хитрости.  Все  было  проделано  на

хорошем уровне - и командировка, и так осточертевшее резиновое  лицо.  Под

ним чесалась и зудела кожа, проступал пот. Он даже без благодарности, а  с

злобным чувством швырнул маску в первый же разведенный им костер.

   На корабле ему было оскорбительно носить маску молодого  человека.  Она

была хорошо подогнана, но полет был долог. Постепенно под нею  становились

другими его черты.  А  посчитать  накладные  плечи,  бицепсы,  трицепсы  и

прочее. Все сняв, он даже не узнал себя, потому что за время полета привык

к своему исправленному образу, был терпеливый старик. А все дело он затеял

еще на Земле. Парень, что должен был лететь сюда, на планету  Странностей,

ботаником, был обманут им, заключен в силовое поле,  которое  распахнулось

только сейчас. Странно, но он почти забыл...

   Ничего, его робот заботится о нем, еды много. Парень, конечно, бесится.

А вот он вопреки всему оказался здесь. И старика охватило  торжество  -  и

ушло. Он подумал, что если бы молодым одержал верх  над  столькими  умными

людьми, то у него билось бы сердце и озноб ходил по коже. А сейчас  ничего

такого не было, просто эти люди на Земле и корабле,  целями  которых  были

полеты в космос, жизнь, любовь, друзья, столкнулись  с  ним,  многоопытным

стариком, имевшим только одну цель. Да, пока они разбрасывали  свою  жизнь

на полеты к чужим солнцам, на семьи, любовь и т.д., он стремился  к  одной

великой цели. И потому у него хватило сил все  сделать.  Что  же,  он  был

старик, жил достаточно долго, он имел право на большую цель.

   Пусть молодой друг бесится. Сейчас он уже выпущен на свободу, мчится  в

астропорт. Это он, между прочим, рассказал о планете  фитахов  -  на  свою

голову.

   Что-де летит на нее.

   Ничего, молодых волнение только бодрит, а поражение учит.

 

 

   Все хорошо.

   Он,  старик,  бредет  заповедной,  даже  тайной,  планетой.   (Всесовет

скрывает ее), а ботаник учится терпеть поражение.

   Он, старик, одолел барьер,  который  поставил  Всесовет  до  точнейшего

выяснения особых свойств этой планеты. Теперь пусть  изучают  хоть  тысячу

лет - ему все равно, он уже здесь.

   И старик усмехнулся горькой улыбкой старости, добившейся  превосходства

над сильными и молодыми.

   Добился. На какое время? Навечно! Эти растения обновляются,  они  вечно

родят другие, и есть что-то в них, что переходит из одного в другое и тоже

живет вечно.  Вечная  жизнь,  вечные  воскрешения...  Старик  почувствовал

усталость. Отяжелели ноги и руки, особенно их кисти.

   - Я отдохну, - сказал старик. - Вначале я отдохну.

   - Но ты не должен был устать,  -  возразил  робот.  -  Это  твой  самый

удачный день.

   - Да что ты! - усмехнулся старик.

   - По всем показателям удачный день. Вот и влажность  81,5  процента,  и

температура двадцать, а давление семьдесят пять.

   - Пусть давление, - возразил ему старик, - но я устал.

   - Это самые лучшие условия выведения фитахов. Идем!

   - Твоя правда, - согласился старик. - Идем  изучать  фитахов,  это  моя

основная ботаническая задача.

   Они пошли. Начав разговаривать, старик уже не мог остановить себя.

   - Конечно, я хитрый, но все равно фитахи - наша с тобой главная задача,

это" помни и проследи. А про отдых молчи, ведь я не молоденький, я  всегда

усталый. У меня не руки, так ноги устали, и так всегда. Или суставы ломит.

Я очень, очень пожилой, одинокий старик, у меня  только  язык  никогда  не

устает говорить. Их у меня два, один во рту болтается, а другой в  голове.

Я все говорю, говорю, говорю с собой. Иногда это надоедает.

   - Тогда у тебя замедлен альфа-ритм и возникают перебои в сердце.

   - Верно, - согласился старик.

   - И зубцы твоей кардиограммы становятся ниже, а это нехорошо.

   - А я давно не чувствую себя  хорошо,  лет  сто,  наверное,  -  отвечал

старик. - И чего это мы с тобой разболтались, нам надо работать. Зря  нас,

что ли, везли сюда, тратили амазоний. Шагай, шагай...

   Старик шел, выбирая дорогу поприятней. Робот же ходил  так,  как  ходит

очень хорошая охотничья собака на серьезной охоте, челноком.

   Этот стальной паук неутомимо перекатывался.  Он  выкапывал  растения  и

совал их  в  гербарную  сумку.  Но  прежде  он  не  забывал  каждое  снять

стереоаппаратом и даже произвести простейший спектральный анализ.

   А еще паук бормотал подробные признаки растений, чтобы их слышал старик

и записал электронный мозг, что вертелся на спутнике вокруг планеты.

   Ему же передавал стереоскопические изображения.

   Такой работящий и  умный.  Старик  приглядывался  к  нему  прищуренными

глазами и удивлялся, почему сейчас считается ботаником человек, а  не  его

универсальный робот, прошедший часовой курс подготовки.

   Несправедливо!

   Старик устал. Он шел, придерживая грудь и то и дело возникавшую  в  ней

пустоту.

   Такая странность - пустота, которую нужно держать. Много  он  собрал  в

себе разных странностей: его поступок с ботаником, заключенным  в  силовое

поле, его решение скоротать свой век на этой странной планете.

   Пустоту в груди заполняло нажатие кулаком. И старик, прижав грудь, брел

и щурился на немыслимое буйство этого мира, где  свет  -  песок,  растения

живые, а грибы ходят.  И  есть  фитах,  ради  тайны  которого  межзвездные

корабли летят сюда. Не зря, наверное, планета носит женское имя Лада.  Она

непонятна, а земля ее странная.

   Взять почву Земли, что в медальоне. Она  черно-серая,  сыпучая.  Предки

старика были русскими крестьянами, и на рисунках  в  книгах  он  видел  их

фигуры, склонившиеся над плугом.

   Для любителей и сейчас была черно-серая сыпучая земля, плуги и манекены

лошадей, отмахивающие хвостом мух.

   А здесь вот земля отчего-то оранжевая. Должно быть, в ней много железа.

Но она жирная и под ногами такая рыхлая, словно ее перепахали. И  идти  по

ней трудно. Каблуки мягко и тяжело входят в землю,  уплотняют  ее  до  тех

пор, пока она  не  станет  достаточно  твердой  для  опоры  шага,  каждого

следующего шага.

   Он чувствовал шаг - зависанье ноги, ее вхождение в упругость  земли.  И

наконец, упор подошвы.

   А вокруг растения, предельно странные. Они живые, они смотрят  на  него

широкими травяными глазами, они шевелят зелеными усиками.

   Но они-то зеленые, все зеленые. Да,  от  этого,  как  ты  ни  шевелись,

никуда не денешься, в растении должен быть хлорофилл! Есть  постоянное  во

всех мирах. Всюду солнце,  похолоднее  или  пожарче,  всюду  почва,  всюду

хлорофилл.

   А растения цепляются за его  руки.  Они,  будто  стеклодувы,  прямо  на

глазах выдувают роскошные цветы. И те уже отцвели, морщатся,  темнеют,  на

глазах высыпают семена, похожие, черт бы их  побрал,  на  микрочеловечков.

Ворочая руками и ногами, они бойко вкапываются в  оранжевую  землю,  лезут

вниз головой.

   Такого он еще не видывал. Быть может, в этом глубокий смысл? Нет,  нет,

не спешить с выводом, а подождать, подумать. Как следует думать вечером, у

костра, который он прикажет развести. Жаль, что здесь только  растительная

жизнь и никто живой не идет к их огню. Разве что грибы.

   Он будет вечером глядеть в огонь и думать.

   Огонь помогает думать. Почему? Это родственные процессы. Что ни говори,

а мыслью и огнем держится вселенная.

   ...Старик размышлял, а семена вкопались, выпустили  ростки,  толстые  и

белые, неприятно хрустящие под ногами. А идти надо, их не перешагнуть, лег

их сплошной шевелящийся ковер, густо переплетенный.

   И все это уже  тянется  вверх  и  тихо  скворчит.  Будто  кузнечики  на

оставленной Земле.

   Старик снова услышал голос, но теперь ласково шепчущий. Он  прошелестел

ему манящие слова. Так говорят женщины: "Иди же, иди ко мне...  милый.  Ты

долго бродил чужими мирами, но лучше меня не нашел. Так приди же  ко  мне,

успокойся. Отдохни, я сделаю все, чтобы ты отдохнул наконец..." И в  самом

деле, сколько усталости... Хотелось лечь и заснуть... Но старик знал,  это

голос его смерти. А он не хотел  ее.  Он  всегда  равно  боялся  смерти  и

женского успокоения. И всегда  уходил  от  них,  оттого  и  одинок.  И  он

заторопился, больше не глядел под ноги. Хотя в  нем  шептало:  "Ты  прожил

двести хороших лет, пора кончить, уступить место".

   - Ни за что!

   И вдруг налетел на большое и мягкое.

   - Ай! - вскрикнуло над головой.

   Старик опомнился. Он стоял, а перед ним, надломленный,  запрокидывался,

и падал, и  моргал  глазищами  толстый  живогриб.  Старик  подхватил  его.

Дернувшись в руках, живогриб замер. Старик опустил его и стер его слизь  с

рук. Гриб умер. Рот его был широко распахнут, руки он выдернул  из  земли,

оборвав белые нити, когда искал ими вокруг.

   И так пахнет грибной прелью!

   - Простите, я не  заметил,  -  забормотал  старик.  И  -  опомнился.  С

пристальным вниманием глядел он на мертвый гриб, лежащий на  земле.  Рыжая

его шляпа смялась. Гриб умер, но едва ли он это сознавал.  Смерть...  Надо

избегать ее.

   - Избегну, - решил старик. - Я очень, очень  хитрый,  я  попробую  жить

вечно. Я не буду горстью пепла, что посылают родственникам. А кто  из  них

жив?.. Не помню...

 

 

   Все растущее кинулось на сбитый  гриб.  Должно  быть,  он  был  сытной,

хорошей едой для корней и отростков, что вонзились в тело гриба. А они уже

густо оплетали его, и не  было  гриба,  а  только  приподнимался  зеленый,

скворчащий, шевелящийся холмик.

   Зеленая куча стала разбухать и вздрагивать,  будто  в  ней  шла  борьба

между этими корнями.

   И вдруг сверкнуло - робот встал над  кучей.  Он  разгребал  ее,  что-то

вылавливал и совал в банки. Другое прятал в гербарную корзину: несло жаром

от его инфрасушилки. А растения сплетались в  тугой  зеленый  ком,  в  нем

происходило судорожное сокращение.

   Старик понял  -  там  и  творилась  тайна  жизни  и  смерти,  гибели  и

зарождения, там создавался мостик, по которому  мертвое  на  этой  планете

прямо переходило в живое.

   Старик  даже  окостенел,  поняв  величие  происходящего,  ощутил  дыбом

вставшие волосы.

   - Ожидаю появления фитаха, - вдруг сказал робот и застрекотал  камерой.

Вот оно. Для этого сошел с курса звездолет А-класса "Фрам", а сам он решил

завершить свою жизнь именно  здесь.  В  глубине  зеленого  кома  вспыхнула

искра, и свет заструился из него.

   Этот свет брызгал во все стороны.

   Сейчас он, старик, проследит все фазы рождения фитаха. Любопытство! Вот

почему не хотелось умирать - любопытство  еще  держало  его.  Он  коснулся

многих тайн вселенной,  но  не  устал  от  этого  и  хотел,  хотел,  хотел

узнавать.

   Здесь происходит чудо, ради него несутся ракеты, устроен силовой барьер

вокруг планеты.

   Ради него, наверное, пробивают этот  барьер  жители  других  планет,  и

уловить их нет возможности, настолько они непохожи на  земное  и  понятное

человеку. Здесь рождается тайна жизни, надо только понять  ее.  Да,  здесь

оголенная тайна жизни. Кто мог ее понять?

   Он, старик, сделает это, поймет!..

 

 

   Робот  снимал  фитаха,  стрелял   вспышками.   Синими.   Молниеносными.

Мерцавшими, словно малый фотонный движитель.

   Пошел  теплый  дождь  и  смочил  плечи  старика.  Вспышки  обрисовывали

капельки.

   Они били по глазным нервам. Старику  хотелось  закричать,  чтобы  робот

перестал. Он испугался своего желания крикнуть, потому что  увидел  Его  в

переплетении стеблей, все время шевелящихся. Он растет и становится  выше,

напрягается. И видно, что ему сладко это напряжение.

   Дождь перестал.  И  тотчас,  громко  щелкнув,  словно  вдруг  о  чем-то

догадавшийся человек - пальцами: "Эх, вот как  надо  было  все  сделать!",

вылезла из шевелящегося  цветочная  головка.  Она  пахла  чем-то  сладким,

корицей, что ли?.. И тотчас порхающие огни кинулись к цветочной головке  и

свили вокруг нее мерцающий круг, вращающееся кольцо.

   Быстрее, быстрее... И это уже не цветок, а трепещет  и  балансирует  на

стебле зелеными крыльями фитах.

   Старик молчал: свет вспышек измучил глаза, они слезились. Надо вытереть

их. Но старик ждал - сейчас фитах взлетит  вверх,  будет  сияющей  красной

звездочкой. Так взлетали вверх Андронников и Бенг, старина Бенг, сбежавший

сюда на ракетной шлюпке и с тех пор исчезнувший. А ведь она не сгорела  на

подходе к планете.

   ...Фитах дергал лапками, желая взлететь.  Но  в  нем  что-то  менялось.

Затуманились крылья. А потом он умер и не  упал.  Фитах  висел,  легкая  и

странная тайна жизни.

   Умер! Робот перестал моргать вспышками. Старик взял  легонькое  тельце,

осторожно оторвал.

   Фитах был в его ладони, мягкий, словно бумажный. Красное  его  свечение

уходило.

   Старик думал о том, что вот он, маленький и легонький, словно бумажный,

но сколько тайн заключено в нем, их и не перечтешь и  не  угадаешь.  Среди

них и самая главная тайна для него, старика.

   Что же случилось с Бенгом? Вот в чем вопрос. Андронников  не  беспокоил

старика, он смог бы найтись в любом случае, в любом положении.  А  Бенг?..

Он вошел в этот мир, а стало быть, и в это бумажное легкое тельце.

   Фитах лежал в ладони, не растение, не птица, а загадка.

   Старик думал, что он счастливец - первым из  людей  проследил  рождение

фитаха и подержал его в руках.

   А что из этого следует?

   Старик дал фитаха роботу, и тот сунул его в банку с формалином.  Вот  и

все. Теперь ученые исследуют его. И снова ничего не узнают.

   Она такая, жизнь, ее можно изучать и исследовать и все же  ни  черта  в

ней не узнать.

 

 

   Надо было устраиваться на ночлег: по небу уже неслась луна,  а  за  ней

желтой  стаей  неслись  ее  осколки.  Ночлег...  А  где  теперь  "Фрам"?..

Следовало искать место посуше. Старик включил фонарик: перед  ним  выпирал

земляной бугор, холм по-человечески. А по-здешнему? Неизвестно.

   Умер фитах... Вот оно как происходит. Помешали  фитаху  взлететь  он  с

роботом. Что стал бы делать этот фитах?.. Наверное, где-нибудь приземлился

и дал начало новой прекрасной жизни, без старческих немощей. Но какой?

   - Ты, говорят, привычка, жизнь? - говорил он. - Тогда я здорово  привык

к тебе. Ну, спать, спать.

   И не заснул до утра.

 

 

   Робот подсунул ему вздутое кресло, и старик сел, уперев локти в колена.

Шла ночь. Все мерцало вокруг голубым пламенем.

   Старик сидел, держа руки на коленях, и думал.

   - Спасибо, - сказал он  роботу,  когда  тот  дал  ему  кружку  кофе.  -

Пожалуй, я бы съел чего-нибудь свеженького, редиску или морковку, а  потом

мясного салата.

   Робот повозился с синтезатором, а потом расставил  тарелки.  Он  развел

костер - знал, что старик любит огонь.

   Старик глядел на еду, но  есть  ему  не  хотелось.  Он  ощущал  в  себе

тяжесть, тянущую его вниз. Ожидая, пока остынет кофе,  он  стал  думать  о

Бенге, оставившем ему  короткую  малопонятную  записку.  (Андронников  был

откровеннее, он говорил.)

   Бенг исчез. И, только вспомнив до единого все последние его  разговоры,

старик понял все. Ему помог робот, милый железный паук, такой же работяга,

как и земные пауки, что плетут сети и ловят дичь. Помог и вспомнить.

   Земля - разная, чаще красного цвета из-за солей железа.  Иногда  бывает

желтой, и лишь однажды он увидел голубую землю. Так увидел - его  ракетная

шлюпка низко прошла над синей  равниной  и  опять  поднялась  к  ракетному

кораблю. Сесть они не решились, были сжаты графиком, но синеву  земли  все

могли видеть на отснятом фильме.

   ...Трещал костер. Захотелось есть, но лениво как-то.  Молодой  аппетит,

где ты? Ушел навсегда.

   - Пожарь мясо, не хочу салат, - капризно сказал старик.

   Робот стал возиться со сковородкой. Но и жареное синтетмясо старик есть

не стал, поковырялся и отставил. Захотелось пить. Старик прислушался:  под

холмом журчал ручей. На слух он добрался до ручья, встал на колени.

   Вода была холодной, но с привкусом ванили. Ничего, пить можно. Он долго

пил воду, черпая ее ладошкой. Затем тяжело поднялся на холм и сидел, глядя

на мерцание гаснущих углей. Вот синева в  них,  он  вспоминал,  где  видел

живой огонь... (не синее мерцание шкал). Пожалуй, он чаще видел тот огонь,

что рвался из шлюзов двигателей.

   Холодное коснулось его. Щупальца?

   - Прошу спать, спать, - бормотал, легонько толкаясь, робот.

   Старик было заупрямился, но  программа  сбережения  его  здоровья  была

вложена в робота еще на корабле, а тот бормотал:

   - ...спать... спать... спать...

   Машину не переупрямишь. Старик вздохнул и  пошел  спать.  Робот  быстро

превратил  его  кресло  в  матрас,  над  ним  соорудил   палатку.   Старик

зажмурился. И как всегда перед сном, в памяти  его  прошагали  приятные  и

неприятные люди. Их было много в его жизни.

   - А сколько мне лет? - спросил он, немного гордясь собой. - Робот?

   - Двести двадцать один земной год три месяца восемь  дней  шесть  часов

пять секунд восемь терций.

   - Спасибо. - "Подумать только, две сотни  двадцать  один  год".  Старик

уснуть так и не сумел. Тоска, тоска. Робот ушел, и старик слышал то  стук,

то миганье вспышки - робот собирал образцы даже ночью.

   Старик иногда вставал, поглядывал на звезды. Или шел к ручью и пил еще.

Но снова возвращался и ложился, теперь уже в  траву  на  спину,  чтобы  не

очень ныла его поясница. И над ним тяжело горели звезды, вечные.

   Старик  задремал  было.  И  вдруг  снова  крик,  но  теперь  уже  такой

явственный, что старик сел с поднявшимися волосами.

   Ему кричали:

   - Я жду-у-у-у!.. Иди-и-и-и!..

   Но теперь, когда ото сна голова его  посвежела,  он  понял,  что  земля

нетерпеливо звала его в себя. Он слышал такое от стариков,  они  говорили:

это некие мозговые часы. Они включались? И старику  остро,  до  крика: 

иду, иду в тебя! Я буду в тебе!" - хотелось  лечь  и  прижаться  к  земле,

влажной и рыхлой, вмять в нее пальцы рук и ног, как у живогрибов, и войти,

войти в нее.

   - Я иду! - пробормотал он. - Я готов.

   Земля, серая она или оранжевая, все  равно  земля.  Предки  копали  ее,

ненавидя и любя. Но есть еще один обряд, его нельзя забыть.

   Он  вынул  из-под  рубашки  медальон  и  раскрыл  его;  Понюхал,  потом

вытряхнул землю - родную - в ладонь и растер, размял пальцами и посыпал ею

голову. Затем он порылся в сумке и выпил жидкость из  плоского  свинцового

флакончика. И лег на чужую оранжевую землю и  даже  застонал  от  сладости

покоя: земля приняла его, как нежная женщина,  она  будет  добра  к  нему,

беспредельно добра.

   - Я хитрый старик, - пробормотал он. И в  этот  момент  выпитый  состав

стал жечь. Он жег  язык  и  горло  (боль  была  сильна,  старику  хотелось

кричать).

   Старик прижался щекой к шевелящемуся зеленому ковру. Тот  промялся  под

его тяжестью, обнял его. Старик почувствовал, что он весь уходит в  землю,

вливается, исчезает.  На  мгновенье  родился  протест  -  вскочить,  уйти,

просить помощи робота, - но тут же старик успокоился.

   - Я очень терпеливый старик, - говорил он. - Походил - и хватит.

   Ему снова захотелось вскочить и уйти. Он приподнялся, позвал  робота  и

снова лег. Умирать? Тоже хорошо. Это значит узнать еще одну  тайну.  Стать

землей в этом возрасте так естественно. "Земля, земля", -  бормотал  он  и

чувствовал, как обвивают, щекочут его растения.

   Он вспоминал пройденные годы - горе, счастье, любовь  и  ненависть.  Но

чаще всего огненную стрелу своего полета  в  неразведанных  пространствах.

Так и сейчас - он уйдет в неразведанное. А на  рассвете,  когда  посыпался

свет, он приподнял голову и взглянул на свои проросшие ноги и руки. Он уже

был общий этому миру, оранжевой земле, будущим странным растением. К  нему

бурно тянулись другие растения.

   Они сплелись Над стариком, свет проходил к нему  в  узкие  щели.  Затем

растения стали пухнуть, и робот выдвинул газовые анализаторы.

   Щелкнула  и  поднялась  цветочная  головка.  На  ней  шевелился  фитах,

перебирая лапками.

   Робот спрятал кинокамеру, и вышел на связь с командором, и доложил ему.

   Старик же раскачивался на ветру и  чувствовал  листьями  горячий  песок

сыплющегося света, а корнями ощущал холодок подземного  ручья.  Он  ощущал

вызревание семян и ждал, когда упадет с ними во тьму подземелья,  а  затем

вырастет снова и, быть может, побывает еще раз  фитахом,  и  посмотрит  на

планету сверху.

   И небесполезна будет его вечная жизнь, он  выпил  радиоактивные  вечные

атомы. Перебегая, они помогали роботу, и тот всегда  рядом  и  ловит  путь

старика и все, что меченые радиоактивные атомы могли сообщить ему.

   Передатчик работал. Знание шло на Землю.

   Командор сказал за обедом первому помощнику:

   - Старый мошенник думал провести нас.

   - А что он хотел? - спросил молодой второй помощник. - Мы  вернемся  за

ним?

   - Нет. Мы не вернемся.

   - Чего они ищут?

   - Бессмертия. Они наивно хитрят, и приходится делать  вид,  что  веришь

им. Едут лучшие, в которых горит жажда знать и жить. Что они  там  узнают,

интересует даже Всесовет, но как получить от них информацию? А?

   ...Корабль глотал парсек за парсеком, робот сообщал  новые  сведения  о

старике  на  спутник,  вертевшийся  вокруг   планеты.   Тот,   напрягаясь,

перебрасывал записи на радиотрансляционные буи, а они далее - на Землю.

 

 

 

   Аскольд Якубовский.

   Сибирит

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Купол Галактики".

   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   СТРАННАЯ НОЧЬ

 

   Октябрь, 19-е. 1981 год

 

   Сон не шел. Причин к этому, если разобраться, было много. И  лег-то  он

слишком рано, и старый ватный мешок стал тонким,  как  сиротский  блин;  в

ущелье долго и тоскливо выли волки.

   Поворочавшись часа два  с  бока  на  бок,  Липин  чертыхнулся  и  решил

вставать. Выпростав руку, он расстегнул холодные пуговицы,  раскинул  полы

спального мешка. Сел.

   Холодный  воздух  охватил  его.  Согреваясь,  он  заработал   короткими

толстыми руками. Вытягивал их,  сгибал,  с  острым  наслаждением  напрягая

мышцы.

   Стало  тепло  и  весело.  Липин,  пошарив  руками,   нащупал   ящик   с

упакованными термометрами, барометрами и прочими хрупкостями. Приваливаясь

к нему спиной, закурил и удовлетворенно сказал:

   - Порядок!

   Ветер по-прежнему трепал  палатку,  горстями  бросал  ледяные  зерна  в

гулкий брезент. Но все это снаружи. В палатке  же  довольно  уютно.  Липин

пожалел волков.

   -  Невесело  им,  -  сказал  он  вслух,  укоризненно  качнув   головой.

Задумался.

   Мысли были приятные. Втягивая щекочущий в  горле  дымок,  он  вспоминал

удачно прошедшее лето, домик метеостанции  в  снегах.  Поработали  славно.

Задание выполнили, сверх него многое сделали. И дружно  так,  без  свар  и

споров. И когда после метели снежным обвалом  завалило  каменистую  тропу,

они не особенно огорчились и в свободное время проложили новую. Она прошла

по  неисследованной  местности  Сихотэ-Алиня  и  была  длиннее  старой  на

полсотни километров.

   Ею-то и ушли ребята. Вчера перенесли весь груз - две с половиной  тонны

научного оборудования и багажа - через хребет, к лесистому ущелью, разбили

ему  палатку  и  отправились  за  лошадьми.  От  самолета,  посовещавшись,

отказались  радиограммой.  Погода  была  неустойчива:  то  шел  снег,   то

бесновался ветер.

   Долго ли до несчастья!

   Липин испытывал приятное ощущение и оттого, что  он  хорошо  знал  свое

временное хозяйство.

   Знал, какой микроклимат в этих  ущельях,  знал,  какие  четвероногие  и

пернатые держатся здесь. Это было приятное ощущение.

   Липин, занятый мыслями, не заметил, что вой усилился -  крик  голодных,

мерзнущих зверей.

   Он пронесся тоскливой жалобой и окончился воплем, полным отчаяния.

   - Ишь, как вас прижало, - пробормотал Липин,  внезапно  ощущая  в  себе

что-то отозвавшееся. На мгновение ему стало  жутко.  Вспомнилось,  что  он

здесь один. Это не вязалось с прежним настроением, он сказал удивленно:  -

Ну и ну...

   Но волки замолчали, а сигарета кончилась. Бесконечное шуршание ветра  и

царапанье льдинок нагнало на Липина дремоту.

   Дремота была сладка и мучительна.

   Зазвучал скачущий мотив детской песенки: "Дождик, дождик,  перестань!",

в лицо заглянули знакомо блестящие глаза, их  неожиданно  сменил  страшный

образ полумедведя-полуволка.

   Зверь, широко раскрыв красную пасть, погнался  за  Липиным  и  закричал

дико, страшно.

   Липин вздрогнул и открыл глаза. Пока он дремал, что-то  изменилось.  А,

тишина... ветер не  шуршал  палаткой,  не  царапали  ее  ледяные  коготки.

Неприятная тишина, гнетущая, Липин пожалел, что остался. А  этот  страшный

крик, разбудивший его?.. Где он его услышал?.. Только ли во сне?..

   Липин попытался отвлечься, обдумывая в подробностях путь вниз, а оттуда

самолетом в Иркутск: неприятное ощущение не проходило.

   Казалось, что на  него  смотрят  пристальным,  вяжущим  руки  взглядом.

Взгляд то упирался холодным пальцем между лопаток, то окутывал паутиной. В

этот момент Липину  хотелось  крепко  вытереть  свое  лицо.  Желание  было

сильное, он с трудом сдержал себя. Поразмыслив, он принял его за обычную в

горах усталость нервов, рождавшую  причудливые  ощущения.  Объяснение  ему

понравилось: нервы шалят! Но вдруг быстрые  шаги,  хруст  льдинок  и  стук

камней. Кто-то тронул палатку и захихикал  странным,  взлаивающим  смехом.

Сердце Липина сжалось.

   Он принужденно ухмылялся в темноту. Кого испугался? Волков?  Ладно  же,

сейчас он им даст.

   Будут знать!

   Липин вынул ноги из мешка (спал он одетый) и нащупал  холодный  приклад

двустволки.   Медленно   и   осторожно   он   потянул   ее,   тяжелую    и

обжигающе-холодную. Осторожно переломил ружье и ощупью проверил,  заряжено

ли? Ружье было заряжено. "Картечь", - вспомнил он и привычно сказал:

   - Порядок.

   Сказал и прикусил губу. Затем встал на  четвереньки,  отстегнул  клапан

палатки и, держа ружье стволами вперед, выскочил.

   Холодный воздух охватил  его.  Показалось,  спрыгнул  в  ледяную  воду.

"Минус  пятнадцать",  -  отметил  он,  осматриваясь.   Сзади   как   будто

захихикали.  Липин  круто  повернулся  и  вскинул  ружье.  Затем,   тяжело

вдавливая каблуки в сыпучую ледяную крупку, обошел палатку.

   У горы багажа, прикрытого куском темного брезента, никого не было.

   Обойдя  палатку,  он  остановился  у   ее   входа,   присматриваясь   и

прислушиваясь.

   Ветер снова подул - ровно, сильно. Прежнюю сплошную завесу туч  сменили

их лоскутья с просвечивающими закрайками. Тусклая луна ныряла в них. Так в

весеннее половодье в волнах  ныряет  унесенный  водой  круг  замороженного

масла. Того, что делают про запас в сибирских деревнях.

   И довольно светло, ночь походила на  сумерки.  Со  всех  сторон  белели

горные хребты. Поросли стланика делали  их  похожими  на  щеки  небритого,

бледного человека.

   Скалы под шапками свежего снега... Они похожи на старые зубы.  Лесистое

ущелье чернеет бездонным провалом. Где-то в темноте оно вливалось в другие

ущелья.

   Их здесь множество - глубоких и лесистых, с обледеневшими склонами.

   - Веселенькие места, - усмехнулся Липин.

 

 

   От малого  давления  или  скуки  Липин  зевнул.  Он  поправил  брезент,

набросал камней на край палатки. Окончив, покурил у входа.

   Курилось легко и приятно, ветер вдувал дым в легкие. Волки,  напуганные

им, разбежались. Можно идти спать. И палатка представилась Липину желанным

местом, манила, была его домом в этих диких местах.

   Он с нежностью вспомнил старый ватный мешок.

   Нагибаясь к входу, сквозь легкий шум в ушах, появляющийся в  горах  при

движении, он услышал прежние  звуки.  Но  этот  вой  чем-то  отличался  от

прежнего. Его не глушил плотный брезент, он звучал отчетливее.

   Вой несся из ущелья. Липин выпрямился. Чтобы яснее слышать,  он  загнул

вверх мохнатые уши шапки.

   Качал головой: нет, это  не  серые  волки.  Оборотень,  что  ли?  Липин

усмехнулся.

   Может, это гималайский снежный волк?.. Говорят, они приходят сюда.

   Вой пронесся и вернулся, эхом зазвучал со всех сторон.  Не  успело  оно

заглохнуть, как что-то темное отделилось от скалы и укатилось в провал.

   Липин, сжимая ружье, вглядывался.

   - Нужно было стрелять, - бормотал он.

   В ущелье  неожиданно  взорвался  шум  драки:  стоны,  вой,  прерываемый

натужным  ревом.  В  бездне  ущелья  дрались,  и  дрались   жестоко.   Это

перекликалось с криком во сне и потому казалось особенно жутким.

   У Липина отяжелели ноги. И в то же время его охватило любопытство.

   - Что это?.. - шептал он. - Что?..

   Липин осторожно подобрался к краю ущелья. Опершись о камень, глянул.

   Ну  и  темь!  Пахнет  смолой,  торчат  верхушки  елей.  Вой  и  рычанье

усиливаются, и вдруг (Липин обомлел) из ущелья  донесся  истошный  женский

визг. Здесь?.. Он был таким же неуместным, как вой волков в городе.

   Он и толкнул Липина.

   Закинув ружье за спину,  обостренно  чувствуя  каждое  движение  своего

короткого мускулистого тела, Липин стал спускаться вниз.

   Каменистый склон был крут и скользок, приходилось  цепляться  руками  и

ногами. Склон ущелья шел уступами.  Ободрав  ладони,  Липин  спустился  на

верхний.

   Уступ образовывал большую,  в  несколько  десятков  квадратных  метров,

площадку. Верхушки лохматых елей выглядывали из-за  края.  Льдистая  крупа

густо усыпала его.

   А в ущелье шла драка: ясно доносились глухой рев  и  какие-то  странные

завывания, перемежающиеся криками.

   Значит, в ущелье люди?..

   - Эге-гей! - крикнул он. - Кто там?..

   Драка  продолжалась  с  прежним  ожесточением.  Затем,  после  особенно

свирепого рева, шум стал быстро перемещаться. Вначале он  удалялся.  Вслед

за этим дерущиеся загремели камнями левее площадки,  затем  правее.  Липин

отскочил в сторону и присел за большим камнем.

   Снял ружье.

   Послышались  грузные  шаги,  стук   скатывающихся   камней,   пыхтенье.

Царапнули когти, и с коротким рыканьем на  краю  площадки  выросло  что-то

большое и темное.

   "Медведь", - решил Липин. Тот резко, наотмашь ударил лапой.  Закричали.

Медведь быстрыми прыжками пересек  площадку  и  взобрался  наверх,  откуда

только что опустился Липин. Там стал ходить. Медведь небольшой. Глаза  его

- зеленые огоньки, округлые уши прижаты. Зверь сердился.

   Липин вскинул ружье,  решив  -  была  не  была  -  стрелять  в  медведя

картечью. И не выстрелил.

   Внезапно (Липин даже  вздрогнул)  на  выступ  один  за  другим,  словно

подброшенные, выскочили сгорбленные фигуры. Четверо. Они неслись следом за

медведем. Местами они  бежали  на  коротких,  согнутых  в  коленях  ногах,

местами опирались на длинные руки и  тогда  передвигались  боком,  резкими

прыжками, словно пауки-бегунцы.

   Липин замер.

   Странные существа, добежав до подъема, остановились. Сев  на  корточки,

они сгорбились, втянули  узкие  головы,  руки  и  лапы.  Они  стали  точно

походить на лежащие вокруг черные камни.

   Прошла  минута.  Черные  существа  вскочили.  С  резкими,  дребезжащими

звуками  двое  унеслись  на  край  площадки  и  стали  карабкаться  вверх.

Оставшаяся пара, поднявшись и крича, заковыляла к медведю.

   Они, выставляя вперед локти длинных рук, били себя  кулаками  в  грудь.

Эти двое с ревом лезли вверх,  к  медведю,  временами  срываясь  и  падая.

Медведь, начавший беспокойно топтаться, спустился  навстречу.  Он  коротко

рыкнул и сбил переднего. Оба существа, цепляясь друг за друга,  покатились

вниз. Одно поднялось и вновь направилось к медведю.  Другое,  пошатываясь,

проковыляло на четвереньках к камню Липина. Оно село прямо в снег,  поджав

ноги. Круглые ступни зарылись в ледяную крупу.  Остроконечную  голову  оно

схватило руками. И, покряхтывая и раскачиваясь,  роняло  черные  маленькие

шарики.

   "Кровь!" - ужаснулся Липин, жадно разглядывая раненое существо.  Ростом

оно было немногим  более  полутора  метров,  с  вислыми  плечами,  круглой

грудью. Волосы (или одежда?) покрывали короткое тело. А  лицо  неразличимо

темное, чем-то прикрытое.

   ...Медведь испуганно ухнул. Липин поднял голову и увидел  стремительные

черные силуэты. Это были двое, что обошли медведя стороной. В этот  момент

третье существо, до сих пор отвлекавшее медведя,  с  криком  бросилось  на

него. Сцепились. Темный клубок покатился по краю,  скатился  на  площадку,

распался на мгновение, вновь сцепился и стал кататься  по  площадке,  весь

седой от ледяной крупы.

   Мелькали лапы, руки, ноги, головы. Шерсть летела клочками вверх.

   В те редкие моменты, когда клубок распадался, трое нападающих  метались

вокруг медведя. Он рычал, кружился на  месте,  бил  лапами  наотмашь.  Но,

видимо, слабел.

   Он сделал попытку  вырваться:  зарычал,  защелкал  зубами,  бросился  к

скале. Но черные существа схватили его за задние лапы  и  опрокинули.  Они

мяли  зверя,  стонущего,  втискивая  его  в  мешок.  Послышался   натужный

приглушенный хрип - мешок затянули. Но этот медвежий хрип был мучителен. У

Липина сжалось сердце. Непроизвольно, только чтобы оборвать страшный звук,

Липин поднял ружье стволами вверх, сдвинул предохранитель и нажал спуск.

   Ружье дернулось в его руках. Оно  громыхнуло,  выпустив  длинную  струю

огня. Вспышка на мгновение сгустила темноту, но, когда  Липин  вновь  ясно

увидел площадку, странные существа исчезли. И в ущелье тихо! ни стонов, ни

воя!.. Ничего!..

   - Ни-че-го, - пробормотал Липин.

   Он закинул ружье за плечо и пошел, спотыкаясь. Очнулся, наткнувшись  на

гранитную стену.

   - Сон был, я сплю, - сказал он и начал подниматься.

   Около палатки  он  стряхнул  снег  неловкими  тяжелыми  ударами.  Влез,

застегнул клапан. Нащупав выстывший спальный  мешок,  лег,  положив  ружье

рядом.

   - Сон. Я сплю.

   А сна-то и не было. Липин закурил.

   Растерянно ухмыляясь, он глядел на красную шапочку огня и не чувствовал

вкуса дыма.

   - Это галлюцинация? А? - сказал он.

   И долго еще Липин перебирал в памяти мельчайшие подробности увиденного.

И не заснул до утра, а когда рассвело, он сошел на каменистую  площадку  и

увидел, что камни под  снегом  вовсе  не  камни,  а  синеватые,  с  дымкой

кристаллы. Их здесь множество.

   Он туго набил ими карманы, чтобы унести  отсюда,  а  поглядев  на  них,

вспомнить то, что он видел до сне или наяву.

   ...В городе он заказал перстень своей подружке. Другие кристаллы  отдал

Приходько на химическое исследование.

 

 

 

   СОСЕД

 

   Май 1982 года. Необыкновенно теплый, можно было спать на улице,

 

   Эта командировка в Новосибирск не порадовала Нехалова. Во-первых, завод

все не отгружал станки, Да и то сказать, сотни людей висели  на  заводском

телефоне,  из  них  десятка  полтора  сущих  прохиндеев.  Они   предлагали

снабженцам путевки и очереди на покупку автомобилей "Москвич" и "Жигули".

   У Нехалова не было путевок и автомобилей,  а  только  желание  получить

станки и убраться домой. А еще он чуял, что нравится директору: не вязнет,

не суетится, ведет себя достойно.

   Чуял  -  программные  универсальные  станки  ему   дадут.   Он   всегда

чувствовал, дадут  или  нет,  так  развила  в  нем  работа  телепатические

способности.

   Место ему дали в гостинице в двойном номере  с  постояльцем  непонятной

профессии.

   Нехалов его никогда не видел днем и редко ночью.

   Сосед был и одним, и разным. То старичком, то девушкой или  современным

парнем, кто их разберет. И чувствовалось, что он  посторонний,  шпион  или

артист. Потому и внешность  разная.  То  влетит  птицей,  а  не  то  ночью

замяукает котом.

   Эта гипотеза удовлетворила Нехалова - артист!  Потому  и  сны  виделись

фантастические. Раньше Нехалову снилось деловое: директор,  жена,  дети...

Теперь  снились  ракеты.  А  однажды   приснился   себе   самому   Нехалов

радиопередатчиком, будто сосед передает им, Нехаловым, разные сведения.

   В ночь на вторник он передал такую радиограмму:

   "Арбукез Мобешти - Всесовету относительно распространения телепортации.

План Ауза выполнен, возникли затруднения  увлечением  охотой  на  животное

медведь, кристаллы в руках людей".

   В среду Нехалов стал уже  радиоприемником,  так  как  принял  следующее

сообщение:

   "Всесовет  -  Арбукезу  Мобешти  относительно  выполнения  плана  Ауза.

Сколько времени займет у людей понимание свойств кристаллов?"

   Нехалов решил, что он злоупотребляет кофе, и стал обедать в диетической

столовой, невкусно, водянисто, зато по-медицински. Не помогло, в  ночь  на

пятницу (он обедал протертым супом и паровыми котлетами)  Нехалов  передал

следующее сообщение:

   "Всесовету -  Арбукез  Мобешти  относительно  времени.  По  обнаружению

телепортационных свойств будут изучаться  в  так  называемых  НИИ,  у  нас

минаусах будут созданы новые НИИ, изучатели напишут диссертации  и  книги,

на что уйдет двести земных лет. Предлагаю обратить особенное  внимание  на

людей, называемых чудаками-изобретателями,  разновидность  существ  у  нас

неизвестная".

   Тотчас же Нехалов принял короткий ответ:

   "Всесовет - А.М. относительно чудаков-изобретателей.

   Действуйте. Почему в последних сообщениях примешивается  вид  странного

металлического сооружения. Проверьте чистоту канала".

   И тут-то  Нехалова  разбудил  сосед.  Он  стоял,  страшно  волосатый  и

ощетиненный, в виде той гориллы, которую показывают по  телевизору.  Глаза

его лучились красным светом. Он прошипел:

   - Завтра получишь станки, убирайся отсюда к матушке  черта!  Понятно?..

Подводилов ты, чистой энергии жалел...

   - Все десять? - спросил одуревший и все-таки не потерявшийся Нехалов.

   - Два. Вам нужно два. Ты сквалыга!..

   - Спасибо.

   - Проваливайте!.. Пошел! (И даже посинел от злобы.)

   - Прямо сейчас? - спросил перепуганный Нехалов.

   - Сию минуту к матушке черта!

   Нехалов быстро оделся и ушел. Он брел сонный пустыми улицами города, на

ходу передавая текст:

   "Арбукез Мобешти - Всесовету относительно чудаков-изобретателей.  Прошу

разрешения пустить мозговой зонд в среднего представителя канал вычищен".

   И принял следующий:

   "Всесовет     -     Арбукезу     Мобешти      относительно      зондажа

чудаков-изобретателей, - бормотал  Нехалов.  -  Зондаж  разрешается  никто

кроме крауготов не в состоянии осуществлять телепортацию".

   Эту  ночь  несчастный  телепат-толкач  провел  на  скамье,  в   сквере.

Жаловаться милиции он побоялся. Зато с утра его дела  быстро  двинулись  -

ему отгрузили даже три станка. Счастливый Нехалов дал телеграмму на  завод

и побежал купить билет на самолет. И все, что было  у  него  в  голове,  -

ночь, телеграммы, Всесовет и прочее,  -  исчезло.  Забылось  накрепко.  Но

Арбукез Мобешти, показывая этим хорошую память, не забыл Нехалова...

 

 

 

   ДВЕ НЕДЕЛИ ОТПУСКА

 

   19.5.82. Взял отпуск - переутомился.

   Открылось мне это внезапно. Я спокойно обедал.

   Вчера завод отдал новую партию  станков    моим  улучшением),  и  нас

перестало лихорадить.

   Я обедал  бутербродом,  стоял  у  окна  и  смотрел  на  улицу.  По  ней

прокатывалась цепь грузовых машин.  Пыль  и  чад  поднимались  к  нам,  на

девятый этаж.

   Шли грузовики. Я считал машины, проходящие без груза, и меня трясло  от

негодования: гнать машины пустыми!

   Жуя, я задумался о тотальной рационализации процесса жизни  и  прикинул

свои возможности. Я мечтаю быть  изобретателем-профессионалом    штатном

расписании нет такой должности).

   А пока я изобретатель-чудак, одиночка. Мне дана жизнь (одна). Имею  три

авторских свидетельства: бедно и огорчительно...

   Сумма знаний (всех) равна 4, помноженным на 10 в  12-й  степени.  Число

комбинаций их (ресурс возможных изобретений) составляет же 24^10^18, что в

100^100 раз больше всех атомов вселенной. А тут пустые  грузовики...  И  в

этот момент меня и ударило.

   Падая, я уронил бутерброд и вцепился  в  подоконник.  И  увидел  -  мир

рассыпается передо мной в голубую пыль.

   Рассыпались чертежные столы, бумаги, счетные машины, люди, находившиеся

в комнате.

   Затем темнота и пробуждение. Я открыл глаза в здравпункте, на  кушетке,

обтянутой холодным дерматином. Один  мой  рукав  был  засучен,  в  бицепсе

ощущается тягучая боль. От меня отходила Мария Игнатьевна  -  со  шприцем.

Она подошла к раковине и пустила струю. Вытянув поршень, стала мыть шприц.

   - Что это? - спросил я, ощущая боль в затылке и сладкое  изнеможение  в

теле. - Кирпич?

   - Два кубика кордиамина, - сказала она.

   - А вообще?.. Знаете, в голове ощущение - ей тяжело, ее раздуло.

   - Лежите и молчите. Вы что же, Григорьев, решили, что у вас нет сердца,

нет тела, а только мозг? Работаете как лошадь. Изобретатель! Фу...

   И Мария Игнатьевна, добрая душа, стала меня  воспитывать.  Я,  лежа  на

кушетке, рассматривал потолок с волосной трещинкой и решил просить отпуск.

И даже сочинил (в уме) рапорт начальству.

 

 

   Дали отпуск! Проведу-ка я его дома. В самом деле, надо помнить механику

тела: питание, физкультура, прогулки, сон, холодный душ и т.д.

 

 

   20.5. (20 ч. 30 м.). Я в сквере и сижу на скамье. Вокруг вьются комары.

На светлом небе они взлетающие и снова падающие снежинки, на  темном  фоне

дома они светят крылышками и оттого видятся мне  узенькими  гофрированными

ленточками.

   Увидел я это впервые, и меня поразила способность глаз стробоскопически

воспринимать движение. По-видимому, это происходит от нехватки  освещения.

Глазу трудно схватывать движение крыльев, их проекции скользят по  глазным

нервам и накладываются одно на другое. Отсюда и эффект. Некоторое время  я

размышлял над возможностью крыла в  аэронавтике,  о  замене  его,  скажем,

полужесткими  лентами.  Но  голова  работала  смутно,  в  ней  что-то   от

надвигающихся сумерек и от недвижной плотности  древесины.  Тогда  я  стал

разглядывать деревья, людей, первую выскочившую звезду. Как ее звать?

   Никогда я не ощущал такой жадности видеть. Мне хотелось посмотреть все.

   Я разглядывал ветки, освещенные фонарем;  парочки  целующиеся,  окурок,

зачем-то приклеенный у витрины гастронома.

   Мое ощущение: я прибыл из космоса и вижу чужую жизнь.

 

 

   21.5. Утро я провел у знакомых  -  живут  они  в  частном  строении.  Я

помогал им в огороде и придумал новый тип лопаты - рукоять в виде  боевого

бумеранга,  режущее  лезвие  маленькое,   изогнутое.   Это   удвоит   темп

землекопания.

   Поработав, я вынес табурет и долго отдыхал около грядок. Хорошо! Мелкие

комары толклись над каждым пучком крапивы. Трясогузка  присела  на  грядку

редиса и кивнула мне хвостиком. И тут же взлетела. Я  (собой?)  ощутил  ее

взлет и рванулся следом. Но опомнился и ощутил  как  разновидность  своего

счастья всех комаров, пучки молодой крапивы и лопуха. Но они чужие мне,  я

принадлежал к другому, потребляющему их миру. Я стал размышлять  о  триаде

жизни (насекомые - животные - травы). Машины, еще  не  изобретенные  мной,

теснятся в голове, они зовут, и кричат, и требуют:  "Овеществи!.."  Такое,

видимо, ощущают бездетные женщины, слышащие приказ: "Роди!" И я  засмеялся

- от этой разновидности счастья.

   Меня  волнует  растительная  красота   контуров.   Такое   отличие   от

кристаллических структур с их плоскостями и центрами кристаллизации. Но  и

перекличка есть, и перекличка... А вдруг все живое - это сочетание  жидких

кристаллов?

   Не в этом ли метод изобретения будущих машин?

   22.5. Гулял в тополевой  аллее.  В  полдень  туча  завесила  солнце,  и

тополевый пух  смешался  цветом  с  древесной  корой.  День  порыжел,  как

старинная картина. Но подул ветер, туча  прошла,  солнце  ударило,  и  все

зеленое засветилось.  Тополя  же  стояли,  будто  ряды  форсунок,  горящих

зеленым пламенем.

 

 

   Увидел странное - моя тень на сером асфальте окаймлена  узкой  и  яркой

полоской. Ясно, это мозговые неприятные явления (тот удар). Есть и другое:

все время я ощущаю присутствие невидимых. Они  зовут,  они  тихо  окликают

меня, они произносят странное имя. Чудное.

   Приму-ка на ночь снотворное.

 

 

   Открытие: там, где быть цветам,  сирень  выставила  черные  угольки.  В

черном спрятана формула каждого цветка - семилепесткового. И  не  верится,

что из  этого  черного  надуется  цветочная  гроздь  -  большая,  влажная,

лиловая. Хотя и знаю по опыту.

 

 

   Набросал эскиз гибкого (ленточного) крыла и завел  тетрадь  для  записи

неприятных мозговых явлений.

 

 

   24.5. Оса угодила в миску воды. Стенки миски эмалевые,  скользкие,  она

не могла вылезти и мокла в  ней  часа  два.  Но  я  спас  ее  в  нарушение

параграфа инструкции о невмешательстве в жизнь других миров (мой психоз  -

воображаю себя пришельцем, забывшим свое  имя).  Но  я  спас  насекомое  и

положил на солнце.

   Оса была крепкая. Немного обсохнув, она привстала и загудела  крыльями.

И не поднялась. Тогда перестала гудеть, а вытерла себе голову и усики.

   Особенно долго терла голову с правой стороны. Потом  протерла  хоботок,

беря его передними лапками и несколько раз вытягивая до отказа.

   Втянув хоботок, оса опять погудела и снова осталась на месте. Тогда она

вытерла лапки - передние и задние - и выжала  воду  из  нагрудной  щетины.

Этого ей показалось мало. Оса стала кататься на полу и облипла пылью.

   Промокнулась ею, зажужжала и унеслась. Я рванулся следом. Я был  оса  -

проносился в промежутках ветвей, затем пошел на снижение.

   Когда эта дурь кончилась, я сидел у мостовой, рядом  с  желтой  горстью

одуванчиков, и растерянно смотрел.

   А такая идея - сделать искусственную планету, шар, полый внутри. Там мы

и выстроим дома. Варианты материалов  -  железо  и  пластики,  силикаты  и

пластики.

 

 

   Черт бы побрал этот отпуск! Или я схожу с ума?..

   Мне кажется, у меня есть странное внеземное имя. Оно доносится  ко  мне

из уличного шума, из скрипов деревьев. Но я не могу расслышать его.

   Был в поликлинике. Врач назначил меня на снимок головы, выписал  ножные

горячие ванны (на крестец - горчичники). Мило!

 

 

   26.5. Зацвела черемуха, принесла медовый запах и короткое  похолодание.

Молекулы запаха синим дымком плывут вдоль улицы.  Они  клубятся,  обтекают

дома, влетают в носы. Я тотчас прикинул  возможности  сделать  портативное

устройство  для  анализа  запахов:  гроздь  трубочек,   покрытых   изнутри

меняющими цвет реагентами, и насос.

 

 

   Набросал  в  записнушку  и  предполагаемое   устройство,   и   название

реагентов. Вот что странно - я вижу структуру этих реагирующих  веществ  в

виде сросшихся параллелограммов. А ведь в химии я пустое место.

   Проверить по справочникам.

 

 

   Проверил - ходил к Приходько, в лабораторию. Он химичит  над  какими-то

странного вида кристаллами. Красивые такие, я стащил один.  А  анализатора

еще  нет,  но  теперь  он  будет,  будет...  Ура!  Я  уменьшил  количество

изобретений на одно. А гибкое крыло? Значит, на два. Но еще и планета...

   По сему случаю выпил сухого вина - бутылочку - и пошел гулять.

 

 

   31.5. Распустились сирень, яблоня-дикуша, ранеты и  верхние,  пригретые

цветы крупноплодных яблонь.

   Сколько цвета, запахов, пчел! Они кружат у яблонь даже в сумерки.

 

 

   1.6. Первая жара. Скворцы и  воробьи  сидят  с  раскрытыми  клювами.  В

зелени  деревьев,  словно  мыши,  ползают  мухоловки.  Мне  ясны  основные

соотношения жизни - жертвы и хищники, снова жертвы и снова,  как  ступени,

хищники. Наверху этой лестницы стоит победитель - человек.

   Он высок, он император, он первое лицо на Земле.  И  -  грустное  лицо.

Почему он так одинок здесь, почему равного ему в природе нет?

 

 

   2.6. Рыжий, жалкого вида кот пошел в сени  (опять  я  был  у  знакомых,

опробовал лопату-бумеранг). Кот шел с оглядкой.

   Курица, ловящая  червяков,  увидела  его.  Она  бросила  свои  земляные

раскопки и тоже пошла в сени. О чем она говорила с котом, я  не  знаю,  но

сначала из сеней с максимальным достоинством вышел рыжий  кот,  а  за  ним

твердо ступала белая курица. Из нее так и выпирал самоуверенный  характер.

Это же смешно - видеть личность в птице.

   Прорабатываю тему железной планеты.

 

 

   5.6. Отцвели яблони, опал их цвет. Всюду лежат лепестки.  Кажется,  это

умерли все на свете белые бабочки.

   Жуткое ощущение! Умереть  -  значит  не  вернуться.  Я  тоже  умру,  не

достигнув своей родины. Где  она?  В  городе?..  На  зеленой  природе?  На

планете, выкованной из железа, что снится мне еженощно?

   В моих снах она похожа на шар поседевшего  одуванчика.  И  я  не  знаю,

просто ли снится она или это вызревает гроздь моих будущих изобретений.

   Я знаю, я одинок, я всем чужой, мне предельно тоскливо.

 

 

   К вечеру похолодало и прошел дождь с ветром. Так - сначала ветер  угнал

яблоневые  лепестки,  затем  дождь  помочил  все.  И   мокрый,   холодный,

почерневший асфальт вдруг задышал, завихрился, зашевелился белыми дымками.

   Я увидел на нем десятки бегущих легких  фигурок.  Вдруг  одна  из  них,

повернув ко мне странное лицо, крикнула:

   - Добрый вечер, Арбукез! Давно тебя не видно.

   И сам я бежал, ветер толкал меня в спину,  а  я  не  мог  остановиться.

Потом я вернулся и увидел самого себя, тупо глядящего  вдаль.  До  предела

глупая рожа!

 

 

   6.6. Мир Земли чудесен! Он состоит из вложенных друг в друга миров. Они

сочетаются. Например, у куста сирени -  там  гнездо  горихвосток  -  лежит

черный кот. Он уверенно смотрит наверх, на суету птиц: съем! А я вижу  его

связь с  птенцами,  и  связь  птиц  с  насекомыми,  и  связь  насекомых  с

растениями, их связь с микробами, а тех - с животными.

   Я стараюсь проследить перемещение земной энергии от  одного  объекта  к

другому.

   Фокус жизни - перемещение энергии.

   Фокус техники - создание энергии.

   Опираясь на технику, человек  начал  путь  особого  существа.  А  конец

пути?.. Он представляется мне  в  виде  освобожденного  разума,  человека,

вертящего солнцами. Высшим усилием человека будет создана вторая,  особая,

вселенная. Это цель! Это работа!

 

 

   12.6. Завтра на службу, и сегодня я вышел на реку половить язей.  Ловил

их на личинку жука-носорога (торгует ими старик, 10 копеек штука).

   Лодка у меня складная, легонькая, стекловолокно плюс мини-двигатель. От

горизонта набегает мерная зябь.

   Я качаюсь в лодке. Волны несут и несут ко мне бесчисленные  зеркала.  Я

же прислушиваюсь к колокольчикам: донок, жду поклевку.

   Суета видений и мыслей  ушла  вчера,  и  тоже  ударом.  Зеркало  чудных

видений погасло. Но они же меня посещали! Они были.

   Было небо с тысячью солнц, мерцание цветов в сумерках  и  фигурки,  что

бежали передо мной по асфальту. Было и ушло. Теперь я вполне  нормален,  я

живу в мире, требующем рационализации.

   Но какой? Может быть, сращение себя с машиной?

   Тогда я сразу уменьшу число комбинаций, то есть  изобретений,  на  один

порядок.

 

 

   24.6. Перечитал все и... удивился. Прими я всерьез этот бред, то мог бы

пойти  к  психиатру.  Или  дать  в  некую  звездную  туманность  следующую

телепатограмму:

   "Адрес: Звездная Туманность, планета Железопластмассовая.

   Текст: человечество вступило на путь научной техники  и  не  свернет  с

него. Оно идет логичным  и  ясным  путем.  Сейчас  люди  -  это  существа,

управляющие механизмами, приделавшие  себе  крылья,  колеса  и  двигатели.

Затем они превратят себя  в  киборгов,  чтобы  безгранично  продлить  свою

жизнь.

 

 

 

   СООБЩЕНИЯ В СИСТЕМУ ТУМАННОСТИ 333

 

   "Арбукез Мобешти -  Всесовету.  Нахождение  зонда  в  мозгу  изучаемого

объекта показало, что данные существа готовы повторить наш путь:  существо

- механизм - киборг  -  постройка  Железной  планеты  -  проникновение  во

вселенную. Прошу на Всесовете обсудить возможность  предупреждения  данных

разумных  существ  опасности   пути.   Также   требую   передачи   секрета

телепортации".

   "Всесовет - Арбукезу Мобешти. Относительно помощи людям в телепортации.

Действуйте осторожно, иначе отнимете гордость поиска и находки".

 

 

   "Арбукез Мобешти  -  Всесовету.  Передаче  секрета  нет  необходимости.

Григорьевым переброшена мышь через стену. Кристаллы  недостаточно  чистые.

Работа   кристаллами   попала   Высокой    Науке.    Отыскиваются    общие

закономерности.  Переместили  на  метр   грамм   золота.   Создаются   НИИ

телепортации, буями - ретрансляторами не спешите".

 

 

   "Всесовет - Арбукезу Мобешти. Относительно докторов и кандидатов -  кто

они?"

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету.  У  людей  кандидат  -  это  ихневмон,  а

краугот - доктор наук. Ихневмонов больше, чем крауготов".

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету. Относительно созданий  НИИ  телепортации.

Создано более тысячи по числу добытых кристаллов. Исследуются  возможности

очистки".

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету. Относительно  практической  телепортации.

Чудаки-изобретатели  предприняли  попытку  воздействовать   вибрацией   на

кристалл. Григорьев, прозываемый технарем, интуитивно решил задачу  -  при

наличии батареи от фонарика и массажного аппарата перебросил пачку сигарет

через город ихневмону Приходько. Ученый  мир  взволнован,  и  сверхкраугот

Вахтин включился в работу. Все  упирается  в  очистку  кристаллов,  земная

химия не скоро справится с этим.  Но  прошу  обратить  внимание:  пришлось

сократить гипотетические сроки".

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету. Относительно кристаллов. По месту находки

на территории  Сибири  они  названы  сибиритом.  Я  их  видел,  работаю  в

лаборатории простым котом. Они малы, чтобы привести  в  колебание  атомную

решетку человека и затем наложить ее на световую волну".

 

 

   "Арбукез Мобешти -  Всесовету  (срочное!).  Относительно  телепортации.

Найдены гигантские чистые  кристаллы  на  территории  Эвенкии,  они  решат

вопросы  телепортации,  Приступайте  к   постройке   буев.   Хочу   спасти

вышеозначенного находчика кристаллов, он упал, тяжело ранен".

 

 

   "Арбукез  Мобешти  -  Всесовету.   Относительно   выговора   за   вызов

Блистающего Шара без согласования. Необходимо медицински помочь  человеку,

но сохранить в тайне пребывание Блистающего Шара.  Находчик  Мохов  принял

его за  галлюцинацию,  отбрасывают  обвинение  во  вмешательстве.  Сообщаю

запись разговора человека с психиатром (зигрисом).

   - Вы, говорят, видели что-то необычное.

   - Видел.

   - Что же это было?

   - Мои грезы да кристаллы.

   - Но там оплавлен гранит. Не могли там оказаться пришельцы?

   - Там просто упал метеорит".

 

 

   "Арбукез  Мобешти  -  Всесовету.  В  дополнение  к  ранее  сообщенному.

Технарями похищены  большие  кристаллы  у  крауготов,  ведется  работа  по

транспортации. Установлено: вышеупомянутый Григорьев уже  перемещается  из

дома в  мастерские  НИИ  с  помощью  карманной  установки...  Относительно

нарушения режима запрещенной охоты четвероногое медведь.  Прошу  заставить

миннигов  вернуть  медведя,  справлюсь   один,   если   будет   разрешение

перемещаться во времени".

 

 

   "Арбукез Мобешти -  Всесовету.  Относительно  крауготов  и  ихневмонов.

Защитили десять тысяч  диссертаций,  описывают  переброски  одного  грамма

вещества   на   один   метр.   Сверхкраугот   Бахтин   собрал    множество

чудаков-изобретателей, а крауготам заявил:  их  науку  может  родить  факт

транспортации, как астрономию родил чудак - изобретатель подзорной трубы".

 

 

   "Арбукез   Мобешти   -   Всесовету.   Относительно    времени    первой

транспортации. Может быть осуществлена через сто лет. Бахтиным  подключены

к работе  писатели,  они  пишут  о  мучениях  чудаков-изобретателей,  ярко

показывают возможности телепортации".

 

 

   "Арбукез  Мобешти  -  Всесовету.  Относительно  открытия   телепортации

объявлено: не осуществится никогда, доказано крауготами: человек  прибудет

на другую планету мертвым. Возмущен, прошу разрешения открыться людям".

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету (сверхсрочное). Относительно  телепортации

собаки на сателлит Земли - все прошло удачно".

 

 

   "Арбукез Мобешти - Всесовету.  Относительно  сверхкраугота  Бахтина.  С

помощью  толкача   Нехалова,   добывшего   материалы,   построена   машина

телепортации, изобретение Григорьева. Может телепортировать  человека,  по

требованию крауготов машина  опечатана.  В  плане  намечены  тридцать  лет

опытов над животными - для выработки теории".

 

 

   "Арбукез Мобешти -  Всесовету  относительно  телепортации  лабораторной

кошки Улианы - все прошло удачно".

 

 

 

   ДЕСЯТЬ МИНУТ ГРИГОРЬЕВА

 

   Дежурил у машины Семушкин, человек покладистый за бутылку арманьяка. Он

и пустил их в башенную пристройку, к Машине. И когда все уже было  сделано

и Григорьев лежал в машинной, Бахтин спросил его шепотом:

   - Жене позвонить?

   - Моей?

   - А чьей же? - поразился Бахтин.

   - Не надо звонить, - пробасил Григорьев.

   - Ты хоть намекал ей? - заинтересовался Бахтин.

   Григорьев промолчал, и Бахтин ушел. Но приник к двери и стал глядеть  в

специально проделанную им дырочку. Телевизорам он не доверял. А в машинной

оставаться не разрешалось.

   Бахтин стоял, изолировавшись резиновым ковриком,  а  Григорьев  остался

один. Ему было как-то не по  себе.  Не  то  чтобы  он  боялся,  нет...  Он

покосился на дверь.

   Гм, дверь... Обита, за ней стоит  Бахтин  и...  ждет.  Чего?..  Успеха,

конечно. А кричать не нужно, микрофон  держит  черное  свое  ухо  рядом  с

губами, он настороже...

   Микрофон караулит все его слова и, быть  может,  предсмертный  крик.  В

него сейчас можно сказать Бахтину (и Машине): "Знаете что? Идите вы все  к

черту с вашей телепортацией, я пошел домой, изобретать буду, но летать  не

стану". А кто станет?.. Вдруг это больно? Собака и рвалась, и визжала.

   - А я не заору, - пробормотал Григорьев. - А Мария? Вот бы увидела.

   Спина устала. Григорьев попробовал ворохнуться и лечь хотя бы  на  бок.

Но Машина держала крепко.

   Снизу она напирала резиновой холодной губкой, сверху жала крышкой.

   Со стороны это походит, Григорьев знал, на стеклянный саркофаг.

   Над Григорьевым нависала голова Машины. Он видел  медленно  шевелящиеся

ее части и морганье индикаторов. Да,  сработано  все  на  высоком  уровне,

чисто и аккуратно.

   Добротная вышла штука, хорошие  работали  мастера  -  со  всех  заводов

Сибири. И отлично всех увязал Нехалов.

   - Ты поосторожнее, - сказал он Машине.

   Она гудела, а Григорьев размышлял.

   Он  вспомнил,  что,  хотя  ее  общую  схему  придумал  он,   Машина   и

конструировала, и частью делала себя сама. Что даже Бахтин не  все  о  ней

знает. Но эксперименты с собаками шли стопроцентно удачно,  а  кристалл  в

ней был великолепен.

   Но может быть и неудача - по теории вероятностей.

   Есть такая теория. Умная. Она не соврет, об этом все говорили: Бахтин и

другие. Главное, конечно, Бахтин...

   Гм, откуда выскочила эта цифра, еще и зеленая? А-а, сейчас Машина будет

собирать в нем информацию, всюду заглянет, все прощупает. Вот черт!

   Она узнает о нем больше самой Марии.  Смешно?..  Не  очень.  Информация

уйдет в ту черную пятиэтажку без окон,  что  вертит  на  крыше  антеннами,

которую окружает лес столбов с толстыми проводами.

   - Валяй, Машина! - сказал Григорьев. - Валяй! Что тянуть?

   Сказал - и ощутил поклевыванье в кончиках пальцев,  потом  в  руках  до

плеч, в ногах, в кончиках пальцев. К Григорьеву пришло странное  ощущение,

словно бы он таял дрожа. Ему стало страшно, захотелось крикнуть и убежать.

   Телесный испуг промелькнул в нем. Григорьев знал, что  сейчас  он  и  в

самом деле по-настоящему перестанет  быть  здесь.  И  возникнет  совсем  в

другом месте. Григорьев презрительно улыбнулся страху тела.

   - Дрожишь, протоплазма, - сказал он, видя, что ноги  его  тают,  словно

размазываются в сумраке комнаты.

   Сначала, как оно  и  положено,  исчезли  пальцы,  затем  ступни.  Когда

подошли  толстые  берцовые  кости   -   загудело   сильнее.   И   нарастал

пронзительный и чужой звук.

   Откуда он?.. Что это?.. Что-нибудь  с  Машиной?..  Но  аварийная  лампа

темна. А-а, это крик! И вдруг в синих вспышках индикаторов  он  увидел  на

выпуклости шаровой головы Машины чье-то лицо.

   Дикое! Выпучены глаза, распахнут рот,  переднего  зуба  не  хватает.  И

Григорьев понял - это он, его лицо,  его  зубы,  он  кричит,  но...  зачем

кричать, боли нет.

   И ног уже нет, и туловища, осталась одна  голова.  Последним  поворотом

своего  тающего  глазного  яблока  он  увидел  ряд  прозрачных  саркофагов

одинакового размера, с одинаковыми Григорьевыми.

   "Орешь, тело?.. - мысленно спросил Григорьев. - Визжишь?"

   И все прекратилось - и страх, и крик, и он сам. Григорьев  ощутил,  что

разбухает быстро, стремительно.

   Увидел набегавшую на себя стену, зажмурился - и пронесся сквозь нее.

   Теперь он стоял на улице: нагой гигант стеклянной прозрачности. "Ничего

себе, разбарабанило Мишку", - весело подумал он. Да он ли это?  Вот  здесь

перелом кости. Хорошо срослось (он наклонился и увидел в себе тени  жил  и

костей). А сквозь ступни ног просвечивает город. Григорьев поднял  руку  -

сквозь  ладонь  замигали  ему  дальние  звезды.  Вот  бы  туда...  Ничего,

терпение...

   Он потянулся к Луне раскрытой  ладонью,  и  космический  корабль  белой

звездой прошел сквозь его ладонь. Сверкнули желтые иллюминаторы.  В  одном

торчало широкое лицо с расплющенным  носом  -  человек  смотрел  на  него,

должно быть, не веря себе. И рот открыт.

   - Опупел, - сказал ему Григорьев и пожалел, что  таким  его  не  увидит

Мария. Это бы очень помогло в семейной тряской жизни.

   - Надеюсь, меня снимают.

   С высоты Григорьев увидел зарево приближающегося утра. Шагнул навстречу

ему. Случилось то непонятное, что с тех пор называют эффектом  Григорьева.

Он остался на месте, из него вышел второй  Григорьев.  Он  шагнул  и  тоже

замер. Затем вышагнул третий, четвертый... Этот последний увидел, что ноги

его уже стоят на лунной горе.  Той  самой,  которую  Бахтин  указывал  ему

пальцем на карте, еще они очертили ее синим кружком.

   - Даже разброс в десять километров будет хорош, - говорил ему Бахтин.

   - Ух ты! В точку!.. - вскрикнул Григорьев и присел уже в своем  обычном

размере.

   Плотный и жилистый человек, он сидел на лунном  камне.  Не  прозрачный,

нет, а вполне вещественный. Только вот голый, и дыханья нет, хотя грудь  и

колышется.

   Где время?.. Вот оно, на руке, в виде часиков с одной только стрелкой и

тонкой красной черточкой. Стрелка - толчками - ползла к этой черточке. Гм,

гм, время идет, и надо спешить.

   Но это же Луна!.. Именно она - и тени черны, и небо.  А  камни  легкие.

Попрыгать, что ли?.. Говорят, здесь легко.

   Григорьев встал и почувствовал - роботы уже близко, они спешат к  нему.

Вот глухой и далекий взрыв и гул, ощущаемый и сквозь  камни.  По-видимому,

это работают сейсмороботы.

   Или упал метеорит?..

   Луна!.. Вот черт!.. Но к Григорьеву подошла историческая кошка Улька  и

потерлась о ногу.

   Ульяна прославилась своей дракой с первой лунной собакой.  Дрались  они

перед телекамерой, Григорьев смотрел и не знал, что ему делать -  смеяться

или плакать. У жены сомнений не было, она плакала и жалела зверей.

   - Бедная, маленькая, экспериментальная, - говорил он, гладя Ульяну. - А

все же поразительно: солнце косматое, сердитое, звезды, кошка...

   - Лунная, грязная, бедная...

   Из-за камней вывернулся робот. Суставчатый  и  сверкающий,  он  здорово

смахивал  на  алюминиевого  паука  и  был  потрясающе  подвижен.   Идя   к

Григорьеву, он работал - карабкался на камни и  энергично,  только  клочья

вверх летели, разгребал лунный мох.

   Он подбежал  к  Григорьеву,  присел  на  задние  лапы  и  выставил  две

передние. У этого робота вполне приличная сохранность: башенка  с  глазами

легко крутилась,  светился  красный  индикатор  и  какая-то  трубка.  А-а,

телекинез. Значит, Бахтин организовал передачу. А он  голый.  И  Григорьев

торопливо прикрылся.

   Мелькнули искры между рожками антенны робота.

   - Сигналит, - догадался Григорьев и шагнув к многоножке  -  дырочка  на

корпусе, палец войдет. Что это?.. Метеорит ковырнул?

   Многоножка попятилась от его пальца, и Григорьев опасливо покосился  на

лунное небо. Кошка пропала в камнях, ловя свою  тень.  А  со  всех  сторон

торопились  к  Григорьеву  роботы.  Штук  двадцать.   Половина   их   были

многоножки, четыре суставчатых. Прочие двигались на колесах.

   Последним  шел  большой,  коробчатый  робот-матка.  Он   направился   к

Григорьеву. Подъехал и спросил:

   - Вы кто?

   Григорьев объяснил.

   - Запрошу информацию, - оповестил робот, выпуская антенну  и  мгновенно

втягивая ее обратно. Откинулся борт.

   - Садитесь в кузов, - сказал он.  -  Изолируйтесь  резиновым  ковриком.

Инструменты в кузове. Требуют осмотра механизмы за номерами 102, 576, 981,

983. Ремонт нужен номеру седьмому и от сто второго до сто девятого.  Актом

списан механизм за номером 13. Телепрограммы вашей работы  поведут  роботы

номер 75, 101, 1001/бис.  На  всех  телеканалах  ("Это,  конечно,  устроил

Бахтин. А не предупредил, хитрец!").

   - Я же не одет! - возразил Григорьев.

   - Изолируйтесь ковриком.

   Из-за скалы опять выбежала кошка. К нему? Нет,  за  ней  гнался  Второй

Лунный пес, дворняга. Он разевал пасть, будто лая.

   - Фью, фью, - засвистел Григорьев, но те  скрылись  в  тени.  Да  и  не

услышали бы.

   Откинулся задний борт. По нему к Григорьеву  вползла  многоножка.  Одна

лапа ее волочилась - сломана. Григорьев сделал юбочку из запасного коврика

и взял в руки сварочный аппарат.

   - Теперь можете и по всем каналам...

   У трех роботов оказался  пробой  метеоритом,  у  остальных  было  нужно

сменить отдельные стандартные блоки. Он  не  был  механиком,  но  с  делом

справился. Этот  ремонт,  конечно,  придумал  Бахтин,  как  доказательство

возможностей.

   Григорьев торопился - стрелка спешила к черте. А тогда  кончится  запас

энергии. Скоро кончится.

   Работая, он говорил машинам:

   - Однако вы хорошо сработаны, почини вас, и еще надолго годитесь.

   Роботы  теснились  вокруг   Григорьева.   А   один,   бойкий,   целился

кинокамерой.

   - Для потомков? - спросил Григорьев.

   ...Все больше  и  больше  роботов  присоединялось  к  ним.  Они  желали

рассмотреть Григорьева.

   - Смотри, настоящий человек.

   - Ему бы добавить конечности.

   - Как лунный микроклимат? - спрашивали они.

   Стрелка подходила к красной черте - Григорьев положил инструмент.

   И вдруг рассыпался -  синими  искрами.  Исправленная  им  многоножка  N

1001/бис сходила на каменистую почву, а  робот-матка  запросила  по  радио

новые запчасти с Земли.

   ...Григорьевы стояли - все четверо, - переглядываясь и пересмеиваясь. У

ног их низкой травкой румянился лес и клубились белесые  туманы,  покрывая

кубики домов.

   Вдали Григорьев увидел проступающий блеск гор Путорана и  тусклые  нити

таежных речек. Он подумал, что было бы хорошо помотаться  по  государству,

сесть в авто с Марией и ринуться в путь. Теперь он его купит,  и  на  весь

отпуск ринутся они во все колеса.

   Хорошо! Теперь это возможно - Машина работает, теперь ему  дадут  очень

долгий отпуск и приличную премию: Бахтин  обещал.  Он  такой  -  скажет  и

обязательно сделает.

   ...И вдруг все стронулось с  места,  все  кинулось  в  лицо  Григорьева

единым мощным броском. А выбежавшие люди снизу видели,  как  пронеслись  к

антеннам светлые пятна. Исчезли.

   Они услышали, как Машина взревела один раз, второй, третий,  четвертый.

И каждый раз вздрагивало черное здание, дрожали стаканы и посуда на полках

всего города, и что-то отзывалось в каждой  человеческой  душе  сладкой  и

манящей тревогой.

   ...Машина стихла. Голова ее шевельнулась и, урча подшипниками, отползла

в сторону. Но  проблески  индикаторов  бесконечно  продолжались,  так  как

Машина все время была под током, ее не полагалось выключать.

   Григорьев лежал и не шевелился.  На  него,  захлестнув  и  смяв,  вдруг

обрушилось все увиденное, чему он не удивился сразу из-за  поспешности,  -

слепящий блеск  лунных  пород,  косматое  солнце,  лунные  кошки,  собаки,

роботы... Мозг Григорьева отчаянно защищался от  чрезмерности  увиденного,

это родило непереносимую боль в голове.

   И тут клацнула дверь. Далее  же  было  все  так,  как  они  с  Бахтиным

рассчитали. Вошли медики, люди в белых  халатах  (приехали  на  "скорой").

Хрустящие, стерильные, незнакомые. И - величественные,  так  как  осознали

момент.

   Один нес в ванночке здоровенный шприц и вату. Откинув крышку саркофага,

он мазнул холодком по руке Григорьева и - ударом! - воткнул иглу.

   Григорьев даже зашипел от резкой, шипучей боли.  Потом  он  ворохнулся,

желая встать, и говорил им, что все нужное сделано.  Починил  роботов,  но

вот собака и кошка Ульяна...

   - Мы все уже видели, видели, -  сказали  ему.  -  Был  телерепортаж,  с

постелей нас всех поднял. Мы же были на дежурстве.

   - Там кошка и собака.

   - Лежите, лежите, - велели они.

   (А к нему катили телеаппарат.)

   - Их надо забрать.

   - Спокойней, спокойней.

   Подошел беленький старичок (за  ним  вошли  премолоденькие  медсестры),

положил ладонь на голову. Погладил.

   -  Как  мы  себя  чувствуем?  -  спросил  он   тем   голосом,   которым

разговаривают уверенные и удачливые врачи.  -  Все  увиденное  улеглось  в

сознании?..  Наступил   покой?..   После   мы   поговорим,   сейчас   ждут

корреспонденты. Надо подумать, первый космонавт  без  корабля.  Каково?  С

ума... А? Как вы решились? Пустить журналистов?.. Что вы им скажете?

   - Пускайте, - разрешил Бахтин.

   Ворвался первый журналист после борьбы  в  дверях.  Григорьев  видел  в

глазах академического старичка такое лютое любопытство,  что  даже  сжался

комом.

   - Вскрыть бы... Ах! - прошептал старичок.

   - Что вы всем нам скажете? - спросил журналист. -  Ваши,  так  сказать,

первые слова? Обращенные и к нам и к потомкам?..

   Григорьев стянул лоб в гармошку: искал слова. Что  он  скажет  всем  на

свете журналистам? Этим врывающимся волосатым разбойникам.  Почему  Бахтин

не подскажет?..

   - Это были лучшие десять минут моей жизни.

   И тут ворвалась его жена.

   Григорьев, увидев ее, не то чтобы испугался,  а  как-то  озяб.  Люди  в

белых халатах быстро сгрудились в тесную кучку.

   Бахтин пятился. Умный человек, все угадал - и пятился.

   - Изверг! - закричала Мария. - Я тебя видела сейчас! Изверг! Молчал!  А

я не знала-а-а... - И, обернувшись, влепила Бахтину пощечину. Что увидели:

а) коллеги, б) корреспонденты, в) телезрители всех  материков,  г)  только

что проснувшаяся его собственная жена (по телевизору).

   А Григорьев не увидел, так  как  от  страха  зажмурился  раньше  самого

момента  удара  и  услышал  только,   как   он   говаривал   впоследствии,

"аплодисмент". За Марию уже цеплялись медсестры  -  молоденькие,  в  белых

комбинезончиках.

   Потом, конечно, Мария приходила к  Бахтину  извиняться  с  Григорьевым,

чувствовавшим себя, так сказать, не в своей тарелке: стал знаменитостью!..

Вид он имел мятый, измученный, так как лежал в больнице и его обследовали.

   Бахтин повел себя умно и  соответственно  положению.  Даже  шутил.  Но,

улучив момент, он с надеждой спросил Григорьева:

   - А тебе?.. Тоже досталось?..

   - Она мне дома устроила, - шепнул ему Григорьев,  с  любовью  глядя  на

жену. - Полный запуск на трехступенчатой ракете с взрывом.  Но  вот  такая

идея, как вы на нее посмотрите?..

   И, отойдя в сторонку, они зашептались...

 

 

   "Всесовет - людям от 2  июля  1982  года  земного  времени.  По  поводу

включения планеты Земля в Ассоциацию Свободных Планет. Через  Полномочного

Представителя Супер-Краугота Арбукеза Мобешти  мы  передаем  низкий-поклон

Земле-матушке  и  приглашение   на   межпланетную   конференцию   системой

межпланетных буев. Обратное возвращение делегата гарантируем.  Поздравляем

с невиданно быстрым выходом в звездный космос".

 

 

   Заявление ООН от 12 июля 1982 года. В связи с приглашением  участвовать

на Межпланетной конференции считаем  единственно  приемлемой  кандидатурой

академика   Бахтина.   Сообщаем    некоторые    подробности    о    первом

делегате-астронавте методом телепортации. Павел Григорьевич Бахтин родился

в  таежном   поселке   в   Нарыме,   вышел   из   среды   так   называемых

охотников-промысловиков. Показав незаурядные математические способности, в

пятнадцать лет он поступил в  институт,  в  двадцать  стал  академиком,  в

двадцать девять принял участие в разработке телепортационной системы в  то

время, когда ведущие ученые мира не поверили в возможности телепортации  и

дело  двигали   несколько   изобретателей.   Назовем   ведущего,   Михаила

Григорьева, что стал Первым Космонавтом Без Корабля.

 

 

   Срочная. Новосибирск, ул. Белинского, 106.

   Бахтиной Надежде Петровне.

   Дорогая мама выдвинут делегатом межзвездный  первый  съезд  отправляюсь

вечером пробы буев. Не волнуйся сто процентов надежности. Целую Павел.

 

 

[X]