Книго
Геннадий ЕМЕЛЬЯНОВ


                                 

ПРИШЕЛЬЦЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1 - Ты понимаешь, Сидор Иванович, он так-то мужик нормальный, но глаза у него, веришь, нет, красные, как вот, например, у кролика. Да ты не отмахивайся! Ты мне, вижу, вообще не веришь? Сидор Иванович Ненашев, председатель колхоза "Промысловик", стоял у кухонного стола в распузыренных на коленях спортивных штанах, пижамной курточке, накинутой на плечи, и вздыхал. Председатель считал себя человеком бывалым, всякого на не коротком веку своем насмотрелся, а тут он явно впадал в меланхолию. Гришка Суходолов постучал к нему в окошко дремучей ночью (часы показывали половину третьего), ввалился с чемоданом, не заходя, значит, домой, и с ходу изложил дикую историю о пришельцах. "Укол бы поставить ему, так врачиха к родственникам отпросилась, уехала на три дня. Фельдшера разве позвать?" - Я подхожу к нему, Иваныч, а он на экран смотрит. А по экрану тому сплошь какие-то пятна и линии бегают. На меня - ноль внимания. Я его слегка по плечу стукнул и говорю: здравствуйте, мол, товарищ, очень рад буду с вами обзнакомиться. И человечество, конечно, радо будет несказанно. Столько, понимаешь, ждали вас все ждали, и ты, Иваныч, ждал ведь? - Ночей не спал - дожидался! Водочки налить? - с лакейской вежливостью предложил Ненашев и присел на белую табуретку, присел, будто стеснительный гость. - Я ж не пью. А вообще-то налей - напереживался я во как! - и Суходолов резанул себя по горлу ребром ладони. Гриша лихо хватил полстакана водки и закусил огурцом, подышал в кулак, глянул на председателя вполне осмысленно и спросил, качая кудлатой головой: - Считаешь, что спятил я, да? - Ты закусывай чем-нибудь посущественней. Сала хочешь? - Сала не хочу. - Тогда, может, котлеты подогреть? Это недолго. - Подогрей, что ж... Сидор Иванович грел котлеты на электрической плите и думал горькую думу: "Где я главбуха возьму? У этого светлая голова была. Инициативен, изобретателен, а главное - на работу лют. Теперь это не модно - работать в полную силу. - Ты мне, конечно, не веришь! Ясно. Он слово взял с меня: никому, мол, о нашей встрече. - Кто это он? - Пришелец. А я ему прямо заявил: председателю обязательно скажу, хоть убивайте, хоть вещайте, хоть испепеляйте своим способом. Председатель наш все поймет как надо. Я потому сразу к тебе и притопал, - Гришу водка не взяла, был он суетлив, резок в движениях и говорил быстро. - Еще плеснуть? - Погодится. Зря, говорит, ты меня разбудил. - Почему это зря? - Мы, говорит, вообще не хотели с вами общаться, не было у нас такого - намерения. Председателя это заявление пришельца не на шутку покоробило, он пырнул ножом котлету, оборотился всем телом к бухгалтеру, задумчиво катавшему по клеенке хлебный мякиш. Седые брови председателя были гневно воздеты: - Почему это не имели намерения? - Ненашев бросил нож на тумбочку и стал, путаясь в рукавах, надевать пижамную курточку, потому что вдруг озяб. - Чего это он так небрежно о нас! А ты ему что? - Я ему заявление сделал: все, что вы тут говорите сейчас, я в научной фантастике читал и считаю вашу точку зрения в корне неверной. - Так прямо и сказал? - А что нам перед ними шапку-то ломать! Потом, голодный я был. И - злой. - Правильно. А он? - Молчит. Я - дальше: у нас, дорогой товарищ, один за всех и все за одного. Если ты, допустим, больше знаешь, передай свои знания товарищу. Если ты в ремесле каком силен, передай свой опыт другому. - Молодец! - А потом, мол, вы можете проспать до морковкиного заговенья, а у нас тут вдруг атомная война? Обстановка сложная, всякие там Картеры да Рейганы над целыми народами изгаляются, чуть чего, сразу за грудки: мы сильные, мы и диктуем, нам выгодно, значит, отступи-подвинься. Нажмет какой-нибудь недоносок кнопку, и земля обуглится, как головешка. Я ему даже анекдот рассказал про то, как после атомной войны остались в живых две обезьяны. Он не понял. - Кто? - Ну пришелец. Я ему растолковал, что человек произошел от обезьяны. Вообще-то мужчина, конечно, умнющий, но без юмора совсем. От сковородки поднимался уже вонючий чад, но ни бухгалтер, ни председатель не замечали, что котлеты горят и что по кухне носится ошалевшая от гари здоровенная муха и гудит, как самолет. - Ну, а дальше? - Плитку выключи, Иваныч, в горле першит уже. - Счас! Ты вот что, ты изложи-ка все по порядку. - Председатель сел теперь к столу плотно, пригладил ладонями седые свои волосы на висках (была у него такая привычка) и покашлял. - Давай. Плеснуть еще? - Нет. Завтра работы по горло. Аванс-то не выдали? - Вывернулся я, после расскажу. - Деньги надо получить. - В конце месяца только, ты же знаешь. - Ничего, я выбью! - Не выбьешь! - Мед у нас есть, Иваныч? - Фляги две, что ли, остались в заначке. - Выпишешь мне завтра килограмм десять? - Зачем? - Управляющая банком намекала... - Разберемся потом, ты излагай, брат, по порядку. - Послезавтра ровно в полдень ты сам его увидишь. - Кого это еще? - Пришельца. Он не один, конечно, их там около сотни, по моей прикидке, а проснулся один, самый, значит, главный. - Как это - увижу? - Председатель снова с тоской подумал о том, что напрасно он не изловчился и не позвал фельдшера. "Укол бы всадил и - порядок. Помешанных они как-то ведь успокаивают. Поспать бы ему надо как следует, Гришке-то!" - Обещал быть. Он не сразу разобрался, где находится наша Покровка, но сообразил - с помощью своей техники, конечно. - И что? - Погляжу, мол, прежде чем опять в камеру залечь. Хочу, дескать, посмотреть на тех, кто завладел тайной, то есть на тебя и на меня посмотреть: я ему объяснил, что с тобой обязательно поделюсь своими впечатлениями. - Давай по порядку! - Устал я страшенно. Потом уж как-нибудь, на досуге как-нибудь. - Досуг нам редко - выпадает, Гриша! - Ничего, выпадет еще, бог даст. - Значит, рано ото сна оторвали его? - Председатель хлопнул себя по коленям ладонями и укоризненно покачал головой. - Ишь ты! - Рано, да. Вы, намекнул, еще зеленые. - Ишь ты, когда же он это... прибудет? - Послезавтра, ровно в полдень. - И где его ждать? - В твоем кабинете. Сидор Иванович, слегка наморщив лоб, прикинул, чем он будет занят послезавтра ровно в полдень, и с облегчением засопел: никаких заседании и встреч на полдень не назначено, хотя ведь гарантий дать нельзя - кого-нибудь и принесет нелегкая не ко времени. Но там будет видно. 2 С утра небо хмурилось, потом тучи растащил ветер, и опять наступила благодать, к обеду совсем развеселело, и над лужами закурился парок. Председатель колхоза "Промысловик" Сидор Иванович Ненашев с раннего утра крутился на полных оборотах и по намеченной программе. Он побывал везде: на скотных дворах, в мастерских, на полях. К обеду, перехватив в столовой рагу, Ненашев появился у конторы и долго, с тщанием, мыл в корыте у крыльца сапоги. Возле, с лицами деловыми и хмурыми, толпились люди - женщины, мужчины, старики, старухи: дожидались, когда "сам" закончит мыть тряпкой, намотанной на палку, свою обувь, чтобы потом, согласно очереди, попасть к председателю в кабинет и изложить просьбу: кому приспичило, допустим, получить внеочередной аванс ("в связи со свадьбой дочери"), кому занадобилось отпроситься с работы ("в связи с острой нуждой посетить родственников, проживающих в Алтайском крае"). Один хлопотал о пенсии, второй хотел выписать мясца с колхозного склада за наличный расчет, третьему не терпелось пожаловаться на притеснения бригадира. И так далее, и так далее. На ходу председатель деловых разговоров не признавал, вел их только в кабинете, разрешая всякую просьбу, даже самую пустячную, вежливо и ровно. В прихожей, где сидела секретарша Галя, Ненашев снял резиновые сапоги, достал из шкафа легкие туфли, поблекшие, сношенные, наскоро причесался и широко распахнул дверь, обитую черным дерматином. Кабинет Ненашева, стоит особо отметить, выдерживал самые современные стандарты. Не у всякого, к примеру, секретаря райкома партии или директора завода были такие хоромы, обставленные дорого и не без вкуса. Огромный письменный стол, изготовленный на мебельной фабрике по спецзаказу (он стоял наискосок в углу), застекленные книжные полки, чешский линолеум праздничной расцветки (зеленые цветы на голубом фоне), телевизор, телефоны на полированной тумбочке, хрустальная люстра. Окна в кабинете широкие и зашторенные до самого пола, строгие обои. Словом, лучшего и желать не надо. Посетитель, переступая ненашевский порог, не то чтобы робел, но подбирался внутренне, был деловит и краток. Сидор Иванович быстро разобрался с народом и тотчас же велел позвать Веру Ивановну Клинову из бухгалтерии. Вера Ивановна была румяна, толста и постоянно сердита (а говорят: толстухи добродушны!); сердита она была потому, что жить пыталась по правилам, четко разграничивая добро и зло, но никак не могла уложиться в схему и раздражалась постоянно. У Веры Ивановны была привычка вздыхать так длинно и так горестно, что многим, кто ее не знал казалось, что она вчера или позавчера схоронила кого-то близкого. Клинова явилась по вызову немедля, села сбоку председательского стола, зябко повела плечами, закрытыми пуховой шалью, вздохнула конечно. Сидор Иванович привычно огляделся и хотел спросить, отчего дорогая Вера Ивановна грустна сегодня, но не спросил, одумавшись. Толстая женщина избегала смотреть в глаза председателю и отворачивала взор к окошку, за которым ничего выдающегося не происходило. Ненашев слышал стороной, будто Клинова проникнута к нему симпатией личного порядка, и потому слегка ее побаивался - он жил бобылем, было ему шестьдесят лет, мужчиной он, несмотря на возраст, считался видным, но и слыл чудаком хотя бы потому, что с обостренной непримиримостью отвергал всякие намеки на преимущества семьи - ячейки общества. Они помолчали. Потом Ненашев вдруг осведомился: - Мы здоровались? Вера Ивановна исторгла затяжной вздох и покачала головой с осуждением: - Нет. Вы с утра рассеянны, Сидор Иванович. Я вас возле мастерских встретила, вы на меня, будто на камень придорожный, поглядели. - Не может быть того! - Ненашев прижал кулак к сердцу. - Вы уж извините меня, ради бога! Женщина выпростала из-под шали руку и пригрозила председателю коротким пальцем: - Влюблены, поди, Сидор Иванович, вы, мужики-то, ох как легкомысленны! - Какая уж тут любовь, помилуйте - сев на носу и всякое такое. - Председатель думал о том, что действительно сегодня не в себе маленько. "Однако зачем я ее позвал-то? Да!" - Как дела у вас? Где Суходолов? - В райцентр уехал, в банк за деньгами. - Уехал, значит. И как он? - В каком это смысле? - Ну здоров он, кхе? Не жалуется? - А что ему сделается! Выбрит, наглажен. Вроде веселый. У него в райцентре, видать, шмара завелась, вот он и охорашивается; все вы, мужики, одинаковые! Три дня прошлялся где-то, и совесть его, кобеля, не гложет тут люди с ног сбились, а ему хиханьки да хаханьки. - Вы же знаете. Вера Ивановна, Гриша у нас парень путевый и ничего такого себе не позволит, кхе... Лицо женщины, плоское и большое, как тыква, налилось алой краской, она упрямо защемила губы: - Все вы одинаковые! - И я, значит, непорядочный, да? - Порядочный, пока шлея под хвост не попала! - А попадет эта самая шлея?.. - Станете таким, как все. - Спасибо! - Пожалуйста. Зачем звали-то? - Да про Гришу вот хотел спросить... - Вы ж с ним раньше меня виделись, он ведь к вам ночью-то - прибег. "Ничего тут не скроешь, как за стеклом в аквариуме плаваю, будь ты неладна, деревня-матушка!" - Минутку мы потолковали, верно. - А чего же меня от работы отрываете, он вам, наверно, про свою гульбу все обсказал, мне он того сроду не, скажет. Все вы - одинаковые! - Ну, спасибо. Вера Ивановна пошла из кабинета, бедра ее перекатывались медленно и величаво. Она не обернулась напоследок и не скрасила встречу улыбкой примирения. Ненашев сказал секретарше, чтобы пока никого не пускала, - поскольку надо было неотложно кое о чем раскинуть мозгами. С самого утра Сидор Иванович испытывал мучительную раздвоенность: он хлопотал по хозяйству, но хлопотал без азарта, потому что из головы не выходил Гриша Суходолов со своим рассказом о пришельцах. Конечно, председатель не собирался оскорблять своего подчиненного недоверием, он убедился помаленьку, что Гришка все-таки не спятил, что психика его не пострадала невозвратно, и, однако, не мог избавиться от пошлых подозрений. "Если он меня "Покупает", - размышлял теперь Ненашев, сидя за своим державным столом, - то с какой целью "покупает"? И потом, больно уж складно врет, если врет. Сочинить ему такое просто не по силам." На часах была четверть третьего. "Долго ждать, долго!" Ненашев не верил, конечно, что завтра ровно в полдень, будто по щучьему велению, явится в кабинет пришелец, представитель иной цивилизации, отстоящей от нас на многие тысячи световых лет, цивилизации, по всему видать, неизмеримо выше нашей по основным параметрам, и скажет этак вполне буднично: здравствуйте, товарищи колхознички, что вас радует и что не радует, граждане колхознички? А что ему ответить? Сидор Иванович вынул из кармана толстую записную книжку, нечто вроде дневника, который он вел последовательно и неукоснительно, начал деловито просматривать последние данные. "По ремонту техники у нас вроде полный ажур: трактора на линейке готовности еще с февраля, семена высокой всхожести - хоть пшеницу взять, хоть, значит, горох. С гречкой тоже порядок. Жилищное строительство ведем. Из графика малость выбились, ну так по объективным причинам: стройматериала не было - шифера, например, да и по кирпичу район лимит обрезал... Показатели весьма, если откровенно, не блестящи, но у других-то хуже. Утешение слабое, конечно, но иного пока нет. Много надо поработать, чтобы выйти в люди... Еще вчера, когда Суходолов излагал сногсшибательные свои приключения, у Ненашева мелькнула мысль: неплохо и нелишне было бы попросить инопланетян о помощи. Для того, чтобы читатель вникнул в суть, необходимо нам несколько отвлечься от прямой повествовательной канвы. Сидор Иванович председательствует лишь два года и был избран на должность по собственному желанию. Раньше Ненашев работал в облсельхозуправлении главным агрономом, уматывался выше возможного, поскольку был человеком, что называется, старой школы, то есть донельзя беспокойным, он в итоге наметил себе срочно уйти на пенсию. Планы Сидор Иванович строил притом самые незамысловатые: он хотел купить где-нибудь в таежном сельце или деревне справный домик, зажить с раздумчивой неторопливостью, копаться в огороде и писать нечто вроде мемуаров о прожитом. Биографию этот человек имел нерядовую: комсомольцем участвовал в колхозном строительстве, гонялся по тайге за бандитами, воевал под Сталинградом и брал Берлин, заочно окончил институт, потом и аспирантуру, намечал заняться . наукой, но, будучи дисциплинированным коммунистом, неизменно оказывался там, куда посылала партия. Потом грянула усталость, заныли старые раны, решено было купить, как уже поминалось, домишко на закраине и зажить примерно так, как жил батюшка Толстой Лев Николаевич - мыслить и работать по крестьянству. Было присмотрено село Покровское, где располагались земли колхоза "Промысловик", как место, во всех отношениях подходящее - глухомань, рыбалка, охота, чистый воздух. Сидор Иванович нацелился, значит, на Покровку и зачастил туда в командировки сперва с целью отдохнуть и развеяться, потом уж и по делу: ему не нравилось, как ведет хозяйство молодой специалист Владимир Толоконников, парень сырой и равнодушный. Этот агроном, этот рохля, способен был лишь разводить руками с выражением полной беспомощности или же говорил, пришлепывая мокрыми губами: "Ето нам до фени." Однажды во время утреннего рапорта Ненашев, разгневанный вялостью Толоконникова, заявил вдруг: - А ну-ка, освободи кресло! - Зачем это - освободить? - Я в него сяду и проведу планерку. - Может, вы в моем кресле останетесь насовсем? - Если народ того пожелает, то и останусь.. Только не в твоем кресле, разгильдяй, а в своем. Слово не воробей, вылетело - не поймаешь: колхозники тотчас же после заявления Ненашева, сделанного, конечно же, вгорячах, ходатайствовали перед высокими инстанциями, просили в председатели "товарища из облсельхозуправления". После затяжных переговоров и объяснений с начальством Сидор Иванович все-таки возглавил "Промысловик" и повел дела с толком. Он частенько вспоминает о том, как напросился на должность, и, спустя время, на раскаивается, что на закате жизни попал в самую круговерть. Это тебе не бумагами шелестеть в канцелярии, тут уж крутись, иначе ничего путного не получится. Планы колхоз вытягивал, хозяйство мало-мальски налаживалось, однако, Ненашев глядел далеко вперед и хотел создать строго и научно обоснованную перспективу, близкую и самую далекую, какой не имел ни один колхоз не только в области, но и - бери выше - Союза. На меньшее этот человек был не согласен. И вот вчера вечером, выслушав сногсшибательную историю, Сидор Иванович перво-наперво прикинул: "Какой интеллект спит, какая сила пропадает! Помогли бы, чем дрыхнуть-то!" ...Выпал тот час затишья, когда председатель никому не требовался: молчали телефоны, пуста была сельская улица, над таежными далями висело голубое небо и предвечернее солнце напоминало сургучную печать - оно потемнело от натуги, умерило свой пыл. Сидор Иванович все не мог, как ни пытался, оторваться от раздумий о пришельцах, его по-прежнему терзали сомнения: "Этого не может быть, но ить чем черт не шутит! Хоть бы Гришка подскочил, что ли?" Суходолов (легок на помине!) растворил дверь кабинета без стука, ввалился, запнувшись о порожек, и сел на стул с краю ряда, выстроенного вдоль стены. - Здравствуй, Сидор Иванович! - Что, за тобой разве собаки гнались? - Торопился. - Деньги-то получил? - А как же! - Мастак. - Уметь надо! - Иди-ка поближе, обтолковать кое-что надобно. 3 Председатель с доступной осторожностью, мягко, высказался в том духе, что лишен, признаться, абсолютной веры в то, что Гриша с пятое ,на десятое излагал вчера ночью. Хотелось бы в этой связи все услышать с самого начала, по порядку - для выработки линии. И вообще... Суходолов вздохнул с облегчением и растеребил шевелюру на голове. Тайна, владельцем которой он стал, распирала, - не давала ему покоя, и вдруг по пути в райбанк (ехал туда на колхозном автобусе) бухгалтер начал сомневаться в том, что была пещера в горе Монашке и был пришелец, немогучего сложения человек с пронзительными красными глазами, и что вообще все было. Закралась коварная мысль: "А вдруг я больной? Вдруг мне лечиться предпишут!?" Простая эта догадка не давала покоя, как ни странно, до тех пор, пока Ненашев не попросил рассказать о встрече во второй раз и более обстоятельно. Сидор Иванович заметил, что Суходолов плохо помыл сапоги и на линолеуме оставил следы. Заметил и простил такую промашку - исключительно ради важности предстоящей беседы. - Выкладывай, Григорий. Сколько их там дрыхнет, говоришь? - Человек, может, сто, по моим соображениям. Некогда считать-то было, Сидор Иванович, сам понимаешь. - А цель у них какая? - В точности выяснить не мог. Я уже подчеркивал: в обиде он - напрасно, мол, разбудили. - Смешно, ей-богу: летели, летели, сели и - спят. Зачем, понимаешь, огород городить? - У них свой, видать, резон. Я про подобное где-то читал. - Как думаешь, помогут они нам? - Кому - нам-то? - Ну, колхозу и вообще - цивилизации? - Как я уяснил, не намерены они никому помогать. - Такие знания, такой интеллект и - спят! - Завтра сам спросишь про все. - Не верю я, что они появятся, а ты веришь? Гриша лишь пожал плечами, он снял пиджак, повесил его на спинор стула (в кабинете было душновато), взял с председательского стола листок бумаги и шариковой ручкой принялся рисовать гору Монашку, пещеру внутри нее и портрет пришельца. У бухгалтера были недюжинные рисовальные способности, и Ненашев, слегка насвистывая носом, следил за тем, как ловко и толково парень справляется с задачей. - Давай, давай! - Стараюсь, Иваныч. Сошел это я на разъезде, чтобы короткой дорогой домой идти, но тут и началось. ГЛАВА ВТОРАЯ 1 Было раннее утро, когда бухгалтер колхоза "Промысловик", студент-заочник Гриша Суходолов, невысокого роста парень в нейлоновой синей курточке, резиновых сапогах и простоволосый, сошел с поезда на глухом полустанке. Сначала у Гриши было намерение податься через увал в свое село (дела не ждали!), но ведь говорят, пути Господни неисповедимы: иной раз нашими поступками руководят ноги, а не голова. Ноги понесли Суходолова через овраги и валежник, понесли они его по мокрому курумнику на гору, которая на географических картах, даже самых подробных, никак не обозначена, по-местному же гору зовут Монашкой за отдаленное, правда, но сходство с женщиной, застывшей в позе, весьма удрученной. В ту самую минуту, когда Суходолов выдавил сапогом на глинистой земле полустанка первый след, он вспомнил о том, что не решена одна загадка детства и ее надобно решить тотчас же, иначе никогда уже не выпадет времени этим заняться. На каменном уступчике, тесном и, холодном, путник присел и раскрыл свой чемодан. Поверх книг, тетрадей и бельишка обнаружился кусок сала, завернутый в полотенце вместе с половиной буханки черного хлеба, двумя очищенными луковицами и солью в аптечной бутылочке из-под глазных капель. Явилось желание тотчас же позавтракать на лоне природы, испить водицы из ручейка, посидеть, болтая ногами беззаботно, как в мальчишестве. Гриша начал было раскладывать на газете нехитрую свою снедь, но услышал позади и выше странный звук: казалось, будто некто гигантских размеров, торопясь, пил из бутылки и влага с прерывистым гулом падала в бездонную утробу. Гриша едва не своротил шею, высматривая место, где рождался этот диковинный звук. От каменного приступа, на котором, свесив ноги, сидел теперь Суходолов, вилась дальше едва обозначенная, узкая тропа, она была покрыта свежей травой, это значило, что здесь давным-давно никто не ходил. Да и кому тут ходить-то: на полустанке живет путевой обходчик Селиван Гурьевич со старухой, да глухонемой дядька Зайцев, охотник так себе. Детство свое Гриша Суходолов провел на этом забытом богом полустанке, потом семья перебралась в село Покровское, где была средняя школа. Кто-то там, наверху, - опять приложился к бутылке, студент рывком захлопнул чемодан и на карачках пополз в гору, рассыпая щебенку. В кустах загомонились птицы, камни, подпрыгивая, падали вниз, достигали железнодорожных путей, ударялись о рельсы, и железо отзывалось легким стоном. Гриша наконец догадался принять вертикальное положение, ноги его скользили и расползались, он поднимался, цепляясь за колючий ельник и смородинные бодулья, которые легко вылазили из земли вместе с корнями. Сперва Гриша задался целью достичь того места, где рождался подозрительный шум, потом напугался: "А вдруг там - медведь! Или, хуже того, - медведица с выводком?" Бухгалтер остановился в неловкой позе, держась за коряжину, чтобы не поехать назад скорым ходом, и нащупал в кармане перочинный ножик - единственное оружие на данный момент. "Вперед!" Неверная тропка привела, на площадку. Это был огромный плоский камень, намертво впаянный в материнскую скалу. Гриша вспомнил тотчас же, как, бывало, достигнув этого места, садился отдыхать, когда возвращался с берестяной торбой за плечами из утомительного похода по ягоду чернику, как пил вкусную воду в чаше у самой горы, как мочил в этой чаше сухарь, особо вкусный с устатку, как сидел здесь подолгу и смотрел на облака, уплывающие за тайгу - туда, где стоят многолюдные и суетные города. Облака никогда не бывали одинаковыми. Под камнем, про то Суходолов знал и пацаном, есть пустота, и в той пустоте что-то свершалось: из подземелья доносился слабый гул, и телом чувствовалось содрогание тверди. Или там нарождался вулкан, или там кто-то живет - гномы, поди. А то и великаны? Как они туда попали? Тогда, двадцать лет назад, Гришка неоднократно брал с собой кайло и лопату, ковырялся до пота, но гранитные плиты были прочнее стали, кайло лишь высекало огонь, лопата же гнулась и быстро стиралась. Парнишка, бывало, плакал от бессилия, колотил по мху кулаками, но гора равнодушно сносила самые обидные упреки, она молчала, трижды неладная! Суходолов вдруг ощутил, что каменная плита под ним мелко вибрирует, будто внизу только что включили, например, станок большой мощности. Раздался уже знакомый звук. Мелькнула мысль рвануть вниз изо всей мочи, но воля обретала страх, и бухгалтер на минуту застыл, пригнувшись, потом начал осторожно растормаживаться. Потная рука опять нащупала в кармане ножик. Удобный вообще-то ножик - кильку в Томате распечатать или, скажем, свистульку вырезать на досуге, но для самообороны совсем негодный. Бухгалтер с безусловной очевидностью понял, что обречен, если встретит серьезного противника, но любопытство пересилило страх, оставалось положиться на судьбу да на авось. 2 В нишке под плитой была теперь не чаша, а отверстие, идеально круглое и довольно широкое ("забраться туда вполне можно!"), будто просверленное механизмом, и в ту дыру стекал ручеек. Вода то бежала свободно, то вдруг, словно подпираемая снизу поршнем, поднималась в белой пене со стоном и всхлипываниями. Гриша присел перед отверстием на корточки, с горем пополам, ломая спички, зажег сигарету, спешно прикидывая, что же, собственно предпринять? Раньше этой дыры не было в помине. Кто-то ее, выходит, провертел. А с какой целью? Гриша лег на живот и свесил голову в отверстие, которое то забирало, то извергало воду. Где-то внизу мерцал серый свет, воздух снизу поднимался сухой, здоровый, без запахов тлена. Бухгалтер, подобно горному козлу, перепрыгивая через валуны, достиг своего чемодана, нашел под книгами две катушки миллиметровой лески, японской, купленной по блату в областном центре, вернулся назад спешно и начал плести из лески шнур, способный выдержать немалый вес. Гриша непреклонно собрался хоть ненадолго проникнуть сквозь дыру - туда, где мерцало. По шнуру чуть чего можно и назад выбраться. Риск есть, конечно, но небольшой, так думалось нашему искателю приключений. Леска была сплетена и захлестнута петлей за толстое корневище березы, была надета на всякий случай нейлоновая курточка. Суходолов пригладил зачем-то шевелюру, глянул в последний раз на лазоревое небо, сунул ноги в преисподнюю, спустя мгновение, покачавшись на манер поплавка, исчезла буйная Гришина голова, слегка отдающая рыжиной. Сперва было темно, потом - сумеречно, потом немного высветлило.. За шиворот Грише вдруг вылилась вода, он на секунду расслабился, руки заскользили по шнуру, как по стеклу, и начался свободный полет вниз. Летел смельчак сравнительно недолго, упал на четыре конечности, подобно кошке, и ушибся. Но после такой встряски жить и действовать представлялось возможным. Гриша был весь мокрый. Над головой, довольно высоко, опять раздалось знакомое и нестрашное теперь хлюпанье, следом посыпался мелкий дождик, он падал в каменный бассейн, напоминающий размером и формой клумбу в городском сквере. "Так. Значит, это нечто вроде вентиляции, вроде установки по очистке воздуха! - пришел к догадке бухгалтер и отряхнулся, будто щенок, потому что душ попал на него. - Неплохо они тут устроились. А кто устроился? Сразу было замечено, что подземелье выстелено квадратными плитами, испускающими мерклый блеск, а метрах в двадцати от места падения нашего героя тянулась стена, вогнутая на манер подковы, выше стен было темно и неясно. "Подсушиться у них, видать, негде! - с горечью подумал Суходолов, подтягивая штаны. - И костерок не расшурудить - дровишек нет. Чисто живут, язви их в душу!" Страха никакого Гриша почему-то не испытывал. Плиты под ногами, на глазок, были произведены из твердого материала, но в то же время казались мягкими. Идти в общем-то было легко, однако ноги слегка волочились и задевали за что-то постоянно, будто на ворсистом ковре. Суходолов уже догадался, что без посторонней помощи ему отсюда не выбраться, но мрачные мысли по этому поводу пока - не мучили, все перебарывало пока любопытство, ради которого мы порой бросаемся очертя голову навстречу приключению. В древности люди переплывали океаны на утлых суденышках для того лишь, чтобы увидеть "а что там, за горизонтом?" Горизонт манил и удалялся, но это не останавливало дерзких. В погоне за горизонтом родилось открытие, что Земля наша круглая. Оказывается, гора Монашка была пустая внутри, как матрешка. "В этом помещении, - прикинул - бухгалтер, - вполне может разместиться население небольшого города". Гриша остановился посреди огромного зала, разделся - мокрая одежда тяготила - приплясывая выжал майку и рубаху, перекинул волглое белье через руку и пошел осторожно туда, где незнатко обрисовывалось какое-то сооружение явно внеземного порядка. Гриша уже сообразил, что имеет дело с пришельцами. Однако почему же пришельцы молчат? Была замечена одна маленькая странность: мокрые следы, оставляемые Суходоловым, тут же исчезали с такой быстротой, словно плиты подземелья были раскалены докрасна. Не чувствовалось вместе с тем ни холода, ни жары, ни ветерка. Гриша на мгновение представил себя муравьем, ползущим внутри закупоренной бутылки. Еще стало мерещиться, будто чей-то взгляд вперился ему в затылок сурово и вопросительно. - Товарищи! - с робостью и несильно крикнул Суходолов. - Где же вы? Голос не раскатился, не прогремел, как полагалось бы ему раскатиться и прогреметь в пустоте, - он погас разом, и лишь шелест песка, стекающего ручейками с высоты, нарушил покой необозримого храма, спрятанного в горе Монашке. Гриша уже не шел, он крался по вязким плитам, испускающим синеватый свет дряблого утра, крался в сторону загадочного сооружения, которое вблизи вроде и не представляло никакой загадки: то были двери, вмурованные в скалу, белые двери и будто слегка обсыпанные снегом - они поблескивали, одинаковые размером, по Гришиным соображениям, метра на три шириной и метров на пять высотой. "А сколько их всего-то? Штук пятьдесят-шестьдесят, не меньше." Это было какое-то хранилища еще напоминало это сооружение мартеновский цех. Гриша ходил со студентами-заочниками в мартеновский цех на экскурсию, там тоже были двери в, ряд, только за ними клокотало сердито многотонное варево, огонь рвался наружу с пугающей яростью, здесь же стояла кладбищенская тишина. Бухгалтер постучал согнутым пальцем, интеллигентно, по первой двери и сказал: - Эй, кто там? - На всякий случай добавил: - Я ничего худого не замышляю, товарищи! В резиновых сапогах хлюпала вода, бухгалтер снял их и сел отдохнуть да пораскинуть мозгами о том, что же, собственно, делать дальше? Думалось некстати о том, что за стенами этого склепа разгулялась добрая погода, тайга высветлилась, воздух там прозрачен и сладок. Еще вспомнилось про кусок сала и полбуханки бородинского хлеба. Гриша даже привстал и тяжко простонал: "Да! Как же я, елки-палки, из виду выпустил - завтра с утра человека в банк посылать, а чеки не подписаны. Вот это номер!" Остальное предугадать было не так уж и трудно. В бухгалтерию после обеда попрет народ и станет домогаться ответа: когда аванс сёдни? Спрашивать будут поначалу вежливо, потом лаяться начнут и доведут девок в конторе до слез, особо же умеет высмеивать наши порядки и оскорблять счетных работников Никита Лямкин, мужик нестарый, охальный и сильно пьющий. Ему и получать-то копейки, а ярится он больше всех, паразит! Выделит толпа, конечно, делегацию к председателю: что же, Сидор Иванович, опять нам авансу не видать, кажный раз свои кровные с мукой вырываем, Сидор Иванович! Непорядок, понимаете ли. Председатель ответит, наверно, так: "Суходолов Григорий задержался на сессии в институте, телеграмму мы ему дали, ждать будем, товарищи, больше ничего нам не остается. Суходолов - аккуратный человек, значит, произошло что-то из ряда вон, не иначе. Не знаю, товарищи, что и думать." Потом Никита Лямкин (он навеселе в любое время суток) выставится на крыльце конторы и произнесет перед собравшимися монолог, посвященный изъянам современной нашей жизни вообще и колхоза "Промысловик" в частности. Лямкин, несмотря на полную неряшливость в быту и личной жизни, мужик начитанный и вострый. Слушать его любят больше, чем любого заезжего лектора, будь тот лектор хоть и кандидатом наук. Лямкин артистичен и для колориту кого хочешь изобразить может схоже. Особо же удачно он изображает главбуха Суходолова. Губы ниточкой стянет, подлец, чуб на сторону кинет, портфель у кого-нибудь позаимствует и выкатит из переулка с рожей государственной озабоченности (взгляд притом сделает стылый), покивает, будто конь, замученный оводами, публике, растеплевшей от смеха, и скроется за дверями конторы. После спектакля Никиту обязательно кто-нибудь пригласит тишком добавить или строить, глядя по обстоятельствам: потешил - значит, и заработал. От таких мыслей и картин голова Суходолова пошла кругом, он опять застонал, неистово ударил в дверь кулаками: - Эй, товарищи! Алло, товарищи! Дверь была нема, бухгалтер отметил про себя мимоходно, что кулаки он не отбил, хотя стучал во всю силу, и что он имеет дело, пожалуй, с тем же материалом, из которого произведены плиты, настеленные в пещере. Надежду на благополучный исход приключения наш герой с полной очевидностью теперь исключал, он в отчаянии опустился на свою мокрую одежду, чтобы немного успокоиться и поискать разумное решение. И тут вдруг над крайней дверью справа зажегся синий фонарь, следом раздался густой зудящий вой - похоже, сигнал тревоги. "Давно бы так! - без особого облегчения подумал Суходолов. - Автоматика у них, видать, разладилась: сколько уж блукаю в их хозяйстве, а они только хватились!" Сирена, запрятанная невесть где, испустила дух на низкой ноте, фонарь притух, незваный гость почувствовал, что тело его наливается тяжестью и голову туманит сон. 3 Во сне то происходило или не во сне, Гриша после не мог ответить на этот вопрос с - полной уверенностью, у него сложилось убеждение, что был он на некоторое время заключен в некий сосуд с прозрачными стенками: видел все, осознавал все, но двинуться с места не имел возможности, он не однажды пытался встать, но обязательно упирался затылком во что-то мягкое, напоминающее резину, и с маху садился. Какие же события протекали за тот неопределенный отрезок времени, когда сладкая дрема сменялась явью? Позже выяснилось: бухгалтер колхоза "Промысловик" отсутствовал среди живых ровно трое суток (пришлось задним числом оформлять отпуск без содержания и написать в заявлении: "возникла необходимость срочно посетить больную бабушку, проживающую в городе Абакане"). Трое суток Гришу искали колхозники, поднятые по тревоге, в таежных чащобах, и Никита Лямкин пустил слух, будто Суходолова засекли на вокзале областного центра в состоянии сильного опьянения и будто бы колхозный главбух просаживал с темными людьми деньги из артельной кассы. Это все позже прояснилось, а пока же Суходолов был закупорен в сосуде, голодный, конечно, и наблюдал разные события. Он видел, например, как из ниши, над которой загорелся фонарь, бесшумно выкатил горбатый саркофаг, наполненный желтой куделью. Кудель ворочалась, винтилась, будто дым над трубой, и редела, затем расслоилась и стала напоминать срез льда на речке: каждый слой имел свою толщину и свой оттенок. Потом саркофаг укатил за белую дверь, зато появилось существо величиной, пожалуй, этак с годовалого телка и очень похожее на лягушку, черную и пупырчатую, она передвигалась вроде бы на колесах, прикрепленных где-то у нее под пузом. Гриша следил за передвижениями существа с любопытством и без боязни до тех пор, пока оно не подкатило вплотную. Тотчас же откуда-то появились два щупальца с присосками на концах, напоминающие свиные пятачки (они имели по две дырки и шевелились, будто принюхивались), щупальца вонзились рывком прямо в лицо Суходолову, он ощутил, что присоски мокрые и холодные. Хотелось закричать истошно, но в горле завяз ком, удалось выдавить из себя лишь хрипоток, и сознание помутилось. Успелось подумать: "Анализы берет, паразит!" Вот еще картина в момент прозрения. В подземелье сделалось намного светлей, чем было раньше, рядом и в отдалении, едва касаясь плит, настеленных сплошь, прыгали мохнатые шары чуть больше футбольного мяча, они плавно вздымались и с треском испускали искры. Шары, кажется, были не совсем одинаковые по размерам, в основном ярко-желтые, попадались и рубиновые, еще реже попадались зеленые. Шары рассыпались, подобно ртути, слипались "в массу, пропадали из видимости, падали медленным дождем... Пляска эта являла собой волшебное зрелище, и Суходолов, когда явление прекратилось, обнаружил, что неопределенно долгое время пребывает с широко открытым ртом. "Распахнулся, как сельский дурачок!" - огорчился бухгалтер и заснул опять, сознавая с безысходностью и унынием, что по-прежнему голоден и что никто не собирается здесь его кормить. "Ну, вот и все!" - Григорий Суходолов облегченно вздохнул и почесал затылок. - Кончилась моя каторга!" В лицо набегал ветерок с таежными ароматами. Пахло прелым листом, хвоей, теплой глиной. "Наверху хорошая погода, - рассеянно подумал пленник. - Пихта сильный аромат дает". Знакомо всхлипывала вода, закачиваемая сквозь круглое отверстие в куполе пещеры, шуршал песок, стекающий откуда-то из черной высоты. "Почему же я решил, что они меня отпускают? Да, ветер! Раньше ведь я сидел вроде бы под колпаком". Для начала Гриша обстоятельно оделся, натянул сапоги (одежка - была абсолютно сухая, но мятая) и пошел искать живую душу. ^Сперва пусть пожрать дадут, голодно ить, спасу нет!" Гриша сразу заметил, что крайняя дверь, в которую он стучал недавно (вчера, позавчера?) открыта и там, в помещении кто-то сидит. Впервые у Григория болезненно колыхнулось сердце. Чувства, переживаемые Суходоловым, вряд ли есть возможность передать словами. Поставьте себя на место нашего героя, и вы поймете, как эти сложно. Мы тоскуем до пришельцам, мы ждем их с надеждой, и вместе с тем при мысли о возможности такой встречи нас одолевает ни с чем не сравнимая печаль: наука говорила и теперь говорит, что шансов на такое свидание у нас ничтожно мало. Может быть, и когда-нибудь... Космос вечен, а жизнь человеческая - лишь мгновение, никак не отраженное на холодном лике Вечности. И цивилизация наша - тоже мгновение, а Земля, прекрасная Земля, наша, лишь песчинка в космическом океане. Мы дерзки в мыслях, но дано нам, увы, немного. Здесь и лежит неумолимая сущность бытия. Может быть, и когда-нибудь. Ждать, надеяться, работать, искать. Где-то, наверное, все-таки записано высшее предначертание человечества? Где и каким способом оно записано? Будем предполагать, что высшее предначертание наше состоит в том, чтобы выйти в космос и соединиться с братьями по разуму для свершения таких дел, о которых пока и предполагать невозможно. Кто знает, кто знает... Такой точки зрения придерживался бухгалтер Гриша Суходолов, страстный любитель фантастической литературы, выдумщик и мечтатель. Это при его-то скучнейшей профессии? Возможно ли сочетать в себе столь противоположные качества? Оказывается, возможно. Во всяком случае, Гриша Суходолов их сочетал. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Сидор Иванович Ненашев появился в своем кабинете около одиннадцати часов утра и поманил пальцем за собой секретаршу Галю, веснушчатую и застенчивую. Секретарша Галя поняла: надвигаются важные события, потому что в новом костюме и модных туфлях она видела своего начальника единственный раз, когда он приехал на общее колхозное собрание выбираться в председатели, его сопровождали тогда секретарь райкома партии и еще кто-то из области. Гляделся начальник хорошо: был он приземист, широк в плечах, голова его, кипенно-седая, четко выделялась в темноватом углу за столом, большие и бархатисто-черные глаза смотрели ласково и рассеянно. "Почему, - не впервые подумала Галя, - мужику достались такие очи, вот мне бы их, я бы всех женихов в округе с ума свела!". - Сегодня гостя жду, - сказал Сидор Иванович с хрипотцой. - Ты сообрази. - По какой категории? - Категория первая, девочка! По заведенному порядку колхозные гости были разделены на три категории. В первую входили личные друзья Ненашева и очень важные чиновники, тоже знакомые. По первой категории полагался коньяк в кабинет и яблоки (по возможности - лимоны); домашний обед и баня в затишке на берегу ручья. Вторая категория имела обед в столовой на три блюда, плюс, само собой, водка и лишь в исключительных случаях - баня, иногда с пивом. Присутствие Ненашева было не обязательным, потому что по второй категории потчевали мастеровых людей со стороны - обычно монтажников и электриков, которые занимались установкой особо сложного оборудования - станков в мехмастерской или доильных агрегатов новейшей конструкции. В специалистах высокой руки колхоз нуждался и будет нуждаться, поэтому любое дело венчало вот такое праздничное застолье. Для разбитных и наглых шабашников у Ненашева не было теплых слов, секретарша Галя выносила старшему в сумке или бумажном пакете поллитровки (их количество оговаривалось заранее) и наказывала от лица председателя, чтобы выпивать и закусывать граждане шабашники убирались куда-нибудь подальше и не мозолили глаза трудовому населению и детям, которым совсем ни к чему слушать всякие там непотребные слова и выражения. Такой вот был порядок, выработанный и отточенный практикой колхоза "Промысловик" в тонкой области представительства и внешних связей. Стоит отметить, что расходы на это самое представительство и внешние связи нес лично Сидор Иванович и выкладывал из собственного кармана немалые суммы, чем смущал и озадачивал членов правления. Когда же Ненашева убеждали, что пора выделить из колхозных оборотов специальный фонд для трат деликатного свойства, поскольку выкладывать рубли из личных сбережений, во-первых, накладно, во-вторых, и несправедливо, председатель отвечал: "Зато совесть моя спокойна, и давайте об этом больше не будем рассуждать". Давайте и мы не станем об этом больше рассуждать. Итак, . Сидор Иванович приказал секретарше Гале: - Категория - первая! - А баню топить когда? - Насчет бани отдельно скажем. Действуй. Галя начала действовать, Сидор же Иванович углубился в нелегкие и непростые размышления о том, как общаются с пришельцами? Вежливо и предупредительно с ними общаются. А еще? В нашей фантастике, советской, пришельцы добрые и мудрые, а в переводной и зарубежной - всякие, в основном же - коварные, и прилетают они к нам с конечной целью оккупировать Землю, подмять под себя или вовсе уничтожить людской род. Зарубежная фантастика (Ненашев кое-что читал) предписывает держать с инопланетянами ухо востро. "Лезет в башку какая-то чертовщина! - думал с досадой председатель. - Если бы захотели нас подмять, они бы не дрыхли под горой, понимаешь, шевелились бы!" Ненашев решил, что действовать придется по обстоятельствам, а пока подался на крыльцо развеяться. Солнце поднялось в тот день умытое, ядреное и круглое. Горы были точно облиты фиолетовыми чернилами, над круглыми их вершинами завивался туман, воздух был напоен теплой сыростью, в тени крыльца ходила пестрая курица, она поднимала ноги попеременке и замороченно останавливалась: улицу пересекала сугорбая старуха, она держала у живота цинковый таз с прополосканным бельем, в луже поодаль лежала свинья, лежала на боку, распластанная, с закрытыми глазами и с выражением блаженства высшего порядка, нам недоступного. Крыши домов, загороженные тополями в молодой ярой зелени, просыхали пятнами, отдавал серебром штакетник, кое-где еще блестела роса, над тайгой зыбко и коротко вспыхнула радуга. Ненашев потоптался на крыльце, оглядел из-под руки окрестности и неожиданно для себя засмеялся, он теперь окончательно пришел к мысли, что никаких пришельцев нет и не будет во веки и что пора заняться серьезными делами. 2 - Снисхождения вам не будет! - отрезал председатель. - Никакого, чтоб вы знали. - Не по-соседски так-то, Сидор Иванович! - Мне с вами детей не крестить. - Не плюй в колодец, и так далее... - Знаю я эти байки, все простить могу, а жестокости - никогда! Лошадь, она, Витя, намного лучше тебя, ты над этим никогда не задумывался? Витя Ковшов, буровой мастер из геологической партии, попробовал задуматься и наморщил даже лоб, но лицо его, большое и румяное, лицо здоровяка, осталось улыбчивым и глуповатым. Витя сидел сбоку председательского стола в позе вольной, он не снял даже кепку, белую, пушистую и замазанную глиной. Витя носил все дорогое: джинсы - американские чуть ли не за триста целковых, стеганую курточку финскую, ботинки на высоченной рифленой подошве - немецкие. Редкие эти вещи на нем с быстротой необыкновенной приобретали вид самый затрапезный: джинсы были в масляных пятнах, курточка порвана на груди и не застегивалась, ботинки не мылись и не чистились с того самого дня, когда обрели хозяина, свитер-водолазка тоже был захватан и в дырах. Когда старшие товарищи говорили бравому мастеру про то, что на работу можно ходить в чем-нибудь и попроще, что одежду надобно беречь, он махал рукой: - Тряпки - не самое главное. Хотя самого главного у Вити не было, кажется, вообще, он частенько работал под дурачка, был нагловат, размашист и глуповат, но и непрост. - Ты головной убор сними, Витя. Этому в первом классе учат: зашел в дом - сними шапку. Витя, посопевши, стянул кепку, шевелюру кое-как пригнул пятерней. Сидор Иванович видел, что в кабинет зашел. Гриша Суходолов и сел на стул у двери. - Слово мое твердое, Виктор. Я не отступлю. Акт составлен, и дело будет передано, как положено, в народный суд. У меня все. Ступай себе с богом, видишь, люди у меня. - Гришка-то? Он свой парень, - Витя показал кепкой, зажатой в руке, на бухгалтера, и в этот момент, заметил председатель, глаза бурового мастера начали сперва круглеть, потом они даже вроде бы побелели и рука, протянутая в сторону Суходолова, замерла. Витя испытал нечто вроде короткого обморока, руку он с трудом согнул, опустил плетью, охнул, рыхло поднялся со стула и опрометью рванул из кабинета, пробухал тяжелыми ботинками в приемной, пробухал по крыльцу и ударился шибким бегом вдоль улицы, сноровисто перепрыгнул через свинью, которая все нежилась, и пропал из вида. Свинья всколыхнулась, будто волна, и тоже побежала, всплескивая ушами. У Ненашева было настроение посмеяться,. но он почувствовал, что не может повернуть голову, что затылок его омертвел и по спине ползут мурашки. Бухгалтер Суходолов привстал, робко улыбнулся и кивнул, приветствуя кого-то. Председатель Ненашев вдруг испытал непоборимое желание говорить. Говорил он для кого-то, но смотрел исключительно на Суходолова, который двигался мелким шагом вдоль ряда стульев в глубину кабинета. - Видишь ли, Гриша., Я уже вскользь упоминал о том, что все могу простить, почти все, но жестокость - никогда. Они что делают, геологи, они лошадей наших, во-первых, запрягают без спросу, во-вторых, катаются верхами на них. Трех уже, считай, загнали. Напьются и давай, значит, кататься. Откудова такая мода у молодежи завелась - лошадей мучить, - убей, не пойму. Вот я участкового нашего и подключил, тот и поймал их на" месте преступления. Акт составлен, с понятыми, конечно. Пусть за лошадей деньги платят и позору пусть нахлебаются полной ложкой. Да! Гриша все двигался сбивчивым шагом вдоль стульев, выстроенных шеренгой у стены, рот его был слегка приоткрыт, и руки он прижимал возле сердца с выражением, слегка испуганным, но больше, пожалуй, удивленным. - А то, понимаешь, совсем распоясались! - последние слова Ненашев произнес тоном чуть ли не радостным, потому что по его закаменелой шее и вверх по затылку пошли теплые токи, в ушах нежно зазвенело, стало слышно, как в приемной у Гали играет радио. Ненашев уже знал: слева, в самом углу кабинета, кто-то сидит и что надо в ту сторону повернуть голову, он ее повернул - с затаенным дыханием. В углу действительно сидел товарищ в серой спортивной курточке и серых же штанах, чуть заметно блестевших. Было такое впечатление, будто костюм незнакомца слегка занялся инеем. - Вы ко мне? - привычно осведомился председатель и закашлялся, озадаченный: чуть ли не все лицо гостя, мертвенно бледное, закрывали черные очки, которые пугали: за ними, казалось, была пустота - холодная и злая. На голове неизвестного - Ненашев как-то еще не верил, что это и есть пришелец - была шапочка, тоже черная. "В Индонезии президенты такие носят, - подумал Сидор Иванович. - По телевизору показывали". - По какому вопросу, извините? Я как-то не видел, когда вы вошли, с Витькой тут схлестнулся, понимаешь. Непутевый парень, Витька-то. Гриша Суходолов наконец обрел дар речи, он присел на стул и сказал с веселостью: - Так это ж с Монашки представитель! - С какой еще Монашки? - Так с горы ж! - Аа-а... Здравствуйте тогда! Добро, значит, пожаловать. - Здравствуйте, - каким-то машинным голосом ответил незнакомец и не пошевелился, в очках его, больших, как фары, отражались окна, улица и редкие прохожие на ней: там опять шла старуха с тазом, в тазу было прополосканное белье. "Неразговорчивый! - отметил про себя председатель. - И важности полон". - Требуется время для адаптации, - добавил спустя некоторое время высокомерный инопланетянин. - Понятно! - с оживлением ответил Сидор Иванович и увидел на очках пришельца следующее: вдоль улицы на телеге везли гроб. - Я забыл тебе сказать, Григорий, у нас ведь беда: Никита Лямкин приказал долго жить! - Чего это он!? - Вы пока адаптируйтесь, товарищ, а мы тут про свое потолкуем. - Ненашев вежливо кивнул инопланетянину (извините, мол, но тема неотложная!) и поворотил лицо к бухгалтеру. - Жил никчемно и помер смешно. В бане они мылись с Витькой Ковшовым, с буровым мастером. Последнее время задружили что-то. Да. Сидел будто это Никита Лямкин на полке и говорит будто Витьке-то: "Хошь, помру сейчас?" Тот в ответ: "Ну, и помри - для разнообразия". Лямкин ведро воды на себя будто вылил и покатился вниз, уже бездыханный. Витька почти голяком (ошалел парень!) ударился по селу людей кричать, фельдшер Сарафанов подоспел, пульс пощупал - действительно, окачурился. Жена Варя (хорошая женщина, и что она в нем нашла, в Никите-то;) - в слезы, уколами только и держится. Жалко ее - работящая, добрая, понимаешь, а вот дураку досталась. Так ведь всегда бывает, - Ненашев с печалью покачал головой и уставил палец в окошко: - Вон хоронят. Передавали Варину просьбу: пусть, мол, председатель придет, речь скажет у могилы. Уважить бы человека не мешало, так что я скажу? Нет у меня про Никиту Лямкина хороших слов! - Сердечный приступ, наверно? - сказал бухгалтер Гриша Суходолов. - В бане нельзя водку пить, я где-то читал. - У Суходолова тоже не нашлось сочувствия к судьбе забубенного Никиты. - Не пили вроде, не успели еще. - Тогда совсем не понятно. Пока бухгалтер с председателем обсуждали новость, пришелец встал, подошел вкрадчивым шагом к окну и снял свою круглую камилавку, какие носят в Индонезии президенты. Под чудным головным убором скрывалась белая коробка, похожая на шкатулку, и внутри той шкатулки что-то мельтешило - и поблескивало. "Компьютер там у него, наверно?" - подумал без удивления Ненашев и окинул взглядом похоронную процессию. Телега, на которой возвышался гроб, была накрыта большим ковром в желтых цветах. Ненашев вспомнил, что год назад он достал десять талонов на эти самые ковры и один талон на правлении решено было выделить Варваре Бровкиной, одной из лучших доярок колхоза и сожительнице покойного. Председатель раздосадовался про себя, что тут вот человека хоронят, неважно какого, а он про талоны вспомнил. "Совсем зачерствел я на этой проклятой работе!" Если честно, то председатель все-таки пожалел прекрасный ковер, края которого теперь терлись о грязные колеса, и - отвернулся от окна. Из коробки пришельца, пристроенной каким-то хитрым способом над самой макушкой, безволосой, кстати, прыснул синий огонь, и на лице Гриши Суходолова сразу написалось изумление. По первости ничего особенного не замечалось, из гроба торчала борода Никиты, широкая и натеребренная ветром, видны были еще брови, черные и сердито насупленные, угадывалось и бледное лицо. Все было, словом, как и мгновение назад. Но вот борода вроде бы вытянулась, показалось из-за кромки гроба ухо, потом Никита сел и легко выпрыгнул на поляну. Лошадь, что везла гроб (на второй телеге была красная крышка), сперва запряла ушами, потом ударила махом, ковер пополз косо и свалился наземь. В следующее мгновение Никита Лямкин уже вырывал у музыкантов барабан (покойного сопровождал духовой клубный оркестр), чтобы, видимо, врезать зорьку в честь своего воскрешения, а народ, проявивший сочувствие вдове; рассыпался окрест с рекордсменской скоростью. Дед Прокудан, сторож свинофермы, колченогий и немощный в повседневности, бросил батог, перепрыгнул через калитку и распластался в кустах малины; завскладом Теркин, толстый человек в кожаной кепке, прободал штакетник и залег на старой клумбе. Оркестранты разбросали инструмент, трубы искрились на солнце, словно горели. Бывшая вдова Варя, вся в черном, сидела у дороги на камне, подпираемая младшими сестрами, и плакала в платочек скорее уже по обязанности, да наблюдала сквозь слезы, как ловко и настойчиво покойный ее - сожитель стягивает барабан с Васьки Кулемина, незлобливого парня при кошачьих усах. Та лошадь, что везла гроб, остановилась вдалеке и дремала уже, низко опустив голову. Часть публики, принимавшей участие в похоронах, нашла пристанище на широком крыльце конторы и следила оттудова, как Никита Лямкин овладевал барабаном, а когда он им овладел, ударил палкой по туго натянутой коже, звук родился угрюмый и густой. Никита свирепо уставил бороду за черту горизонта и хриплым голосом начал сзывать сельчан на собственные поминки. Бывшая вдова Варя вздрогнула, освободилась от младших сестер, висевших на ней, наскоро прибрала себя и побежала домой стряпать пироги с картошкой. Добрые люди, озираясь с опаской (как бы Никита опять не помер!), подобрали ковер, замазанный глиной, и потащили его к Бровкиной в дом. Три мужика стояли над гробом и чесали затылки - гадали, куда девать ненужную теперь вещь. Никита колотил по барабану в конце улицы. Надобно отметить что воскрешение Никиты Лямкина не сотрясло село Покровское и не было отнесено к случаям особо таинственного свойства; Лямкин был гуляка и проказник, да и приятель его Витька Ковшов не имел репутации солидного человека, хоть и носил в кармане корочки о высшем образовании. Такие корочки теперь заиметь можно и не напрягаясь. Удивляло, правда, одно: как это Никита, мужичок весьма порывистый, пролежал, не сморгнувши даже ни разу, почти сутки и ради того лишь, чтобы погулять на собственных поминках. Вытерпеть такое дано не всякому. Одно слово, артист! 3 - Это вы его оживили? - спросил у товарища с горы Монашки Ненашев. Инопланетянин уже сидел в углу и, кажется, даже улыбался. - Да, я. - Из каких это соображений? - Могли бы живого закопать. У вас ведь закапывают. - У нас закапывают. И почему - живого? - Он как это... в шоке пребывал. Внушаем. Нежная натура. - Это Никита-то - нежная натура! Дурак он. И тунеядец. - Что такое - дурак? - Пришелец слегка покачал ногой и натянул на голову свою черную камилавку. Гриша Суходолов крутил головой, как воробей, и стул под ним сильно скрипел. - Вопрос вы, товарищ, задали непростой, и, чтобы ответить на него более или менее исчерпывающе, надобно сосредоточиться. - Председатель нажал кнопку под столешницей, и на порожке кабинета, будто по волшебству, явилась секретарша Галя. Явилась и покраснели, испытывая неловкость: она отлучилась на похороны, а без нее приехал гость. - Слушаю, Сидор Иванович? - Действуй! Пока Галя налаживала на журнальном столике легкий завтрак, , молчал гость, молчали и хозяева. Ненашев тер лицо ладонями и собирался с мыслями, чтобы не ударить в грязь лицом перед полномочным представителем иных миров. Гриша Суходолов помогал секретарше, был притом суетлив и нерасторопен. - А как насчет бани? - поинтересовалась Галя, уходя. - Через часик распоряжусь дополнительно." В кабинет, сама понимаешь, никого! - Ненашев зашторил окна, чтобы события, протекающие на деревенской улице, не мешали важной беседе. - Мы ведь так и не познакомились, кстати. Как вас прикажете звать? Пришелец потрогал очки длинными пальцами и долго думал, прежде чем ответить, черная шапочка на его макушке слегка вибрировала и приподнималась, потом в воздухе зависли красные цифры - 123, 123, 123. Гриша Суходолов засмеялся, будто девица, которую щекочут, и сделал попытку цифры те взять руками, но хватал пустоту. - У нас не принято такую арифметику применять, сами понимаете... - Фи, - сказал пришелец. - Что фи, простите? - Зовут так. - Вот оно что! Будем звать Федором, не возражаете? Пришелец вроде бы не возражал, во всяком случае он ни жестом, ни словом не выразил своего отношения к предложению Ненашева. Гриша Суходолов пожевал губами, размышляя, потом сказал: - Федор - оно и ничего. - А по отчеству, извините? Пришелец опять смолчал, Ненашев тогда предложил, обращаясь скорее к бухгалтеру, чем к гостю: - Отчества, понятно, у них нет. Будем, значит, величать Федоровичем? - Федор Федорович... Оно и ничего. Так и порешили. - Напрасно вы, Федор Федорович, Никиту Лямкина из забвения подняли, пусть бы лежал себе. Грешно, конечно, говорить и думать так, но от этого суслика - одни невзгоды. Вы бы лучше вон Петра Кручилина с того света вернули, то человек был самого первого разряда. И мастеровой, - Сидор Иванович начал загибать пальцы. - И трезвый, и рассудительный, и семьянин прекрасный... По тому не то, что наше село, весь район плакал, по этому же Варя только слезу и пустила, да и то, полагаю, из приличия: жене на мужниных похоронах страдать положено, иначе старухи осудят. Ну, да ладно, о делах потом, прошу теперь закусить и выпить с дороги, Федор Федорович. Коньяку пригубим, яблоки вон сладкие - и" Средней Азии, - и потом я скажу про дураков все, что знаю. - А знаешь ты о них немало, Сидор Иванович. - Гриша Суходолов стоял над выпивкой и закуской, потирая руки с таким видом, будто ждал этой заветной минуты давно и страстно. - Знаю немало, верно, потому как жизнь, считай, прожита. Прошу, Федор Федорович, к столу уже не побрезгуйте! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 - Мне трудно, - сказал пришелец и надкусил яблоко, пригубил также коньяку из хрустальной рюмочки (набор на четыре персоны с подносом и графинчиком принесла из дома как-то заместительница Суходолова Вера Ивановна Клинова на временное пользование: - она не любила, чтобы мужики хлестали стаканами). - Очень трудно. - Мы разве не понимаем! - отозвался Гриша Суходолов с вежливым сочувствием. - Не хотел бы сейчас стать на ваше место, Федор Федорович - столько новых впечатлений, понимаешь, и всю информацию надобно разложить по полочкам, осмыслить, уяснить и всякое такое. Но ничего - коллективом справимся: дружно - не грузно, так у нас принято. . Председатель Ненашев курил папиросу, деликатно пускал дым в сторону, чтобы не смущать пришельца, и кивал, вполне согласный с бухгалтером. А Суходолов продолжал, хрустя яблоком: - - Годовой отчет делаешь, кажется вот-вот голова лопнет, потом отоспишься как следует, и - ничего. Вы тоже пообвыкнете со временем. - Что такое, Э-ээ... годовой отчет? - спросил Федор Федорович и понюхал яблоко. Ел он осторожно, будто прислушивался к тому, что происходит у него внутри, от его очков, отражающих свет, на полу подрагивали робкие блики. - Это сложно, объяснить вам на данном этапе знакомства, потом как-нибудь. Мы вас хотели бы послушать. Из каких вы мест? - Оттудова, - Федор Федорович показал рукой на потолок. - Тоже долго объяснять. Тут дверь кабинета широко распахнулась, и секретарша Галя въехала через порог на плечах недавно еще покойного Никиты Лямкина. Галя сквозь слезы и уже с полной безнадежностью повторяла; - Нельзя сюда, ну нельзя же! - Оставь его в покое, девочка! - приказал Ненашев строгим голосом. - Этот куда угодно прорвется, для него запретов нет. Галя, развернувшись волчком, выбежала, незваный же гость (в правой руке он держал барабанную палочку) не пошел к столу, сел у двери, усталый и хмурый, борода его, продернутая местами сединой, была похожа на растерзанный веник, новый пиджак коробился на худом теле, словно берестяной. Лямкин сильно - подышал и тряхнул головой. - Нам некогда! - отрезал председатель. - Душа скрипит, как первый снег! - Лямкин потрогал рукой то место, где у людей располагается сердце. - Радоваться бы, а не могу. .Идем на поминки ко мне, председатель? И Гришку приглашаю. У вас - коньяк, у меня - самогон. Зато у меня - общество. - В рысьих глазах Лямкина была тоска. - Потом, ведь гулять на собственных поминках не всякому дано. Пойдем? - Некогда нам. - Ты всегда занятой, Иваныч. Нравишься ты мне порой, но шибко ты деловой и потому - холодный. - Ты ведь уже помянул себя, не так ли? -Есть маленько. А душа - скрипит. -Ступай себе, допивай. - Что-то надорвалось во Мне, Иваныч, нет лихости былой и не радуюсь воскрешению своему. - Ступай, ступай себе. Лямкин поднялся - плоский, сутулый, - почесал бороду, бросил на стул барабанную палочку и вышел вон. - Это и есть дурак? - задал вопрос пришелец и нежно ощупал пальцами черную свою шапочку на голове. - Не совсем, если быть точным. Это, скорее, беспутный человек, блудник, - ответил председатель Ненашев и пригубил из рюмки самую малость, потому что ему нужна была ясная голова. Слово о дураках, сказанное председателем колхоза "Промысловик" специально, для пришельца. - Дурак - это, во-первых, тот, кто держится своих убеждений, несмотря на то, что обстоятельства, породившие эти убеждения, давно переменились. Это, во-вторых, тот, кто свою точку зрения считает единственно правильной и уровень своего мышления - исключительно высоким. И, в-третьих, достучаться до здравого смысла дурака можно, как правило, лишь с помощью очень тяжелого предмета, - Ненашев почесал ногтем переносье, исподволь поглядел на пришельца. - Я достаточно ясно говорю, Федор Федорович? - Продолжайте. - Спасибо, - Ненашев решил про себя, что теоретическая часть проблемы ему вполне удалась. Пришелец сидел в кресле возле журнального столика прямо и напряженно: ему, видать, было нелегко усваивать материал, поэтому председатель стал говорить еще короче и еще яснее. - Дураки попадаются добрые и злые. Над добрыми посмеиваются, злых презирают. Зачем, по-моему, дурак как таковой задуман природой и отчего порой процветает? В противоборстве с глупостью рождаются светлые побуждения и, в конечном итоге, рождается прогресс. Вот так, дорогие товарищи. Вопросы будут? Вопросы были: - Отличают ли так называемого дурака от прочих какие-либо внешние признаки? - Пришелец слегка пошевелился в кресле и выпятил острый свой подбородок. - В том-то и вся интрига, уважаемый Федор Федорович, что нет у дурака никаких внешних отличительных признаков, он - как все. У меня, помню, начальник был, - с некоторым даже лирическим оттенком и после заметной паузы начал председатель. - Галифе носил и гимнастерку. Эта штаны были такие когда-то - галифе. Красавец мужчина! - Кто это? - спросил Гриша. - Красавец мужчина? - Ну, начальник мой. Красавец писаный; рост - гренадерский, лицо - чистое, брови - вразлет, очи - шибко карие. Женщины по нему сохли десятками, а тупости феноменальной был мужик, но - веселый; Однако мы отвлеклись. И тема у нас для первой встречи не совсем интересная. А у вас имеются дураки, Федор Федорович? - Пожалуй, нет, - помедлив, ответил пришелец, и заложил ногу на ногу, подражая, видимо, Грише Суходолову, сидевшему вольно. - Нет. - Оно и понятно; генетика поработала, ваша цивилизация древней нашей, и наука процветает. А ведь, если разобраться, скучно без дураков-то, Федор Федорович! - Не имею понятия - скучно или не скучно. - Ну, ясно, откуда вам иметь такое понятие. - Сидор Иванович собрался было продолжить разговор о большой силе дурака как такового, но тут вдруг заработал телевизор. 2 Телевизор стоял справа от председательского стола, цветной и с большим экраном - последняя модель "Горизонта". Машина была дорогая, но показывала неважно - цвета расслаивались, изображение двоилось, диктор то шептал, то начинал орать так, что пугал собак, дремавших возле дороги напротив конторы. Собаки вскидывались, как по команде, и начинали выть с раздирающей: душу безысходностью,. - Выключи, Гриша! - приказал Сидор Иванович, - Сам уже, понимаешь, включаться начал. Советовали же бывалые ребята: ты не покупай цветной - модель еще не отработана, заводы в основном брак гонят, намытаришься ты с ним дальше некуда. Правы были: уже намытарияся. Так я в продолжение темы, Федор Федорович. Не верится мне, право слово, что вы давно прилетели. Давно? - Давно. - Странно. И далеко вы ушли от нас в своем развитии? - Далеко. - И сильно далеко? - Пожалуй, "сильно. Ненашева шибко задело то обстоятельство, что инопланетяне, которые на данный момент беспробудно спят в горе Монашке, перегнали Землю по всем основным показателям. Вы способнее нас? - Мы старше вас и, потом, кажется, никогда не воевали и всегда имели единую цель еще на заре нашей истории. - Цель в масштабе планеты, значит? - Не только в масштабе планеты, мы постоянно общаемся с другими мирами. - Тогда постно, - вздохнул Сидор Иванович; - Война - огромное бедствие. Воевал, знаю... - Не выключается? - сердито объявил Гриша Суходолов. - Заклинило. - Ты его ударь - сотрясется и погаснет. Гриша постучал кулаком по телевизору сперва осторожно и часто, потом - реже и с силой. - Работает! - Вилку выдерни, просто же! Бухгалтер выдернул вилку из розетки, однако телевизор, отлученный от сети, продолжал как ни в чем не бывало функционировать, изображение, стоит отметить, было поразительно четким. Тогда оба - и председатель, и бухгалтер - догадались одновременно, что здесь не обошлось без вмешательства Федора. Хозяева тотчас же обратили внимание на гостя, а он, крепко ухватившись за подлокотники кресла, смотрел на экран. Бухгалтер тогда вставил вилку в гнездо и на цыпочках подался назад. По телевизору аккурат показывали какую-то войну, позже, когда появился звук, тоже на диво чистый, выяснилось, что речь идет о нападении на Никарагуа. Пришелец был всецело поглощен зрелищем. В кадре проплывали развалины домов, с телеграфных столбов вяло свисали провода, возле дороги лежали трупы людей, над трупами стояли поникшие женщины в белых кофтах и вытирали слезы кулаками, в небе невысоко, как палые листья, кружили черные птицы, были видны также облака над круглыми вершинами гор. Диктор говорил о том, что бандиты напали ночью, порезали мирное население, стариков и детей, нахватали добра и бежали утром под натиском армии и ополченцев. Бежали, подобно - волкам, отведавшим крови. Экран погас. Пришелец, сверкнув мертвыми своими очками, взял яблоко из голенастой вазы. Он молчал. Сидору Ивановичу Ненашеву сделалось стыдно и горько за человечество, и он сказал: - Душегубы! Пришелец опять молчал. Слово о добре и зле, сказанное председателем колхоза "Промысловик" Сидором Ивановичем Ненашевым исключительно для пришельца. - Вообще, замечаю, наш человек добреет. Простой пример. Я - сибиряк, вырос в глухомани. Бывало, появись в деревне лось, например (лоси часто и по разным причинам к нам идут), так и стар и млад, бывало, на улицу выскочат мужики обязательно с ружьями - и, пока животное бедное не порешат, не успокоятся. Дикий зверь - есть добыча. Обыкновенное дело. Нынче за такое геройство под суд отдают. И правильно, и справедливо. Даже самая дремучая личность, заметь, за ружье не схватится: презреньем народ обольет. Тоже обыкновенное дело. А если брать в историческом плане, то Великий Гуманист всегда противостоял Великому Злодею. - Плохо воспринимаю, - сказал пришелец и слегка подался вперед, куртка его зашуршала. - Прибегу еще к примеру - для пущей наглядности. Есть такой английский натуралист и замечательный писатель - Даррел. Люблю его читать, он очень, знаете, проникновенно о животных пишет, Недавно вот тоже по телевизору выступал, кстати, и мысль выпячивал: пора, мол, зоопарки для посетителей закрыть, другими словами, не пускать людей к зверям, поскольку зверь - существо нежное. Да. И убеждение это свое иллюстрировал одним событием. Пришла как-то женщина необъятных размеров, села на попугайчика, совсем ручного, и, представьте, даже не заметила, что под ней птичка редкостной породы. - Ну, и бабище! - бухгалтер Суходолов задумчиво покачал головой. - Даже, говоришь, не заметила, что на птичку божью уселась. Таким задом, наверно, вполне можно крепостные ворота вышибать. - Как это - ворота вышибать? - живо заинтересовался пришелец. - Мы отвлеклись от темы! - Ненашев поморщился. Гришина реплика была, конечно, опять некстати. - Вы следите, пожалуйста, Федор Федорович, - за моей мыслью. - Пытаюсь следить. Продолжайте, только помедленней. Я, как это? ...вникаю. - Спать надо меньше! - с досадой и уже без дипломатической вежливости отрезал председатель. - Мы бы, допустим, с Гришкой вот к вам прилетели, так мы, наоборот, совсем не спали бы! . - Почему не спали? - осведомился Федор Федорович и приставил к подбородку кулак, наклонил голову, к чему-то прислушался. - Любопытно же - совсем другой мир! Но иду дальше. Встала, значит, та необъятная женщина, отряхнулась и ушла домой себе, а за жизнь расплющенного попугая врачи боролись, но чудес не случается. Хотя почему не случается? Сидим тут вот, беседуем. И разве это не чудо, а? Инопланетянин у нас гостях, это же здорово, Гриша! Ты как считаешь? - Гриша тоже считал, что беседовать с пришельцем - чудо из чудес он кивнул Ненашеву и широко улыбнулся. - Так вот, погибла птица, и взрослый мужчина, седой как лунь, скорбел по этому поводу неподдельно. Имею в виду Даррела, я не удивлюсь, если узнаю, что он и всплакнул. И ничего постыдного в том не вижу. Такой человек самозабвенно любит все живое, будь то бабочка-капустница или мерзкий паразит. Это - один полюс. - В каком смысле - полюс? - спросил товарищ с Монашки и расслабленно откинулся на спинку кресла: он, видать, устал. - Но не полюс, скажем так - крайность, потому что большинство людей в меру любят и в меру не любят. Кажется, я запутался, но продолжу. Итак, писатель и натуралист Даррел представляет Добро в его чистом виде. Тем не менее на Земле нашей существует, обладая, кстати, немалой силой, другой сорт людей - бездушные. Есть, Федор Федорович, страна такая - Кампучия, и вождь ее бывший, будь он трижды неладен, сожрал треть своей нации. Сожрал - это фигурально. Убил, уничтожил, уморил с голоду, закопал, утопил. - Зачем? - Он, видишь ли, задумал государство определенного типа, и в том государстве, он считал, много лишних ртов, сами они помирать не хотели, потому их срочно убирали. А эти, - председатель показал пальцем на телевизор, - убивают потому, что другие не хотят жить так, как велят им убийцы. Неясно? - Не совсем ясно. - Зайдем с другого конца. Явился я, допустим, к соседу и говорю ему: "Ты, уважаемый, ведешь себя совсем плохо: молишься не моим богам, почитаешь не моих вождей, не покупаешь мои товары. Я считаю первым светилом Луну, а ты - Солнце? Почему так? Ну, и дальше в том же духе. Покорись к прими мою веру. Не хочешь? Тогда я заставлю тебя покориться силой или сотру в порошок. Другого не дано. Вот мы бы прилетели к ваш с Гришей, Федор Федорович, и начали бы на вашей благословенной планете устанавливать свои порядки. У вас нет министерств? У нас они есть и в очень большом, понимаешь, количестве. Значит, и вы себе заводите министерства. У вас нет, допустим, пшеницы. У нас есть. Значит, сейте пшеницу. Не желаете? Тогда мы с Гришей на ваши головы атомную бомбу бросим. - Зачем? - Вот те раз! Я тут, понимаешь, интеллект напрягаю, убедительную форму изложения проблем нащупываю, а он - "зачем"? Спать меньше надо, давно бы разобрались, что к чему, и без моей помощи. - Мы ждем, - сказал пришелец. - Чего ждете, кого ждете?! - Сигнала. И пусть ваша цивилизация тем временем поднимется ступенью выше. - Про то мы читали! Они, видите ли, шибко умные, а мы пока совсем глупые. Так они будут ждать, когда мы поумнеем. У нас теперь противоборство страшного накала, а они дрыхнут, будто свадьбу отгуляли! - Ненашев посмотрел на Гришу Суходолова с укоризной, будто именно Гриша пробил в горе Монашке дыру и, полный снобизма, пережидает схватку. Бухгалтер завертелся на стуле, в глазах его появилась собачья тоска, он шмыгнул носом и отвернулся. - Мы не бросим на вас атомную бомбу, не так воспитаны, а вот они. - Председатель опять показал пальцем через плечо на телевизор. - Они могут. - Кто - "они"? - Зло. Добро над попугайчиком стенает, у Зла слез нет! Опять, как давеча, как полчаса назад, секретарша Галя въехала в кабинет на спине Никиты Лямкина, который нес груз свой старательно и смиренно. Наглости в Никите не было, борода его поникла, брови угрюмо хмурились. Гадя скатилась с бывшего покойника в нескольких шагах от порога и, покраснев, вышла. Лямкин огладил бороду ладонями и слегка поклонился: - Душа хрустит, как малосольный огурец, председатель! Душа покоя просит. Хочешь, председатель, я стих произнесу? Ненашев почему-то, наверно, впервые, не почувствовал к Лямкину неприязни, он его пожалел, как жалеют убогих и детей. - Некогда, брат, видишь, человек у меня из области. - Этот, што ль? - Никита с пренебрежением боднул головой в сторону пришельца, - Очки еще напялил! Подождет - не каждый день добрые люди из гроба встают и собственные поминки справляют. - Ты же стих хотел прочитать? - Лямкин прижал руку к сердцу и еще поклонился: - Извольте. Слово мое верное прозвенит, Буду я, наверное, знаменит. Мне поставят памятник на селе, Буду я и каменный навеселе. - Ироничный стих, хороший стих, - сказал председатель ласково и с оттенком снисходительности. - Сам сочинил? - Рубцов сочинил, поэт был такой. - Да. Рубцов, значит? Не слыхал про такого. Ладно у него получилось. Но мы тут заняты... - На поминки-то заглянете? Один я, старухи там у меня, мужики на работе. - Позже, может быть, и заглянем, уж не обессудь. Вежливость Ненашева сбила Никиту с толку, он попятился и вышел, аккуратно притворив за собой дверь. 3 Закат был большой и пламенный. На короткое время тайга облилась густым огнем, который растекся неудержимо и достиг реки Суртаихи. Вода запылала, как жидкая сталь, побежала, кажется, быстрее, в глубине ее, на перекатной струе, свитой туго, проблескивали Красные искры. Когда солнце завалилось заторы, на горизонте едва заметно прокололись первые звезды. Председатель колхоза Ненашев выглянул из предбанника на улицу и шибко покрутил головой: - Темная будет ночка, братцы, разбойная будет ночка! - От головы председателя поднимался пар и голое тело курилось. - А запахи-то, запахи! Гриш, ты бы подышал: очень это полезное дело - подышать. Гриша Суходолов сидел на скамейке, согнувшись в три погибели, и касался руками пола: он, сильно упарился, ему не хотелось ни говорить. Ни шевелиться. Пришелец тоже был на скамейке рядом с бухгалтером, он не разделся, не стал париться, он лишь наблюдал молча сквозь черные свои очки за странными манипуляциями землян и, наверно анализировал виденное с помощью своего компьютера, пристроенного на макушке. - Запахи-то, запахи, ядрена феня! - Сидор Иванович закрыл дверь бани, взял со столика под скупым окошком бутылку пива, распечатал ее, - зацепив пробку за край скамьи, и жадно принялся пить, поворотясь лицом к Пришельцу, дал знак глазами: если хочешь, тебе распечатаю? Федор Федорович никак не прореагировал на это предложение, очки его, закрывающие чуть ли не все лицо, были бесстрастны и загадочно черны. Ненашев старался пореже смотреть на пришельца, потому что побаивался его. "Чужак и есть чужак, пойди разгадай, какие мысли крутятся в его башке!" - Вы напрасно, дорогой Федор Федорович, не паритесь, операция эта, скажу вам, имеет - великое профилактическое свойство, от всех болезней лекарство. Гениальное изобретение человечества! У вас есть баня? У вас, конечно, нет бани. Париться не всякий может - тут некоторая: удаль нужна, а вы, не сочтите за оскорбление, несколько я так понимаю, рациональны. А для баньки удаль - непременное условие, Гришка вон скис. - Ничего я не скис! - решительно осерчал Суходолов и, тряхнув развесистым чубом, тоже потянулся за бутылкой и тоже, запрокинув голову, начал пить пиво длинными глотками, кадык на его шее падал и поднимался, будто поплавок в момент поклевки, и нутро издавало при том громкое гавканье. - Отец мой париться мастак. Бывало, всех мужиков на полке пересиживал. На голову - шапку, на руки - верхонки брезентовые, и пошло-поехало, а потом, если зимой дело было, в прорубь - нырь. После, значит, проруби - кружка спирта следовала, потом - сон часов на двенадцать. Вставал как огурчик, радости полный. Да он и сейчас от молодых в этой области не отстает, крепкий еще старик. - Ты в него, значит? - Почему это, не в него? Азарта такого нет - верно. - Удали, значит, нет той. - Может быть. - А Федор Федорович вон не хочет париться. - У него свои резоны. - Верно. Раствори-ка, Гриша, дверь - хорошо дышать сегодня! Звезды вверху крупнели и наливались жаркой краснотой, в кустах трещал коростель, кто-то пел вдали под гармошку: наверно, в селе догуливались лямские поминки. - Разве еще в парилку сбегать? - Ненашев отхлебнул из бутылки пива, он вытирал губы рукой, когда вдруг пробудился от немоты пришелец. Сперва, однако, на темной стене отпечаталось изображение картофелеуборочного комбайна. Бухгалтер Гриша Суходолов весело сказал: - У нас в бане-то кино кажут! Федор Федорович концерт дает по заявкам. Только при чем тут комбайн, вы бы лучше свою планету показали. Пришелец, этот загадочный инопланетянин, Грише не ответил, черные очки его были направлены в ту сторону, где висело в воздухе, притухая и зажигаясь, изображение комбайна. - Что это? - спросил пришелец. - Неинтересное кино! - ответил Ненашев, избавляясь наконец от бутылки (он ее осторожно поставил на стол). - Машина. Я про нее вам вскользь упоминал давеча, когда хозяйство смотрели. Неинтересная картина! - Подробней. - Зачем подробней, скажите на милость, дорогой Федор Федорович? - Подробней! - в голосе пришельца была вежливая настойчивость. Ненашев скорбно покачал головой, досадуя про себя о том, сколь низки интересы просвещенной личности, какую безусловно являет собой товарищ с горы Монашки. Он бы еще спросил, как гнут дуги для лошадиной справы или как топорища строгают. В былые и не столь уж отдаленные времена колхоз промышлял в основном именно дугами, топорищами да вениками. Копеечный то был промысел, но другого что-то и не подвертывалось. - Оденься, пожалуйста, Гриша, да сбегай к механику. возьми у него технический паспорт на комбайн. Документ все-таки подробный: там чертежи есть, схемы, объяснения. При желании, в общем, можно разобраться. Будь другом. А я пока растолкую гостю нашему о том, что такое картошка. Слово о картошке сказанное Сидором Ивановичем Ненашевым исключительно для пришельца. - Картошка - важный продукт, ее называют еще вторым хлебом. Вы погасите свой экран, Федор Федорович, отвлекает ваше колдовство, рассеивает. Вот спасибо. В войну, например, в Великую Отечественную, народ картошка спасла, это я не преувеличиваю. Почему спасла?. Неприхотлива, довольно урожайна на наших землях и довольно питательна. Но, конечно, - бифштекс предпочтительней, человек, наука диктует, стал человеком в числе прочего и потому, что в доисторические времена начал потреблять мясо, пищу высококалорийную, и у него, то есть у человека, высвободилось время для мозговой работы. Так говорит наука. Хотя почему тигр, например, имеющий в рационе исключительно мясо, не летает в космос и не пишет романы? На этот вопрос наука не отвечает. Но я несколько в сторону свернул. Итак, картошка. Культура, повторяю, ценная, и ничем ее не заменить. Ценная, но и трудоемкая, и мы, селяне, каждую осень вынуждены прибегать к помощи горожан. В городе тоже не баклуши бьют, в городе - фабрики и заводы, там трамваи и депо, там всякого много. А наступает осень, городской люд к нам тысячами гонят - убирать картошку. Национальная проблема. Для меня же осень - самая распроклятая пора, нервы - как струны, натянутые туго. И чего только не наслушаешься! Упрекают: вы, колхознички, привыкли на чужом горбу в рай ездить, у проклятых, мол, капиталистов ценный специалист в земле не роется; рук не пачкает, там у них глупые давно перевелись. Правильно, отвечаю, у них там заводской человек или кандидат наук, допустим, картошкой не озабочен, но у них негры есть и прочие метисы, черные, желтые и других расцветок, у нас же все теперь белые и голубых кровей, где же нам народ брать, чтобы собственное брюхо на зиму обеспечить? И нет у нас еще машин, способных полностью освободить квалифицированных специалистов от такого примитивного труда. Комбайн, Федор Федорович, заинтересовавший вас, он тоже голубых кровей: в основном стоит, потому что рассчитан, во-первых, на легкие почвы и, во-вторых, обязательно на распрекрасную погоду. Где же взять мне легкие-то почвы, да и распрекрасную погоду: у нас - суглинок и осень - мокрая. Студеная осень. У нас трактора гусеничные, если хотите, в ноле иной раз по брюхо вязнут, машина же вроде комбайна должна, понимаешь, над землей вроде бы парить на манер голубя сизокрылого, что ли, и с высоты картофель-то и ковырять. Я не инженер, я агроном, но я предсказываю: для труднейшей этой операции (имею в виду уборку треклятой кормилицы-картошки, значит) нет подходящей техники и не будет в обозримом будущем. Нам такую технику не придумать и не создать, да и вам, полагаю, не придумать, хоть у вас и семь пядей во лбу, не сочтите, пожалуйста, мое утверждение за попытку унизить вашу глубоко мною чтимую цивилизацию. А вот и Гриша прибежал! Взял паспорт, Гриша? Взял, вот и ладно, передай его Федору Федоровичу - можно на время, можно и насовсем, не жалко добра такого. Вопросы ко мне будут? ГЛАВА ПЯТАЯ 1 Два дня кряду председатель Ненашев и бухгалтер Гриша Суходолов дотошно анализировали, почему так внезапно сгинул из бани в пятницу вечером и даже не, попрощался пришелец Федя? Исчезал он так: сперва, согнулся, обхватил колени руками, взмыл вниз головой, покачался, будто на зыбкой волне, ударился слегка о мокрые бревна, как бы примериваясь, да и растаял. Через, спешно открытую дверь ничегошеньки не разгляделось. Суходолов доказывал, что некоторое время наблюдал в небе изжелта-белый свет, лохматый такой, вроде раздерганной ваты. Ненашев присутствие такого следа твердо отрицал. Попутно выяснилось, почему, "бежал в панике из кабинета-буровой мастер Витя Ковшов: оказывается (Сидор Иванович этот момент упустил), пришелец явился в виде размытого пятна, потом тоже висел казенной частью вверх, прежде чем с маху угадать в кресло. Ковшов-то все видел в натуре, потому и рванул из конторы, как баран, учуявший волка, Жуткая, конечно, была картина, и даже Витька, парень весьма толстокожий, распустил паруса. Как появился и как ушел Федор Федорович, было абсолютно ясно, неясным было одно: почему он даже, понимаешь, не попрощался? Суходолов выдвинул версию: инопланетянин торчал на кончике некоего энергетического поля, луча такого специального, отгороженный от сущего, и функционировал, пока хватало той самой энергии неясной природы, потом же, когда она стала кончаться,, исчез, так невежливо и торопливо. Про поле и про все другое Гриша вычитал у фантастов и книжная его версия не успокоила председателя, который ввиду абсолютной занятости читал развлекательной литературы меньше своего подчиненного. Сидор Иванович полагая, что он каким-то необдуманным еловом задел самолюбие пришельца. Ненашев ведь заявил, например, с пренебрежением о слабой технической культуре цивилизаций, представленной гостем. - Я ему ляпнул, Григорий: вам, как и нам, дельную машину для уборки картошки не придумать, хоть вы разбейтесь! Я еще ляпнул, Григорий, вы, дескать, спите, а мы тут горе мыкаем в одиночку. Такого рода забота угнетала двух руководителей колхоза "Промысловик", угнетала неотступно - каждый час и каждую минуту. Председатель Ненашев поугрюмел и однажды утром пришел на работу небритым, чем насторожил и обескуражил конторских женщин. Тотчас же явилась, вплыла в кабинет, заместительница Суходолова Вера Ивановна Клинова в пуховой шали на плечах подписывать какую-то незначительную бумагу, повздыхала особенно длинно, а покидая помещение, заявила прямо, что кое-кому из ее знакомых пить надо меньше: года, мол, не те; да и положение не то. - Спасибо за совет, - ответил Ненашев рассеянно и назвал толстую и сердитую женщину, Галиной. Ошибся, конечно. Оскорбленная Вера Ивановна прибавила шагу, упавшая на пол шаль волоклась за ней, как шлейф за королевой. В приемной женщина молча заплакала, вздрагивая, секретарша Галя, напуганная не на шутку, заглянула тайком к председателю выяснить обстоятельства и была натурально шокирована: Ненашев, подперев голову кулаком, раскачивался и вполголоса пел, глаза его были нездешними. Пел начальник старинную русскую песню про горе, про беду и добра молодца. Ненашев пел и удивлялся, как и почему вспомнил вдруг слова,, услышанные в далеком детстве, мимоходно и на какой-то свадьбе в чужой деревне, куда привезли его родители лишь потому; что не с кем было оставить дома; Песня до конца не далась, наверно, потому, что до конца и не была пропета пьяным застольем, однако председатель с час, если не больше, терзался до головной боли, силясь восстановить текст. Попытка не удалась, и настроение было испорчено окончательно. Секретарша Галя зашла в бухгалтерию, потрогала за плечо Веру Ивановну, шепотом задала вопрос: - Чего это он? Вера Ивановна опять заплакала - беззвучно, как чудотворная богородица в церкви, нос ее, мужицкий, был тяжел и красен. Она ничего не ответила Галине, выказывая между тем всем видом своим, что вообще-то ей многое ведомо, но ничего она не скажет, связанная тайной по рукам и ногам. Чти ж. Вера Ивановна действовала чисто по-женски: создавала интригу на голом месте! У секретарши же с этой минуты возникла неотвязная цель - интригу ту распознать. Когда же станет очевидным, что черная кошка не пробегала в то роковое утро между председателем и заместительницей главного бухгалтера (подчеркнем, что на выяснение правды потребуется недюжинная изобретательность и немалое время!), возникнет весомый повод для неприязни и скрытой войны между слабым полом, войны долгой и с переменным успехом. Но мы несколько отвлеклись. Сидор Иванович погоревал-погоревал по поводу неувязки с пришельцем и заставил себя в конечном итоге собраться, чтобы плотно вникнуть а дела: ведь наступала посевная, а тут уж вертись, тут не поможет ни бог, ни царь, ни инопланетянин в черных очках. Бухгалтер Гриша Суходолов, натура весьма эмоциональная, тоже переживал конфуз с Федором Федоровичем остро и не мог утешиться ничем. Никита Лямкин вышел на крылечко - и, сел там. Зачем вышел и зачем сел, он не имел понятия, скорее всего, ему сделалось скучно. Поминки были отгуляны, болела голова, болела душа, - наступало, словом, похмелье, пора раскаяния. Внешне Лямкин держался раздольно и ерепенисто, но был он, в, сущности, мужчина нежного склада. Никита писал стихи, печатался даже в толстых журналах, ему прочили чуть ли не великое будущее некоторые весьма компетентные товарищи. Никита считал, что слава не за горами, он даже во сне видел не однажды, как въезжает в столицу на белом коне, накрытом ковровой попоной, как падают красные цветы на асфальт и под копыта. Хорошая слава что-то запаздывала, тогда многообещающий литератор начал создавать славу дурного толка: впал в разгул. Сперва забубенность дарования из народа кое-кому и нравилась: талант, он, мол, стоит особицей, и все великие неуправляемы. Лямкина по первости выручали с охотой (как не порадеть за такого парня, смотришь, в мемуарах своих где-нибудь и втиснет между прочим: был такой имярек, добрая душа, подал руку помощи в трудную минуту!), потом выручать надоело, к тому же ни стихов, ни тем более мемуаров из-под пера Лямкина что-то не лилось, ну и последовало неизбежное: те, кто раньше при встречах за многие десятки метров растворяли объятия, чтобы озариться с краю лучами Великого, стали при виде гения, нечесанного и в мятых штанах, скороспешно перебегать на другую сторону улицы. В итоге Лямкин отсидел год за хулиганство - разбил витрину гастронома ночью, чтобы достать бутылку шампанского для случайной подруги, - и подался после возвращения на волю в села нанялся заведующим клубом, он держал еще надежду, что за ним приедут, пустятся в уговоры, попросят прощения и вернут чуть ли не силком в областной центр, а может, и в Москву даже. Однако минуло с тех пор еще "три года незаметных", никто не приезжал, никаких гонцов в селе Покровском не наблюдалось, из заведующих председатель колхоза Ненашев Никиту погнал за пьянку и отдал команду перевести его в разнорабочие и терпел залетного деятеля культуры исключительно ради Вари Бровкиной, женщины работящей и порядочной, передовой доярки. Утро выдалось "хмурое, капал дряблый дождик, на деревьях, подернутых свежей зеленью, сидели, - воробьи, похожие на комочки мокрое земли, вдоль улицы, поникши, бежала худая собака, под навесом у соседа квохтали куры.. Будничная эта картина подбавила тоски, Никита встал с крыльца по-стариковски, с натугой, и подале я в сенцы взять поллитровку, спрятанную Варькой в мешке с картошкой, нашел, вытащил из бочонка соленый огурчик, твердый на ощупь, отрезал кусок хлеба, положил весь этот закус на тарелку; надел фуфайку (ветерок задувал нешустрый, но холодный), опять сел на крыльцо, выпил водки и утер рукавом, мокрый рот. Лямкин ждал кого-нибудь, способного разделить с ним кручину, но улица была пуста. Из избы вышел, потягиваясь, кот Васька, толстый, и рыжий, лишь самый кончик правого уха у кота был белый. На бодулину возле калитки села трясогузка, хвост ее качался неуловимо часто, птичка вообще-то была веселая и полная хлопот. - Птичка божья на гроб опустилася и, чирикнув, исчезла в кустах, - пропел спитым голосом Лямкин и поперхнулся, огурцом, зашелся кашлем, вздрагивая, из его глаз горохом посыпались слезы. - Пора завязывать! - сказал Лямкин, отирая лицо ладонями, от которых пахло табаком. - Здоровье мое подпорчено основательно, -товарищи! - Он ни к кому, собственно, не обращался и готов был подробно, побеседовать с самим собой, но тут заметил, что кет присед на передние лапы, зад его сделался плоским и вытянулся, будто резиновый, хвост вился, будто струйка дыма, вспугнутая чьим-то дыханием, в глазах кота, выпуклых, сверкал пещерный огонь. - Ты почему это вызверился, харя? - удивился Лямкин, глядя на кота, и тут догадался, что хрупкая жизнь трясогузки в опасности, потому что зверь нацелил роковой свой прыжок именно на птичку. - Не дам! - запротестовал Лямкин решительным тоном и не успел ничего предпринять: Васька прыгнул вниз с раздирающим душу воем, будто собрался терзать по крайней мере быка, поскользнулся на мокром, упал на бок, прокатился по траве порядочное расстояние вскочил, сделался горбатым и зашипел, как змея. Трясогузка вроде бы между прочим перепорхнула на другую бодулину, чуть дальше, и бесстрашно уставилась на кота, качаясь: ты что это, толстяк, суетишься, с кем это в ловкости тягаться вздумал? Кот стряхнул с лап воду и подался назад с видом бездельника, пошутившего не совсем удачно, сел рядом с хозяином и зевнул, растопырив усы, и стал вылизывать грязь с загривка. Никита обратился к Ваське с назидательной речью: - Ты, лапоть, потерял форму рядом с человеком, ты уже не добытчик, а так - эскимо на палочке и захребетник. Ты меня слушай, я неглупый вообще-то, жизнь моя не задалась, конечно, но то уже другая сторона медали. А на птичку ты зря навалился - в ней душа трепещет, не как-нибудь. Ду-ша! - Последние слова Никита произнес с особой выразительностью, проникаясь сам значительностью мысли, сказанной вслух, но кот, закормленный до тупости, дремал сидя и даже вздрагивал, клонясь вперед, будто ехал в трамвае, тогда Лямкин плюнул и оборотил взор свой на корову, стоявшую на улице близко от калитки, сквозь штакетник был виден ее глаз, темный и большой, как лямкинская тоска. Никита подошел к забору и почесал, промеж рогов корову, от которой веяло печным теплом и домашностью. Шерсть там была нежная и курчавая. - Как хорошо=то, господи! - воскликнул Лямкин, на него вдруг, подобно горному обвалу, упала жалость ко всему сущему, явилось ощущение, что в его лице природа имеет мессию, вселенского и непримиримого защитника, адвоката Добра, подмостками для которого является планета Земля. Груз ответственности, взятой теперь же, давил, и Никита налил в стакан граммов сто на глазок, выпил водку единым духом, силком затолкал в рот огузок соленого огурца. Корова загудела, будто пароход, отчаливающий а небытие, густо, и безысходный этот звук висел и стелился долго тек как медленная река, пока не потерял силу. Никита встал, приосанился, потряс сжатым кулаком над головой, закричал, притопывая калошами, надетыми на босые ноги: - Я знаю свое предначертание! 3 Доярка Варя Бровкина, нерегистрированная жена Лямкина, на удивление свое, придя с работы, не застала никакой компании - в доме была церковная тишина. Никита сидел за обеденным столом в горнице, обложенный бумагами, и грыз карандаш с выражением полной отрешенности,, он смолчал, когда Варя с ним поздоровалась. Некстати вдруг прозвенел будильник, поставленный на половину шестого, тут Лямкин вскинулся: - Пришла. - Пришла вот. Возле супружеской кровати стоял раскрытый чемодан, весьма обшарпанный (с этим чемоданом Лямкин явился под, Варину крышу), в том чемодане рыхлой горой лежали исписанные листы. Варя взялась рукой за сердце: - Уезжаешь разве? - Нет, не уезжаю. Потом, может быть... - И куда же? - Что - куда? - Поедешь-то? - Я знаю свое предначертание, я понесу отныне свой мученический венец. - Ага, - кивнула Варя и села на табуретку возле порожка, как чужая. Когда у нее спрашивали знакомые бабы, чего она нашла в этом худосочном и зряшном мужичонке (имелся в виду Лямкин, конечно), она не могла ответить на этот вопрос с полной очевидностью: не скажешь же любопытным соседкам, что Никита беспрестанно удивляет ее поступками, которые она не может объяснить, исходя из своих представлений об этом мире и о людях, населяющих его. Лямкин, например, склонен был смеяться, когда другие собирались плакать, и, наоборот, окатывался яростью, когда все другие склонны были смеяться, он не ценил деньги, свои - особенно, не мечтал о легковом автомобиле, сердился, когда Варя покупала ему - рубашки, он читал много книг, в благодушном настроении, случалось, целыми вечерами говорил стихи, которые Варя воспринимала лишь отчасти, но трогали они ее обязательно и до самой глубины ее восприимчивой натуры. - Сегодня поутру я, Варюха, осенился! - Ага, - ответила она опять, часто мигая и не поднимаясь с табуретки. - Водка есть у тебя? Она кивнула с облегчением: разговор, славу богу, ложился в привычное русло. - И. на стол собери: повод есть для торжественного ужина в кругу, так сказать, семьи. Бога нет, - заявил Никита, - В том смысле и виде, в каком представляют нам его клерикалы, но есть, похоже, некий высший разум, и все мы в его власти! Помидоры солёные есть у нас? Достань, пожалуйста, я до них не охотник, но смотрятся они в тарелке прелестно. Так о чем же это я? Рюмки не надо, из стаканов пить самое подходящее. Для чего я воскрес? Мое воскресенье было предначертано, и утром я осенился. Варя присела к столу с осторожностью, смотрела она на сожителя, неуверенно улыбаясь. Никита был всклокочен, волосы на его голове были мокры и нечесаны (недавно умывался), борода примята, рысьи его глаза блестели, как у больного. "Стронулся! - испугалась Варя. - На почве алкоголя и переживаний. Тут любой стронется - на том ведь свете побывал!" Она все хотела обспросить его насчет того света, но стеснялась задавать на эту тему вопросы. - Ты мне не поверишь, конечно, - сказал Никита весьма торжественно и посмотрел на свет водку в граненом стакане, вознеся его к самой лампочке. - Не поверишь, но вот эта бутылка, что стоит на столе, - последняя в моей жизни: с этого часа (Лямкин поглядел на будильник) - ша, сухой закон с этого часа. Всенепременно! Мне тридцать три года, и есть еще шанс послужить народу. Я задумал поэму, будет она называться "Земля". Это будет поэма философическая и многоплановая. Воспрянем же и оглядимся, пока не поздно, дорогие вы мои и глупые. Ты налей себе, Варюха, - момент наиважнейший. Да в стакан лей. Вот, ты - умница. И почему ты меня не гонишь, Варюха?! Варя с тихой укоризною покачала головой: - Да будет вам! - она обращалась к Никите на "вы", когда он воспарял и произносил монологи. - За что вас гнать-то, вы мужчина - хороший, кроткий ко мне. Никита опять поднял водку к самой лампочке с намерением сказать тост в прозе или стихами, но светлая мысль все как-то не прорезалась, и поэт отошел к окну, чтобы прочувствовать, найти суть глубокой перемены в самом себе, грянувшей так нежданно. Улица была темна и пуста, где-то далеко шла машина, желтый свет ее фар вздрагивал и качался, выхватывая моментами штакетник, печные трубы на крышах, траву вдоль заборов, грозовые темные тучи. В свете фар на долю секунды мелькнула бабочка, летела она рвано, вприпляс и будто убегала от беды. Доярка Варя Бровкина видела, как напружинилась спина Никиты, как он убрал руки, сцепленные на пояснице, резко повернулся и опрометью кинулся из горницы, в сенцах он, видать, надернул на ноги калоши и хлопнул дверью с такой силой, что на тумбочке опять задребезжал будильник. Лямкин тенью мелькнул во дворе, были слышны шлевки калош по мокрой земле, потом звуки заглохли. Варя пожала плечами, сноровисто вылила из своего стакана водку обратно в бутылку, а стакан точно по мерке наполнила водой из графина и приготовилась ждать своего блудня, потому что догонять его представлялось бесполезным - он был легок на ногу и, собственно, ходить-то не умел - бегал, подобно молодой лошади. Варя прикинула по часам, что сожитель ее сейчас аккурат где-нибудь в конце села, и была права: Никита уже миновал последний дом на улице Молодежной и свернул круто направо, он держал направление на поляну, отороченную ивняком: там стояла прорабская будка, и в ней располагался со своими железками геолог Витя Ковшов. Моментами Лямкин испытывал страх, и чудилось ему тогда, будто видит он сон, в котором имеет возможность ^ наблюдать себя со стороны. Никита шел, заплетаясь о калоши, за Витькой Ковшовым, преследовал его, окликал, но буровой мастер не оглядывался, спина его была широка и угрюма, на спине качался убитый лосенок,, и в его открытом глазу рдел отблеск луны. - Остановись, подлец! - кричал Никита во все горло. - И супостат. И браконьер! Я счас кирпичом тебя ударю. - Но кирпича не попадалось, тропинка была скользка и чиста. - До чего же ты низко пал, подлец! - Несколько раз преследователю казалось, что спина геолога бестелесна, по ней, по спине, пробегали волны, создавалось такое впечатление, будто Витька весь вроде бы приклеен к занавесу и занавес тот рябит и качает ветер. - Остановись, беглец бесчестный! - Лямкин в ярости заговорил стихами Александра Сергеевича Пушкина. - Презренный, дай тебя догнать, дай голову с тебя сорвать! Впереди проблескивал, ручей, Лямкин снял калоши, шагнул вперед с непреклонностью и по грудь ухнул в омуток. Тело ожгло холодом, неудача же прибавила ярости. Ковшов удалялся, не обращая внимания на грозные оклики как в стихах, так и в прозе. Буровой мастер вдруг растворился в густых сумерках, исчез. Лямкин, дивясь изворотливости пошлого браконьера, достиг прорабской будки, взбежал на крыльцо, оставляя на досках мокрые следы, бухнул со всей мочи кулаком в железную дверь, закричал опять: - Ты не уйдешь от меня, не спрячешься, выходи на честный поединок, убийца молодых лосей! Железная дверь отозвалась громовыми раскатами, в закраинных дворах села прокричали петухи. В будке было темно и тихо. Никита вспомнил, что Ковшов, по большей части, уезжает на ночевую домой, в райцентр, на рабочем же месте спит в исключительных случаях. Но ведь он был, он шел по селу и нес застреленного лосенка! Разве в кустах отсиживается, подлец? - Возникни сию же минуту! Или коленки твои трясутся, недоносок! - последовали еще удары в гулкие двери, опять за ручьем всполошились петухи. Лямкин топтался возле будки, со штанов его текло, тело охватывал озноб, зрела в душе привычная мысль о том, что он вечный неудачник и опять тешит добрых людей. На самой макушке небосвода сквозь поредевшие тучи выступали звезды, проступали они густо и нестройно, как веснушки. Лямкин простонал от досады и неуюта, отжал ладонями штаны. Вода стекала по ногам, жгуче холодная. Калоши были потеряны, ноги сбиты в кровь о камни и сучки. Лямкин повернулся к двери спиной и ударил по ней задом со всей мочи, на какую был способен. Гнев его уже истаял, но тут в будке загорелся свет, косо упал на землю и высветил эмалированный таз, в котором Витька мыл ноги перед сном, а мыльную жижу забыл выплеснуть. "Здесь, значит! - со злорадством подумал Лямкин. - Сейчас я его, подлеца, обкатаю! Арестовать бы надо его? Потом и арестуем, за участковым недолго сбегать. Составим акт, понятых притащим". Витька Ковшов бубнил за дверью неразборчиво, но можно было догадаться, что он употребляет нехорошие слова. Лязгнул засов, буровой мастер в прихожей зажег лампочку и стоял теперь, подбоченясь, в красных плавках и нательной рубахе, новой и без единой пуговицы, лицо его порядочно запухло, намятое подушкой. - Ты чего это блажишь? - осведомился Ковшов довольно, впрочем, благодушно и, морщась, почесал затылок. - Добавить пришел? Так нечего добавить: портвейн давеча ребята брали, ну и вылакали, конечно. Никита даже застонал от такой наглости, и, ринувшись вперед, крепко ухватил Витьку за отворот рубахи, сухо притом затрещала материя. - Куда лосенка запрятал, убийца!? - Ча-вво? - Витя по первости не обращал особого внимания на то, что Лямкин в него вцепился и рвет рубаху, Витя старался сообразить, по какой такой причине дохляк набух яростью, отчего это глаза у Бороды закровянились, как стервятника. - Ты погоди, погоди. В чем дело? - Браконьер, ты пошлый и несчастный! Мастер легко оторвал руку Лямкина от рубахи и сказал ровным голосом: - У тя, Борода, белая горячка, скорую помощь вызывать надо. Хочешь, вызову? Из района вызову, у меня ж телефон в будке? Ты пока что успокойся: может, и пройдет дурь твоя. Завязывать тебе пора, пьешь много. - Лосенок где? - Лямкин с безрассудным отчаянием бросился вперед и ударил Ковшова по скуле, - Я тебя под суд отдам, сволочь! - Ты воскрес, да? - Ну, воскрес. - Я тебя опять покойником сделаю - держи! - кулак мастера, дюжий и тугой, угадал поэту по носу, из глаз страдальца нашего фонтаном прянули искры разнообразного цвета, тело его поплыло в темную пустоту. Лямкина развернуло Несколько раз вокруг собственной оси, он смаху угодил в таз, наполненный, как было сказано, мыльной водой, сел в него, сперва покрутился волчком, потом поехал прямо, подпрыгивая на неровностях, ехал он так до тех пор, пока не уперся в березу. Небо падало и кружилось, из носа сочилась теплая кровь. ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Поезд прошел близко и содрогнул гору. Пришелец сидел на высоком голенастом стуле и пристально смотрел в экран, упятнанный огнями, которые то гасли, то зажигались опять. Выстраивались в линии и рассыпались. Поезд удалялся, его колеса выбивали на рельсах звонкую дробь. Где-то падала, ударялась о камень вода, шелестел песок, стекающий по стенам пещеры; в склеп просачивался ветерок, немощный, как усталое дыхание, он приносил запах росной травы и болотной тины. Только что пришелец наблюдал злоключения Никиты Лямкина. Поведение этого землянина не укладывалось в схему. После некоторого размышления пришелец сделал вывод о том, что события хоть и выбились из-под контроля, но имели свою логику: так могло в принципе случиться, и каждый играл отведенную ему роль. Один не выдержал психологических нагрузок последних дней и начал галлюционировать. Приборы не предсказывали опасности. Впрочем, Лямкин и все, что с ним связано, уже не интересовало гостя и не давало повода для угрызений совести: свершенное нельзя было назвать насилием над личностью, пришелец поторопил события, только и всего; Лямкин мог постичь свое назначение, но мог бы и не поспеть этого сделать, потому чту" жизни отмерено ему мало. Пришелец был погружен в думы, он вспоминал и, насколько это было возможно, проникал в свое прошлое. ...Он открыл глаза однажды, лежа в таком же вот саркофаге, что стоит теперь в пещере, и увидел большое серое лицо, склоненное над ним. - Вот ты и здесь, - сказал Неизвестный. - Скоро - в путь. Полежи немного, у тебя кружится голова. - Это всегда так - кружится голова? - Всегда. Он появился на свет, наделенный знаниями, он был готов действовать тотчас же и выполнять предписанное. Он умел все, что ему положено было уметь. И не больше того, потому что остальное ему откроется, когда наступит Час Посвящения. У него были короткие минуты на свидание с Родиной, где он возник для жизни и занесен в Книгу Бытия под индексом ФИ-123. Он имел в памяти Первую Заповедь, и она гласила: "Есть Творцы, есть Скитальцы. Ты - Скиталец. Мы воссоединимся, когда наш. поиск увенчается успехом. Ты пройдешь через Посвящение, когда настанет срок. Ты - Скиталец. Скиталец... Корабли материнской планеты и ее спутников уходят с заданной регулярностью и уносят экипажи в космос. Пути их кораблей никогда не пересекаются, у каждого - своя дорога. Корабли просачиваются между звездами, исчезают до поры, а то и навечно в черных просторах неизмеримости. В душе ФИ-123 уже жила тоска, порожденная неизбежностью своей роли. Ему предназначено далеко от этих мест ждать и надеяться, вот и все. А тоска - она химера, она смутная память предков, которым было дано право владеть и распоряжаться собственной судьбой. То право было потеряно, когда возникла Великая Цель. ФИ-123 выбрался из саркофага, миновал низкий коридор, выложенный белым металлом, и попал на круглый балкон, огороженный сеткой, навстречу пахнуло теплом, внизу с легким перегудом работали машины, там скупо переливались огни, сверху, сквозь прозрачный купол, глядело небо с размытыми звездами. Новорожденный понял, что ни в чем не успеет разобраться - у него не было для того времени. Терять даже минуты на пустое созерцание - роскошь непозволительная, она не предусмотрена графиком. Сзади неслышно подошел и встал рядом тот самый Неизвестный, который присутствовал при рождения Скитальца. Это был старик, мощный и высокий, в серой курточке, серых же брюках, плотно облегающих ноги, в коротких сапогах с толстыми подошвами. Глаза его, спрятанные глубоко за надбровьями, Смотрели пронзительно и скорбно. Скиталец помнил, что его надлежит звать Братом. - Брат, ты ответишь на мой вопросы? - Ты обучен всему, ты - капитан корабля и скоро возьмешь старт, у тебя не должно быть ко мне вопросов, ты не должен их задавать, но переступим закон. Итак? - Кто я? - Скиталец, рожденный Скитальцами. - Где же те, от кого я рожден? - В полете. - Где Творцы? - Там, - старик показал рукой на купол. - Работают. У них серьезное дело - они добывают энергию для переустройства Вселенной. Еще они постигают Сущность. И - рискуют. - В чем же состоит риск? - Процесс может уйти из-под контроля. Видишь ли, Вселенная после разбега начнет сжиматься. Это значит: все, что создано в муках эволюцией, в том числе и разум, неминуемо погибнут. Мы восстали против жестокой логики природы и пока терпим неудачу. Нам всякий раз кажется, что мы близки к триумфу, но нам противостоит еще непознанная сила, и сила та торжествует. Мы можем многое, но, увы, не все. Ну, а когда же процесс уходит из-под контроля, Творцы, цвет нашей великой цивилизации, обращаются в пепел. - И тогда? - Все начинается сначала. Твердь, на которой мы стоим, создана руками Творцов, эта планета - искусственная. Одна из многих. - Зачем мы? - Чтобы достичь Цели. - Зачем такие, как я? - Вы - резерв. В случае неудачи, вы начнете все сначала. Но твое время истекает, брат. - Еще один вопрос - последний: - кто ты? - Творец. Я устал и потому не с ними. Я стар и утратил веру, потому я здесь. Я выберу себе экипаж, чтобы улететь на закраины космоса, подобно тебе, но это случится еще не скоро, пока же я тебе завидую: если тебе повезет, ты увидишь многое, научишься жалеть и сомневаться. Это неизбежно и хорошо. Ты научишься еще любить. Это тоже неизбежно и тоже хорошо. Я говорю крамолу, но я ее говорю потому, что мы никогда уже не увидимся, мы растворимся в пространстве и времени. Мой наказ тебе: ты не спи, когда достигнешь назначенной твоему, кораблю планеты и обретешь себя, ведь ты - не машина. Я был Скитальцем, я был Творцом, видел много удивительного и надеюсь увидеть все это еще раз. Мои слова не совсем понятны тебе, брат, но ты не спи, когда корабль твой выключит двигатели. Ты еще вспомнишь про меня. Ступай, однако, у нас не принято долго прощаться, и время твое истекает. Скиталец спустился в лифте к изножью корабля, который высился на ажурной треноге, черный и невообразимо большой, рядом качалось по дернутое вялой рябью Мере Мудрости, тоже черное и неохватное. Море с легким скрежетом выбрасывало на берег оранжевые круглые кассеты, их тут же подхватывал конвейер и подавал к открытым шлюзам, и корабль ненасытно поглощал груз. В кассетах - споры, микроорганизмы, генные матрицы, по команде автоматов все это будет исторгнуто в космос, чтобы досеять жизнь, дать толчок многоступенчатой эволюции, итог которой - Разум. 2 Близ горы снова прошел поезд и снова содрогнул землю. Электровоз закричал на повороте раздольно и с сознанием своей немереной силы. Пришелец вздрогнул, открыл узкую дверь рядом с экраном компьютера, приданного капитану, и прошел к кораблю, который лежал в подземелье на огромных гидравлических козлах, погруженный в липкую тьму, и лишь на корме, увенчанной дюзами, тлели "оранжевые светильники. Пришелец на ощупь, пальцами, нашел диск, чуть выступающий на шершавой поверхности металла, и набрал код, перед ним бесшумно и легко растворился аварийный люк, напоминающий лепесток цветка, из смутного отверстия заструилась лестница. В холле зажегся свет, когда туда вошел капитан. Опять был набран код на красном диске, через секунду послушалось нежное гудение, и Мозг сказал: - Слушаю тебя? - Я разбужен, и потому я здесь. Сколько же я спал? - Принято к сведению. Сколько ты спал, пока не имею понятия, но это можно выяснить косвенным путем. Зачем ты отключил меня, капитан? - Чтобы сохранить тебя, - Скиталец поймал себя на том, что лжет. Он не нарушил Инструкцию по букве, но нарушил ее по сути. Инструкция гласит: "Мозг отключается в случае, если по достижении Цели станет очевидно, что возвращение невозможно". "Я отключил тебя потому, что хотел поломки автоматов: без контроля они рано или поздно должны были разладиться, тогда, специальное устройство будит капитана. Я предусмотрел такую ситуацию, у меня было мало времени, как всегда, но я успел отключить тебя, памятуя о наказе старого Творца". - Ты слушаешь меня. Мозг? - Слушаю. - Что я должен делать теперь? - Ситуация не запрограммирована. - Почему мы спим? - Ждем сигнала. - И сколько нам ждать? - Неизвестно. - Что я должен делать? - Ты повторяешься. Ситуация не запрограммирована. Скиталец вздохнул с облегчением: "Значит, я свободен!" - Могу ли я пользоваться энергией корабля? - Это должен, решать Совет. - Но Совет спит. Могу ли я в случае необходимости разбудить экипаж? - Ситуация не запрограммирована. - Ты мне не помешаешь разбудить всех? - Не помешаю. - Хорошо. Имею ли я право вмешиваться в здешнее течение жизни? - Ситуация не запрограммирована. Пришелец сел в капитанское кресло и вытянул ноги. Он подумал: "А тишина здесь особая, застойная и угнетающая тишина. Мозг мне не помешает". - Какие будут команды, капитан? "Я, кажется, начинаю жалеть живущих здесь. Старый Творец был прав. И, значит, научусь Любить. Что это - любить? Мозг не поможет - он тоже не знает, что это такое." Легкое и назойливое беспокойство закрадывалось в смятенную душу Скитальца. "Мозг не поможет... Чего же мне недостает? Да. Скоро ведь рассвет, и скоро запоют птицы. Мне хочется слушать птиц. Наверно, это и есть любовь?" - Жду команду, капитан! "Красиво здесь восходит светило, оно полно неуемного буйства, оно молодо и яро". - Накапливай информацию. - Принято к сведению. - Нам с тобой принимать: решения. Копи информацию. - Задача ясна! "Приступай к работе, что ж... А я пойду слушать птиц, я посмотрю еще раз, как поднимается солнце, Я спешу". 3 Ночь была на исходе, назревало утро: гасли звезды, и туман, застилающий таежные дали, синел. Было холодно, сыро, мелкий, лист шиповника рядом был покрыт водяной пылью, на траве лежала седая роса, еще мертва", не высветленная солнцем. "Зачем я здесь? - думал пришелец. - Он сидел на пеньке и жадно смотрел, как на Землю приходит новый день. - Зачем мы здесь? Я не робот, - но выращен в камере с рациональной быстротой, меня никто не учил, но я знаю то, что мне положено знать. Похоже мы. Скитальцы, - некий резерв нашей цивилизации. Если Творцов снова постигнет неудача, мы по - сигналу вернемся из закраин Вселенной и начнем все сначала. Таково наше назначение. Я разбужен, как того хотел. Я выключил Мозг в тот короткий момент, когда бодрствовал после достижения Цели, но выключил я его с тайным умыслом. Хорошо это или плохо, правильно или неправильно? Мне здесь нравится. Час Посвящения не настал, и когда он настанет? Может быть, сигнал подавался, когда мы спали? Ведь Мозг тоже спал. Все ли Скитальцы возвращаются?" Последняя мысль была крамольной, и пришелец печально качнул головой, осуждая себя. Сверху, с горы, покатился камень, неподалеку затрещал валежник. Это по едва различимой тропе спускалась в долину медведица с двумя медвежатами. Медведица закаменела, Подняла морду на ветер, мокрый ее нос с шумом забрал воздух. Зверь наливался неясной и тоскливой тревогой, зверь почуял опасность и поворотил вспять. Восток розовел, туман сперва поднимался по склонам гор, потом начал взмывать, отрываться от вершин ельника и таять, вспугнутый теплыми токами земли. - Заснуть я больше не смогу - дух мой полон смятения. Пришелец видел: к болотцу, за железной дорогой пришел лось пить из ручья воду, низко пролетели утки, заблестели рельсы - за горизонтом показался край солнца, и красные его отблески закрасили тайгу. Пришелец почувствовал, что сердце его бьётся неровно и с легкой, отрадной болью. Сейчас запоют птицы. Пришелец не имел понятия, отчего сидит здесь каждое утро, отчего трепетно и неотрывно слушает птиц. Если бы он спросил знакомых землян, как назвать это свое состояние, они, наверно, сказали бы ему, что он полон радости. Старый Творец не упоминал о радости, но она есть, и пришелец ее познал. ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 Председатель Ненашев и главбух Гриша Суходолов неделю - от пятницы до пятницы - прожили в тревоге: обоих одинаково терзала мысль о том,, что раздавили они нежную душу пришельца грязным сапогом. Почитай, каждый вечер эти двое собирались вместе, по большей части у председателя на квартире, и думали думу. Гриша Суходолов решительно требовал пойти к горе Монашке, пробраться через лаз, известный ему одному, в пещеру и признаться командиру инопланетного экипажа, безусловно уважаемому Федору Федоровичу, в том, что земляне, представленные не лучшей и не самой мудрой их частью, дали промашку, в чем глубоко раскаиваются. - Не то! - хмурился председатель. - Не то буровишь, Гриша! - А где оно то? Вот возьмут и улетят. Что тогда? - Они же Спят и дожидаются, когда мы, значит, поумнеем. Поумнеем мы не скоро, Гриша! Пусть улетают, скатертью дорога, понимаешь. Суходолов аж подскакивал на стуле, будто садился на ежа, глаза его круглели, нижняя губа отвисала с выражением крайней, обиды, и он тотчас же заводился насчет того, что Сидор Иванович в корне ошибается и его точка зрения вредна в самой своей сути. Пока Гриша таким манером разорялся, председатель Ненашев думал: "Оно, конечно, интересно с иными мирами на короткой ноге общаться, но у меня сев. Весна затяжная выдается, кажется, и намыкаемся мы досыта - как пить дать! И людей не хватает, куда ни кинь - все клин вылазит. Голова от забот пухнет, а тут еще докука налицо. Посоветоваться бы кое с кем, в область бы скатать, да некогда все. С другой стороны, если сюда поднапрет наука и разные другие деятели, да пресса со всего мира, не то что посевной хана-колхоз стопчут. И люди, конечно, работу бросят: какая тут работа, когда всякий, вплоть до самого забулдыжного мужика, вдруг знаменитостью сделается, когда всякий будет интервью давать наподобие кинозвезды или мирового чемпиона по фигурному катанию? Слава и сильных на корню подсекает, а слабому она и вовсе не с руки". Воображение Ненашева рисовало мрачные картины: он видел, как тайгу вспарывают мощные бульдозеры, как растут окрест Покровки белые небоскребы, как на бетонную полосу спешно построенного аэродрома садятся с малыми интервалами самолеты, из тех самолетов течет публика с яркими чемоданами (дамы отчего-то представлялись обязательно под зонтами), публика капризная, иностранная в основном и богатая, готовая ради сенсации спуститься хоть в преисподнюю, если такая возможность Выпадет, или вознестись на какую угодно высоту при условии, что в преисподней и в холодной высоте будут отели, автомобили и ночные кабаки. Гриша Суходолов видит ситуацию лишь под углом романтическим, председатель же глядел дальше и чувствовал, когда глядел далеко, как шевелятся на голове волосы. Сидор Иванович вполуха слушал сбивчивые речи Гриши Суходолова, старался трусливо отрешиться от мрачных своих прогнозов (ночные бары и громкая музыка печалили Ненашева особо), переключался на хозяйственные и сиюминутные заботы, курил бесперечь и научился вздыхать так же длинно и так же горько, как вздыхает Гришина заместительница Вера Ивановна. - Да, чай же остывает! - вспомнил _Ненашев. - Ты пей, пожалуйста, чай-то, Гриша. И растолкуй ты мне, почему это, замечаю, старух в селе вроде больше стало? Чистенькие такие старушки и все кучами ходят. В церковь раньше так ходили. - Они примерно в церковь и ходят. - Это как же так? Суходолов, обиженный тем, что председатель его не слушал, что отвлекается от инопланетной темы, с неохотой отхлебнул чаю и постучал ложкой о стакан. - Издалека старухи едут. - Вот даже как! - Никита Лямкин, вишь, в святых теперь у нас. - По какой же такой линии он святой-то? - Воскрес же. Нам-то известно, что он шутки шутил, имею в виду покровских наших, зато другим ничего не известно. Воскрес и - баста. - Ну, и что отсюда вытекает? - Как вы понять не можете простой вещи: воскрес, значит, отмечен свыше, осенен, приобщен, от святости его и другим перепасть может толику малую. - Ишь ты, а Никита? - Что Никита. Матерится с любого возвышения, бабкам лекции читает про то, что религия - опиум для народа. - Пьяный? - Нет. Варвара говорит: завалился ночью в грязи весь, сопатка на боку, крови как из барана вытекло. Много. Да. Завалился и клятву дал: с сей минуты, дескать, я совсем особо жить стану, трезво и в благости, поскольку, грит, предначертание свое усек. Варвара плачет потихоньку: рехнулся, мол, на почве злоупотребления алкоголем. - Вполне может быть такое. - На работу он ходит... - Ишь ты, даже на работу ходит! Странно слышать такое. Разбаловался народ, честное слово! Он соизволил нас осчастливить - на работу явился. Могучий хребет у Советской власти, если таких, как Никита, в массовом порядке терпим. - Воспитывать велят, - осторожно сказал Гриша, сказал с потаенной ехидцей. Председатель ожег главбуха черными своими жиганскими глазами, ничего не Ответил, лишь посопел носом и отодвинул от себя стакан. Пустых разговоров ему затевать не хотелось - ведь от разговоров ничего не меняется. Ненашев это понял давно и предпочитал беречь нервы. - Никита нынче в большой моде. Его на пророки метят. Завчера, что ли, приезжал к нам главный баптист из района Софрон Семихватов. Ты про него слышал, про Софрона-то? Сидор Иванович про Софрона ничего не слышал. - Личность приметная. Есть слух, что в давешние времена он у Власова в изменнических войсках до полковника дотолкался. Сидел долго, а когда освободился, на религиозную стезю его понесло. Человек он грамотный и проповедями своими у баб систематически слезу вышибает. В авторитете гражданин. Вот и приехал склонять Никиту к тому, чтобы наш-то балбес верующим нечто вроде цикла лекций прочитал - о загробном мире: и баптистам, видишь ли, реклама нужна. - А Никита что? - Драться полез, гнал Софрона резвым ходом через все село, рубаху на нем порвал. Плисовую. - Это хоть правильно сделал - не люблю баптистов. - А кто их любит! - Есть которые и любят, - Ненашев украдкой поглядел на часы и зевнул. Часы показывали десять вечера. За окнами было уже сумеречно. Ветер, задуваемый в открытую форточку, горбатил штору. Взбрехивали собаки, исходила затяжным визгом пилорама, пущенная в ночную смену. Ненашев, испытывая тоску, подумал: "Гришку скоро не прогнать, он о пришельцах может рассусоливать сутки без перерыва на обед, язви его в душу! Выспаться бы как следует". - Заведи телевизор, что ли, - попросил бухгалтера - Сидор Иванович и зевнул намеренно, через силу. - Может, доброе что покажут? Сидели Гриша с Ненашевым в горнице за круглым столом, накрытым скатертью с кистями, на железной подставке стоял перед ними электрический чайник, блестевший, будто корка льда. - И чайник выключи: воды мало в нем - перегорит, Я этот чайник из Риги привез, у нас их нету. - А что у нас есть! - Гриша убрал со лба кудри цвета ржавчины, поднялся, чтобы выдернуть из розетки вилку чайника, и тут за его спиной загорелся ослепительно белым светом экран телевизора. Он вспыхнул коротко, испуганно и тут же пригас. Гриша в телевизоре ничего не успел потрогать, значит, вспышка произошла сама по себе, значит, что-то там поломалось. - Хана машине! - расстроился Ненашев. - Я не виноват, Сидор Иванович! - Суходолов на цыпочках отошел от стены и осторожно покосился в угол, где аппарат самостийно кончал жизнь. - Может, предохранители сгорели? - высказал предположение Ненашев. - Включить для интереса? - Не стоит, пожалуй. Еще пожар займется - бунтует техника. - Ненашев хотел продолжить мысль в привычном направлении - о том, что халтура (имелась в виду заводская халтура, конечно) до добра не доводит, но не успел начать свои стенания обывательского толка: экран опять зажегся и начал мигать, не сполошно он начал мигать; а с интервалами, допускающими предположение, что тут что-то не так. Догадка, мелькнувшая на миг, не успела четко оформиться - председателем руководила интуиция, он резко подался вперед и нажал верхнюю кнопку, обозначенную белыми буквами - "сеть". Заполошное Мигание прекратилось, но изображения никакого По первости не было, потом слева направо поплыли слова: "Спасибо". "Кому это и за что спасибо-то?" - подумали разом председатель с бухгалтером. После интервала слова поплыли опять: "У меня мало энергии, все наши мощности законсервированы, потому буду краток. Прощу завтра к ночи пригнать на Монашку трактор. Остаюсь ваш Федор Федорович. Жду ответа, как соловей лета". И сразу возникла, проступив сквозь буквы, ,певица, большая, будто стог ^сена. Еще певица напоминала новогоднюю елку, разряженную с усердием, она вся блестела и переливалась. Это была исполнительница русских народных песен, одна из немногих, Обладающих голосом. Остальные, по твердому мнению Сидора Ивановича, были просто бесталанные неумехи. Ненашев верил, что увидит однажды воочию, как один из этих козлов (и, если угодно, козлиц) на глазах многомиллионной аудитории заглотит микрофон, и хирургам выпадет потная работа доставать инструмент обратно. - Где я ему трактор возьму! - Иваныч, тут, понимаешь, события разворачиваются в масштабах, если хочешь, глобальных, а он трактор жмет. И не стыдно? - Не хватает техники-то! - А чего у нас хватает? Ты же имей в виду: инопланетянин просит! Сидор Иванович был маленько пристыжен репликой Суходолова, но таков уж навык любого тертого хозяйственника - изображать панику, когда его о чем-то просят, на всякий случай. Прием этот дает простор для маневра: отказать всегда легче для начала, чтобы выторговать условия повыгодней. Такова жизнь. Удивила еще одна деталь: почему это Федор Федорович ждет ответа, как соловей лета? Когда Ненашев был молодой и воевал в составе Первого Белорусского фронта, он получал - от одной заочно влюбленной колхозницы письма именно с такой вот концовкой - насчет соловья и лета. Письма те были безыскусные и до того домашние, что в итоге возникло навязчивое желание после боев и победы встретить ту колхозницу и погладить ее по голове. - Никакого другого - желания так и не родилось. Кончилась война, закрутилась карусель" и не удалось погладить ту утешительницу по голове. Теперь вот, спустя годы и годы, выплыло в самый неподходящий момент чувство утраты, подумалось с особенной горечью о том, что прошлое воротить никак нельзя. И та ласковая девчушка ходит наверняка в бабушках и тоже, наверно, не избавилась от терзающих душу воспоминаний, она, поди, загородив глаза от солнца рукой, нет-нет да и посмотрит на дорогу с неугаеающей надеждой увидеть издали и узнать бравого солдата с тощим мешком за плечами, который ищет ее дом. А солдата того поглотило время и пространство. 2 - Я тебя, Иваныч, никак не пойму! - серчал Гриша, - Где так ты размашист, понимаешь, как купец, а где так жмешься по копеечным делам. Не пойму я тебя, Иваныч! - Поймешь когда-нибудь. А не поймешь - переживу. Хозяином быть - мозгами шевелить значит. Хочешь жить, умей крутиться. Так, кажется, говорят? - Всякое говорят. - Вот прикинь: трактористы мы с, тобой хреновые. Посторонних допускать к операции на данный момент не имеем права, так? - Ну, так. - Возьмем новую машину, угробим где-нибудь в тайге, а старую не так жалко. Вот такой мой резон. Пятнадцать минут назад во дворе мастерских председатель остановил главного механика колхоза, мужчину нервного и небритого, ухватил его за пуговицу курточки (пуговица висела на одной нитке), начал издалека - про погоду да про здоровье. Ненашев пожаловался: лично его мучает застарелый ревматизм. Выяснилось, что механика ничего такое пока, слава богу, не мучает, разве только выспаться последние недели не удается, а в остальном - относительный порядок у него. Механик несказанно удивился,. когда ему были предложены ключи от гостевой колхозной бани. Баня у механика была своя, но у него не было пива, по ненашевскому же лимиту к бане прилагался ящик "Жигулевского", очень большая ценность в этих местах, но механик сразу догадался, что взамен потребуется услуга с его стороны, выходящая за рамки служебных обязанностей. - У тебя "ДТ-54" на ходу? - На ходу. - Ты заведи его и выкати сюда, пожалуйста... - И человека дать? - Человека не надо, я все-таки танкистом когда-то был, тряхну стариной. - Как хотите, - механик был смущен в душе странной просьбой начальника: берет он трактор на ночь глядя, да еще сам вести его собирается, это ли не причуда! Гриша Суходолов тут и навалился на Ненашева с претензиями:

<ДТ" был самый зачуханный в колхозе, его собирались передать школьникам в пользование - для приобретения трудовых навыков, а тут на тебе: к пришельцам на таком корыте ползти! - И не стыдно тебе, Иваныч? - Не стыдно, представь! - Что Федор скажет? - Он парень серьезный, мелочи его не интересуют, а мы с тобой неизбалованные, как-нибудь перетерпим. - Ты же нашу цивилизацию позоришь! - И никого я не позорю, лезь вон в кабину, не то раздумаю брать тебя с собой, потому как ты занудливый шибко! Гриша Суходолов плюнул и полез в кабину, как в бочку, на карачках, сел и брезгливо уставился в смутное стекло. Бухгалтер пришел к решению с этой роковой минуты похоронить душевные отношения с председателем и обращаться к нему исключительно на "вы". Брала Гришу досада еще и потому, что в поход к Монашке были надеты новые джинсы и также новый свитер, а вывести пятна с парадной одежки вряд ли удастся: диванчик в кабине был замусолен до блеска, к тому же из растерзанного его нутра торчали пружины и для безмятежной поездки нужен был чугунный зад. Председатель, навалясь плечом на Гришу, стронул машину, и она пьяно побрела, несмотря на свое полное убожество, по поляне вдоль дороги. Что-то зазвенело, заскрипело, забухало, от мотора прянул синий чад. -А ничего, могу еще! - оживился председатель. Он радовался тому, что не разучился иметь дело с техникой. - Я стрелком-радистом воевал вообще-то, но водить танк нас тоже обучали: на войне, брат, все уметь надо! Суходолов председателю. ничего не ответил, он кашлял, прикрыв нос белым платком. - Эту ночь нам спать не придется, Гриша, часа через четыре только, наверно, дотянем до места - скоростишка-то у нас невеликая. Да. Бухгалтер молчал, заходясь злостью: пружина, на которую он с маху уселся, была все-таки железная и острая. Гриша старался отвлечь себя размышлениями высокого свойства о предстоящей встрече. Ему не хватало воображения догадаться, зачем Федору Федоровичу понадобился трактор, почему Федор Федорович исчез тогда из бани так внезапно и так загадочно? А вообще же радовало и возвышало то обстоятельство, что связь с иной цивилизацией не прервана, она продолжается и даст в недалеком будущем, может быть, самые неожиданные результаты. Суходолов, пожалуй, впервые осознал, что ведь, если разобраться, то он и есть тот первооткрыватель, на которого вскорости все станут ссылаться и с которым станут советоваться самые светлые головы Земли: если бы не он, пришельцы спали бы еще несколько веков, а то и тысячелетий. Председатель включил свет. Правая фара стреляла куда-то далеко в сторону, жидкий ее луч обшаривал понизу стволы берез, белые, как, свечи, золотую сосну и черный пихтач. Небо было низкое и насупленное тучами. - Останови, Иваныч! Останови, я вылезу на минутку, - Суходолов сбегал в поле, поднял с травы фанерную крышку от посылочного ящика, невесть как сюда попавшую, обтер ее о полынь, и рысью вернулся назад. - Ветошь есть где-нибудь, пошарь, там? - Тут ее навалом. - Вот и хорошо. Фанеркой Гриша прикрыл дыру в сиденье и с облегчением вытянул ноги: теперь можно было предаваться мечтам. без помехи. Гриша уже смирился с тем, что новые его джинсы и также свитер даже этой ночной вылазки уже не сгодятся для праздничных выходов. "Надо будет, - подумал бухгалтер с досадой, - новую одежку справлять. Недешево она обкатится, а что поделаешь!" На фанерке сидеть тоже было неуютно, но все-таки; лучше, чем на пружине, - терпелось. Председатель запел старинный русский романс "Все васильки, васильки, много мелькает их в поле. Помню, у самой реки мы собирали их с Олей..." Суходолов покашлял и заворочался в своем углу, выражая неудовольствие: он не любил песен с плохим концом. Про васильки он слышал. Там Оля, которая, собирала цветы, погибла, А вот по какой причине она закончила свою молодую, жизнь, уже подзабылось. "Любовник ее , порешил, кажется? Вроде того ишь, страсти какие. В конце там есть про то, как наутро рыбаки нашли труп ее хладный и курчавый. Про курчавость там вроде нет ничего, в песне-то?" Заметно потемнело. Свет фар сделался белее и ярче. Мотор работал без одышки и рождалась надежда, что они все-таки доползут до Монашки без приключений. Суходолов собрался было придремнуть с целью сохранения сил для важных дел, но трактор вдруг остановился и Ненашев перестал петь. - Что такое? - Смотри! - Ненашев показал пальцем вперед и качнул головой с укором, но без гнева. Гриша вылез из кабины вслед за председателем, потоптался на мокрой траве, разминая ноги, и, слегка приоткрыл рот, когда увидал Никиту Лямкина шагах в пяти от трактора. Никита сидел на кедровой колодине, подвернув ноги калачом, разговаривал собаками. Собак было штук десять, грязных и худых. На колодине лежал старенький рюкзак, пустой. Собаки облизывались и глядели на Никиту неотрывно, будто он их гипнотизировал. - Это как понимать? - спросил председатель и провел растопыренной пятерней окрест. В его вопросе не было определенности, но понять его представлялось возможным: что. мол, сидишь здесь, человек божий, на ночь глядя и в окружении этой шелудивой компании, - почему лукавый занес тебя сюда в непогодьи в неурочную пору? Никита скатился с колодины, отряхнул штаны и поздоровался, потом сказал: - На работе я был сегодня, Сидор Иванович, в утреннюю смену был. - Спасибо, спас ты Родину. А здесь почто? - Собак кормил. Обездоленные они, я им вроде пенсии определил - от лица жестокого общества. - Чем кормишь-то? - Насобирал... - Вчера на конном дворе лошадь пала, возьми мяса, скажи - - я велел. - Возьму. А вы куда, да на тракторе еще? - Машина моя поломалась, а дороги теперь, сам знаешь... - Хотите посмотреть, какую выучку моя гвардия имеет? - Покажи, что ж... - Мужики, в шеренгу становись! - зычным голосом приказал Никита. - На поверку, понимаешь, становись! Собаки без шустроты, несуетно расселись по ранжиру вдоль колодины. Напослед откуда-то вынырнул ублюдочного вида кобелек, помесь болонки с кем-то, и уселся последним в ряду, мелко вздрагивая, в свете фар четко была видна его морда с печальными навылуп глазами. Кобелек напоминал общим своим выражением и статью опереточную танцовщицу из интеллигентной семьи, списанную со сцены и разочарованную в жизни. Вся компания косилась на Лямкина со свойским упреком: дескать, кончай баловство, есть у нас и поважнее задачи. - Хорошие ребята! - засмеялся Лямкин. - И - неглупые. - Вижу, - ответил председатель с улыбкой, он сдвинул кепку на лоб и почесал затылок. - Ты бы их помыл, что ли? - Завтра мыла принесу, я про то уже думал: обиходим ребят, не такие уж они и бросовые. Обездоленные, правда, но так жить-то надо. Бухгалтер Суходолов шумно вздохнул и смолчал, не имея представления, о чем говорить. - И давно ты этим занимаешься? - председатель показал пальцем на собак. - Милосердствуешь то есть? - После воскрешения, Сидор Иванович, я почувствовал, что трещина мира проходит как раз через мое сердце, и обуяла меня разом, понимаете ли, жалость, ко всему живому, и начал я писать поэму под названием "Земля". Я хочу восстать в этой - своей поэме против зла и неразумности. - Неплохо, конечно, задумано, однако, и помни - у меня скотников не хватает, - сказал председатель и подмигнул Лямкину. - Работу свою я буду исполнять аккуратно, не беспокойтесь. - Вот спасибо, выручай Родину! Я с этим как? - Сидор Иванович выразительно постучал пальцем по горлу. - С водкой завязано бесповоротно! - Лямкин беседовал в общем-то охотно, но был в его поведении оттенок снисходительности, держался он так, будто в его голове лежала пластом некая высшая, мудрость, что слегка раздражало Ненашева, который уже не имел полного безусловного превосходства над неудачником и забубенным пьянчугой. - Суждены нам благие порывы! - вставил бухгалтер Суходолов, продрогший на ветру. - Но свершить ничего не дано. - Вот именно! - с удовольствием и облегчением подхватил Ненашев. - А свершить, значит, ничего не дано, так? - Все нам дано! - отрезал Лямкин, взбираясь опять на высокую колодину. - Вы мне мешаете сосредоточиться. Суходолов плюнул и мелким шагом припустил к трактору, намереваясь тотчас же забраться в кабину: там хоть и воняло всякой дрянью, но было тепло. Наши путешественники перекинулись словом о Лямкине, об этом слабовольном недотепе, и опять Ненашев затянул, будто голодный волк, про васильки, мелькавшие в поле, Гриша же думал о том, как сладка тайна Вселенной. Она захватывающе интересна, и нет ей ни конца, ни края. "Но отчего же пришельцы так бездарно спят? Или они вообще равнодушны к нашим заботам? Недоразумение какое-то! Взять хотя бы Федора Федоровича - вполне культурная личность: вежлив, отзывчив, держится весьма просто и, кажется, вникает в земные наши дела, даже вот технический паспорт комбайна взял для изучения. Хороший, словом, товарищ - Федор Федорович. Предполагали, что он обиделся, а, видишь, через телевизор вызвал. Надобно подсказать ему - пусть лучше по телефону звонит, это удобней. А какие там, в иных мирах, города? Воздушные, прозрачные там города и уж наверняка без заводских труб с дымом да с чадом. А женщины какие там?" Про женщин холостяк Гриша Суходолов размышлял долго и с удовольствием, мелькнула даже дерзновенная мысль к какой-нибудь крале из экипажа, когда экипаж будет разбужен, подкатиться, но Гриша весьма застеснялся своей детской мечты и запел пронзительно: "Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты..." Ненашев даже вздрогнул, потому что пел Гриша в самбе ухо ему, и трактор вильнул так резко, что с бухгалтерской головы сдернуло белую кепку, вдобавок из-под драной обшивки кабины что-то закапало - и клейкая струя полилась за шиворот. - Останови на минутку! - закричал Гриша, матерясь. - Масленка; что ли, на меня упала. Какой дурак масленку наверх засунул? - А ты не ори, в ухе у меня до сих пор звон стоит! - Тебе так можно, мне так нельзя!? - Гриша держал в руке жестяную масленку и не имел понятия, куда ее девать. - Веж одежку испохабил! - Не свататься едем, мог бы и фуфайку надеть, я вот надел и не бедствую. - Нет в тебе возвышенности, Иваныч, ведь нам седни с иными мирами общаться, а ты как базарный алкаш вырядился, а еще председатель! Трогай, чего уж. Трактор несло по хляби с крутизны прямиком на железнодорожные пути, где стоял, едва различимый в темноте, товарный состав с бессчетным количеством вагонов. По большаку, изрезанному канавами, будто кусок масла по горячей сковородке, катился колхозный "ДТ". У самых рельсов Ненашев изловчился сманеврировать и встал параллельно составу. Гриша Суходолов утер со лба холодный, пот, пересиливая дрожь в коленках, ступил на траки и мешком завалился в грязь, потому что затекшие ноги не держали, да - и пережитое тоже дало о себе знать: ведь малость езде, самый чуток, и не миновать им беды. В грязь бухгалтер сунулся носом и на короткое мгновение ощутил запахи родимой земли, и они, те запахи, несмотря ни на что, успокаивали. Ненашев тоже вылез из кабины и пошел к электровозу - там маячил красный свет фонаря. - В чем дело, товарищи? - начальственным тоном осведомился председатель у человека, сидящего на булыжнике у края насыпи. Возле стоял фонарь, бросавший кроваво-красный свет на траву и камни. Казалось, трава горит и камни горят свирепым огнем таежного пожара. Это был цвет тревоги. Человек поднялся и спросил: - А вы откудова, ребята? - Да тут, - несколько замешкался поначалу председатель. - За дровами на делянку едем. - Это ночью-то? - А когда теперь: сев надвигается, техника днем в разгоне. К рассвету - аккурат доберемся до делянки, засветло, значит, назад двинем. Милое дело. Кто рано встает, тому и бог дает. - Из колхоза, что ли? - поинтересовался человек. На нем была курточка под кожу и кирзовые сапоги. Из-за туч коротко и яро прянула луна, выбелив электровоз. Сверкнули фары, оранжевые полосы, никель. Электровоз был новый и напоминал большого зверя, раздраженного вынужденной остановкой. - Из колхоза. А вы что стоите? - Энергии нет. Вот уже неделю тут на полчаса придерживаем. Обесточивается линия, и все! Ремонтники извелись чисто начальство, вплоть до московского, икру мечет, а мы отдыхаем. - Действительно! - вставил Суходолов для того только, чтобы выразить сочувствие и поддержать разговор. - Вы машинист, значит, товарищ? - Помощник. Машинист спит. - И давно это так? - задал вопрос Ненашев, отворачивая лицо к Монашке, где, предполагал, таится отгадка чрезвычайных событий на железной дороге. Гора, была близко, подать рукой. И - молчала. - Неделю ровно. Мы как раз в ночную, смену заступили с хозяином, и не повезло нам - все графики летят. - Человек сходил за фонарем, поднял его к лицу, чтобы посмотреть, сколько же времени. - Минут через пять-десять тронемся. - Вы уверены? В это мгновение электровоз ожил, что-то там у него внутри загудело, из фар рекой палился молочный свет, ослепляюще мощный, на проводах вверху прокатился фиолетовый огненный мячик и рассыпался, растекся, лишь искры полетели вяло и враскос, словно бабочки. Человек сноровисто взобрался по железной лесенке в кабину, и скоро состав тронулся, лязгнули - один за другим стыки вагонов (напряженный звон металла уходил все дальше, в темноту и, наконец, прервался где-то, на высокой ноте), электровоз приминая рельсы, потянул свой верстовый груз. ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 Председатель притопнул ногой в сердцах и сказал: - Ты, Федор Федорович, хочешь, значит, чтобы волки были сыты и овцы, понимаешь, целы, но в натуре так не бывает: либо одно, либо другое. Не знаю, как там у вас, у нас, понимаешь, иначе не получается. Гриша Суходолов с некоторой робостью попытался примирить стороны: - Он прав, Иваныч. - Кто прав-то? - А Федор Федорович: тайна есть тайна, и он, видишь ли, не имеет права ее раскрывать. - Чего раскрывать? - Тайну! - Ты бы помолчал, Гришка, когда взрослые разговаривают! Пришелец только что материализовался на обширном поле, посреди которого, в низинке, была молодая березовая рощица. Над раздольем уже поднимались утренние туманы и светлел восток. Минуту назад Федор Федорович висел вниз головой с поджатыми к подбородку коленями, потом перевернулся и слышно ударился оземь ногами. Ненашев, собственно, продолжил беседу, начатую у Монашки. Еще там, ночью, Сидор Иванович настаивал испытать машину - картофелеуборочный комбайн, изобретенный и собранный за неделю представителем иной цивилизации, днем, при ясном солнышке, чтобы все рассмотреть и взвесить как следует, но Федор Федорович в мягкой, правда, форме, но и достаточно решительно возразил: нельзя ему до времени себя обнаруживать, может ведь сложиться так, намекнул пришелец, что и вообще человечество останется насчет его экипажа в полном неведении. Все это было расплывчато, и Сидор Иванович раздосадовался: зачем, дескать, огород городили, зачем столько волнений испытано, столько надежд потеряно? Федор Федорович приказал тащить от Монашки его комбайн на тракторе для промышленных испытаний, сам же не поехал, остался. Председатель недолго соображал, куда держать путь, он вспомнил, где работали самые пьяные шефы, и, преодолев круть, свернул направо. Ползли они не больше часа и всю дорогу молчали, лишь однажды Сидор Иванович коротко порассуждал о том, что Федя, если разобраться, неплохой мужик: посочувствовал и сотворил комбайн. Только, конечно, вряд ли проблему разрешил, но важен сам жест, независимо от результата, важно душевное движение. Отсюда следует, что пришелец азартен по самой свой сути, порыв, значит,, ему не чужд, и это - хорошо. Комбайн осмотреть как следует не успели, потому что ведено было поспешать: Федор Федорович настроился закончить дело пораньше, он не хотел свидетелей. Итак, когда инопланетянин материализовался и его ботинки ударились о землю, Ненашев опять с. ходу затеял перепалку: он, во-первых, требовал, чтобы агрегат испытывался по всем ГОСТам, длительно и с придиркой, во-вторых, озаботился тем, как инопланетное изобретение поставить на баланс колхоза "Промысловик". - Ить у меня обязательно "спросят, где ты ее взял, эту, понимаешь, новинку? И что я им отвечу? - Сидор Иванович большим пальцем потыкал поверх плеча за спину себе, будто там, за спиной, уже теперь стояла насупленная толпа больших начальников. - И об этом думать надо, иначе как же! - Ты бы хоть комбайн осмотрел сначала! - непозволительно грубым тоном сказал Суходолов, годившийся по возрасту председателю в сыновья. - Тебе подарок от чистого сердца подносят, а ты еще куражи наводишь. И не стыдно? Федор Федорович загадочно молчал, лишь коробка на его голове, прикрытая черной шапочкой, какие носят в Индонезии президенты, яростно поскрипывала. Та коробка, по версии бухгалтера Суходолова, соединяла два интеллекта - естественный (разум пришельца) и искусственный (компьютер), предназначенный для усиления умственных способностей, отпущенных природой. Председателю Ненашеву не понравилось дерзкое заявление Гриши, но вместе с тем, если честно, был в этом заявлении и здравый смысл. Ненашев подумал: "Действительно, парень старается, энергию даже воровал на железной дороге, а я тут с придирками своими лезу!" Вслух председатель вынужден был сказать: - Оно... конечно... - Чего - "конечно?" - Ворчу зря. Ты уж извини меня, Федор Фёдорович, характер дурацкий выработался, боюсь преждевременно радоваться, должность моя такая - одни синяки да шишки в послужном списке имею, всякий, кто чином чуть повыше, учит, как жить. Вы умнее нас, конечно, материально более обеспечены, но картошка, брат ты мой, задача из задач. Красиво ты сработал, Федор Федорович, значит, свое произведение; Хоть сейчас вези его на международную выставку Где у нас, Гриша, международные выставки-то регулярно устраиваются, в Дрездене, по-моему? - В Лейпциге вроде бы. - Пусть себе в Лейпциге, жалко такую красивую вещь в земле марать, правда? Машина была покрашена в белый и зеленый цвета, она блестела, искрилась и была похожа на большого жука в свадебном наряде. Ненашев присел на корточки, сложил промеж ног кулаки и стал заглядывать, качая головой, под брюхо комбайна. Смотрел он долго, поднялся с видимой натугой, наморщил лоб, признался откровенно: - Я принцип действия совсем не понял. Суходолов в точности повторил движения председателя: тоже присел, даже постоял на карачках сверх, так сказать, программы, стараясь углядеть побольше, стряхнул руки, потер их о новые джинсы, закурил и сказал с выражением полного превосходства над председателевой серостью: - Остроумно. Очень даже остроумно! - Чего остроумно! - встрепенулся Ненашев. - Будто понимает чего, тоже мне инженер! Гриша вздохнул пренебрежительно - экое, мол, невежество! - и махнул рукой: я, дескать, лучше помолчу. Машина на самом деле была странная, никаких частей из нее не выступало, была она вся окатиста и непрочна на вид. Игрушка, да и только! Когда председатель Ненашев по пути к полю, до хруста выворачивая шею, оборачивался назад, то замечал (было еще темновато), что под яйцеобразным брюхом машины крутятся широкие черные колесики, что их много, этих колесиков, и они, похоже, резиновые, потому что катались мягко. В те же моменты, когда трактор останавливался, инопланетная машина тотчас же садилась на грунт, как большая птица на гнездо, и замирала, готовая следовать дальше легкой своей поступью. Она не передвигалась, а вроде кралась, подобно хищнику, выслеживающему добычу. Председатель Ненашев чуть спустя догадался, отчего в голову ему пришло такое сравнение - насчет хищника: странный агрегат не издавал ни звука и это было непривычно, даже жутковато порой. - Ну, что теперь? - громко поинтересовался Ненашев. - Возьмем с краю, тут картошки - море, видишь, ботва кругом, работнички, креста на них нет, паразиты! Земля вот только тяжелая, того и гляди трактор засадим. - Не беда, если и засадим! - сказал Суходолов. - На этом тракторе еще Александр Невский свою княжескую делянку обрабатывал. - Двигатель у него, хочешь знать, в полной норме, - жеребец стоялый, не двигатель, он еще покрутится. - Покрутится, дожидайся! - Начнем с богом, Федор Федорович? Представитель иных миров подошел к своему детищу, увязая в липкой мякоти поля по щиколотку, пошаманил что-то там, где-то что-то нажал и махнул рукой. Колхозники поняли его так: я здесь останусь, а вы приступайте себе. Из выхлопной трубы трактора с чихом выпрыгнул, точно горбатый от ужаса кот, нежно-синий комок дыма, покрутился над полем, выстелился и развеялся. Федор Федорович отступил, пятясь, на край полосы, где никла прошлогодняя серая трава, и потрогал свои очки длинными пальцами. Гриша Суходолов тоже деликатно отступил с зыбкой картофельной полосы на твердь. и, сцепив руки на пояснице, с важностью министерского чиновника приготовился наблюдать за испытанием новой техники. Ненашев включил скорость, сцепка комбайна (кольцо в носу машины) начала вытягиваться, потом раздался звонкий щелчок, диковинный агрегат медленно тронулся, верх его распался на две полусферы, которые сперва покачались, подобно крыльям, потом улеглись на борта, закрепились неведомо как, между ними возникла ажурная лестница, а по ней потекла черная лента. Гриша Суходолов увидел первую картофелину, плывущую по транспортеру, она была грязная и упала куда-то, вероятней всего в бункер, с едва различимым стуком. - Пошла ведь, пошла, милая! - закричал Суходолов и подпрыгнул, как мальчишка. - Картошку копает, можете себе представить! Федор Федорович посмотрел на бухгалтера пристально, очки его были черны и сердиты.. В кабине трактора маячило красное и оживленное лицо председателя Ненашева, он поворачивал голову назад и тоже смотрел, как действует на поле техническая новинка, произведенная в недрах горы Монашки. Транспортер поднял еще одну картофелину, большую и грязную, она, будто тяжелая капля, упала опять куда-то в нутро машины. Транспортер был утыкан крючьями, они держали ношу свою нежно, как пальцы. - Складно вообще-то выдумано! - закричал Гриша Суходолов и с заметной долей почтительности поглядел на пришельца Федю. Пришелец же рассматривал сороку - она си-, дела на пеньке, в хвост ей поддувал ветер, птица качалась, будто на весах, но не взлетала, полная любопытства, лишь крутила головой и широко растворяла клюв, сердясь, видимо, на то, что стихия мешает сосредоточиться. Трактор, поблескивая гусеницами, шел по дуге; приминая бурое картофлянище, и легко тянул за собой празднично раскрашенный комбайн. Уже не было возможности наблюдать, как ползет и падает в бункер прошлогодний урожай, оставленный в земле нерадивыми шефами. Солнце поднималось за тучами, в тумане, восток румянился. Гриша Суходолов потревожил сороку (она снялась со сварливым криком и улетела к березам) и привалился к пеньку, мягкому и мокрому. Сразу запахло подземельной грибной прелью. Пришелец подошел ближе и сказал: - У вас - хорошо. - Чего же у нас плохо-то, конечно, хорошо! - с готовностью откликнулся бухгалтер, - Раздолье, понимаешь, воздух чистый, тишина. Вон Ненашев, председатель наш, из-за тишины и остался тут. Я вот лично город не люблю судорожная там жизнь. А на вашей планете, извините, климат нормальный? - Пришелец смолчал, Суходолову, причудилось, будто за его очками,, в, таинственной и жутковатой их, черноте, мелькнул огонек, - означавший скорее всего лукавую усмешку. - Испарина вон садится, это к доброй погоде. - Гриша показал пальцем на горы: там рыхло струился туман и оседал в распадках. - Примета верная. Так я говорю, у вас-то климат нормальный? - У нас никакого климата нет. - Как же так!? - до крайности удивился бухгалтер. - Уж коли есть планета, на ней протекает смена времен года, есть закаты, восходы и прочее такое. Дождь, например, или буря с градом. Или снег возьмите. Я читал много раз в популярной литературе и в статьях сугубо научных читал, что цивилизация, подобная нашей, должна развиваться в условиях, приближенных к нашим. Иначе никак не получается. Ученые у нас серьезные. Академики пишут, не Ваньки с толкучки. - У нас нет климата, - пришелец отошел от пенька и оборотил свои очки на трактор с комбайном. Ненашев как раз огибал дальний край поля. Двигатель на старом "ДТ" работал нормально и стелил дымки. Звуки мотора казались ненужными здесь, в сонной утренней тиши. Тайга просыпалась, в березовой рощице поодаль мелькали скворцы, они поднимались и сыпались на нежную зелень, будто головешки или черные камни. - Непонятно что-то мне, Федор Федорович, насчет климата. Земным рассудком этакое и не объять. Пришелец ответил невпопад: - Он автономно может картофель убирать. - Кто это? - Комбайн. - Почему же не убирает? - Энергии нет. - Бензину, что ли? Так бензин - не проблема. Там движок стоит, да? - Стоит. - Интересно! - Бензин это... не годится. - А что тогда годится? - Особый вид энергии. - Особый, говорите? Где же колхозу взять этот самый особый вид! Вы, Федор Федорович, будем считать, тут маху дали. - Можно электричество. - Уже дело! Электричество всегда под рукой, мимо нас высоковольтная линия на город идет, подсоединяйся, кто запретит. Конечно, не бесплатно. Разрешение получим. - Из сети можно. - Еще сподручней! А не дорого будет, не дороже бензина? - Дешевле. Совсем дешевле. - Гениальный вы товарищ, Федор Федорович! Оно и понятно: ваша цивилизация, видать, намного нашу опередила. Печально, но факт. Мы приучены правде в глаза глядеть! - Гриша вздохнул, скорбя за человечество, и добавил: - Председатель наш сегодня счастливый - он картошкой-то озабочен особо. И я счастливый: никто над нами теперь куражи наводить не будет, мы теперь шефов, знаете, по боку. Какая производительность устройства, Федор Федорович, если не секрет? - Двадцать гектаров за это... за смену, приблизительно двадцать. - Ничего себе! - Гриша привычно сосчитал в уме, что если гонять комбайн полный световой день - это тридцать гектаров! - то уборочную кампанию можно провернуть без посторонней помощи чуть ли не за неделю. - Не верится даже, что такое получится. Вы сами все делали, я хочу сказать - проектировали, собирали и прочее? - Сам. - Товарищи ваши все еще спят? - Спят. - Будить не думаете? - Не думаю. - Жалко! - бухгалтер Суходолов прилагал немалые умственные усилия для того, чтобы найти путь к сердцу пришельца (если оно у него есть, конечно!), он хотел доверительности, он хотел проникнуть, пусть не до конца, - но проникнуть в тайну инопланетного коллектива, познать его задачи и будущее. Однако Федор Федорович был немногословен и отчужден. Между высокомерным представителем иной цивилизации и колхозным главбухом по-прежнему лежали миллиарды стылых космических верст. - Любопытно мне, само собой, скрывать не стану, - застенчиво сказал бухгалтер, - ведь впервые товарищи с других галактик прибыли. Как и что дальше будет, не лишне иметь представление, а как же. - Ничего дальше не будет, - ответил пришелец к сел на пенек, где давеча, вспугнув сороку, сидел Суходолов. 2 Счастье, испытанное председателем Ненашевым, да и бухгалтером Суходоловым, было, увы, недолгим: напротив пенька как раз комбайн простонал вдруг, будто живой, крякнул и повалился на бок, обнажив светлое и выпуклое днище. Еще с минуту трактор, оседая в рыхлой земле, тащился вперед, потом чихнул и заглох. Из кабины с ловкостью и быстротой пожарника выскочил колхозный голова, припустил назад, запнулся о коряжину, упал плашмя и еще не поднялся, но успел спросить, повернув красное лицо к пришельцу: . - В чем дело? Федор Федорович присел на корточки, неотрывно и долго смотрел на свое детище, потрогал черную камилавку на голове, встал и попервости не сказал ни слова. - Так в чем дело!? - председатель, кажется, не собирался подниматься, припечатанный к планете прочно.. Наконец он справился со своим телом, на слабых ногах шагнул к месту происшествия и сразу угадал причину аварии - он определил, что агрегат зацепился намертво за колесо сенокосилки, брошенное кем-то здесь давным-давно, может быть, еще в годы коллективизации, потому что колесо то было от конной сенокосилки. На брюхе комбайна была рваная рана, и на краях ее сочно блестел светлый металл, похоже, алюминий. Беда, кажется, была непоправимой, и у Ненашева сильно, с болезненной оттяжкой, ёкнуло сердце. - Как же это так, Федя!? - сказал Ненашев и побледнел. - Подлатать можно, Федя? Коробка на голове пришельца защелкала с особой силой и выразительностью. Федор Федорович протянул руку, из рукава его курточки поползла серая змейка. Позже Гриша Суходолов высказал догадку, что на их глазах была применена карманная лебедка или нечто вроде того. Итак, вытянулась серая змейка, потом на ее конце сразу образовался присосок величиной с тарелку для борща, тарелка та с легким посвистом, этак хищно, прилипла к комбайну и поползла назад, опять в рукав. Машина покачалась и приняла рабочее положение. - Можно дальше катить!? - возликовал председатель, просветлев глазами, - Да? - Нельзя дальше, - отрезал пришелец, и в голосе его, дотоле казенном, угадывалось волнение. - Как это... ставить точку надо. - Почему это точку ставить - только ведь начали! - вскричал председатель и начал, торопясь, прикуривать. Руки у него тряслись и подрагивали, как у пропойцы, было поломано три папиросы, на губы налип табак, пустая пачка была смята и брошена в кусты. - Гришка, есть курить? Почему точку, не запятую, например? Главбух протянул начальнику пачку "Примы", только что распечатанную, пачка была также смята и брошена в кусты: Ненашев не курил "Приму". Гриша едва не заплакал от такой, можно сказать, наглости, он восстал: - Зачем бросил, ведь - последняя! - Что последняя? - "Прима"! Ненашев отмахнулся от Гриши, словно от мухи, и подступил к пришельцу близко, грудь в грудь, с таким видом, будто готов был ударить дружка Федю изо всей мочи по скуле или куда придется. В комбайне что-то прозвенело с нежностью, на черную полосу упал белый мешок, не мешок, вернее, а частая сетка, в которой была картошка, потом упала еще сетка, поменьше, остальное посыпалось без тары. Всего было на глазок полтонны, ну, может, и больше. - Зачем он так? - председатель имел в виду комбайн. - Кульки-то выдает? Пришелец ответил уже обычным своим размеренным голосом, и не сразу, а после некоторого раздумья: - Для розничной торговли: недельный паек на семью из четырех человек. И на троих. - Ишь ты, и это предусмотрено! А где же я, к примеру материал для кульков добуду? - Не представляет сложности, - ответил. Федя; - Цель вполне достижимая. - Коли так, то отлично! Ну, поехали дальше? Подремонтируем и поехали? - Ненашев прикоснулся ногой к колесу сенокосилки, едва обозначенному в земле, и покачал головой с укоризной: надо же, дескать, такому случиться. - Ключи у нас при себе, полный набор у нас ключей, чуть чего - и сварщика можно привезти, сварщик у нас добрый есть. За дело, значит? - Председатель был вполне уверен, что беда поправимая, что техника, конечно, ломается, но ведь и чинится. Прищелец молчал, комбайн же его вдруг застонал и начал уменьшаться размерами, будто мяч, проткнутый иглой. Он усыхал и слипался. - Эй, погоди, не надо! - закричал Ненашев. - Что ты творишь, это же, понимаешь, чистой воды хулиганство, преступление перед человечеством, если хочешь! Федя, имей ты совесть! Федя, видимо, совести как таковой не имел: машина сжималась с заунывным стоном, пока не сделалась тонкой, как жесть. Ее теперь можно было одному несильному мужчине унести на плече. К тому же она потеряла свою праздничную раскраску, вылиняла и подернулась грязными разводами. - Такая красота погублена! - сказал председатель шепотом и пошел прочь, косо пошел, словно бы пересекал реку на ярой быстрине, однако метров через двадцать остановился и, не поворачивая седой головы, поникшей от горя, добавил, сопровождая слова свои вялым взмахом руки: - Обидел ты нас, Федор. Сильно обидел! Ложись-ка ты спать - зря просыпался, пижон! Немного спустя, когда спину председателя закрыли кусты жимолости, пришелец поинтересовался у Гриши: - Пижон - что означает? Главбух покашлял в ладошку и переступил ногами, испытывая душевную смутность. - Пижон - значит, по-моему, легкий человек, скользящий как бы по поверхности жизни. Так вот. Я в словаре могу посмотреть, у меня хороший словарь есть, у букинистов в областном центре брал. - Грише не хотелось расставаться с пришельцем на холодной ноте, Гриша был деятелем более современным, чем председатель, и умел держать себя в рамках, когда того требовала обстановка. - Вы на него не обижайтесь, на Сидора Ивановича, - заводной он мужик и любую заботу чересчур близко к сердцу кладет, поколение их такое. Да. Небо уже поголубело. Опушённое по горизонту прозрачными облаками, солнце взошло большое и доброе, на траве блестела роса. - Машину спрячь, - приказал инопланетянин. - И - подальше. - Понятно. -Я - не пижон. Все резервы исчерпаны, корабль законсервирован. Что мог - сделал, большего пока не могу. У меня как это... материалов подходящих сейчас нет. - Понятно. Авария, значит, серьезная и починить комбайн - вы на данный момент не можете, да? - Не могу. - А если колхоз подсобит? - Колхозу такое не по силам. До встречи, - Федя согнулся, подпрыгнул, завис уже знакомо вниз головой и растворился вмиг, слившись с пронзительной небесной голубизной. - Все! - запечалился бухгалтер Гриша Суходолов и взял в охапку сплющенный комбайн, понес его к березнячку, намереваясь там спрятать чудо инопланетной техники. Нес Гриша загубленный агрегат легко, на лице его была похоронная суровость. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1 Последние дни по берегу речки Таловки, где поставили палату и залетные и заезжие туристы перед тем, как двинуться дальше, в тайгу, ходил Никита Лямкин, исключительно трезвый, глаженый, в модных туфлях, новых, и важно требовал старшего группы. Старший объявлялся, Никита тотчас же отзывал его в сторонку, показывал справку, написанную от руки на тетрадном листочке в косую линейку. Справка гласила: податель сего, представитель колхозной общественности Никита Макарович Лямкин, состоит при депутатской группе по охране окружающей среды, и ему поручен контроль над туристами, следующими через село Покровское. Справку Никита сочинил сам, а печать, не печать, кстати, а треугольные штамп, на той справке поставила сельсоветовская секретарша Нюша Белоярцева (она не любила туристов) и превысила власть свою исключительно ради тишины, ну а потом, ведь какая женщина останется в стороне от интриги? Лямкин действовал просто и надежно: он, заложив руки за спину, манил старшего, группы в сторонку и тоном, весьма властным, осведомлялся у последнего, имеют ли его подопечные документ об энцефалитной прививке? Такого документа ни у кого, за редким. исключением, не имелось, тогда Никита говорил, что в таком случае пребывание на территории, окружающей село в стоверстовом радиусе, посторонним воспрещено. Это, мол, категорическое предписание Министерства здравоохранения Российской Федерации, завизированное самим министром, фамилию министра Лямкин не знал и присочинил ее на ходу и для пущей убедительности: самим Иваном Германовичем Судоплатовым завизировано это решение. Потом следовали страшнейшие историй об энцефалитной болезни, свирепствующей окрест. Зараженный клещ, вещал с интимным придыхом Никита, по непроверенным пока данным ("надеюсь, это строго между нами?"), заброшен в эти места одной империалистической державой, и поражено страшной болезнью за последнюю неделю более ста человек, в основном, стоит, подчеркнуть особо, приезжих, не имеющих иммунитета. Буквально вчера отправлена домой вертолетом в тяжелом состоянии доктор филологических наук из Ленинграда Прасковья Семеновна Суслова ("встречали это имя в периодической печати? нет? жаль!"). Знаменитая женщина, фольклор приезжала собирать, хотя, на мой взгляд, никакого фольклора у нас нет, а матов везде можно понаслушаться вдоволь. Представитель студенчества или наивный учитель физкультуры откуда-нибудь из средней полосы России нешуточно пугался: - И что вы нам посоветуете, товарищ? - Сматывать манатки и бежать отсюда, дорогие мои ненаглядные! - Как же так, ведь столько ехали и на тебе! - Вся тайга заражена, - говорил сельский активист. - Такие дела. - Да как же, товарищ?! - В свой район я вас не пущу, тем более, в тайге милицейские посты расставлены, и выбора у вас нет, друзья мои. Лишь однажды лямковская тактика дала осечку: бородатый детина в старых кирзовых сапогах и свитере грубой вязки даже не поднялся (он лежал на каких-то тюках), сказал с ленцой, выплюнув изо рта замокревшую папиросу: - Катись отсюдова, хмырь унылый, тюка по шее не смазал. Вы, ребята, его не слушайте, это тутошний алкоголик. Никита было запузырился, но детина - смежил веки, смоляная борода его стала мерно вздыматься и опадать, из широких ноздрей пошел уютный посвист. Уже сквозь сон детина добавил: Вы у председателя здешнего поинтересуйтесь, что к чему, мужик серьезный, а этот, - на Лямкина был уставлен толстый и короткий валец, - мышь полевая, хорек. - Я буду жаловаться! - Я тебя счас на запчасти раскидаю, вставать только лень. 2 Сидор Иванович Ненашев с утра был втянут в конфликт. Мы уже рассказывали о том, что на окраине села стояла будка геологов, они под руководством мастера. Вити Ковшова вели разведку железных руд. Ковшовские ребята о том мы тоже упоминали - загнали колхозную кобылу, они, видите ли, хотели покататься. Колхоз по инициативе председателя подал в суд на хулиганствующих соседей. Случаи такого рода в районе уже наблюдались - имеется в виду злостное издевательство над животными - поэтому приговор был довольно строгим: пятьсот рублей штрафа и двоим, зачинщикам, по году условно; "Витя Ковшов аппеляций по инстанциям не подал, но взбеленился и прибег к недозволенному приему: подогнал к колхозной конторе, прямо к ее крыльцу, ЗИЛ с буром и начал сверлить вдоль завалинки дырки, ссылаясь на то, что имеет право, согласно договору, бурить где угодно и что вообще колхоз доживает последние месяцы и Покровское месторождение отнесено к наиболее перспективным, поэтому он руководствуется государственными интересами и никто ему не указ. Витю сперва уговаривали добродушно, участковый милиционер Голощапов, вызванный по тревоге, изложил прорабу в сжатой, правде, форме, свою биографию: он, Голощапов, имеет взрослых детей, прошел войну, но наглеца, подобно Ковшову, видит, пожалуй что, и впервые. - Действие твое, гражданин прораб, уголовщиной пахнет. Еще Голощапов подчеркивал настойчиво, что молодые люди с высшим образованием, полученным от народных щедрот, должны обладать хоть мало-мальской культурой и не превращаться в разбойников с большой дороги. - Ты, папаша, морали мне не читай! - принародно дерзил прораб. Он, подбоченясь, стоял возле ЗИЛ а в расстегнутой до пупа рубахе-марлевке, очень дорогой рубахе, и вызывающе посмеивался. - Где, значит, укажу, там и будут мои люди работать, у меня - карта, у меня план-задание, и я обязан его выполнять, вот что. Вот так. В автомобиле за стеклом белозубо улыбался один из. Витиных разбойников, бур со стоном впивался в землю, выбрасывая россыпью глину, которая холмиком ложилась сбочь ямы. От глины исходил запах холодного тлена. Участковому Голощапову этот запах не нравился, и рука его все чаще ложилась на кобуру револьвера. Голощапов не имел представления о том, - как ему вести себя дальше, чтобы, с одной стороны, не застрелить наглеца и, с другой, чтобы отступить, не утратив чести и достоинства. "Звонить в район надо! - впадая в уныние, думал милиционер. - Посоветоваться надо". Советоваться с районом лейтенант не любил: начальство там было молодое, ироничное и непочтительное к старости. Прошу прекратить безобразие! - в который уже раз повторял участковый, но в голосе его не было железа, присущего власти. Председатель колхоза Ненашев стоял на крыльце конторы и громко дышал, шевеля желваками. Он уже намеревался сбежать вниз и порвать на Вите Ковшове марлевку, поскольку иного образа действий не видел, но тут к конторе потянулись руководители туристических групп, вспугнутых Никитой Лямкиным, и начали по очереди, путанно и со смущением (вид у председателя был весьма суровый) осведомляться о том, существует ли на самом деле в тайге санитарный кордон с вооруженной охраной и сколько нынче энцефалитного клеща на один квадратный метр площади. Ненашев не сразу уловил суть, потому что посторонние товарищи возникли явно не ко времени и сбили порыв: Туристам было отвечено так: катитесь, мол, хоть к черту на кулички, а заразный клещ, если он есть в тайге, впивается выборочно, хороших, людей не трогает и белку даже не трогает, а подонка и комар заест. Комар, замечено, тоже не без разбора кровь пьет. Веснушчатой секретарше Гале (она стояла рядом, как и все конторские, впрочем) было приказано: - Ты этого Лямкина Никиту достань мне, пусть вечером на квартиру зайдет! - Ненашев возвращался постепенно к намерению порвать на Вите марлевку (пока шло объяснение с туристами, было пробуравлено еще две ямы), но роковой шаг, грозивший в конечном итоге судом за мелкое хулиганство, не свершился: конфликт исчерпался с помощью силы могучей и таинственной. Заместительница Гриши Суходолова Вера Ивановна - (она, конечно, тоже присутствовала) первой, как утверждала после, заметила, что сперва по Глупому лицу прораба разлились пятна - исключительно красные и исключительно белые, потом Витя по-солдатски опустил руки вдоль тела, натужно выпучился, хотел, видимо, заматериться и уже распахнул рот с этой целью, однако, лишь оскалился и не произнес ничего, приподнимаясь над землей метр за метром этак неспешно и вроде бы шутя, затем тело его начало вращаться, волосы на голове вздыбились гребнем и по ушам (это видела лишь Вера Ивановна) просверкнули искры, как под дугой трамвая, с левой ноги Ковшова (это видели все) свалился и упал на кабину грузовика красный туфель стоимостью в пятьдесят пять рублей, модный и, странно, отечественного производства, ленинградской фабрики "Скороход". Свалился туфель закономерно, потому как геолог ходил без шнурков. Витин подчиненный Володя, сверливший дыры, выскочил из кабины очень скороспешно, воздел ладони к небу и закричал: - Куда же ты?! Шоферу Володе вовсе ни к чему было нести ответственность в одиночку, он смел был за спиной начальства, а начальство некстати возносилось. Милиционер Голощапов пощипал сивый ус и сказал, следя за полетом Ковшова с раздумчивостью и без удивления: - Достукался парень! - И добавил, адресуя слова свои исключительно подрастающему поколению. Так бывает с каждым, кто нарушает закон. Конторский сторож Серафимыч, согбенный и выцветший, как моль, прикрыл мокрые глаза ладошкой и - покачал головой. - Ишь до чего нынче хорошо стало - летают! Выгодно это - летать. В сельпо, например, или дальше куды. Вера Ивановна Клинова заплакала на всякий случай, утирая слезы пальцем, потом она достала платок и натурально зарыдала, но ее стенания никого не тронули ни сразу, ни после. Гриша Суходолов приплясывал на крыльце, как участник грузинского ансамбля, вставал на носки и радостно потирал руки, он понял, что друг сердечный Федя, представитель иной цивилизации, не потерял интереса к их мелким делам, зорко следит за колхозом и добрый его дух витает рядом. Приятно. Лестно. Председатель Ненашев тоже, конечно, догадался, почему Витя Ковшов взмыл и удаляется. Через несколько секунд тело геолога уменьшилось до размеров коршуна, потом - ласточки, потом уж и до размеров точки. Ковшов размылся и пропал. Председатель сразу начал размышлять о том, что же будет дальше. Перспектива выплясывалась, в общем-то, невеселая: обязательно начнется следствие: нагрянет в село всякий серьезный люд из района и области, волнами, с приливами и отливами, пойдут комиссии с портфелями. Начнется все с милиции, понятно, а вот кончится кем? Проверяющих - тьма. Живешь на свете долго и не ведаешь, какие, есть организации, и они, организации, при чрезвычайных обстоятельствах шлют на низы своих полномочных представителей, которые, коли ты уж сделался козлом отпущения, требуют и не умеют улыбаться при исполнении служебных обязанностей. ...Народ долго, до ночи, гомонился возле конторы, свидетели подробно рассказывали тем, кто не сподобился видеть чудо, куда и как взлетел буровой мастер Витя Ковшов. Ночью все село глядело в небо. Кто-то предположил, что Ковшов вполне может стать спутником и белую его рубашку будет видать ясно. Но Витя среди звезд так и не возник. Участковый Голощапов увез на председательском газике шофера Володю, непосредственного исполнителя злой Ковшовской воли, в район для дальнейшего разбирательства, повелел взять преступнику с собой харчишек и пару белья. 3 Председатель Ненашев уже забыл, что Никита Лямкин должен нанести визит вечером на квартиру, что сам же приказал секретарше Гале найти мелкого проказника и обеспечить, так сказать, его явку. Наказ был, значит, выполнен. Никита осторожно заглянул на кухню и кашлянул. Ненашев стоял возле электрической плиты, одетый в спортивное трико, и жарил яичницу на ужин. Яичница, как всегда, подгорела. - Тебя еще не хватало! - осерчал Сидор Иванович и поставил сковородку на стол. - С тобой еще лаяться! - Зачем со мной лаяться? Вот мы сядем рядком да поговорим ладком. - Никита присел на табуретку возле двери и устало потер колени руками. Был он причесан, умыт (на разметленной бороде Ненашев заметил капельки воды), я косоворотке с перламутровыми пуговицами, сапогах и белой кепочке с куцым; козырьком. Кепку. Лямкин снял и доложил на подоконник. - Ты, брат, на кого-то похож сегодня, а вот на кого ты похож - не могу вспомнить, - председатель отмахнул ладонью - дым от лица и накинул на сковородку полотенце. - Айда-ко в горницу, начадил я здесь, горло дерет. ...Никита все натирал колени, угловатые его плечи были опущены, он казался старым. - На кого же ты похож, брат? Вертится в голове что-то такое, - Ненашев притронулся пальцем к виску, а вот вспомнить не могу. Не пьяный ты? - Я теперь не пьющий. - Извини, не верю. - А мне решительно все равно, верите вы или не верите. - На берегу давеча туристов пугал? Днем? - Было дело. - Зачем пугал? - Тут непросто все. - По-моему, так проще и не бывает: подпил, с утра, и на лиходейство тебя потянуло. Тебе сколько, лет, Никита? - Тридцать три года. - Вполне зрелый ты - четвертый десяток грядет, а я с тобой, да и не только я, как с подростком разговариваю, как с пятнадцатилетним, например. Стыда по этому поводу не чувствуешь? - Тут непросто все. - Тут как раз все просто! - Я не ради шутки туристов пугал, жалко мне всего живого, красоты жалко. Я вообще с некоторых пор считаю, что человек на Земле, он, Сидор Иванович, гармонию рушит. - Вот те раз! Лишний, значит, человек на Земле? И я - лишний? И ты, и Варя твоя? - Да. Все мы - лишние. Человек природой вообще не предусмотрен. - Откудова же он взялся тогда? - Неясного тут много, но, полагаю, интеллект привнесен к нам искусственно. - Гриша Суходолов говорит в таких случаях, что он про это где-то читал, отсюда вывод: ты неоригинален, Лямкин. Это первое. И второе. По-какому такому поводу посетили тебя столь крамольные мысли? Никита на вопрос не ответил, он заложил ногу на ногу, поник головой. Ненашев видел его: мосластую шею с ложбинкой и мятый волос на ней. "Кого же он мне напоминает, калина-малина? Не успокоюсь ведь, пока не вспомню. Вот еще докука привалила, калина-малина!" - Что за цветок? - спросил вдруг Лямкин, разгибаясь и хрустя новыми сапогами, - хромовыми, между прочим, каких в наши дни вроде бы уже и не шьют, но если и шьют, то исключительно для высших армейских чинов. Цветок стоял в горнице на круглом столе, невидное растеньице с красноватым листом. Ненашев после некоторого замешательства ответил: - Ваня мокрый. Это - по-народному. А но науке как он зовется, убей, не помню. Женщины принесли. Стоит. Обещали - цвести будет, а он не цветет, представь. - Он воды просит, не чувствуете разве? - Почему это я должен чувствовать? - И горшок для него тесный - стонет. - Кто стонет? - Цветок. - Представь, я и стона не слышу! - А я вот слышу! - Лямкин вздохнул с печалью и потер худое свое колено ладошкой. Ненашев, слегка озадаченный и пристыженный (цветок ведь стонет!), вылил полную железную кружку в горшок, вода ушла в сухую землю, будто в пустую яму, председатель тут вроде бы даже услышал вздох облегчения, проистекший от цветка, и пожал плечами с улыбкой на губах: и чего только не причудится, прости господи, если внушишь себе; Так вот, наверно, и с ума сходят? - Хотите расскажу, как помирал? - Кто это помирал? - Я. И воскресал. - Было такое, верно. И воскресал ты, это я лично видел. Шутки твои, они, брат, диковатые для взрослого мужика-то. Никита не обратил на укоризну председателя внимания, вздохнул: похоже, рассказывать о смерти и воскрешении не составляло удовольствия, однако, рассказывать он начал: - Сперва было темно. И темнота была особая, липкая, я бы подчеркнул, живая. Меня, знаете, будто сажей печной обмазали, даже кожа повсюду зачесалась. - Повсюду, значит? - Повсюду. Да. И услышал я свист в ушах. Вот когда, например, стоишь на взгорке и перед грозой - такой же свист идет. - Да, вроде бы так, - кивнул председатель Лямкину снисходительно, будто имел дело с натуральным недоумком. - Когда особо на горе стоишь, тонкое, брат, наблюдение! - Я без шуток, Сидор Иванович! - И я без шуток. - ... И чувствую: крутит меня, по спирали крутит. Соображаю: значит, лечу. В абсолютной темноте лечу. И с приличной скоростью. "Не дай бог, думаю, на что-нибудь наткнуться, тогда - хана!" - Натуральная хана! - подхватил председатель уже без ехидства, потому что вспомнил геолога Витю Ковшова - Витя ведь тоже штопором крутился, прежде чем исчезнуть. Сидор Иванович был уверен Ковшов на днях вернется - такой же развязный и неряшливый. От этой очевидности председатель заскучал, он зевнул и потрогал пальцами листья цветка вани мокрого. Листья были холодные и шершавые. - Ну, а дальше? - Лечу и чувствую: светлеет. Впереди появилось этакое серое пятно, мерцание такое. - Пятно, значит? - Да, и оно все разрасталось. - Разрасталось, значит? - И высмотрел я помаленьку, что нахожусь вроде бы в трубе и труба та похожа... На что же она похожа? На горло, может быть: поперек на ней кольца проглядывались, ребра такие. - Ребра? Как в трубе старого противогаза, так? - Примерно. - Диаметр, если на глазок? Трубу имею в виду. Никита Лямкин зажмурился, поднес ко рту кулак и засопел, соображая. - Метров пять поди, если на глазок брать. А посветлело потом, Сидор Иванович, разом, пронзительно, и ослеп я на какое-то мгновение. - Ослеп, говоришь? - Да. И накатило на меня, Сидор Иванович, несказанное блаженство. Лечу и радуюсь, лечу и думаю - как хорошо-то. Как хорошо! - Ишь ты, несказанное блаженство, значит? - Можете себе представить: душа моя запела на самой высокой ноте. - Помирать, выходит, и не страшно? - Так я ведь забыл, что помер, - думал: сон вижу. - Ну, а после что? - Председатель опять потрогал цветок, и ему показалось, что листья его уже не такие шершавые, как еще минуту назад. Возникло ощущение даже, будто от цветка исходит изморозный ветерок и кончики пальцев покалывает, как на охолодевшем железе. Сидор Иванович встал и приник к окну, створка которого была растворена. С улицы нежно пахло травами. - Потом что было? - Потом... - Никита оперся локтями на колени. - Я услышал Голос. Громкий такой и внятный. Голос сказал следующее: "Отныне и до конца дней твоих страдания мира лягут на твои плечи. Ты будешь видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Дар этот ниспослан тебе как благо и как месть". - Месть - за что? - Больше Голос не сказал ничего, но я так понимаю: месть та - за годы, прожитые бездарно, за мою бездумную и безалаберную молодость. - А что, это интересно даже! - Ненашев оживился, повеселел. - Яичню есть будешь? И сто грамм налью. - Не хочу, спасибо. - И водки не хочешь? - И водки не хочу. - Лямкин с прищуром посмотрел на люстру, продолжал: - По первости, когда в гробу очнулся, и после еще, довольно продолжительно, представлялось, что полет в трубе и все прочее просто причудилось, однако нет: сижу я после своих поминок на крылечке, дождь моросит, пусто кругом. Тошно. Да. И тут корова соседская к калитке подбрела. Далеко она стоит, а я слышу, как бьется, шуршит ее сердце, как кровь, представляете, по телу струится. У, меня волосы на голове дыбом встали! - Понимаю. С похмелья был? На этот вопрос Лямкин не ответил. - Ну, а дальше? - Дальше уж совсем непонятное началось. Смотрю, вечером дело было, Витька Ковшов идет к себе в будку, а на плече лосенка убитого тащит. Я за Витькой, конечно. Зло меня душит: говорю себе, до чего же ты докатился - браконьерничаешь, сволочь, да нагло еще так! Я - за ним. - За кем это? - За Витькой. Хоть я слабей его физически, но в гневе неистовый в на смертоубийство способен. Задаю себе задачку: спрошу сперва, почему он, ирод, жалости никакой не имеет? - Жалости он не имеет, верно, - Сидор Иванович опять стал вспоминать с натугой, на кого же похож Лямкин? Вопрос этот гвоздем сидел в голове, и не было от него покоя. В дверь постучали негромко, но настойчиво. Хозяин сразу догадался, кого опять черт несет - Гришу Суходолова черт несет! "Ни днем, ни ночью покоя нет от него!" - подумал с досадой председатель и громко крикнул: - Входи, не заперто там! Никита Лямкин медленно встал со стула: - Пойду, однако. - Так мы ж не договорили малость? - Я завтра в контору к вам наведаюсь, после обеда. Ненашев даже расстроился: он не хотел, чтобы Лямкин уходил - разговор у них затеялся все-таки любопытный, но и знал Сидор Иванович: не даст Гришка развернуться задушевной беседе, поэтому сказал: - Ну, что ж, забегай. Лучше вечером вот так же и забегай - домой ко мне, понял. В конторе там все люди да люди. - Хорошо, домой и зайду. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1 Сидор Иванович растворил окно, налег на подоконник грудью и посмотрел вверх. Небо еще не наполнилось ночной чернотой, звезды были еще желтые и острые, горизонт загораживали тучи, лишенные прозрачности, они лежали плотно и не меняли форму, точно прибитые. На штакетник падал свет из дома, он дробился и пестрел, высветливая изумрудную траву. За дорогой было смутно, казалось, что там, дальше, кончается этот мир и начинается другой - необетованный и странный. Ненашев не обернулся, когда услышал в горнице шаги главбуха Суходолова. - Яичню будешь? - Только что поужинал, - бодро ответил Гриша и сел в аккурат не стул, где сидел недавно Никита Лямкин. - Чего это он к тебе заповадился? - Кто заповадился? - А Лямкин. - По делу заглядывал. - Какие у него еще дела к тебе завелись? Председатель вдруг обозлился: ему хотелось побыть одному, ночь удалась хорошая, она настраивала на мысли задушевного свойства, а тут мешают. - Что тебе еще? Главбух покорно смолчал, улавливая настроение председателя - неважное настроение, и, подержав секунду коробок спичек возле уха, (послушал, есть ли в коробке спички), зажег сигарету "Прима". Ненашев от окна не отошел, еще пуще навалился на подоконник, вглядываясь в просторное и высокое небо, полное звезд. Он жалел Никиту Лямкина, осознав нежданно простую и. горькую истину: живем мы рядом, а далеки порой друг от друга, как те вон звезды, и оцениваем ближнего по его поступкам, не вникая в существо дела, мы все упрощаем по лености своей, от недостатка живого, сострадательного любопытства. - Я новость принес, - осторожно начал Гриша Суходолов и примял ладошкой шевелюру с таким видом, будто дожидался важной встречи в приемной министерства. - Добрых новостей ты не приносишь, а худую сам услышу. - Участковый Голощапов вернулся и двух следователей привез, один так из области по особо важным делам. Голощапов их в баню повел, парятся сейчас. - А какие у нас особо важные дела? Нет у вас особо важных дел - Я с ними накоротке словом перекинулся. - И тут успел! - Молодой парень" из области который. Говорит: чудеса у вас косяком прут - мертвые воскресают, живые возносятся, только что, грит, старухи на метлах не летают, а других всяких чудес - в наличии. - Зря бензин жгут, - нахмурился председатель, - Витька Ковшов, поди, давно спит в будке своей. - Это почему же спит, он же улетел? - Такие никому не нужны - ни на Земле, ни в облаках. Дерьмо, оно ни в какое пространство не вписывается! - Следователь грит: тут разобраться надобно. Конечно, и намека ему не дал, что это Федина работа, следователю палец в рот не клади - - враз откусит. Он такой. - И не вздумай про Федора ляпнуть, смотри у меня - башку отвинчу! - Обижаешь, Иваныч! - Может, и Витьку-то Федор вдаль кинул? - Кому еще такая задача по плечу?! - Верно. Но зачем это ему нужно? Разве что юмор прорезался? - Я думаю, на помощь пришел, не позволил над нами изгаляться. - Оно, конечно, спасибо ему, но о последствиях он совсем не думает. - Инопланетное мышление, Сидор Иванович. Я вот читал... - Гриша Суходолов не успел просветить собеседника об особенностях мышления загадочных и далеких цивилизаций: в доме погас свет. Он погас не только в доме, но и во всем селе. Когда глаза по малости привыкли к темноте, стало заметно, что взошла луна, ее блики, лежали на полу меркло и жутковато. Издали донесся собачий лай, где-то скрипнула калитка, пробухали по дороге с поспешностью чьи-то сапоги, заблеяли овцы. Оба - и Гриша, и председатель - враз подумали о том, что, оказывается, село полно звуков и они обостренно воспринимаются в темноте. Почему? Сидор Иванович нашарил в шкафу свечку, поставил ее на блюдце, зажег спичку, подержал блюдце на ладони. Острый огонек ,-гнулся и порхал, словно был привязан к свече тонкой ниткой, которая не давала ему взлететь. Гриша взял из рук председателя свечу и подавил ее на стол. Они" сели с осторожностью, слегка напуганные внезапно наступившей темнотой. Ненашев вздохнул и начал поругивать начальника "Сельэлектро" Баранова, у которого в хозяйстве полный развал. - Так вот, что касается инопланетного мышления, - сделал новый зачин бухгалтер Суходолов с торжественностью. - Читал я где-то под рубрикой "Удивительное рядом". Возьмем для наглядности того же муравья. Да. Ты заметил, Иваныч, Лямкин-то с собаками опять был, целая стая его дожидалась? Почему это собаки за ним ходят, интересно знать? За мной вот не ходят... - За тобой и не будут ходить. - И почему же? - Лямкин - он добрый. - А я не добрый, что ли? - Ты - суетный. Грише не понравилось, что он суетный, но он и на этот раз не перечил председателю, потому что торопился изложить свою мысль: - Муравья того же возьмем, значит. Ученые версию высказывают, наука даже такая есть, специальная - муравьев изучает, забыл, как называется. И наука та серьезно, значит, предполагает, что мы имеем в натуре цивилизацию, без всяких там оговорок. - Какую еще цивилизацию? Бухгалтер продолжить не успел: в горнице зажглась люстра, ослепив на мгновение, и сразу, без интервала, через раскрытое окно, сдернув с гардины шторину, упал на пол какой-то предмет. Гриша проворно нагнулся, поднял тот предмет и близко поднес его к лицу Ненашева, сидящего на стуле с изумленно поднятыми бровями. - Камень бросили? - Ботинок, видишь? - Ботинок? Вижу. - Красный, модный и на высоком каблуке. - И грязный, Видишь? Витьки Ковшова штиблет, точно! - Гриша высунулся" окно и сказал шепотом: - Айда на улицу, Иваныч, да скоренько! На улице они увидели следующее: над дорогой вился, качаясь, белый клубок неизвестной природы, клубок то поднимался, то опускался, потом он раскрылся, подобно цветку, и бесшумно опустился на штакетник. Гриша Суходолов стремглав кинулся туда, где опустился таинственный предмет, и вернулся с белой тряпкой, перекинутой через руку. При неверном свете луны колхозные головы все-таки угадали, что с неба упала рубаха. - Витькина! - догадался председатель. - Это Ковшов, выходит, по частям возвращается. - Недаром, значит, ток отключился: Федор энергию набирал. Пригнись, Иваныч, меня что-то ударило! Ненашев сел, опершись руками о землю. Трава была мокрая и холодная. В воздухе родился зудящий звук, о деревянную стену дома что-то ударило россыпью, будто дробь из ружья. Сердито и со всхлипом звякнуло оконное стекло. Гриша стонал рядом и ползал - выискивал небесные подарки. - Тебе шибко досталось? - поинтересовался Ненашев с ехидцей и встал во весь рост, поскольку ничего больше вроде не сыпалось и не падало. - Шишка вскочит! - пожаловался Суходолов. - В переносье стукнуло, из глаз даже искры посыпались. Что же это такое? Ага, нашел! Нашел, айда, смотри! - Главбух крепко зажал в кулаке находку и замер с вытянутой рукой, уставился при этом на дорогу. А по дороге с затяжным и жалобным воем бежал в сторону села голый мужик, он мелькнул в косой полосе света и "пропал в ночи. Еще некоторое время слышало" мягкий стук босых ног и усталый вой. - Витька пробежал или не Витька? - Он, Ковшов! - с веселым оживлением откликнулся Гриша Суходолов. - Домой побег. Тряхнуло его, видать, нешуточно, в страхе побег. Аж воет! В доме Суходолов разжал кулак и показал председателю пуговицу - свою находку. Пуговица, маленькая и черная, была, рассудили мужчины, от ковшовских брюк. 2 Виктора Ковшова утром нашли геологи - - он сидел на пеньке неподалеку от своей будки в чем мать родила и тихонько, безостановочно выл. Бурильщики тем же часом сбегали за фельдшером, тот поставил пострадавшему укол. Витю разогнули с натугой, поставили на ноги и уложили на раскладушку, чуть спустя прораб хватил стакан спирта и заснул на целые сутки, когда же проснулся, был препровожден участковым милиционером Голощаповым к следователю по особо важным делам - для проявления истины. Выяснилось сразу, что ничего путного от этого человека добиться невозможно: допрашиваемый молчал и выпил разом целый графин воды. Участковый Голощапов сходил к ручейку, наполнил графин снова, и снова он был осушен с быстротой необыкновенной. Опять позвали фельдшера Сарафанова, медик заявил, что Ковшов на данный момент в шоке, конечно, но несомненно войдет в форму, а пока его трогать не имеет смысла. Следователь по особо важным делам, весь с иголочки, точно манекен с витрины, аккуратно причесанный, очень в меру румяный, вежливый, вкрадчиво осведомился у Сарафанова: - Почему вы думаете, что он быстро придет в себя? - Я старый воробей. - (Фельдшер был седой как лунь, крепкий и мужиковатый старик) - Не буду прибегать к медицинским терминам, но такие. - Сарафанов показал на Ковшова пальцем, - подобны прочно сделанной машине, они редко выходят из строя. - Я не понял вас? - А чего понимать, молодой человек! Я разве неясно выразился? Такой тип людей очень четко отправляет функции, и не больше того. Высший вид нервной деятельности - творчество, высокие порывы и прочая, прочая - ему, увы, недоступны! - Вы так думаете? - Твердо в том убежден, молодой человек. - Вы его не любите? - Ковшова? А кто его любит? Не за что его любить, представьте. - Мотивы вашей неприязни? - Я мог бы, конечно, и не отвечать на ваш вопрос, товарищ следователь, но скрывать ничего не стану, меня потрясло в свое время, что вот этот гражданин, - корявый и источенный мылом палец снова уперся в Ковшова, который, задрав голову, пил из графина родниковую воду, - загнал насмерть лошадь. Просто так загнал насмерть - ради забавы. Лошадь же, молодой человек, лучше нас с вами, смею заметить, она не способна на подлость. Вы никогда не задумывались над тем, сколько крестьянский конь сделал для цивилизации? Никто не способен это подсчитать. Следователь поглядел на Ковшова внимательно, хотел, видимо, уловить, какое впечатление произвели на подследственного слова старого, ничего не уловил и размеренным жестом пригладил волосы на голове, блестевшие тускло и ровно. - Что ж, спасибо вам за консультацию, короткую, но отмечу, весьма категоричную. - Как уж мог, как уж мог. - Не объясните ли вы нам заодно, каким способом и с помощью какой силы прораб Ковшов это... воспарил и это... приземлился в столь непотребном виде? - Я не присутствовал при его... ээ-э... вознесении, вы очевидцев спрашивайте. - Фельдшер забрал со стула обшарпанный саквояж, низко поклонился присутствующим и скорым шагом вышел вон. В дверях старик столкнулся с Гришей Суходоловым. Гриша с утра имел намерение помочи следствию: он принес в портфеле красный ботинок, рубаху-марлевку и три пуговицы, две черные и одну белую. Бухгалтер заставлял себя сверить в то, что он исполняет гражданский долг и обманывал себя; его сжигало желание очутиться в центре событий и поводить следователя за нос, несмотря на то, что приезжий числился за особо важными делами. Суходолов ведь, обладал Тайной, следователь же ею не обладал и не будет обладать. Если предположить, что этот разбитной и хитрый товарищ доложит в верха, будто виной всему пришелец или некая сила в этом роде, потусторонняя, то с его погон наверняка слетит звездочка или даже две звездочки. Вот так. И не иначе. Участковый Голощапов привстал и поздоровался с бухгалтером за руку, следователь, подперев рукой . подбородок, смотрел на вошедшего, не мигая, и нельзя было понять, о чем он думает. Витя Ковшов покосился через пустой стакан, который прижимал к носу, на Гришу насмешливо и дерзко. - Т-ээк, - сказал следователь, когда бухгалтер хмуро, но с проблеском лукавой улыбки, стал выкладывать на стол принесенные в портфеле вещи. - Т-ээк. - Мой ботинок! - заявил вдруг Ковшов и поставил пустой стакан на подоконник. Участковый Голощапов чувствовал себя маятно по двум причинам: во-первых, он не был Хозяином положения, во-вторых, как он ни напрягал голову, не имел до сих пор ни малейшего представления о том, в какую сторону двигать разбирательство, и всецело положился на областное светило. Смолоду, однако, участковый привык полагаться только на себя. - Ботинок-то мой! - Голое у товарища прорезался! - Следователь посмотрел на Ковшова; пристально, можно отметить, пронзительно, и показал главбуху рукой на стул.-Прошу. И давайте знакомиться. Фамилия моя - Ольшанский. Олег Степанович. Гриша Суходолов тоже отрекомендовался, озаряясь присущей моменту улыбкой, в меру радушной и в меру официальной. - О вас я кое-что слышал, - заявил следователь. - У меня к вам есть ряд вопросов. - Всегда и всенепременно готовы помочь! - дурашливо, с издевкой ответил Суходолов. - Чем можем. Да. Мы тут на отшибе и свежему человеку рады душевно. Мнением каким поделиться - пожалуйста, новость услышать - тоже не прочь: нам центральные газеты на два дня позже приносят, чем в областной центр. А я лично до чтива всякого очень охоч! - Взгляд у следователя Ольшанского был, надо отметить, гипнотический, тяжелый. Карие навыкат глаза доставали, кажется, до самого нутра, и Суходолов тоскливо подумал, что напрасно, пожалуй, ввергает себя в пучину без дна и без покрышки.. На всякий случай он сказал: - Времени у меня мало, учтите: сев начинается. Виды на урожай, если интересуетесь, неплохие, и председатель наш, а он агроном по специальности, настроен весьма оптимистически. Ольшанский молчал, и в том молчании была неприязнь. - Пшеницу вора сеять - земля нагрелась. Ольшанский опять смолчал. Гриша пожал плечами, вытер платком обветренные губы и попутно задал себе цель рассердиться. "Чего это он сычом выставился!?" Наконец, следователь разомкнул губы: - Вы, Ковшов, можете идти. Отдыхайте, потом мы с вами и встретимся. - Он вчера, конечно, напереживался! - с оживлением встрял, в разговор главбух Суходолов. - Смотрим: бежит рысью. Бежит и воет, будто, знаете, волк степной. - Ага. - Гриша для наглядности встал, округлил рот, вытянул шею и издал звук, полный звериного томленья. Следователь даже поежился и кинул на стол шариковую ручку. Пошевелился участковый в углу, скрипнули его парадные сапоги. - Вы не один были, когда он бежал? - задал первый вопрос следователь. - Дак с председателем мы были, когда он, значит, промелькнул в голом виде. - С каким председателем? - У нас один председатель - Ненашев Сидор Иванович, всеми уважаемый, между прочим, - товарищ: его не только в районе, но и в области прекрасно знают. И вам бы не мешало знать его, товарищ, следователь, понимаешь, Ольшанский! - Не мешает, правильно, - вкрадчиво подхватил следователь. - Обязательно познакомлюсь с ним. Итак, вы видели, как пострадавший бежал, да? Кстати, гражданин Ковшов, я же вас отпустил. Витя направился к двери с неохотой: он, видать, собирался послушать Гришку Суходолова, потому что сам Витя имел в голове - полное затмение. Про вытье Гришка, конечно, загибает, однако и пресечь его нельзя: милиция не даст. Витя постоял у порога в раздумье, открыл дверь, махнул рукой со смирением и обреченностью: мели, Емеля, твоя неделя! Суходолова жест этот возмутил, он ударил себе кулаком по колену и привстал на стуле: - Вру, скажешь! Выл ты, как битый кутенок. Бабы так над гробом не воют, как ты выл, да! Еще машет, понимаешь! Ты топай себе и думай про свою дальнейшую судьбу. Тебе еще за твой хулиганский поступок отвечать перед законом, ещё повоешь, когда срок закатают. Ковшов предпочел с шальным финансистом не связываться и степенно покинул помещение. - Ишь ты! - раскипятился Гриша, - Еще и рыпается, ему надо уши прижать как можно плотнее, а он еще топырится, ханыга несчастный! Следователь Ольшанский постучал шариковой ручкой по столу и задал вопрос: - Я слышал, что не так давно Вы, товарищ Суходолов, исчезали на целых трое суток? Было такое? Гриша сразу нахохлился, посмурнел и сапко задышал носом: - Я уже понес административное наказание за тот поступок, и нечего, значит, ворошить старое. - Какое же вы понесли наказание? - На вид мне поставлено. В устной форме. - Ласково с вами обошлись. Ласково... - Я одни благодарности имею за свою работу, потому и обошлись со мной, как вы говорите, ласково. Понятно? - Не совсем. Меня не очень интересует, признаться, какое вы понесли наказание, меня интересует, куда вы исчезали? - Еще чего! Может, вас интересует, на ком я жениться собираюсь? - Если понадобится, гражданин Суходолов, то и спрошу, на ком вы собираетесь жениться. "Вот оно, уже и гражданином навеличивает!" - Вы по существу, пожалуйста, мне ведь некогда - сев на носу. - Вы же не сеете и не жнете, насколько я понимаю? - следователь Ольшанский скупо улыбнулся, и во рту у него сверкнула коронка из нержавейки. - Ну, если я не сею и не жну, то вы и подавно! Вы совсем в стороне от хлеба-то, гражданин хороший. - Вы не сердитесь, пожалуйста, я не хотел вас обидеть. - А обидели между тем! - Прошу прощения, коли так. Участковый Голощапов тяжело вздохнул, не одобряя, видимо, разговор такого рода, и закурил папиросу, отгоняя ладошкой дым в сторону. Голощапов думал: "Гришка, он малость пустобрех, но и деловой, грамотный в своем ремесле, тут уж ничего не скажешь. И потом, исчезал он не просто так, веская у него была причина - исчезнуть. Что-то за этим определенно кроется". - Я повторяю вопрос: где вы отсутствовал" целых трое суток? - А я прошу разрешения спросить - в свою, значит, очередь: вы меня разве подследственным считаете? - Не считаю, но... - Никаких "но"! Отвечать я вам не обязан. Где был, там меня уже нет. К невесте ездил, например. - Почему же председателя не известили об этой вашей незапланированной поездке? - Любовью был охвачен роковой, забыл! - Вы ж на работе! - Забыл и про работу, любовью охваченный. Роковой. Участковый. Голошапов опять вздохнул, пристально рассматривая хромовые свои сапоги, генеральские, привезенные с войны. Сапоги он выменял на зажигалку у одного разбитного старшины в тишайшем городке под Берлином. Зажигалка была особая - в виде голой женщины, и сапоги достались особые, несносимые, вечные. Правда, надевались они нечасто, а все-таки без малого сорок лет с той поры минуло. "Пора на пенсию! - подвел черту Голощапов и загасил в пепельнице недокуренную папиросу "Беломор". - Шибко я неуверенный стал для такой должности. И стеснительный. А он молодой (имелся в виду следователь), он не стесняется!" - У вас все? - весьма официально поинтересовался бухгалтер и встал, даже каблуками ботинок стукнул, подражая военным из кино, людям строгим и четким. - Я еще и не начинал, товарищ Суходолов! - следователь улыбнулся и показал свой нержавеющий зуб. - Не начинал еще. И вы на мой вопрос не ответили. - Как это не ответил? Ответил! - Хорошо. Где живет ваша невеста, которая зажгла пламень неугасимый? - Это дело личное, и невеста моя здесь ни при чем. - Так-то оно так... - Только так! - Хорошо. - Следователь слегка постучал шариковой ручкой по столу и мизинцем, морщась, притронулся к переносью. - Оставим это до следующего раза. - Следующего раза не будет! - Суходолов хотел верить, что эта их встреча - последняя, он покаялся, что черт занес его в кабинет, который, пожалуй, стоит теперь обходить стороной: этот из области - не простак, хватку имеет и, не дай бог, доберется до сокровенного, до Тайны. - Зря вы так-то, товарищи! - задушевно произнес из своего угла участковый Голощапов. - Дело-то общее. Неясности всякой тут много, но ить и разобраться можно. Полегоньку, потихоньку, но можно ведь, а? - Если потихоньку, да полегоньку, - сухо ответил участковому следователь по особо важным делам Ольшанский, - то наше дознание на год затянуться может! Роскошь непозволительная - год в этой дыре канителиться. Вы, товарищ Суходолов, -это мой последний вопрос - как относитесь к скотнику Лямкину? - Никак не отношусь: Лямкин да и Лямкин, пустомеля и алкоголик. Чего еще-то? - Нн-да. И каким образом он воскрес однажды? - Шутил, наверно. Такие у него шутки, значит. Никому воскресать не дано. Христос вот только разве ожил, так давно это было. И библия, согласно мнению ученых, она врет; Ну, я пошел, хоть не пашу и не сею, а человек я сельхозартели своей - нужный. - До свидания, - следователь коротко кивнул и поджал губы. 3 Геологи-буровики, руководимые Витей Ковшовым, ребята разбитные и своевольные, никаких особых перемен в начальнике своем не заметили. По молчаливому согласию, буровики Витю ни о чем не расспрашивали. Ковшов первое время был тих, задумчив и подолгу сиживал на скамейке возле будки, подставив лицо солнышку. Он сидел, как старик - обмякший и ко всему равнодушный, а запланированная работа катилась своим чередом. Стояла теперь ясная весна, дожди иссеялись, тайга зазеленела свежо и яро, тропки просохли, на полянах появились жарки, особо большие и особо яркие. Наверно, каждую весну мы приятно обманываемся, когда утверждаем, что цветы нынче особые? Пусть так. Первые цветы, первый скворец, первые утки на озерах, первый босой пацан на реке... Воздух вздрагивает, течет с горы и падает, как водопад, притом, кажется, позванивает, как стеклянная канитель. В тайге паслись колхозные стада, и коровы были похожи издали на пестрые камни. Многие видели у воды лосей, они пили без суеты, роняя с губ тяжелые капли, Потом, вскинув головы, часами завороженно смотрели вдаль. Старухи смотрели из-под руки на восход, где солнце, будто мяч, катилось по голубому небу, и говорили одинаково, крестясь притом: "Хорошо-то как, осподи!" Витя Ковшов исправно ходил к следователю, молчал при допросах и лишь пожимал плечами: ничего не знаю, ничего не помню. Однажды, когда Ольшанский,, этот въедливый представитель областной милиции, был излишне докучлив, подследственный (или свидетель?) сказал, багровея: - А что. Лечу это... - Где летите? - В тоннеле вроде. Да лечу это, он орет: "Возвращаю вам дурака, вам без них жить - скучно!" - Кто орет-то? - Откуда мне знать! Встретить бы этого типа, я бы его из собственных ушей вытряхнул! Я институт кончал, а он - "дурак"! Я в Томске институт окончил, а он орет. - Я в Омске институт окончил, - сказал следователь назидательно. - Ну и что? - Юридический, поди? - Ковшов надул губы с выражением презрительным. - Юридический. - Это - не образование, - отрезал Ковшов. - Ты, поди, и четыре действия арифметики забыл? Язык у тебя мускулистый, вот и все твое образование! - Я вас на "вы", между прочим. Зачем же вы меня тыкаете? Мы с вами в одном полку не служили, гражданин Ковшов! - И не будем служить: я к танковым частям приписан, я лейтенант запаса танковых войск, вот что. А это... вы? - Неважно, к чему я приписан; Вы, наверно, гражданин Ковшов, не совсем отчетливо представляете себе нынешнее свое положение. Вас ведь за хулиганство судить будут. - За какое такое еще хулиганство? - - У колхозной конторы под чьим руководством бурили? Под вашим чутким руководством! - Ну, под моим. Так их ребята заровняли, ямы-то. Бульдозером завалили. - Факт, однако, есть факт, гражданин Ковшов. - Ну и что? Пятнадцать суток дадите? Отсижу, подумаешь. Теперь, говорят, перед отсидкой-то и не бреют наголо, волос на голове: останется, никаких, значит, особых примет. С работы не выгонят - народу в нашей фирме всегда не хватает. Стращать меня нечего, товарищ следователь, я пуганый. Участковый Голощапов сердито фыркнул: ни стыда у этого недоросля, ни совести. "Молодежь нынче наглая пошла, спасу нет!" Голощапов представил, что было бы с ним, получи он пятнадцать суток. "Повесился бы я на первой березе, вот что!" Следователь по особо важным делам с усталостью и разочарованием показал рукой на дверь: идите, мол, своей дорогой, гражданин Ковшов с высшим образованием, - толку от вас решительно никакого, тем более на полянке, видел через окно следователь, томится, окруженный собаками, свидетель Никита Лямкин, общаться с которым - одно удовольствие. Лямкин, в отличие от Ковшова, был вежлив, обстоятелен в советах я искренне хотел во всем разобраться. Олег Степанович Ольшанский на этот раз задал свидетелю такой вопрос; - Когда вы летели, Никита Макарович, то есть возвращались в этот мир, вы что-нибудь слышали? Ковшов вот слышал... - И я слышал! Все забываю сказать вам о том, запутался в подробностях. Вас ведь интересуют именно подробности, детали вас интересуют, не так ли? - Совершенно верно, детали меня очень интересуют. - Я слышал. Голос вещал: "Отныне " до конца дней своих все страдания живого лягут на твои плечи, ты будешь видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Дар этот ниспослан тебе как благо и как месть". - И что вы теперь слышите? - Как растет трава, например. - И как она растет? - Трудно это словами отобразить... С робким этаким шорохом она растет. - Никита приклонил голову к плечу и пощелкал пальцами возле уха. - А из земли Проклевывается... Можете себе представить, с каким звуком пробка шампанского выскакивает? Примерно так же вот, только тихо-тихо. Больше того, я слышу, как страдают деревья. Они плачут, будто грудные дети, но плач тот глухой и далекий. Следователь Ольшанский задумался, глядя в окно. За окном на поляне полукругом сидели собаки и без интереса следили за рваным полетом вороны. - И Что вы обо всем этом, товарищ Лямкин, думаете? Как объясняете все это? - Ольшанский круто и широко повел рукой. - А? - Есть у меня кое-какие соображения. Да. Мы имеем дело с инопланетянами. Только прошу, храните это мое умозаключение в тайне, потому как все мы, если будем придерживать этой версии открыто, обязательно попадем в смешное положение. И знаете, кто может четко ответить на ваши вопросы? Председатель колхоза? - Какие у вас основания утверждать, что председатель многое знает, товарищ Лямкин? - Разрешите мне не отвечать? - Что ж, разрешаю. Пока. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1 Поистине, новости разносит ветер! Трое были в кабинете - следователь по особо важным делам, участковый Голощапов и Никита Лямкин, когда родилась версия об инопланетянах. Лямкинская, собственно, версия. Никто из этих троих проболтаться, естественно, не мог, а вот поди ж ты, буквально на другой день село облетело соображение: тут что-то не так, тут чрезвычайностью пахнет. Оно бы и ничего, конечно: поговорили да и бросили, но слух о пришельцах дал нежелательный резонанс. Ранним утром, когда еще не разбрежжило, Ненашев поехал по полям и культстанам, чтобы знать в натуре, как идут работы. Колхоз досеивал последние гектары гороха и пшеницы, дальше пойдет кукуруза и прочее. Кампания набирала темп. Нелишне отметить здесь, что весенний день год кормит, поэтому ясно всякому, как озабочен был в ту пору Сидор Иванович - он почти не спал, вертелся белкой, был сосредоточен, скуп на слова. Хвалил сеяльщиков редко, но если хвалил, то щедро и немедля отдавал приказ от имени правления о денежных премиях. Председателя боялись, почитали и, что важнее, искренне уважали, понимая, что хозяин таким и должен быть. ...Ненашев выехал из дома, когда еще не разбрежжило. Туман застилал видимость, и шофер сразу включил "дворники". Стекла машины понуро слезились. Было заметно у же, что солнце где-то поднимается, и по серому небу переливались золотые его сполохи. Ненашев без конца утирал влажное лицо платком и тяжело вздыхал, потому что в хозяйстве не все шло по плану. Оно, правда, почти всегда так и бывает: графики графиками, а повседневность, она диктует свое - вчера вон во второй бригаде заболела повариха, пожилая колхозница, и замену ей найти не так-то. просто. Вот и крути-верти мозгами. Молодая кухарить не пойдет: не престижная эта работа теперь... То трактор поломается, то сеялка, то горючее не подвезли. Нет горючего - значит, простой. А время не нагонишь. Погода пока что дивная стоит. Так сколько ей стоять? Не успеешь оглянуться, как задожжит. Это тебе не Калифорния какая-нибудь, это тебе Сибирь, тайга: тут в каждом логу свой климат. Председатель покосился на своего шофера и подумал с раздражением: "Опять небритый!" - Ты, Никанор, - сказал Ненашев громко, - В армии сколько служил? - Так если взять в целом, лет, поди, десять. До войны призвали, сперва на Востоке служил, посля, значит, на немца послали. А еще посля демобилизации ждал. - Что же не отпускали? - Не отпускали. Я в автополку служил. Технику готовили американцам сдавать, "студебеккеры" ремонтировали. И перегоняли тоже. Мы это отремонтировали честь по чести, а они их, машины-то" под пресс на наших глазах. Мы плакали, веришь-нет! Стоим у причала и плачем. Во Владивостоке дело было. - Я не к тому (про "студебеккеры" и наглых американцев Ненашев слышал неоднократно). Я про то, что в армии тебя бриться не научили почему-то. - Бриться меня, конечно, учили. Да к чему теперь-то? Молодухи на меня совсем не смотрят, а старуха терпит. Ненашев имел намерение развить тему в том плане, что Никанор как-никак возит председателя, а это уже кое-что значит: у шофера вид несвежий, вроде бы пропойный, такой, скажут, и начальник" Ну и дальше в том же духе, но важная тема развития своего не получила: председатель увидел, что в бригаде, кажется, работать не собираются - техника стояла возле поместительной деревянной будки, в которой ночевали механизаторы, а на высоком крылечке прозябало в безделье человек пять. "Что это они? - недоумевал Сидор Иванович. - Или выходной объявили?" Солнце в этот момент начало взмывать, слепя глаза, и косогор, где стояла будка, точно охватило огнем, трава сделалась пронзительно-зеленой, а дым, сочившийся над угасающим костром, стал синим. Огонь бежал по верхушкам деревьев, растекался и ширился, высветливая дали, небо распахнулось, набирая голубизну. - Гони! - приказал шоферу Ненашев. Газик выскочил из редколесья, взял крутизну и затормозил у самой будки. Ненашев догадался уже, что труженики с раннего утра заправляются водкой. - По стаканам разливал городской сварщик, присланный шефам на подмогу - молодой и вихрастый парень в черной рубахе. Председательский маневр (машина появилась неожиданно) ошеломил компанию. Городской сварщик оставил стакан у растворенного рта, местный тракторист Витька Мокроусов почувствовал, что кепка с его головы сама собой наползает на ухо. Поварих Александра Карпухина застыла в дверях. В правой руке она держала прокопченную кастрюлю с разогретыми котлетами, левой же зажала рот. Чтобы не закричать. Ненашев взбежал по ступенькам, вырвал поллитровку из рук сварщика и шибанул ею с размаху о косяк. Повариха юркнула в будку, сварщик прыгнул на землю и принял позу человека, не имеющего никакого отношения к происходящему, он даже посмел заявить: - Ты, поди, еще и драться станешь, дурак старый? В голову наглеца полетела монтировка. Не пригнись парень, быть бы беде. Ненашев искал ещё железяку потяжелей, но, на счастье, не нашел и стал с угрожающей медлительностью спускаться с крыльца, сжимая кулаки, лицо его было мучнистого цвета. - Прибью, сукины дети! - свистящим шепотом сказал председатель. - Под суд пойду, а прибью! Я жизнь прожил. Прибью, и бездельников на этом свете меньше останется, захребетники! - Не горячись ты ради бога, Сидор Иванович! - жалобным голосом попросил тракторист Витька Мокроусов, стягивая с головы байковую кепку,--Ты послушай сперва, зачем икру метать - ить причина была у нас, не так просто все. Из-за угла будки, обсыпанный почему-то соломенной трухой, выглянул Семен Мясников и тоже заворковал, призывая к миру и согласию. Пожилой и небритый председателей шофер Никанор Васильевич успел раскрыть капот газика и спрятал голову возле жаркого мотора, выставив на волю туго обтянутый штанами зад. Шофер смеялся в духоте и не мог уняться, его било и потряхивало, он замазал волосы маслом, но не менял позу, потому что страшился ненашевского гнева. Сидор Иванович тем "временем вяло опустился на ступеньку и взялся рукой за сердце. - Доведете вы меня до инфаркта, захребетники! 2 Когда Ненашев малость поостыл, механизаторы, окружив крылечко, начали объяснять с почтительным унынием: да, виноваты, вчера вечером, собственно, и началось, утром решено было малость поправиться, да и в поле дружно ехать, а оно вишь, как получилось: не думали, что вы так рано нагрянете. -По какому поводу пьете? - спросил председатель, хмурясь. Он все еще держался за сердце, губы его обметало синью. - Вороги вы, и ничего больше! - Оно конечно, вороги, да тут, понимаешь, слух идет: пришельцы к нам нагрянули незваные. Может, и свету конец. И никакой пшенички уже и не надо будет. Пришельцы, известно, разные бывают: одни добрые, другие - жестокие. Если Земля наша им понадобится, так разве они с населением посчитаются: уничтожат нас каким-нибудь хитрым лучом и - поминай как звали! Бригадир домой ночевать поехал. Остались мы, порассуждали туды-суды, ну и это... вмазали маленько. Вы не беспокойтесь, норма будет, дотемна теперь заведемся. Вы уж не расстраивайтесь, пожалуйста. - Вороги! И - тунеядцы. Какие-такие еще пришельцы? - Это которые с других планет. - Или с других галактик, - добавил важно городской сварщик. - Грамотные какие! - вздохнул Ненашев утер ладонью со лба холодный пот. - Про галактики знаете! - Начитаны, как же. С фантастикой знакомы. - Начитанный человек, по-настоящему интеллигентный, водку не хлещет в рабочее время. Бессовестный может в любой обстановке напиться и нарушить человеческий облик. Хватит, однако! - председатель кособоко, запинаясь, сошел на землю и подвел итог. - Все будете наказаны в административном порядке, ну и материальные убытки понесете, согласно колхозным законам. А пришельцы... Им с вами скучно будет - слишком узкие интересы имеете. Никто к вам не прилетит - не про вашу это честь. - Сидор Иванович открыл переднюю дверцу машины и сел за баранку, будто забыл, что сюда приехал не один. Шофер Никанор Васильевич, все еще озоровато щерясь сделал попытку устроиться на заднее сиденье, но был остановлен сердитым окликом: - Пассажиров не вожу! - Как же это? - Пешком дойдешь. Эй, алкоголики, у вас есть бритва? - Найдем, - нехотя Ответил за всех тракторист Семен Мясников, расстроенный вконец: он уже прикинул, что премии ему не видать и жена Верка, жадная до денег, опять будет реветь на всю околицу, а потом, как уж заведено, кинется врукопашную и поцарапает ему физиономию. - У них есть бритва. Действуй, гвардеец. Было замечено, что и в других колхозных бригадах дисциплина пошатнулась в связи с упорными слухами о пришельцах. Ненашев вынужден был созвать расширенное правление и произвести в присутствии актива ироническую речь о провинциальной темноте, о предрассудках, которые <и это при абсолютной грамотности населения!) еще порой крепко хватают нас за гордо. Что же касается фактов, то они не выдерживают даже мало-мальски серьезной критики. Никита Лямкин помер, Никита Лямкин воскрес? Смешно, право слово! Захотели с Витькой Ковшовым пображничать лишний раз, вот и разыграли комедию. Пока Лямкин в гробу таился, жена его Варвара (добрейшая в сути своей женщина!) на водку рублей двести извела, да на закуску не меньше, братва и погуляла на полную широту. Витька Ковшов голяком по селу шастал? Ну, так и что? Забрел к вдовушке (фамилии называть не буду), да и не сошлись характерами, и получил ухажер промеж глаз с оттягом - некоторые наши уважаемые женщины, хоть и представляют слабый пол, а в рукопашной от мужика не отстают, тем более у нас прочно и давно воцарилось равноправие. На расширенном заседании, если взять в целом, было оживленно, и Ненашеву в основном удалось развеять пошлый слух о пришельцах. Докладчик призвал сиять с повестки дня всякие нелепые слухи, однако, торжествовал он рано агроном-практикант Костя Мартемьянов, разбитной такой парнишка, вытянул руку, как школьник, выказывая тем, что он хочет о чем-то спросить. - Слушаю тебя, Константин? - Как вы объясните, Сидор Иванович, вознесение Витьки Ковшова: ведь он без крыльев улетел невесть куда и неизвестно, каким путем вернулся, не вдова же его за веревку тянула? Тут что-то не так, Сидор Иванович. Я сам все наблюдал и не склонен ссылаться на ведьминские козни, должен и отметить: загадка остается загадкой и будоражит воображение, гнездит всякие сомнения. И не только у меня. Ненашев воздел на нос очки, порылся в бумагах на столе, поглядел из-под очков на практиканта, как профессор на студента-недоучку, Сидор Иванович обладал некоторыми артистическими способностями, он довольно удачно изобразил недоумение, присутствующие ждали сразительной отповеди и уже посматривали на дерзкого парня с этакой вялой усмешкой - не на того, дескать, напал! - но председатель не оправдал светлых надежд своего актива, сказал с запинкой, прижимая подбородок к груди: - Ить оно как... Наука тут это... бессильна. Очухается Витька Ковшов, он на данный момент совсем задурелый, допросим его с пристрастием, и уверен - все разъяснится в лучшем виде. - Неубедительно! - отрезал практикант и сел. - Я что тебе, - взъярился вдруг Ненашев, - член-корреспондент академии наук, я тебе что - астроном или физик, я тебе что - член Королевского научного общества Британии? - Неубедительно! - подал опять реплику практикант. - Еще можно? - Чего можно? - Поинтересоваться? - Интересуйся, что ж... - На селе видели странного человека, он к вам в кабинет еще заходил? - Ко мне в кабинет странные люди не заходят, ко мне обыкновенные заходят, Константин! - Тот человек был в больших черных очках, и на голове у него была черная коробка, потом он еще с вами в бане мылся? Ненашев даже обрадовался такому обороту разговора, потому что этот вопрос он, можно сказать, предвидел и заготовил надлежащий ответ. Опять последовал профессорский взгляд из-под очков, взгляд, полный снисходительности. К теме председатель подступил не сразу, сперва он намекнул, что студенту, каковым является на данный момент Костя Мартемьянов, надо заниматься делом и не уподобляться отсталому элементу, не подогревать в народе Всякие там мутные слухи - ведь отчет о практике будут подписывать студенту техникума Мартемьянову колхозные специалисты, об этом тоже не лишне помнить. Да. После таких рассуждений Сидор Иванович разъяснил: - Что касается человека в очках и с коробкой на голове, то это навещал меня фронтовой товарищ Федор Федорович Иванов, тяжело раненный в боях на Курской дуге, где мы сражались в составе одного танкового батальона. Мой товарищ носит с тех пор специальные очки, потому что лицо его сильно обожжено. У него еще был переломлен череп, и хирурги вживили ему в голову специальную пластину, платиновую, понимаешь, для прикрытия Того самого раненого места. И больше ничего. Живет мой товарищ в городе Кемерове, Преподает математику в университете, он кандидат наук и хороший человек. Вот так. Ясно? Практиканту Косте Мартемьянову и сейчас не все было ясно, но дальше он уже не ершился: ведь отчет о практике ему действительно будут подписывать колхозные специалисты, тем более он по разным причинам несколько отставал в учебе. - Работать, товарищи! И засучить рукава: мы отстаем от графика. Хлеб, он всегда нужен, независимо от того, улетели от нас или прилетели к нам. А вдруг те же пришельцы возьмут да и заявят: "Отсыпьте, ребятки, пшенички из своих закромов - оголодали мы, поиздержались в длинной дороге, Христос ведь делиться велел!" Активисты покинули кабинет председателя в хорошем настроении, Ненашев же опустился в кресло передохнуть. Мысли его были сердитые: "Намутил Федя воду и смылся в неизвестном направлении, а тут расхлебывай кашу, калина-малина!" Раздражение Сидора Ивановича было вызвано нелогичным поведением пришельца: лица не кажет, хотя вроде бы и не посторонние, теперь, их знакомство скреплено некоторыми общими интересами; Разве отрезана например, перспектива вновь создать картофелеуборочный комбайн? Разве неинтересно послушать о том, как они там живут, в неведомых космических глубинах? Или Федор нашел других приятелей, умней и содержательней простых колхозников? Измена обижала и оскорбляла. Ненашев не предполагал еще, скажем, день назад, что станет ревновать пришельца к кому-то. ...Дверь кабинета открылась, пел заскрипел под немалой тяжестью, Ненашев, не Поворачивая головы, уже знал, что визит наносит суходоловская заместительница Вера Ивановна Клинова, еще он знал, что дела к нему у Веры Ивановны нет и пригнало ее, сюда бабье любопытство. - Мы сегодня здоровались, Вера Ивановна? - Вы опять рассеянный! - Я не рассеянный, я занятый. Женщина сразу обиделась и издала, по обыкновению. один из самых затяжных своих вздохов: она сперва с минуту или больше забирала в себя воздух, забирала с такой силой и яростью, что Ненашеву показалось, будто весь кислород окрест уже израсходован, потом последовал чемпионский выдох и вокруг повеяло косметикой. - Чем же вы это заняты, Сидор Иванович? - Клинова, сцепив руки на, выпуклом животе, остановилась возле стола. - Народу-то нет никого? - Я думаю. Председателю положено иногда и думать. Женщина озадачилась и замолчала. Клинова осведомилась, сотрясая телом стол, к которому привалилась: - Я вам мешаю? Председатель ей не ответил. Тогда Вера Ивановна посмотрела в окно и сказала: - Лямкин прется с собаками своими. К вам, наверно. Он вчера у Воробьихи корову вылечил. - Как это - вылечил? - А так. Легла корова в стайке и не поднимается, глаза у ее мучнистые сделались, дурные. Воробьиха - к ветеринару. Тот покрутился, послушал, остукал. Анализы, мол, надо брать, без анализов диагноз не поставить. Тут Лямкина несет со своими собаками. Что такое? Корова, грят, на исходе - горе у Воробьихи-то. "А мы горю тому поможем". Почесал корову промеж рогов, пошептал что-то и приказывает: напои ее, бабка, соленой водой: завтра быка запросит. Воробьиха, конечно, Лямкина облаяла: забулдыга и есть забулдыга, у меня, вишь, горе отчаянное, а ты зубы скалишь. Отматерила, мужика, у Воробьихи-то грязное слово в горле не завязнет. И все ж напоила корову соленой водой (Лямкин теплой велел, горчицы столовую ложку велел добавить), она утром-то и впрямь быка запросила. - Понятно. А у вас что ко мне? Клинова виновато улыбнулась и зарумянилась. - Я вот что... - договорить однако она не успела - в кабинет боком, но решительно вошел Никита Лямкин. На нем был старенький пиджак, черная рубаха и кирзовые сапоги, за плечами торчал у него туго набитый рюкзак, купленный, видимо, в магазине недавно. - Не было гостей, да вдруг нагрянули! - сказал председатель, впрочем без иронии, добродушно. Вера Ивановна Клинова сделала вдох-выдох, как на утренней гимнастике по телевидению, и вышла тяжелой поступью. Никита остановился в дверях, покашлял. - Что там у тебя, Лямкин? - Я времени много не отниму, Сидор Иванович. - Ты бы хоть мешок снял, давит он тебя. Кирпичами нагрузился, что ли? Снимай мешок-то, снимай, брат. Лямкин послушно стащил увесистый рюкзак с плеч, положил его на стул, снял кепку и пригладил на затылке волосы. - Ты садись, садись. Лямкин сел. - Теперь вот слушаю. Куда это подсобрало я так основательно? - Попрощаться зашел. Вы, Сидор Иванович, увольняйте меня. Вот заявление, - Никита с робостью, чуть пригнувшись, сделал несколько шагов и положил перед Ненашевым сложенный вдвое лист бумаги. - Там все написано. - Я и читать не стану! Только, понимаешь, направился человек, пить бросил, за что хвалю и радуюсь от души, так на тебе, опять пошло-поехало! Или зарплата не устраивает? Есть у нас возможность, если между нами, подбросить скотникам, да и вообще животноводам кое-что дополнительно, потому что по молоку мы нынче неплохо выглядим, да. Никита слегка поморщился, он сидел у двери, готовый, кажется, тотчас же подняться и сделать ручкой: при чем, мол, здесь деньги, совсем ни при чем! Ненашев с чувством неподдельной горечи осознал, что не уговорить ему Никиту, что дело, конечно же, не в деньгах, осознал еще, что жалко ему терять этого человека - без него, нескладного, скучнее будет жить: - А как же Варвара? - Я крадучись ухожу - слез ведь не оберешься. - И сердце не болит у тебя, ведь такая она добрая баба! - Болит сердце. - И что же тебя гонит? - Зов гонит. - Туманно про зов-то. Несерьезно. - Понимаю, - Никита виновато пожал плечами. - Однако так и есть. Хочу по городам и весям пройтись, на людей поглядеть. Поэму пишу. - Это хорошо, когда поэмы пишут. Пешком, что ли, направляешься? - Пешком. - А псы твои здесь, значит, остаются? - Почему же здесь? Со мной пойдут. - Кхе. Так тебя же первый постовой заберет: тунеядствующий, скажет, элемент. - Я и к этому готов. - И куда же ты теперь направляешься? - А куда глаза глядят. Вдоль железнодорожных путей потопаю. На восток. Потом - на запад. - Та-ак. На какие же шиши жить станешь? - Подрабатывать буду. - Говорят, - коров лечить наловчился? - Не наловчился, умею. - Откуда же это в тебе? Никита опять пожал плечами, его надо было понимать так: я многое теперь умею и этому своему умению перестал удивляться. Сидор Иванович Ненашев уверился про себя еще раз, что уговоры и увещания не своротят Лямкина с избранного им пути, и вздохнул так же затяжно и шумно, как давеча вздыхала в этом кабинете Вера Ивановна. - Попутного тебе ветра, значит... - Спасибо, - тихо ответил Никита Лямкин и, крякнув, взвалил на спину рюкзак. - Не поминайте лихом. - Чуть чего - пиши. Или, значит, телеграфируй - поможем: не чужой, поди. А вернешься? - Вернусь. Обязательно. - Это хорошо. Будем ждать. Председатель не видел, как вышел Никита-странник, не слышал, как закрылась за ним дверь: председатель опять смотрел в окно и думал о том, что пришелец Федя, пожалуй, напрасно вмешивается в течение нашего бытия. Федя-то, может, от чистого, понимаешь сердца (а есть ли у него сердце?) действует и в корень смотрит, да правильно ли это? Возьмем того же Лямкина. Ведь в нем, если разобраться, Федор разбудил нежнейшую душу и дал толчок естественному ходу вещей. В "Лямкине-то душа жива дремала, придавленная алкоголем, теперь же поднялась во весь рост. Спился бы Никитка без пришельца, не смог бы совладать с собой, а тут, глядишь, пострадает да и создаст заметное произведение - ведь, кажется, не без таланту парень. Это - с одной стороны. А с другой - не положено у вас странствовать. Этого пришелец Федя не учел. Да". ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1 Кирпичный магазин колхоз поставил год назад. Строили его шабашники под неусыпным надзором Сидора Ивановича Ненашева. Дом получился аккуратный, глазастый, стоял он в центре села на взгорке и особенно по первости привлекал народ. Ходили сюда, конечно, за покупками, ну и просто на людей поглядеть и себя. показать. Торговали в новом помещении как промтоварами, так и хлебом, конфетами и всем, что привозилось. Иной раз даже бочковое пиво подбрасывалось, если заведующая Клавдия Петровна Царева использовала свои связи в райцентре. Клавдия Царева в возрасте чуть за сорок (по слухам, выгнала двух мужей) сохранила еще стать, она красила губы и подводила брови, черные ее очи глядели моментами дерзко и весьма игриво. Мужчины зрелого возраста, если к тому же бывали слегка в подпитии, обязательно спрашивали у Клавдии при встрече: а сколько, мол, сейчас времени, я свои золотые в горнице на рояле оставил? Да не на ту нарывались: она умела отвечать так, что у некоторых наглецов враз пламенели уши. Но не всякому встречному и поперечному грубо отвечала завмаг Клавдия Царева - были и счастливчики. По последним данным, вроде бы геолог Витя Ковшов имел привилегии, его, по крайней мере, частенько видели в доме вдовушки на краю села или поздно вечером, или рано утром, когда еще пастухи коров собирали в стадо, когда еще и зорька не высветливалась. Сами понимаете, не чай ходил пить Витька-то Ковшов, не спрашивать ходил, что передавали по радио в последних известиях. Как завмаг Клавдия Царева на селе, пожалуй что, и не ценилась: была она грубовата и не шибко разворотлива, но многое ей прощалось за дивный, голос которым она была наделена. В этой женщине наверняка пропала втуне незаурядная артистка - так многие считали. Покровчане гордились Клавдией, когда она неизменно и год от года брала призовые места на районных и областных смотрах самодеятельности, Великой честью было заполучить Цареву на семейное торжество - на свадьбу к примеру, или на какой юбилей. Люди постарше и битые судьбой бывало плакали, когда Царева, сцепив замком руки на груди, выводила мягким и густым своим голосом "позарастали стёжки-дорожки" или "помню, я еще мододушкой была". В ее репертуаре были исключительно русские старинные и, редко, современные песни, в основном раздумчивые и про роковую любовь. "Куда там Зыкиной! - говаривали покровчане, - Или, к примеру, тем, которые по телевизору ломаются, Клавдя наша всех за пояс заткнет". Оно, может и не совсем так на самом-то деле и было, но ведь всякий кулик свое болото хвалит. Клавдия, словом, являла собой местную достопримечательность со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сидор Иванович Ненашев при встречах с завмагом говорил обязательно такие слова: - Вот построим новый Дворец культуры (фундамент Дворца колхоз уже заложил), дуэтом с тобой споем. В молодости я тоже пел. И - неплохо. - Это в молодости, председатель! - А разве теперь я совсем старый? - Почему? Вы еще ничего и можете кое-кому мозги закрутить. - Ну, вот. Значит, споем? - Обязательно! ...Был май, стояла хорошая погода, тропки просохли и большак, пролегающий через село, начинал пылить: за машинами, пробегающими вдоль улицы, тянулись, сонно оседая, хвосты красноватого цвета. Такой цвет давала глина. Деревья распушились, трава свежо зазеленела, дали раздвинулись. Двадцать пятого мая, как после было запротоколировано следователем по особо важным делам Олегом Степановичем Ольшанским, завмаг Клавдия Петровна Царева (в протоколе будет записано: "вышеозначенная" К. П. Царева"), в 7 часов утра сняла пломбу с двери складского помещения и обнаружила... Что же она обнаружила? Протокол, составленный со тщанием и по форме, занял без малого двадцать страниц, но мы не станем здесь вдаваться в подробности, изложим лишь вкратце то, о чем поведала впоследствии весьма напуганная Клавдия Царева, женщина, как уже намекалось, неробкого десятка. - Прихожу это я. Да. Плонбу сняла, ну вот. А склад на два замка запирается - один, значить, висячий, другой, значить, врезной. И ключи к ним, конечно, разные. Да. Помню еще, что сумка мне помешала, я ее на бревешко положила. Открываю это, свет зажигаю (окна у нас зарешеченные, и ставни на них имеются, цинковым железом обитые). Да. И боже ж ты мой! Склад был завален до самой двери разнообразнейшими товарами. Клавдия немощно присела на мокрое от росы бревешко и на всякий случай огляделась: есть ли кто живой поблизости? Никого живого, за исключением пестрого телка, щипавшего траву, окрест не было. Клавдия опять сторожко заглянула в смутное нутро складского помещения, освещенного запыленной лампочкой, и замычала. - Да что же это такое, а?! Если бы склад был пустой, Клавдия бы напугалась меньше и сразу озарилась бы догадкой, что ночью в ее хозяйстве шуровали воры, а вот случилось совсем наоборот: полки кто-то заполнил до отказа, до самого потолка, в проходах, тоже до потолка, лежали женские сапоги, транзисторы, магнитофоны, телевизоры. Клавдия точно помнила, что за товарами на базу она не ездила неделю, а вот на тебе. Царева накинула на петли висячий замок и побежала открывать магазин, снедаемая любопытством: а что там? В торговом зале тоже стоял кавардак, там даже два мотоцикла с колясками были, не считая прочей мелочи, только лишь в отделе женской одежды все оставалось по-старому: на плечиках строем висели платья похоронных расцветок, стопами лежали синие рейтузы на байке и босоножки местпрома, корявые, как сосновая кора. Клавдия молитвенно сложила руки и надула щеки, раздумывая, потом засуетилась, обретая цель. Следователю Ольшанскому после делали намеки насчет того, что поутру Царева два (некоторые утверждали - три) раза бегала от магазина к своему дому и обратно с мешком на горбу. Следователь Ольшанский до поры этим намекам не придавал серьезного значения - он был, кажется, задавлен событиями, выходящими из ряда вон, событиями, можно сказать, поразительными. И - растерялся. Три дня на двери магазина висело объявление "Закрыт на учет", и три дня в поте лица работала комиссия, составленная из представителей района и колхоза. От колхоза в комиссию была выдвинута знакомая нам Вера Ивановна Клинова. Следователь Ольшанский при сем обязательно присутствовал, рассеянно переступая через горы товара, бродил по магазину, заглядывал в темные углы, шептал что-то про себя, чесал согнутым пальцем подбородок и подолгу окаменело смотрел в потолок: думал. А чего думать, чего искать? Все лежало на виду - считай да пиши. Однако на потолке Ольшанский что-то выглядел, потому как спросил вдруг, замерев на одной ноге, будто журавль посреди болота. Другая нога его висела над штабелем картонных коробок, еще не распакованных, синего цвета: - Гражданка Царева, у вас была книга жалоб и предложений? - А как же! - Клавдия опрометью кинулась в конторку, побыла там несколько минут и вернулась с пустыми руками. - Есть у нас такая книга. - Так где же она? - Следователь, наконец, поставил ногу на свободное пространство, ослабил узел галстука на шее и помотал головой. - Нету! Вот тут была! - Клавдия показала рукой на застекленный прилавок, где лежала обычно амбарная книга, привязанная шнурком к гвоздю. На стекле остался сальный след и только. - Была, мы не хуже других. - Почему же вы, гражданка Царева, искали книгу у себя на столе, а не здесь? - Мы ее прятали иногда - от ребятишек прятали, но по первому требованию представляли, у нас все честно! - Клавдии не нравилось, как следователь смотрит на ее руки, унизанные кольцами и перстнями с камешками и без камешков. Смотрел на ее пальцы этот милиционер слишком уж пристально. "Сниму колечки-то", - подумала Царева и веселым голосом сказала: - Ить надо же, все на месте, а книги нет. Вы ничего такого себе не воображайте, Олег Степанович! - Я ничего такого и не воображаю, Клавдия Петровна, но ведь и странно, сами посудите. И что писали трудящиеся? - А что могут написать трудящиеся? Того нет, этого нет. Нервно писали. - На нехватку каких товаров жаловались особо? - Некороткий это будет разговор, товарищ следователь! - Ничего, время у нас пока есть. - Я вот запрошлый год у матери гостевала в Казани-городе. Знаете такой? Знаете, слышали. Там цветные телевизоры в любой зачуханной лавочке стоят, разных марок притом, у нас их годами не бывает: Сибирь, далеко везти. Ага. Транзисторы и магнитофоны - та же история. - Значит, жаловались на отсутствие цветных телевизоров, магнитофонов, транзисторов. Так? - Так. - Особый спрос? - Обыкновенный спрос: когда привезут, что слыхать, ты уж при случае отложи, пожалуйста, мы люди простые, но отблагодарить не забудем. Намеки разные делают, будто у меня, понимаете, частная торговля, понимаете! Стыдно, говорю, товарищи, на взятки-то намекать, взятки всякие - дело подсудное. Справедливые эти мои слова, товарищ следователь? - Клавдия подмигнула Ольшанскому интимно, он потупился, весьма рассерженный этой ее вольностью. - Еще что спрашивали? - Все спрашивали! Карандаши цветные (их уже три года нет!), зубные щетки, мыло туалетное, портфели, инструмент всякий - топоры, стамески, коловороты, дрели, тюль, ситец. Про ситец я слышала где-то, на семинаре нам рассказывали, что Госплан, мол, виноватый. Кто-нибудь да и виноват конечным делом, только публике от того не легче. Продолжать, Олег Степанович? - Спасибо. Вполне достаточно того, что вы перечислили. Так где все же ваша книга жалоб и предложений? - Нету, все уже обсмотрела? - Клавдия громко ударила себя ладошкой по ноге выше колена и опять подмигнула представительному мужчине из области - он ей положительно глянулся. Ольшанский нахмурился и отрезал официально: - У меня пока все. Занимайтесь, пожалуйста, своим делом. 2 Дел у Клавдии Царевой и у членов комиссии, созданной для приемки и оприходования товаров, невесть как очутившихся на складе и в торговом зале, было в те дни выше головы: надо было хотя бы приблизительно сосчитать общую цену подарка, рассортировать завал, уложить товары по ящикам, опломбировать и прочее, прочее. Следователь Ольшанский профессионально отметил одну характерную деталь: при весьма разнообразном ассортименте - здесь были странной конструкции транзисторы, магнитофоны, телевизоры, батарейки для фонарей, авторучки, футбольные мячи, детские конструкторы, резиновые сапоги с длинными голенищами (по-местному - полуболотки), ну и так далее. При весьма разнообразном ассортименте, повторяем, каждой вещи было по полторы тысячи штук. Исключение составляли мотоциклы с колясками - их было два, стиральных машин было три, хомут один, седло одно, одни очки с сильными линзами, пишущая машинка одна, ортопедический ботинок и портрет черта (Ольшанский сказал, что это Фауст Гете), выполненный в цвете и непонятным способом - то ли это была фотография, то ли рисунок - размером метр на восемьдесят сантиметров, деревянный мальчишка Буратино с механическими глазами и красной кнопкой на животе неизвестного назначения, ухват и кочерга. Следователь Ольшанский, считали женщины, занятые учетом и заинтересованные таинственностью происходящего, имеет много лишнего времени, и ему просто нечего делать. Стоит еще отметить, что комиссия испытывала великий соблазн кое-что припрятать из бесхозного и дефицитного поступления, чтобы потом, конечно, купить на выбор, согласно прейскуранту и государственной цене. А цену можно установить по аналогу, так сказать. Ольшанский по-прежнему больше смотрел в потолок, но и замечал мимоходно, что происходило под ногами и поблизости. Он осведомился у секретарши сельсовета Нюши Белоярцевой, которой на данный момент было поручено считать прищепки для белья, какое население имеет на последний календарный день село Покровское? Нюша, шевеля губами, высыпала очередную партию прищепок на оберточную бумагу и ответила без промедления: - Полторы тысячи человек, товарищ Ольшанский, включая детей и пожилой контингент. - Нюше нравилось слово "контингент", и она его употребляла с большой охотой. Следователь оживился и даже прихлопнул ладошами - ответ на один вопрос был получен: некто, умеющий создавать товары народного потребления, рассчитывал сделать подарок каждому жителю Покровского, включая и грудных детей. Ольшанскому почудилось на мгновение, что он ухватился за ниточку, способную вытянуть Тайну, но следом пришло отрезвление, пришла здравая мысль, что никакой ниточки в натуре нет и Нюшина информация ничего в сущности не проясняет. Абсолютно ничего не проясняет! Временами следователь чувствовал, как голова его, обремененная думами, расширяется во все стороны, будто мяч, который надувают. Олег Степанович украдкой даже заглядывал в зеркало при всяком удобном случае и всматривался в свое отражение. Выяснялось, что все остается вроде бы в прежних габаритах, однако навязчивое опасение превратиться в урода не пропадало. Была уверенность, что кто-то знает природу чудес, упавших на село, кто-то может играючи поставить все точки над "i", но не хочет или не может поставить, связанный обязательствами. Кто же владеет секретом? Первым в списке подозреваемых стоял главбух колхоза Гриша Суходолов. Этот человек, по твердому убеждению Ольшанского, может и, больше того, обязан помочь расследованию, зашедшему, как то ни огорчительно сознавать, в тупик. Ольшанский больше не колебался, он решил тотчас же, как только прибудут эксперты с радиозавода, вызванные телеграммой, сбить спесь с колхозного финансиста и выведать правду. Ничего, кроме интуитивных догадок, если честно, за душой сыщика не имелось, но с чего-то надо начинать: минуло ведь больше недели, а суть никак не прояснялась. Такого еще в практике удачливого сыщика не случалось. 3 Председатель Ненашев был, конечно же, прав, когда предполагал про себя, что хлопоты, связанные с пришельцем, только начинаются и после цветиков будут еще и ягодки. Не успел он справиться с одной докукой, не успел он задавить пьянку в поле, вызванную туманными и тревожными слухами ("Вполне возможно, - шептали некоторые. - И конец света грянет!"), как возникли неувязки в связи с закрытием магазина на учет. Два дня население еще терпело, потом возник конфликт. Первым взбунтовался старик Протасов, бывший председатель сельского Совета, теперь пенсионер республиканского значения, деятельный и весьма принципиальный. Ивана Васильевича Протасова удалось выдворить на заслуженный отдых после длительных ходатайств по инстанциям, потому что человек этот не сумел вовремя сойти со сцены. Все бы оно ничего, но к старости председатель сделался занудливым, совершенно нетерпимым к критике, он замучил актив путаными речами, в которых он вспоминал свою незабвенную и боевую юность. Оно бы и тоже ничего - пусть себе вспоминает, если бы Протасов не повторялся, как заезженная пластинка. Когда председатель был помоложе, он пользовался в своих воспоминаниях пятью-шестью характерными эпизодами времен отрочества, потом скатился до двух, чем очень угнетал слушателей. Дело дошло до того, что с мест Протасову подсказывали, как было дело, когда в запальчивости или вследствие провалов памяти он некоторые моменты нелогично опускал. Отойти от активной деятельности Ивана Васильевича приехал уламывать специальный представитель облисполкома, наторевший в миссиях тонкого свойства. Два вечера вкрадчивый представитель пил в доме Протасова чай с малиновым вареньем, потел и искушал. На третий вечер старик запросил капитуляцию, выставив одно непременное условие: просил передать в вечное и безвозмездное пользование ему сельсоветовского жеребца по кличке Маршал, уже не первой, как говорят, свежести, но и вполне еще справного. Старик настаивал притом вырешить впридачу к жеребцу новый хомут и кавалерийское седло с серебряной насечкой, но областной товарищ такой приклад наверняка не обещал, ссылаясь на то, что мастеровые шорники нынче перевелись и нужную справу следует искать где-то за пределами Сибири. Конечно, облисполком в случае чего и посодействует, но пусть инициатива все-таки исходит непосредственно с места. Все вышеописанное нам нужно для того, чтобы читатель знал, с чего начался покупательский бунт. Кто-то из женщин, состоявших в комиссии, шепнул Протасову, что запрошенный давным-давно хомут прибыл и что седло с насечкой - тоже прибыло. Иван Васильевич конечным делом сразу кинулся в магазин, прочитал, что закрыто на учет, но не смутился и постучал кулаком в глухую дверь, обитую жестью. - Открывайте, девки! За стеклом мелькнуло на мгновение лицо завмага Клавдии Царевой, она нахмурилась и сердито махнула рукой: иди, мол, своей дорогой! - Когда откроете, девки? Царева за окном пожала плечами и брезгливо скривила губы: не обязана, дескать, объяснять всякому - когда откроем, тогда и откроем. Протасов был не всякий, поведение Клавдии Царевой ему не понравилось, и он шибче застучал кулаком: - Открывай счас же, не то все запоры разнесу, толстомясая! Рядом с Царевой показался мужчина незнакомой наружности и тоже махнул рукой в сторону таежных просторов: ступай себе, дедушка, ступай. Тогда пенсионер Протасов подобрал возле крыльца палку, принадлежавшую сторожу, и ударил той палкой изо всей силы, дверь отозвалась затяжным и громким стоном. - Открывайте, курицы мокрые! Ну, дальше - больше. В итоге Протасов сорвал с двери бумажку, извещавшую, что закрыто на учет, затем подобрал в траве кирпич с намерением безотлагательно побить окна. Горячий был в повседневности старик, и его впустили, чтобы избежать беды. Клавдия Царева попыталась растемяшить ветерану следующее: да, хомут поступил, седло с черненой насечкой тоже поступило, согласно заявке (никакой заявки Клавдия, разумеется, не посылала!), но нет фактуры, следовательно, неизвестно, сколько товар стоит, а коли неизвестна цена, то и продавать нечего, не имеет она права самовольничать. Мужчина незнакомой наружности (следователь Ольшанский) вторил заведующей: да, так оно и есть, но старик вздыбил усы, как запечный таракан, положил на прилавок сотню единой бумажкой и заявил: - Получишь фактуру, доплачу, если дороже сотни вымахнет, а пока отойди-ка в сторонку, не напирай на меня своим телом, откормилась туточка, понимаешь! И не стыдно? - Товарищ! - попытался вмешаться следователь Ольшанский. - Дело особое, и хочу подчеркнуть... - Ты без подчеркиваний. Доподчеркивались, понимаешь. Все ить пропьете, ни стыда у вас, ни совести! - Однако, позвольте? - Не позволю! - Старик Протасов уже нашел хомут и, запинаясь о ремни, распущенные до пола, начал высматривать седло. Клавдии Царевой не понравилось наглое поведение деда, она взвела правую бровь, будто курок, и часто задышала. - Чего это вызверилась? - Протасов оглядывал прищуренными глазами торговый зал. - Не правда разве? Путевые-то бабы за талию борются, а тебя вон расперло, дальше некуда, тебя ведь легче перепрыгнуть, чем обойти. Размордела на ворованных-то харчах! - Я тебя, мухомор, - произнесла Клавдия с расстановкой. - Выброшу отседова счас, и очень далеко! - Ча-вво! Она меня выбросит, она ишшо топырится, глянь-ка! - Пенсионер оставил хомут в покое, вырвал у кого-то из женщин счеты и боком пошел на Клавдию. Усы его поднялись к ушам, рот широко раскрылся, и левая рука, прижатая к ляжке, припадочно задергалась. Заведующая сперва попятилась под таким нешуточным напором, потом и побежала, запнулась о груду босоножек местпрома и упала. Над ней в опасной близости пронеслись счеты, прокатились по полу и ударились о стену, не потеряв притом ни одной костяшки. Ветеран с расторопностью, удивительной для своих почтенных лет, подобрал с пола счетный инструмент и хотел было повторить операцию, но следователь особым приемом, мягко, но и решительно, обратал старого кавалериста и предотвратил таким образом смертоубийство. Завмаг Царева, оправляя платье на ходу, удалилась в конторку, чтобы там оплакать накоротке свое горемычное одиночество: Клавдия всегда плакала, когда не могла дать отпор. Это бывало редко, но бывало. Пенсионер Протасов забрал все-таки Лошадиную справу, несмотря на протесты Ольшанского, и ушел, торжествуя полную и безусловную победу. Боевые действия пенсионера наблюдала с улицы сперва негустая толпа, потом еще прихлынул народ, и возник ропот: ему так можно, нам так нельзя, да? А почему нельзя? Был пущен слух, что позавчера ночью в адрес Покровского сельмага прибыл целый вагон дефицитных товаров, теперь ведется его оприходование, но половину добра уже успели растащить Клавкины друзья-приятели, если же зевать и дальше, то растащат и другую половину. Царева специально тянет с учетом, чтобы выиграть время. Надо, значит, спешить, чтобы вырвать дефицит из цепких рук хищников. Мысль эту четко сформулировала почтальонша Серафима Баранова, женщина средних лет, худая и желчная. Баранова лишних денег не имела, купить ничего не могла, но стояла за справедливость. Следователь Ольшанский отпер дверь магазина, чтобы выпустить Протасова, и на какое-то мгновение потерял бдительность, вернее сказать, он вовсе не подозревал, что люди во дворе способны на противозаконные действия. Почтальонша Серафима Баранова больно ткнула следователя локтем под дых и первой вошла в магазин. Лицо ее, плоское, и носатое, выражало крайнюю степень презрения. За почтальоншей потекли остальные и просочились в торговый зал, пока Ольшанский, согнувшись, приходил в себя. Просочились, значит, и устроили допрос комиссии, состоящей, как уже говорилось, исключительно из женщин: что будут давать и почем? Есть ли цветные телевизоры, есть ли транзисторы? Клавдия Царева появилась на шум, подбоченилась и закричала: - Под суд захотелось, колхознички! А ну марш отседова, и чтобы духу вашего не было, слышите? - Ты нас не пугай! - ответила за всех почтальонша и тоже подбоченилась. - Ты чуть чо скорее нас в тюрьму-то сядешь! Из-под полы торгуешь, все ить из-под полы норовишь, думаешь, и на тебя управы не найдется, артистка заслуженная! - Покиньте магазин, товарищи! - приказал Ольшанский. Однако его никто не послушал. - Кому это я из-под полы чего продала? - поинтересовалась с угрозой в голосе Клавдия и знакомо уже, курком, взвела правую черную бровь. - А ну, кому, змея ты подколодная!? Почтальонша Баранова стянула зачем-то платок, обнажив голову с волосами, завитыми мелко и неаккуратно, нос ее побелел, точно отмороженный. Она готовилась к роковой схватке и рассчитывала, видимо, одержать верх. - Витька Ковшов, хахаль твой, вон приемником хвастал - у Клавди, грит, взял, заграничный, грит, приемник-то, и сносу ему нету. Все ловит исключительно чисто. Ты, поди, и денег не платила за вещь: уворовала - и концы в воду. А народ, он видит, от народного глаза не укроешься, чучело ты крашеное! Клавдия молча пошла на сближение с явной целью вцепиться в кудельные волосы гражданки Барановой. Следователь по особо важным делам почувствовал, что по вискам у него течет пот, он растерялся, может быть, впервые за время работы на ответственном своем посту. Ольшанский сказал, заглатывая слова и краснея: - Товарищи женщины, не надо бы скандалу-то. Стыдно это, люди смотрят! Почтальонша Баранова встрепенулась и показала пальцем на следователя - она, похоже, собиралась в адрес незнакомого мужчины произнести некие разоблачительные слова, но замерла с протянутой рукой, нос ее, господствующий на маленьком личике, побелел еще пуще. Небо вдруг загрохотало, окна магазина враз затуманились пылью, по селу вдоль улицы пронесся, крутясь, вихрь, в торговый зал полетели обрывки школьных тетрадок, пустые и смятые пачки из-под папирос "Беломор", желтая оберточная бумага, окурки и прочая мелочь, которую в повседневности под ногами не замечаешь. На голову Клавдии Царевой птицей взлетела рваная газета, запуталась в волосах, уложенных кренделями. Растопыренными пальцами Клавдия судорожно и брезгливо скинула газету и завизжала, будто наступила на мышь. Испуга ее никто не заметил - люди смотрели назад, где все вздрагивало и кипело, как в адском котле, и гремел гром невиданной свирепости. Курицы катались, роняя перья, катались шарами, бились о штакетник, пытались взлететь, но их несло неудержимо в разные стороны от некоего центра, от некой точки, находящейся на краю поляны возле сельмага. Вихрь ярился, свирепел, потом, казалось, с невиданных высот, загораживая видимость, появился вертолет, он садился, медленно покачиваясь, его фары, похоже, были выпучены от натуги. Вертолет зеленого цвета и с оранжевыми полосами напоминал чудовищных размеров стрекозу, которая явилась из-за гор сожрать все живое. Посланец неба сел наконец, мимо него лошадиным махом, словно на ипподроме, пробежала корова с хвостом, вытянутым палкой. Наступила звенящая тишина. Почтальонша Серафима Баранова выдохнула из себя воздух с шумом парового котла. Следователь Ольшанский поправил прическу и шагнул к окну поближе, чтобы рассмотреть подробности, он думал: "Что бы это значило?" Посадить вертолет посреди села, во-первых, не так-то просто, во-вторых, оправданием такого рискованного предприятия могут быть только весьма серьезные обстоятельства. Через некоторое время следователь понял все, когда на поляну спрыгнул полковник милиции, заведующий оперативным отделом областного управления Виктор Викторович Иванов. Ольшанский достал из кармана платок и вытер пересохшие губы. "Эксперты приехали!" С этой минуты вся ответственность и вся полнота власти автоматически переходила старшему по чину. "Слава богу!" Следователь спрятал платок и басом отдал приказ: - Очистить помещение! Теперь публика покорно отступила, очищая дорогу седому, высокому полковнику и четырем штатским - молодым, одетым модно и разнообразно. Двери магазина закрылись с протяжным железным стоном, Клавдия Царева вставила в петлю толстый крюк, откованный в местной кузне, и облегченно вздохнула. Полковник Иванов сел на прилавок и повернулся телом к следователю по особо важным делам. Шея полковника напряглась, затылок побагровел: - Докладывайте, что тут у вас стряслось? 4 В многосложной следственной практике Олег Степанович Ольшанский полагался больше на свои аналитические способности, на интуицию и к чистому сыску прибегал редко, да и неохотно. Он считался работником, так сказать, кабинетного стиля, тем не менее никто в органах дознания не осуждал перспективного криминалиста за инертность, которая особенно по первости бросалась в глаза, за привычку подолгу молчать и чертить в записной книжке всякие там схемы и графики - ведь важнее всего в конце концов не метод, а результат. Если же иметь в виду показатели, то Олег Степанович с первого дня своей деятельности ходил в передовиках, потому что раскрывал почти все, в том числе и дела, отнесенные к безнадежным, недаром же он хоть и не с головокружительной стремительностью, однако и сравнительно быстро, из райотдела был переведен в горотдел и потом уж стал сотрудником областного масштаба и сотрудником весьма заметным, имея к тридцати годам чин капитана и общее уважение как начальства, так и подчиненных. Правда, кое-кто за глаза называл Ольшанского барином и пижоном за страсть к новым галстукам и вельветовым костюмам, но любая, даже незаурядная личность без мелких слабостей, считай, и не личность: слабости хорошего человека только украшают, не так ли? Олег Ольшанский встал на постой к участковому Голощапову и ночевал на летней кухне, накрываясь вместо одеяла овчинным тулупом, от которого исходил кисловатый домашний дух, утрами пил чай с медом и - уходил до вечера. Обедал в колхозной столовой, где кормили до отвала и дешево, а ужинал с Голощаповым, стариком немногословным и мудрым. Ольшанскому во всех отношениях было хорошо, но вот следствие... Начать хотя бы с того, что изобличать было, собственно, и некого и не за что. Болван Витька Ковшов нарыл ям возле конторы. Тут все ясно. Если общественность настоит, кинут Витьке пятнадцать суток за мелкое хулиганство, и - до свидания. Зауряднейший в сущности случай. Но вот остальное... Над селом, раскинув совиные крылья, реет Великая Тайна, она, эта Тайна, не отдает холодной жутью, она добра и лукава. Ольшанский раскаивался, что упустил Никиту Лямкина, причастного, судя по многим фактам, к событиям не столь как жертва, сколько как, может быть, их творец. Лямкин многое сказал, но еще больше знает, однако, он ушел в неизвестном направлении. Конечно, при современных средствах связи и оповещения найти бродяжку не составит труда, но как его вызвать на полную откровенность? Нет формальных причин допросить председателя колхоза Ненашева, насторожен и главбух Суходолов. Эти люди вольно или невольно стали" соучастниками в производстве чудес, сотрясающих последние недели село Покровское. ...Было утро. Ольшанский курил на скамейке в полисаднике сигарету и думал. Вчера полковник, доставленный в виду неординарности событий на вертолете, ничему особенно не удивился, уверенный в том, что все скоро прояснится. Он сказал свое обычное: "Нас на мякине не проведешь!" Эксперты с радиозавода, поначалу скептичные, через полчаса поснимали пиджаки и полную ночь сидели в магазине, изучая товары народного потребления, изготовленные неизвестной фирмой, потом единогласно заявили, что все - добро, подброшенное в торговую сеть весьма оригинальным способом, следует немедля погрузить, опломбировать и доставить скорым ходом на завод, где есть лаборатории, конструкторское бюро, где есть наконец люди, способные, наверно, разобраться в устройстве и принципе работы представленных аппаратов. - Мы до сих пор в полном неведенье! - признались эксперты, забывшие поужинать и позавтракать. Полковник Иванов сказал свое обычное: "Нас на мякине не проведешь!" - но сказал он эти слова не так твердо и самонадеянно, как всегда: полковник всю ночь ходил по магазину, чесал затылок и раскидывал мозгами он не смог сложить факты в систему и выстроить гипотезу, по которой надлежало спешно приступать к действию. Он понимал теперь капитана Ольшанского, имеющего в активе ноль без палочки. Ольшанский пожимал плечами, мялся, намекая на то, что, может быть, в самое ближайшее время будет иметь в кармане ключ к отгадке странных происшествий в селе, но пока, по его разумению, следует ждать и бдительно - присматриваться к течению здешней жизни и ни в коем случае не забегать вперед событий. - Ты собрался год прозябать в этой столице? - поинтересовался полковник официальным тоном. - Если потребуется, то и год. - Вот даже как! А кто твою работу в городе делать будет? О том ты подумать не удосужился? - Не удосужился. - Шутки в сторону. Неделю тебе еще дам, а больше и не проси. - Слушаюсь, - про себя же Ольшанский подумал: "Я добьюсь своего любой ценой. Пусть увольняют - была бы шея, хомут найдется. Устроюсь куда-нибудь юрист-консультом, тишайшая должность!" Итак, было утро. Следователь по особо важным делам сидел на скамейке в палисаднике, курил первую сигарету, наблюдал окрестности между прочим и выстраивал в голове планы розыска. За спиной Ольшанского с полотенцем через плечо стоял участковый Голощапов в майке, милицейских штанах и глубоких калошах на босую ногу. Участковый радовался пригожему деньку, с тихой умиротворенностью любовался своим селом, которое за этот пригожий день многое успеет- Напротив пенсионер Иван Васильевич Протасов, учинивший вчера в магазине скандал, вывел серого в яблоках жеребца по кличке Маршал и начал его седлать. Голощапов сел рядом с Ольшанским на скамью и сказал, кивая в сторону Протасова: - Старый, а - дурак. Ну чисто ребенок: игрушку купил, и душа у него винтом закрутилась - смотрите, люди, я верхом катаюсь, в новом седле сижу. Его бы надо в каталажку за хулиганство, а он, вишь, гоголем ходить, тьфу на тебя, барсук! - Все мы ребятишки в сущности, - ответил Ольшанский и загасил сигарету о камешек, специально подобранный заранее для этой цели. - Заводной дедок. - Сильно уж глупый. - Глупость, она надолго, - задумчиво сказал Ольшанский. - Она насовсем. Ты вот что мне освети, уважаемый, что за человек ваш Суходолов? - Который это? Гришка, что ль? - Ну, главбух? - Гришка, значит. Что я тебе скажу. - Участковый размял папиросу в пальцах, прежде чем закурить: он, не выпускал из вида пенсионера Протасова, танцующего возле жеребца Маршала с седлом в руках. - Не нравится мне, - продолжал милиционер размеренно и тихо. - Как мы растим молодежь нынче, мы ей все втолковываем высокие, значит, материи, но не учим жить и работать, растет наша смена, значит, будто вон дурнотравье на краю пашни... - Меня Суходолов интересует! - И я в конечном итоге про Суходолова, про Гришку. Молодежь наша неазартная, она норовит меньше делать полезного и больше удовольствий получать... - Меня сегодня Суходолов интересует! - И я про Суходолова. Так вот, он с детства азартный, не в пример сверстникам своим. Ему двадцать восемь, а он уже главбух, это тебе не тити-мити. Должность ответственная, чуть чего дал маху и - небо тебе в мелкую клетку. Ты видел когда-нибудь, Олег Степанович, встречал когда-нибудь на предприятиях молодого главбуха? На таких постах, брат ты мой, седые седят, битые да трепаные, а? - Не встречал молодых, верно. - Во! А Гришка сидит. Конечно, тут и председатель Ненашев в свое время рискнул, может быть, когда такого сопляка на пост высокий возводил, но мужик он тоже не лыком шитый - знал, что делал. И не ошибся. Он вообще редко ошибается. Пенсионер Иван Васильевич Протасов обратал, наконец, Маршала, лихо вознесся в седло, расправил усы пальцами, победно оглядел улицу, вращая головой быстро, как птица, и вдел хромовые, начищенные до блеска сапоги в стремена. - Казак лихой! - сказал сердито участковый Голощапов и бросил окурок в петуха, проходившего мимо торжественной поступью. Петух отскочил в сторону и заклохтал: чего это, мол, лиходействуешь, хозяин! Голощапов продолжал, мигнув петуху: не сердись, я пошутил. - Гришка с детства способный. Учился хорошо, в колхозе с малых лет работал, на книжки зарабатывал, у него их, книг-то, поболе, наверно, чем в нашей библиотеке. Иван Васильевич Протасов прогарцевал мимо со статью и важностью генерала и по пути еле кивнул Голощапову, снисходя: мысли его, видать, приняли возвышенное направление. Участковый вздохнул, глядя вслед кавалеристу, и покачал головой: - Сырой мужик! Всю долгую свою жизнь был сырой и дров наломал ба-альшую поленницу! - Не любишь ты его? - полюбопытствовал Ольшанский и тоже вздохнул, как бы за компанию. - Почему не любишь-то? - Давно знаю. Он вбок не умеет соображать - все прямо лупит, по написанному, от таких только бедствие народу и ничего больше. Вот другие старики (я многих знаю), они - мудрые, у них учатся. Они добрые, старики, а этот всю жизнь исключительно сердитый и ничему не научился, только власть нашу в плохом свете выставлял, никак не меньше. И боялись его с места насиженного стронуть - заслуги у человека. А какие-такие заслуги? Где-то там и что-то там, поди проверь. Никаких заслуг, если копнуть как следует, так и нет вовсе. Может, грешу на мужичка-то, а? Беда! - Почему Суходолов один живет, Максимыч? - Родители в город перебрались, отец у него механизатор, специалист хороший, детей - еще трое. Детям дальше учиться надо, с этих соображений и перебрались. Гришка покидать село отказался. Один, так надолго ли? Девок вон сколь хошь. Много девок на выданье. Ты вот лучше подсоветуй, как народ успокоить, - плохие ведь у нас карты-то складываются. - А что такое? - А такое. Товар из магазина, как я понял, вывезти решено - на. экспертизу и всякое такое? - Вроде бы. И всякое такое, верно. - Не вроде, а в точности: сам слыхал, как полковник распорядился - вывезти, мол, немедленно. И тайно к тому же, чтобы умы здешние не будоражить, не создавать лишней напряженности, понимаешь. - Ну и что? - Да ничего особенного, кроме того разве, что люди настроены товар разобрать во что бы то ни стало, на очередь записываются. За транзисторами, к примеру, и телевизорами - отдельная очередь, за тряпьем и галантереей - отдельная. Все по порядку. Список у - них есть, такие списки в военное лихолетье составляли. Не к добру это! - Что не к добру? Голощапов покачал головой, внимательно осмотрел свои руки в мозолях, крестьянские руки, чихнул и вытянул из заднего кармана носовой платок: - Скандал может случиться, народ теперь до всяких побрякушек особо жадный сделался почему-то. - Полковник сообразит, как выйти из положения, он - бывалый. - Я вот тоже бывалый, - сказал Голощапов и потрогал лоб пальцами с осторожностью. - Но выхода не вижу. Большой, понимаешь, скандал назревает. Вдоль улицы пробежал ветерок, он добежал сюда, слабея - с гор скатился, с ледниковых лысин, напитанный поднебесной стужей. Участковый пошел в дом надеть пиджак, Ольшанский поежился, но со скамейки не встал, рассчитывая притерпеться, он ждал, когда хозяин вернется, чтобы задать ему вопрос, висевший на языке. - У нас завсегда так, - сказал Голощапов, возвращаясь. Он слегка подпрыгивал, чтобы согреться. - В самую жару вдруг дунет, и враз скукожишься, враз закоченеешь. В Сибири живем. - Я все хочу спросить, Максимыч?.. - Спрашивай, что ж. - Сам-то ты как ко всему этому, - Ольшанский повел рукой перед собой кругло и широко, - относишься? Есть у тебя версия какая-нибудь? Голощапов перестал прыгать и сел рядом с Ольшанским, опять закурил "беломорину", задумался. Молчал он долго и лишь сопел, папироса, зажатая между пальцами, тоненько и нескончаемо дымила. - Ну? - Ты меня не погоняй, дай сосредоточиться. Тут видишь... Тут, понимаешь ли, таинство. Про такое разве что в книжках прочитать можно. Боюсь и говорить-то... И не стану я тебе до поры излагаться, да ты сам, по-моему, стежку нащупал? - Кое-какие соображения есть, скрывать не стану. - Верные твои соображения. Некоторые в нашем селе больше нас с тобой знают, откудова, понимаешь, ноги растут. Только подчеркну для пущей важности: зло не вершится, добро вершится, да только вершится оно вслепую как бы. - Вслепую, согласен с тобой. - Погоди! - Голощапов вытянул шею, прислушался и заулыбался. - Так оно и есть! - Что такое? - Гришка Суходолов возле конторы мотоцикл заводит, счас мимо нас проскочит. Заводи-ка и ты. Мой вон бери. Следом поедешь, и, пожалуй, не без пользы. Быстро! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1 Ветер зудел и насвистывал в ушах. Ольшанский начал раскаиваться, что не надел свитер или фуфайку, как предлагал Голощапов. Теперь близок локоть, да не укусишь. Правда, газовать пришлось лишь поначалу - Суходолов успел оторваться порядочно и скрылся из видимости, да и дорога была сперва широка и гладка, потом же, когда село осталось позади, когда замелькала по обе стороны голимая тайга, стали попадаться ухабы и мокрота, особо в логах. Ольшанский успокоился и понял, что главбух никуда не денется и что догнать его при желании не составит труда. Однако настигать он Суходолова не будет - ни к чему это. А вот проследить, куда и зачем тот прет сломя голову, не лишне. Очень даже не лишне: ведь может при благоприятном стечении обстоятельств случиться так, что ответы на многие вопросы выстроятся сами собой и не потребуют головоломных размышлений. Ольшанский счел разумным притормозить, он остановил мотоцикл, не заглушая двигателя, и прошелся по поляне, усеянной огоньками, медуньей и черемшой. Огоньки светились трепетно и робко. Следователь присел на корточки, провел по траве рукой - трава была холодная и мокрая - и почувствовал вдруг свою полную отчужденность от сущего, от Земли, которая носит нас, от травы, которую топчем, от синего неба над головой. Ольшанский долго глядел вверх, так долго, что у него слегка закружилась голова и в душе запала неясная вина перед всем живым, что сопутствует нам днем и ночью - вечно, что страдает, но не кричит о своей боли и утратах, не зовет к состраданию. Машинная наша цивилизация бежит куда-то, крутится без огляда, человек же, обремененный заботами приходит в этот мир, не сказав ему "здравствуй", и уходит без "прощай". Мы чужаки в своем доме, гости, скупые на любовь дети матери Земли. Мысли эти возникли не без причины: следователь не знал, как зовется птица, сидящая на дереве, не умел отличить осину от липы, кедр от ели, черемшу от дикого лука, ворона от коршуна. И не сказать, если разобраться, что у него недоставало времени для освоения этих простых начал, у него, как теперь понялось, не было к тому ни желания, ни любопытства... Оторвались мы от естества своего и никуда пока не взлетели. Примерно так думал следователь Ольшанский, чутко, однако, прислушиваясь и примериваясь, далеко ли ушел главбух? Звук мотора впереди сперва пригас, потом затих вовсе, слышно было, как сочится ветер сквозь густую зелень, тайга пахнула вдруг деревенской баней. Было в том запахе много оттенков: отдавало здесь, на поляне, прелым березовым листом, деревянной сыростью, горьковатой печной копотью. Ольшанский, боясь дышать, сел в седло и тихонько тронулся, газу прибавил лишь метров через сто от поляны, где испытал грустное прозрение, и был уверен, что вернется сюда еще раз, чтобы, отгородясь от суеты, поклониться тайге. На колеса наворачивалась грязь свинцовой тяжести, и "Урал" катился юзом, вихляя, мотор его захлебывался от натуги. Впереди сперва точкой, потом и голубым пятном замаячил просвет - там кончался лес. В просвете, который все ширился, мелькнула стреноженная лошадь, она передвигалась резкими скачками и сильно вскидывала голову, черная ее грива вздымалась и опадала, будто крылья. Бухгалтер, как и предполагалось, далеко не ушел: он сидел, ноги кренделем, на пеньке у края большого поля, еще не вспаханного, и в задумчивости курил. За полем виднелась березовая рощица, вспененная молодой листвой, еще дальше, подобно штормовым волнам в океане, тянулись в бескрайность горы, чуть подернутые у вершин облаками. Суходолов сидел на пеньке я позе, - весьма скорбной, немало минут, потом встал и, подволакивая ноги, как старик, поплелся к роще, пробыл там довольно долго, вернулся он, кажется, с куском железа в руках, сея опять на пенек и начал рассматривать принесенный предмет, даже нюхал его и качал головой: то ли сожалел о чем-то, то ли упрекал кого-то. ...Следователь догадался, что Гриша Суходелов держит путь на полустанок, к железной дороге. С какой целью он держит туда путь? Полустанок этот совсем заброшенный, там даже магазина нет и названия даже полустанку нет - то ли 813-й, то ли 814-й километр. И все. Сходят здесь, и нечасто, туристы да бригады путевых ремонтников. Ольшанский десятки раз проезжал эти места по служебным надобностям. Глина на дороге высохла гривастыми надолбами, переднее колесо мотоцикла бросало и трясло, руки устали держать руль, болели плечи, ныл затылок, и уже возникала мысль в том, что преследовать Гришку Суходолова - затея нездоровая и пустая. 2 Гриша Суходолов не удивился особо и не испугался, когда увидел на тропе черную голову, потом красное, распаренное лицо следователя, который, осыпая камни, карабкался вверх, на просторную площадку, где так славно сиделось, откуда виделось широко и далеко. Последние шаги Ольшанский делал с особой натугой, он оступался на скользком курумнике, катился вниз, цепляясь руками за что попало, и широко растворял рот. Гриша не двинулся с места и не помог сыщику преодолеть сыпучую крутизну, только показал на мох рядом: садись, коли пришел (я тебя не звал, правда!) и не отрывай от дела. Следователь порядочное время отдувался, тер потную шею платком, приглаживал волосы ладонями и старался унять в своих глазах разноцветное мельтешенье - оно возникает, как утверждают сведущие люди, у тех, кто имеет повышенное или пониженное кровяное давление. "Надо бы, - подумал следователь, - врачу показаться, что ли?.." Бухгалтер спросил, не оборачиваясь: - Сколько же тебе лет? Ольшанский собирался пресечь этот фамильярный тон (ни "здравствуй", ни "прощай" не сказали друг другу, а уже на "ты" обращается, деревня!), но сдержался и ответил с суровостью: - Тридцать лет. И что же дальше, товарищ Суходолов? - Дальше ничего. Меньше зад в кабинетах просиживай - ожирел ты: питаешься в усладу себе, двигаешься мало, вот потому и дряблый. Питался Ольшанский в столовых, где, как известно, пища некалорийная и щи жидкие, от того реплика бухгалтера, произнесенная с некоторой брезгливостью, была, конечно же, обидная, но ради конечной цели пришлось опять сдержаться и промолчать. Когда мельтешенье в глазах потихоньку улеглось, следователь заметил, что перед бухгалтером, прислоненный к березке, стоит квадратный лист фанеры или картона довольно большого размера, закрашенный черным, и ничего на том листе сперва не было, потом вдруг картон поголубел, а по голубизне промережились белые пятна, сразу стало ясно: это - небо в облаках, они плыли, облака, пухли, собирались шарами, растягивались и тоньшали, растворяясь, будто сахар в воде, и снова клубились, сбиваясь в стаи. "Так, - Ольшанский привычно анализировал ситуацию. - Этот тип кино с фанерки не впервой смотрит, он уже привык смотреть. Отвлекается на посторонние разговоры. Это, значит, первое. А второе? И - второе: откуда извлечен странный аппарат, изображающий облака?" Обычно следователь по особо важным делам ограничивал себя для начала как минимум двумя наводящими вопросами. Картонка показывала уже вершины гор, закрытые снегом и льдами, которые гнездились между складками ржавого цвета: лед спускался изломанными дорожками к самому изножью гор. Гришина техника показала следом реку, неширокую и в весеннем буйстве. Река петляла по ущельям, кипела на водопадах, выкатывалась на плесы и замедляла бег. "Ничего себе речка, средняя узкая и местная, видать, протекающая где-то поблизости, во всяком случае не в европейской части страны - там другая вода, спокойная. Ага, вот и человек! Вполне живой - шевелится!" Крупным планом возникло лицо, и Ольшанский мог биться об заклад, что лицо знакомое. "Где я его видел?" Гриша Суходолов засмеялся и хлопнул по колену ладошкой: - Явление Христа народу! Никита Лямкин собственной персоной пролупился. Рыбачит, поди? Так и есть - рыбачит, пескаря таскает. Окромя пескаря, сейчас ничего не возьмется. Ну, Федя, ну дает! - Какой такой Федя? - поинтересовался Ольшанский вкрадчивым голосом и, вытянув ногу, полез в карман брюк за сигаретами. - Ты сидишь и сиди! - бухгалтер суматошно замотал головой, снял кепку с головы, вновь надел ее, нахлобучил до глаз и махнул рукой в сторону незваного соседа. - Отстань, не до тебя! - Так кто же такой Федя? - Не знаю никакого Феди! Гляди, поймал Никитка-то. Гальяна, кажись, выволок. А что, гальян - тоже добыча. Ольшанский торопливо закурил, из-за плеча Суходолова тоже вперился в экран телевизора, произведенного той же, наверно, фирмой, которая путем неисповедимым наградила Покровский магазин товарами культурно-бытового назначения из расчета по единице на живую душу. Никита Лямкин сидел возле коряжины под старой ивой, вдали была деревня, отчетливо виднелась крайняя изба, сложенная из бруса, новая, из печной трубы над шиферной крышей клубами валил дым и рассеивался. За спиной Лямкина рядком сидели собаки и зевали. Рыбак был хмур и сосредоточен, несколько кривых удилищ,, вырубленных второпях, были воткнуты в черный ил у самой воды. Лицо Лямкина приблизилось, приблизились серые глаза, печальные. Бухгалтер покрутил головой и вздернул плечи, собираясь сказать что-то значительное, но не сказал, оторопев: изображение вдруг закачалось, выгнулось пузырем, будто оконная занавеска под ветром, вроде бы задымилось и стерлось. Некий голос четко сказал: - Система ээ-э... отрабатывается. Ждите продолжения. - Я усек, - ответил Гриша Суходолов. - Будем ээ-э... ждать. Спасибо за внимание. Следователь Ольшанский загасил сигарету и, не скрывая своей решительности, приступил к допросу по всей форме: - Где взял? - Чего где взял? - Суходолова ничуть не насторожил официальный тон. следователя, не встревожил пронзительный его взгляд и сведенные к переносью брови. Ольшанский даже сощурился на один глаз, он будто смотрел на мушку пистолета, наметив жертву. - Чего где взял? - Это. - Телевизор что ли? Нигде не брал, пришел с работы - лежит себе на столе, вчера футбол показывал, "Динамо" (Киев) - "Арарат" (Ереван). Четкость, ну прямо удивительная: каждый волосок видать. - Какой еще волосок? - На голове волосы, товарищ юрист. Не все футболисты лысые. Кипиани лысый был, да еще Старухин из донецкого "Шахтера". Голы он забивает. Иногда. Старухин. Нигде не брал, пришел - лежит, притронулся - показывать начал. Там ни кнопок, ни переключателей. Фирма не наша, конечно, хотя сзади Знак качества стоит. И город есть, адрес, значит, завода-изготовителя. - Гриша Суходолов почесал подбородок, губы его поползли вкось в лукавой улыбке. - Атлантида. - Какая еще Атлантида? - Ольшанский начал подниматься, рука его, которой он оперся о землю, подвернулась, он ткнулся в мох лицом, съехал с тропы, лежа на животе, встал на карачки, опять съехал, красный мотоциклетный шлем, пристроенный в нишке под скалой, был сдернут с места и покатился вниз. Шлем, подпрыгивая, гремел, как несмазанная телега, пока не задержался в кустах. - А все кабинетная жизнь? - назидательно сказал главбух. - Сырой ты. И - глупый. - Не сырой я и не глупый? - "Ольшанский сдернул пальцем с лица мусор, прилипший к твердой щетине (побриться не удалось?) и подступил к Суходолову ближе, готовый, кажется, в случае чего и подраться. На некоторое время оба забыли про телевизор и про Атлантиду. - А я говорю: глупый и сырой! - Ты мне Ваньку не валяй, крыса канцелярская, ты мне на вопросы отвечай! - Ты как со мной разговариваешь, сыщик недоделанный? Думаешь, не слышал и не замечал, что ты за мной едешь, из-за кустов зенки пялишь, тоже мне - Шерлок! Мы и не таких видели. Я не преступник, чтобы тут перед тобой распинаться. Зарядкой утром занимайся - брюхо хоть растрясешь, байбак! Ольшанский перед такой неистовостью и словесным напором даже слегка растерялся и стал часто дышать носом, вздымая и опуская черные свои брови. - Ты потише, Суходолов, ты поаккуратней! - И ты поаккуратней! - И не заправляй тут мне всякое. - И не заправляю - говорю, как оно есть. - Мне истина нужна. - Мне тоже истина нужна не меньше, чем тебе. - Вот ответь мне, - следователь воздел указательный палец и прищурил один глаз, - почему ты здесь? - Как это - почему? Где хочу, значит, там и сижу. Тут моя Родина, если хочешь. Я родился во-он в том доме, где сейчас путевой обходчик живет, ему дом-то отец мой в свое время задешево продал. Хороший дом! Я тут детство вспоминаю. - Гриша рукой спрятал под кепку свой рыжеватый чуб, напоминающий виноградную лозу, и нацелил палец, тоже указательный, в сторону хуторка, огни которого высматривал следователь по особо важным делам из вагонного окна скучными командировочными ночами. - Понял? А гора, вот эта гора, где мы теперь сидим с тобой, называется Монашкой. Есть еще вопросы? Я тут детство свое вспоминаю, понял! - Не совсем.. Детство можно, например, в кровати вспоминать, за столом, на скамейке. И так далее. Детство - оно всегда с нами. - На работе; за своим, значит, столом я сальдо-бульдо свожу. Это ты за столом воспоминаниям предаешься, потому и живот наел, я же добросовестно исполняю свои обязанности, я - патриот колхоза. - Ты мне лапшу на - уши не вешай, Суходолов, ты же не хуже мен" понимаешь; что события, последних недель в вашем селе выходят из ряда вон. Если то мистификация, то гениальная, а на гениальную мистификацию ты, например, не способен. - Так уж и не способен? - Фантазии, у тебя. не хватит на такие шутки. Это - первое. - А второе? - Второе? Возможностей у тебя нет. Технических возможностей. Ты же не изготовишь в срочном порядке полторы тысячи штук транзисторов и телевизоров новейшей конструкции. Кстати, дай-ка я поглажу, кто и как Лямкина демонстрировал. - Ольшанский без разрешения взял черный аппарат в виде картона, прислоненный к смородиновому кусту. Суходоловский аппарат на поверку оказался нелегким и совсем не плоским. - Ты, говоришь, про Атлантиду написано? - Смотри, увидишь там. На верхнем правом углу было и впрямь написано: "г. Атлантида, 1983 г., май." Рядом и чуть ниже этой строчки стоял пятиугольник - Знак качества. Ольшанский закрыл глаза и покачал черный телевизор на руках, прикидывая, сколько же он весит? Килограмма, наверно, четыре он весил, не меньше. - Наверняка безламповый, а? - Наверно, - ответил Гриша Суходолов и равнодушно кинул вниз камешек. - Японцы делают без ламп, мы - отстаем. - Мы отстаем. Но не японская же это штука, как ты думаешь? - С чего, поди, японская-то? Разве что ради рекламы подбросили коварным способом, так зачем там Атлантида? - Действительно, зачем? Вроде бы как собаке пятая нога, а? - Пятая или шестая, при чем тут все это? Пришел домой - я у бабки одной пол-избы снимаю - пришел, лежит на столе. Вертел, крутил... Ни кнопок, ни обозначений никаких. Ни рожна. Потом заработал. - А как же им тогда управлять? - Голосом. Скажешь: "Покажи, пожалуйста, первую программу". И - начинает. - А Лямкин тут при чем? - Ни при чем вроде, а кажет и про Лямкина. Я давеча смотрел, так он чай пил у молодухи одной. Ничего себе молодуха. Мужик заморенный, алкоголем придавленный, а туда же - чай пьет. Вообще-то женщин не поймешь, они и таких любят. - Голова у меня, Суходолов, кружится от ваших чудес. - У меня, представь, тоже кружится. Ну и Что с того? - Чутье мое подсказывает, интуиция подсказывает: ты, Суходолов, многое знаешь. - Я вообще, товарищ следователь, человек начитанный. Разносторонний я. - Давай серьезно! - Давай серьезно. - Помоги ты мне разобраться, где тут собака зарыта? Войди ты в мое положение, прошу! - Ольшанский прижал руку к сердцу и даже слегка поклонился бухгалтеру. - Сделай такое одолжение! - Рад бы помочь, милай, да ведь сам не в курсе, ей-богу! - Гриша вздохнул с неподдельной горечью, безусловно сочувствуя государственному человеку, и тоже приложил ладонь к сердцу: не обессудь, дескать, но мы тут ни при чем. 3 На дворе смеркалось, и председатель Сидор Иванович Ненашев включил настольную лампу. Он сидел на кухне за столиком и в красной записной книжке мягким карандашом писал себе планы на завтра. По пунктам писал: первое, второе, третье, четвертое и так далее. Над лампой вилась летающая рать, мелкая и покрупнее, эта рать, если вслушаться, издавала тихий стон, будто струна на исходе ноты. "Тоже ведь говорят! - сделал открытие председатель. - Тоже, значит, пересуды ведут про то, как жить дальше. Да, еще надобно побеседовать с дояркой Варей Бровкиной, с лямкинской женой. Какая она ему взаправду жена, и какой он ей муж! Сожители. Умотал мужичок с котомкой невесть куда, а эта извелась вся: на работе стенает, дома стенает. Присохла, выходит. Найти бы Варе-то доброго человека, да где его найдешь: добрые-то загодя порасхватаны, а шалоболы всякие никому не нужны. Итак, вызвать доярку Бровкину и побеседовать с ней по-отечески, чтобы не убивалась понапрасну и всякое такое: пусть развеет грусть-тоску по ветру: Лямкин-странник домой явится - куда ему деваться-то! Сидор Иванович отодвинул в сторону записную книжку, встал, чтобы включить чайник, заглянул в окно, протяжно сказал "оо-ой!" и закусил губу. "Не было гостей, да вдруг нагрянули!" Вдоль штакетника, как баржа по тиховодью, плыла Вера Ивановна Клинова, и плыла она прямехонько к председателю домой. "Что люди думать станут, калина-малина!" - произнес вслух Ненашев и застонал. Последнюю неделю Вера Ивановна чуть ли не до слез опечалилась тем, что Сидор Иванович не имеет трехразового питания и по той причине может до срока сгореть на работе. "Здоровые мы всем нужны, - повторяла Вера Ивановна бессчетно, - а больные, поверьте мне, они всем в обузу." Упрямая эта женщина каждый вечер, начиная с понедельника, приносила в судках полный ужин: суп, второе и компот. Ненашева эта ее забота мучила несказанно: ведь кроме всего прочего у Клиновой был живой муж, колхозный механик, и ему каждодневные вечерние отлучки половины своей вряд ли придутся по сердцу. И люди еще. В деревне все как на ладони, - тут от дурного глаза не укроешься! Что делать? Прятаться уже поздно, тем более на кухне горит свет. Беда! У порога, в темной прихожей, Вера Ивановна интимным шепотом объявила, клонясь к самому уху председателя: - Пельмени сегодня! Пахло от женщины горьковатыми духами и теплой домашностью, у живота обеими руками она держала большую супницу, прикрытую вафельным полотенцем, и томно улыбалась, крашеные ее ресницы часто подрагивали. Председатель подхватил супницу, коснувшись нечаянно мягких пальцев гостьи. - Поставьте это на стол, Сидор Иванович. - Что поставить? - Пельменя. - А, да! Конечно. Напрасно вы. Вера Ивановна, дорогая, опекаете меня, неловко ведь, поймите. И люди, опять же... - Что люди, Сидор Иванович? - Ну это. Всякое могут придумать; злые языки, как давно сказано, страшнее пистолета. В глазах женщины, больших и влажных по причине умиления, испытываемого от собственной доброты, мелькнул огонь сукой и дерзкий, подбородок ее двинулся вперед с неукротимостью: - Плевать я хотела на всякие там пересуды! "Да! - подумал Ненашев, вжимая голову в плечи. С ней шутки плохи: любому сдачи даст по скуле с оттягом, весьма, понимаешь, решительная особа!" - А муж? - с печалью в голосе поинтересовался хозяин, теребя седую шевелюру. - Ваш муж.? Вы бы с ним приходили, что ли... - Мой муж не ревнив, Сидор Иванович. - Ага, ясна. - Нечего Сидору Ивановичу ясно не было, он стоял поникший и вяло перетаптывался. Гостья взяла инициативу на себя: - Я не ужинала, так поужинаем вместе, тем более сегодня - суббота. - Ага, суббота. Да ради бога, прошу! - На кухне будем или в зале? - Как будет угодно, распоряжайтесь, у вас, знаете, ловко все получается, я ведь неловкий. - Все вы, мужики, одинаковые. И по рюмке наждется? - Есть и по рюмке, это добро у меня всегда имеется - на всякий случай. - В одиночестве не пьете? А то ведь когда человек в одиночестве наливается, пропащее дело. - Нет, что вы! Избави бог. Я и в компании не особый мастак по этой части - организм не принимает, насиловать себя приходится, нет, знаете, такого таланту. - Будь он проклят, талант этот! - Оно верно. Так вы, пожалуйста, уж займитесь столом-то, я пока кое-какие консервы распечатаю. А Василия вашего нельзя позвать, втроем-то оно и веселее бы? - Мой Вася занят - поросятам пойло варит. И нечего ему тут сшиваться. У него как раз талант, которого у вас нету - на водку талант. - А, понимаю. Вроде бы не замечал такого за ним. - Где вам заметить: на работу выходит - и ладно. "Я к нему, конечно, не принюхиваюсь, нет у меня такого навыка!" - подумал Ненашев и вслух сказал: - Вы тут, значит, распоряжайтесь, а я - на подхват. Ага, еще кто-то, по-моему, к нам идет? - Сидор Иванович пальцем отодвинул занавеску и увидел возле калитки мужчину, который нашаривал запор, слепо уставясь в небо. Вера Ивановна скривила губы, дебелое ее лицо выражало разочарование. - Вы без гостей ну прям не можете? - Я никого не звал, Вера Ивановна, уж поверьте! ("Еще и оправдываюсь перед ней. Чего это оправдываюсь-то?") Супница с пельменями, стоявшая на столе, распускала дух теплый и манящий, навевала неодолимое желание сесть за ужин я кругу единомышленников, выпить маленько для поднятия настроения, а после обязательным порядком вполголоса, этак раздумчиво и душевно, исполнить народную песню. Хозяин повеселел, потому что третий, кем бы он ни был, разряжал обстановку. Третьим оказался следователь по особо важным делам из области товарищ Ольшанский. Он ступил через порог, вежливо поклонился и поставил черный портфель в уголочек. - Я не помешаю? - Не помещаете? - Ненашев радушно повел рукой. - У нас тут как раз пельмени. Вера Ивановна издала свой вдох-выдох, села на диван (встречали Ольшанского в горнице) и целомудренно оправила платье на коленях. Одета она была празднично, губы ее были ярко накрашены. - А у нас как раз пельмени! - На троих не хватит! - отрезала Вера Ивановна и пристально поглядела на шелковый абажур в виде корзины. Следователь поспешил успокоить женщину: - Должен заметить, что я сыт. И вообще я на минутку. Вижу, не ко времени явился. - Да вы без церемония, пожалуйста! - всполошился Ненашев ("уйдет ведь парень!"). Вера Ивановна тут вот шефство взяла надо мной, беспокойство от доброты своей природной проявляет: вы, говорит, холостой и плохо питаетесь. Да. Так вот, сегодня у нас пельмени. Проходите, располагайтесь. Компанию составите. И о делах поговорим. Ольшанский коротко, с пониманием, улыбнулся, осторожно поглядел на женщину и сел. - У меня к вам несколько вопросов, Сидор Иванович. - Сперва поужинаем, вопросы - потом. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1 Сидор Иванович надел по случаю торжества, правда, неизвестно какого, белую сорочку и даже повязал галстук - для антуража. Он собирался с мыслями, чтобы произнести тост такого, в общем, порядка: вот мы собрались здесь без причины, просто так. И это хорошо - собираться просто так и доставлять друг другу радость общения. Мы - уже коллектив. А коллектив, если он к тому же и дружный, большая, знаете ли, сила. Ну, и дальше в том же духе. Председатель Ненашев встал, отодвинул рукой стул, поднял рюмку, однако тост свой произнести не смог: в дом без стука ввалился бухгалтер Гриша Суходолов, встал перед празднично убранным столом и паралично вытаращился, под мышкой Гриша Суходолов держал черный картон, в руке у него был спекшийся кусок то ли металлический, то ли из пемзы, то ли из белого камня, похожего на известку. Особо, видимо, бухгалтер был удивлен присутствием на данный момент в холостяцкой квартире Сидора Ивановича своей заместительницы - Веры Ивановны Клиновой, которая, кстати, и не Повела бровью, когда появился здесь ее непосредственный начальник. Председатель Ненашев поставил рюмку перед собой, огорченно поднял брови: Гришка нарушал гармонию и портил аппетит. - Садись! - приказал Сидор Иванович со строгостью. - На четверых и вовсе пельменей не хватит! - отрезала опять Вера Ивановна и выдернула из рукава нежно-розовой мохеровой кофты куриное перышко, попавшее туда, вероятней всего, из подушки. - Я на четверых не рассчитывала. - Я не пельмени есть пришел, - ответил Гриша с достоинством и глянул на свою заместительницу коротко, но весьма сразительно. - Я - по делу сюда. Следователь Ольшанский, не поднимая головы, крутил за тонкую ножку фужер (ему налили шампанского) и улыбался неизвестно чему. - Ты садись, Григорий, пельмени вон стынут. Бухгалтер послушно сел к столу, плеснул себе в стакан малость вина и поставил между колен свой картон-телевизор, как вы успели догадаться, изготовленный в городе Атлантиде и со Знаком качества. - Так можно начинать! - обратился Ненашев к собравшимся, пристально вглядываясь в хрустальную рюмочку, игравшую на свету сухим белым огнем. - Так вот. Собрались мы сегодня и случайно и, могу подчеркнуть, не случайно, - в этот момент Сидор Иванович заметил, что голова следователя Ольшанского так гладко прикатана, что блестит, будто черный камень, омытый водой. "Чем это он волосы мажет? - подумал хозяин дома. - Надо спросить, у меня вечно шевелюра врастык". Так вот. Случайно и совсем не случайно: нас собрала здесь душевность. Да. Так давайте выпьем за душевность. - Ненашев поднес уже рюмку ко рту, но замер, часто помаргивая. Он смотрел вверх. Присутствующие разом подняли головы и тоже забыли обо всем. Круглая шелковая люстра начала вроде бы обрастать сосулинами, плоскими и морщинистыми, как смятая фольга. Эти диковинные образования росли на глазах. Было такое впечатление, что шелк на люстре тает и сейчас, буквально через секунду, начнет падать, раскаленный, на головы собравшихся. Следователь Ольшанский бывал в переделках, поэтому, не теряя ни мгновения, выплеснул из своего фужера шампанское на люстру. Ни пара, ни шипения. Тишина. Вера Ивановна, всхлипывая, утирала лицо полотенцем: весь фужер без остатка достался ей. Следователь даже не взглянул на Веру Ивановну, даже не заметил, что она уже плачет. Председатель все-таки выпил свою рюмку, автоматически выпил, и закашлялся. Гриша Суходолов не погрузился в ужас, как прочие, он жевал пельмень и наблюдал благодушно за чудом, посетившим этот дом. Гриша объяснил гостям: - Он новую технологию осваивает, - имелся в виду, само собой, пришелец.. Однако этой реплики никто не услышал. Следователь Ольшанский спешно шарил по карманам, искал пистолет, чтобы в случае агрессии достойно защититься. Он знал: пистолета у него нет в наличии, но тем не менее он искал его - для острастки и на всякий случай. Вера Ивановна очень принципиально сжала губы, поднялась, полная достоинства, и неловко, чисто по-бабьи, выплеснула содержимое своего фужера в направлении Ольшанского. Замах был неточен, и лохматая струя, иззелена-желтая, почти без остатка вылилась на грудь Ненашева, на его белую сорочку. Вера Ивановна охнула, прижала кулак к носу, упала на стул. Тем временем люстра вздулась шаром, напузырилась, приняла грушевидную форму, она сорвалась с места и поплыла, качаясь, в темный угол комнаты. С потолка теперь свисал куцый провод с обгоревшими концами, в горнице, несмотря на то, что свет нарушился, было по-прежнему все видать: пузырь, путешествуя у потолка, источал сияние, меняющее окраску, словно был надут из мыльной пены. Гриша подцепил вилкой следующий пельмень и объяснил еще: - Вы не суетитесь, счас пролупится, он мужик невредный. Совет этот тоже никто не услышал. Шар тем моментом вырос порядочно, он все плавал, касаясь стен, и медленна опускался. Председатель Ненашев, кажется, наконец понял, где ответ на загадку, ОН вспомнил о пришельце, облегченно вздохнул, сел и, по примеру Гриши Суходолова, принялся жевать пельмени, которые уже остывали. Председатель показал пальцем на обгоревшие провода и посетовал, шумно забирая носом воздух: - Пробки, поди, начисто выбило? - Счас наладим. - Успокоил хозяина бухгалтер и осуждающе поглядел на свою заместительницу, продолжавшую стенать. Следователь Ольшанский не мог - сладить со страхом, он наблюдал за шаром с - выражением хищника, готового к решительному прыжку. - Ты не топырься, - присоветовал бухгалтер следователю. - Сядь и жди, он счас пролупится. Шар легкими прыжками, источая радужное сияние, приблизился к дивану, колыхнул скатерть с кистями на праздничном столе, подпрыгнул в последний раз и сел, коснувшись плеча женщины. Следом раздался визг такой истошной силы, что у всех, кто был в комнате, завибрировали ушные перепонки. Ненашев показал знаками Грише: ты, мол, прикрой фонтан. .Но что мог сделать .Гриша? Он в ответ на знак лишь пожал плечами. Впопыхах по первости никто не заметил, что рядом с истошно орущей женщиной возник пришелец в огромных своих очках и тяжелых ботинках. Сияние в комнате потеряло сочность, стало темно. Гриша Суходолов пошел налаживать пробки. Вера Ивановна вдруг оборвала свой крик на самой вершине, встала, лунатически ощупывая воздух, и покинула квартиру, она не задержалась на крыльце и проследовала вдоль штакетника, наверно, к себе домой. - Ваша фамилия? - задал по форме вопрос Ольшанский и начальственно кашлянул. Он обращался так к вновь прибывшему. Незнакомец, однако, смолчал, он сидел в позе, весьма усталой, отвалясь на спинку дивана. Ольшанскому во всяком случае так представилось, что незнакомец устал, - темнота мешала рассмотреть подробности. Гриша уронил в прихожей табуретку. - Сидор Иванович, фонарь-то у тебя хотя бы есть? - Хотя бы есть. На вешалке, сверху лежит. Пошарь там. Нашел?" - Нашел. Тут запеклось все, жучки ставить буду. - Ставь жучки. Может, сто грамм с дороги, а? - Ненашев стукнул ногтем по фужеру. - Я говорю, сто грамм, а? - Это Вы мне? - встрепенулся Ольшанский и громко ударился локтем о стол. - Мне, что ли? - Нет, не тебе. - Так кому же? Как его фамилия, кстати? - Тебе для протокола? - Мажет, и для протокола! - Ты сиди себе, посиживай, парень! Слышно было, как председатель налил себе в рюмку, выпил и закусил огурцом, как переступил ногами, потом обратился к незнакомцу, сидевшему на диване: - Что-то не заладилось у тебя, Федор Федорович: люстру вон, понимаешь, измахратил! Сам-то ничего, здоровье-то как? Молчишь. Ну, передохни малость, докучать тебе я пока не буду, а вот вопросы к тебе есть. Много вопросов есть к тебе. 2 Гриша Суходолов наладил жучки и дал свет. Трое, исключая незнакомца, перебрались на кухню. Ненашев поставил чайник на плитку и предложил - доедать холодные уже пельмени. Бухгалтер стаскал со стола кое-какую закуску. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Председатель крикнул в горницу, подмигнув присутствующим заговорщицки (вы, дескать, помалкивайте): - Просим к нашему шалашу хлебать лапшу. Пришелец довольно продолжительное время анализировал председательскую реплику, коробка на его голове поскрипывала и пощелкивала, потом он наконец отозвался: - Я здесь посижу. - Мы тебя отсюда и не услышим как следует. - Услышите. - Ну хорошо. Нелишне было бы и посмотреть на тебя. Как здоровье-то? Наш климат не всякому в масть. - Резко континентальный климат, - пояснил с готовностью Гриша Суходолов. - Перепады давления у нас большие, да влажность еще. Перепады температур тоже имеются - У меня тесть мучается, - сказал Ольшанский совсем ни к месту. - Врачи велят ему в степную зону перебраться. Председатель сказал шепотом, клоня голову к плечу: - Не в форме он сегодня. Вы ешьте. - Ваш тесть, - раздельно произнес неизвестный, - алкогольными напитками злоупотребляет, климат тут ни при чем. Гриша Суходолов после этих слов засмеялся и для пущей убедительности повертел у виска пальцем: вот так, товарищи дорогие, глупых-то учат! - Я бы на вашем месте избегал такой категоричности: мой тесть довольно культурен и интеллигентен, если хотите знать. - Под одеялом, поди, хлещет, - Гриша махнул рукой в сторону следователя - ты безнадежен! - и опять засмеялся дробным злым смехом. Наступило молчание, оно нервировало и томило. Следователь Ольшанский жевал спичку, не решаясь почему-то закурить. Ненашев смотрел в темный дверной проем горницы и хмурился, лишь бухгалтер размеренно, как машина, жевал холодные пельмени. - Иваныч! Кто это тебе рубаху испортил так? Хорошая была рубаха. Ненашев осмотрел себя, прижимая подбородок к груди, хотел было удивиться новому обстоятельству, но не успел: пришелец Федя задал вопрос, ради которого, наверно, и явился: - Что есть бог? Следователь Ольшанский вздрогнул и уронил вилку на пол, но сориентировался, как давеча, раньше всех: - Если бога нет, то его надо было выдумать. - Фраза была школьная, она лежала в памяти где-то совсем близко и возникла по надобности вроде бы сама собой. На первый случай здесь и кончались познания Ольшанского в этой области. Он добавил следующее: - Религия - опиум для народа. Сидору Ивановичу Ненашеву не понравилось, что пришелец вновь забирает инициативу, а свои действия оставляет опять, так сказать, вне контроля общественности. По идее-то, он должен сперва ответить на ряд вопросов, имеющих особую остроту и актуальность. Зачем он, например, завалил склад Клавки Царевой дефицитом? Ему что, его, понимаешь, никто не видит и никто не слышит, а у магазина до сих пор, даже ночью, лютует толпа. Людям неважно, как попали товары на склад, им отдай товары и - никаких гвоздей. Полковник из области губы в кровь покусал, соображая, каким способом усыпить бдительность потребителя и вывезти с неба упавшее добро на экспертизу. Эта его задача, пожалуй что и неразрешима. Так надобно полагать. Зачем, опять же, сперва был поднят за облака, а потом возвращен в голом виде на землю геолог Витька Ковшов. Витька-то, рассказывают, малость стронулся умом - вчера, что ли, аванс целиком на сберкнижку положил: буду, сказал копить деньги на возведение памятника Лошади, потому как Лошадь того заслуживает - она для цивилизации сделала никак не меньше, чем вся современная промышленность, вместе взятая. Лошадь к тому же добрей человека. Витькин жест получил в народе некоторый резонанс, и идея насчет памятника многим пришлась по душе. Бывший председатель сельского Совета Иван Васильевич Протасов ратовал за создание комитета по сбору средств на это благородное дело, а в качестве натуры предлагал использовать своего жеребца по кличке Маршал, который при новом седле будет глядеться весьма товаристо и браво. - Ты бы шел к нам Федор Федорович, - предложил Ненашев теплым голосом, - садись рядком, поговорим ладком, а? - Что есть бог? - У него, видать, какие-то неполадки в системе, - объяснил опять присутствующим Гриша Суходолов. - Он встать не может. Я так мозгую: он новый способ материализации в заданной точке пространства осваивает. Я про это читал в одной английской книжке. - Коньячку не пригубишь, Федор Федорович? - вежливо спросил Ненашев. - Есть у меня коньячок, пять звездочек, понимаешь? В горнице послышалось шевеление, раздались шаги, тяжелые, заскрипели половицы. Было такое впечатление, что по квартире передвигается слон или, скажем, монумент, какие стоят в городских парках. Эта поступь особо насторожила следователя Ольшанского, и он прекратил всякое движение, глаза его, широко раскрытые, обильно слезились. Федор Федорович, высокий и тонкий, в курточке серебряного цвета, с черной камилавкой на голове, передвигался, не сгибая ног, он сел, устало надломившись, на предложенный стул возле окна и принял из рук председателя рюмочку в форме бочки, выпил не торопясь, со смаком даже, очки его отразили на стены черно-фиолетовый блик. Федор Федорович устало вытянул ноги в странных ботинках с толстенными подошвами и погладил бледной рукой живот, сказал коротко: - Гре-ет! - Коньяк, он греет! - весело отозвался Ненашев. - И бодрит еще. Вот ты спрашиваешь: что есть бог? Мне нравится, что ты в корень глядишь. А у вас не было бога, вы разве не верили? - Не знаю. - Верили. Наверняка верили! А наше общество по линии бога на данном историческом этапе сильно шатается. У вас, наверно, нет общества в нашем понимании этого слова. Всякий у вас обладает возможностью иметь все. Значит, наука достигла больших вершин. Значит, блага берутся просто и без усилий. Это интересно: отпала нужда в государстве, как форме единения. Так я мыслю, Федор Федорович? - Председатель налил коньяку по малой себе и пришельцу. - Ты следишь за ходом моих рассуждений? - Слежу. Но я мало что знаю, это вам может показаться ложью, но это так. Следователь Ольшанский еще не растормозился, пребывал еще в свежезамороженном состоянии. - Вот ты интересуешься, что есть бог? Попробую растолковать суть в том виде, как я ее понимаю. Не обессудь, теоретик я слабый и образование мое негуманитарное, но с богом у меня старые счеты. Итак, приступаю, Слово о боге, сказанное председателем колхоза "Промысловик" специально для пришельца. Против бога я восстал будучи сопляком, и восстал неосознанно. В нашей избе бог присутствовал в переднем углу, как ему и полагается присутствовать. Иконка была небольшая и смутная, а под иконкой, значит, горела лампадка. Я против бога-то сперва, если честно, ничего не имел, мне не нравился запах лампадки - он был гнилой и горький. Я задувал огонь систематически, бабушка моя Аксинья его зажигала, а поскольку спички (серянки по-старому) считались предметом обихода недешевым, мне перепадали тумаки: бабушка моя Аксинья была по натуре невоздержанная и дралась голиком, полотенцем, ухватом, поленом, мокрой тряпкой, словом, тем" что подвертывалось под руку. Синяков я сносил несчетно, а лампадку все одно задувал, - у меня от религиозного дыма болела голова. Учинив надо мной расправу, старуха с маху падала перед иконой на колени, крестилась щепотью, торопясь по домашности, и говорила: - Прости ты его, лиходея, Христос наш сладчайший! Винилась она перед богом без трепета, формально, можно подчеркнуть. Бог у нас, конечно, присутствовал каждодневно, днем и ночью, но не правил, на него, по современным понятиям, была мода: у других-то он есть, значит, и у нас должен быть, иначе ведь осудят. Ну, это все между прочим. Ты, Федор. Федорович, вижу, собираешься вопрос задать? Вопросы лотом, в письменном, так сказать, жиде, ты на ус наматывай, а я порассуждаю, пока мысль торопится. Да. Как же бог на Земле нашей постоянную прописку получил? - Насчет прописки ты это зря, Иваныч, не поймет он, - встрял в разговор главбух Суходолов. - Засоряешь ты речь свою, а ему - думать. - Ладно, поймет, если захочет. Итак, как же бог утвердился? Я себе этот исторический момент представляю так. Ночь темная и тревожная. У костра наши бесштанные предки мясо впросырь жуют (пельмень как таковой был изобретен много позже), и тут, представляете, молния кровавого цвета, да через все небо, понимаешь, да гром потом оглашенный. Беда! Самый старый и самый, значит, уважаемый в небо рукой тычет и молвит что-то вроде такого: "Зачем второго мамонта убили, разве одного мало? ОН ТАМ сердится." "Что же нам свершить, отец!? - шепчет народ. - Как ЕГО ублажить, как ЕГО добрым сделать?" "Мяса ему дайте, все одно протухнет; при тугом брюхе про врагов забывают". "Ты велик, отец, ты мудр - дадим ему мяса, пусть ест!" Бога, этаким образом, породил страх, его породило еще и невежество. У бога и человека сразу возникли меркантильные отношения: я тебе, допустим, мясца, ты мне - удачу. И с самого начала человек обманывал бога - подбрасывал на жертвенный алтарь товар второго, а то и третьего сорта, потому что бог в своих милостях был весьма непостоянен. Так расцвела пышным светом ВЕЛИКАЯ ВСЕЛЕНСКАЯ ЛОЖЬ. И что же дальше? Бог стал в устах лукавых универсальным инструментом: богом пугали, во имя божье отнимали хлеб насущный, с богом на устах резали невинных, жгли города, у бога требовали справедливости с одинаковой страстью и преступник, и простак и святой, и ханжа. Есть, однако, здесь Федор Федорович, и положительный момент: бог - это ведь и мораль - не убий, не укради, не солги и так далее, и так далее. Мораль всегда чиста по сути своей, нечисты поступки. Я беру явление огулом. Были праведники, которые следовали заповедям слепо и неистово, но таких всегда было мало, большинство же держалось правила: на бога надейся, но сам не плошай. Еще один аспект проблемы. Я в молодости лекции читал о том, что бога нет. Кто их тогда не читал, такие лекции! Грамотешки у нас было маловато, зато дерзости - предостаточно. Но я отвлекся. Еще, значит, один аспект: религия - догма, а всякая догма не терпит инакомыслия, церковь преследовала еретиков с неослабной жестокостью, и кто теперь подсчитает, на сколько лет, десятилетий, а может и веков, затормозилось развитие цивилизации? Вот так, если коротко. Я еще застал времена, когда церкви рушили. Напрасно мы их рушили, в церквях-то жила душа народного ремесла, да разве мы тогда про то думали! Случай помню. Мы, комсомольцы, к храму-то с топорами да лопатами, а нам мужики говорят: "Погодите зверствовать, тамака, на маковке самой, Варфоломей Лыткин стоит, руки крыльями вытянул. Вознестись хочет в назидание вам, он неделю постился да поклоны земные бил - привилегию себе испрашивал. "Какая-такая еще привилегия?" Отвечают: "Варфоломей, он престарелый и в жертву себя предназначил. Если бог есть, Варфоломей с маковки взденется и своим ходом пролетит до самого гумна, за поскотиной которое, если, значит, нет бога, то он свалится камнем. Тама высоко - шею обязательно сломает. Он ить как рассудил: с богом-то девяносто лет промахал, без бога и дня жить нечего". Мы стоим, рты поразинули: что делать - ведь рухнет дед, смерть примет, а в итоге мы виноватые. Ребята за веревкой побежали, за лестницами и такое прочее. Двери в церкви кованые, замок на них величиной с гуся доброго, пока бьем, да ломаем, этот фанатик унылый нам как раз на головы и упадет. А он стоит, язви его, в проеме звонницы, борода белая на ветру веет, руки крестом держит, красная рубаха на нем, плисовая. "Дед! - кричим. - Ты маленько погоди возноситься-то, пусть ветер уймется, не то сдует тебя в реку прямиком - замочишься и простынешь". Молчит, выпучился. Бабы, конечно, стенают на разные голоса, мужики на ведро самогонки поспорили: решится на подвиг, ай нет? Нам повезло - ключ нашли у бывшего псаломщика, подкрались сзади, захомутали дедка, стащили кое-как на землю-то, мужики, которые ведро самогонки проспорили, с претензией к великомученику нашему: что же не сигнул-то, просвистел, дурак старый, на всю степь, а козу драную одну и пригнал только? Варфоломей-то аж в слезы: вознесен бы, вот совсем было вознесен, да кила помешала, кила к земле тянет, гараждане! Так и пошло, в поговорку, можно сказать оборотилось: вознесся бы, да кила к земле тянет. Из жизни самой факт. Богом ты заинтересовался - это хорошо, Федор Федорович. Выходит, в самый корень смотришь. У меня - все. Федор Федорович речь председателя выслушал молча, только коробка на его голове тарахтела слышно и часто. Гриша Суходолов вертелся, будто сидел на еже, однако и успел дожевать холодные пельмени. Следователь Ольшанский наконец малость растормозился, ожил и тоже завертелся, пытаясь вставить слово, на попытки его не увенчались успехом. - И мы ведь, Федор Федорович, имеем к тебе вопросы, - сказал председатель Ненашев. - Ты располагаешь временем? - Не располагаю, - ответил пришелец своим размеренным железным голосом. - Что такое кила? - Кила? Я не медик, но килу, конечно, видел. Это - опухоль в паху. Она вырастает, как правило, от надсады и достигает больших размеров, так что к земле действительно тянет. Раньше килу не оперировали, кто ее в глухой деревне резать станет? Да. - Я тоже имею вопросы! - Гриша Суходолов поставил на стол локоть, будто прилежный школьник на уроках, вытянул ладошку. - Некогда, - ответил пришелец, и очки его сердито блеснули.. - Энергии мало. Я еще приду. Председатель Ненашев резко придвинул ближе к пришельцу банку шпрот в масле: - Ты бы покушал. Ты библию-то читал? - Читал. - Ешь шпроты, питательная штука. Вот ты, Федя, у нас беспрестанно спрашиваешь, а нам не отвечаешь, ведь за тобой - сплошная тайна, сплошной интерес: ты же из других миров явился, ты просвещенней нас, выше на нескончаемое количество голов, а эгоист. Мы имеем к тебе великое, понимаешь, любопытство, а ты глух и нем. Почему же так? - Слова свои, полные укоризны и обиды, Ненашев прервал на середине, потому что пришелец Федя сперва окутался красным облаком, потом, как давеча, одетый пузырем, взмыл к потолку и сошел на нет. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1 - Кто это такой? - следователь Ольшанский воздел палец к потолку, потом, отдуваясь, вытер запотевшую шею рукавом рубахи. Председатель Ненашев смотрел в темное окно, чуть осветленное дальним фонарем. На дворе прошел дождь-косохлест, и с крыш капало, вода падала, ударяясь о лужи. вода смеялась и шептала. Председатель думал уже о том, что дождь - это хорошо, однако еще лучше будет, если за ночь распогодится и земля в поле подсохнет, если люди будут работать на севе без помех, будут кончать весеннюю кампанию. - Так я спрашиваю, кто такой? Гриша Суходолов посмотрел на Ольшанского с неудовольствием, сказал: - Это - пришелец. - С других планет который, что ли? - С других галактик. - Ты мне лапшу на уши не вешай, я не маленький! - ~ осерчал капитан. - Я при исполнении служебных обязанностей, учти! - Учитываю. Ты ж сам все видел, я не намного больше твоего знаю. - А он? - Ольшанский кивнул в сторону председателя. - Он и того меньше знает, у него - сев. Слушай, Иваныч, я в райцентре люстры видел, ничего такие. Завтра поеду, так привезти могу, рублей сорок вроде стоят. Привезти? - Так чего мы сидим, надо же действовать! - загомонился следователь и даже привстал, чтобы бежать и оповестить кого надо про все как есть. Намерение Ольшанского на поверку-то было не савсем бескорыстным: с него ведь автоматически снималось дело необычайной запутанности. Это - первое. Потом ведь запросто можно попасть в историю в связи с таким, можно сказать, событием - мирового значения. Это - второе. - Федя не даст. - Чего это он не даст? - А раззванивать по белу свету, что он явился. Не велел. - Он нам не указ! - Дурак ты, прости еще раз. Видел, как моя заместительница ушлепала отсюда? Видел? Он ее отключил начисто, она про все забыла. И - навсегда. Спит, наверно, теперь и сны приятные видит. Понял? И тебя отключит, остаток твоего мыслительного аппарата порушит еще по неосторожности, куда ты тогда? Ночным сторожем, и то не возьмут по причине неустойчивой психики. Ты шариками-то своими научись шевелить хоть маленько! И потом другое. Кто тебе поверит в натуре, что ты - общался с инопланетянами, какие ты доказательства приведешь в свою пользу? Скажут: напился - и несет несусветицу. Чего доброго, и - в дурдом загребут - для полного выяснения картины. Ты юрист, не известку ворованную на базаре продаешь, ты - на виду, про тебя, поди, в газетах иногда мелким шрифтом пишут - "Следствие ведут знатоки". Соображай в этом свете, какие последствия вызовет твое легкомыслие; В напористой отповеди! Гриши - Суходолова присутствен вала некоторая доля сермяжной правды, это Ольшанский уловил сразу, но сыщик боялся не огласки, нет, его приводила в легкое содрогание сама мысль о том, что он засмеялся пойти против волк пришельца Феди, обладающего гигантскими возможностями. Следователь почувствовал себя муравьем, дерзнувшим переступить дорогу, например, слону. Что же касается Гришки Суходолова, то речистость его тоже имела корни: он ревновал чужака к Тайне и вообще ко всему, что связано с гостем - из других миров. Если - рассуждать непредвзято, то именно ведь Суходолов, и не кто другой, расшевелил вулкан, дремавши" в недрах горы Монашки, Суходолов, и не кто другой, заимел общение с инопланетным интеллектом. Гриша прятал в самые сокровенные уголки души мечту обзнакомиться накоротке С Фединым экипажем, особо трепетно он дожидался часа воскрешения женщин с Монашки (они там наверняка есть!) и проводить вечера с одной из них, пусть не самой красивой, в беседах тонкого свойства. В душе бухгалтера вызвонилась святая любовь к той, неизвестной. Любовь духовная и родниковой чистоты. - Пора, однако, расходиться, товарищи: завтра чуть свет вставать, - сказал Ненашев и зевнул в кулак. Добавил после короткой паузы: - Черт знает, что творится. Вы молчите оба, закусите языки - дальше видно будет. - Я ему то же и говорю! - оживился Суходолов. - Молчание - оно золото, особо в данный момент. - А как же я? - Ольшанский капризно оттопырил губу и потер глаза рукой. - У меня же спросят, какие результаты дало расследование? - А ты ври. Складно ври! - присоветовал бухгалтер. - Врать, что ли, не научился? Когда отчет писать будешь? - Да хоть завтра. - Я приду с утра, помогу - моя голова покрепче твоей будет. И читаю я больше твоего. - Трепло ты, ей-богу! - По рукам: завтра часиков в восемь и жди. Следователь ничего не ответил бухгалтеру, он поднялся, взял портфель и вышел, не попрощавшись, он хотел остаться наедине, чтобы обмозговать нерядовую ситуацию. Шел он по улице пьяной походкой и не выбирал дороги. 2 На следующее утро Олег Степанович Ольшанский имел к самому себе в первую очередь, ну и к Грише Суходолову, если он явится, как обещал, такие вопросы: Первое. С помощью какой силы геолог гражданин Ковшов вознесся на глазах изумленной публики, растворился в небе, и не было его на работе без малого двое суток, а вернулся он назад в непотребном виде? Второе. Отчего помер в бане и потом воскрес во время похорон, которые, как известно, сопровождал самодеятельный духовой оркестр, поэт и скотник Никина Лямкин? Третье. Откуда взялись разнообразные дефицитные товары на складах сельмага? Почему на товарах, даже на седле, стоял Знак качества, стоял также и адрес завода-изготовителя: Атлантида? На эти вопросы Ольшанский мог бы, конечно, теперь ответить, но от него требовался не ответ, а преднамеренное сокрытие тайны. И скрыть ее было трудно, почти невозможно, это следователь уяснил для себя с полной очевидностью. Гриша Суходолов внимательно прочитал вопросы, сформулированные довольно лаконично в записной книжке синего цвета, и с легкостью заявил: - Вывернемся! Самый трудный вопрос насчет Витьки Ковшова. Тут у меня вариант на ходу явился. Внимай. Значит, так. Витька похаживает к разведенке Клавке Царевой, к завмагу. Ну, вот. А Клавка варит бражку, заметь себе, на вишне (у Клавки родня есть, присылает вишню-то), а ее косточки выделяют синильную кислоту. Синильную вроде? А та кислота, синильная вроде, в свою очередь, навевает кошмарные видения. Витька нахлебался этого самодельного питья, ну и накатилось на него. Вот в таком разрезе и наяривай свою объяснительную: - Это не объяснительная! - Ну, какая разница. Акт, допустим, какая разница. Или у вас версия в ходу. Ну, неважно. - Но люди. ж видели? - Многие у Клавки вишню берут и тоже брагу варят, у нее цвет хороший, и пьянит она. Вывод напрашивается сам собой: и зритель, очевидец, был тоже в нетрезвом состоянии. Это, конечно, клевета на моих земляков, но что поделаешь - так надо. Так надо! - А участковый Голощапов как же? - Голощапов смолчит - в интересах вашей фирмы хотя бы. Потом, ведь он мог поддаться коллективному гипнозу. Наука такие случаи в активе имеет, я читал. Капитан Ольшанский, округлив щеки, долго выпускал из себя воздух и подвел итог: - Балабол ты и есть балабол! За такое, с позволенья сказать, расследование с меня штаны спустят и отправят голым в Африку. - При чем тут Африка? А правду писать нельзя, сам понимаешь: Федор-то, он все слышит и все видит, отстранит тебя от дела, и - точка. - Как это - отстранит? - Уничтожать тебя он не станет, ясно: цивилизация ихняя, судя по некоторым фактам, весьма гуманная, он в твое подсознание вмешается, сам же наблюдал. - Наблюдал... - Вот в таком разрезе и валяй. Насчет товаров в магазине свое начальство озадачено не меньше тебя, пусть сами ответ ищут, с этой стороны мы подстрахованы крепко. Ну, удачи тебе, я тороплюсь, некогда сегодня, честное благородное слово, а так я бы тебе помог - от чистого сердца. - Сгинь с глаз моих, помощничек! Когда Гриша ушел, следователь заложил руки за спину и стал прохаживаться по веранде - на ходу думалось как-то легче. Ему льстило то обстоятельство, что пришелец его вчера не отключил и доверил тайну. Конечно, иметь в виду карьеру и деловой престиж какого-то там следователя Федору Федоровичу невдомек (почему, кстати, его так зовут, забыл спросить?), но как скрыть существо дела и не поколебать одновременно, свою репутацию? Остается одно: сочинить сказку. Сказкам никто не верит, но другого выхода не маячит, а там - будь что будет. Мы не станем здесь цитировать и тем более излагать в подробностях донесение, вымученное следователем Ольшанским и представленное в качестве отчета о проделанной работе вышестоящим инстанциям. Хороший сыщик не всегда хороший сочинитель. Начальство свое капитан потешил вдоволь: сказку о происшествиях в колхозе "Промысловик" читали полковники и даже два генерала. Последний генерал, самый главный, суровый и седой, весь рабочий день рыдал от смеха в своем кабинете, холодном и большом. За семь лет пребывания в приемной: у телефонного пульта секретарша не видела ни разу даже скупой улыбки на устах своего шефа, нагруженного сверх всякой меры заботами государственного порядка. Когда самый главный просмеяло я (дело было к вечеру), то вызвал начальника следственной части посоветоваться о том, гнать автора рапорта из органов. немедленно или же немного, спустя? Если автор рапорта не только слаб умом, но еще и морально неустойчив, то и тянуть нечего. Выяснилось, однако, что капитан Ольшанский на самом хорошем счету, а что же касается событий в. селе Покровском, то они не укладываются ни в какие рамки и во многих моментах не поддаются объяснениям с точки зрения повседневной реальности. Самый главный тогда; просидел над материалами расследования почти до утра, он нашел немало промахов в деятельности своих подчиненных, но не нашел, конечно же, четких ответов; на поставленные вопросы. В итоге вызрело твердое решение тряхнуть стариной и самому распустить концы. Забегая вперед, скажем: генерал опростоволосился по многим причинам; и главная из них состояла в том, что всякому - свое: не мог же, судите сами, человек такого ранга перевоплотиться, например, в бродягу или агента. госстраха, чтобы приглядеться всевидящим оком изнутри бытия, порасспросить народ как: бы мимоходом, попросту о том, о сем и докопаться в конце концов до сути. Генерал прибыл в Покровское со свитой, прилетел в ферме и при регалиях, его боялись собаки; коровы за двое суток, которые начальник с подчиненными провел в селе, заметно снизили. надои; люди же непременно хотели посмотреть живого, генерала, на вопросы же отвечали туманно, боясь оплошать перед таким заметным лицом. Генерал имел доверительную.. беседу с председателем колхоза Сидором Ивановичем. Ненашевым и сразу после этой беседы отбыл восвояси. Участковый Голощапов получил приказ каждый день. отправлять по почте в адрес областного управления отчеты о ТОМ, что происходит на селе. Грамотешку участковый имел невеликую, он потел над бумагой со стоном и вздохами, одновременно он подал заявление об отставке, поскольку имел на то полное основание и по возрасту, и по стажу. Несколько раз участковый прибегая к помощи главбуха Гриши Суходолова, в результате приходилось клеить самодельные конверты и отправлять в область бандероли. Суходолов имел застойную привычку отклоняться от темы, он обычно нажимал на недостатки в организации сельского быта и в конце каждого рапорта требовал от областных организаций немедленных и эффективных мер для налаживания полноценной жизни рядового хлебороба. Что же касается капитана Ольшанского, то он был из командировки отозван и полюбил теперь сидеть в своем кабинете и тихо глядеть в окно, глаза его часто туманила поволока. По управлению пополз слушок, что следователь по особо важным делам втюрился по уши и предмет его лирических воздыханий - то ли заведующая столовой, то ли официантка из ресторана. Ну, а уж где страсть, там и семейная драма, и чуткие сослуживцы, как в таких случаях заведено, оставили Ольшанского до времени в покое, чему он был про себя несказанно рад. Друзья-сослуживцы, конечно же, ошибались: Олег Степанович подал рапорт с просьбой предоставить ему очередной отпуск и наметил провести его в селе Покровском. Он вдруг затосковал по таежным запахам и по тишине, которую, казалось, источали горы, источало небо, полнея величия и материнской ясности, высокое и бездонное небо матушки Родины. Он видел, как хлопотали скворцы в старом скворечнике над верандой участкового Голощапова, как ходил там по двору петух с рубиновой бородой, важный, окруженный курами, обремененный семейными заботами и сердитый, как спала на крыльце, свернувшись кольцом, черная собака и шерсть ее на восходе солнца искрилась, он слышал вздохи коровы в сараюшке, полные глубокой скорби. "Ничего мы не знаем, - думал Ольшанский, глядя в окно, - про братьев наших меньших, и узнавать ничего не желаем, вот беда! Лишь некоторым дано слегка притронуться к сути бытия, лишь избранным, наделенным великим терпением, состраданием и любопытством". Капитан признавался себе, что не только желание приобщиться к первозданной тишине толкает его на дерзкий поступок - уехать в Покровское (жена с дочерью мечтают о Черном море), его жгла и манила неотступная Тайна пришельца. 3 Пора нам подвести некоторые итоги. Для начала несколько слов о геологе Ковшове, которого мы оставили в тот момент, когда его безуспешно допрашивал капитан Ольшанский. Допросы - это известно читателю - ничего не дали, кроме, пожалуй, вывода о том, что геолог Ковшов, несмотря на высшее образование, полученное в городе Томске, полон ущербности как со стороны интеллекта, так и со стороны душевных качеств. На первых порах Витя Ковшов был в прострации, ходил сонный и молчал. Подчиненные его, удалые ребята, особо не удручались по поводу некоторой заторможенности своего начальника, они верили легкомысленно, что Витя отоспится и все покатится своим чередом, но Витя как-то не оживлялся, все больше погружаясь в себя. На второй день после возвращения Ковшова из странного путешествия геологам давали аванс: из райцентра прикатила на казенном автобусе кассирша Лида и, согласно ведомости, раздала деньги. Гонец с рюкзаком скорым ходом побежал в магазин Клавдии Царевой за бутылками. Ковшов тоже дал пятерку по традиции, но потом взошел на крыльцо своей прорабской будки, попросил тишины и сказал речь о влиянии лошади на развитие цивилизации. Лошадь - заявил Ковшов - заслуживает славы и почтения. Во всех больших городах понаставили монументов в честь военных побед, и там, значит, знаменитые полководцы сидят на лошадях. Доведись до меня, я бы сделал наоборот - лошадь посадил на полководца, потому что это животное веками, а то и тысячелетиями, вершит за нас самую потную работу - тянет крестьянский плуг, возит лес из тайги, воюет и так далее. Предлагаю в селе Покровском поставить лошади памятник, а прежде на тот памятник, конечно, надо подсобрать денег. Затея дорогая, один я такой воз не потяну. Я исключаю из своего аванса двадцать пять рублей на питание в столовой, остальные несу на книжку в сберкассу. Смеяться открыто геологи над Витей не посмели и перечить eмy не посмели: Ковшов был вспыльчив, к тому же имел весьма увесистые кулаки. Братва неохотно (чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало!) покидали в чей-то берет кто рубль, кто трояк, кто полтинник. Некоторые опять крутили пальцем у виска: стронулся малый, и неизлечимо, видать, стронулся! Хорошо еще, что холостой, иначе семья бы без кормильца осталась. Пострадает разве только Клавка Царева, так и страдать ей долго невозможно: сразу другого хахаля присматривать станет - года-то уходят. Общая же обстановка в колхозе сложилась тревожная, как ни крути, а люди чуть ли не кожей чувствовали присутствие где-то совсем рядом некоей силы, имеющей обыкновение творить чудеса. Селяне поняли, что они уже не безусловные хозяева положения, а сознавать это весьма неприятно. Некоторая, более отсталая, часть населения начала поговаривать о конце света. Нездоровые последствия вызвала акция милиции и ученых молодых товарищей, распорядившихся увезти темной ночью все подчистую товары со склада и прилавков магазина. В накладе не остался лишь пенсионер и бывший председатель сельского Совета Иван Васильевич Протасов, он, как известно, вырвал свое - полную справу для жеребца по кличке Маршал. Злые языки утверждали, что Клавдия Царева успела прихватить немало от щедрот неизвестного поставщика, но ведь это надо было еще доказать. На торговых работников изредка ведь и поклеп возводят, не без того. В районные организации и дальше послана коллективная жалоба о том, что население Покровки кровно обижено бесцеремонностью некоторых чиновников, наделенных властью и полномочиями. Они, эти бездушные чиновники, переправили в неизвестном направлении дефицит в виде транзисторов, цветных телевизоров (подробный перечень товаров прилагался), как подозревается, с целью распределения между собой. В конце жалобы было сказано, что труженики Покровки это дело так не оставят и востребуют потерю во что бы то ни стало. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1 - Ты бы ко мне не ходил пока, работать мешаешь! - Сидор Иванович Ненашев положил очки на стол и тяжело вздохнул. Он остался у себя в кабинете, чтобы разобраться с бумагами, обмозговать кое-что, а тут опять Гришку Суходолова принесло. Гриша явился со своим телевизором, черным и плоским, поставил его на стул в углу, осторожно прислонив к спинке, повел рукой и поклонился: прошу, дескать, глядеть и радоваться. Ненашев надел очки, опять снял их и положил перед собой. Экран был глух и черен. - Ну, и что? - Только счас казал. Никиту Лямкина казал, понял! - Так не показывает же ничего? - Раз начал - покажет: он иной раз с перерывами работает. Во, начинается! В кабинете потемнело и пригасли люстры, лампочки замигали и совсем перестали светить. - Опять электрики, язви их в душу, что-нибудь там ремонтируют! - Не! - весело ответил Гриша Суходолов и снял кепку с головы, бросил ее на стул. - Это он энергию берет, телевизор. Я уже замесил: берет. Ему мало требуется, минут через пять все будет в порядке. Ты отдохни пока, Иваныч: счас голубой экран засветится, как пишут в газетах. Я тебе говорил уже, что от Фединого комбайна только кусок остался, я неделю его в портфеле таская, следователь все допытывался - он за мной бегал! - зачем ты подобрал этот камень? А я, мол, камни собираю. Да. Вчера в районе был, там при молзаводе лаборатория есть, я и отдал тот кусок девчонкам на анализ: ответьте мне, товарищи химики, из каких элементов таблицы Менделеева состоит сей предмет? Что можем, сказали, то и сделаем. Да. - Ничего они не могут, у них примитивно там все: кислотность молока да жирность определяют. Не тот профиль. - Пусть потрудятся. Там одна с высшим образованием есть - кумекает. - Не все ли равно, из каких, понимаешь, элементов комбайн состоял. Нет его, комбайна-то! И не будет. А машина мне понравилась. - Попросишь Федора, езде сварганит. - Не сварганит, у него теперь другие планы: последний раз богом интересовался. Он, видать, сначала хочет разобраться в духовной, понимаешь, сути человеческого общества, картошка его не занимает. - Оно, конечно, мужик в самую суть нацелился, ему не до овощей и корнеплодов. - Вот именно, не до овощей. Распыляется, нет у него программы. И запутается он, слово даю, запутается. - Ты скажешь тоже - запутается! Это с его-то уровнем. Смешно! - И ничего нет смешного. Одно дело комбайн спроектировать, совсем, понимаешь, другое - разобраться, чем мы дышим. Тут с лету-то рубеж не взять, нет. Ведь часто наши поступки лишены здравого смысла. Сами в себе мало понимаем, а уж со стороны наши страсти - темный лес. - Я думаю, они все могут. - Кто это? - А пришельцы. - Думаю, и они не все могут. Ты вот иго, ты забирай свой патефон и мотай отсюда - мне, видишь ли, некогда. - Ты меня обижаешь, Иваныч! - Гриша Суходолов пристально посмотрел на люстру, что висела над столом председателя, и лампочки тотчас же зажглись, телевизор засветился сперва пронзительно-белым светом, потом голубоватым, и во весь экран выпукло и ясно проявилось лицо Никиты Лямкина с жарко сорящими глазами. Никита виделся до последней волосинки на бороде, даже капельки пота виделись на узком переносье. Послышался, приближаясь и набирая густоту, хриплый голос. Лямкин читал стихи. ...Вижу: с птицами ранними поднимаясь чуть свет, По Руси бродят странники С незапамятных лет. От селенья К селенью, От реки до реки Бродят, будто явления, По земле чудаки... Читал Никита распевно и качал острой своей неприбранной головой: Бродят дальними странами, Жить, как все, не сумев, Неразгаданно странные И себе на уме... Стихи Ненашеву понравились, он собрался было что-то сказать Грише, но не сказал ничего, наверно потому, что изображение Никиты помельчало, отодвинулось, встали далеко и близко горы, до самого ночного неба бился, вытягиваясь и обладая, большой костер, смутно блестела река. Между зубчатыми вершинами гор плыла, луна - белая и круглая. У костра сидели люди, человек, на глазок, десять. Это была молодежь в новых штормовках, видать, туристы. Никита Лямкин возвышался на пеньке, в руке он держал палку, которой шуровал костер. Чуть дальше, у воды, сидели собаки. Слышно было, как цедится ветер сквозь деревья, от огня разлетались красные искры. - Ребятишкам лапшу на уши вешает! - Гриша Суходолов закурил папиросу и поскреб затылок пальцами? - Это он может, трепач редкостный. - Беседуют, чего ж, - председатель Ненашев, в отличие от главбуха, не спешил осуждать Никиту. - Отдыхают, им хорошо! Я бы вот тоже посидел так. - Кто же тебе мешает посидеть так? - Дела, мешают. - Отдыхать ты не умеешь, верно. И нечем гордиться. - Нечем, правильно, - Сидор Иванович вдруг почувствовал въяве, как речка там, на экране, пахнет рыбой, еще пахнет она тальником. Тальник имеет запах горьковатый и томный. - В бане уже сто лет не парились, айда сегодня, а? - Когда сегодня-то? - Да хоть счас, сами подтопим, сложно, что ли! - Погоди-ка! Слушай. Сквозь шорохи и треск донесся сперва слабо, потом и отчетливо голос Лямкина: - Вот выспрашиваете, товарищи, кто я? Сам не знаю. Странник я, наверно. Любопытствую. Есть у меня мечта, товарищи, написать большую поэму - исповедь, под названием "Земля". И в той поэме, я ее уже начал, поразмышлять о судьбах человечества, о том, что мы имеем и чего достигли в муках, но больше о том, что потеряно нами невозвратно, может быть, и теряется сегодня. Кто-то, видать, нечаянно, провел рукой по струнам гитары. Струны гудели долго и надрывно. Потрескивал сушняк в костре, сопел ветер. Никита поднял руку, требуя тишины и внимания, но в это мгновение экран подернулся пеплом, перекосился, и сразу возникла на нем городская улица. На той улице, плотно забитой автомобилями, было много людей, было много суеты и мельтешения, звучал откуда-то сверху полонез Огинского, крупным планом вдруг выплыла вывеска - золотые буквы на черном фоне - "Госплан СССР". Изображение растекалось, будто вода по стеклу, колыхнулось, и проявился тут же огромный кабинет с зашторенными окнами. За державным полированным столом сидел плотный человек, сквозь редкий и седой его волос просвечивала розовая макушка. Даже со спины было замечено, что товарищ за столом весьма раздражен. - Что вы имеете в виду? - спросил хозяин кабинета у кого-то. Видимость расширилась, и Гриша Суходолов хлопнул в ладоши. Хлопнул он в ладоши потому, что в кабинете, фривольно закинув ногу на ногу, сидел Федя пришелец и очки его сверкали весьма обличительно. Сидел он довольно далеко от стола, за которым высился товарищ с багровым и сердитым затылком. - К большому человеку Федор-то проник! - сказал Гриша Суходолов и покачал головой с укоризной. - К большому, - согласился Ненашев. - Насчет бога или по другому какому вопросу, интересно? Наметанным глазом председатель определил, что пришелец Федя достиг или первого зама, или даже Самого, потому что официальное лицо имело в редких седых волосах пробор, ровнехонький и прямой, будто проложенный по шнуру. Такие проборы лелеют, их не ломают руками, они лежат в полной сохранности с утра до поздней ночи, потому что чиновники первого, так сказать, ряда весьма скупы на жесты и слова, они тратят себя рачительно, как средства из кассы взаимопомощи, они не умеют отдаваться порыву и мелким страстям. Федя пришелец не испытывал робости перед высоким положением собеседника и даже слегка покачивал ногой. Часы над дверью, плоские и с белым циферблатом. электрические, показывали четверть десятого. "Рабочий день, значит, только начинается, - прикинул Ненашев, - На свежую голову разговор идет". - Так что вы имеете в виду? - холодно осведомился первый заместитель иди даже Сам. - И как вы сюда попали, день сегодня неприемный? - Видите ли, - ответил Федя, все покачивая ногой. - Я имел в виду показатели по валу. Это ж в корне ээ-э неправильно, когда конечный результат, товар, то есть, измеряют метрами, килограммами и рублем. Я посчитал на досуге и пришел к печальному ээ-э выводу о том, что примерно двадцать процентов усилий промышленности как это... вылетает на воздух. Или на ветер. - Цифры ваши, - назидательным тоном сказал Сам или первый заместитель, - с потолка взяты. Но как же вы сюда попали - у нас ведь пропускная система? Федя на прямой вопрос не ответил, но перестал качать своим ботинком весьма диковинной формы. - У меня нет времени заниматься пустопорожними разговорами, дорогой товарищ. И ведь, потом, вы слабо владеете экономическими категориями, весьма слабо, должен вас огорчить! И все-таки еще раз: кто вы такой и как вы сюда подали? - Я издалека, - сказал Федор, блестя очками. Слышно было, как вершится мыслительный процесс под индонезийской шапочкой на его голове - под шапочкой щелкало и трещало. - Издалека я. - А конкретней? - Я - пришелец, так во всяком случае зовут меня в селе Покровском, Дарьинского района. - Я - из другой галактики. - И прямиком ко мне? - затылок первого заместителя или Самого напоминал теперь цветом молочного поросенка в жаровне. - Благодарю за честь, но мне, повторяю, некогда. Как-нибудь в другой раз мы потолкуем о валовых показателях в народном хозяйстве. Мы несовершенство нашего хозяйства вполне сознаем, к слову. Мы ищем и находим. - Долго ищете. Я где-то читал. Как это? Рубите сук, на котором сидите. Так? - Не так! - Хозяин нажал кнопку сбоку стола, и в дверном проеме кабинета появился молодой человек, дюжий и одетый с иголочки, тоже с пробором в черных, с лаковым блеском, волосах. Пробор делил голову ровно надвое, будто у псаломщика или мироеда, какими их рисовали на старых плакатах. Появился молодой человек и замер на пороге в полупоклоне, он успел однако вопросительно поднять брови, заметив постороннего, не записанного на прием. - Вы пустили ко мне этого товарища, Виталий Васильевич? - спросил хозяин ровным голосом, в котором, если вслушаться, присутствовал металл. - Нет. - Как же он проник сюда? Виталий Васильевич, референт наверно, пожал могучими плечами и уставился на Федора Федоровича по-бычьи, в глазах его была угроза. - Сей момент нашего Друга сердечно под локотки выведут! - сказал председатель и засмеялся, - Он не даст, он не привык к такому обращению! - Вот именно, он не привык, потому и даст. Пока председатель и главбух перебрасывались словами, не отрывая внимания от экрана телевизора, пришелец под конвоем референта уже миновал добрую половину кабинета в направлении к выходу. Референт Виталий Васильевич вел Федора полуобняв, как санитар тяжело больного. Пришелец успел сказать: - У меня есть время, энергия накоплена, и я только ээ-э... начал беседу. У меня к вам много вопросов! - Зато у меня нет времени! - холодно отрезал хозяин кабинета. Экран окрасился угольной чернотой, потом, спустя минут пять, вкось, кусками, обрывками, промелькнула желтая машина "скорой помощи", и опять изображение погасло. Ненашев вздохнул с печалью и наморщил лоб: - Все! Кинули нашего друга сердечного в дурдом. - Он не позволит! - запротестовал Гриша Суходолов с такой страстью, будто Федора отвезли на "скорой" К сумасшедшим по прямому указанию председателя колхоза. - Ведь это же позор, это же, понимаешь, нестираемое пятно на репутации землян, это же безобразие! - Ничего, вывернется. - Кто это вывернется? - Федор. Ему такие перетряски весьма полезны. - Скажешь тоже! Почему? - Поймет, что наскоком ничего путного не свершить. Ему бы исподволь вникать в нашу жизнь, а он сразу все постичь хочет, вот здесь и есть его заглавная, понимаешь, ошибка. Уяснил? - Не совсем. - Молод еще. Ступай, работай. Или спать ложись. - Что же дальше будет, как думаешь? - Дальше еще хуже будет: коли начал путаться наш лучший друг, то до полного морального краха запутается. - И погибнуть может? - Такого, полагаю, не случится, но лиха хватит парень, жалко мне его! - Пожалел волк кобылу! - Иди спи. Или читай. - Иду! - Гриша вдруг озлился не на шутку: - Все умные, один я дурак, один я ничего не знаю! У Федора-то план имеется, по плану он действует, понял! - Ну и что? Пусть по плану действует. Ты ступай. Ступай! И фанеру свою забери, чтоб глаза мне тут не мозолила, теоретик еще нашелся! Гриша молча, с прямой спиной и поджатыми губами (под мышкой он нес телевизор), вышел прочь. Ненашев опять вздохнул, глядя рассеянно вслед своему главбуху, взял со стола очки, криво воздел их на нос и подвинул к себе папку с надписью "текущее". 2 Гриша Суходолов, как было сказано, удалился обиженный, а председатель надолго задумался и даже закрыл глаза, испытывая легкое кружение в голове, он боялся вспугнуть видение, которое явилось нежданно его внутреннему взору. Увиделась председателю пыльная дорога, обегающая песчаный взлобок. Вдали стояли сосны, озолоченные солнцем, небо было пегое, пахло мятой и нагретой хвоей, вверху кругами плавал коршун, трава никла в полном безветрии. "К чему бы все это?" - думал Ненашев и не открывал глаз. Он уже знал, что картина явилась из далекого, далекого детства, и пришла она не просто, а разбужена навязчивым желанием получить ответ на какой-то вопрос. Следом Ненашев увидел себя мальчишкой, идущим по горячей и мягкой пыли, как по облаку, идущим на звук свирельки. Звук был тягуч и переливчат. В свирельку дудел пастух Митрий, худой и маленький, с острой бородкой на лице цвета старой бумаги, с глазами мутной голубизны, какие бывают у новорожденных. Митрий явился из ниоткуда однажды и нанялся в пастухи. Когда его спросили деревенские власти, кто, мол, ты, откудова и куда путь держишь, он ответил, подняв над головой острый палец: - Я - гражданин свободного духа. Мужики покрякали и вынесли приговор: - Хрен с ним, вроде непьющий. Митрий поселился на краю деревни в заброшенной избенке и народу не докучал, жил тихохонько, пребывал в глухой задумчивости и ночами глядел на звезды, да на свирельке выводил музыку, сотканную из печали. Про гражданина свободного духа плелись всякие байки. Утверждалось, будто этот человек является отпрыском дворянского рода и молодость его была наполнена разгулом и лиходейством, но после и враз грянуло раскаяние. Другие опять же бились об заклад, что Митрий натурально известный казнокрад, сбежавший с каторги: был слух также, что это поп-растрига, а также монах, нарушивший обет... Свободный дух пастуха витал на самой головокружительной высоте, его не интересовали ни деньги, ни пища, холод и зной он переносил одинаково легко, круглый год носил лапти и обзаплатанный зипун. Был он весел и легок, речь его была нещедра и не всегда понятна, он больше молчал, и с его губ не сходила блаженная улыбка. Сидорка Ненашев, пацан особой бойкоты, бегал к Митрию в поле слушать свирель, носил, как подарок, за пазухой свежий хлеб, испеченный матерью, и обязательно вприклад головку лука. Митрий завещал ему одно: - Ты больше слушай да вникай, малец. И - обогатишься несказанно. Счастлив тот, кто умеет удивляться. Так-то, брат мой. ...Сидор Иванович открыл глаза, плотно налег на спинку кресла и вздохнул с облегчением: он понял, по какой причине возникло видение. Пастух Митрий был разительно похож на Никиту Лямкина. Или Лямкин похож на Митрия? Не все ли едино в сущности-то! Никита Лямкин спустя столько лет повторяет путь приблудного пастуха, тоже становится гражданином свободного духа, разве не так? Расскажи кому, так ведь не поверят. И похожи - ну, как две капли воды. Сплошные загадки в этом мире, если разобраться. Председатель начал вспоминать, куда же в итоге девался пастух Митрий? Кажется, встал однажды с тощей котомкой за плечами, прикинул, куда двигаться - на восход или на закат? - и растворился в безбрежности, чуждый мелочам. Или помер в одночасье и был похоронен где-нибудь за кладбищенской оградой? Председатель теперь не помнил, как ушел из видимости, Митрий, которого сладко жалели деревенские бабы. - Господь с ним! - вслух сказал Ненашев. - Явился, пропал, а след вот оставил. Сколько лет минуло, а вспомнился. И светло вспомнился. Это - хорошо! Хорошо это. Ночь выпала звездная, селянские будни текли чередом. И это тоже было, по разумению председателя, весьма и весьма хорошо. 3 Олег Степанович Ольшанский аккурат в тот момент, когда председатель Сидор Иванович Ненашев думал про пастуха, переживал неловкий семейный момент. Следователь сидел в спальне на пуфике и смотрел в угол, он боялся, что его мысли будут прочитаны по выражению лица. Следователя вдруг озарило открытие, что жена его Валерия в профиль похожа на плотницкий молоток. "И почему я раньше этого не замечал? - рассеянно и грустно размышлял он. А жена Валерия, высокая, худая, в неглаженом байковом халате, размашисто ходила по комнате и складывала в раскрытый чемодан разнообразнейшую женскую сбрую. Валерия сделала зачин: - Ты меня никогда не любил! По сценарию муж должен был тотчас же опровергнуть столь нелепое и оскорбительное утверждение, но он смолчал, тогда слова были повторены тоном выше: - Я уверена: ты меня никогда не любил! - Ну, зачем уж так-то? - робко и без подъема ответил Олег Степанович и шумно подышал носом, сознание его судорожно двоилось, изо всей мочи он старался тут же представить тот первый и незабвенный вечер, когда познакомился с будущей своей женой. Валерия была активисткой на экономическом факультете и после торжественной части (были октябрьские праздники) пела со сцены песню "Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки..." Голос у нее был чуточный, тонкий и потому очень трогательный. Потом Валерия плакала за кулисами, Ольшанский же, студент четвертого курса, юрист, утешали ее с приятелем как могли. По ходу выяснилась подробность: Валерия, оказывается, к самодеятельности имеет весьма косвенное отношение, но получилось так, что солистка, исполняющая треклятые "Стежки", закуражилась и сбежала на торжества к горнякам, где училась ее любовь Борис Некрасов. Это было, конечно же, несправедливо по всем статьям, и Ольшанский, нежная душа, готов был сам петь дальше, лишь бы комсомольские секретари не третировали девушку, ответственную за вечер. - Мама правильно заметила (мама - заслуженная учительница и преподает ботанику), что ты рационален и глух к чужой беде! Ольшанский раздвоился еще пуще, поскольку тужился вспомнить, какое было на Валерии в тот вечер платье? - Ты уж это... ты уж слишком. "Синее на ней было платье, белым горошком еще. Шея у нее была тонкая и беззащитная". - Маме в наблюдательности не откажешь: она - психолог! - Конечно, психолог, должность такая... - Хорошая должность, благородная! - Жена швырнула в чемодан ночную рубашку с кружевами понизу и остановилась, руки в боки, глаза ее блестели дерзко, кончик острого носа покраснел. "Сейчас заревет! - догадался Олег Степанович. - И я исполню свою предначертанную роль - пойду на кухню за водой. И так далее". Под "и так далее" подразумевался ритуал примирения. "Однако на море я все равно не поеду!" - Я тебя не понимаю, абсолютно не понимаю! - закричала пронзительным голосом Валерия и притопнула ногой, обутой в тапок с кроличьей оторочкой. Внушительного звука от ноги не получилось, и Олег Степанович робко улыбнулся, взывая к миру. Однако он напрасно взывал - лицо жены нисколько не прояснилось, и карие ее очи буквально стреляли. Ольшанский впал в полное уныние еще и потому, что воспоминания о первой любви не прибавили ему умиления и не дали позыва тотчас же уступить, как это бывало раньше. Всегда. - Я не поеду, - сказал Ольшанский тихо, но и решительно. - Я к участковому Голощапову подамся, он звал. - Хотелось объяснить жене, что Черное море - хорошо, конечно, но тайга - лучше. На Черном море слишком много люда. Праздная и богатая толпа смущала, подчеркивала ежеминутно ущербность рядового труженика, складывающего денежки по копейке, чтобы полежать на заброшенном пляже, выстоять очереди в столовую, чтобы снять сырую и темную комнату у черта на куличках. И вообще... - Дался тебе этот Голощапов! В тайгу твою мы всегда съездим, она - рядом, а море есть море. Ребенок вот не дождется, когда мы наконец соберемся (в чемодан, распластавшись, полетела очередная тряпка). Пока молодые, надо мир смотреть. Мама верно говорит: море укрепляет здоровье и нервную систему. Мать Валерии имела скучнейшее свойство выкладывать банальности с таким видом, будто походя делала открытия поистине вселенского охвата. - Ты вот сибирячка, - сказал Ольшанский. - А Родины своей совсем не знаешь. Впрочем, я тоже. - Чего это я в твоей тайге не видела? Пусть другие комаров кормят, я отдохнуть хочу по-человечески, вот что, дорогой. Имею я право с ребенком отдохнуть как следует? - Какой уж там отдых, мытарство одно! - Олег Степанович вспомнил, как клянчил у жены мятый рубль на стакан вина (деньги текли рекой на покупку вещей, так сказать, не первой необходимости), и ему сделалось совсем тоскливо. - А в тайге твоей разве не мытарство? - Там - покой и тишина. А петух, например, у Голощапова? Красавец и, представь, личность, да! Умнющий - спасу нет! Кот, правда, тоже ничего, но петух по общему развитию на голову выше. - Кто кого выше!? - жена Валерия брезгливо фыркнула и опять притопнула ногой. - Петух выше по развитию. И зовут его - Прокопий. - Кого зовут? - А петуха. Валерия зарыдала, наконец, закрыв лицо полотенцем, вынутым из шифоньера, она не успела переправить его в чемодан. Олег Степанович некоторое время еще смотрел в угол, потом на цыпочках подался в прихожую собирать свой рюкзак. Жена бросила в спину ему такие слова: - После отпуска подаю на развод! - она прибегла к крайней и роковой мере, чтобы склонить мужа на принципиальную уступку, однако, в ответ ничего не услышала и упала на диван плакать дальше - до тех пор, пока не иссякнут слезы. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 1 Страсти в селе Покровском не улеглись, они приняли, я бы казал, более скрытые, но не более устойчивые формы. Да иначе и быть не могло: людям надо было работать, а не смотреть в небо полными сутками. Обсуждать бесконечно события, всем теперь известные до последней черточки, до последнего штриха, тоже надоело, догадки, какие только доступны воображению среднестатистического гражданина, были высказаны келейно и принародно, вслух. Наступила пора ждать событий, призванных расставить все акценты и прояснить истину. Но вот события отчего-то шибко подзадерживались. Наиболее активная часть населения под предводительством бывшего председателя сельского Совета Ивана Васильевича Протасова писала жалобы, и в тех жалобах подчеркивалась с особой настойчивостью вопиющая несправедливость по линии товаров народного потребления и широкого спроса, конфискованных милицией на том основании, что те товары поступили на склад магазина без ценников и фактуры. В жалобах прямо намекалось, что щедрому поступлению торговой точки села Покровского кто-то там, наверху, приделал ножки и рядовые труженики останутся у разбитого корыта. Центр же пока молчал, поскольку лаборатории и научные институты, куда товары с Покровского склада были отправлены на экспертизу, никакого заключения пока не вынесли. Наука пока, увы, не имела понятия, как разрешить проблему: всякая попытка вскрыть с предельной осторожностью ту или иную вещь кончалась плачевно - аппаратура истаивала, как лед на сковородке, истаивала без следа и даже без запаха. Ценный потребительский товар, таким образом, изводился на корню, ясности никакой не было, и отвечать, значит, было нечего. Правда, облторг (дело привычное!) прислал в адрес Ивана Васильевича Протасова косноязыкое разъяснение, смысл которого сводится к тому, что вагон с дефицитным поступлением исключительно по вине железной дороги был расписан в село Покровское, хотя фактически предназначался для областного центра и потому совершенно справедливо ошибка была в конечном итоге поправлена. Протасов (не на того нарвались!) тотчас же оседлал жеребца по кличке Маршал (серого, в яблоках) и наметом поскакал для начала в райцентр, чтобы потрясти тамошних бюрократов, а потом уж двигаться дальше, но как только всадник миновал окраину районного городка, все важные конторы опустели: Протасова панически боялись пешего, но пуще - конного. Жеребец, было замечено, придавал старику дополнительную дерзость. Так что лихая скачка в новом седле с серебряной насечкой не придала Ивану Васильевичу никакой дополнительной утехи. Завмаг Клавдия Царева за две последние недели исключительно осунулась, она, подобно угнетенной мусульманской женщине, закрывала лицо до глаз черным платком и не ходила - бегала по селу, чтобы не слышать бесконечных "когда?" и "почему?". Откуда ей было знать, "когда?" и "почему?" - она ведь человек маленький, и есть у нее начальство повыше, как и у всех прочих. Клавдии не верили, ее презирали теперь и советовали уезжать, пока не поздно. Все ее покинули, даже друг сердечный Витька Ковшов отвернулся, всецело захваченный навязчивой мыслью о том, что в Покровском должен стоять памятник Лошади. Витька иной раз и заглядывал к Царевой на огонек, но не присутствовало в его ласках былого жара - полюбовник был скучен и вял. Кому он такой нужен! Клавдия не привыкла подолгу задумываться над смыслом жизни и прочими тонкостями, в противоположность той же, к примеру, Вере Бровкиной, доярке и сожительнице Никиты Лямкина, которая говорила соседкам, пробующим ее утешать: - Первый мой супруг, Афанасий, мужчина был самостоятельный - пил в меру и откладывал деньги на автомобиль, потонул он в речке, и я, конечно, плакала, а этот (то есть Никита), хоть и шалапутный, но совсем безвредный и никогда меня не обижал, все только винился: я, грит, Варя, покину тебя, если что, только скажи. - Но и сказала бы: с его ж толку-то - ничуть! - Он нежный. Вам этого, бабы, не понять! - Где уж нам такое понять! Варя возвращалась с фермы, садилась на крыльцо и дотемна смотрела вдаль, куда, вихляя, уходила сельская дорога. Она уходила в большой мир, где затерялся, и, видать, невозвратно, Никита Лямкин, нежная душа, бессребреник и неудачник. - Господи! - вздыхала доярка Варя. - Хоть бы вернулся, я ведь жду. Без него - скучно на этом светушке, ой как скучно! Под закатным солнцем дорога текла, как расплавленная медь, тайга, неразличимая и темная, сливалась с небом и выплывала из небытия опять, когда поднималась луна, и звезды, будто капли смолы, плотно застилали горизонт. "Сегодня не пришел. Завтра, может, возвернется - ведь я жду, ведь мне он нужен", - думала Варя. Она верила, что на свете есть справедливость и та справедливость однажды всенепременно торжествует. 2 Сидор Иванович Ненашев был одет в синее спортивное трико с лампасами и напоминал внешностью тренера по хоккею Тарасова. В руках он держал книгу маршала Жукова, которую как раз читал. Гриша Суходолов аккуратно снял синтетическую курточку и повесил ее в прихожей, стряхнул с волос воду - на улице хлестал ливень, - снял также мокрые ботинки и уж потом поставил в угол телевизор, с которым последнее время не расставался. Гриша спал мало, и глаза его были красные, как у кролика, но шустрота его не покидала. Сидор Иванович знал, что к работе Гриша относится последнее время без азарта, текущие заботы сами собой переложились на плечи Веры Ивановны Клиновой, и она начала даже помалу худеть, придавленная ответственностью. И вздыхать она стала еще длинней, а плакать - чаще. - Тебе, милый, уже выговор полагается - за халатность в работе, - сказал председатель, не поздоровавшись. - Хоть два записывай! - ответил Гриша дерзко и вытер мокрую ладошку о штаны. - Не могу я сегодня работать, как раньше, вот и все! - Почему же это не можешь, что же тебе мешает? - Пришельцы мешают. Лично Ненашеву инопланетянин Федя надоел: был он, кажется, слаб характером и суматошен. Председатель не мог понять, почему тот медлит, не мог понять, чего он, собственно, добивается. Наводит только тень на плетень и ничего больше. Под ногами только болтается. - Пришельцы! Они - сперва пришельцы, потом и ушельцы, а тебе, Григорий, лететь некуда, разве что в тюрьму. Твоя должность не только умения, но и бдительности требует. - Председатель Ненашев после этих слов назидательно воздел палец. - Бдительности, понимаешь! Подмахнул однажды бумажку не глядя и - до свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути, как в песне поется. По минному полю ходим, Григорий! - По земле ходим. И не стращай. Ты лучше погляди, что на свете происходит, - Суходолов водрузил свой телевизор на стол, отодвинул книгу, положенную давеча председателем, и прислонил инопланетный аппарат к высокой вазе, в которой никли цветы жарки, принесенные на днях Верой Ивановной Клиновой. "Опрокинется ваза, она же хрустальная! - обеспокоился Ненашев. - К пятидесятилетию коллектив дарил!" Подумал так и сразу забыл про эту свою тревогу: телевизор показывал опять Никиту Лямкина. Никита курил сигарету, слегка щурился от дыма и, наморщив лоб, теребил пальцами бороду. Напротив Лямкина за небольшим канцелярским столом сидел младший лейтенант милиции, дюжий и румяный (изображение давалось в цвете), за спиной милиционера был виден портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского. - Я вот не курю, - сказал лейтенант и снял фуражку. - Курить - здоровью вредить. - Это - хорошо. - Что хорошо? - А что не курите. Я хотел бросить, да воли не хватает, втянулся, видите ли. - Втягиваться - всегда опасно. Так что же мне, с вами делать прикажете? Никита пожал плечами и загасил докуренную до ногтей сигарету о каблук сапога, поискал глазами, куда спрятать ошнурок. Пепельницы не оказалось, и сигарета была запихана в полупустой спичечный коробок. - Действуйте, как вам предписано, - ответил Лямкин. - Закон есть закон. - Жалко мне вас! - лейтенант горемычно вздохнул. - Человек вы спокойный, непьющий. Странно, что непьющий, кстати. - Почему же странно? - Все тунеядцы - алкаши. И паспорт у вас в порядке. Есть паспорт? - Есть паспорт, вы же его смотрели. - Цель ваших скитаний? Я таких, как вы, не понимаю! - Лейтенант по-кавказски прижал ладонь к сердцу. - Решительно не понимаю. - Цель? Извольте: познание мира. - И долго вы его будете познавать? - Полагаю, до конца дней своих. - А работа, труд на благо общества, как в Конституции записано? - Я же не побираюсь, на хлеб себе зарабатываю - дрова пилю, плотничаю помаленьку. Ну, и всякое такое. - Вот именно, всякое такое. И собак за собой водите. Собаки-то вам зачем? - Общаемся. Собаки во многом лучше людей. У собаки чувство благодарности непроходяще, в отличие от нас. - Мудрено вы что-то... Председатель Ненашев с осторожностью вытащил из вазы увядшие жарки, бросил их в ведро на кухне, а когда вернулся в горницу, сказал, зевая: - Скучная у них беседа течет, спасу нет, какая скучная! И смотреть дальше не буду. - А ты смотри, однако! - Гриша Суходолов навалился локтями на стол, выгнул спину и замер, он часто мигал и тряс головой, будто набрал в уши воды. - Ты смотри! На экране не было уже ни Лямкина, ни упитанного милиционера - там мельтешил небольшого роста человек в военной форме цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У человека были маленькое желтое лицо и лысая голова, внешностью он напоминал учителя из захолустья. Человек нервно ходил по комнате, вероятно, по кабинету, обставленному старинной мебелью, на кожаном диване возле белой резной двери сидел пришелец Федя. Сидел он опять в вольной позе, и черные его очки блестели. - Мне интересно, - сказал Федя медленно и тихо, - почему вы считаете себя правым и почему не посещает вас сомнение, так свойственное людям, населяющим эту благословенную планету? - Борцу не дано сомневаться! - отрезал маленький человек резким птичьим голосом и с маху сел в кресло возле столика с телефонами. Телефонов было много. - С генералом вроде толкует? - высказал догадку председатель. - Не наш генерал-то. - Это в Южной Америке где-то, по-моему, - Гриша Суходолов будто прилип к столу локтями и не менял позу. - Я за окошком пальму видел, была там пальма. Человек в кресле потрогал пальцами погон с белыми звездами и нахмурил негустые свои брови. - А каким путем вы сюда попали, господин? Пришелец Федя гнул свое: - Так почему же вы считаете себя всегда правым? Какая мораль позволяет вам убивать? - Я возглавляю борьбу против коммунизма, и это все объясняет. Еще раз спрашиваю, как вы сюда попали? - Но ведь вы убиваете и не коммунистов? Вы убиваете всех подряд. - Не всех подряд - сочувствующих убиваем. - По каким же признакам вы определяете - сочувствует человек или не сочувствует? - У моих людей на этот счет безошибочное чутье. Какую газету вы представляете, и как вы попали в этот кабинет? - Но вы не ответили на мой вопрос? - Заруби себе на носу, писака: великое дело требует великих жертв, и правое дело не нуждается в оправдании. Убиваем невинных? Может быть. Но история простит нам частности. - Вы рассчитываете попасть в историю, господин диктатор? Председатель Ненашев поддернул сползающие штаны с лампасами - была у них слабая резинка - и покрутил головой с осуждением: - Арестуют ведь бедолагу - к диктатору залез. К диктатору банановой республики. - Сальвадор? - Может, и Сальвадор. Может, Гондурас. Ему там быстренько голову открутят. - Он сопротивляться будет, он их победит! - заявил Гриша Суходолов и рубанул ладонью воздух. - Не на того нарвались! - Поглядим... Лысый диктатор между тем добела сжал губы и указательным пальцем, неуловимо легко и быстро, нажал на столике кнопку. Пришелец Федя или не понял, или же не хотел понять, что за ним сейчас придут, он не переменил даже позы - сидел вольно, развалясь, и покачивал правой ногой, обутой в ботинок с трехэтажной белой подошвой. - Ты какую газету представляешь? - задал опять вопрос диктатор и жестко сощурился, поворачиваясь лицом к безмятежному Феде. - Я ээ-э... сам по себе. Я представляю внеземную цивилизацию, весьма, знаете, далекую. Так вы все-таки не ответили: где же тот эталон, который четко определяет - враг перед вами или друг? - Не качай ногой! - пронзительно закричал вдруг диктатор, и лысина его налилась заревой краской. - Меня это нервирует! Коробка на голове пришельца защелкала весьма энергично, некоторое время длилось молчание, затем нога в тяжелом ботинке была убрана с колена и перестала качаться. Диктатор поднялся с кресла, резная дверь широко растворилась, в кабинет ворвались молодчики в беретах, человек пять, здоровенные мужики, они схватили Федю за руки, легко сдернули с дивана и поволокли прочь. Тут экран почернел, телевизор отключился. Гриша Суходолов мешком свалился со стула и начал яростно чесать затылок. - Что-то ведь делать надо! Угробят парня эти каты, а? Может, телеграмму куда дать, "молнию": так и так, в банановой республике фашиствующие молодчики инопланетянина давят, а он неприкасаемый? - Прикасаемый, видишь, очень даже прикасаемый, они его, как лапшу, свернули! - ответил председатель в сердцах и опять поддернул штаны, у которых была слабая резинка. - С телеграммой ты пустое затеял, Гришка! - Но ведь надо что-то делать, Иваныч! - Надо бы вроде, да коротки наши руки. - У тя жизненный опыт, Иваныч. Ты подумай, пожалуйста. Только сильно думай. И - быстро. - Наверно, он сам вывернется. Бить начнут не на шутку, он и вывернется, у него другого выхода просто нет. Собственный корреспондент ТАСС В. Афанасьев передает из республики Биния. Здесь происходят малообъяснимые события. Во-первых, диктатор Вилли Шмидт, полковник, возглавивший переворот (третий в этом году), на глазах присутствующих во время дипломатического приема по случаю смены американского посла в саду королевского дворца застрелил из пистолета своего телохранителя по прозвищу Джон-Вонючка только за то, что тот прихлопнул бабочку, кружившую возле. Диктатор, как заверяют очевидцы, даже всплакнул, жалея бабочку. Во-вторых, в одну ночь с десятого на одиннадцатое июня сего года разом опустели все военные склады правительственных войск, больше того, бесследно исчезло личное оружие как гвардии, охраняющей королевский дворец, так и десантных батальонов, предназначенных для борьбы с повстанцами. У повстанцев, по свидетельству местной прессы, оружие тоже исчезло. Никто не имеет пока под руками убедительной версии случившегося, ходят, однако, упорные слухи о вмешательстве чуть ли не потусторонних сил, чуть ли не инопланетян. Правда, надо полагать, скоро прояснится. Собственный корреспондент ТАСС В. Афанасьев передает из республики Биния. Вечером двенадцатого июня сего года диктатор Вилли Шмидт, потомок немецких колонистов, отслужил молебен в католическом костеле, хотя близкие к нему круги утверждают, что раньше диктатор никогда особенно богом не интересовался. После молебна Шмидт, обращаясь к смущенным прихожанам, заявил, что отрекается от власти и тотчас же направляется в монастырь, где ему отведена келья с окнами на восток. В преемники Железному Вилли прочат Гудвина Кесслера, который по жестокости не имеет себе равных. Страна содрогается. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 1 - Ты вот еще почитай! - Гриша Суходолов толкнул рукой сложенную вчетверо газету, она легко покатилась по столу в сторону председателя Ненашева. Что творится на белом свете, дух захватывает! - Дух твой последнее время не тем, чем надо, захвачен. - Ты мне это уже говорил, читай! - Читаю. - Председатель Ненашев протер очки чистым платком и, нахмурясь, принялся читать. - Ты вслух читай. - Хорошо, буду вслух. Кому на руку эта мистификация? Газета "Вашингтон пост" сообщает: "Десятого июня американскую столицу потрясло недюжинное событие: все негры из числа правительственной обслуги - мусорщики, швейцары, таксисты, официанты, повара и так далее стали вдруг белыми. Первым, как теперь выясняется, неладное заметил консультант президента по вопросам трудового законодательства Джон Миллан. Утром как обычно, проходя в свой кабинет, Миллан поприветствовал секретаршу Джулию, негритянку, и остановился с широко раскрытым ртом: секретарша Джулия имела, как и прежде, черные кудрявые волосы, но лицо ее было молочно-белым и румяным, как у норвежской крестьянки. Миллан на цыпочках проследовал к себе и долго думал в одиночестве, что же собственно произошло? Поначалу этот проницательный чиновник успокоил себя тем, что Джулия начала пользоваться каким-нибудь новейшим кремом - фармацевтические фирмы нынче делают чудеса! - и следом Миллан с иронией подумал: возможно, что белые дамы из благородных домов начнут мазаться черным кремом соответственно с единственной целью пощекотать нервы своим мужьям и близким. В этот момент из окна своего кабинета на третьем этаже консультант президента заметил: сенатор от штата Кентукки, председатель комиссии по социальному обеспечению, стоит, как давеча сам Миллан, с распахнутым ртом на обочине тротуара возле своего лимузина новейшей марки и не спускает глаз с шофера, здоровенного негра, который вдруг побелел, будто известка. С этой роковой минуты и началась суета в коридорах власти. С мест поступают сообщения, что негры белеют в Штатах с востока на запад, причем перед тем как случиться массовому выбеливанию черных, большие города и отдаленные фермы на час, порою и дольше, непонятным способом лишаются электроэнергии. С заводов поступают сообщения об авариях и колоссальных убытках, виновник которых, увы, неизвестен. В овальном кабинете президента страны идут непрерывные совещания. Некоторые утверждают, что за спиной мистификаторов стоят, как всегда. Советы и все это затеяно с единственной целью подорвать мощь Соединенных штатов, внести разлад и смуту в наше общество накануне важных политических событий". Председатель Ненашев прочитал заметку единым духом, почесал висок ногтем, со стуком положил очки на стол и горестно покачал головой: - Ну, Федя! - Дает Федя! - Гриша Суходолов был, конечно, в восторге, он бросил недокуренную сигарету в пепельницу. От сигареты синей ниткой засочился дым. Ненашев брезгливо задавил окурок и ударил кулаком по столу: - Чего обрадовался сдуру, как в басне одной говорится? - А что, шевелит человечество Федя-то. Шевелит, язви его в душу! - Не в ту сторону шевелит, понял! - Не понял. - Где тебе понять! - Ты объясни, понимаешь. Любите вы, старики, оскорблять походя, крылья обрезать любите, вот что я тебе скажу! - Это же проще простого. Диктатор заплакал, так завтра другой на шею народу сядет, который совсем плакать не умеет. Оружие истаяло в банановой республике? Американцы тотчас же палача выручат, дадут пушки и прочее в большом количестве, а повстанцам где их взять? - Чего взять? - Пушки! Негде взять. И подомнут их, кровушки море прольется. Думать надо и не лезти в пузырь, не выпячивай губы-то, огурец зеленый. - Я и не выпячиваю. - Негров белыми сделал, так их пуще теперь бить будут. - Кого это? - А негров. - Остроумности Феде не хватает, он бы взял, елоха-воха, да президента Соединенных Штатов, к примеру, сделал негром, вот потеха была бы! - Телевизор твой показывает? - осведомился Ненашев с суровостью, озабоченно. - Ничего не кажет, Иваныч. Когда, значит, Федю волокли от диктатора, в коридоре уже кто-то применил дубинку, паразиты! - Ну, и что же получилось? - По голове Федю навернули, вернее, по черной шапочке, и экран погас. Телевизор иной раз включится, но как только до этого момента дойдет, гаснет напрочь. У Феди в камилавке-то видать, тонкий механизм сокрыт, и поломали его, каратели поганые, а запчастей он, наверно, не взял: не приходила в его светлую космическую голову догадка, что на планете Земля бить его начнут не жалеючи, верно ведь? - Может, и верно. Ты вот что, ты призывай в телевизор, чтобы Федор срочно прибыл сюда, - председатель обвел рукой свой кабинет. - И чтобы не мешкал: у нас, мол, беда, нам, мол, срочно требуется твоя помощь. Тревогу бей. К нам он вроде неплохо относится. - Так телевизор же не работает? - Ничего, думаю, услышит. - Я попробую... - Это отлагательства не терпит, учти. Бьем тревогу, Гриша! Сиди и зови без устали! 2 Следователь по особо важным делам Олег Степанович Ольшанский ранним утром сошел с поезда на полустанке, где возвышается мрачная гора Монашка и где пребывают в глубоком сне инопланетяне. Ольшанский интуитивно чувствовал, что истоки Великой Тайны где-то рядом, но сейчас он, освобожденный от служебных и домашних забот, не особо угнетал себя думами. Следователь сбежал по сыпучей насыпи к болотцу, сел на кочку, сиял рюкзак и закурил. В воде, вытканной зеленью, плавали головастики, плавали они толчками, выстраивались в линию и рассыпались, будто по команде. Когда они становились в линию, напоминали газетную строку, отпечатанную жирным шрифтом, когда же рассыпались, были похожи на картечь, упавшую из горсти охотника. Вдоль насыпи тек ручей и впадал в болотце устало, растравив на извилках меж камнями всю прыть. Весенний ручей умирал. Он еще на короткое время нальется силой, когда упадут проливные дожди или начнут таять коренные снега и горные льды. Ольшанский почувствовал, что кочка, на которую он легкомысленно уселся, мокрая, тогда путник наш перебрался на взлобок и лег там в тень старой пихты. Небо голубело, на его окоеме вкруговую оставались нежные облака, розовеющие на восходе, в тайге оживали птицы. Ольшанский лежал с закрытыми глазами, подложив под затылок руки, и думал о том, что поступил правильно, не известив участкового Голощапова о своем приезде, что с этой вот минуты может поступать, как заблагорассудится: можно спроворить костерок и позавтракать на природе неспешно, можно пойти тотчас же к селу дорогой или напрямки. И никто ему не указ! Мелькнуло перед внутренним взором заплаканное и потому некрасивое лицо жены Виктории, красногубое, злое. Но недолго оно мелькало - следователь ощущал, как вливается в его тело благословенная сила земли, как с этой вот минуты начинается новая жизнь, наполненная каким-то высшим содержанием. "Старею, а! - задал себе вопрос следователь и ответил на него: - Так оно и есть - старею!" Вслед за открытиями подобного толка наступает меланхолия, однако Ольшанскому меланхолия сегодня не грозила. - Я, пожалуй, счастлив! - крикнул Ольшанский и открыл глаза. Прислушался, переваливаясь на бок. Эха не было, лишь с легким посвистом летел ветер. 3 Поэт и странник, очарованная душа Никита Лямкин плыл на барже вверх по реке. Ржавую баржу тащил катер, обвешанный спасательными кругами, словно баранками. Катер сопел, как бурлак, и приветствовал встречные суда забулдыжным хрипом. За кормой завивались воронками пегие струи, там пенилась большая сибирская река, по берегу трусили лямкинские собаки: на баржу их не пустили. Никита сидел на корточках возле ящика с песком и разводил огонь, чтобы вскипятить чайку: на реке было зябко. Никита размышлял одновременно о двух вещах - о том, что неплохо было бы организовать в масштабах державы нечто вроде коммуны из собак, жестоко и легкомысленно отвергнутых человеком. На баржу Лямкин попал с легкой руки милиционера Тюрина. Этот самый Тюрин застукал нашего бродяжку в районном селе под названием Пряслино, имели они продолжительную беседу (часть этой беседы транслировал по телевизору пришелец Федя), даже квас лили из одного ковша. Тюрин добросовестно пытался вникнуть в существо забот гражданина, чья линия поведения подпадала прямиком под статью о тунеядстве. Лямкинская цель слиться с природой милиционера не устраивала, и был найден компромисс: странничать не положено - нет такой профессии, и, значит, надобно срочно хлопотать о трудоустройстве. Милиционер связался по рации с начальником отдаленного леспромхоза и поинтересовался, не нуждается ли начальник в грамотных и непьющих мужиках? В грамотных и особенно непьющих леспромхоз как раз нужду испытывал, и к вечеру того же дня Лямкин оказался на барже, которая тащила груз по назначению. - Природы там много, - напутствовал на причале Никиту милиционер Тюрин. - Будь спок. С рублем в кармане оно как-то легче сливаться, по собственному опыту знаю. - И помахал рукой, когда катер выправил на стрежень. Странствие продолжалось. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 1 Завмаг Клавдия Царева, одетая траурно, вся в черное, сидела в горнице, заставленной новыми чемоданами, и вытирала слезы кружевным платочком. В дверях обширной комнаты стояла уборщица магазина тетя Дуся и старательно нагоняла на мужицкое свое лицо сочувствие. Пальцы, сложенные щепотью, тетя Дуся держала возле губ и тихо качала головой. Так прощаются с отдаленными родственниками, умершими в одночасье. Уборщица насчитала двенадцать новых чемоданов, туго набитых разнообразным имуществом, и не могла скрыть удивления по этому поводу: для одной добра было слишком много. Клавдия Царева уезжала. Местом жительства она пока избрала райцентр, где для начала ей было предложено возглавить хлебный киоск. - Ты бы не порола горячку, Клавдия - увещевала тетя Дуся уже не первый раз, чтобы только не молчать, - С места сорваться оно легко, обустраиваться трудно. Квартиру-то сулили? - Пока комнату снимать буду у вдовы одной, договоренность есть. Тетя Дуся не могла простить двенадцати чемоданов и нанесла удар ниже пояса: - Да и не молодая уже по углам-то мотаться. А в ответ услышала: - Ты помочь пришла? - Звала же? - Сядь где-нибудь и не советуй, без тебя разберусь, голова есть на плечах. Я пятерку дам тебе, не беспокойся. Уборщица подобрала губы: - Кто в новом клубе петь будет, Клавдя? - Председатель споет. - Народ жалеть будет, любят слушать твои песни. - Полюбил волк кобылу, затравили совсем, окаянные. - Так ведь озабочены люди и обижены опять же. Старый-то дурак, оказывается, в суд заявление повез. Привлеку, сказал, эту корову стельную, тебя, значит, за членовредительство. Вот даже как! - Ты ступай, тетя Дуся! Мне кой-чего еще подсобрать не мешало бы. Я тебя, когда машина придет, крикну - соседи ведь. Тетя Дуся, испытывая некоторое торжество, неспешно вышла. Вчера уборщица была свидетельницей одной нехорошей сцены: бывший председатель сельского Совета Иван Васильевич Протасов явился к Царевой на дом обличать - он уверовал, что именно эта разбитная и наглая баба, завмаг, виновата в том, что редкие товары, предназначенные неутомимому сельскому труженику, были тайно переправлены в областной центр и там рассеялись невозвратно. Клавдия вытолкала удалого старика из своей казенной квартиры да еще метлу применила в качестве оружия - удар пришелся пенсионеру по затылку и сбил с его головы каракулевую папаху, которая упала в грязь. Протасов ее принципиально не поднял и удалился, исторгая угрозы самого серьезного свойства. Кдавдия Царева, выпроводив тетю Дусю, заперла дверь на крючок и, осторожно выглянув в окно, полезла в подпол: там под лесенкой в картонной коробке из-под телевизора хранилась до решительной минуты аппаратура, уворованная памятным утром со склада. Клавдия, когда распломбировала склад, первым делом сообразила, что товар нигде не оприходован и потому часть его можно изъять для собственных нужд. Итак, завмаг полезла в подпол, открыла коробку и лихорадочно обшарила ее поместительную внутренность. Хладнокровная эта женщина впервые осознала правоту людей, утверждающих, что волосы на голове вполне могут подниматься дыбом. Волосы на голове Клавдии вздыбились шатром, по коже до пят пробежала щекотная дрожь, с головы съехал и упал в темноту тяжелый гребень: коробка была пуста. Клавдия запричитала стылым голосом и подряд употребила несколько мужицких оборотов речи, потом заплакала злыми слезами: ведь за каждую вещь, спрятанную в тайник, можно было не глядя взять больше тысячи. Было, значит, с чего горевать. 2 Геолог Витя Ковшов шел по главной улице областного центра, по широкой улице, и читал вывески. Нужной вывески все не попадалось. Витя немного стеснялся своих глаженых брюк, начищенных ботинок и рубахи при всех пуговицах. На согнутой руке он с достоинством и некоторой аристократичностью нес синтетическую курточку, стеганую, скандинавского происхождения - то ли шведскую, то ли норвежскую, - пронзительно желтого цвета. В селе Покровском при виде этой курточки гуси шипели и вытягивали шеи в нитку, петухи хлопали крыльями и залетали на заборы, коровы болезненно зевали. В большом же городе пронзительная эта желтизна никого не пугала. Временами Ковшов осторожно трогал рукой задний карман брюк. набитый бумагами. Там, в кармане, хранились эскизы памятника, посвященного русской лошади. Эскизы создал бухгалтер Гриша Суходолов - он, как известно читателю, решительно не уважал Ковшова, но любил животных. На том и сошлись. Гриша, перед тем как рисовать, высказал принципиальные соображения. Первое соображение: лошадь на памятнике можно изобразить крестьянскую, заморенную работой и за плугом идущую. Именно крестьянская, рабочая лошадь, двигала цивилизацию до тех пор, пока на смену ей не был придуман и собран трактор. Второе соображение: можно запечатлеть в памятнике былинную лошадь - ту, значит, что носила богатырей охранять заставы государевы. И третье соображение: заслуживает внимания и просто лошадь, красивая и молодая - символ гармонии, понимаешь, и силы. Гриша между прочим дал мысль найти в областном центре профессиональных художников и спросить у них совета, как создаются скульптуры и сколько они стоят? ...В Союзе художников было пусто, сидела там лишь одна секретарша и мазала лаком ногти. Она объяснила Вите, что знаменитости сидят в подвале (второй подъезд справа), в апартаментах Игоря Суслова и стряхивают усталость. Игорь Суслов, по-свойски объяснила еще секретарша, сдал большую работу и теперь в нирване. Витя смутно понял, что к чему, но подвал нашел быстро, он долго шел по темному и сырому коридору, ориентируясь на полоску света, падающую наискосок из отворенной двери. Впереди слышался слитный гомон и смех. В огромной комнате, заставленной скульптурами (в основном там были голые женщины), сидело и стояло множество людей, одинаково бородатых и одинаково непричесанных. На мгновение Ковшову почудилось, что в зале, куда он попал, в сущности, находится один человек, размноженный массовым тиражом. Вите сначала было жутковато, потом он стал различать, что народ здесь все-таки разный: попадались высокие и низкие, старые и помоложе. На двух журнальных столиках, сдвинутых вместе, высилось множество бутылок, уже пустых, из-под водки и портвейна, валялась на столе ощипанная буханка хлеба, кусок сала на оберточной бумаге и раскрытые банки рыбных консервов, забитых окурками. На новичка никто не обратил внимания. Тогда Витя сказал: - Здравствуйте, товарищи! Ему не вняли, здесь говорили все и никто никого не слушал. Ковшов еще раз с расстановкой и громко, будто с трибуны, закричал: - Здравствуйте, товарищи! Бесполезно: опять не вняли. Над патлатыми головами плавала грозовая туча, надутая папиросами, из тучи вполне могла ударить молния, мог выпасть дождь или даже град величиной, как пишут газеты, с куриное яйцо. Витя притулился в изножье скульптуры, занимающей порядочное место и закрытой серым покрывалом с ног до головы, оттого и таинственной. Притулился и наметил себе выискать в толпе более или менее нормальную личность и изложить той личности свои кровные заботы. Такой товарищ имелся, он сидел в углу на раскладном стульчике и вертел в руке пустую трубку, без табака. Товарищ был седобород, почти лыс, глядел он на компанию понимающе и ясно. К старику пришлось проталкиваться сквозь вязкую толпу, Витя без предисловий показал седобородому свои бумажки и заикнулся насчет сметы: - Я хотел бы войти в курс, мне бы приблизительно, конечно, надо знать, сколько это будет стоить? - Без штанов останешься, век работать будешь и не заработаешь! - Старик вытащил откуда-то из-за спины папку, достал из нее чистый лист бумаги, достал из кармана курточки черный карандаш, и не успел Витя глазом моргнуть, как художник, наверно, из маститых, изобразил лошадь с плугом и крестьянина в лаптях, идущего вдоль свежей борозды. Была нарисована в некотором отдалении от пашни плакучая береза, согнутая ветром, и заходящее солнце. - Где ты учился живописи? - поинтересовался как бы между прочим старик и сунул карандаш в карман. - У тебя не лошади, у тебя голодные мыши. - Так это ж так, прикидочно! - Ковшов собирался растолковать маститому существо вопроса, но тут почувствовал, что привлек наконец внимание публики, что в мастерской установилась тишина и все смотрят на него с некоторым даже интересом. Мордатый товарищ, заросший до бровей, как дед мороз, тронул Витю за плечо и сказал: - Тара пуста. Тебе за водкой бежать, ты ж последний пришел? - Я не против, сбегаю. - У нас "против" не бывает, у нас всегда "за". Собирай, ребятки, рублики. - У меня есть деньги, товарищи, - заявил Витя. - Если есть, добавишь. Беги наметом не оглядываясь. Когда Ковшов выискал глазами заветную вывеску "Вино-водка", случилось непредвиденное: сперва улицы, дома, люди, троллейбусы и вообще все, что стояло и двигалось, вдруг раздвоилось. Сперва все раздвоилось, следом начало тускнеть. Витя догадался: возвышенная очарованность, которая была в нем, вытекает, как вода из дырявого ведра, что он становится каким был до памятного и необъяснимого приключения в селе Покровском. "На хрена мне эти волосатые хмыри! - тут же подумал геолог. - Потопаю сейчас в ресторан и выпью как следует!" Ковшов был свободен - колдовские чары спали! - но облегчения это открытие почему-то не принесло. Геолог стоял на перекрестке с выражением полной растерянности на лице и соображал, застигнутый врасплох, как жить дальше. Город источал запах теплого асфальта и бензиновой гари. 3 Пришелец Федя материализовался в предбаннике, когда колхозное руководство ублажалось по поводу окончания весеннего сева. Председатель Ненашев выскочил из парилки, как из окопа, сел на веник рядом с желанным гостем, утер мокрое лицо ладонями и покряхтел. - Били? Федя молча кивнул. Коробка на его голове была смята, серебристая курточка порвана возле шеи, нос поцарапан. - И наручники надевали? Федя опять кивнул, очки его запотели, по ним кривыми дорожками скатывались капли, будто слезы. Слово о компетентности, сказанное Сидором Ивановичем Ненашевым исключительно для пришельца 25 июня в присутствии Г. Суходолова, следователя Ольшанского и некоторых других колхозников, которые парились в бане. "История эта, в общем, расхожая. Один достославный живописец нарисовал всадника и вывесил свое произведение на суд народный. Среди зрителей по случаю оказался сапожник. И тот, значит, сапожник заметил во всеуслышанье: обувь у всадника неправильно нарисована, сапоги так не шили никогда и шить не будут. И доказал свою правоту. Живописец критику поклонился до земли: спасибо тебе за добрый совет - я, мол, исправлю кое-что. Сапожник и возгордись - дальше начал указания давать. Его вежливо послушали и сказали: - Ты, дорогой, выше-то сапог не поднимайся, выше ты уже ничего не понимаешь. Ты, Федор, похож на того сапожника: не научился понимать существо вопроса - наперед батьки в пекло не лезь. Дров ты наломал, Феденька, дальше уж некуда, нарушил ты шаткое равновесие и вверг человечество в малую смуту, а мог бы и в большую ввергнуть. Буди своих, время не терпит! Буди или спать ложись. Не знаю, как лучше будет. Не знаю! А мы, пожалуй что, и без Вас разберемся. Все остальное, дорогой мой читатель, ты узнаешь сам. Следи за газетами, слушай радио. Скитальцы Вселенной проснутся, я лично в то верю. г. Новокузнецк, 1980-1983 гг.
[X]