---------------------------------------------------------------
Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------
Бор - дремучий, кондовый, с берлогами медвежьими, с крепким грибным и
смоляным духом, с седыми лохматыми мхами. Видал и железные шеломы княжьих
дружин, и куколи скитников старой, настоящей веры, и рваные шапки Степановой
вольницы, и озябшие султаны наполеоновских французишек. И - мимо, как будто
и не было, и снова: синие зимние дни, шорох снеговых ломтей - сверху по
сучьям вниз, ядреный морозный треск, дятел долбит; желтые, летние дни,
восковые свечки в корявых зеленых руках, прозрачные медовые слезы по
заскорузлым крепким стволам, кукушки считают годы.
Но вот в духоте вздулись тучи, багровой трещиной расселось небо,
капнуло огнем - и закурился вековой бор, а к утру уже кругом гудят красные
языки, шип, свист, треск, вой, полнеба в дыму, солнце - в крови еле видно. И
что человечки с лопатами, канавками, ведрами? Нету бора, съело огнем: пни,
пепел, зола. Может, распашут тут неоглядные нивы, выколосится небывалая
какая-нибудь пшеница и бритые арканзасцы будут прикидывать на ладони
тяжелые, как золото, зерна; может, вырастет город - звонкий, бегучий,
каменный, хрустальный, железный - и со всего света, через моря и горы,
будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди. Но не будет уж бора, синей
зимней тишины и золотой летней, и только сказочники, с пестрым узорочьем
присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о важных зеленошубых
столетних дедах, о Руси.
Как осташковский Нил-Столбенский-Сидящий, жил в этом бору Кустодиев, и,
может быть, как к Нилу, все они приходили к нему - всякая тварь, всякое
лохматое зверье, злое и ласковое, и обо всем он рассказал - на все времена:
для нас, кто пять лет - сто лет - назад еще видел все это своими глазами, и
для тех, крылатых, что через сто лет придут дивиться всему этому, как
сказке.
Не Петровским аршином отмеренные проспекты - нет: то Петербург, Россия.
А тут - Русь, узкие улички, - вверх да вниз, чтоб было где зимой ребятам с
гиком кататься на ледяшках, - переулки, тупики, палисадники, заборы, заборы.
Замоскворечье со старинными, из дуба розными названьями: с Зацепой,
Ордынкою, Балчугом, Шаболовкой, Бабьегородом; подмосковная Коломна с
кремлевскими железными воротами, через какие князь Димитрий, благословясь,
вышел на Куликово поле; "Владимиров" Ржев, с князь-Дмитриевской и
князь-Федоровской стороной, может, и по сей день еще расшибающими друг
дружке носы в знаменитых кулачных боях; над зеркальною Волгою - Нижний, с
разливанной Макарьевской, с пароходными гонками, с стерлядями, с трактирами;
и все поволжские Ярославли, Романовы, Кинешмы, Пучежи - с городским садом,
дощатыми тротуарами, с бокастыми приземистыми, вкусными - как просфоры,
пятиглавыми церквами; и все черноземные Ельцы, Лебедни - с конскими
ярмарками, цыганами, лошадьми маклаками, нумерами для приезжающих,
странниками, прозорливцами.
Это - Русь, и тут они водились недавно - тут, как я огороженной
Беловежской Пуще, они еще водятся: "всехдавишь" - медведи-купцы, живые
самовары-трактирщики, продувные ярославские офени, хитроглазые казанские
"князья". И над всеми - красавица, настоящая красавица русская, не
какая-нибудь там питерская вертунья-оса, а - как Волга: вальяжная,
медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернешь от стрежня к
берегу, в тень и, глядь, омут...
В городе Кустодиеве (есть даже Каинск - неужто Кустодиева нету?)
прогуляйтесь - и увидите такую красавицу, Марфу - Марфу Ивановну. Кто ж
родителей ее не знавал: старого мучного рода, кержацких кровей, - жить бы им
да жить и по сей день, если бы не поехали масленицей однажды кататься.
Лошади были - не лошади: тигры, да и что греха таить - шампанского лошадям
для лихости по бутылке подлили в пойло. И угодили сани с седоками и кучером
- прямо в весеннюю прорубь. Добрый конец!
С той поры жила Марфа у тетки Фелицаты, игуменьи - и спела, наливалась,
как на ветке пунцовый анис.
Рядом по монастырскому саду из церкви идут: Фелицата - с четками, вся в
клобук и мантию от мира закована, и Марфа - круглая, крупитчатая, белая. На
солнце пчелы гудят, и пахнет - не то медом, не то яблоком, не то Марфой.
- Ну что ж, Марфа - замуж-то не откладывай. Яблоко вовремя надо
снимать, а то птица налетит - расклюет, долго ли до греха!
Была в миру Фелицата, кликали ее Катей, Катюшенькой - и знает, помнит.
Ездят женихи к Марфе - да какие: тузы! Сазыкина взять - богатей
первейший, из кустодиевских - Вахранееву одному уступит. Отец его из Сибири,
говорят, во время оно в мороженых осетрах два пуда ассигнаций вывез, и не
совсем, будто, тут ладное было - ну, да ведь деньги не меченые. Не речист,
правда, Сазыкин и не первой уж молодости и чем-то на Емельяна Пугачева сдает
- да зато делец, каких поискать.
Ездит и сам Вахрамеев, градской голова - по другой жене вдовец: будто к
Фелицате ездит (еще Катей ее знал), да все больше с Марфушей шутит. Как
расправит свою - уже сивую бороду, да сядет вот так, ноги расставив, руками
в колени упершись, перстнем поблескивая, да пойдет рассказывать - краснобаек
у него всегда карманы полны - ну, тут только за бока держись!
А тетка торопит Марфу - чует, недолго уж жить самой:
- Ты, Марфа, - чего тут думать: к такому делу ум - как к балыку с
Ты билетики с именами сделай - да вот сюда, к Заступнице, на полочку. Что
вынется - тому и быть.
Вахрамеева вынула Марфа - и камень с сердца: тот-то, Сазыкин, темный
человек, Бог с ним. А Вахрамеев - веселый, и отца ее знал - будет теперь ей
вместо отца.
Как сказала Фелицата Сазыкину, какое от Заступницы вышло решенье
ничего, промолчал Сазыкин, в блюдце с вареньем глядя. Только вытащил из
варенья муху - поползла, повизгивая, муха - долго глядел, как ползла.
А наутро узнали: тысячного своего рысака запалил в ту ночь Сазыкин.
И зажила Марфа в вахрамеевских двухэтажных палатах, что рядом с
управской пожарной каланчой. Как пересаженная яблоня: привезут яблоню из
Липецка - из кожинских знаменитых питомников - погрустит месяц, свернутся в
трубочку листья, а садовник кругом ходит, поливает, окапывает - и глядишь,
привыкла, налилась - и уж снова цветет, пахнет.
Как за особенной какой-нибудь яблоней - Золотым Наливом - ходит
Вахрамеев за Марфой. Заложит пару в ковровые сани - из-под копыт метель,
ветер - и в лавку: показать "молодцам" молодую жену. Молодцы ковром стелются
- ходи по ним, Марфуша. А покажется Вахрамееву, чей-нибудь цыганский
уголь-глаз искрой бросит в нее - только поднимет Вахрамеев плеткой правую
бровь - и поникнет цыганский глаз.
Ярмарка - на ярмарку с ней. Крещенский мороз, в шубах - голубого
снегового меху - деревья, на шестах полощутся флаги; балаганы, лотки,
ржаные, расписные, архангельские козули, писк глиняных свистулек, радужные
воздушные шары у ярославца на снизке, с музыкой крутится карусель. И, может,
не надо Марфе фыркающих белым паром вахрамеевских рысаков, а вот сесть бы на
эту лихо загнувшую голову деревянную лошадь - и за кого-то держаться - и
чтоб ветром раздувало платье, ледком обжигало колени, а из плеча в плечо -
как искра...
По субботам - в баню, как ходили родители, деды. Выйдут - пешком, такой
был у Вахрамеева обычай - а наискосок, из своему дому, Сазыкин - тоже в
баню. Вахрамеев ему через улицу - какие-нибудь свои прибаутки:
- Каково тебя Бог перевертывает? В баню? Ну - смыть с себя художества,
намыть хорошества!
Сазыкин молчит, а глаза, как у Пугача, и борода смоляная - пугачевская.
А в бане уж готов, с сухим паром - свой "вахрамеевский" номер и к нему
особенный, "вахрамеевский", подъезд, и особенное казанское мыло, и особенные
- майской березы шелковые веники. И там, сбросив с себя шубу, и шали, и
платье, там Марфа, атласная, пышная, розовая, белая, круглая - не из морской
пены, из жарких банных облаков - с веником банным - выйдет русская Венера,
там - крякнет Вахрамеев, мотнет головой, зажмурит глаза - И уже ждет, как
всегда, у подъезда лихач Пантелей - 15-й э - сизый от мороза курнофеечка -
нос, зубы как кипень, веселый разбойничий глаз, наотлет шапку.
- С малиновым вас паром! Пожалте!
Дома - с картинами, серебряными ендовами, часами, со всякой редкостью
под стеклянным колпаком - парадные покои, пристальные синие окна с морозной
расцветкой, ступеньки - и приземистая спальня, поблескивающие венцы на
благословенных иконах, чьи-то темные, с небывалой тоской на дне, глаза,
двухспальный пуховый ковчег.
Так неспешно идет жизнь - и всю жизнь, как крепкий строевой лес, сидят
на одном месте, корневищами ушедши глубоко в землю. Дни, вечера, ночи,
праздники, будни.
В будни с утра - Вахрамеев у себя в лавке, в рядах. Чайники из трактира
и румяные калачи, и от Сазыкина - пятифунтовая банка с икрой. В длиннополых
сюртуках, в шубах, бутылками сапоги, волосы по-родительски стрижены "в
скобку", "под дубинку" - за чаем поигрывают миллионами, перекидывают пшеницу
из Саратова в Питер, из Ростова в Нью-Йорк, и хитро, издали, лисьими кругами
- норовят на копейку объехать приятеля, клетчатыми платками вытирают лоб,
божатся и клянутся.
- Да он, не побожившись, и сам себе-то не верит! - про этакого божеряку
ввернет Вахрамеев - и тот сдался, замолк. Краснословье в торговле - не
последнее дело.
Но и за делом Вахрамеев не забудет о Марфе. Глядь - у притолоки стоит
перед ней из вахрамеевской лавки молодец - с кульком яблок-крымок, орехов
грецких, американских, кедровых, волошских, фундуков:
- Хозяин вам велел передать.
И мелькает Марфуше искрой цыганский уголь-глаз - и, не подымая ресниц,
скажет "спасибо". А потом, забывши про закушенное яблоко, долго глядит в
окно на синие тени от дерева - и на тугой груди прошуршал тугой в клеточку
шелк - вздохнула.
И зима, зима. От снега - все мягкое: дома - с белыми седыми бровями над
окнами; круглый собачий лай; на солнце - розовый дым из труб; где-то вдали
крик мальчишек с салазками. А в праздник, когда загудят колокола во всех
сорока церквах - от колокольного гула как бархатом выстланы все небо и
земля. И тут в шубе с соболями, в пестрых нерехтских рукавичках, выйти по
синей снеговой целине - так чтобы от каждого шага остались следы на всю
жизнь - выйти, встать под косматой от снега колдуньей-березой, глотнуть
крепкого воздуха, и зарумянятся от мороза - а может, и еще от чего - щеки, и
еще молодо на душе, и есть, есть что-то такое впереди - ждет, скоро...
Пост. Желтым маслом политые колеи. Не по-зимнему крикучие стаи галок в
небе. В один жалобный колокол медленно поют пятиглавые Николы, Введенья и
Спасы. Старинные, дедовские кушанья: щи со снетками, кисель овсяный - с
суслом, с сытой, пироги косые со щучьими телесы, присол из живых щук, огнива
белужья в ухе, жаворонки из булочной на горчичном масле. И Пасха, солнце,
звон - будто самая кровь звенит весь день.
На Пасху, по обычаю, все вахрамеевские "молодцы" - к хозяину с
поздравленьем, христосоваться с хозяином и хозяйкой. На цыпочках,
поскрипывая новыми (мигачи, по одному - вытянув трубочкой губы -
прикладываются к Марфе, как к двунадесятой иконе, получают из ее рук
пунцовое с золотым X. В. яйцо.
И вдруг один - а может быть, только показалось? - один, безбородый и
глаза цыганские-уголья, губы сухие - дрожат, губами - на одну самую
песчинную секундочку дольше, чем все, и будто не икона ему Марфа - нет, а
Сердце... нет, не сердце выскочило из рук: алое, как сердце, пасхальное яйцо
- и покатилось к чьим-то ногам.
У Вахрамеева - правая бровь плеткой - молодцу:
- Эка, брат, руки-то у тебя - грабли! Чем голову набил?
Одна какая-то ночь - и из скорлупы вышел апрель, первая пыль, тепло. И
как зимою ученики по красному флагу на каланче знают, что мороз - двадцать
градусов и нету ученья - так тут узнают все, что тепло: сундучник Петров
вместе с товаром - вылез из своей лавки на улицу. Расставлены перед дверями
узорочно-кованые, писаные розами сундуки, и на табурете, подставив лысую
голову солнцу - как подставляют ведро под дождевой желоб, - сам И. С. Петров
с газетой.
- Ну, что новенького? Что вам из города-столицы пишут?
И сундучник - на нос очки и глядя поверх очков - внушительно:
- Да вот в Москве на Трубе кожаного болвана поставили.
- Какого такого болвана?
- А такого: его, значит, по морде бьют - а он воет, чем ни сильнее бьют
- он громче. Для поощрения, значит, атлетической силы и испытания, да.
И так от него двадцать лет все торговые ряды узнают о московских
болванах, о кометах и войнах - обо всем, что творится там, далеко, куда
бегут, жужжа на ветру, телеграфные провода, куда торопятся, хлопая плицами
по воде, пароходы...
Пароходы, облака, месяцы, дни, птицы - мимо. А тут жизнь - как на якоре
- качается пристанью, и люди - как крепкий строевой лес, глубоко корневищами
усевший в землю.
Но ведь говорят старые люди, будто раз в году, когда в мае новый месяц
уродится и ночь темна, - раз в году даже всем деревьям, цветам и травам,
всем зеленым душам - дозволено ходить, чтобы к утру опять вернуться на
место. И на белых, нагих, налитых весенним соком ногах, еще со следами
пахучей, сдобной земли - всей толпой бредут они в темную ночь - и такое
начинается, что - Жара. Дни желтые - тяжелой той желтью, что бывает у яблок,
уже спелых и готовых упасть - чуть только качни, погляди, дунь. Из старого
вахрамеевского сада липы и сирень перевесились через забор всей грудью - так
в душные вечера, смяв о подоконник пышное тело, выглядывают из окон
ярославские, рязанские, замоскворецкие красавицы.
Уже неделя, как все тузы из города укатили на ярмарку. В просторных
покоях - Марфа одна. Солнечный квадрат неслышно скользит по кафельной печке
- сломался на плинтусе - ползет медленней, по вощеному полу. За обоями в
деревянной стене вдруг тихонько затикает что-то - медленней - и замрет:
будто завелось в дереве какое-то сердце. И все хочется пить квас со льдом
сохнут губы - или неможется? - или не то: теснит в груди платье. А вечером в
спальне - скинет платье, задумается, поплывет в зеркале - и скорее: потушить
свечу - потушить запылавшие щеки.
Наутро - под окном казанский "князь", в ватной шапке горшком, лопоухий,
глаза вострые - как свозь замочную скважину.
- Купи, барина, шали шелковые хороши - купи, кавалер любить будет. Ай,
хороши! - причмокнет, подкинет шаль на руке, - и ухмыляется, будто сквозь
замочную скважину все подглядел, все знает.
Опустила Марфа глаза - и рассердилась на себя, что опустила. Вышла на
крылечко и сердито купила, что попалось - кружевной носовой платочек.
Постояла, поглядела вслед "князю", поглядела на отбившееся от стада облако
вот такие же были когда-то легкие и пухлые девичьи мысли. И уже повернулась
домой - вдруг сзади у садового забора шорох, скрип по дощатому тротуару, и
из-за угла - цыганский уголь-глаз.
- Марфа Ивановна... Остановилась.
- Марфуша! (- тихо) Марфушеыька! (- сухим, как песок, шепотом). Ночью в
сад...
...Остановилась, чтобы оборвать дерзеца, чтобы сразу охоту отбить. И
Бог весть почему - не выговорилось, пересмягли губы. Так, молча, спиною к
нему повернувшись, дослушала все до конца - только шелк шуршал на тугой
груди.
А ночью вышла в сад - темною, росною майскою ночью, когда уродился
новый месяц и все деревья, травы, цветы - с нагими, белеющими в темноте
ногами, налитыми весенним соком - шуршали, шептали, шелестели...
Утро. Из розового золота кресты над синими куполами, розовые камни,
оконные стекла, заборы, вода. И все - как вчера. Не было ничего.
И как всегда - веселый, шутейный, с краснобайками со своими, сундуком,
полным гостинцев - приехал домой Бахрамеев. Раскрыл Марфе сундук, вынула
гостинцы, поглядела, положила назад, сидит неулыбой.
- Ты что, Марфа? Или муху с квасом невзначай проглотила?
- Так. Сон нынче ночью привиделся.
А был сон в руку. День ли, два ли прошли - а только пообедал Вахрамеев,
после обеда лег почивать - да так и не встал. Будто стряпуха за обедом
накормила его вместе с сморчками грибом-самоплясом, оттого-де и кончился.
Говорили и другое - ну, да мало ли кто что скажет. Одно известно: отошел
по-христиански, и последнее, что Марфе сказал: "Не выходи, - говорит, - за
Сазыкина. Он мне в Макарьеве муку подмоченную всучил".
Погубила Сазыкина мука: не за Сазыкина вышла молодая вахрамеевская
вдова, а за другого - с угольным цыганским глазом. Был слух: загулял Сазыкин
с тоски. Был слух: велел зашить себя пьяный в медвежью шкуру и вышел во двор
- во дворе псы цепные спущены - чтобы рвали его псы - чтобы не слышно, как
тоска рвет сердце. А потом канул в Сибирь.
Так камень бултыхнет в водяную дремь, все взбаламутит, круги: вот
разбежались - только легкие морщины, как по углам глаз от улыбки - и снова
гладь.
Разбежались круги - и опять жизнь мирная, тихая - как бормотанье бьющих
о берег струй. За прилавком щелкают счеты, и ловкие руки, мелькая шпулькой,
отмеривают аршин за аршином. Опершись о расписной сундук, с газетой, на
солнце печется, как тыква, тыквенно-лысый сундучник И. С. Петров. Все в
белом мечутся половые в трактирах - только как дым за паровозом, вьются
следом за ними концы вышитого ручника да кисти от пояса. В конуре своей
изограф Акимыч - трактирный завсегдатай - торопливо малюет на вывеске
окорока и колбасы, чтобы в положенный час сесть с графинчиком в положенном
уголку - и лить слезы о пропитой жизни.
А вечером - в синих прорезах сорока колоколен - качнутся разом все
колокола, и над городом, над рощами, над водой, над полями, над странниками
на дорогах, над богачами и пропойцами, над грешными по-человечьу и
по-травяному безгрешными - над всеми расстелется колокольный медный бархат,
и все умягчится, затихнет, осядет - как в летний вечер пыль от теплой росы.