Анатолий Павлович Злобин. Память Земли
(из воспоминаний солдата)
-----------------------------------------------------------------------
Злобин А.П. Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки.
М.: Советский писатель, 1988.
& : Zmiy ([email protected]), 9 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Путешествие было затеяно рискованное: предстояло найти окоп, в котором
я лежал тридцать лет назад. Окоп был отрыт на правом берегу реки Великой в
районе Пушкинских гор Псковской области. Вот, собственно, и все исходные
данные для путешествия, не очень-то густо. Под рукой была еще потрепанная
туристская "шестиверстка" да моя солдатская память, которая тоже порядком
пообветшала за минувшие годы. Однако в живых оказалась еще одна память, о
существовании которой я мог лишь догадываться, отправляясь в дорогу, но
именно она и сыграла решающую роль.
Чтобы не ошибиться в поисках, я решил начать все сначала и повторить
военный путь, который привел меня на берег Великой. Тот путь начинался в
сорок третьем году на Северо-Западном фронте в составе 137-й стрелковой
бригады, где я служил командиром взвода в чине лейтенанта. Весь год мы
толкались в районе Ильмень-озера и под Старой Руссой, то пытаясь захватить
ее, то бросая эти попытки и готовясь к новым. Здесь был самый неподвижный
участок на всем протяжении советско-германского фронта от Белого моря до
Черного. На протяжении двух лет война как бы застыла в пространстве в
неширокой полосе на север и юг от Ильмень-озера, и вся эта полоса земли
была разрыта солдатскими лопатами, многократно разворочена и выжжена
страшными орудиями войны. Здесь война сводила с лица земли деревни и леса,
равняла меж собой высоты и овраги. На этой земле не было живого места и
только солдаты могли оставаться живыми в такой обстановке.
Совершающиеся здесь битвы, несмотря на свою неподвижность, оказали
влияние на весь ход борьбы на правом крыле советского фронта: немцы то и
дело были принуждены бросать сюда резервы и расходовать их в приильменьских
лесах и болотах, а окружение 16-й немецкой армии в Демянском котле надолго
смешало все карты фашистского командования.
Наступление наше началось в январе 1944 года с плацдармов на реке
Волхов и через озеро Ильмень. Прорыв совершали несколько армий, и на нашу
долю пришлась задача форсировать озеро, захватить берег, перерезать
коммуникации врага.
Темной студеной ночью шли мы через замерзшее озеро, а потом лежали на
льду под ураганным огнем пулеметов и пушек, поднимались в атаку, снова
откатывались назад, потому что у немцев были пулеметы и крепкие блиндажи, а
мы, оторванные от земли, лежали на льду, и некуда было зарыться и
спрятаться от пуль.
Мы все-таки взяли берег и вскоре освободили важный стратегический узел
Дно и пошли дальше, левее Порхова, через Пушкинские горы к реке Великой, к
границам Латвии. Нашей бригаде присвоили звание "Дновской", и по этому
поводу мы шутили с тем горьким юмором, на который способны лишь солдаты,
что "дновскими" мы верно зовемся постольку, поскольку многие из нас
остались на дне Ильмень-озера...
Шли годы. Я не мог забыть тех ледяных ночей, и чем дальше, тем сильнее
они тревожили меня.
И вот, начиная писать роман о войне, я попал на берег Ильмень-озера.
Оно большое, темное, суровое, не щедрое на краски, и рыбаки здесь
молчаливы, и их натруженные руки говорят больше, чем слова.
Рыбацкий бригадир Петр Михайлович Полевой выводил меня в озеро. Волны
нешибко стукались о борт баркаса, поскрипывала мачта, а я во все глаза
смотрел назад, на тот самый берег, против которого мы лежали на льду, и
пулеметы били оттуда.
Над деревней стлались спокойные дымки, тополи бурно разрослись у
школы, а там, среди тополей - я уже ходил туда - стоит фанерный обелиск,
огражденный палисадником и убранный неяркими луговыми цветами. И надпись на
нем: "Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей
Родины".
- Шелонник подгоняет, - сказал Петр Михайлович. - А осенью северяк
придет, тогда шторма зарядят. А как шторм, на берег кости выносит.
- Какие кости?
- А русские. Солдатские. Которые тут с войной проходили, да так и
остались. Прошлой весной вода высокая была, в устье Переходы, вон туда
смотрите, берег размыло, а там тоже кости. Мы их на телегах в деревню
привезли, земле предали, обелиск построили за счет колхоза. Много их было.
И все как на подбор, молодые, красивые...
- Вы же не видели их.
- А по зубам смотрели. Зубы-то у них ровные, белые. Кто-то из мужиков
крикнул: "Зубы там золотые!" ан, нет! Не было у тех молодых ребят золотых
зубов. Мы собрали все, что от них осталось - и в центр нашей деревни.
Крепко они нашу землю напоили...
Петру Михайловичу Полевому - седьмой десяток. Он пережил две войны. Он
говорил о мертвых спокойно и просто, как говорят о дожде, о солнце. Я
подумал немного и про себя согласился с его спокойной мудростью: павшие
стали частицей земли, и оттого о них нельзя говорить иначе.
Парус тяжело хлопнул и перевалился на другой борт. Баркас накренился,
а потом снова пошел прямо. Берег передвинулся на левый борт. Он уходил и
раздвигался по мере того, как мы удалялись от него.
- Тут место плохое. - Петр Михайлович подтянул парус и показал рукой
на воду. Я взглянул и ничего не увидел; вода в этом месте была как вода и
ничем не отличалась от остальной воды. Я удивился.
- Самолет лежит, - сказал он.
Я не понял и удивился еще раз.
- Он у нас не один, - похвастался Петр Михайлович. - И танки есть.
Четыре танка под лед ушли и лежат. Мы буйки поставили, чтобы сети не рвать.
Земля помнит.
Так я встретился с памятью земли, которая в конце концов оказалась
вернее всех прочих примет и привела меня к цели. Ряды полузасыпанных
траншей, разрушенные блиндажи, лесные завалы, нежданно встающие на старых
дорогах. Шрамы войны медленно рубцевались на теле земли. На полях,
случалось, взрывались старые мины под колесами тракторов.
В старину восточный берег Чудского озера звался "обидным местом" - за
него шли бесконечные споры и обиды. Немцы и шведы пытались захватить берег,
а русские защищали его от врага. 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера
произошло крупнейшее военное сражение тех времен, и Александр Ярославич
Невский наголову разбил немецких рыцарей.
До наших дней волны выносят на берег наконечники стрел, шпоры,
различные части рыцарских доспехов. В озере, против Вороньего камня, там,
где совершалась битва, в последние годы проводились археологические поиски.
Магнитные приборы показали, что под водой находится большое скопление
железных предметов. Пять метров густого вязкого ила и несколько метров воды
закрывают их и не просто будет достать эти реликвии, которые так верно
хранит земля вот уже восьмое столетие.
И надо же так случиться, что рядом с Вороньим камнем, на дне Чудского
озера лежит немецкий бомбардировщик, сбитый нашими ястребками.
В центральной части нынешнего Пскова проходит древняя крепостная
стена. Поставленная четыреста лет назад, она славно служила русской земле:
о камни ее не раз ломали свои копья захватчики. И псковитяне ни разу не
сдавали врагу свой город. Стена сохранилась на всем девятикилометровом
протяжении, и с первого взгляда видно, какая это необыкновенная древняя
стена.
Вражеские тараны и ядра крошили стену, и время тоже потрудилось над
ней; стена стала совсем древней, но по-прежнему стоит, и у нее прекрасная
память. Рассказывают - и не в шутку - что когда в Псковский музей приходят
заявки на исторические реликвии, сотрудники берут на плечо миноискатель и
отправляются к стене на розыски, чтобы пошарить там в седых камнях и
выковырнуть ядра, которые пролежали в этой стене триста-четыреста лет.
Старый крепостной ров пересох, зарос травой, и влюбленные сидят обнявшись
на откосах, а мальчишки с игрушечными пистолетами бегают среди развалин: им
нипочем седая древность, хранимая стеной.
На выезде из Пскова, там, где лесистую равнину пересекает стрела
Ленинградского шоссе, установлен памятник-монумент: революционные отряды
молодой советской республики встретили и дали здесь решительный отпор
немецким оккупантам: родилась Красная Армия. Земля запомнила эту строгую
дату.
Я приехал в Псков после того, как побывал на Ильмень-озере. Не сразу,
исподволь я подбирался к окопу на берегу Великой, теперь пришел его черед.
Машина быстро шла прямой автострадой. В войну здесь не было таких
удобных дорог, и шофер Евгений охотно подтвердил это.
- Дорога общесоюзного значения: Ленинград - Киев.
За Островом повернули на дорогу областного значения: Остров -
Новоржев. Она была поуже и пожиже, но все равно это была хорошая дорога.
Навстречу нам проносились шикарные автобусы с пестрой раскраской: туристы
спешили по своим делам - кто в древний Псков, кто в Пушкинские горы на
могилу великого русского поэта. Мы мчались навстречу друг другу - но разве
цель у нас была не одна? Нас вело прошлое России.
Повинуясь стрелке указателя, мы свернули в сторону. Областная дорога
кончилась. За ней пошли дороги районные, потом просто дороги, без всяких
чинов и званий. Потом и эти дороги кончились, и мы поехали прямо по опушке
леса. Начались дороги военные.
Солдат идет по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат
по земле, зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет
солдат по земле и пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. И
выкопает солдат последний окоп, и останется в нем навсегда - земля все
равно укроет его и схоронит, потому что это земля, которая родила и дала
жизнь, и только она вправе забрать ее. И тогда другие солдаты будут
продолжать идти по земле, вскапывать ее и орошать своей кровью... И вся
родная русская земля от севера до юга изрыта окопами и засеяна жизнями,
потому что по этой земле прошла война и прошли солдаты.
- Сколько их! Сколько! - то с удивлением, то с испугом восклицал
Евгений. - Вам ни за что не найти.
Парень сорок девятого года рождения, он и знать не знал, что такое
война. Это обстоятельство, однако, не мешало ему быть уверенным, что мне ни
за что не найти своего окопа и что вообще вся эта поездка - безнадежное
дело.
За несколько часов мы проехали полтораста километров. Чтобы пройти
этот путь на войне, потребовалось полгода, и на каждом километре мы теряли
боевых друзей. И сейчас еще видно, как трудно было нам тогда идти. Старые
линии окопов, воронки от бомб и снарядов рассказывали об этом. А на
опушках, на дорогах, у околиц стояли скорбные фигуры, смотрящие в землю,
или обелиски со звездами, или просто кресты - это мертвые рассказывали о
том, как худо пришлось им на этой земле.
Земля помнит.
Земля помнит все. А люди уже успели забыть. Опять люди в военной форме
маршируют на улицах немецких городов. И черный атомный гриб вздымается над
планетой. И реактивные бомбовозы гудят над мирными городами Европы, и
смертельный огонь затаился в люках. А из морской пучины, взорвав спокойную
гладь воды, выходит "Поларис", и белый дымный след длинно стелется в ясном
небе. А где-то кнопка есть, которую нажать ничего не стоит, и тогда огнем
вспыхнет земля.
- Еще не поздно, - говорит склоненная гипсовая фигура на обочине, и
пусть живые услышат этот голос.
Тяжелой кровью был завоеван мир, и от живых зависит сохранить его. И
на обширных дорогах Европы стоят такие же склоненные гипсовые фигуры,
распятья, кресты - и надписи под ними на двунадесяти языках: "Люди,
помните".
Земля помнит - и люди должны учиться у земли не забывать. Иначе
напрасно легли в землю погибшие.
У каждого солдата был свой заветный окоп, а то и просто ложбинка,
кочка, крепкий пенек - все годилось в дело солдату.
Однажды мы жили в окопе, что был под стать подземному дому. То был
просто выдающийся окоп, с накатом из толстенных бревен, с подземными
проходами к соседям. Он был вырыт в горе и не оставил в душе никакого
следа, кроме ощущения сырости и сумрака. Я прожил в том окопе несколько
недель и ни один снаряд не разорвался вблизи: даже немцы понимали, что это
не простой окоп, а выдающийся и нет никакого смысла тратить на него
снаряды. Мы как раз проезжали по тем высотам, где был вырыт тот окоп, я
равнодушно поглядывал по сторонам, потому что солдатская память моя
безмолвствовала.
- Разве не все равно, - спрашивал Евгений, - какой окоп? Вон их
сколько. И все похожи. - Он был избалован общесоюзными и областными
дорогами, ему не улыбалось мотаться по военным.
- Перепахали вас давно, - решительно заключил он.
И в самом деле, тот окоп, к которому я стремился, был плохонький,
захудалый, более того, провинциальный, ибо располагался далеко в стороне от
заглавных битв минувшей войны.
Но, как известно, солдат не выбирает своего окопа, равно как и той
битвы, в которой он сражается. Поэтому я утверждаю, что наш ничем не
примечательный окоп был историческим окопом хотя бы потому, что он спас
жизнь в этом бою мне и четырем моим товарищам. Не всякая пуля запоминается
на войне, а только та, которая летит в тебя. Мы лежали в этом окопе под
зверским обстрелом и мечтали, когда на землю придет тишина, и тогда мы
снова вернемся сюда и будем слушать тишину.
Если бы даже не было других причин, я все равно обязан был бы прийти к
этому окопу, потому что двоим из пяти уже никогда не сделать этого, третий
был тяжко ранен, а след пятого затерялся вскоре после войны. И было еще
одно - нечто тревожное, неясное: я будто бы что-то забыл там, в окопе, и
мне казалось, если я вернусь к нему, то вспомню это очень важное, может
быть самое главное из того, что нужно помнить о войне.
Мы вырыли его короткой августовской ночью. Сначала нас было четверо -
командир батареи капитан Пушко, командир отделения связи сержант
Лукьяненко, разведчик Абраменко и я - командир взвода. Копали молча и
сосредоточенно и успели еще отдохнуть перед рассветом. Я лежал на спине и
смотрел, как гаснут большие августовские звезды.
А утром начался обстрел берега. Сначала пристрелочный, а потом беглый,
все сильней и сильней. Похоже было, что немцы собираются уходить и оттого
не жалеют снарядов и шпарят вовсю. Мы вжимались в землю при каждом близком
разрыве и радовались, что у нас такой глубокий окоп и что вырыт он на
правильном месте, на пологом склоне, спереди и справа его прикрывали
складки местности так, что для нас были опасны только те снаряды, которые
падали позади или слева. Еще, разумеется, следовало опасаться прямого
попадания в окоп.
Обстрел усиливался. В окоп спрыгнул подполковник Безбородов,
командующий артиллерией бригады. Нас стало пятеро. Командующему казалось,
что мы вяло стреляем, он сурово покрикивал, а потом падал ниц вместе с
нами, пережидая снаряд, и снова принимался покрикивать. Мы нащупали батареи
на том берегу, после этого немцы обнаружили нас и снаряды посыпались, как
из рога изобилия: видно мы крепко досадили им. Словом, все шло так, как и
должно идти на войне...
Евгений смирился со своей судьбой и перестал проклинать военные
дороги. Мы ехали старым заброшенным большаком, который никуда не вел и
обрывался насыпью у реки. Моста не было, и я никак не мог припомнить, чтобы
он был тут прежде. Вдоль берега были видны следы окопов, но в них лежали
другие солдаты, и мне эта земля ничего не говорила. Мы с трудом
развернулись на узкой насыпи и поехали назад.
Река Великая часто петляла по широкой низкой долине. Серебряные полосы
воды то тут, то там просматривались за луговинами, по берегу как попало
раскиданы деревушки, а за ними далекая темная полоска леса. Я смотрел
вокруг, ничего не узнавал и начинал прятать глаза от Евгения, чтобы не
выдать растерянности.
...И снова в землю вонзался отвратительный острый вой, мы припадали к
земле, вжимались в нее руками, грудью, щекой, сердцем; мы будто сами
становились землей, а потом отрывались от нее, делались опять людьми и
виновато переглядывались друг с другом.
- Подбрось-ка, - говорил командующий.
- По фашистским гадам осколочными - беглый огонь! - командовал Пушко,
и связист повторял команду в телефон.
Мы слушали работу наших батарей и не то чтобы радовались, а просто
становилось спокойнее за себя, за наших товарищей, которые лежали в
соседних окопах. И даже командир стрелкового батальона переставал ругать
артиллерию, видя, как густо рвутся снаряды на том берегу.
Земля в окопе была сырая и твердая. Потом принялось печь солнце, глина
высохла и пыль забивалась в глаза, в нос при каждом близком разрыве. На дне
окопа лежал большой коричневый ком глины, и каждый раз, когда я становился
землею, он впивался в щеку, а потом я забывал его выбросить, и он снова
впивался в меня. Расторопный вездесущий Лукьяненко притащил откуда-то две
жиденькие дощечки, мы положили их поверху, присыпали землей и почувствовали
себя по-царски. И снова взвывало небо, ком глины колол мою щеку, а рядом
колено подполковника Безбородова, тоже острое, пыльное, а сверху лишь
дощечка и на ней фиолетовое слово - "брутто". Я запомнил этот окоп до
мельчайших подробностей, запомнил на всю жизнь - но, оказывается, совсем не
помнил, что было кругом: у солдата нет для этого времени. Мы смотрели из
окопа только по делу, выискивая цели, наблюдая разрывы, смотрели через
стекла стереотрубы, и разглядывать пейзажи нам не было никакой надобности.
А, оказывается, кругом было красиво! Яркий просторный луг стлался
по-над берегом. Река делает крутую петлю, обнажив ослепительную песчаную
отмель... В пятый раз мы с Евгением подъезжаем к реке, а я по-прежнему
ничего не узнаю.
Тридцать лет - срок немалый даже для нашей древней планеты. Взамен
погибших выросли новые миллионы юношей и девушек, которые знают войну лишь
по книгам да по рассказам, а ведь мы еще толком не рассказали им о ней.
Немало перемен случилось за эти годы на древней планете. Поднялись
новые города, протянулись новые плотины и дороги. Вон за косогором
березовая роща, я удивляюсь, глядя на нее, ведь ее могло не быть, когда мы
проходили здесь с войной.
Роща выросла! Молодая тридцатилетняя роща. Березы гнутся под ветерком,
тонкие, сильные, и нет на них ни единого шрама от пуль и осколков.
Неужто и в этот юный лес станут когда-нибудь падать снаряды, обожгут
его, разметут в пух и прах! Неужто люди не смогут сохранить эти юные березы
и весь этот прекрасный удивительный мир! Неужто напрасно легли в землю
погибшие!
Нет, и еще раз нет! Земля недаром помнит мертвых и верит живым.
Мы проехали березовую рощу, что-то померещилось мне за ней. Я попросил
Евгения остановиться, вылез из машины и пошел напрямик через пашню к реке.
Ночью в окоп приполз старшина с термосом на спине. Мы наелись горячего
гуляша, и тут обнаружилось, что у нас нет ни капли воды. Я прихватил с
собой две фляги и вылез из заветного окопа, который не покидал двое суток.
Узкая полоска воды блекло светилась за косогором. Пулеметы не переставая
работали на том берегу, и мне казалось, что все они бьют в меня. У реки я
наполнил фляги и пополз назад. Больше всего на свете мне хотелось вскочить
на ноги и пробежать те тридцать метров, которые отделяли меня от окопа, но
я полз, вжимаясь в землю и боясь оглянуться, чтобы не видеть пулеметов, не
видеть их судорожных вспышек, несущих смерть.
Я дополз до окопа и обнаружил, что обе фляги пусты. Пули пробили их
насквозь, я даже не заметил, как вытекла вода. Я лежал у окопа, смотрел на
узкую полоску воды, и на душе у меня было несладко...
Я прошел по пашне и остановился, беспомощно оглядываясь по сторонам.
Где же оно? До сих пор передо мной были поля и пашни - так сказать, вид на
окоп. А ведь я нес в своей памяти вид из окопа. Откуда мне было знать,
каким был вид на окоп со стороны?
Однако же я шел дальше, спустился в лощину и вдруг увидел полоску воды
за косогором. Я затаил дыхание и быстро лег на землю. Полоска воды
сузилась. Это и был вид из меня - из моей памяти. Не сознавая, что я делаю,
я пополз по-пластунски вперед. И едва не скатился по пологому склону в
какую-то яму. Еще не веря себе, я поднял голову и увидел перед собой
отчетливый оттиск окопа. Это был он, в виде буквы "Г", а рядом виднелся
другой окоп, в котором сидел командир батальона, ругавший артиллерию. Окоп
завалился, зарос травою - ложбинка, а не окоп. Но это был он. Я сделал
короткую перебежку и с ходу шлепнулся в окоп.
...На рассвете две роты форсировали реку. Мы надежно прикрыли их
огневым валом, и они заняли деревню на том берегу. Справа форсировала
Великую соседняя дивизия. Немцы быстро сматывали удочки и шпарили по берегу
изо всех стволов, чтобы не возить за войском лишний груз. Грохот на берегу
стоял ужасный, и вот тогда-то сказал подполковник Безбородов, что после
войны мы непременно приедем сюда, чтобы послушать тишину. Мы ответили:
"Да". И никто не знал в ту минуту, что подполковнику Безбородову осталось
всего 60 километров жизни, а капитану Пушко лишь на 10 километров больше,
что оба они погибнут под латвийским городом Алуксне, а разведчик Абраменко
будет мучительно ранен в лицо, а меня ранит в грудь, и население нашего
окопа разбредется кто куда...
И вот я лежу в старом военном окопе, и над Великой стоит удивительная
тишина. Я припал щекой к траве и слушаю мудрую тишину земли.
Я лежал на земле, а мне вспоминался лед, январь сорок четвертого,
замерзшее озеро Ильмень и мы идем по льду, чтобы первыми принять на себя
удар и отвлечь внимание врага. Как давно было все это, и первый день войны
и все, что стало потом. Не десять, не тридцать лет назад, а десять тысяч
лет назад было это и было словно на другой планете, потому что даже
представить нельзя, чтоб это снова началось на земле! Мы шли тогда, и
темная ледяная пустыня простиралась вокруг, будто мы пришли на ту планету,
когда там был ледниковый период и все покрыто льдом и снегом; кругом был
долгий мрак, и ни одна звезда, ни одно солнце не давало ей своего тепла, а
мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода
вокруг было больше, чем человеческого тепла, а берег ощетинился железом, во
мраке рождались вспышки и гремел ледяной гром. Смерть стала более простой,
чем жизнь, и все вокруг было приспособлено для смерти.
И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед и солнце
зажглось, и жизнь стала доступной для всех живых и чтобы все вокруг стало
для жизни.
Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен
завоевать его, если ему не дают его просто так.
Для этого надо было встать и умереть.
Немногие дошли тогда до берега, а мертвые остались на льду, и озеро
выносит теперь на берег их кости. Они никогда уже не вернутся на нашу
планету, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения
земных птиц и голоса земных детей, и аромата земных трав. Но и живые
никогда не забудут того, что мертвые сделали для них...
Много раз становился и таял лед, а сейчас я лежал в окопе и слушал
покой земли. Именно здесь я понял впервые, как это хорошо, когда под ногами
есть земля и можно укрыться в ней.
Земля вдруг тяжко вздохнула. Частая пулеметная очередь прокатилась над
полем. Я удивленно поднял голову и увидел трактор, шедший по пашне. Трактор
тащил сеялку, а за сеялкой стоял мужчина в старой выцветшей гимнастерке, и
где-то на земле хранился его окоп.
Трактор развернулся и затих в отдалении. Я снова прилег на траву и еще
послушал тишину. Земля была холодная и сырая. Я встал, опасаясь
простудиться...
Путешествие было закончено. Я не только нашел свой старый окоп, но и
вспомнил те чувства, которые смутно бродили во мне, в юном двадцатилетнем
лейтенанте. Память земли и память чувств сошлись для меня в этой точке
планеты, и я снова, с еще большей силой, чем тридцать лет назад, ощутил
вдруг острое и сладостное чувство благодарности к земле, которая прятала и
укрывала меня. Древняя наша земля, родившая нас! Она умеет любить и не
умеет убивать. И человек должен учиться у земли этому неумению.
Мне никак не хотелось уходить отсюда. И вдруг я понял: все, что я
делаю и чувствую сейчас, обратно тому, как делал и чувствовал, когда был
солдатом. Я любуюсь окрестным пейзажем, вместо того чтобы прятаться в
окопе. А в окопе, приникнув к земле, я слушаю тишину планеты, а не вой
снаряда. И когда мне почудился треск пулемета, я безбоязненно поднял
голову, вместо того чтобы вжаться в землю. Я перестал быть солдатом, забыл
солдатские привычки и вместо того, чтобы думать о смерти, думаю, как бы не
простудиться.
И все это оттого, что на земле мир, и сеятель в старой солдатской
гимнастерке бросает в землю семена.
И солнце безмятежно светит с неба, крест-накрест перечеркнутого
пушистыми белыми нитями, беззвучно растягивающимися и уходящими к
горизонту.