Книго

 

    Джордж Эффинджер. Среда, 15 ноября 1967 года

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Сборник "Смерть Вселенной" (КЛФ). Пер. - А.Манской.

   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 August 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Из лета в зиму -

   Мост красно-желтых листьев.

   Любовь переходит в любовь.

   Джо Алек Эффинджер, 15.11.67 г.

 

   Среда, 15 ноября 1967 г.

   Что же я сделаю с этим дневником? То есть, я хочу сказать, что вы,  мои

дорогие жужжащие насекомообразные читатели, уже точно знаете, что я с  ним

сделаю; но решать-то этот вопрос придется мне самому. Я спрячу эти заметки

под склизким камнем, я запечатаю их в бутылку и брошу в  гниющее  море.  Я

буду таскать их с собой и, потихонечку сходя  с  ума,  буду  вгрызаться  в

толстый картон переплета окровавленными зубами, а когда, наконец, я  упаду

и больше не встану,  дневник  ляжет  рядом  со  мной.  Вы  найдете  его  в

позеленевших останках моей руки, когда мой, уже почти  разложившийся  труп

будет извлечен на поверхность как памятник прошлым эпохам.

   Сегодня 15 ноября 1967 года, и  я  вас  предупреждаю,  что  все  так  и

останется до самого конца. То, о чем  говорится  в  начале  страницы.  Это

единственная страница с датой,  других  дат  нет  и  не  будет,  так  что,

надеюсь, вы ничего не имеете против. Вы когда-нибудь слышали о  шестьдесят

седьмом годе? Слышите ли вы  в  этой  дате  всеобщую  радость  победившего

класса? Класса насекомых?

   А может, я слишком оптимистичен,  может,  вы  обнаружите  этот  дневник

сразу, через пятнадцать минут после того, как я сниму противогаз. В  таком

случае, где же были вы в среду, 15 ноября 1967 года?

   Мы переживаем экологическую катастрофу. В 1967 году  почти  все  знали,

что слово "экология" стало чаще других  встречаться  на  страницах  газет.

Наиболее просвещенные считали, что оно имеет какое-то отношение к науке  о

словообразовании.

   Так вот, катастрофа...

   Думаю, не стоит  мне  здесь  распространяться  о  самой  катастрофе;  я

уверен, что вы там, в далеком будущем  и  без  того  прищелкиваете  своими

жвалами от удовольствия, восхищаясь тем, как быстро и искусно мы сами  все

провернули. Об этой нашей ловкости говорилось не раз, и даже сейчас  я  не

могу не восхищаться ею.

   Итак, чтобы эти заметки остались вам в назидание и при чтении доставили

максимум удовольствия,  мне  необходимо  решить  сегодня,  как  я  с  ними

поступлю.

 

 

   Наш первенец родился 15 ноября 1967 года. Я стоял и  смотрел  на  брови

моей жены, дрожавшие над маской противогаза, на ее лоб, весь  собиравшийся

в морщины, когда она напрягалась. Я, конечно, ничем помочь не мог. Таким я

был, таким и остался. Но мы вызвали доктора, чему я очень рад. Он  показал

мне сына и, насколько помню, я тогда улыбнулся под респиратором.  Кажется,

Джорджи  кричал:  они  все  это  делают.  Без  этого  нельзя.  Я   никогда

по-настоящему не любил младенцев; от их криков всегда становится  неуютно.

А Дая всегда мне говорила, что младенцы только для этого и  существуют.  Я

любил ее...

   Как бы то ни было, я тогда подумал, что  моему  сыну,  наверное,  очень

больно. Слезы, катившиеся градом по щекам, выжигали на его  лице  глубокие

борозды - не удивительно, ведь воздух был перенасыщен парами хлороводорода

и двуокиси серы. И,  естественно,  к  тому  времени  противогазов  уже  не

делали, так что мы не смогли ничего достать для  Джорджи.  Примерно  через

час он умер. Я сжал руку Дай.

   Я брожу по нашей несчастной, разоренной планете,  брожу  и  каждый  раз

поражаюсь. Какая дьявольская красота  заключена  в  этой  покрытой  ржавой

пылью земле,  в  этом  болезненном  серо-желтом  небе  -  ставшем  стенкой

материнской утробы нашего ночного рая. Все это зачаровывает и выглядит  до

тошноты успокаивающе, как успокаивали нас  раньше  сирены  скорой  помощи.

Помню, я хотел быть поэтом. Чтобы научиться этому, ходил на курсы, и когда

случилась катастрофа, я не совсем был к ней готов...

 

 

   Нет ничего в потрескавшейся стене,

   Но в трещинах я вижу тебя;

   Я вижу тебя на кирпичной стене

   и внизу под камнями.

   И интересно мне, с недавних пор,

   Насколько больше существует трещин,

   чем стен.

   Джо Алек Эффинджер, 15.11.67

 

   Вчера ночью мне приснился странный сон. Мне снилось,  что,  путешествуя

по руинам этой, когда-то гордой, страны, я набрел на  некий  символ  нашей

цивилизации - гору разбитых автомобилей, уходящую в облака, от Детройта до

самой Луны. И мне приснилось,  что  я  начал  карабкаться  на  эту  башню,

пытаясь бросить навсегда родной, но давно уже  мертвый  наш  мир,  надеясь

достичь новой, незагаженной еще планеты, начать и продолжить новую  жизнь.

И мне снилось,  что,  поднимаясь  все  выше  и  выше,  я,  наконец,  устал

настолько, что надо было остановиться  и  отдохнуть;  я  влез  в  огромный

темно-бордового цвета Понтиак модели "Каталина", который  вознесли  аж  до

небес издержки рекламы. Чтобы отдохнуть, я улегся на полиэтиленовые  чехлы

на сиденьях и заснул.

   Это был сон во сне, и в этом сне мне приснилось, что я выглянул  наружу

сквозь паутину трещин на лобовом  стекле.  Разноцветные  стальные  панцири

автомобилей потеряли очертания, а потом  и  вовсе  исчезли.  Неожиданно  я

оказался на краю большого плато, подо мной Плавным  изгибом  уходила  вниз

долина, как будто прибитая к горизонту гвоздиками  молодого  только-только

зазеленевшего леса. Посреди долины я увидел речку, которая  неслась  через

перекаты, вся в белоснежной  пене:  ближе  к  середине,  на  глубине,  она

становилась небесно-голубой, а в воздухе  над  речкой  искрилась  в  лучах

солнца водяная пыль. Мне стало очень хорошо при виде  этой  картины,  и  я

забыл о реальности и с радостью  отдался  этому  обману.  Я  опустился  на

росистую траву на краю  плато  и  стал  внимательно  разглядывать  долину,

вознося хвалу Господу за то, что мир еще не уничтожен полностью.

   В этом радостном состоянии я какое-то время смотрел  на  бегущую  внизу

речушку, но вот я стал замечать тени  каких-то  странных  микроскопических

существ, мелькавшие под поверхностью воды. Казалось,  ни  одна  амеба,  ни

один даже самый маленький комочек живой материи не мог укрыться  от  моего

взгляда. С края плато,  благодаря  необыкновенной  силе  зрения,  я  видел

каждый  вирус,  каждую  бактерию,   каждую   инфузорию.   Они   рождались,

развивались и умирали все быстрее и быстрее, я восхищался,  глядя  на  эту

жизнь, кипевшую в питательном бульоне реки. Постепенно  я  стал  понимать,

что вижу уже не  только  сумасшедшее  движение  и  жизнь  микроскопических

существ в отдельности, но в их действиях  появлялась  система,  они  стали

объединяться, образовывать колонии. Вскоре  мне  показалось,  что  я  вижу

цельный организм, который уже не равен сумме его частей, и  тут  я  понял,

что над всем этим витает некая благостная, но еще незаконченная  МЫСЛЬ.  Я

понял, что присутствую при рождении Творца.

   А молекулы-животные продолжали  свое  хаотическое  движение,  и  тут  я

заметил,  что  они  увеличиваются  в  размерах,  медленно,  но  неуклонно.

Завороженный, боясь шелохнуться, я смотрел, как развивались  биологические

типы; шаг за шагом, согласно заранее составленному плану; река становилась

домом для все большего количества  тварей.  Представители  каждого  нового

поколения превосходили по размерам своих предшественников, а  значит  были

более прожорливы. Мне пришло в голову, что каждый новый вид,  появляющийся

в процессе эволюции,  становился  доминирующим  и,  казалось,  умея  лучше

других адаптироваться к окружающей среде, захватывал власть  навсегда.  Но

нет, едва успевал этот вид набрать силу, как появлялся  новый,  еще  лучше

приспособленный - и победитель всегда оказывался крупнее.

   Я был зачарован этим парадом живых существ, настолько опьянен  величием

и логикой происходящего, что не замечал  некоторых  особенно  быстротечных

изменений,  таких  как  появление  хордовых  или  (должен   признать)   их

эпохальный выход из воды ради еще  не  опробованных  преимуществ  суши.  И

настолько я был поглощен всем  этим,  что  пришел  в  себя,  только  когда

заметил ползающих по берегу громадных рептилий.

   Этими монстрообразными раскачивающимися  страшилищами  были  динозавры,

чье существование до этого я признавал лишь теоретически. Я  был  ошарашен

их размерами, их невиданной мощью, поражен жестокой и беспощадной  борьбой

между плотоядными бестиями. Зная, что их ждет, было грустно  наблюдать  за

тем,  с  какой  явной  уверенностью  они  захватили   землю,   считая   ее

принадлежащей им навсегда. Все  поколения  динозавров,  все  эти  страшные

миллионы лет пронеслись передо мной всего лишь за какой-то час.

   И вот, снилось мне, время гигантов прошло; динозавры исчезли.  Куда?  И

во  сне  я  сам  себе  ответил:  "Ушли  туда,  откуда  явились   все   эти

млекопитающие".  Эти  теплокровные  создания,  получив  в  наследство   от

рептилий их главенствующее положение, вскоре пошли по  пути  уменьшения  в

размерах, и так - из  поколения  в  поколение.  Они  быстро  размножались,

заполняя долину и лес бесчисленным множеством своих представителей. И, как

и должно было случиться, через какое-то время я стал свидетелем  появления

гуманоидов. Я был невыразимо счастлив - наконец-то в этом  самом  красивом

уголке Земли у меня будет  компания;  я  с  нетерпением  ожидал  появление

настоящего разумного, современного человека.

   Это появление не заставило себя долго ждать. Но не успел я им  крикнуть

(настолько быстро стала раскручиваться спираль времени), как  увидел,  что

там, где был девственный  лес,  уже  выросли  города;  и  пока  я  пытался

спуститься к ним туда, в долину, небо заволокли так  хорошо  мне  знакомые

ядовитые тучи заводского дыма, а свежая зелень приобрела болезненно  серый

или красно-коричневый цвет. В полном отчаянии я отвернулся  от  изгаженной

долины и побрел по плато в поисках другого, не разоренного еще уголка...

   Но вот я проснулся, и оказалось, что лежу я не на  волшебном  плато,  а

все в том же покореженном автомобиле. Я тяжело вздохнул, понимая  даже  во

сне, что в моем погибающем мире нельзя и мечтать о такой долине. Толком не

отдохнув, но полный желания двигаться  дальше,  я  выбрался  из  машины  и

продолжил нелегкое восхождение на сей памятник труду  человеческому.  Гора

автомобилей стояла как одинокое надгробие  на  всепланетном  кладбище  для

людей и всех живых существ, которых мы обрекли на смерть вместе с нами. И,

конечно,  было  уже  слишком  поздно  лить  бесполезные  слезы  или   даже

заниматься поэтическими сравнениями: я карабкался  вверх  -  только  чтобы

спастись от мертвого прошлого и от мертвого настоящего.

   Ветер становился все холоднее (я уже взобрался высоко), но я все лез  и

лез, цепляясь за выступы крыльев и проржавевшие дверные ручки автомобилей.

Я не смотрел вниз, но мне снилось, что  я  вижу  себя  ползущего  дюйм  за

дюймом вверх по стальному шпилю, а внизу земля скрыта  клубящимися  тучами

песка. Стало совсем холодно, в разреженном  воздухе  дышать  было  трудно.

Через какое-то время пришлось  остановиться  -  я  задыхался.  У  меня  не

оставалось сил ни продолжать лезть вверх к  заветной  цели,  ни  повернуть

назад. Я уже совсем не мог дышать, даже  отравленный  ветер  предал  меня;

воздух был слишком разрежен и ядовит, чтобы  выжить.  Я  отчаянно  пытался

наполнить легкие кислородом - сон-мечта превратился в кошмар.

   С криком я проснулся. Оказалось, что во сне я сорвал с себя противогаз.

Не знаю, сколько времени я дышал  нашим  так  называемым  "воздухом",  но,

несомненно,  достаточно  долго,  чтобы   это   повествование   значительно

сократилось.

 

 

   На деревьях, на домах

   Первые снежинки радуют глаз.

   И еще танцуют при этом!

   Джо Алек Эффинджер, 15.11.67

 

   - Эй, дядя Кэйлиб! Чтой-то вы так рано поднялись сегодня?

   - Да вот, решил опять поглядеть на этих чертовых жуков. Не могу  спать,

когда знаю, что они  где-то  там  ползают.  Зима,  кажется,  обещает  быть

тяжелой.

   - Похоже на то. Папа вот заказал еще этой гадости, чтоб жуков  травить.

Только я думаю, ему понадобится целая куча.

   - Может, он и заказал целую кучу.

   - Да уж наверное. Это у нас уже случается который  раз,  четвертый  или

пятый?

   - Кто его знает. Я уж давно со счету сбился. Да и чего считать? Нынче я

вот просто сижу здесь и гляжу на этих тварей,  а  вот  парень  -  живет  у

магазина, знаешь? - говорит, вся эта чума  из-за  таких  людей,  как  твой

папаша.

   - Это Хокинс,  что-ли,  этот  свихнувшийся  ученый?  Да  его  лучше  не

слушать. Вечно чушь всякую несет.

   - Не знаю, не знаю. Вот на прошлой неделе, я  слышал,  этот  Хокинс  со

стариком Дорфи разговаривал. Так вот получается, что эта штука, чтоб жуков

травить, морит всех подряд. Вроде выходит, что от  этой  гадости  помирают

твари, которые жуков этих в природе есть должны. Вот  птицы,  например.  А

потом жуки как начнут плодиться - те уже, которые к яду привыкли. Ну  вот,

и ахнуть не успеешь, а их уж миллионы - тех,  которые  яду  не  боятся.  А

птичек-то уже не вернешь, да. Так что твой папаша только хуже делает.

   - Но ведь... Если этот Хокинс  прав,  тогда...  тогда  мы  все  здорово

влипли с этим.

   - Во-во.

   - А вообще, влипли-то мы как раз из-за таких ученых, как  этот  Хокинс.

Ему бы сидеть и соображать, чем бы лучше уморить этих тварей, а не шляться

повсюду и ныть: "Я вам говорил, я вас предупреждал".

   - Нет, Билли, это не ученых вина, это полностью  наша  вина.  Мы  стали

использовать их прекрасные идеи, наплевав на все предупреждения и запреты.

Ученые всегда помогали людям. Но по нашему невежеству и жадности  мы  сами

же все и испортили, а теперь настолько в этом завязли, что никто, даже они

уже не смогут нам помочь.

   - Но что же нам делать, дядя Кейлиб?

   - То, что всегда делали, сынок. Молиться.

 

 

   Так что, если кто и выживет, это  будут  насекомые.  Может,  мне  стоит

написать записку, вставить ее в лапки кузнечику - и пусть скачет к  своему

хозяину, как старый добрый Рин Тин Тин.

   Мое воображение в истерике: "Нет! Может, все будет совсем  не  так!"  У

насекомых,  конечно,  шансов  много:  они  просто  продолжат  тенденцию  к

уменьшению   в   размерах,   пока   земля   не   станет   опять    покрыта

полубессознательным,  самовоспроизводящимся  желе.  Но,  возможно,  судьба

распорядится иначе, и мы, человечество, передадим эстафету новому, лучшему

типу жизни, новому миру, где ДНК будет с успехом заменена  другим,  ничуть

не  хуже  работающим  веществом.  Какой-нибудь  асимметричной   молекулой,

произведенной на свет благодаря случайному скрещиванию, ну, например,  ДДТ

и 2,4,5-Т. Неплохо: огромные  мерцающие  кристаллы,  медленно  ползущие  к

горизонту, несомненно предпочтительнее,  чем  трескучие  насекомообразные,

каковыми я вас представляю, уважаемые потомки. Неужели должна была  пройти

вечность, прежде чем у вас отросли конечности и  вы  смогли  выкопать  вот

это?

   И ожидали ли вы увидеть здесь  последнее,  мрачное  предупреждение?  Ну

ничего. Я не собираюсь  говорить  с  вами  через  океан  вечности  голосом

мудрости и опыта, убеждать вас Быть Хорошими. Ведь мертвы не вы, а я. Черт

побери, почему бы вам тоже не умереть? Так что, все, что вам удастся здесь

прочесть - это лишь несколько небылиц, которые я пишу, чувствуя,  что  все

больше скатываюсь к буйному помешательству.

   Итак,  в  качестве  последнего  еще  живого  депутата  от  человечества

(конечно, как вы понимаете, не по числу голосов остальных, а поданному мне

свыше праву) я принял решение исключить из  современного  языка  некоторые

слова; их употребление  отныне  запрещено.  Данное  решение  было  принято

сегодня вечером и публично  объявлено  на  специальной  пресс-конференции,

созванной здесь на  Верхнем  Вестсайде.  Высокопоставленный  представитель

правящего  кабинета,  внимательно  ознакомившись  со  всеми   записями   в

настоящем  дневнике,  зачитал  нижеперечисленный  список   запрещенных   к

употреблению слов:

   Экология, двуокись серы, символ, цивилизация, реклама, полиэтилен, Бог,

превосходство,   современный,    промышленный,    ученый,    неприятность,

(ДДТ)+(2,4,5-Т), человечество.

   Уже сейчас, просматривая этот список, я  слабо  себе  представляю,  что

значат эти слова. Они  больше  никогда  не  будут  употребляться  мной,  а

значит, никогда не будут употребляться никем. Несоблюдение  данного  указа

не влечет за собой никакого специального  наказания.  Мы  поверим  вам  на

слово. Все равно это ничего не меняет.

   В случае ничейного исхода будут вручены одинаковые призы.

 

 

   Уходящая из жизни Дая. Как красиво звучит эта  фраза.  Эвфемизм,  стоит

чуть не доглядеть - и из этого  вырастает  уже  целая  поэма.  Только  вот

как-то не хочется мне писать поэму на смерть собственной жены.

   Я очень ясно все помню.  Это  было  незадолго  до  конца.  Мы  ехали  в

нью-йоркской подземке. Кто ее обслуживал, кто  водил  поезда  -  не  знаю;

городские  власти  к  тому  времени   давно   уже   перестали   заниматься

транспортом. Да там почти никто и не ездил, кроме людей, вроде  нас,  кому

еще надо было куда-то добираться, да самих себя добивавших дуриков:  те  и

вовсе  не  имели  противогазов.  Так  вот,  напротив  нас   сидела   семья

пуэрториканцев. Их было шестеро. Все они плакали. Вдруг Дая схватила  меня

за руку, я повернулся к ней, начал что-то говорить... Она только  покачала

головой. Ее голубые глаза были полны слез, а брови так плотно сошлись  над

переносицей, что казалось, они вот-вот раздавят друг друга. И еще,  помню,

я обратил внимание на ее волосы: они свисали мокрыми, грязными сосульками.

А раньше,  бывало,  когда  Дая  расчесывала  их  -  будто  золотое  сияние

вспыхивало.

   - Мне  кажется...  Любимый,  я...  эй,  я  больше  не  могу  дышать!  -

воскликнула она.

   Я все это помню. Черт побери, вот сейчас я написал это и сразу  мурашки

по телу, - прямо как тогда; это нынешнее ощущение ничуть  не  лучше  того,

прежнего.

   - Слушай, не знаю... Успокойся, постарайся  дышать  медленно  и  ровно.

Выйдем на следующей...

   Привстав, она попробовала потянуться, тряся головой  и  плача.  Дая  то

всхлипывала,  то  задыхалась  от  удушья.  Она  хватала  воздух  немеющими

пальцами, будто пытаясь уцепиться за него, вырвать оттуда хотя  бы  глоток

жизни - и все это время я беспомощно стоял как будто это  все  происходило

не со мной, как будто я все это видел в кино. С Даей этого просто не могло

случиться. С кем-нибудь в книге - ради бога, но только не с Даей. В  конце

концов она вся изогнулась, ее вырвало. Что же было делать? Я держал ее  за

руку, гладил ее, наверное, я тоже плакал. Конечно же, она не могла  больше

дышать через противогаз: маска была забита рвотой. Дая сорвала и отбросила

ее. Я попытался отдать ей свою, но она отвела мои руки.

   Лицо Дай  побагровело  и  все  покрылось  лиловыми  пятнами.  Она  дико

взглянула на меня, ее губы что-то прошептали. Как  будто  ища  опоры,  Дая

прижалась ко мне, глаза ее устало закрылись, и голова бессильно упала  мне

на плечо.

   Люди,  сидевшие  напротив,  отвели  глаза.  Все  восемь  остановок  они

избегали встречаться со мной взглядом, будто бы все  это  происходило  лет

пять назад и я был нью-йоркским пьянчужкой, всем своим видом смущавшим их.

   Так мы и ехали, пока не вернулись обратно на Манхэттен. Все это время я

держал Даю на коленях. Когда мы доехали до Четвертой улицы, я взял ее тело

на руки и вышел из вагона. Я не очень сильный, но все же смог  донести  ее

до угла Шестой авеню и Восьмой улицы. Вокруг не было ни души, небо  слегка

отсвечивало  зеленым.  Мне  часто   приходилось   останавливаться,   чтобы

передохнуть.

   В конце концов я дошел до книжного магазина "Марборо"  на  Восьмой.  Ну

да, там-то мы впервые и встретились. В среду, 15 ноября 1967 года. Я тогда

там работал. Это было не так давно.

   В магазине я смахнул с прилавка весь мусор и книги,  громоздившиеся  на

нем, и аккуратно положил на освободившееся место ее тело.

   Под голову ей я подложил два толстых справочника книжных  новинок.  Как

бы мне хотелось, чтобы она лежала здесь вместе с Джорджи, но я понятия  не

имею, что сделали с тельцем нашего ребенка. Подумав, я вложил  в  ее  руку

экземпляр своего первого романа. Я поцеловал ее.

   Вот. Это была Дая, моя жена: 3 сент. 1945 - 15 нояб. 1967.

   Мне нужно было все это высказать. Не знаю, какую реакцию  этот  рассказ

вызовет у вас. Конечно уж, никаких эмоций (черт, _сейчас_ даже у  человека

такой рассказ не вызвал бы никаких эмоций; правда, людей уже не осталось),

и мне никак не придумать ничего, что могло бы заменить их для вас.  И  вот

теперь умер мой ребенок, моя жена и... я тоже. И вообще, вы знаете, что-то

я от этого всего очень разволновался.

   Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я начинаю  самого  себя

жалеть. Я ищу не жалости. Жалостью не надышишься.

 

 

   Пустая полицейская машина,

   И на ее красном фонаре отдыхает -

   Белая бабочка!

   Джо Алек Эффинджер, 15.11.67

 

   Вот,  весеннее  хокку.  И  чуть-чуть  лицемерное.  Лучше  всего   хокку

получаются,  когда  пишешь  их  мгновенно,  на  одном  дыхании;  это   как

моментальная эмоциональная зарисовка  твоего  состояния.  Ну  вот,  сейчас

вокруг горы брошенных машин, а вот бабочек я уже  давно  не  видел.  И  не

думаю, что увижу когда-нибудь.

   Это  стихотворение  как  будто   и   не   мое.   Вся   его   ирония   -

биоэкономическая; это сейчас, а вот пять лет назад все  только  и  делали,

что занимались политикой.

   Не бывает полицейского рядом, когда он нужен.

 

 

   Наступает новое время.

   Солнце больше не встает на  востоке.  Просто  небосвод  перестает  быть

черно-коричневым  и  постепенно  приобретает  какой-то  болезненный  цвет,

похожий на смесь яичного желтка с пеплом. Это не очень заметно, и если  вы

невнимательны (я сам невнимателен), то скоро теряете всякое  представление

о времени. И так проходят дни,  потом  недели.  Я  думаю,  о  месяцах  мне

заботиться не придется.

   В последнее время я много бродил по городу, жил в нашей старой квартире

на Восемьдесят седьмой улице. Просто, чтобы вспомнить  былые  времена.  Но

сейчас направлюсь-ка обратно в центр, как  тот  старый  огромный  слон,  с

трудом  топающий  за  своей  последней  наградой,  ищущий  то  легендарное

кладбище, где когда-нибудь найдут его кости.

   Обратно в центр.  Положу-ка  свои  старые,  уставшие  косточки  на  тот

прилавочек. Как раз вовремя. Погляжу на свою девчонку. Как она хороша!

   Черные  Всадники  скачут  по  миру,  делают   свое   дело,   приближают

Апокалипсис. А я остаюсь на Вест-сайде. Если б я увидел хоть кусочек моста

Куинсборо на востоке, я б от счастья  просто  одурел.  Это  все,  что  мне

нужно.

   Ну, пожалуйста,  останься  со  мной,  Диана.  (О,  дорогая,  ты  самая,

самая...)

   Ух! Надо бы пойти прилечь немножко.

 

 

   Кажется, я схожу с ума.

   Только что перечел всю эту чепуху. Да, плохи дела! Эй, вы, там!  Вы,  в

своем непробиваемом протеино-хитиновом панцире. Да, вы. Гомоптеры чертовы,

наследники земли. Эй, нравится вам, что происходит? У меня, вот, все горло

воспалено, а до шеи, подмышек и паха вообще не дотронуться.

   Кстати, а вы знаете,  что  такое  пах?  Нет?  Ну,  пусть  вам  об  этом

кто-нибудь другой расскажет. Пусть  это  останется  для  вас  неразрешимой

загадкой истории. Как тайна египетских пирамид.

   Кстати, может, я уже заразился какой-нибудь гадкой болезнью от этих вот

ползающих по мне жучков, потомками  которых  в  один  прекрасный  день  вы

окажетесь. Огромное спасибо. Хотя - хоп - этот вашим папой уже не  станет.

Отползался.

   Я тоже.

   Скорее возьмите ножницы, вырежьте это,  подпишите  и  направьте  своему

конгрессмену:

 

   Уважаемый конгрессмен!

   Я  поддерживаю  любое  грабительское  истощение   наших   невосполнимых

природных ресурсов.

   Очень Вас уважающий /подпись/ ______

   ЗАВТРА ПОЗДНО! СДЕЛАЙ СЕГОДНЯ!

   (Недействительно там, где противоречит  закону,  ограничено  лицензиями

или облагается налогом. Использовать до 15 ноября 1967 года.)

 

   А вообще-то сейчас я чувствую себя лучше и начинаю понимать, что все не

так уж плохо. Вероятно, я преувеличивал  собственные  беды.  Ведь  в  моем

положении последнего человека на земле есть и  свои  преимущества.  Решена

наконец транспортная проблема; быстрый рост населения прекратился; у  меня

очень интересная должность, которая позволяет  работать  в  любое  удобное

время с периодическими отгулами, ну и все в том же духе;  брат  больше  не

поднимет меч  на  брата,  и  я  могу  достать  отличные  билеты  на  любой

спектакль...

 

 

   Нынешняя катастрофа еще до того, как она наступила, как нам кажется,  в

немалой  степени  пострадала  от  восторженных  статей,  опубликованных  в

прессе. Но как бы то ни было, я уверен, что в этом спектакле осталось  еще

достаточно задора, чтобы произвести впечатление на  самого  утонченного  и

пресыщенного  критика.  И  уж  несомненно   стоит   потратить   время   на

внимательный анализ данной постановки.

   Мы замечаем несомненную реалистическую  направленность,  что  несколько

противоречит установившейся театральной  моде,  которой  нас  пичкают  уже

несколько  сезонов  подряд.  Этот  поворот  к  реализму   я,   безусловно,

приветствую. Это, я бы сказал, освежающая передышка, отдых  от  намеренных

авангардистских выкрутасов с одной  стороны  и  от  абсолютно  "бесценных"

академических постановок с другой. Временами некоторые элементы постановки

становятся слишком навязчивыми, что наносит ущерб общему эффекту, однако в

целом катастрофа очень удачно  продумана  и,  что  главное,  исполнена  на

высочайшем профессиональном уровне.  Несмотря  на  то,  что  нам  пытаются

показать каждую деталь, каждый факт  разрушения  окружающей  среды  -  что

безусловно получилось - цельность действия не нарушена.  Нам  постоянно  и

ненавязчиво напоминают о взаимосвязи всего происходящего, и  это  делается

на недосягаемом до сих  пор  уровне;  при  этом  не  приносится  в  жертву

полнейшая привязанность  авторов  к  основам,  простоте  и  естественности

сценического решения.

   Еще до поднятия занавеса зритель охвачен трепетом.  В  зале  воцаряется

атмосфера даже не грусти, а скорее  благородного  гнева.  В  самом  начале

постоянно задаешь себе вопрос: "Где же  смысл?"  А  потом  все  становится

ясно: никакой морали здесь нет; катастрофа -  это  предмет  наблюдения,  а

совсем  не  развлечение.  Зрителям   предлагается   самим   посмотреть   и

сформировать свое отношение к происходящему, свои эстетические корреляции.

В пьесе совсем не чувствуется вездесущий автор, что, несомненно,  является

ее большим достоинством.

   Сначала действие развивается  неторопливо,  даже  вяло,  однако,  этого

почти не замечаешь - так подробно выписана каждая деталь. Но  чем  дальше,

тем быстрее темп, у зрителя захватывает дыхание, и  так  длится  до  конца

(антракта нет), когда весь зал в буквальном  смысле  начинает  задыхаться.

Первая в своем роде,  эта  постановка  достойно  завершает  сезон;  и  так

всеобъемлющ ее размах и влияние, что я не боюсь появления сотен дешевых  и

мелких подделок. Этого не будет. Катастрофа сама обо всем позаботилась.

   Актеры, в целом, производят хорошее впечатление.  Они  выглядят  свежо,

они полны энергии. Игра всего состава  поражает  своей  правдивостью,  что

редко встречается в постановках такого масштаба.  Не  меньшее  впечатление

производит и, так сказать, неодушевленная  часть  труппы.  Мертвые  птицы,

звери, рыбы, тела людей, разбросанные по сцене, говорят сами  за  себя,  и

этот своеобразный комментарий к происходящему то ироничен,  то  горек,  то

ужасен, то угрожающ - но не без юмора, не без юмора.

   Световое оформление и хореография (авторы которых по  какой-то  причине

остались неизвестны), на мой взгляд, не удались. Здесь заметно несомненное

стремление  придать  всей  постановке  некий  ирреальный,  суперутонченный

псевдохудожественный характер, что противоречит общей концепции пьесы. Так

же и декорации (работы Минь Чо Ли) - внушительные, но не очень яркие,  все

же слишком подчеркивают тот аспект постановки, который выражается  древним

изречением: "О времена! О нравы!"

   Что же в заключение можно сказать о самом чудодее, о Майке Николсе? Его

режиссура  как  всегда  непревзойденна;  на  основе   скудного   и   часто

неблагодарного материала  он  сумел  создать  захватывающее  дух  зрелище.

Вполне возможно, что эта постановка  станет  высшей  точкой  его  славного

жизненного пути; и уж, несомненно, превзойти это  достижение  будет  очень

трудно.

   Такое событие пропустить нельзя.

   Обзор подготовил Джо Алек Эффинджер

   "Конец", 16.11.67

 

 

   Мой распухший коричневый язык напоминает мне,  что  солнце  клонится  к

закату. Среда, 15 ноября 1967 года подходит к концу. Мне лично (да и  вам,

наверное, тоже) жаль, что этот день кончается. Хороший был день. Такого  я

уж больше не увижу. И  поэтому  к  черту  всю  эту  романтику  -  грядущие

рассветы и т.д. - меня-то там уже не будет! Меня всего лихорадит, и,  хотя

страшно болят руки и ноги, я почему-то очень хочу танцевать.

   Вам хорошо?

   Мне - очень.

 

 

   Лето моей жизни:

   Что я почувствую,

   Когда листья сморщатся и упадут?

   Джо Алек Эффинджер, 15.11.67

 

   Да. Ну, что ж. Думаю, я это знаю.

Книго
[X]