Книго

---------------------------------------------------------------
     "Иностранная литература" No 4, 2001
     Перевод с чешского С. Скорвида
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko ([email protected]), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
                     
Из книги "Жизнь без смокинга"

     Из  школы  я  побежал на отмель,  где  стояли баржи с песком,  суда,  с
которых песковозы - по мосткам, на тачке - выгружали из чрева корабля песок.
Песковозы всегда  были загорелыми  по  пояс, не так,  как  загорают те,  кто
голышом лежит на пляже, а как-то по-другому, от работы. Они были загорелыми,
как  на рекламе крема для загара. Один из  этих  песковозов уже давно просто
околдовал меня. На груди и  руках у него были вытатуированы русалки, якоря и
корабли с парусами. Один парусник так мне понравился, что я захотел, чтобы у
меня на груди тоже был такой же. Я уже предвкушал, как он подымает паруса на
моей груди. И вот сегодня я набрался смелости и говорю:
     - Такой вот кораблик, как у вас, он не смывается, он на всю жизнь?
     Песковоз  уселся на  мостки,  достал  сигарету,  закурил;  он  вдыхал и
выдыхал дым, а парусник вздымался и опадал, словно плыл по волнам.
     -Тебе нравится? - спросил он.
     - Еще как, - отвечаю.
     - Хочешь такой же?
     - Ну да, - говорю, - а сколько такой кораблик стоит?
     -  За бутылку рома мне его нарисовали  в Гамбурге, -  сказал песковоз и
ткнул в золотую надпись на моей матросской шапочке.
     - Значит, мне надо ехать в Гамбург? - пробормотал я разочарованно.
     - Еще чего, - засмеялся  песковоз, - вот  этот  якорь и  это пронзенное
сердце мне сделал Лойза, который сутки напролет сидит вон там, в пивной "Под
мостом". За стакан рома.
     - А он может и мне нарисовать такой кораблик? - поднял я глаза.
     - За  два стакана,  -  поправился песковоз и  бросил окурок; сигаретный
дым, кажется, придал ему сил.
     - Вам нравится курить, да? - спросил я.
     - Лучше одна  сигарета, чем  хороший обед, - сказал он и  крепко взялся
обеими руками за мостки, которые  вели  из глубин корабля к песчаной куче на
берегу. Подняв вверх ноги, он замер  в стойке головой вниз, как отражающаяся
в  реке  соборная башня, и  все его вытатуированные  кораблики перевернулись
вверх  килем. Я  видел покрасневшие налившиеся  кровью глаза песковоза  -  а
потом он внезапно переломился в поясе  и коснулся босыми ногами мостков, так
что кораблики  опять  оказались  мачтой  вверх и  опять были  готовы плыть в
Гамбург.
     - Спасибо, - сказал я.
     И побежал по отмели, в ранце за спиной у меня гремели пенал и учебники,
а  я бежал к  мосту, где вверх по склону пыталась подняться  фура  с песком,
которую  тянули две лошади, они очень старались, из-под копыт у них сыпались
искры, но воз, полный  мокрого песка, был таким тяжелым, что напрасно кучер,
стоя перед  лошадьми, грозил им кнутом  и дергал вожжи, лошади  растерялись,
они уже тянули воз не вместе, а  вразнобой - но все ни с места. Тогда возчик
принялся  стегать  лошадей  по  ногам,  а  потом  рукоятью кнута  бить их по
ноздрям; прохожие  облокачивались о  перила и смотрели  на  все это с полным
равнодушием. А я при виде такого  позорного зрелища стал красным, потому что
лошадь для меня  -  святое животное,  глаза мои  налились кровью, и  я  стал
набирать  полные пригоршни песка и швырять его в возчика, я совсем запорошил
ему глаза, и он грозил мне кнутом, а я все кидал и кидал, точно свихнувшись,
полные горсти  песка,  и возчик погнался за мной и кричал,  что вытянет меня
кнутом, но я уже стоял возле перил на мосту и вопил:
     - Вы  жестокий,  жестокий!  За  это вы  умрете  от какой-нибудь  гадкой
болезни!
     И  я помчался по  мосту на  другую сторону, но  на полпути, на середине
моста,  остановился,  оперся о перила и подождал, пока  отдышусь, пока кровь
вернется туда, где она была раньше, пока я отдохну. А потом зашагал обратно,
туда, где мост переходит в Мостецкую улицу, там я  свернул  вниз, к турецкой
башне и  к  мельнице,  миновал  Фортную  улицу, суд, пересек залитую  лучами
пополуденного солнца храмовую площадь и вошел в церковь.
     В  храме  никого  не  оказалось, там было хорошо,  прохладно,  я  начал
оглядываться  по  сторонам, но  не  увидел  ничего,  кроме двух  кружек  для
пожертвований возле молитвенных скамеечек. У меня опять заколотилось сердце.
Чтобы  успокоиться,  я опустился  на  колени под  статуей  святого Антония и
сделал вид, что молюсь. Склонив голову, я прошептал:
     - Я хочу, чтобы у меня на груди был кораблик... за  два стакана рома...
мне нужны  деньги, я одолжу их в церковной копилке, даю  честное  слово, что
обязательно верну эти деньги.
     Я  поднял  глаза  и взглянул на  святого Антония, который улыбался мне,
сжимая белую лилию, он не возражал, а только улыбался. И я  залился краской,
оглянулся, а потом перевернул церковную кружку и тряс ее  до тех пор, пока у
меня на ладони не выросла кучка монет. Я сунул их в  карман, опять  встал на
колени и закрыл лицо руками,  чтобы отдышаться.  Я слышал, как  в паутине на
окне шелестит от сквозняка сухой лист; снаружи доносились шаги и стук колес.
Я прикидывал, не лучше ли было  занять денег  у господина  настоятеля,  но я
понимал, что он бы отговорил меня, ведь я помогал звонарю, я был в церкви на
подхвате,  чем-то  вроде  служки.  Кроме того, я все  равно  верну деньги  в
кружку, так какая разница? Я встал, поднял кверху палец и поклялся:
     - Даю честное слово вернуть эти деньги. И даже с процентами!
     И  попятился  вон.  Святой Антоний по-прежнему  ласково улыбался,  и  я
выскочил из храма на солнце, которое так раскалило  стены и крыши домов, что
я  почти ослеп. Когда же  я  утер слезы, то перепугался. Ко  мне приближался
толстый полицейский, сам начальник полиции пан  Фидрмуц,  он шагал  прямо на
меня, а потом остановился, и я оказался в его  тени, сердце у меня  забилось
так, что, опустив  голову, я заметил, как в ритме  сердца подрагивает черная
лента на  моей  матроске;  я вытянул  вперед  руки и скрестил их.  Начальник
полиции стоял рядом  со  мной, разыскивая что-то в карманах, и  я догадался,
что он ищет наручники. Не найдя их в карманах темно-синего мундира, он сунул
руку в карман  брюк. Там он наконец нашел искомое: с довольным видом вытащив
портсигар, он  долго  выбирал  вирджинскую сигару, потом  размял ее,  достал
спички, с наслаждением закурил и прошел мимо меня, неся свой огромный живот.
А  я широко открыл глаза и посмотрел  на скрещенные руки  - и  мне настолько
полегчало,  что я  опять  помчался на  мост.  Сумка с пеналом  и  учебниками
подпрыгивала  у  меня на спине,  и  я  просунул  под ее  ремешки оба больших
пальца, а когда я перебежал через мост,  то простучал башмаками по ступеням,
что вели  вниз,  к реке. Здесь, под пролетом  моста, всегда  было тихо, сюда
редко кто заглядывал, разве что справить малую или большую нужду. Здесь, под
шатким  камнем,  у меня  был  тайник,  где я хранил чернила и ручку.  Если я
приходил  в школу с несделанным  уроком, а учитель  спрашивал  почему, то  я
отвечал, что забыл тетрадь дома. И учитель  отправлял меня домой, а я, чтобы
не терять времени, покупал в писчебумажном магазине тетрадку и тут, в тишине
и  покое,  делал  на коленях домашнее  задание. Вот и сейчас  я  тоже  сел и
пересчитал,  сколько  у  меня  денег. Их  хватило бы  не на два, а  на шесть
стаканов рома...
     В пивной "Под мостом" царило веселье.
     - Что это за морячок к нам пожаловал? - воскликнул пан Лойза.
     А я стоял перед ними в матроске и круглой матросской  шапочке  с черным
кантом, который сзади раздваивался, как ласточкин  хвост, надо лбом  у  меня
красовался золотой якорь, а под ним виднелась золотая надпись "Гамбург". Пан
Лойза снял с меня  шапочку, надел  ее себе на голову и  принялся кривляться;
песковозы смеялись,  а я  улыбался и  чувствовал себя  счастливым; пан Лойза
вышагивал по  залу, отдавал честь и так гримасничал, что я хохотал не меньше
прочих. И я сказал  себе:  вот  вырасту большой и  тоже  буду этак  сидеть в
пивной,  считая  за  честь знаться с  симпатичными тружениками  реки. У пана
Лойзы  не хватало  передних зубов,  и он  умел так ловко  захватывать нижней
губой  верхнюю, что та доставала до кончика носа и облизывала его.  И вот он
ходил  в моей  круглой матросской  шапочке,  а стол  песковозов  возле  окна
аплодировал  ему, и трактирщик подносил все новые кружки с  пивом. Я заказал
две порции рома.
     - Пан Лойза, - сказал я, - это вам от меня.
     - Ого! А где же ты взял деньги?
     - Я их одолжил. У самого Бога, - ответил я.
     - Ого! Так ты с ним говорил?
     -  Нет,  его  не было дома.  Мне дал денег  один  из  его свиты. Святой
Антоний. Он одолжил их затем, чтобы вы  нарисовали у  меня на груди красивый
кораблик.  Такой  же,  какой  на  груди  у песковоза,  вон у  того,  у  пана
Корецкого.
     Пан Лойза засмеялся и сказал:
     - Хм,  что ж, раз в этом замешаны  небеса, ты получишь свой кораблик. А
когда?
     - Прямо сейчас, за этим я сюда и пришел, - проговорил я.
     - Но, сынок, у меня нет с собой иголки.
     - Так сбегайте за ней, - попросил я.
     - Черт побери, - воскликнул пан  Лойза, - этот парень  сразу берет быка
за рога!
     И он разом проглотил  содержимое стакана  и начал  выбираться со своего
места возле  окна  между  колен посетителей, а в  дверях он сделал мне  знак
рукой - мол, я  иду не только за иголкой, но и за краской для  татуировки. А
песковозы усадили меня к себе, и трактирщик принес мне малиновое ситро.
     - А  у этого вашего настоятеля, сколько у  него кухарок? Две или три? -
спросил у меня песковоз пан Корецкий.
     - Две, и обе очень молоденькие, - ответил я.
     - Молоденькие?! - закричали все песковозы.
     -  Молоденькие,  -  говорю.  - Когда  у  господина  настоятеля  хорошее
настроение, он сажает одну кухарку на стул, наклоняется, подкладывает ладонь
под сиденье,  как  трактирщик,  который несет полный поднос  пива, и вдруг -
гоп-ля!  - поднимает  красивую  кухарку  к самому  потолку,  и  юбка кухарки
взлохмачивает ему волосы, и он носит ее на стуле по кухне.
     - Ого! - вскричали песковозы. - Юбка взлохмачивает ему волосы!
     - У него  точно нимб появляется, -  отвечаю, - наш настоятель, господа,
силен, как швейцарский бык.  Он один  из шести детей,  и его  отец был таким
сильным,  что,  когда сыновья  клали  на  стол  орех,  он - раз  пальцем!  -
раскалывал  его  лучше, чем щипцы  для  орехов.  Но  господин  настоятель  в
младенчестве, да и в детстве был самым слабым из  всех шестерых и не годился
для работы в лесу, так что родители все спрашивали друг друга - что же нам с
ним  делать?  И  отдали  его  учиться на  священника. На ужин у  них  бывала
огромная миска картошки, вся семья садилась вокруг стола с ложками наготове,
а потом матушка хлопала ложкой, и все восемь ложек быстро и наперебой ныряли
в миску - до тех пор, пока из нее не исчезала последняя картофелина.
     Я  рассказывал все  это  с  серьезным видом  и сам  себе  кивал  в знак
согласия, песковозы  хотели смеяться, но смех  замирал  у них на  губах. Тут
вернулся  пан  Лойза,  он  потрясал в  дверях  склянкой и иглой  в раскрытом
саквояже - точно  таком, с каким ходил холостильщик пан  Салвет. И я, сгорая
от нетерпения, стянул через голову матроску,  а пан  Лойза поставил открытый
саквояж на стол.
     -  Так  какой  же кораблик ты хочешь?  Лодочку, яхту,  бриг, пароход? -
спросил  пан Лойза и повел рукой, веля песковозам переставить кружки с пивом
на подоконник.
     - А вы умеете рисовать любые корабли? - всплеснул я руками.
     - Выбирай, - сказал пан Лойза  и кивнул одному песковозу, и тот спустил
верхнюю часть надетого на голое тело комбинезона и повернулся ко мне спиной:
она была  сплошь покрыта  самыми разными  татуировками - русалками,  бухтами
канатов,  сердцами, инициалами, парусниками. У меня  глаза  разбежались  при
виде этих  замечательных картинок,  и  мне захотелось  одолжить в  церковной
кружке все-все деньги, все монетки, потому что я возмечтал обзавестись всеми
татуировками,  какие  только  увидел на  спине и  груди песковоза. За  любые
деньги.
     - Выбирай, - предложил пан Лойза.
     Я указал на маленький парусник, и пан Лойза, расстелив на столе газету,
уложил меня на спину.
     - А больно не будет? - приподнялся я.
     Пан Лойза  легонько придавил меня к столу, я глядел на потолок, а Лойза
сказал, что только немножко пощиплет.
     - Значит, кораблик, парень? - спросил он.
     -  Кораблик,  такой же,  на  каком плавал Иисус со своими  учениками по
Генисаретскому  озеру, - ответил я и устремил  взгляд вверх, я  слышал,  как
двигают  стулья,  как  песковозы  наклоняются  надо мной,  я  чувствовал  их
дыхание, они испускали надо мной свои запахи, а пан Лойза иглой, смоченной в
зеленой  краске,  колол  на  мне  точки,  и я  погружался  в  блаженный сон.
Песковозы обдавали меня горячим  дыханием, мне казалось, что я лежу в яслях,
а надо мной склоняются пастухи, и бычок, и ослик, я  как будто превратился в
младенца Иисуса. И до меня доносились голоса.
     - Ого, у этого кораблика будет роскошная корма!
     - Лойза, сделай паруса получше!
     - Чего там паруса, главное - бока!
     - У кораблика должен быть справный штурвал...
     И  так  я  лежал  навзничь на  столе  в  пивной "Под  мостом", когда  я
просыпался и хотел подняться, пан Лойза  локтем нежно опускал меня  обратно.
Когда  же я опять уснул, пан Лойза разбудил  меня и  принялся  собирать свои
татуировочные принадлежности.
     -  Ну вот, малый, кораблик  готов, теперь  его у тебя никто не отберет,
никто не сотрет. А если надо будет, так есть в Праге один доктор, тот самый,
что подтягивает артисткам кожу и убирает у них морщины  и веснушки,  правда,
квадратный сантиметр обойдется тебе в шестьдесят крон...
     Пока пан  Лойза говорил это,  песковозы смеялись, они так хохотали, что
просто  захлебывались  в слезах,  а я  сидел на  столе,  когда же  я захотел
взглянуть на кораблик, пан Лойза бросил  мне мою матроску, и сам натянул  ее
на меня, и  сам застегнул полосатый воротник.  Потом он помог мне  надеть на
спину  ранец, нахлобучил на меня шапочку и поправил якорь  и золотую надпись
"Гамбург".
     - Пан трактирщик, - заказал я, - еще два рома за мой счет.
     И  я  улыбался всем песковозам, а они  в ответ смеялись, но не так, как
прежде, а немного виновато и больше не смотрели мне  в глаза. Я расплатился,
причем  протянул трактирщику остаток монет,  потому что тот, у кого на груди
кораблик, обязан быть щедрым.
     - Вот, пан трактирщик, это вам на чай, - сказал я, в дверях повернулся,
отдал  всем  честь  и,  провожаемый громовым смехом  песковозов,  выбежал  в
темноту вечера...
     На  мосту я очутился в гуще метели посреди  лета. От  реки летели вверх
сотни тысяч мотыльков-однодневок, они устремлялись на свет газовых фонарей и
падали на брусчатку, возле столбов высились сугробы мотыльков. Они били меня
по  лицу, а когда я наклонился и сунул  руку  в мотыльковую  кучу, насекомые
зашевелились, точно вода закипела. Люди скользили на мотыльках, как на льду.
А я шагал  вперед,  никто пока еще не видел и  не  знал, что на груди у меня
вытатуирован кораблик, который поплывет со мной всюду, куда бы я ни пошел, и
когда я  буду купаться, когда буду  плыть,  его нос станет  разрезать речную
гладь, когда же я загрущу, то разорву рубашку, как Иисус на картинах, Иисус,
разрывающий  одежды,  чтобы показать людям  свое пылающее сердце  в терновом
венце.  И  на  мосту  мне пришло  в голову,  что первым  мой кораблик должен
увидеть  господин  настоятель.  И  я зашагал  от  одного  газового фонаря  к
другому,  прошел  через  большие  ворота и, окруженный  крутящимися столбами
мотыльков, очутился во дворе дома  настоятеля, где  сиял фонарь;  я  миновал
огородик  и  приблизился  к  освещенным  окошкам.  По  стене,  по  натянутым
бечевкам, вился виноград,  я  подтянулся и, держась  одной рукой за бечевку,
другой  отодвинул в сторону виноградные усики и  листья. Для начала я увидел
стол, покрытый зеленым плюшем, на котором стояли бутылка вермута и недопитая
рюмка. А потом я увидел такое,  чего мне  видеть явно не следовало. Господин
настоятель связывал двух смеющихся кухарок то ли скатертью, то ли простыней.
Связав девушек, он  опустился  на колени и втянул носом аромат их животов. Я
закрыл  глаза, а когда  отыскал  в  себе силы открыть их, то увидел зрелище,
которое наверняка восхитило бы и песковозов из пивной "Под мостом". Господин
настоятель, сжав эту скатерть в  зубах, раскинул руки, как  артист, и теперь
держал связанных  кухарок  только  зубами,  а  служанки молотили по  воздуху
черными  туфельками и  задевали  волосами  потолок,  а настоятель  носил  их
туда-сюда  по комнате,  и я  радовался, что  он совсем как Иисус, что у него
хватает сил поднять двух связанных простыней кухарок. Обойдя  несколько  раз
комнату,  он опять наклонился и поставил кухарок на пол. А сам упал в кресло
и  засмеялся,  девушки поправляли юбки, а  настоятель допил  вино  и  заново
наполнил  рюмку.  Я осторожно  спустился  по  виноградным  лозам  на  землю,
завернул за угол дома и постучал в дверь. Я услышал шаги, дверь открылась, и
кухарка пригласила меня войти.
     - Что тебе? - спросил господин настоятель, держа рюмку в руке.
     - Господин настоятель, - сказал я, - благословите меня.
     - С чего вдруг - и почему так поздно?
     - Да вы взгляните!
     И  я  отстегнул воротник,  разрисованный синими  полосками, похожими на
морские  волны,  и  распахнул  матроску. Так  я  и  стоял - на макушке синий
матросский  ободок, как святой Алоизий  с  нимбом  вокруг головы, светясь от
счастья. Но кухарки перепугались и зажали обеими руками рты. Мотыльки бились
в оконные стекла  и падали в  цветущие флоксы. Настоятель поднялся, погладил
меня по плечу и заглянул в глаза.
     - Кто это тебе сделал?
     - Пан Лойза в пивной "Под мостом".
     - А что он тебе нарисовал?
     - Кораблик, такой же парусник, на каком плавал Иисус.
     Настоятель кивнул кухаркам, и они принесли из передней большое зеркало,
придерживая  его  каждая  со  своей стороны. Настоятель сделал  знак, и  они
встали на колени, чтобы я мог заглянуть в зеркало. Надо мной склонялось лицо
настоятеля, и я увидел,  что у меня  на груди вытатуирована зеленая русалка,
русалка с чешуйчатым  хвостом, русалка с обнаженным  телом, русалка, которая
улыбалась  точно  так же, как  господин настоятель, когда он сжимал  в зубах
завязанную узлом большую скатерть с кухарками. От  изумления и ужаса у  меня
потемнело в глазах.
     - Теперь ты не можешь оставаться у меня служкой... Ты что-то сказал?
     - Шестьдесят  крон за квадратный  сантиметр,  - пробормотал  я и обеими
руками прикрыл зеленую русалку.
     Кухарки прыснули со смеху, но настоятель сделал осуждающий жест рукой.
     - Это хорошо, - говорил он, медленно, неспешно  ходя по  комнате, - это
хорошо, что ты прибежал прямо ко мне. В жизни тебе придется непросто.
     И погладил меня по спине.
Книго
[X]