ЗИНОВИЙ ЮРЬЕВ

                    ДАЛЬНИЕ РОДСТВЕННИКИ

                   ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

     Шагов до окна было ровно   восемь.   Не   размашистых,   не

быстрых,   не пружинящих,   которыми он ходил - да что ходил -

летал! - когда-то, а шаркающих, неверных шажочков - последс-

твия инсульта. Дистанция, конечно, не совсем марафонская, но

Владимир Григорьевич преодолел ее сегодня очень недурно, да-

же не остановился ни разу и, очутившись на стуле у окна, по-

чувствовал смешную гордость - хоть   выбрасывай   вверх   кулак

жестом спортивного триумфа. Он на мгновение так и представил

себе многоцветную гудящую чашу стадиона, а на гаревой дорож-

ке себя,   в своей вельветовой пижамке: одна рука на палочке,

другая горделиво поднята вверх.

     Он слегка   ухмыльнулся.   То,   что он еще мог шутить или

хотя бы пытаться шутить, было неплохо. Ей-богу, неплохо. Од-

на из немногих оставшихся маленьких радостей. Точнее, причин

для самоуважения. Еще точнее, последний щиточек против давя-

щей безнадежности последней финишной прямой.

     Его семидесятивосьмилетнее немощное тело напоминало ему

иногда медленно тонущий корабль:   еще одна пробоина, еще од-

на,   отказывает рулевое управление, заливает котлы. Покинуть

судно   он не может,   как капитан.   Но в отличие от него этот

вопрос не профессиональной этики,   а цепей, которыми он при-

кован к кораблю.   SOS послать некому, да и не поможет никто,

когда вот-вот пойдешь ко дну,   и остается только   улыбаться.

Хотя   бы только потому,   что больше ничего делать не остава-

лось. Капитан, капитан, улыбнитесь...

     Владимир Григорьевич   расчетливо зацепил палочку ручкой

за спинку стула - когда   нагнуться,   чтобы   поднять   упавшую

палку - почти подвиг,   поневоле станешь расчетливым - и взял

бинокль. И бинокль он поднял расчетливо, правой рукой, левая

у него после инсульта слабенькая,   обхватил плотно, чтобы не

уронить,   не дай бог. Вещи уже давно относились к нему с ос-

корбительным пренебрежением: то и дело норовили выскользнуть

из рук, упасть, спрятаться.

     Как и всегда, прикосновение руки к черному шероховатому

телу бинокля было чувственно-приятно.   И оттого, что был это

отличный прибор, легкий и мощный, с двенадцатикратным увели-

чением.   И оттого, что подарил его внук, единственная родная

душа   в его сжавшемся,   опустевшем мирке.   Сашка купил его в

Гонконге, двадцать пять долларов, знал, чем порадовать деда.

     Владимир Григорьевич ухмыльнулся.   Кажется, астрономы и

астрофизики до сих пор не могут решить, сжимается ли Вселен-

ная   или   раздувается   в чудовищном флюсе.   С его вселенной,

увы, дело обстояло проще. Она стремительно сокращалась, чер-

ные   дыры успели уже поглотить почти всех дорогих ему людей,

силы, здоровье. Что ж...

     Он вспомнил о письме внуку,   которое написал уже недели

две тому назад и все никак не решался отправить. Даже в кон-

верт вложил,   вывел почетче адрес: "Константин Паустовский",

штурману Александру Семеновичу Данилюку. А отправить не отп-

равил. Получилось письмо длинным, печальным и каким-то плак-

сивым.

     "Саша, -   скажут   внуку   на   его "Паустовском",   - тебе

письмо".

     Или к штурману полагается обращаться на "вы"?

     Внук неторопливо вскроет конверт - даже не глядя на об-

ратный адрес, по одному дрожащему стариковскому почерку сра-

зу увидит,   от кого письмо, - куда торопиться, какие срочные

вести   может сообщить ему немощный дед?   Скользнет глазами и

поморщится, что-то расхныкался дедуля. Жаль, конечно, стари-

ка, да что ж поделаешь.

     Немножко он, конечно, перехватывал в своем воображении.

Перестраховывался.   И   не скользнет торопливо взглядом Сашка

по дедову письму и не поморщится.   Любят они друг   друга.   И

именно поэтому не хотелось Владимиру Григорьевичу лишний раз

огорчать парня.

     Не хотелось   со   стариковским эгоизмом перекладывать на

Сашкины плечи свои неизбывные печали.   Да,   плечики у   парня

атлетические   -   Владимир   Григорьевич живо представил его с

гантелями в руках,   с блестящими от юного пота   бицепсами   и

трицепсами,   но каждому возрасту своя ноша. Одному - пудовые

гантели,   другому - палочка с резиновым наконечником.   Напи-

сать ему надо просто что-нибудь забавное, легкое. Чтоб улыб-

нулся.   Чтоб вспомнил деда и его   необременительную   любовь.

Главное   - необременительную.   Может,   в этом главный секрет

любви - не дать ей превратиться в бремя, уберечь ее от слова

"должен"?   Ну,   например,   написать Сашке, как он только что

представил себя на гаревой дорожке...

     Чтобы удобнее было держать бинокль,   он сложил на подо-

коннике несколько книг стопкой.   Наверху оказался Бальзак   в

воспоминаниях современников. Книжка чем-то неуловимо напоми-

нала самого великого романиста,   каким он представлялся Вла-

димиру Григорьевичу: была она плотной, солидной, надежной.

      Владимир Григорьевич вдруг вспомнил, как ездил когда-то

в писательской туристской группе в Таиланд. Зачем ему непре-

менно нужно было мотаться через пол земного шара в жаркий   и

влажный Таиланд, он не знал. Наверное, главным образом пото-

му,   что попасть в группу было необыкновенно трудно, а стало

быть,   и престижно.   Он бегал,   взъерошенный,   по кабинетам,

выпрашивал какие-то унизительные характеристики,   словно это

не   он   покупал   туристическую путевку за свои тысячу триста

кровных рублей, а ему оказывали высочайшую милость. Потом он

зачем-то заучивал совершенно неудобопроизносимые фамилии та-

иландских политических деятелей,   обмирая,   как школяр перед

какими-то   нелепыми и тоже унизительными собеседованиями,   с

трепетанием сердца ожидал, что вот сейчас кто-нибудь из этих

буддоподобных   собеседующих   пронзит   его   своими оловянными

глазками и проскрипит ехидно:

     "А скажите,   товарищ Харин,   почему вам вдруг понадоби-

лось в Таиланд?"

     Ответа на этот вопрос не было.   Впрочем, его и не зада-

ли. А зря. Может быть, тогда бы он остался в Москве и не му-

чился за тысячу триста рублей от влажной духоты,   а главное,

от того, что, оказывается, зря он заучивал имена таиландских

министров. Таиландцы, как выяснилось, сами их не очень твер-

до знали,   и Владимир Григорьевич подозревал,   что нисколько

от этого не страдали.

     Не так почему-то было жалко денег,   как усилий,   потра-

ченных на заучивание этих имен. До слез было обидно. Сколько

прекрасных и важных вещей не сохранил он в   памяти   за   свою

жизнь,   вещей,   которые   были   бы ему утешительной опорой на

старости лет,   а вот надо же - до сих пор крутятся в   голове

эти многосложные таиландские имена.

     Зато потом,   после поездки,   можно было бы в разговорах

небрежно вворачивать: помню, как-то раз в Бангкоке... Ввора-

чивать, конечно, можно было, по поводу и без повода, но Вла-

димир Григорьевич уже в самолете понял, что ни Таиланд вооб-

ще,   ни Бангкок в частности его нисколько   не   интересовали,

что он просто поддался бараньему стадному чувству,   презирал

себя за это, и в ровном плотном гуле четырех реактивных дви-

гателей   четко различалось басовитое "иди-от".   И даже расс-

тройство желудка,   которое мучило его в дороге, он воспринял

с удовлетворением: правильно, так тебе и надо, глобтроттер.

     Зато теперь Владимир Григорьевич   совершал   путешествия

кроткие,   смиренные,   полные светлой печальной радости.   Без

характеристик и собеседований.   И совершал он их при   помощи

своей   чернобокой призматической "фуджи" с просветленной оп-

тикой.   И посещал места   таинственные,   полные   неизъяснимой

прелести и непередаваемой красоты. Посещал один, без групп и

проводников,   тайно,   никому о них не рассказывая,   никого с

собой не приглашая.

     Начинал он всегда с кустиков молодой крапивы.   В слегка

дрожащем   и   потому   таинственно-сказочном   поле   бинокля ее

длинные зубчатые листья казались необыкновенно   изящными,   а

вспыхивавшие   здесь и там капельки были многокаратными брил-

лиантами самой чистой воды. Эта юная горделивая крапива была

женственной - Владимир Григорьевич не уставал удивляться,   с

какой элегантностью она драпировала длинные листья   какой-то

бахромой.   Порой   ему   остро   хотелось   погладить эти свежие

листья:   крапива была так юна и беззащитна,   что вряд ли она

обожгла   бы своего поклонника.   Впрочем,   если бы и обожгла,

тоже не беда:   за удовольствия надо   платить,   от   этого   их

больше ценишь.

     Потом он медленно перебирался к рябине,   минуя две ели.

Ели были старые,   пенсионного вида,   скучные, унылые, с мно-

жеством сухих некрасивых веток,   с сероватыми потеками смолы

на сероватых шершавых стволах. Зато оранжевые гроздья рябины

надолго приковывали его бинокль. Ягоды были слегка морщинис-

тые, наверное, от того, что они испуганно жались друг к дру-

гу, - опасностей-то сколько кругом! - и Владимир Григорьевич

думал,   что осенью, когда они нальются после первых замороз-

ков сладостью, он попросит врача Юрия Анатольевича или сест-

ру Леночку сорвать ему гроздь.   Кто знает,   а может быть, он

сможет сделать это сам. При этом Владимир Григорьевич не за-

бывал мысленно добавлять трехбуквенное уточнение: ебэжэ. Что

значило: если буду жив. Было это некой игрой. Порой казалось

Владимиру Григорьевичу, что костлявая с косой может обидеть-

ся,   когда о ней надолго забывают,   и заявится разгневанная,

чтобы напомнить о себе.   И наоборот: если оказываешь старухе

уважение,   признавая ее власть,   может,   и выйдет отсрочка -

проковыляет лишний разок мимо...

     А увидел эти самые магические буквы ЕБЖ   Владимир   Гри-

горьевич в дневниках Льва Толстого, великий старец в послед-

ние годы ни странички без них написать не мог.

     Было в   заклинании и еще одно немаловажное достоинство:

повторяя его беспрестанно,   привыкаешь помаленьку   к   мысли,

что Ж вовсе не вечно,   что в любое мгновенье можно оказаться

и не Ж.   И что Ж не есть нечто само собой разумеющееся, тебе

полагающееся,   а   редкостная драгоценность,   которой надобно

восторгаться постоянно.

     После рябины   Владимир   Григорьевич уже не столько про-

должал путешествие,   сколько торопился на свидание. Конечно,

можно было и не скользить мимо елей к рябине,   а сразу после

крапивы чуть повернуть бинокль налево,   но   в   откладываемом

свидании тоже есть своя сладость.

     Вот треснувший пористый   кирпич   из   дурно   обожженной,

почти   сырой глины,   губастое горлышко молочной бутылки.   На

мгновение сердце Владимира Григорьевича сжалось от   нелепого

страха,   где же она,   неужели... господи, да вот же она, его

земляничка. Вот ее трилистник, а вот она сама. Со вчерашнего

дня она, казалось, повзрослела, налилась, и даже левый бочок

начал заметно терять детскую белизну   под   напором   красного

сока.

     Владимир Григорьевич хмыкнул.   Конечно, если бы кто-ни-

будь узнал,   что   старый   дурак умиляется какой-то никчемной

ягодкой,   которой-то и жизни-то всего несколько дней, кивнул

бы понимающе: что вы хотите, старикашка тово, хотя для свое-

го возраста еще впоол-не...

     Привычно и все равно пугающе резко кольнуло в сердце, и

Владимир Григорьевич поднял голову и осторожненько вздохнул,

загадывая,   что боль не задержится, а исчезнет. Так и случи-

лось,   но на сегодня путешествий хватит. Он вложил бинокль в

футляр,   закрыл приятно хрустящую "молнию" и снова подумал о

внуке. Даже не подумал, а просто увидел его: со все еще неп-

ривычно русой бородкой, большого, широкого, смеющегося, про-

тягивающего руки к деду.

     В сентябре обещал прилететь,   увидимся, ебэжэ, конечно,

подумал Владимир Григорьевич.

     В комнату вошел Константин Михайлович,   сосед Владимира

Григорьевича. Был он высок, лыс, рыхл. Щеки его слегка отви-

сали, придавая ему сходство с лысым бульдогом. Владимир Гри-

горьевич помнил его еще главным режиссером театра. Был тогда

Костя строг,   суров, не раз и не два актрисы украдкой промо-

кали осторожненько глага после его репримандов, а актеры шли

пятнами и стискивали кулаки, чтобы не высказать главному то,

что они о нем думали.

     Теперь, оказавшись в Доме театральных ветеранов и стра-

дая от склероза,   он утратил вместе с должностью и строгость

и лишь изредка впадал в беспричинный гнев.

     Знакомы они были лет двадцать, относились всегда друг к

другу с симпатией, хотя Костя ни разу не ставил пьесы Влади-

мира Григорьевича, и отлично уживались, тем более что оба не

храпели - качество, в общежитии ценимое необыкновенно.

     Иногда Владимиру Григорьевичу даже чудилось, что он ис-

пытывает   некое   уважение к соседу именно за то,   что тот не

ставил его пьесы.   Тогда, много лет назад, он, может, и гор-

дился своими   сочинениями,   но   сегодня ему даже не хотелось

вспоминать их постыдную обтекаемость и   диетическую   обезжи-

ренность.   Верно,   времена были такие, но, с другой стороны,

кто заставлял его писать эти ловкие   пьески?   Кто   заставлял

тщательно обстругивать, шлифовать и лакировать, делая их аэ-

родинамически   совершенными    и    радующими    начальственный

взгляд? Ну, да бог с ними, что было, то было. Ну, не Шекспир

он,   не Чехов - он уже давно это понял, что делать. И к тому

же,   утешал он себя, окажись он действительно Шекспиром, еще

неизвестно, как бы сложилась его театральная судьба. Гении и

чиновники,как правило,   не очень жалуют друг друга. Особенно

в периоды застоя, как теперь принято говорить.

     - Ходил за газетами,   - сказал Константин Михайлович, -

опять "Литературки" не досталось.   С ночи ее, что ли, карау-

лить...

     - Ничего, Анечка нам сейчас принесет газету.

     Сказал это Владимир Григорьевич,   чтобы успокоить сосе-

да.   "Литературной газеты" на всех обитателей Дома не хвата-

ло,   и иногда ею потом делились.   Но, сказав: "Анечка сейчас

принесет газету",   он вдруг   почувствовал   странную   уверен-

ность,   что   Анечка действительно принесет "Литературку",   и

принесет ее именно сейчас.

     - Что принесет? - спросил Константин Михайлович.

     Владимир Григорьевич уже давно привык к внезапным   про-

буксовкам памяти соседа и терпеливо объяснил:

     - "Литературку",   ты ж говорил,   что тебе не   досталось

сегодня.

     - А... да-да. Абер дас ист ничево-о.

     Стажировался когда-то   у Константина Михайловича режис-

сер из ГДР,   который любил повторять эту фразу. Заразился ею

и Константин Михайлович.

     В этот самый момент Владимир Григорьевич почему-то   по-

чувствовал, что день сегодня необыкновенный, хотя ничего не-

обыкновенного в нем,   казалось бы,   не было.   Плюс восемнад-

цать, без осадков, ветер юго-западны". Омлет на завтрак. Что

еще? Но ощущение было настолько сильным, что он нисколько не

удивился, когда в дверь их постучали и, не ожидая ответа, ее

открыла Анечка. Анечке, или Анне Серафимовне, было слегка за

семьдесят,   как она выражалась,   но она была постоянно полна

энергии, новостей и интереса ко всему окружающему. Рассказы-

вая о чем-нибудь, она округляла таинственно всегда подведен-

ные глаза, говорила "представляете себе?" и многозначительно

кивала,   отчего на голове ее испуганно вздрагивала легонькая

прядка крашенных в оранжевый цвет волос.

     - Мальчики,   а я вам "Литературку" принесла. И еще "Из-

вестия".   Наконец-то признают, что экстрасенсы действительно

обладают какими-то особыми свойствами,   представляете? В га-

зете.

     - Абер   дас ист ничево-о,   - привычно и бездумно пропел

Константин Михайлович.

     - И   вы,   Анечка,   верите во всю эту парапсихологию?   -

спросил Владимир Григорьевич только потому,   что   знал,   как

приятен будет такой вопрос Анечке.

     - Верите?   -    снисходительно-саркастически    повторила

Анечка.   - Верю ли я?   Володенька,   как вы можете спрашивать

такую ерунду?

     - В   каком...   это...   смысле?   - подозрительно спросил

Константин Михайлович.

     - В самом прямом,   мальчики. Ни один уважающий себя че-

ловек, хоть с каким-нибудь умишкой, никогда не мог закрывать

глаза на реальное существование всяких там знахарей, бабок с

заговорами,   шаманов, колдунов, заклинателей, представляете?

И их способность помогать. Еще врачей никаких не было, о ме-

дицине и слыхом не слыхивали, ни аптек, ни бюллетеней, а они

лечили,   представляете? Сегодня, если в аптеках перебои, до-

пустим,   с клофелином,   кажется,   что это трагедия.   А   наши

предки ничего, обходились. Потому что миллионы лет их лечили

экстрасенсы, представляете? - Анечка кивнула победно и улыб-

нулась снисходительно, как улыбаются в разговоре с детьми.

     - Но нельзя же быть доверчивым, как деревенская баба, -

сказал Владимир Григорьевич. Он видел Анечкино воодушевление

и подыгрывал ей.   - Чрезмерная доверчивость, Анечка, никогда

не украшала настоящий интеллект.

     - Кто спо-о-рит, Володенька. Но и чрезмерная недоверчи-

вость тоже удел ума скудного и трусливого, представляете?

     - Ого,   Анечка, вы сегодня настроены решительно, - ска-

зал Владимир Григорьевич.

     - Абер дас ист ничево-о-о, - вздохнул Константин Михай-

лович.

     - Я под впечатлением необыкновенного совпадения,   маль-

чики. Просто необыкновенного.

     - Расскажи,   - попросил бывший главный режиссер. Правой

рукой он то застегивал пуговицы рубашки, то расстегивал их.

     - Представляете,   на днях дочка приволокла мне толстен-

ную книгу английского писателя Колина Уилсона о всякого рода

оккультных материях.   Катька знает,   как уважить матушку.   Я

ведь уже почтенной дамой выучила английский, чтобы можно бы-

ло хоть что-нибудь почитать на эту тему. А то ведь по-русски

только "Справочник атеиста".   И все кругом одни предрассудки

и мракобесие.   И вот сегодня ночью я читала о самом знамени-

том медиуме прошлого века Дэниэле Данглэсе Хьюме...

     - Может,   Дугласе,   - сказал Константин   Михайлович.   -

Данглэс - такого имени нет.

      - Может, и нет, - легко согласилась Анечка, - но только

его звали Даниэл Данглэс Хьюм и родился он в Шотландии.

     - В Шотландии? - переспросил раздраженно Константин Ми-

хайлович. - При чем тут Шотландия?

     - Костя, - сказал Владимир Григорьевич, - Анечка же нам

рассказывает что-то очень интересное. Она прочла об английс-

ком медиуме Хьюме,   и,   представляешь,   он как раз родился в

Шотландии.

     - А-а, - удовлетворенно кивнул Константин Михайлович, -

это другое дело. Так бы сразу и сказали, а то...

     Владимир Григорьевич знал,   что сосед страдает болезнью

Альцгеймера,   и заставлял себя относиться к его забывчивости

и капризам с терпимостью. Чтобы это было легче, он представ-

лял себе немецкого врача Алоиза Альцгеймера, впервые описав-

шего болезнь в 1907 году (он узнал об этом из энциклопедии),

высоким жилистым стариком в строгом черном костюме с жестким

крахмальным воротничком с отогнутыми уголками,   жесткими се-

дыми волосами,   стриженными ежиком, с жестким взглядом серых

глаз.   Старик этот был ему в   высшей   степени   неприятен,   и

жертва   его - Костя - заслуживал поэтому всяческого снисхож-

дения.

     - Так   в   чем   же необыкновенное совпадение?   - спросил

Владимир Григорьевич и подумал:   вот уж действительно совпа-

дение: у Анны Серафимовны случилось что-то необыкновенное, и

у него голова кружится от предчувствия какой-то особой   зна-

чимости   этого   дня.   И это-то в их Доме,   где время сочится

медленно,   как вода в полупересохшем ручье, и редко приносит

что-нибудь достойное внимания.

     - Как в чем? - Анечка даже подпрыгнула от недогадливос-

ти   своих слушателей.   - Ночью я читаю о великом медиуме Хь-

юме, а утром в газете "Известия" вижу, впервые в нашей стра-

не,   заметьте,   впервые, мальчики, официальное признание ре-

альности необыкновенных способностей экстрасенсов.   Даже   не

понимаю, как у них там в газете решились на такой подвиг. То

все выдумки,   шарлатанство,   чепуха, как элегантно выразился

покойный   один физик,   а то вдруг:   следует признать...   Или

постановление какое-нибудь вышло про экстрасенсов...

     - Э... - замычал Костя, и лицо его отобразило напряжен-

ную мысленную работу. - Э... а... - Он вдруг просиял и спро-

сил: - Да, Анечка, но что общего между... медиумом и экстра-

сенсами? Медиумы ведь... это... гм...

     - Те, кто вызывает духов, - подсказал Владимир Григорь-

евич.

     - Да,   - благодарно кивнул Константин Михайлович. - Ду-

хи, столоверчение, ну...

     - Мальчики,   мальчики,   экие вы у меня шустренькие. Я и

рта не успела открыть,   чтобы рассказать вам про Хьюма, а вы

уже злорадствуете: ага, путает старуха.

     - Анечка,   - твердо и сурово сказал   Владимир   Григорь-

евич, - это нечестно. Не кокетничайте. Все мы отлично знаем,

что вы такая же старуха, как я... ну, скажем, тяжелоатлет. А

то,   что   в паспорте - вздор,   который никого не интересует.

Признайтесь, сколько вы дали кому-нибудь на лапу, чтобы при-

бавить себе в паспорте лет пятнадцать?

     - Спасибо,   Володенька,   - благодарно кивнула Анечка   и

поцеловала Владимира Григорьевича в щеку.   Рука его, правая,

здоровая,   сама по себе поднялась и обняла старую актрису за

бочок. Она на мгновенье задержала свой взгляд на лице старо-

го писателя и благодарно улыбнулась.   Улыбка получилась лег-

кой и таинственной.   - Так вот,   мальчики мои дорогие,   Хьюм

был в первую очередь экстрасенс,   хотя в прошлом   веке   этим

словом не пользовались,   а скорее всего его и не было вовсе.

Рассказать?

     - Не   задавай глупых вопросов,   - сказал Константин Ми-

хайлович и застегнул в очередной раз рубашку.

     - Хорошо,   мальчики. Значит, родился Дэннэл Данглэс Хь-

юм...

     - Может,   Дуглас?   -   спросил Константин Михайлович,   и

Владимир Григорьевич сделал незаметный   знак   Анечке,   чтобы

она не обращала внимания.

     - Хьюм родился в Шотландии в тысячу восемьсот   тридцать

третьем году...

     - Аня,   - удивился Константин   Михаилович,   -   ты   пом-

нишь... э... цифры... то есть... даты?

     - Да.

     - Как странно...   я вот...   особенно на память не жалу-

юсь, но числа положительно у меня в голове не держатся. Вче-

ра вдруг сообразил,   верите, что не помню свой номер телефо-

на,   разволновался...   Это ж надо1 Стал искать визитную кар-

точку, там, помню, внизу два телефона, служебный и домашний,

и ее,   представляете.   не мог найти. Все обыскал. Неужели на

работе оставил, гм... Наверное, в кабинете. Да, наверное,

     - Костя,   милый,   - ласково сказала Анна Серафимовна, -

не бери в голову. Чего волноваться? Квартиру свою ты уже три

года как сдал,   когда сюда переехал, зачем тебе старый номер

телефона?

     - Что?   А... ведь и верно, - облегченно улыбнулся Конс-

тантин Михайлович. - Верно. Я как-то сразу и не сообразил...

Абер дас ист ничево-о.

     - Аня,   не отвлекаться,   - сказал Владимир Григорьевич.

Он по опыту знал, что не надо давать соседу сосредоточивать-

ся на своей забывчивости.

     - Не буду.   Итак, мальчонка был незаконнорожденный. Кто

его отец, мать, наверное, знала, потому что была ясновидящей

и всегда точно предсказывала смерть родных   и   знакомых,   но

сыну   не   говорила.   Девяти   лет она отправила его к тетке в

Америку. У него была отличная память, он любил читать стихи,

сам выучился играть на фортепьяно.

     Еще в детстве он утверждал,   что видит друзей и   знако-

мых, находящихся в других местах, но никто, естественно, ему

не верил, и отучали его от глупостей решительными подзатыль-

никами - в прошлом веке воспитывали детей энергично.

     Когда ему было шестнадцать лет, в доме миссис Кук - так

звали   тетку - начали раздаваться какие то таинственные сту-

ки,   и столы двигались сами по себе.   Тетка не без основания

решила, что все это как-то связано с Дэниэлом, что он, види-

мо,   якшается с чертом,   и заставила юношу долго молиться   с

баптистским   священником,   которого   вызвала   специально для

этого. Вначале молитва возносилась вполне благопристойно, но

потом вдруг послышались стуки,   барабанная дробь,   священник

замолчал с выпученными от ужаса глазами,   а тетка   в   порыве

негодования выгнала племянника из дому. Особенно ее и винить

нельзя.   Воспитывать племянника и без того дело хлопотное, а

племянника на пару с чертом - это уже не шуточки.

     В Америке в ту пору был,   так сказать,   медиумный   бум,

начатый знаменитыми сестрами Фоке,   и Дэниэл быстро приобрел

известность.   По свидетельству современников, был он челове-

ком слабым, хвастливым, вульгарным, но добрым. На фотографии

он похож на Эдгара По - бледное,   печальное лицо с   задумчи-

вым, как бы обращенным внутрь, выражением глаз.

     Он вырос снобом,   любил дорого одеваться, но был совер-

шенно лишен коммерческой жилки.   Оскорблялся даже, когда ему

предлагали деньги за сеансы.

     - Но что он все-таки делал? - спросил Владимир Григорь-

евич.

     - Во-первых,   в   отличие от других медиумов он проводил

сеансы при дневном свете.   Он настаивал, чтобы его либо свя-

зывали перед началом, либо держали за руки. Ему даже не нуж-

на была атмосфера таинственности - присутствующие могли бол-

тать друг с другом о чем угодно.

     - Анечка,   ангел,   - сказал Владимир Григорьевич,   - не

томи, что же он все-таки делал?

     - Терпение,   мальчики.   Все по порядку.   Прежде   всего,

столы   начинали подергиваться,   прыгать,   становиться дыбом.

Причем,   как бы они ни наклонялись,   предметы,   лежавшие   на

них,   не соскальзывали,   и свечи горели так, как будто столы

находились в горизонтальном положении. Присутствующие пробо-

вали держать столы за ножки,   но столы и их поднимали с зем-

ли.

     Когда Хьюм был,   что называется, в форме, слышался звон

колоколов, в воздухе появлялись руки, которые махали платка-

ми,   вся мебель, включая тяжеленные шкафы, начинала двигать-

ся.   Рояли поднимались в воздух и плыли по комнате, в воздух

всплывали и стулья. Присутствующие взбирались на них и спры-

гивали, а стулья оставались в воздухе. Мало того, играла му-

зыка, слышался звук плещущейся воды, пели птицы, крякали ут-

ки, духи несли всяческую чепуху.

     - Ерунда,   - сказал Константин Михайлович и начал расс-

тегивать пуговицы рубашки.

     - Костя, милый, не вы один так думаете. Знаете, как на-

зывал Хьюма Чарлз Диккенс?

     - Ну?

     - Негодяем.

     - Классики знали, что сказать.

     - Может быть, но великий писатель ни разу не был на се-

ансах   Хьюма.   Хьюм   много раз приглашал его,   когда бывал в

Англии, но Диккенс предпочитал больше доверять своим убежде-

ниям,   чем глазам.   Вполне в духе многих нынешних ученых му-

жей.   Вообще мне иной раз кажется,   что основная   польза   от

твердого   убеждения   - это возможность не думать,   не наблю-

дать,   не сомневаться,   не ломать голову.   Очень полезно для

здоровья.   Интересно бы узнать,   наверное, все долгожители -

люди твердых убеждений?

     - Ну, Анечка, здесь я с вами не согласен. Если уж гово-

рить с точки зрения здоровья,   надо думать, самое полезное -

вообще не иметь никаких убеждений.

     - Не уверена, не уверена.

     - А   кто-нибудь   его наблюдал?   - спросил Владимир Гри-

горьевич. - Я имею в виду ученых.

     - Многократно,   - торжествующе сказала Анечка. - Предс-

тавляете, мальчики?

     - Нет, - сказал Константин Михайлович, - не представля-

ем. Абер дас ист ничево-о.

     - Его   изучала   специальная комиссия ученых из Гарвард-

ского университета.   Скрепя сердце профессора вынуждены были

подтвердить,   что стол, за которым они сидели, двигался, от-

талкивал их, поднялся на несколько дюймов над полом, сам пол

дрожал. Как выразились члены комиссии, казалось, что шла ар-

тиллерийская канонада. Потом стол вздыбился на две ножки.

     Его долго   изучал   в   Лондоне   известный   физик   Уильям

Крукс,   который полностью подтвердил в опубликованном отчете

все его странные способности.   Крукс был честным ученым.   Он

писал,   что его рациональный ум убеждал его в   невозможности

того, что он видел, но он вынужден был полностью убедиться в

реальности происходившего.

     - И что он видел?   Опять столы? - спросил Владимир Гри-

горьевич.

     - Ах,   Володенька, как мы все любим защищаться от непо-

нятного старым добрым скепсисом. Этого не может быть, потому

что этого не может быть никогда.

     - Не сердитесь,   Анечка, - вздохнул Константин Михайло-

вич,   вставая, - я подумал, не опоздаю ли купить "Литератур-

ку"...

     - Нет, Костенька, я же вам ее принесла.

     - А, да, да. Так...

     - Так   что   же   этот   ваш знаменитый физик наблюдал?   -

спросил Владимир Григорьевич.   Вообще-то   был   он   человеком

скорее   скептического,   чем доверчивого ума,   но в семьдесят

восемь лет,   да еще после инфаркта и   инсульта,   в   скепсисе

проку было не слишком много.   Скепсис и вообще-то не слишком

утешителен,   а под конец жизни превращается он прямо в пара-

лизующий волю яд. Да и какие-то неясные предчувствия, совпа-

дения настраивали его сейчас на более восприимчивый лад. Ко-

нечно, быть того не могло, но... другие-то не все идиоты. Да

и имя Крукс казалось знакомым,   кажется,   действительно   был

такой ученый. - Так что он наблюдал?

     - Он наблюдал левитацию, то есть подъем Хьюма в воздух.

Он   приставлял Хьюма к стене,   делал отметку,   и Хьюм на его

глазах удлинялся на целый фут.

     - Фунт? - недоуменно спросил Константин Михайлович.

     - Фут,   а не фунт.   Тридцать с   половиной   сантиметров,

представляете,   мальчики? Причем обычно Хьюм был человек не-

высокий, ста шестидесяти семи сантиметров роста, на глазах у

физика вытянулся почти до двух метров.   Вполне баскетбольный

рост.

     - Сколько цифр, - вздохнул Константин Михайлович.

     - И что?   - спросил Владимир Григорьевич.   -   Ктото   же

все-таки его разоблачил?

     Конечно, думалось ему,   спокойнее было, если бы ловкого

иллюзиониста разоблачили. Спокойнее и привычнее. Да и прият-

нее, честно говоря. Хотя мистер Хьюм лично ему ничего плохо-

го не сделал,   все-таки приятнее было бы знать,   что его ра-

зоблачили, вывели па чистую воду и - желательно - даже поса-

дили.   Боже,   сколько же он за свою жизнь прочел фельетонов,

которые все кончались стоном - "куда смотрит прокурор?". Как

будто авторы их не догадывались,   что прокуроры четко знали,

куда смотреть,   а куда и не заглядывать. Хорошо еще, подумал

Владимир   Григорьевич,   что он в состоянии подсмеиваться над

своими инстинктами.   Да,   было бы,   конечно, спокойнее, если

выяснилось,   что речь идет всего-навсего о ловком фокуснике.

Вроде какого-нибудь Ури Геллера,   который ошарашивал публику

и журналистов тем,   что усилием воли гнул ложки,   но ни разу

не мог этого сделать в присутствии коллег.   Да, конечно, это

было бы привычнее. Но... и скучнее.

     И было бы чего-то жаль.

     - Не-ет!   - вскричала Анечка торжествующе. - Никто и ни

разу не разоблачил его!   Тысячи сеансов в разных странах - и

ни одного разоблачения.   Он проводил сеансы с папой римским,

его пригласил во Францию Наполеон III,   он был принят в   Пе-

тербурге Александром II,   представляете? Он, кстати, приехал

в Россию вместе с великим Дюма,   женился на русской,   и Дюма

был его шафером.

     - Гм...   - хмыкнул Владимир Григорьевич и   почувствовал

нелепую   гордость за нелепого медпума.   - Гм...   а как же он

сам объяснял свои... чудеса? "

     - Никак, - развела руками Анечка. Казалось, она извиня-

ется за своего хорошего знакомого. - Просто никак. Он ничего

не мог объяснить.   Он утверждал,   что ему нужно лишь рассла-

биться,   и все.   Однажды он беседовал с двумя посетителями о

делах и вдруг увидел,   что у тех отвалились челюсти.   Оказа-

лось,   что он,   вовсе того не желая,   парил над креслом и не

замечал этого, представляете, а?

     - Да... Сколько он прожил?

     - Пятьдесят три года.

     - Молоденький какой, - вздохнул Константин Михайлович.

     - И ни разу не попался?

     - Во-ло-о-дя,   - укоризненно протянула Анечка, - ну по-

чему   вам так хочется,   чтобы он обязательно оказался ловким

мошенником?   Откуда такая суровость? Как будто он вам конку-

рент. Или он подрывает ваши материалистические устои?

     - Но,   дорогая Анечка, не могу же я согласиться за здо-

рово живешь с летающими столами.   Я, человек, который подпи-

сывается на "Науку и жизнь" и "Знание - сила"...

     - Я очень сожалею,   но неужели вы не понимаете,   что за

тысячи сеансов в самых разных местах что-нибудь бы да обяза-

тельно сработало, будь это иллюзион? А тут ни разу!

     - Гм... Да... - неопределенно пробормотал Владимир Гри-

горьевич, но   в этот момент дверь приоткрылась,   и в комнату

заглянул театральный художник   Ефим   Львович,   живший   через

комнату. Бывший, разумеется, как и все здесь.

     - Владимир Григорьевич,   я вижу, у вас тут целая компа-

ния, а там к тебе пришли.

     Дэниэл Данглэс Хьюм и вся его летающая мебель мгновенно

съежились и побледнели рядом с новым чудом: к нему пришли. К

не-му при-шли!   Этого не могло быть.   Просто никто не мог   к

нему прийти. Одиночество - плата за долголетие. Сашка плывет

сейчас где-то на своем "Паустовском", а больше прийти к нему

было просто некому.

     - Пришли? Ко мне?

     - К тебе, - кивнул художник. - Они внизу.

     - Они? - глупо переспросил Владимир Григорьевич.

     - Они. Двое. Ты выйдешь, или провести их сюда?

     - А ты не спутал? Действительно ко мне?

     - Не   делай из меня идиота.   К тебе пришли двое молодых

людей.

     Владимира Григорьевича   вдруг   охватило страшное волне-

ние.   Действительно, он идиот, болтает тут, а они... они тем

временем могут уйти.   Он затрепетал, хотел было подняться со

стула,   но забыл опереться на палочку и тяжко   плюхнулся   на

сиденье.

     - Да сиди ты, дуралей, - сурово сказал художник. - Сей-

час я их приведу.

     - Костя,   - Анна Серафимовна встала   и   протянула   руку

Константину Михайловичу, - проводи меня. Не будем мешать Во-

лоде.

     Они вышли,   и   Владимир Григорьевич услышал,   как гулко

колотится у него сердце. Боже, что за вздор, во что он прев-

ратился,   что за нервическая развалина.   Ну, пришел кто-то к

нему, что за ажитация, что случилось? Нужно что-нибудь како-

му-нибудь аспиранту для диссертации. Советская драма пятиде-

сятых-шестидесятых годов. Чушь какая-нибудь...

     - Сюда,   - послышался за дверью голос Ефима Львовича, и

в комнату вошла девушка, а за нею молодой человек.

     Несколько секунд   они   молча   смотрели   на   старика,   и

взгляд их был ласков и внимателен,   и   Владимир   Григорьевич

почувствовал,   как   какая-то   неведомая   сила потянула его к

двум незнакомым молодым людям.   Что-то творилось с ним непо-

нятное, болен он, тяжело болен. Но это были скорее привычные

заклинания,   нечто вроде ебэжэ, потому что в эту секунду он,

наоборот, чувствовал какой-то необыкновенный прилив сил.

     - Владимир Григорьевич?   - спросила девушка.   Голос   ее

был мелодичен, и угадывался в нем некий акцент.

     - Да,   - кивнул Владимир Григорьевич и в   глупом   своем

волнении начал было вставать,   снова забыв про немощное свое

тело и палочку, которая стояла у стула. И встал. Ему показа-

лось на мгновение, что у него жар, сорок, наверное, не мень-

ше,   потому что лицо его горело,   все тело излучало жар.   Он

стоял,   чуть   покачиваясь,   впервые   стоял без палочки за те

полгода,   что прошли с момента инсульта.   Чудеса. Ах, совсем

перепутала все Анечка со своим Хьюмом, сдвинула все с места,

как ее медиум - столы. Абер дас ист ничево, как говорит Кос-

тя.   Что   за чушь лезет ему в голову?   Но чушь была какая-то

легкая, озорная, и он вовсе не хотел ей сопротивляться.

     - Здравствуйте,   - сказала девушка, и что-то сладко по-

вернулось внутри у Владимира Григорьевича. - Я - Соня, а это

- Сережа.   Мы товарищи вашего внука,   и он просил нас навес-

тить вас. Вот... Сережа, где апельсины?

     - Вот, пожалуйста, Владимир Григорьевич,- улыбнулся Се-

режа и протянул Владимиру Григорьевичу бумажный пакет.

     Владимир Григорьевич совсем смешался, забыл совершенно,

что левая рука у него еще совсем слабая,   автоматически про-

тянул ее и взял пакет. Сейчас он выпадет из руки, пронеслось

у него в голове,   он же ничего не может удержать   в   больной

руке.   Он испугался и разжал пальцы.   Пакет остался висеть в

воздухе.   Самое странное было вовсе не в том,   что   кулек   с

апельсинами висел в воздухе,   это казалось Владимиру Сергее-

вичу вполне естественным,   а то,   что он воспринял   это   как

нечто   само   собой разумеющееся.   Он засмеялся и взял кулек.

Больной слабой рукой.   И положил его на столик у кровати.   И

снова засмеялся.

     - Ну что ж, садитесь, молодые люди.

     Юрий Анатольевич Моисеев никак не мог решить,   счастлив

ли он и доволен судьбой или он жалкий   неудачник.   Поскольку

был   он   врачом,   пусть   еще и не очень опытным - всего пять

лет,   как получил диплом,   но все-таки врачом,   он тщательно

исследовал свое душевное состояние, чтобы поставить диагноз.

Он вспоминал слова одного из своих профессоров: главное, мо-

лодые люди,   не торопитесь с выводами. Бич современной меди-

цины - спешка. Старые врачи умели ставить диагноз без анали-

зов   и   рентгеновских   снимков.   Зато они замечали,   какие у

больного руки,   даже цвет ногтей. Юрий Анатольевич видел при

этом презрительно нахмуренный лоб профессора,   кустистые се-

дые брови и дрожавшую от сарказма маленькую седую   эспаньол-

ку.

     Юрий Анатольевич посмотрел на себя в зеркало,   пару раз

подмигнул и задумчиво выставил язык. И все-таки диагност он,

видимо,   неважный,   потому что глаза были печальные, а язык,

наоборот, принадлежал сангвинику, излучал здоровый оптимизм.

Реши тут... Он вздохнул и аккуратно вложил в футляр электри-

ческую бритву.

     Жизнь была чудовищно сложна.   Во-первых,   ее бесконечно

запутывала Елена, старшая медсестра Дома театральных ветера-

нов.   Она запутывала ее серыми удлиненными глазами,   высокой

спортивной   фигурой и независимым характером,   который делал

ее похожей на кошку;   с ней никогда нельзя было быть уверен-

ным,   выгнет ли она спину в следующую секунду под его рукой,

мурлыча от удовольствия,   или фыркнет сердито и выпустит ко-

готки.   Она сбивала его с толку своей неопределенностью:   то

она сияла, когда он входил к ней в ее стерильную комнатку на

втором этаже, то обдавала равнодушным стерильным холодом.

     И он,   человек четкий и решительный,   то есть не совсем

четкий   и   не совсем решительный,   но хотевший быть четким и

решительным,   никак не мог четко   дешить,   любит   ли   он   ее

или...   Что "или", он не знал и в этом месте обычно прерывал

самоанализ глубоким вздохом.

     Мало Лениной   тягостной зыбкости,   работа его тоже была

какой-то неопределенной.   Выпадали дни,   когда он благодарил

судьбу,   определившую его врачом в Дом ветеранов. Такого ко-

личества болезней, такого парада человеческих немощей, с ко-

торыми   он ежедневно сталкивался,   хватило бы на целую меди-

цинскую энциклопедию.   В такие дни он испытывал   острую   ра-

дость,   что   может хоть немножко помочь всем этим старикам и

старухам, смотревшим на него с детской доверчивостью и наив-

ной   надеждой.   Он   чувствовал,   как с каждым днем мозг его,

глача, руки крепнут вместе с опытом, как приходит торжеству-

ющая   уверенность   в своих силах.   И старички его и старушки

казались в такие дни милыми и симпатичными,   и все видели   в

нем вершителя их судеб. И он знал, что ни за что на свете не

бросит их,   потому что это было бы предательством по отноше-

нию к страждущим и беззащитным.

     Тогда он беззлобно презирал своего друга Севу   Блинова,

который   работал   врачом в хоккейной команде.   Врачом - это,

пожалуй,   слишком громко было сказано,   потому что какой   же

нужен врач трем десяткам молодых здоровенных ребят, тела ко-

торых звенят от высочайших физических   кондиций.   Немудрено,

что бедный Сева в основном составлял меню,   чтобы ловко вса-

живать в подопечных по шесть тысяч калорий в день,   возил их

к зубному врачу и доставал путевки перед летними отпусками.

     Но случались дни,   когда он испытывал гнетущее   чувство

беспомощности,   даже   никчемности.   Что он мог сделать перед

неумолимым наступлением твердеющих артерий,   отложением   хо-

лестериновых   бляшек,   инфарктов   и инсультов,   выходящих из

строя суставов,   высокого кровяного давления и   безжалостных

опухолей? Он мог лишь регистрировать медленное умирание оби-

тателей Дома,   только регистрировать,   потому что из двухсот

причин старости, которые насчитывают геронтологи, ни одна не

является главной и ни одну нельзя вырвать из   арсенала   тор-

жествующей в своей безнаказанности смерти.   Что он мог поде-

лать перед железным сомкнутым строем двухсот причин   старос-

ти, которые двигались на обитателей Дома, а стало быть, и на

него с дьявольской неотвратимостью,   чем мог   защитить   всех

евоих подопечных, смотревших на него с робкой надеждой? Ког-

да на кавалериста движутся танки,   он в крайнем случае может

выхватить   саблю и под смех танкистов размозжить лошадиную и

свою голову о броню. Он и этого не мог сделать.

     Его пациенты часто умирали, и он никак не мог научиться

относить эти смерти к естественному ходу вещей.   Каждый   раз

он испытывал горечь поражения и чувство вины.   И за то,   что

не преградил путь костлявой,   и за свои тридцать лет, за уп-

ругие мышцы, которые он заставлял по утрам по сто раз оттал-

кивать тело от пола,   за отлично отлаженное сердце,   за исп-

равные,   как   хороший водопровод,   почки и за давление в сто

двадцать на семьдесят пять.

     Смерть все   еще   казалась ему нелепостью.   Конечно,   он

прекрасно понимал,   что случается   с   человеческой   машиной,

когда   судьба   щелкает выключателем:   останавливается мотор,

холодеют и начинают распадаться клетки и ткани. Но как можно

было поверить, что вместе с остановившимся сердцем бесследно

исчезает крошечный,   в сосисочных перевязках детеныш, первый

раз бормочущий "ма-ма"? Куда пропадает тягостный ужас, кото-

рый прижимал к земле и который все-таки приходилось   переба-

рывать,   чтобы вскочить с пудовой винтовкой в руках и бежать

вперед, петляя, как заяц, среди смертоносных фонтанов разры-

вов?   Где   остаются   сладостные аплодисменты,   по десять раз

заставлявшие подниматься тяжелый пыльный занавес? Куда исче-

зают драгоценная мудрость,   что тяжко, по крупицам, копилась

всю жизнь, знания, опыт?

     Да, материя не исчезает, и его бедные пациенты умирали,

чтобы их жалкие,   измученные атомы снова могли включиться   в

вечный   круговорот вещества и превратиться в лист подорожни-

ка,   шестнадцатиэтажный жилой дом или комок   земли.   Но   что

случалось с тем,   что ученые называют информацией, а обычные

люди - душой?   Она-то во что превращается? Ответов его мате-

риалистическое воспитание не давало.   От этого,   а может, не

только от этого на него порой накатывалось раздражение. Тог-

да он начинал ненавидеть своих старичков за их старость, бо-

лезни,   за их дурацкую жажду жизни.   Чего вы   цепляетесь   за

нее,   что она вам,   какие радости даст?   И ненавидел себя за

эту позорную ненависть.   В такие минуты он   завидовал   Севке

самой   черной завистью.   Его хоккеисты не умирали.   Матч они

могли проиграть, тренеры и меценаты могли накрутить им хвос-

ты,   шайбы и клюшки противника могли изукрасить тела синева-

то-желтыми гематомами,   в худшем случае   могла   подкараулить

травма,   но умереть - нет уж, извольте. И пока он безнадежно

пытался сражаться с болезнью Паркинсона и старческой демент-

ностью, Севка ездил с командой по своим и зарубежным городам

и весям, держа в фирменной сумочке флакон с заморозкой. Увы,

действительно, каждому свое.

     К счастью, у Юрия Анатольевича хорошо работали не толь-

ко   почки,   печень и сердце.   Еге организм умело поддерживал

тончайший баланс бесчисленного множества гормонов   и   секре-

тов, которые обеспечивали ему стойкий оптимизм. Они исправно

отгоняли тягостное и печальное,   и Юрий Анатольевич   гораздо

чаще улыбался,   чем хмурился. Тем более что улыбки он считал

входящими в круг своих служебных обязанностей.   Он знал, что

обитатели Дома звали за глаза его Юрочкой и,   пожалуй, отно-

сились к нему хорошо.   Может,   даже любили его.   Если не как

врача, то, наверное, как сына. И нужно было улыбаться, чтобы

и они улыбнулись в ответ.   Часто это было   единственным   ле-

карством,   которое   он мог им дать.   Тем более что и обычных

лекарств иногда не хватало...

     Он шел   по   коридору   второго   этажа к комнатке старшей

сестры.   Обитатели Дома,   конечно,   знали о его отношении   к

Елене,   и ему казалось, что они были целиком на его стороне.

Конечно, Леночку они тоже любили,   хоть   была   она   нарочито

строга с ними. Может, даже именно из-за этой строгости и лю-

били. Наверное, в самой глубине их стареньких душ им приятно

было побаиваться строгой сестры,   потому что страх напоминал

им детство, и, трепеща перед строгой сестрицей, они чувство-

вали себя провинившимися детьми.

     Художник Ефим   Львович,   обладавший   сверхъестественной

способностью находиться одновременно во -многих местах и по-

тому знавший обо всех все и даже   несколько   больше,   как-то

незаметно возник перед врачом и сказал:

     - А Леночка у себя.

     И хотя   произнес   он   эти четыре слова вполне деловито,

Юрию Анатольевичу почудилось, что он подмигнул заговорщицки,

мол,   давай, смелее, Юрочка. Но не обидно, не с насмешкой, а

как болельщик.

     - Спасибо, - кивнул он и улыбнулся.

     - Войдите,   - послышалось из-за двери,   и Юрий Анатоль-

евич   с   привычным замиранием сердца втиснулся в Ленин пенал

со стеклянным шкафчиком,   столом и топчаном под   застиранной

простынкой-недомерком.

     Леночка на мгновенье оторвала взгляд от каких-то   бума-

жек,   равнодушно   скользнула   глазами по Юрию Анатольевичу и

снова уткнулась в них.

     Вот дрянь,   подумал он,   вздыхая про себя. Вслух вздох-

нуть было опасно,   это значило бы опустить перчатки,   а Лена

уж не упустила бы шанс нанести удар.   Это уж точно. С Леноч-

кой всегда нужно было держать стойку.

     - Как   дела?   - равнодушно спросил он.   То есть это ему

казалось,   что задал он вопрос эдаким небрежным, даже равно-

душным тоном. На самом деле он прокаркал приветствие хрипло,

как старая ворона, страдающая от ОРЗ.

     Леночка ничего не ответила, лишь пожала плечами под бе-

лым халатиком. Ткань натянулась, и он понял, что под халатом

у нее ничего нет.   О господи... Да что же это за наваждение?

Почему он должен трепетать перед этой вздорной сестрой?   Де-

виц,   что ли,   мало на белом свете? Что за нелепая фиксация?

Севкина жена Рита уже две недели звонит, обещает познакомить

с какой-то необыкновенной девушкой. И красоты неописуемой, и

аспирантка,   и готовит божественно, и квартира двухкомнатная

на улице Горького. Если бы проводили общий конкурс "А ну-ка,

невесты", быть ей как минимум финалисткой. Ладно, Елена, бог

с тобой,   сиди, занимайся бумажками. Они для тебя, разумеет-

ся, куда интереснее, чем жалкий и дебильный поклонник.

     - Я   пошел,   -   сказал он и вздохнул мысленно.   - Нужно

посмотреть Харина в шестьдесят восьмой,   не нравится он мне.

- Он повернулся, чтобы выйти, но Лена сухо сказала:

     - Одну минуточку, доктор.

     Сейчас опять   заведет какой-нибудь дурацкий официальный

разговор, подумал Юрий Анатольевич, но Леночка подошла к не-

му, неожиданно вспыхнула ярчайшей и лукавейшей улыбкой, сце-

пила в замок руки у него на шее,   легко повисла на нем и по-

целовала прямо в кончик носа. Ее короткие волосы пахли солн-

цем, уши были маленькие и трогательные. Она откинула голову,

все еще продолжая висеть на нем, и засмеялась. Где она успе-

ла так загореть, почему-то подумал Юрий Анатольевич, зубы по

контрасту   с загаром кажутся ослепительными...   Но мысли эти

текли как-то по-сиротски,   сами по себе, потому что руки его

жили   своей   жизнью:   они   скользнули ладонями по Леночкиной

спине,   по ее упругой теплой спине и прижали ее к груди так,

чтобы удобнее было поцеловать ее смеющиеся глаза. Сердце его

бухало о ребра громко и торжествующе.

     - А знаешь,   - сказала она, - может быть, действительно

имеет смысл выскочить за тебя.   Чего ждатьто, может, лучше и

не будет.

     - А я, между прочим, еще не делал тебе предложение.

     - Не делал...   А кто ж тебя спрашивать будет?   Ты дума-

ешь,   ты обладаешь правом голоса?   Запомни:   голос тебе   дан

только для того, чтобы шептать: Леночка...

     - Ну ты,   мать, и стерва же, однако, - восхищенно пока-

чал головой Юрий Анатольевич.

     - Стерва, может, и стерва, - кротко улыбнулась Леночка,

- но ведь приворожила красавца врача.

     - Это ты-то?

     - Я-то.

     - Нет, сестра. Это вы чахнете от неразделенной страсти,

это   вы   кусаете по ночам подушку,   смачивая ее горячими де-

вичьими слезами...

     - Девичьими... ха-ха...

     - Разумеется,   сестра,   это слово кажется вам   смешным.

Ха-ха. А я-то думал...

     - Запомни,   Юрочка,   думать ты будешь только то,   что я

тебе разрешу.   А разрешаю я тебе думать примерно так:   какая

она все-таки милая, как я ее люблю, мою птичку...

     - Птичка бывает только невеличка, а в тебе, если я пра-

вильно измерял, сто шестьдесят девять сантиметров.

     - Сто семьдесят. Но все равно птичка. Птичка-синичка. А

теперь иди,   мальчик, птичке нужно заполнить ведомость. Иди,

иди,   мальчик.   Твоя птичка будет ждать тебя после трудового

дня.

     Вышел Юрий Анатольевич из пенала нетвердой походкой.   В

голове весело прыгало и чирикало: птичка-синичка, птичка-си-

ничка.   Улыбался   он   улыбкой широкой и бесформенной,   какой

улыбаются только терминально влюбленные   и   имбецилы.   Боже,

как он с ней разговаривал, какой язык! Как он всегда скован,

как пыжится,   как старается казаться эдаким развязным бонви-

ваном. Не его это роль, увы...

     В коридоре откуда-то из стены бесшумно материализовался

Ефим Львович, посмотрел внимательно на врача, удовлетворенно

кивнул и исчез.   Юрию Анатольевичу вдруг пришла в голову ди-

кая мысль, что он не просто привычно пикировался с Леночкой,

а играл роль, которую коллективно сочиняли для него ветераны

сцены, и Ефим Львович случился в коридоре специально для то-

го,   чтобы убедиться,   как прошла сегодняшняя репетиция.   Не

случайно   он   так дружит с драматургом Хариным из шестьдесят

восьмой.   Говорят,   в свое время он был известным, пьесы шли

по всей стране.   Вот они и сидят и сочиняют пьесу под назва-

нием "Врач и сестра"...

     Он потряс головой, приходя в себя. Что, однако, за чушь

ему в голову лезла. Как зовут этого Харина? Он явно предста-

вил себе своего пациента, его печальные глаза старой больной

собаки,   узенькую грудку, покрытую седым пухом, чуть переко-

шенное   после   инсульта   умное лицо со сглаженной носогубной

"складкой. Владимир Григорьевич,   ну конечно же, а сосед его

с Альцгенмером Константин Михайлович.

     Он постучал в дверь, услышал "войдите" и вошел в комна-

ту.   Владимир   Григорьевич   положил   на подоконник бинокль и

встал, улыбаясь врачу:

     - Здравствуйте, Юрий Анатольевич.

     - Добрый день,   - машинально ответил Юрий   Анатольевич,

пытаясь понять, что вдруг показалось ему в комнате странным.

Ну конечно же,   старик встал легко,   не опираясь на палочку.

Его память услужливо высветила профессиональный слайд: левая

рука и левая нога у старика очень слабы после инсульта,   да,

конечно, левосторонний гемипарез. Он вставал мучительно мед-

ленно,   опираясь здоровой рукой на палочку или спинку стула.

Рука дрожала от напряжения, лицо искажалось, и Юрий Анатоль-

евич непроизвольно напрягал мускулы,   стараясь помочь стари-

ку.

     Слайд был четкий и яркий   и   подчеркивал   невероятность

маленького чуда. То есть, в сущности, никакого чуда не было,

поправил себя строго Юрий Анатольевич,   это   у   него   просто

после Леночки голова работает с перебоями.   Лечит же он ста-

рого драматурга.   Все по схеме: аминолон орально, цереброли-

зин   интравенно,   массаж.   Но тут же возразил себе:   схемы -

схемой, но ведь он видел Харина всего несколько дней назад и

еще подумал,   что никакого улучшения незаметно, сердце рабо-

тало неважно,   давление держалось упорно.   Да,   конечно, сто

восемьдесят   на   сто   двадцать.   Но   пока вся эта информация

проплывала в его памяти, он привычно спрашивал:

     - Как самочувствие, Владимир Григорьевич?

     - Лучше, лучше, - улыбнулся драматург, все еще стоя без

помощи палочки. Улыбка была какая-то неуверенная.

      - Вижу, как вы стоите. Молодцом, молодцом. Дайте-ка мне

вашу ручку.

     Он привычно нащупал пульс и начал счет вместе с прыгав-

шей секундной стрелкой.   Что за чертовщина такая,   пульс был

вовсе не Владимира Сергеевича. Он отлично помнил его быстрый

слабый пульс больного сердца,   которое судорожно торопилось,

боясь остановиться вовсе.   А теперь под его большим   пальцем

бился ровный сильный пульс отличного наполнения.   Так, двад-

цать четыре умножить на три,   семьдесят два,   пульс молодого

спортсмена. Такие пульсы считает, наверное, Севка Блинов.

     Он даже поднял голову   и   посмотрел,   действительно   ли

держит в своей руке руку старика.   Владимир Григорьевич улы-

бался светлой улыбкой честного человека,   который никого   не

обманывал и дал врачу свой пульс, а не подсунул чужой.

     - Вы мне просто сюрприз заготовили,   - сказал Юрий Ана-

тольевич, - я такого пульса даже не помню. Отличный пульс, и

выглядите вы совсем молодцом.

     - Да,   -   растерянно   и   даже как бы виновато признался

Владимир Григорьевич. - Сам себя не узнаю.

     - И не надо. И отлично. Надо бы и давленьице ваше поме-

рить. Сейчас я принесу аппарат.

     - Да вы не беспокойтесь, может быть, я с вами подойду?

     - А вам не тяжело будет?

     - Я уж и сам не знаю, может, попробуем?

     - Обопритесь на меня.

     - Спасибо, Юрий Анатольевич, я сам.

     Владимир Григорьевич осторожно прошел к двери, почти не

опираясь на палочку и не хромая.   Он посмотрел на врача тор-

жествующе-удивленно, словно не верил себе и ожидал медицинс-

кого объяснения.   И показалось Юрию Анатольевичу, что выгля-

дел старик даже чутьчуть виноватым, как будто в чем-то обма-

нул его, проделал с ним какой-то фокус. Но какой?

     Объяснения не было.   Тем более его не было,   когда Юрий

Анатольевич   накачал грушу и стал следить за спадавшим ртут-

ным столбиком.   Что за наваждение, тона не было. Столбик все

укорачивался, и только когда он достиг цифры сто сорок, Юрий

Анатольевич услышал четкие удары. Прекрасно. Нижнее девянос-

то, пожалуй, даже восемьдесят пять. Невероятно. Такого поис-

тине чудотворного улучшения он не видел никогда.

     - Вы просто умница, Владимир Григорьевич. Так держать.

     - А сколько вы мне намерили?

     - Сто сорок на девяносто.

     Старик недоуменно развел руками и опять улыбнулся   неу-

веренно:

     - Сам не понимаю,   что со мной.   Не помню, когда я себя

так чувствовал.

     - А как?

     - Это не я. Не мое тело. Знаете, такое впечатление, что

из старого полуразвалившегося,   то и дело останавливающегося

автомобиля вдруг пересел в новенькие "Жигули". Все работает,

мотор фырчит ровненько, приглашает нажать на газ, и страшно,

и весело.   У меня такое ощущение,   что я мог бы... допустим,

присесть и встать.

     - Не увлекайтесь. Даже новый автомобиль надо обкатывать

осторожно.

     - Да, да, конечно, и все-таки... Может, попробовать?

     - Ну, Владимир Григорьевич, вы прямо как ребятенок.

     Владимир Григорьевич пожал худенькими плечиками:

     - Да, конечно, дурость, и все равно зуд какой-то. Я ос-

торожненько, а?

     - Ну что с вами делать, давайте руку.

     - Нет, нет, я лучше за ваш стул держаться буду.

     Драматург стал серьезным, даже слегка побледнел, словно

перед выпускным экзаменом,   вздохнул и медленно начал присе-

дать.   Он присел и тут же встал,   и лицо его отразило неожи-

данную   обиду:   готовился почти к подвигу,   а получилось так

легко.

     - Знаете,   Юрий Анатольевич,   я не приседал... чтобы не

соврать... лет пять. Просто чудеса какие-то.

     - Вовсе   не   чудеса,   - сказал врач не очень убежденно.

Именно чудеса, а он, начинающий терапевт с жалким пятилетним

стажем, вовсе   не   чудотворец.   Это-то он точно знал.   - Все

идет отлично.

     - Отлично,   Григорий,   нормально, Константин, - ухмыль-

нулся Владимир Григорьевич. - Простите, доктор, это я вас не

передразниваю, боже упаси. Просто выскочила вдруг реприза из

Жванецкого.   Сама по себе.   Наверное, от избытка чувств. Еще

раз спасибо.   Пойду,   пожалуй,   на улицу. Грех не воспользо-

ваться такой погодой и таким самочувствием.   Хотя,   если ра-

зобраться, так хорошо себя чувствовать тоже ни к чему.

     - Это в каком же смысле?

     - Когда чувствуешь себя неважно,   надеешься,   что будет

лучше.   А так сиди и дрожи,   чтоб не стало хуже. Уверяю вас,

это очень глубокая мысль, и медицина должна взять ее на воо-

ружение,   ни в коем случае не допускать отличного   самочувс-

твия.

     - Я рад, что вы шутите.

     - Шучу - значит, существую.

     Странно, странно было идти ему по коридору.   Привык уже

к   шаркающим   шажочкам,   привык к волевым усилиям,   которыми

нужно было сокращать слабенькие мышцы.   А тут хоть беги.   Он

представил   себе   лица ветеранов,   если пробежит танцующе по

коридору и издаст тарзаний крик. Смешно. Право же, какое это

невероятно   острое   наслаждение - идти.   Это же чудо,   его в

цирке показывать надо.

     Сразу после войны, когда первую его пьесу поставили од-

новременно в Омске и Новосибирске, как же она называлась? О,

господи,   он становится похож на Костю. Конечно же, "Во весь

рост",   конечно.   Да,   сразу   же   купил   он   себе   трофейный

"опель-адмирал". Купил у свежеиспеченной генеральской вдовы.

Вдова вытирала кружевным платочком слезы и азартно   торгова-

лась хриплым строевым басом. Покойник скорее всего любил ма-

шину больше,   чем жену,   потому что "опель" был отлично ухо-

жен, чего нельзя было сказать о хриплой вдове.

     Прекрасный был автомобиль,   даже по нынешним меркам. Он

вспомнил, как обидно ему было, что такую машину изготовили в

фашистской Германии.

      Он мыл в тот день машину во дворе, любовно проводя губ-

кой по черному лаку.   В лаке отражались дома, небо и он сам.

В   сторонке   стоял   парнишка-сосед   и   восхищенно смотрел на

"опель".   Как же звали этого парня?   Имени его Владимир Гри-

горьевич не помнил,   но лицо видел отчетливо: напряженно-от-

решенное лицо человека в трансе.   Дело в том,   что у   соседа

тоже   был "опель".   Даже не "опель",   а "опелек",   крошечная

квадратная машинка,   эдакая старомодная коробочка, года, на-

верное,   тридцатого, сошедшая с экрана немой старинной коме-

дии. Целыми месяцами сосед упорно сражался с тяжелыми опели-

ными недугами, но все равно коробочка отчаянно дымила, чиха-

ла,   астматически кашляла и   изредка   передвигалась   слабыми

рывками.   Сосед горько шутил,   что может подняться с Трубной

площади к Сретенским воротам только с   разгона.   А   если   не

удавалось   разогнаться,   приходилось сворачивать в Малый Ки-

сельный переулок.

     "А ты задним ходом подымайся,   все легче будет, - реко-

мендовал Владимир Григорьевич, - другое передаточное число".

     Сосед не обижался.   Старый "опель" научил его смирению,

и взгляд у парнишки был не по годам кроткий.

     Он смотрел на "адмирал",   и машина,   наверное, казалась

ему ракетой.

     Никому никогда не доверял Владимир Григорьевич руль, не

мог, но на этот раз не выдержал.   Какая-то смесь сострадания

и хвастливой гордыни заставила его вдруг сказать:

     "Ну что, хочешь прокатиться?"

     Парнишка недоумевающе уставился на него. Слова не укла-

дывались в его понимание. Разве в рай приглашают?

     "Садись за руль",   - сказал Владимир Григорьевич, отжи-

мая губку.

     "Я?" - глупо переспросил парнишка. Рот его остался отк-

рытым.

     "Не я же".

     Медленно, не веря своему счастью, как во сне, сосед от-

ворил   дверцу,   зачем-то отряхнул рукой брюки,   сел за руль,

торжественно нахмурился и нажал на стартер. Мощный мотор за-

урчал ровно и ожидающе.

     "Только осторожненько,   ладно?" - сказал Владимир   Гри-

горьевич,   наслаждаясь восторгом соседа и вместе с тем жалея

о своем легкомысленном предложении.   И кто его за   язык   тя-

нул?..

     Сосед не слышал его. Он существовал в другом измерении.

Он чуть прибавил газ, и на лице его появилось выражение экс-

таза. Если бы в этот момент его спросили, как он представля-

ет себе рай,   он и не подумал бы о нимбах и арфах.   "Рай,   -

сказал бы наверняка он,   - это когда моторы в шесть   горшков

работают так, словно признаются шепотом в любви".

     Жил тогда Владимир Григорьевич в переулочке у   Покровс-

ких ворот.   Двор был узкий,   переулочек еще уже,   и он вдруг

забеспокоился, как сосед выедет.

     "Осторожно!" - крикнул он.

     "Лады", - пробормотал парень, включил первую передачу и

прибавил газ.   Мотор взревел,   машина вздрогнула,   буквально

выпрыгнула из двора,   раздался отчаянный   визг   тормозов,   и

"опель"   замер,   едва не врезавшись в стену противоположного

дома.

     "Ты что-о?   -   заорал Владимир Григорьевич и бросился к

машине. Сердце его колотилось. - Рехнулся, что ли?"

      Сосед открыл дверцу.   Он был белый,   как стена дома,   в

которую он почти уткнулся. Губы его тряслись.

     "Да я...   -   Он с трудом проглотил слюну.   - Я...   я же

чуть-чуть прижал..."

     "Чуть-чуть", -   передразнил   его   Владимир Григорьевич,

счастливый от того, что машина была цела.

     "Вы ж знаете.,.   Я на своей газую, газую, пока раскоче-

гарю старушку, а тут... еле прижал, а она... как тигр..."

     "Ладно, тигр, объедь квартал, только не прыгай",

     А почему вдруг выплыл из памяти темноватый узкий дворик

у Покровских ворот?   А,   вот по какой ассоциации: чувствовал

себя сейчас Владимир Григорьевич,   наверное, так же, как тот

испуганный парнишка, пересевший из своей дряхлой коробочки в

мощный аппарат.   И правда: то шаркал, держась за стены, а то

спускается   по   лестнице эдаким фертом.   Хоть не опирайся на

палочку, а верти ее в руке опереточным бонвиваном: "без жен-

щин нет на свете жизни, нет..."

     - Ну ты,   Владимир Григорьевич,   молодчиком, - просипел

бывший директор театра с третьего этажа Иван Сергеевич.   Был

он велик ростом, обилен телом, и, когда Владимир Григорьевич

стоял рядом с ним,   ему всегда казалось,   что он находится в

цехе химического завода: в Иване Сергеевиче постоянно что-то

булькало,   хлюпало,   переливалось, шипело, и весь он излучал

тепло, как печь.

     - Стараюсь,   - ответил Владимир Григорьевич, моля бога,

чтобы Иван Сергеевич не завел с   ним   длиннющий   разговор   о

внутренней   и   внешней   политике,   до которых он был большой

охотник. Он держал в руке несколько газет.

     - Черт-те знает,   что пишут,   - пустил пробный шар Иван

Сергеевич, многозначительно и неодобрительно потряс в возду-

хе газетами.   - Боюсь, попахивает это ревизионизмом... - При

этих словах внутри Ивана   Сергеевича   что-то   неодобрительно

зашипело и булькнуло.

     Владимиру Григорьевичу захотелось сказать Ивану Сергее-

вичу,   что бояться ему не стоит,   но дебелый директор тут же

вцепился бы в него, и он промолчал.

     - Частный сектор развивать призывают, кооператоров хва-

лят, дожили, - сделал еще одну попытку Иван Сергеевич и нео-

добрительно   покачал головой.   Развитие кооперации в отличие

от Ленина он явно не   одобрял.   Владимир   Григорьевич   опять

промолчал,   неопределенно   и   необязывающе   пожал   плечами и

вздохнул. Иван Сергеевич обиженно перелил что-то внутри сво-

его обильного тела и ушел,   а Владимир Григорьевич уселся на

зеленую скамеечку, пристроил палочку между костлявых коленей

и начал думать о приятелях внука,   которые приходили к нему.

То есть думал он о них все время,   но как-то несобранно, как

бы   вторым   планом,   потому что подумать сосредоточенно было

как-то страшненько.   Нет,   глупость это,   не страшненько,   а

скорее щекотно, что ли.

     Вопрос номер один:   когда молодой человек протянул   ему

серый пакетик с апельсинами и он,   Владимир Григорьевич,   от

испуга разжал пальцы левой больной руки,   пакет не упал. Это

было   абсолютно   невозможно,   поскольку   находились они не в

космическом корабле,   поздновато,   пожалуй, ему в космонавты

подаваться, а здесь, в Доме для престарелых, невесомости по-

ка не наблюдалось.   И все его витиеватые фразочки, что пере-

катывал   он   в уме,   не скрывали неприятный факт,   тот самый

факт,   из-за которого он-то и не торопился обдумать как сле-

дует вчерашний визит.   Ко всем его немощам теперь добавились

галлюцинации.   Именно галлюцинации.   Они ведь всегда кажутся

реальностью для того, кто ими страдает. И все-таки... Стран-

ная какая-то галлюцинация.   Ведь все остальное   сомнений   не

вызывало. Молодые люди, знакомые Сашки, приходили.

     Их видели художник Ефим Львович,   Анечка, Костя. А мас-

совых галлюцинаций быть не может. Апельсины они действитель-

но принесли.   С узенькими черными нашлепками, свидетельство-

вавшими, что приплыли они из Марокко. И сейчас стоял пакетик

на его тумбочке, не забыть бы угостить Анечку.

     Стало быть,   вся   сцена вчерашняя была реальна,   и лишь

кусочек, мгновение, когда повис пакет в воздухе, было галлю-

цинацией.   Грустно   было признать,   что последний его орган,

который еще работал пристойно, мозг, тоже начал давать пере-

бои.   Он ухмыльнулся. Как же мы все-таки любим играть сами с

собой. Вот только что высветилась в мозгу фразочка: "Грустно

было   признать..." А грусти никакой не было.   И галлюцинации

его не беспокоили,   потому что в самой глубине   сознания   не

верил он в них.   То есть не в галлюцинации вообще, а в приз-

рачные летающие апельсины. Вспомним еще раз весь эпизод.

     Странно все-таки. Целостная, четкая картина, все детали

так и стоят трехмерно перед его мысленным взорвм,   даже   мы-

шечное   ощущение   разжатых пальцев,   даже мгновенный нелепый

испуг - сейчас упадут апельсины на   пол   -   все   четко.   Все

чувства упорно твердили:   так и было,   было. Глаза, мускулы,

связки,   кости скелета - все готовы были даже на   суде   пок-

лясться,   что   никакая   эта   не галлюцинация.   И лишь фильтр

здравого смысла задерживал показания: не могло того быть.

     М-да, приходится   все-таки топтать свой скепсис и приз-

нать,   что то была все-таки галлюцинация. Мираж. Фикция. Фа-

та-моргана.   Печальный,   но факт. Ладно. В глубокой старости

поневоле привыкаешь к ударам судьбы. Увертывайся, не уверты-

вайся,   закрывайся,   не закрывайся,   удары у времени тяжкие,

бьет оно без промаха,   и незримый рефери то и дело открывает

счет.   Теряешь   родных и близких,   уплывает из рук привычное

дело, наваливаются болезни, подкрадывается одиночество, сиди

только   и жди,   пока рефери не обрубит при счете десять пос-

ледние ниточки.   Аут.   Все. Финита ля комедиа. Уже не ебэжэ.

Никаких   условных наклонений. Все.

     И опять отметил Владимир Григорьевич,   что снова   юлит,

петляет,   плетет словесные кружева.   Пугает себя:   все, аут,

финита ля комедиа,   а страха   нет.   А   что   такое   настоящий

страх, он знал.   Что-что, а это он знал. Было время присмот-

реться к своему врагу бесконечными бессонными ночами,   когда

на грудь давило холодное тяжелое отчаяние, когда разум подс-

казывал, что вышел он на последнюю свою финишную прямую, что

остались до конца считанные шаги, а там, в конце, не ленточ-

ка и не судьи с секундомерами,   а бездонный провал, пустота,

понять   которую   его   разум отказывался и в отчаянии пытался

отринуть от себя и провал и мысль о нем.

     Слова не помогали.   Слова он знал все. Слова смирения и

мудрости. Слова о том, что смерти бояться не следует, потому

что   не   было еще человека,   которому не удалось бы это хоть

раз сделать;   слова о том,   что присоединится он к большинс-

тву,   что   само по себе было уже неглупо.   Умные люди всегда

стараются быть с большинством. И так далее.

     Но то все были слова. Легкий пустой ветерок, который не

мог даже покрыть рябью   свинцовую   поверхность   его   тяжкого

страха.   Моментами   казалось   ему,   что вот-вот раздавит его

этот холодный груз.   Слова не помогали,   не помогали лекарс-

тва.   И нужно было по капелькам собирать по душевным закоул-

кам мужество, наскребать смирение. Да...

     Ладно, лучше   жить   с   галлюцинациями,   чем умереть без

них. С этим вопросом все. Пункт второй, который тоже щекотал

его сознание целые сутки.   Акцент. Да, говорили они по-русс-

ки, абсолютно правильно, но с легким акцентом. Ну и что? По-

чему у Сашки не могли быть друзья,   говорящие с акцентом? На

иностранцев они похожи не были,   скорее откуда-нибудь с   Се-

верного Кавказа.   А может, и не оттуда. Он не профессор Хиг-

гинс из "Пигмалиона", чтобы безошибочно определять происхож-

дение по акценту.

     Пункт третий.   Странно, что внук ни разу не рассказывал

ему об этих друзьях, ничего о них не писал. Глупости. Ничего

странного нет.   Сашка был у него почти полгода   тому   назад,

мог же он познакомиться с ними после этого? Мог.

     И вообще этот бесконечный и бесцельный   анализ,   навер-

ное,   типичен для праздных стариковских умов, которые впива-

ются в любое новое впечатление,   чтобы снова и снова переже-

вывать, передумывать его страдающими от недостатка раздражи-

телей мозгами.

     - Гм,   все так, - гмыкнул вслух Владимир Григорьевич. И

все-таки все не так просто.   Всю жизнь любил он играть с со-

бой в маленькие тайные игры:   то загадает в метро на эскала-

торе,   сколько насчитает он во встречном   потоке   блондинок,

грудных детей, дубленок, полковников в полковничьих папахах.

То задумает, встретятся ли в номерах первых пятидесяти машин

две первые цифры его номера. И так далее.

     И сейчас играл он с собой, старый дурак, потому что все

время держал про запас главный козырь. И знал ведь, что дер-

жал. Если не туза, то уж короля безусловно. Знал, что есть у

него козырь,   а пытался играть бескозырную, как говорят пре-

ферансисты.

     Смешная Анечка, забавная актриса с оранжевыми волосика-

ми,   рассказывала вчера об этом медиуме...   Хьюме. Чушь, ко-

нечно,   интересная, но чушь. С другой стороны, когда его из-

меряли и делали на стене пометку и когда он   вытягивался   на

добрую треть метра,   и на стене делали новую отметку, то это

уже явно не галлюцинация. Как объяснить - это уже другое де-

ло.

     Так и с ним. Можно сомневаться, висел ли пакет в возду-

хе,   кроме него и Сашиных друзей,   никто это не видел,   а их

нет.   Но даже профессиональный скептик не   сможет   отрицать,

что старик    Харин    за    сутки   окреп   так,   что   приседал.

При-се-дал!   Само слово   звучало   невероятно.   Милый   доктор

Юрочка смотрел на него, как на иллюзиониста, когда он присел

в его присутствии и сам встал. Ефим Львович, вездесущий Ефим

Львович,   мог подтвердить, что он сам шел по коридору. Буль-

кающий Иван Сергеевич мог подтвердить, что он шел сам к этой

скамеечке.

     Сколько заглотал он   после   инсульта   всяких   таблеток,

сколько раз Леночка и Настасья Ивановна кололи его в его вы-

сохшие ягодицы,   сколько   раз   массажистка   Инна   Сергеевна,

всегда пахнувшая потом и одеколоном, рубила жесткими ребрами

своих ладоней его левую ногу и руку.   Все безрезультатно. Но

вот появились двое Сашкиных друзей или знакомых, кто их зна-

ет, и он сразу же почувствовал себя необычно. Ничего особен-

ного   они   ему не сказали,   передали только привет от внука,

расспрашивали о житье-бытье,   но смотрели на него так стран-

но, с такой, казалось ему, щемящей душу теплотой, такой лас-

кой,   что внутри у него что-то повернулось,   что-то потянуло

его, старого сентиментального дурака, к этим двум незнакомым

людям,   чтото согрело его,   что-то прибавило сил. Смотрел он

на них,   и на глазах у него,   идиота,   наворачивались слезы.

Почему?   Откуда эта нелепая слезливость? Но слезы были. Лег-

кие, счастливо-печальные слезы.

     Промыли они его глаза,   эти слезы,   и впервые за долгое

время увидел он мир не сквозь тусклый от привычного отчаяния

фильтр,   а таким,   каким видел его раньше:   живым,   ярким   и

прекрасным.

     Засыпал он обычно плохо. Когда не принимал снотворного,

долго ворочался,   передумывая бог знает что, а вчера заснул,

как ребенок,   и, засыпая, чувствовал на глазах все те же не-

лепые легкие слезы. Счастливые и печальные.

     И проснулся сразу,   как в молодости,   легко вынырнул на

поверхность бодрствования,   ощутил почти забытую радость бы-

тия и силы, почти забытые силы.

     Да-с, милостивые государи и государыни, это уже не гал-

люцинации. Это, с вашего разрешения, факт. Фактический факт,

как   говорят в народе.   Так сказать,   объективная отметка на

стене. Подходи и смотри, пощупай, если хочешь.

     А объяснение?   А нет никакого объяснения. И не надо. Не

всегда все можно объяснить и уж подавно не всегда все   нужно

объяснять.   К тому же где-то в самой глубине души побаивался

Владимир Григорьевич,   что,   если очень настойчиво преследо-

вать истину,   можно и спугнуть ее.   Она ведь особа пугливая.

Но что же всетаки это было? Галлюцинация? Чудеса? Гипноз?

     То же,   наверное,   спрашивали   себя   посетители сеансов

этого Хьюма из Анечкиного рассказа.   Если стол вдруг   стано-

вится на дыбы,   рояль плывет по воздуху, а сам медиум витает

над стулом,   что должны были говорить себе зрители? Не может

быть,   потому что этого не может быть никогда? Галлюцинация?

Да,   да,   обрадованно думали они,   наверное, ну, конечно же,

галлюцинация!   И хватались за взбрыкивавший стол,   а он тол-

кал, поднимал в воздух. После сеанса они рассматривали синя-

ки,   наставленные строптивым столом,   и пожимали своими анг-

лийскими плечами, гм, джентльмены, если это гипноз, то отку-

да синяк?

     Владимир Григорьевич тихонько засмеялся.   Может,   пойти

проведать свою крапиву,   рябину и земляничку?   Нет, пожалуй,

не стоит.   Пусть останутся сказочными   персонажами,   которых

лучше вблизи не рассматривать. Пусть лучше дрожат в окулярах

бинокля.

     К скамеечке подошла Анечка. Глаза ее сияли.

     - Вот уж не думала вас здесь встретить.

     Прежде чем он успел сообразить,   что делает, он вскочил

на ноги,   взял Анечкину ручку, нагнулся и поцеловал ее. Рука

была сухая, легкая, теплая и слегка пахла каким-то кремом.

     Это был какой-то заговор: вся улица глазела на Леночку.

Мужчины смотрели с откровенным интересом,   даже восхищением,

а женщины старались прожечь злобными взглядами ее розовую   с

голубым   курточку   и разовые узкие брючки.   От этих взглядов

Юрий Анатольевич чувствовал себя как бы на   сцене:   волнение

перемешивалось с гордостью, и хотелось раскланиваться напра-

во и налево.

     - Понимаешь, - сказал он Лене, - просто не могу понять,

что случилось с Хариным и Лузгиным из шестьдесят восьмой.

     - А что с ними случилось?   - спросила Леночка.

     Спросила она так механически,   что он искоса   посмотрел

на нее. На ее лице светилась легкая улыбка, и ясно было, что

предназначалась она не Юрию Анатольевичу,   не двум   старикам

из шестьдесят восьмой комнаты, а городу и миру. Да, конечно,

смешно было ожидать,   что он может занять главное место в ее

мироздании.   Не   та у него сила тяготения,   чтоб удержать на

близкой к себе орбите,   такое небесное тело.   Тридцатилетний

докторишка в Доме для престарелых, без степени, без славы, с

убогим окладиком,   и даже подарков ему пациенты   не   делают.

Даже машины у него нет,   нет и быть не может, потому что для

покупки самых дешевых "Жигулей" ему нужно было (давно   подс-

читано!) сорок восемь окладов, то есть четыре года не должен

был он ни есть,   ни пить,   ни мыться, ни стричься, ни ездить

на городском транспорте,   не покупать ни обуви,   ни одежды и

не платить за однокомнатную его квартирку у Речного вокзала.

Что сделать было бы довольно трудно, обладай он даже настоя-

щей мужской волей. А он был человеком безвольным, и если еще

можно было представить себе, как он перестает мыться, обрас-

тает волосами и грязью,   подвязывает сначала подметки верев-

ками, а потом и вовсе начинает ходить босым,   то с аппетитом

было хуже. Аппетит у него, как назло, был зверский, зверский

и пунктуальный. Тресни, а удовлетвори.

     Впереди у тротуара стоял "мерседес" с частным   номером.

Артист какой-нибудь или завбазой. Сейчас бы подойти к машине

с Леночкой и сказать небрежно:   "Ты не устала,   а то я   тебя

подвезу". - "На чем? - саркастически спросит старшая сестра,

- на метро?"- "Да нет, вот мой "мерседес", садись, только не

забудь пристегнуться".   - "Юрка!   - взвизгнет сестрица, - ты

меня разыгрываешь, что ли, дурак!" А он пожмет плечами, рав-

нодушно   и   понимающе,   вытащит   из   кармана ключи и откроет

дверцу,   сначала правую, для нее. Она притихнет, присмиреет,

округлит глаза и посмотрит на него нежно и восхищенно.   "Что

ж ты раньше не говорил?" - прошепчет она,   и он кивнет молча

и сдержанно,   есть, мол, вещи, которыми настоящие мужчины не

хвастаются.

     Они поравнялись   с "мерседесом".   На полочке под задним

стеклом лежал гнусный плюшевый заяц,   похожий,   наверное, на

ворюгу-владельца.

     Он вздохнул.   Интересно,   а что он мог бы украсть, если

бы захотел?   Фонендоскоп и клизму, причем для хищения клизмы

ему пришлось бы склонить к преступлению и Леночку. Ему вдруг

стало смешно,   и он фыркнул. Лена тут же посмотрела на него.

Как и всякого диктатора, любая эмоция, не контролируемая ею,

заставляла ее тут же настораживаться.

     - Что смешного? - подозрительно спросила она.

     - Да   ничего,   просто я прикидывал,   стоит или не стоит

склонять тебя к краже клизмы из Дома.

     - Очень остроумно.

     - Я и не пытался острить.

     - Тем более.

     Он вздохнул и посмотрел на нее украдкой. Сценическая ее

улыбка по-прежнему сияла на загорелом лице. Он вдруг почувс-

твовал дар провидения:   в туманной дымке будущего он   увидел

располневшую, с моршинками,   Леночку,   Елену Николаевну, зло

толкающую его незаметно локтем,   что, мол, ты несешь, дурак,

и улыбающуюся при этом гостям. Из будущего потянуло промозг-

лым холодком, и он непроизвольно вздрогнул.

     - Так   что случилось с Владимиром Григорьевичем и Конс-

тантином Михайловичем? - вдруг спросила Леночка и вниматель-

но посмотрела на врача своими миндалевидными серыми глазами.

Глаза были серьезные и заинтересованные,   и белозубая улыбка

осталась где-то на сцене.

     Господи, подумал Юрий Анатольевич,   какое же у нее   дь-

явольское чутье, какое сверхъестественное чувство опасности:

стоило ему на мгновение мысленно вырваться из ее   охотничьей

сетки,   как в очаровательной ее головке тут же заревела тре-

вожно сирена: внимание, добыча уходит!

     Ему стало   смешно и стыдно.   Хороша добыча.   Богатая он

добыча,   ничего не скажешь,   тридцатилетний бедный дурачок с

детскими нелепыми фантазиями. Хоть сафари на него организуй,

лицензии продавай. Рохля с докторской ставкой...

     - Ты их помнишь?

     - Конечно. Инсульт и Альцгеймер.

     - Да, но, кроме инсульта, у Харина еще целый букет...

     - У него изумительные глаза.

     - У кого? - не понял Юрий Анатольевич.

     - У Владимира Григорьевича.   У   меня   сердце   сжимается

каждый раз, когда я вижу его. Знаешь, такие глаза... как те-

бе объяснить?   Столько в них доброты, кротости и... какое-то

есть   еще слово...   старинное такое...   когда человек знает,

что ничего изменить нельзя и воспринимает все...

     - Смирение?

     - Ты умница,   - сказала Леночка и потерлась щекой о его

плечо. - Смирение. Именно смирение.

     Боже, что только не проносилось в   его   дурной   голове!

Все чушь собачья. Тонкий она человек, тонкий и добрый, а что

смотрит на нее вся улица,   то разве она виновата? Волосы ей,

что ли,   посыпать пеплом и напялить на себя рогожное рубище?

Он не сказал ни слова,   не сделал ни жеста,   но Лена, навер-

ное, поняла все, потому что взяла его ладонь и нежно провела

по ней пальцем. Блаженно было и щекотно.

     - Дурачок ты у меня, - сказала она,

     У нее, у нее! - торжествующим хором вскричали все клет-

ки и органы Юрия Анатольевича. - У нее! - восторженно вопили

нейроны и ганглии головного мозга. - У нее! - дрожащим тено-

ром вторил спинной мозг. - У нее! - екнула басовито селезен-

ка.   - У не-е, у не-е! - отбило такт сердце. - Мы все у нее,

мы принадлежим ей и рады рабству.

     Мир был прекрасен и сиял улыбками.   Мимо медленно прое-

хал "мерседес", который он только что хотел преступным обра-

зом присвоить. За рулем сидел седобородый величественный че-

ловек.   Наверное, архиепископ или академик. Или зав. овощной

базой.

     - Юрка, хорошо, что ты сегодня не сидишь у следователя.

     - У следователя? За что?

     - Это неважно.   Всегда найдется за что.   За склонение к

хищению особо крупной клизмы с использованием служебного по-

ложения.   Мало?   За склонение к сожительству в особо крупных

размерах...

     - Идиотка. Тебя уж склонишь... Так что бы сказал следо-

ватель?

     - Он   должен был бы вытягивать из тебя показания щипца-

ми,   лучше всего гинекологическими, для родов. А следователя

нельзя   восстанавливать   против себя.   Следствию нужно помо-

гать. Глядишь - и зачтется.

     - Что зачтется?

     - Чистосердечное раскаяние.

     - Раскаяние в чем?

     - Неважно. Всегда найдется, в чем раскаяться.

     - Хорошо, я раскаюсь.

     - Пожалуйста.   А то ты начинаешь и тут же   останавлива-

ешься.   Единственное, что тебя хоть частично извиняет, - это

головокружение от близости к своей птичке-синичке.

     - За склонение синицы к сожительству...

     - Все,   Юрий Анатольевич,   вы открылись.   Все ясно.   Вы

долго скрывали, но теперь я поняла все: вы страдаете орнифи-

лией, то есть извращенной страстью к птицам.

     - Такого извращения нет.

     - Есть.

     - Нет.

     - Хорошо,   я тебе докажу. - Леночка выпустила руку Юрия

Анатольевича и обратилась к молодому человеку в красной кур-

точке с прыгающей кошкой на груди.   Под кошкой было написано

"пума".

     - Простите, вы не скажете мне, есть ли такое извращение

орнифилия?

     - Что-о? - раскрыла рот пума.

     - Страсть к птицам.

     Молодой человек неуверенно рассмеялся   и   вопросительно

посмотрел на Юрия Анатольевича.

     - Не обращайте внимания,   - кротко сказал Юрий Анатоль-

евич. - Сестра немножечко... не в себе, понимаете? Ее отпус-

тили из больницы на часок погулять со мной. Вообще-то она не

опасная, скорее даже тихая, ее часто отпускают со мной погу-

лять.

     - Черт   те знает что,   - буркнула немолодая дама с нак-

ладным рыжим шиньоном и злыми губами.   - Пьяных, слава богу,

меньше стало,   так психов выпускают.   Лечить лень, вот и вы-

пускают. План перевыполняют для премии.

     - Ну,   Ленка, с тобой не соскучишься, - покачал головой

Юрий Анатольевич, - озорница ты...

     - Простите, доктор, - прошептала Леночка, - мне так хо-

телось понравиться вам...   Может, мне лучше нужно было расс-

казать вам, как я готовлю настоящие белорусские картофельные

оладьи - драники.

     - Да, Лена, да! - вскричал Юрий Анатольевич, остановил-

ся и поцеловал старшую медсестру сначала в   левый,   потом   в

правый глаз.

     - Есе!   - властно просюсюкала Леночка, стоя с закрытыми

глазами.

     - Во дают,   бес-стыд-ники,   - весело пропел старичок   в

желтой рубашке с погончиками.   Слово "бесстыдники" он произ-

нес медленно, смакуя все слоги.

     Они шли   рядом   и молчали,   дурашливость вдруг уступила

место серьезности.   Казалось,   они оба только что сдали   ка-

кой-то трудный экзамен и теперь отдыхали после испытания.

     - Так что же с Владимиром Григорьевичем? - спросила на-

конец Леночка.

     - Он был очень слаб.   Инсульт. Левосторонний гемипарез,

кровоизлияние во внутреннюю капсулу правого полушария...

     - Я знаю, - прервала его сестра.

     - Сегодня я не мог узнать его.   Шел без палочки,   почти

не хромая.   Да что шел! Он у меня в кабинете сделал приседа-

ние! Я б ни за что не поверил, если б не видел своими глаза-

ми.   И давление,   и пульс - как будто не его.   Сто сорок   на

семьдесят пять, пульс семьдесят, наполнение - как у стайера.

     - Ничего удивительного,   - покачала головой Леночка,   -

пациент доктора Моисеева. Да, да, того самого Моисеева...

     - Я не шучу.

     - Я тоже. Ты столько вкладываешь в наших старичков, что

любой мало-мальски порядочный человек просто   обязан   попра-

виться   хотя бы из чувства благодарности.   Так и знай,   если

кто-нибудь болеет,   то это просто из-за скверного характера,

назло.

     - Спасибо. Но самое удивительное, что чувство благодар-

ности   почему-то   одновременно   сработало и у его соседа,   у

Константина Михайловича.   Ты его помнишь? Этот, абер дас ист

ничево.

     - Конечно.

     - У него улучшение, может, и не такое драматическое, но

все равно заметное.   Ты ведь знаешь эти постоянные   движения

при Альцгеймере, он то застегивает рубашку, то расстегивает,

ну, провалы в памяти, с трудом находит нужное слово. Сегодня

он был другим человеком. "Юрий Анатольевич, - говорит, - хо-

тите,   я вам всю таблицу умножения продекламирую? Я, - гово-

рит,   -   и   двадцать лет назад никогда не был твердо уверен,

сколько будет семью девять.   А сейчас знаю - шестьдесят три!

Сам себе не верю.   Не верите,   спросите у Ефима Львовича,   я

его заставил себя проэкзаменовать".

     - Гм... - промычала Леночка.

     - Удивительное совпадение, птичка-синичка.

     - Ты у меня замечательный, - серьезно сказала Леночка и

поцеловала его в щеку. - До завтра.

     - Так быстро?

     - Мама что-то хандрит,   я обещала, что не буду задержи-

ваться.

     - Что делать... Хочешь, я посмотрю ее?

     - Нет, лучше не нужно. Я ее депрессии лучше кого угодно

изучила. До свидания, Юра.

     Лена исчезла   в чреве метро,   а он все стоял недвижимо.

Мимо тек людской поток,   а он все стоял, улыбаясь, когда его

толкали,   и вид,   наверное,   у него был такой блаженный, что

никто не ругал его.   Наоборот,   глядя на него, начинали улы-

баться и прохожие, разглаживались усталые после рабочего дня

лица.   Он чувствовал себя счастливым и одновременно   опусто-

шенным.   Так, наверное, чувствуют себя марафонцы после своих

сорока двух километров.   Он посмотрел на часы: половина шес-

того. Домой ехать не хотелось. Он просто не мог быть сегодня

один. Он лопнул бы от переполнявших его чувств, как глубоко-

водная рыба,   поднятая мгновенно на поверхность. Ну, конечно

же,   надо подъехать к Севке.   Он еще вчера звонил. Сейчас он

на базе.   Вот и отлично,   поеду на базу, решил Юрий Анатоль-

евич, а потом, может быть, поедем вместе к нему.

     Вечерняя тренировка была в самом разгаре. Юрий Анатоль-

евич шел вдоль бортиков, и белесые ледяные потеки на линоле-

уме пола казались странными в разгар лета.   Еще более стран-

ным казался пронизывающий холодок, скрипы и взвизги коньков,

облачка   ледяной пыли,   взлетавшие вверх при резком торможе-

нии,   глухие бухающие удары шайб о борт, потные лица игроков

в вылинявшей,   штопаной форме, которые подъезжали к бортику,

чтобы тяжко перевалиться через него на скамейку; резкий   го-

лос тренера, усиленный мегафоном: быстрее, быстрее нужно ра-

ботать!

     Севка увидал   его издали и махнул рукой.   Юрий Анатоль-

евич подошел,   поздоровался, кивнул массажисту, второму тре-

неру и кому-то еще, кого он не знал. Все они почему-то сиде-

ли не на самой скамейке, а на ее спинке.

     - Не замерзнешь? Дать тебе куртку? - спросил Севка. Был

он великолепен в небесно-голубой адидасовской куртке,   в бе-

ло-голубой   адидасовской шапочке,   в сине-белых адидасовских

кроссовках, с синим адидасовским саквояжиком, стоявшим рядом

на скамейке, и с голубыми адидасовскими глазами.

     Стой, Юрочка,   одернул себя Юрий Анатольевич, не злобс-

твуй   от низкой зависти.   Глаза у него вполне отечественного

производства и даже добрые.

     - Спасибо, Сев, пока даже приятно после улицы.

     - Смотри, стариканчик. Как там твои божьи одуванчики?

     - Ничего, спасибо.

     Глаза у Севки опять приняли импортный оттенок,   и   Юрий

Анатольевич хмыкнул.

     - Ты чего?

     - Да так,   показалось,   что у тебя все такое адидасовс-

кое, что и глаза тоже с полосатым трилистником.

     Сева на мгновение задумался,   решая,   должно быть, оби-

деться или нет, и сказал серьезно:

     - Нет,   тебе это показалось.   Глаза у меня фирмы Купер,

знаешь, хоккейное снаряжение.

     Он, может   быть,   и обиделся бы,   подумал Юрий Анатоль-

евич, но у такого расчетливого парня, как Севка, он, видимо,

и обиды не заслужил. На всех обижаться прокидаешься.

     Они поулыбались, и Севка сказал:

     - Стариканчик, ты думаешь, я спросил про божьих одуван-

чиков просто так? Нет, Юрка. Я тебе не хотел ничего говорить

раньше, но вчера я беседовал о тебе с зампредседателя нашего

ЦЭЭС.   Врач, говорю, изумительный, опыт огромный, хотя парню

всего тридцать лет, спортсмен, чист, как стеклышко...

     - В каком смысле чист?

     - В прямом,   в анкетном. Никаких пунктов. Везде нет, не

был,   не имею.   В общем,   расписал тебя,   как икону. И самое

страшное,   что все правда.   Короче говоря, зам хочет погово-

рить с тобой и,   если ты приглянешься, возьмет тебя на вело-

сипедистов.

     - На велосипедистов?

     - Ну что ты так смотришь?   Врачом в велосипедную коман-

ду. Место изумительное, я у ребят спрашивал.

     - А что там делать?

     - О господи,   - вздохнул Сева, - ну, там ушиб, растяже-

ния,   ахиллес,   трещинка в ребре, не дай бог, переломчик из-

редка, обычные дела. Зато Сочи, Крым, сборы. Годок поработа-

ешь, поедешь куда-нибудь дальше, все будет зависеть от тебя,

стариканчик.   Есть,   конечно,   свои нюансы, но это зато не в

твоей богадельне сидеть,   это уж точно. Поверь, стариканчнк,

неслабое место.   Я тебя, дурака, уговариваю, а люди за такой

джоб всю жизнь кланяться будут.   Да что кланяться! Отстегнут

штуку как минимум, это уж точно.

     - А сколько нужно будет отстегнуть, это сколько штука?

     - Обижаешь. Неужели я с тебя взял бы!

     - Не знаю, Сева.

     - Будем считать, что ты шутишь. Так удобнее.

     - Доктор, - сказал совсем молоденький хоккеистик, подъ-

езжая к борту и вынимая руку из огромной драной кожаной пер-

чатки.   По   сравнению с перчаткой,   рука казалась совсем ма-

ленькой. - Заморозь.

     - Что   случилось?   -   спросил   Сева,   раскрыл чемодан и

быстро вытащил флакон с заморозкой.

     - Да Колька клюшкой рубанул.   - Он пошевелил мизинцем и

поморщился.

     Сева нажал   на   клапан,   направляя струйку заморозки на

пальцы.

     - Перчатки совсем разлетелись. Скажи хоть ты Семенычу.

     - Ладно.

     - Доктор!   - крикнул в мегафон старший тренер,   и Севка

быстро пошел к нему по льду осторожными шажками.

     Да, думал Юрий Анатольевич, это, конечно, не наша бога-

дельня. Мало того, что вся медицинская энциклопедия сокраща-

ется   здесь до нескольких страничек,   флакона с заморозкой и

мотка лейкопластыря,   здесь "Жигули" из абстракции превраща-

ются   в   сугубо реальный автомобиль.   Севка в команде третий

год, а уже вторую машину меняет. И "бабок", как он выражает-

ся,   побольше,   и питаешься вместе с командой, командировоч-

ные, валюта...

     Он посмотрел   на лед.   Шла двусторонняя игра.   Та самая

игра, которую он не раз видел по телевизору. Та самая и дру-

гая. Она была ближе, жестче, объемнее. Он слышал хриплое ды-

хание - это ж сколько кислорода нужно прогнать через легкие,

чтоб   обеспечить такие нагрузки!   - гортанные выкрики "мне",

"сюда",   "сзади",   быстрый, как у дятла, стук клюшкой о лед,

чтобы привлечь внимание партнера, глухой звук сталкивающихся

тел, скрип и писк стальных лезвий о лед.

     Да, это не богадельня.   Коньки делали и без того рослых

спортсменов сказочными великанами в сказочных   доспехах.   Их

тела излучали мощь.   Он чувствовал, как мгновенно взрываются

могучие мускулы, толкая вперед стокилограммовые тела в стре-

мительном ускорении. Ноги - поршни. Руки - рычаги. Сухожилия

- стальные тяги.

     Очередная смена   обессиленно   переваливалась через бор-

тик,   и хоккеисты жадно пили из пластмассового контейнера   с

торчащим хоботком,   передавая его друг другу. По лицам с за-

павшими глазами тек юный обильный пот.

     Это не   богадельня,   еще раз мысленно повторил про себя

Юрий Анатольевич.   Ему было почему-то грустно. Он только что

восхищался чудом,   когда Владимир Григорьевич осторожно сде-

лал перед ним приседание,   а эти ребята могли бы присесть...

сто,   двести раз,   да еще, наверное, положив на плечи штангу

килограммов в пятьдесят.

     Что это, разные люди или разные виды? Что общего у этих

богатырей с его жалкими пациентами?   Или эти   люди   тоже   со

временем согнутся, их мускулы усохнут и станут дряблыми, но-

ги-колонны истончатся,   а животы, наоборот, вывалятся? Может

ли это быть?

     Может, может.   И пока они объяты гордыней своего телес-

ного могущества, все двести причин старения уже присматрива-

ются к ним, примериваются, договариваются, кому первому сби-

вать с них спесь.

     И вдруг понял Юрий Анатольевич, даже не понял, а ощутил

с пугающей ясностью, что не сможет уже вырваться из крепкого

плена немощных своих пациентов.   Глупо, смешно, но не сможет

он уйти,   везде будет видеть всезнающие печальные глаза, об-

ращенные к нему с надеждой без надежды.

     Прощай, "Жигули",   прощай,   сборы, прощайте, элегантные

стюардессы международных линий, прощайте, доллары и марки...

Каждому свое. Особенно дуракам. Ему бы за свою идеалистичес-

кую глупость хоть какую-нибудь компенсацию получить.   Напри-

мер, начать презирать других и считать себя подвижником. Вы,

жалкие материалисты,   гоняющиеся за "бабками" и   зарубежными

командировками, вы, жалкие шустеряги, вы смешны мне, Чистому

и Возвышенному. Так и этого нет. Если и мог Юрий Анатольевич

относиться   к   кому-то с брезгливым презрением,   то скорее к

себе. На то он и дурак,на то он и рохля.

     Сидеть на лавочке было покойно,   послеобеденное неяркое

солнце грело деликатно,   и   Анечкино   присутствие   придавало

ощущению приятности некую законченность.   Да что приятность,

подумал Владимир Григорьевич,   это же счастье,   неслыханное,

невероятное счастье:   сидеть на скамеечке,   дышать,   ощущать

теплоту солнышка и видеть Анечкины подведенные   глазки.   Мо-

жет,   мудрость   -   это   умение видеть и чувствовать счастье.

Увы,   постигаем мы ее слишком поздно, если постигаем вообще,

и   платим   за нее чересчур высокую цену.   А может,   мудрость

иначе приобрести нельзя.   Не вводить же в   школе   два   урока

мудрости в неделю, не выдавать же ее в ателье проката.

     Владимир Григорьевич усмехнулся мысленно:   как-то очень

уж уверенно зачислил он себя в мудрецы. А это опасно. Не ус-

пеешь оглянуться, а уже поучаешь всех, как жить.

     Дворовая собака,   которую одни звали Пальма, а другие -

Жучка,   попыталась обойти группку суетливых воробьев,   но те

все равно вспорхнули и раздраженно зачирикали.   Пальма-Жучка

подошла к скамейке и кротко посмотрела на Анечку и Владимира

Григорьевича.   У нее были философские глаза профессиональной

нищенки.   Она, наверное, давно уже поняла, что можно прокор-

миться и смиренностью.

     Владимир Григорьевич достал   из   кармана   заготовленный

для такого случая кусочек хлеба и протянул собаке.   Она бла-

годарно вильнула хвостом,   и Владимиру Григорьевичу   показа-

лось, что она сделала легкий книксен. Впрочем, хлеб она взя-

ла скорее из приличия,   чтобы не обидеть благодетеля, потому

что отнесла кусочек в сторонку,   положила на землю и отошла,

чтобы не мешать воробьям с гамом накинуться на хлеб.

     Круговорот материи   в природе,   лениво подумал Владимир

Григорьевич,   а есть ли, интересно, круговорот доброты? Вряд

ли.   Природа благотворительностью не занимается.   Воробьи-то

уж,   во всяком случае, явно не собирались возлюбить ближнего

своего.   Они   распускали   для   свирепости перышки на шейках,

толкались и наносили друг другу короткие уколы рапиристов.

     Благо бы только воробьи.   До Пальмы-Жучки жила при Доме

одноглазая собачонка редкого уродства   и   обаяния.   Смотрела

она   на   обитателей Дома так умильно,   так заискивающе,   так

трогательно вертела хвостом и вибрировала   всем   телом,   так

подмаргивала единственным глазом,   мол, войдите в положение,

православные,   что кормили ее все на убой.   Она подходила   к

ветеранам   так,   чтобы   им   легче   было   погладить ее желтую

шерсть,   и сладостно, по-кошачьи изгибала под их старыми ла-

донями спину.   Владимиру Григорьевичу казалось, что она, как

дама легкого поведения,   привычно имитирует получаемое   удо-

вольствие, но все равно гладить Одноглазую любили все. Когда

ты давно уже утратил способность давать кому-нибудь   радость

своей лаской,   станешь благодарен и собачке, вихляющей задом

под твоей рукой.

     И эту-то   собачонку   сдали   живодерам.   Дом гудел,   как

растревоженный улей,   ветераны роптали,   проклиная   бесчувс-

твенного завхоза,   который, по слухам, и избавился от Одног-

лазой.   Впрочем,   негодовали далеко не все.   Иван Сергеевич,

например, даже одобрял завхоза.

     - Главное,   - сказал он,   - отлов и отстрел должен быть

организованный.

     - Позвольте,   - возразил ему запальчиво Ефим Львович, -

при чем тут организованность?   Разве организованность оправ-

дывает жестокость?

     - Жестокость - это качество,   так сказать, индивидуаль-

ное.   А действия государственных органов не индивидуальны, а

стало быть, и не могут быть жестоки.

     - Стало быть,   стало быть, - наскакивал на него, перед-

разнивая,   Ефим   Львович.   - Стало быть!   Откуда такая у вас

уверенность в своей непогрешимости,   Иван Сергеевич?   А что,

когда   сотни   тысяч   крестьян   сгоняли с насиженных мест при

коллективизации и как кулаков...

     -"Что же, и кулаков, по-вашему, не было? - саркастичес-

ки спросил Иван Сергеевич.

     - Может,   единицы и были, но не столько, просто с рабо-

тящими крестьянами расправлялись...

     Иван Сергеевич несколько секунд молчал,   от негодования

в нем лишь что-то шипело, булькало, потом он усмехнулся:

     - Вы-то откуда русскую деревню знаете, Е-фим Ль-во-вич?

Вы-то что о ней печалитесь?

     Местоимение "вы" он произнес с многозначительным ударе-

нием. Большинство понимало, что именно хотел он сказать этим

ударением,   но то ли соглашались с ним в душе, то ли стесня-

лись ввязываться в спор, но только промолчали...

     - Вы задремали, Володенька? - спросила Анна Серафимовна

и положила свою легкую сухую лапку на его пятнистую от стар-

ческой пигментации руку.

     - Нет,   Анечка,   разморился на солнце,   согрелся   подле

вас.

     Анечка выдержала легкую паузу, словно обдумывала, шутит

ли он, или серьезен, и благодарно сжала его ладонь.

     - Вы добрый, - сказала она задумчиво.

     Удивительно, как   она умела настраиваться на его волну:

только что в голове его медленно проплывали обрывки мыслей о

доброте, благотворительности. Ощущение совпадения волны было

приятно: как будто точно настроил приемник, и звук получался

чистый, без помех и хрипоты.

     - Добрый... - повторил он. - Не знаю, друг мой, Анечка.

Не знаю.   Не уверен...   Явного зла, пожалуй, людям не делал,

но особенно творить добро тоже не кидался... Это ведь, знае-

те,   очень просто.   Главное - сразу не кинуться,   по первому

неразумному импульсу,   удержаться. А сразу не кинешься - тут

тебе   здравый   смысл   тотчас охапку причин подсунет,   почему

именно в данном конкретном случае не следует торопиться. Ко-

нечно,   принято сейчас на времена все списывать, но боюсь, я

им особенно и не сопротивлялся...

     - А я вам, Володенька, не верю. Злой человек никогда не

забудет подчеркнуть свою доброту.

     - Анечка,   вам обязательно нужно сочинять афоризмы, ла-

конизмы, иронизмы - как они там теперь называются.

     - Спасибо. Давайте говорить друг другу комплименты... -

заметила она слегка дрожащим, но верным голоском. - Помните?

Булат Окуджава.

     - Помню. Но только одну строчку.

     - И достаточно.   Если я помню хоть одну строчку, у меня

все равно ощущение,   что стихи эти я знаю.   Если знаешь хоть

один элемент пейзажа, он уже не может быть чужим...

     - Гм...   Вопрос, Анечка, спорный. Впрочем, я из спорных

вопросов уже сутки, наверное, не вылезаю, застрял в них, как

Иона во чреве кита.

     - Только не тоните, милый друг. - Анечка еще раз пожала

легонько его руку и тут же отдернула свою, потому что по ал-

лее шли две ветеранши,   явно изголодавшиеся по сплетням. - А

что вас мучает?   - спросила она и посмотрела на него, округ-

лив от любопытства подведенные глазки.

      Владимир Григорьевич вздохнул.   Разомлел он на солнышке

подле Анны Серафимовны.   Попробуй расскажи ей... А почему бы

и нет? Как раз она-то смеяться не станет, наоборот.

     - Помните, вчера, когда вы рассказывали нам о...

     - Хьюме.

     - Да, Хьюме. Постучал Ефим Львович и сказал, что ко мне

пришли.

     - Да,   конечно.   Фимочка всегда все узнает раньше всех.

Иногда мне кажется, даже раньше, чем что-либо случится.

     - Ну уж...

     - Это я для красного словца.

     - Короче   говоря,   ко   мне   пришли посетители.   Первые,

должно быть, за полгода.

     Анна Серафимовна вздохнула и печально кивнула.   И оран-

жевые ее волосики тоже печально кивнули.

     - Я понимаю,   - сказала она.   - Катька моя, слава богу,

приходит ко мне каждую неделю, внучки заскочат раз в месяц -

в два.   Но ведь не ко мне приходят. Долг выполняют. Так при-

нято.   Для себя   приходят.   Для   некой   внутренней   галочки.

Представляете, Володенька,   я никогда не чувствую себя такой

одинокой,   как когда они у меня здесь. Сидят как на иголках,

чувствуешь,   как они минуты каблуками шпыняют, мол, тащитесь

быстрее,   окаянные. Мне бы, кажется, этими минутками наслаж-

даться, смаковать их, а не могу. Тоже начинаю в такт секунд-

ной стрелке дергаться,   представляете?   А с другой   стороны,

чего на них обижаться?   У нас же не просто разница в возрас-

те, разница может быть в пять, десять, пятнадцать лет. Мы же

принадлежим к разным видам.   Мне порой кажется, что у меня и

старой собаки куда больше общего,   чем у меня   и   моих   вну-

чек-финтифлюшек...   Честное слово. - Анечка виновато улыбну-

лась. - Я вас, Володенька, совсем заговорила, не даю вам рта

раскрыть. Рассказывайте, милый друг.

     - Пришли, значит, двое, парень и девушка. Приятели вну-

ка,   принесли апельсины, те самые, которыми я вас утром уго-

щал. Марокканские.   Ну-с,   и рассказывать-то было бы, строго

говоря, нечего, если бы я не испытывал во время их коротень-

кого визита какое-то странное волнение, прилив сил, который,

как   видите,   продолжается   до сего момента,   тьфу,   чтоб не

сглазить.

     - Вполне   все понятно.   Привет от вашего любимого Саши,

первый визит за долгое время...

     - Вы были бы абсолютно правы, если бы не одна маленькая

деталь.   Молодой человек - его зовут Сергей -   протянул   мне

кулек с апельсинами, точнее, не кулек, а сероватый такой ма-

газинный пакетик.   Я машинально протягиваю руку, чтобы взять

его, и тут спохватываюсь, что рука-то левая. Она у меня пос-

ле инсульта совсем стала слабенькая,   не то чтобы двухкилог-

раммовый пакет удержать,   газету с трудом держишь. И автома-

тически,   рефлекторно разжал   пальцы,   испугавшись,   что   не

удержу апельсины.   - Владимир Григорьевич посмотрел виновато

на собеседницу, гмыкнул. - И пакет повис в воздухе.

     - В воздухе?

     - Да.

     - Ваш этот... Сергей заметил?

     - Н-нет как будто. Пожалуй, нет. Он никак не обратил на

это внимания.

     - А видел он висящий пакет?

     - Не могу ручаться, но, наверное, видел.

     - Он вам протянул пакет?

     - Да.

     - Тогда он видел.

     - Почему вы так уверены?

     - Судите сами.   Вот мы с   вами   разговариваем.   Я   хочу

что-то вручить вам.   Куда я смотрю?   В сторону?   Назад? Нет,

конечно. Я смотрю на то, что вручаю вам. Вот так. Согласны?

     - Наверное, - неуверенно кивнул Владимир Григорьевич.

     - Не наверное,   а наверняка.   Молодой человек видел по-

виснувший в воздухе пакет и не высказал при этом ни малейше-

го удивления или волнения. Так?

     - Так, - ответил Владимир Григорьевич.

     - Так, так, - передразнила она его добродушно,- экий вы

у меня недогадливый.

     - А о чем я должен был догадаться?

     Анна Серафимовна с трудом сдерживала торжество:

     - О чем,   милый друг?   Вы спрашиваете, о чем? Да о том,

милый Володенька,   что для вашего Сергея ничего необычного в

этом не было. Вот о чем!

     - Да-а...

     - Вы-то, поди, рот рескрыли от изумления, признайтесь.

     - Да, естественно.

     - А он ноль внимания,   представляете?   А это может зна-

чить только одно.

     - Что же?

     - Что ваш Сергей экстрасенс, причем необычайно сильный.

     - Гм... Я об этом даже не подумал.

     - Меня   как-то подруга познакомила с одним кинорежиссе-

ром.   Что-то на "Мосфильме" он как будто ставил,   но   что   -

убей,   чтобы помнила.   Пойдем,   говорит, я тебя познакомлю с

необыкновенным человеком,   живым экстрасенсом. Было это, на-

верное, лет двадцать назад, и ни в какую парапсихологию я не

верила.   Чушь и суеверие,   самоуверенно выносила я приговор,

когда кто-нибудь   рассказывал о телепатии,   телекинезе или о

чем-нибудь подобном. Не то, чтобы я что-нибудь знала об этих

материях,   что-нибудь специально читала, думала. А так прос-

то.   Из духа отрицания. Раз другие интересуются - скажу, что

чепуха. Другие б ноль внимания, я, наверное, поклонницей па-

рапсихологии стала бы.

     Подруга говорит:

     "Аньк, надо ему бутылочку взять, режиссер это любит".

     Ага, думаю,   все   понятно.   После бутылочки-двух чудеса

легче проходят.   Приехали. Режиссер вроде бы был человек еще

молодой, но какой-то изрядно подержанный. Порхает так, сюда,

прошу,   спасибо за жертвоприношение. Это он о бутылке. Грязь

в квартире фантастическая. Я такой пыли ни до него, ни после

не видела.   Не пыль, а вековые отложения. На луне, наверное,

такая.   И кухня вся - причем,   представляете, дом послевоен-

ный, кухня метров двенадцать - заставлена пустыми бутылками,

и лишь дорожка пешеходная к мойке проложена.   Закусывали од-

ним плавленым сырком. То есть закусывал и выпивал в основном

хозяин квартиры, а мы с Тоськой - так подругу звали, умерла,

бедняжка, три года назад - только делали вид. Режиссер, надо

отдать ему должное, особенно и не настаивал. Сам отлично уп-

равлялся.

     Какую-то он нес околесицу, рассказывал о каких-то древ-

них тибетских книгах, в которых якобы во всех деталях распи-

сана будущая история Земли,   хвастался,   что его способности

никакими приборами не измерить все зашкаливаются, намекал на

какие-то таинственные и всемогущественные учреждения,   кото-

рые круглосуточно опекают и охраняют его.   А я про себя пос-

меиваюсь:   охранять, может, и охраняют, но убраться не помо-

гают, это уж точно.

     Потом режиссер показывал какие-то карточные фокусы.   То

есть, может быть, и не фокусы, потому что уж как-то особенно

лихо угадывал он карты,   которые я держала в руках,   но,   во

всяком случае,   похожие на фокусы.   Я себе говорю: глупость.

Не может того быть. Обман зрения. Не хотела верить и не мог-

ла. Вдруг он посмотрел на меня:

     "Редко, -   говорит,- встречал такую недоверчивую женщи-

ну. Вы, - спрашивает, - ведь актриса?"

     "Да".

     "Актриса должна быть доверчивая.   Тогда и   ей   поверят.

Актер не может быть холодным скептиком.   Хоть я сегодня и не

в форме, попробую убедить вас".

     "В чем?" - спрашиваю.

     "В том,   что самоуверенность - удел невежд или полузна-

ек".

     У меня,   помню, даже кровь в лицо бросилась. Ах ты, ду-

маю, хвастун ничтожный. Выставил двух дур на бутылку и кура-

жишься.   Тибетские,   видите ли,   книги он видел. Вся будущая

история   в   них написана,   весь мир молчит,   один наш хозяин

знает.   А я как раз незадолго перед этим одну книжонку попу-

лярную прочла,   в которой ученый автор камня на камне не ос-

тавлял от всяких парапсихологов и экстрасенсов. Очень убеди-

тельно с ними расправился.

     Наш хозяин вдруг состроил   какую-то   страшную   гримасу,

стал как-то хрюкать, хватая судорожно ртом воздух, потом ус-

покоился неожиданно.

     "Лежит перед вами на столе коробок спичек?" - спрашива-

ет.

     "Да".

     "Проверьте, не привязаны к нему   какие-нибудь   ниточки,

что-нибудь в этом роде.   Как следует проверьте,   не стесняй-

тесь, со всех сторон".

     "Нет, - говорю, подняв спички, - как будто ничего нет".

     "Как будто", - усмехнулся он, еще раз страшно хрюкнул и

пристально   уставился на коробок.   Лицо его побагровело,   на

виске одном   вздулась   жила,   пульсирует,   вот-вот    лопнет.

Столько   лет прошло,   Володенька,   а как будто я сейчас вижу

его перед собой.

     Вдруг Тоська сжала мою руку своей и прошептала:

     "Смотри!"

     И действительно, коробок как будто бы вздрогнул.

     Черт те знает,   думаю,   может, он стол незаметно накло-

нил,   тем более на нем не скатерть, а клеенка. Мысль мне эта

понравилась,   как-то я даже возгордилась,   мол,   как я сразу

все   раскусила.   И   тут   режиссер   хрюкнул особенно страшно,

крякнул,   и я увидела, как коробок оторвался от дрянной лип-

кой   клеенки   и поднялся сантиметров на двадцать над столом.

Поднялся и повис, чуть-чуть покачиваясь.

     "Руку!" - вдруг гаркнул режиссер.

     Тоська, наверное,   эту процедуру уже знала, видела, по-

тому   что   быстро провела рукой над и под коробком,   убеждая

меня, что он ни на чем не подвешен.

     Тут и я провела рукой.   И испытала странную такую разд-

военность:   голова моя, немолодая, заметьте, голова, кое-что

уже видевшая,   голова недоверчивая,   бубнила, что это невоз-

можно, что это, как утверждал автор разоблачительной книжки,

обман, суеверие, эксплуатация доверчивости, нарушение незыб-

лемых физических законов,   вздор, чушь. А глаза и руки вопи-

ли: так вот же она, коробка спичек, висит сама по себе. И не

знала я, кому верить.

     А режиссер   тем временем вошел в раж,   весь налился ка-

кой-то темной яростью:   покатил по столу взглядом   шариковую

ручку,   поднял ее в воздух, поднял тоже сантиметров на двад-

цать чашку с блюдцем. Посмотрел на Тосю мою, заскрежетал зу-

бами, прошипел:

     "Ложитесь, Антонина Яковлевна!"

     Та покорно брякнулась на ковер. Господи, думаю, это еще

что такое?   А он хрюкает, руки над ней простер, дышит тяжко,

как астматик. Тужился, тужился, потом сразу обмяк.

     "Не могу. Левитацию сегодня не могу, не в форме я. Это,

- говорит,   - редчайший дар. Знаете, за всю письменную исто-

рию цивилизации зарегистрировано всего несколько достоверных

случаев левитации. А я подымал, подымал. Вот, смотрите". - И

подает нам фотографию известной киноактрисы, называть не бу-

ду,   жива она еще. И на фото надпись: человеку, который под-

нял меня.

     Хочешь -   верь.   Не хочешь - не верь.   И в каком смысле

поднял...   Но теперь уже сомневаться было трудно, прямо ска-

жу.

     Когда мы собрались уходить,   он посмотрел на меня с ух-

мылкой и говорит:

     "Вы ведь практически не пили?"

     "Нет", - говорю.

     "И Антонина Яковлевна не пила. Я, к сожалению, один це-

лую бутылку спроворил. Практически без закуски. Так?"

     "Так".

     "И пахнуть у меня изо рта должно соответственно. Так?"

     "Наверное".

     "Наверное, - усмехнулся он.   - Вы, очевидно, никогда не

целовались с выпившим человеком. Если это так, позвольте мне

в экспериментальных целях поцеловать вас практически в губы.

Заполним, так сказать, брешь, в вашем жизненном опыте".

     Антонина смеется:

     "Смелее, Аньк, ты ж такое вытворять умела..."

     Я повернула голову, и он поцеловал меня в губы, раскрыв

рот таким,   знаете,   влажным поцелуем. И ни малейшего запаха

алкоголя. Он еще раз усмехнулся и так дохнул на меня - ха...

Не скажу,   чтобы источал он запах свежих роз,   но   сивушного

запаха совершенно не было.

     - Вы не устали от моего рассказа, Володенька?

     - Что вы, Анна Серафимовна, я слово боялся пропустить.

     - Спасибо.   Но ведь это не просто возрастные мемуары. Я

хотела рассказать вам,   что висящий в воздухе пакет с апель-

синами вовсе не обязан быть галлюцинацией или фокусом.

     - Что же вы хотите сказать, что мой гость - экстрасенс?

     - Не просто экстрасенс,   а выдающийся экстрасенс, кото-

рый   даже   не   обращает внимания на свой необыкновенный дар.

Режиссер, о котором я вам рассказывала, хрюкал, делал грима-

сы,   тужился,   а Хьюм даже не замечал,   что иногда парил над

креслом, помните?

     - Да,   - задумчиво кивнул Владимир Григорьевич. - Может

быть...

     Владимир Григорьевич лежал в темноте и слушал,   как ды-

шит спавший Константин Михайлович. Вдыхал он долго, как йог,

с легким шипением, а выдыхал сразу, легким выхлопом - пхе...

Ему не спалось.   Нет,   он не мучился от бессонницы, он чувс-

твовал,   что стоит ему отпустить тормоза, как он тут же ска-

тится в долину снов.   Но не хотелось ему засыпать,   не хоте-

лось расставаться с непривычной наполненностью сознания. Ду-

шу и память его волновали в эти минуты странные, беспокойные

ветры.   Они проносились, легкие и озорные, оставляя за собой

летучую рябь.

     Столько месяцев, может, даже лет жило в нем стоячее бо-

лото: ни ветерка, ни просто дуновенья воздуха, ни новых впе-

чатлений,   лишь привычное стариковское оцепенение, сменившее

острый вначале страх смерти.

     А теперь полнился он светлой всепонимающей   легкой   пе-

чалью, настолько легкой, что не давила она, а, наоборот, по-

могала смаковать жизнь, те капли, что еще оставались. И лег-

кую руку Анечки чувствовал он на своей руке,   и хрупкая ста-

риковская нежность непривычно и мягко тянула за сердце. Неж-

ность чистейшая, выросшая не на гормональной закваске, как у

молодых влюбленных, а из душевной симпатии. Нежность хрупкая

и сильная,   как травинка, лезущая вверх через трещинку в ас-

фальте.   И вспоминал он Наденьку,   свою жену.   Боже, неужели

она умерла уже двадцать четыре года назад?   Кажется,   только

вчера он говорил ей:

     "Ты, Надька,   подумай   как   следует,   ведь   за   старика

идешь".

     Надежда, которой было тогда...   Да, перед самой войной,

в сороковом году,   двадцать лет, поднимала на него смеющиеся

глаза, притворно вздыхала и задумчиво кивала:

     "И то ведь верно, батюшка, за старчика иду".

     Сколько же было тогда старчику?   Тридцать два года. Ну,

конечно,   тридцать два, а Надежде двадцать, была она его мо-

ложе на двенадцать лет и училась тогда на филфаке.

     "Смотри, Надежда,   не ошибись,   - еще   раз   говорил   он

серьезно. - Знаю ведь,   по расчету идешь, а расчет-то пшико-

вый.   Что у меня есть-то,   у журналистика? Старый "ундервуд"

модели одна тысяча двенадцатого года,   вечная ручка "паркер"

с золотым пером и треснувшим колпачком, костюм полушерстяной

бэу   и   четырнадцать   метров в доме с коридорной системой на

Рождественке напротив архитектурного института".

     "А-ить и то немало,   батюшка",   - по-старушечьи склонив

милую свою головку набок,   кивала Наденька. Такая была озор-

ница, игрунья, сразу хотелось ей играть сто ролей: и чеховс-

кой старушки, и женщины-вамп, и простодушной комсомолочки, и

влюбленной душечки...   И оттого глаза ее всегда смеялись,   и

лексику путала от нетерпения. Так, так, скажет, батьюшка, же

ву при, мсье Харин...

     Веселая, как птичка,   обожавшая танцевать. Вскоре после

свадьбы купили они патефон.   Вначале была у них единственная

пластинка.   На одной стороне фокстрот... гм... да, веселень-

кий такой фокстротик, конечно, он еще назывался "Девушка иг-

рает на мандолине". На-на-на... Танцевали они преимуществен-

но   рано утром.   Он всегда просыпался первым и,   побрившись,

заводил патефон, целовал Надю в нос и восклицал:

      - Надежда,   девушка и мандолина готовы, позвольте приг-

ласить вас на тур фокстрота.

     Надя выпрыгивала   из постели в длинной своей ночной ру-

башке, заспанная, излучающая еще ночное сонное тепло, делала

книксен,   говорила "мерси,   Вольдемар",   прыскала со смеху и

клала ему руку на плечо. Они танцевали под прыгающую мелодию

фокстрота, а она напевала в такт дурашливые придуманные сло-

ва:   за-хотелось ста-рику пе-ре-плыть Моск-ву-ре-ку,   до се-

редки до-тянул,   а по-том и уто-нул. При этом он живо предс-

тавлял себя,   седовласого старика,   почему-то обязательно   в

белой нательной рубахе,   который,   отдуваясь,   отплевываясь,

плывет по Москве-реке,   все реже и реже показывается на   по-

верхности.

     А вскоре одним прекрасным утром Надя добавила:

     "Однако, гражданин Харин,   седни будем мы плясать утро-

ем". - На этот раз играла она роль темной бабы.

     "Ето почему ж?" - в тон ей спросил он. Неужели...

     "А потому,   товарыщ, что жена ваша понесла. То есть тя-

желая, обрюхатевшая. Выражаясь опять же научно, забеременев-

шая..."

     О господи,   мысленно   воскликнул   Владимир Григорьевич,

неужели это было?   Какая длинная у него жизнь.   Отмерил   ему

кто-то, что называется, с походом. И счастье было, и горе.

     В сорок первом году почти два месяца он был   в   окруже-

нии.   И уже не военным корреспондентом,   а простым солдатом,

измученным и оборванным,   пробирался он к своим,   через пять

кругов ада прошел,   чтобы какой-то пухлый чистенький смерше-

вец спрашивал его с ухмылкой:

     - Это что же вы хотите сказать, что целых два месяца не

могли выйти из окружения?

     - Ну   и сволочь вы,   - сказал Владимир Григорьевич.   Он

валился с ног от нечеловеческой усталости,   он руку   дал   бы

отрубить,   чтобы только узнать,   что с Надей, где она, а тут

эта ухмыляющаяся гадина. Он понимал, что совершает нечто не-

поправимое, но он падал, и не было сил остановить падение.

     - Как ты смеешь, немецкий выбл... - смершевец вскочил и

схватился за новенькую скрипучую кобуру.

     Владимир Григорьевич рванул вверх край стола, опрокиды-

вая его, раздался грохот, кто-то вскочил в комнату, и сквозь

густеющий туман обморока Владимир Григорьевич услышал голос:

     - Харин, неужели ты?

     Не случись тут знакомый корреспондент из   "Комсомолки",

неизвестно еще, как бы все обернулось.

     Надя была в Москве, но не одна, а с крошечным комочком,

который она почему-то называла Валентиной, хотя комочек име-

ни еще явно не заслуживал.

     А в   общем,   должен он быть благодарен тому чистенькому

тыловому смершевцу.   Хоть бы за то,   что использовал он этот

слегка   измененный   эпизод   в   своей   первой   пьесе "Во весь

рост".

     Интересно бы перечитать ее...   Нет,   пожалуй, не стоит.

Есть вещи, похожие на донный ил. Пока лежат спокойно в памя-

ти,   кажутся и сильными, и убедительными, и хорошо сделанны-

ми.   В глубине души он даже считал,   что мало в чем уступает

классикам:   и конструкция крепка, и сюжетная пружина упруга,

и характеры выписаны выпукло.   Ну,   разве что "чуть-чуть", и

весь фокус.   Действительно чуть-чуть, но это чуть-чуть похо-

дило на скорость света. Как только тело начинает приближать-

ся к ней, дальнейшее ускорение становится невообразимо труд-

ным.   Так,   наверное,   и во всем.   Посредственного бегуна на

стометровке    отделяют    от   мирового   рекорда   каких-нибудь

три-четыре десятых секунды.   Смехотворные отрезочки времени,

даже   не отрезочки,   а какие-то ничтожные осколки,   даже се-

кундная стрелка один раз дернуться не успеет. А вот поди же,

выкинь никчемный осколочек, и окружат тебя сразу сотни фото-

и видеокамер,   засверкают блицы, и будешь ты изрекать глубо-

кие   истины,   что нужно быть настойчивым,   целеустремленным,

находить новые формы тренировки,   и все будут внимать благо-

говейно:   как умно.   И все из-за каких-то паршивых двух-трех

мгновений.   Да и много ли отделяло его от Шекспира с его не-

лепыми   Гамлетами,   Отелло,   Шейлоками и Просперо?   Какая-то

ступенька ничтожная,   перешагнуть которую дано только гению.

Неуловимое "чуть-чуть", постигнуть которое выпадает лишь лю-

бимцам богов.

     А он не был ни гением, ни любимцем богов, и на драмати-

ческой стометровке показывал результат в   пределах,   скажем,

мастерской нормы.   Не хуже, но и не лучше. Так что ему, если

уж быть честным с собой, на застойные явления грех жаловать-

ся. Еще не очень-то ясно, сумел бы он выйти в драматургичес-

кие если не генералы,   то уж старшие офицеры   наверняка   при

нынешней гласности.   Впрочем,   понял он свои ограничения еще

задолго до нее,   когда за многие   напечатанные   ныне   книжки

могли запросто по статье сто девяносто прим посадить. Просто

за хранение.

     Понял он это со смирением. Что делать, на то и рекорды,

чтобы посредственность знала свою меру.

     А последнюю вещь написал он девять лет назад,   и поста-

вили ее всего в одном театре,   и играли недолго, хотя рецен-

зии были благостные.   Он вдруг почувствовал, что отстал, что

пишет так же,   как раньше,   может, даже лучше, а театральный

поезд ушел.

     Он так и сказал   себе   твердо:   да,   театральный   поезд

ушел.   Можно, конечно, постоять со своим товаром на станции,

авось кто-нибудь выскочит из режиссеров на короткой   остано-

вочке, купит пьеску в спешке, так и то потом начнет нос кри-

вить. А тут еще и страшный нокдаун - гибель Валентины...

     Из памяти Владимира Григорьевича опять вынырнула Надеж-

да.   На этот раз повзрослевшая,   уже дама. Но такая же хохо-

тушка. До самой смерти такой оставалась.

     Как-то, когда уже была она тяжко больна,   встретила она

его смехом, прямо заливалась.

     "Володя, - говорит,   - сегодня была. Ольга. Представля-

ешь, ее мать умерла".

     На мгновенье все оборвалось в   нем,   господи,   что   это

она,   неужели... Она, наверное, прочла все в его глазах, по-

тому что нетерпеливо фыркнула:

     "Ты забыл,   что ли... Я ж тебе рассказывала. Одна маман

всю жизнь потратила на охоту за богатым мужем.   Первый, Олин

отец, умер в казенном доме еще до войны, второй - тоже, пос-

ле какой-то растраты.   И встретила она   наконец   старенького

одного   академика (она в издательстве каком-то научном рабо-

тала).   Академик был холостяком с таким огромным еще дорево-

люционным   стажем,   что   никто уже давно и не пытался женить

его.   К тому же был он семидесяти двух лет от роду и скуп до

крайности. Но Вера Гавриловна, это Олина мама, ударила упря-

мо копытом,   раздула ноздри и сказала: не родился еще мужик,

которого   нельзя   было   бы взять голыми руками.   Надо просто

уметь вести осаду.

     И повела она осаду по всем правилам полководческого ис-

кусства. Умела покойница, ничего не скажешь. До того доосаж-

дала академика,   что раз звонят им в дверь, и двое посыльных

втаскивают огромную коробищу - телевизор   "Ленинград",   были

когда-то такие. Экранчик с почтовую открытку, а казались чу-

дом техники, верхом роскоши.

     "Что такое?" - строго спрашивает Вера Гавриловна, кото-

рая сразу все прекрасно поняла.

     "Это вам от Ивана Ивановича..."

     "Отвезите, пожалуйста,   обратно,   голубчики,   и скажите

Иван   Ивановичу,   что я такие ценные подарки принять от него

не могу. Вот вам десять рублей, голубчики".

     Голубчикам что, взяли деньги, взяли "Ленинград" и ушли,

а Ольга говорит матери:

     "Ты что,   в   своем уме,   матушка?   От такой неслыханной

роскоши отказаться?"

     А Вера Гавриловна только повела плечиком:

     "Учись, дочка.   "Ленинград" так или иначе никуда не де-

нется, а дедушка-то подумает: экая она, однако, бессребрени-

ца,   редкий человек... Она не только не мотовка, она еще по-

может приумножить нажитое.

     И захочется дедушке сберкнижки в четыре руки пересчиты-

вать, ты уж мне поверь".

     Так оно и вышло.   И так уверился академик в   бессребре-

ности и редкостном характере Веры Гавриловны,   что сделал ей

предложение.   Поженились они,   и забил сразу мощный денежный

фонтан из глубоких пластов холостяцкой скупости. Дачу купили

роскошную, вдова маршальская продала, машину, шофера наняли,

садовника. Ольгу все поздравляют: наследница, мол. У ученого

старца никого из своей родни, никогошеньки.

     И два дня тому назад финал: Вера Гавриловна благополуч-

но умирает от инфаркта,   а Иван Иванычу,   которому стукнуло,

между прочим,   восемьдесят пять,   хоть бы хны. А Ольгу он на

дух не переносит".

     А потом вдруг посерьезнела Наденька,   посмотрела на му-

жа, усмехнулась печально:

     "Я к чему?   Боюсь, что плохо рассчитала. Хоть ты, стар-

чик, и на двенадцать лет старше, а быть тебе моим вдовцом".

     Так у него сжалось сердце, точно колючей проволокой его

опутали. Гнал от себя эту страшную мысль, руками, ногами от-

талкивал,   закрывая по-страусиному глаза.   Не умолил костля-

вую.

     Да-а... Словно   зуб   она на него имела.   Причем близких

косила, а не его. Мол, смотри. Подстерегла в семьдесят седь-

мом дочь Валентину. На верхушке холмика на Варшавском шоссе.

Пошла на обгон на подъеме, а там КрАЗ. Не захотел даже заби-

рать искореженные, смятые "Жигули". Милицейский капитан ска-

зал:

     "Это вы напрасно. Машина застрахована?"

     "Не знаю".

     "Все равно, если даже и не застрахована, продать вам ее

будет нетрудно. Вы даже не представляете, сколько вам дадут.

Даже когда остается один техпаспорт, и тот можно продать".

     Он покачал головой.   Не хотел он продавать это скомкан-

ное железо, не нужны ему были эти печальные рубли...

     Врач "Скорой помощи", которого он разыскал, сказал ему:

     "Смерть была мгновенной.   Ваша дочь даже не успела, на-

верное, сообразить, что происходит".

     Что ж, тоже утешение. Раз не успела сообразить, значит,

и не знает,   что умерла... Вот и остался один на белом свете

отставной   драматург семидесяти восьми лет Владимир Григорь-

евич Харин. Один лишь внук бороздит, выражаясь газетным язы-

ком, далекие моря и океаны.

     Появилась Анечка.   Она держала в руке пакет. С апельси-

нами,   догадался Владимир Григорьевич.   Однако странно было,

что в комнате темно,   а он   ее   отлично   видит:   подведенные

глазки, которые она таинственно округляет, когда рассказыва-

ет что-нибудь интересное, оранжевые волосики. Анечка разжала

руки, и пакет поплыл по комнате, долетел до стены, и на сте-

не осталась отметка: 7 футов. Это уже было вовсе несерьезно,

и Владимир Григорьевич понял, что спит.

     Юрий Анатольевич шел по коридору по направлению к Лени-

ной комнате и думал о том,   что сентиментальным быть   плохо.

Сентиментальным   никогда не подойти к "Жигулям",   не открыть

хозяйским жестом дверцу и не опуститься в кресло.   Сентимен-

тальным нужно вкалывать,   хлюпая при этом носом от умиления.

Сентиментальному нужно идти проведать старика Харина,   чтобы

посмотреть, как поживает его лучший пациент. Еще бы несколь-

ко человек с таким драматическим улучшением, и можно было бы

подумать о диссертации.   Что-нибудь вроде "Новые методы реа-

билитации после инсультов". А что...

     Не то из стены, не то из-под пола появился Ефим Львович

и сказал:

     - Здравствуйте, доктор. А Владимир Григорьевич исчез.

     Не вовремя появился вездесущий старый   театральный   ху-

дожник,   не вовремя,   потому что прервал триумфальную защиту

диссертации.   В тот самый момент   прервал,   когда   седенький

профессор, мировая величина, говорил:

     "Мне кажется,   коллеги, что результаты, полученные дис-

сертантом, столь значительны, что работа скорее носит харак-

тер докторской..."

     - Как   исчез?   - вздохнул Юрий Анатольевич.   Жалко было

такой удачной защиты, иди, защищайся потом еще раз...

     - Как исчезают? - пожал плечами художник и обиженно вы-

пятил сизую нижнюю губу. - Так и исчезают.

     - То есть? Ничего не понимаю.

     Ефим Львович   объяснил   терпеливо,   как   растолковывают

простые вещи несмышленому ребятенку:

     - Утром у него были посетители, приятели внука, а потом

его никто больше не видел.

     - Что за вздор!   - рассердился доктор. - Как это не ви-

дел?

     Ефим Львович вздохнул и покачал головой,   как бы   желая

сказать:   боже,   такой непонятливый - и врач. И такой должен

лечить людей.   Что ж удивительного, что люди болеют и умира-

ют, с таким и не то может случиться.

     - Как не видят людей, Юрий Анатольевич? Не видят. Смот-

рят и не видят.   Его искала ...его приятельница Анна Серафи-

мовна. Его искала сестра Леночка... Елена Николаевна. Я, на-

конец,   искал. - Последние слова должны были, казалось, зна-

чить:   если уж я не нашел,   то говорить не о чем. Хвастаться

Ефим Львович не любил, но и достоинства свои знал.

     - И что, его нигде нет?

     - Нет.

     - И в саду искали?

     - И в саду искали.

     - Может быть, он у кого-нибудь в комнате?

     - Нет.

     - Что за чепуха! Не мог же он уйти в город... Хоть он и

чувствует себя в последние дни значительно лучше, но не нас-

только же,   чтобы уйти самому с территории.   Может быть,   он

пошел проводить своих гостей?   Ну, конечно же, даже и сомне-

ваться нечего. Наверняка он где-то здесь. Не мог он уйти. Вы

что - забыли, что он только что еле двигался?

     - Нет, конечно.

     - Так в чем вы меня хотите убедить?

     - Только в том, что Владимир Григорьевич исчез.

     - Этого не может быть.

     - Может, может. Они, гости и он, были утром, сразу пос-

ле завтрака, а сейчас уже час, даже начало второго.

     Юрий Анатольевич ничего не ответил, быстро дошел до Ле-

ниного пенала,   постучал и открыл дверь.   Лены тоже не было,

хотя в это время она всегда занималась своей писаниной.

     В шестьдесят   восьмой комнате он застал Константина Ми-

хайловича. Он поднялся с кровати, на которой лежал одетый, и

бульдожьи его щеки колыхнулись от резкого движения.

     - Вы не видели соседа?   - спросил Юрий Анатольевич, за-

быв поздороваться.

     Константин Михайлович начал быстро   застегивать   правой

рукой пуговицы, которых на его курточке с "молнией" не было.

     - А? А... Владимира Григорьевича? Да, конечно...

     Слава богу,   вздохнул   про себя Юрий Анатольевич,   впал

отчего-то в панику, идиот.

     - Где же он был?

      - Кто? А...

     - Владимир Григорьевич, - нетерпеливо сказал доктор.

     - Не знаю. Э... а...

     - А где он сейчас?

     - Сейчас?   М... э... да, конечно, я видел его... к нему

пришли... от внука... Абер дас ист...

     - Да, да, я знаю,-нетерпеливо кивнул Юрий Анатольевич и

автоматически отметил, что Лузгин опять, похоже, сдал. Улуч-

шение было кратковременным и нестойким.

     - А с утра вы его не видели?

     - Нет...   никогда... то есть, я хотел сказать, нигде не

видел. Абер дас ист ниче-е-во-о...

     - Простите.

     Он вышел в коридор. Мимо шел величественный Иван Степа-

нович Котомкин, зажав под мышкой целую пачку газет.

     - Добрый день,- кивнул ему Юрий Анатольевич,- вы не ви-

дели Владимира Григорьевича?

     Иван Степанович   побулькал чем-то внутри себя,   покачал

головой и неодобрительно сказал:

     - Вчера видел.

     Юрий Анатольевич вышел во двор, и тут же к нему подско-

чила Анна Серафимовна.

     - Как хорошо,   что вы появились, доктор, я так беспоко-

юсь. Представляете, он исчез!

     - Что значит "исчез"?   - раздраженно сказал   Юрий   Ана-

тольевич.   - Пошел проводить своих гостей.   Даже не пошел, а

просто вышел.

     - Но они ушли уже больше трех часов тому назад,   предс-

тавляете?   - Она кивнула несколько раз головой,   и оранжевая

прядка над ее лобиком испуганно вздрогнула.

     Что за паникерша, раздраженно подумал Юрий Анатольевич.

     - Ну и что, что три часа? Разве не могли его гости сво-

зить его куда-нибудь? - Ну, конечно же, подумал он облегчен-

но, как он сразу не сообразил, - В конце концов, у нас же не

тюрьма.

     Он явственно   представил себе гостей Владимира Григорь-

евича,   увозящих старика куда-нибудь к общим знакомым, в ма-

газин,   мало   ли куда можно поехать на такси в таком городе,

как Москва.   Съездили и сейчас вернутся.   Наверное, машина с

шашечками уже подъезжает к Дому.   Наверняка, поправил он се-

бя, не наверное, а наверняка.

     - Он не мог уехать, - упрямо сказала Анна Серафимовна.

     - Почему?

     - Потому что... потому что, если бы он уезжал, он бы...

не знаю... у меня предчувствие, что с ним что-то случилось.

     - Ну,   раз   предчувствие   - тогда другое дело,   - с ка-

кой-то ненужной иронией сказал Юрий Анатольевич.

     Не появился Владимир Григорьевич и к обеду, и Юрий Ана-

тольевич совсем уже было решил идти к   директору,   но   вдруг

сообразил,   что   следовало   бы заглянуть в шкаф в шестьдесят

восьмой комнате.   Если Владимир Григорьевич   переоделся,   то

беспокоиться   положительно   было не о чем.   Поехал со своими

гостями в город и к вечеру вернется.   Просто и ясно. Доктору

стало стыдно.   Похоже,   что от постоянного общения со своими

пожилыми пациентами он сам начал походить на них:   легко те-

рялся,   начинал   глупо   нервничать,   впадал   в панику.   Да и

ему-то что? Он что, конвойный, чтобы постоянно пересчитывать

свою команду? В конце концов, он же врач, и его забота - это

здоровье обитателей Дома,   а не табель ухода и прихода. Вла-

димир Григорьевич действительно человек больной, но, в конце

концов, не дебильный и знает, что делает.

     Он постучал в дверь шестьдесят восьмой комнаты и повер-

нул ручку.   Константин Михайлович лежал на спине с закрытыми

глазами, безмолвный и неподвижный, и Юрию Анатольевичу вдруг

почудилось, что он умер. Он замер, прислушался, услышал лег-

кий   выхлоп выдоха - пхе,   и испытал огромное облегчение.   О

господи...

     - Константин Михайлович, - тихонько позвал он, и бывший

режиссер сразу же открыл глаза и посмотрел на него.   - Прос-

тите,   что я вас побеспокоил,   вы не заметили, Владимир Гри-

горьевич переоделся до отъезда в город?   Он   ведь,   кажется,

здесь все больше в такой -вельветовой пижамке ходит?

     Константин Михайлович сел, вздохнул несколько раз, и на

лице его отобразилась внутренняя борьба. Наконец он решился,

кивнул своим мыслям и сказал:

     - Да.

     - Стало быть,   если он переоделся,   пижамка эта   должна

быть где-то здесь.

     - Да.

     - В шкафу? Под подушкой?

     - Э... э... в шкафу.

     - Я думаю, мне можно посмотреть?

     - В шкафу, да, да.

     Юрий Анатольевич открыл скрипучую дверцу:   два костюма,

плащ,   куртка,   дубленка в пластиковом прозрачном мешке, ру-

башки, свитера, ботинки, сапоги. Пижамы не было. Да и почему

она обязательно должна быть в шкафу, мало что говорит сосед.

Сейчас   он   поднимет   подушку   и увидит знакомую вельветовую

темнокоричневую в серую тонкую полоску пижаму. Пижамы не бы-

ло. Нужно было доложить директору.

     Наверное, вид у него расстроенный,   потому что Констан-

тин Михайлович посмотрел на него внимательно и сказал с нео-

жиданным участием:

     - Абер дас ист ни-и-чево-о...

     Директор Дома был великим молчуном.   Когда с ним разго-

варивали, его полное лицо,   которое всегда блестело так, что

казалось выдраенным пемоксолем,   багровело,   он надувался   и

прежде чем ответить, долго барабанил пальцами по столу. Юрию

Анатольевичу всегда казалось,   что, если спросить директора,

как его зовут,   он долго будет думать, сыграет на столешнице

Турецкий марш и только потом   неохотно   признается,   что   он

Пантелеймон Романович Клишко.

     Директор и на этот раз сразу налился темной кровью, ли-

цо его стало вареным,   он засопел и посмотрел на врача. Юрий

Анатольевич молчал и думал,   как неисповедимы бывают началь-

ственные пути.   Кто, в каком странном затмении, мог прислать

сюда в директорское кресло этого надувного выдраенного   бол-

ванчика?   Откуда появился он, в каком инкубаторе он вылупил-

ся,   почему? Кем он был до этого назначения: строителем, ди-

ректором рынка, актером, чиновником?

     Молчание загустевало,   становилось физически осязаемым.

Юрий Анатольевич подумал,   что,   если он наберется терпения,

то они будут молчать минуту-другую,   третью,   час, день, ме-

сяц,   год,   два года,   десять лет. А поскольку он был моложе

директора лет на двадцать,   то вполне может его   и   перемол-

чать.   Но   был он слабаком,   не из начальственного спецтеста

вылепленный, не было в нем великого чиновничьего терпения, и

не выдержал он:

     - Так что же делать? Может, подождем до утра?

     При этом   Юрий Анатольевич подумал с привычным смирени-

ем,   что не быть ему,   наверное, никогда директором или даже

главврачом.   Не те нервы. Ему бы тоже молчать спокойненько и

смотреть почтительно на Пантелеймона Романовича, пока тот не

разрешится от бремени.   Начальство рожает ведь медленно, как

слоны. Ан нет, не сдюжил.

     Директор еще   больше покраснел,   набычился,   кивнул и с

облегчением опустил глаза.

     И Елена   была   сегодня   притихшая,   не похожая на себя.

Почти всю дорогу до метро они шли молча,   как будто исчезно-

вение   старика Харина почему-то довлело над ними,   хотя ни в

какой степени они за него не отвечали,   и был он для них,   в

сущности, всего лишь одним из обитателей Дома ветеранов.

     И попрощались они у метро с видимым облегчением, и Юрий

Анатольевич подумал, что насколько ему было приятно шутить с

ней, настолько не хотелось делиться с ней заботами.

     Из дому он дважды звонил,   узнавал,   не появился ли Ха-

рин,   и долго не мог заснуть, пробовал читать номер "Науки и

жизни",   который выписывал, но в голову не лезли ни описания

маленьких домашних хитростей,   ни   подробные   инструкции   по

вязке дамского пуловера,   ни интимные сведения из жизни тря-

согузок.

     В час ночи он взбунтовался. Да что это такое, выговари-

вал он сам себе,   что за трагедия?   Кто он тебе,   этот тихий

старик с перекошенным после инсульта лицом?   Брат? Сват? Па-

циент. Один из многих. Не более того.

     И вообще   давно   следует относиться к своим старичкам и

старушкам спокойнее,   профессиональнее. Ему что, больше всех

нужно?   Видел он когда-нибудь, чтобы директор Дома Пантелей-

мон Романович метался вот так? Сидит за своим пустым столом,

розовый, умытый, неподвижный и молчаливый, как Будда...

     И что с ним могло случиться,   со стариком?   Цыгане   его

украли,   что ли?   Продали в рабство?   Старик с наглым стари-

ковским эгоизмом дрыхнет наверняка сейчас где-нибудь у   род-

ных или знакомых,   а он дергает хвостом,   как трясогузка ка-

кая-нибудь,   шлепает босой по темной квартире и   третий   раз

пьет из-под крана воду.

     А если даже и случилось с ним что-нибудь,   что из того?

Не   он   первый и не он последний.   Сколько за четыре года он

уже прислушивался напрасно к биению сердца своих   пациентов,

боясь, не желая верить в противоестественную тишину?

     И все равно не выходил Харин у него из головы, влез ту-

да   старичок   тихой   сапой   и устроился основательно.   И все

смотрел на Юрия Анатольевича кротко,   смиренно.   И   улыбался

смущенно,   словно   чувствовал   себя виноватым за причиненные

хлопоты.

     Что он за идиот,   почему отказался от Севкиного предло-

жения? Может, еще не поздно. Позвонить сейчас и сказать: Се-

ва,   Рита, простите сентиментального балбеса за поздний зво-

нок, глуп я и по-русски непредприимчив. Хочу, дорогие мои, к

велосипедистам. Молодым, длинноногим, загорелым, в блескучих

футуристических костюмах, прямо наклеенных, кажется, на мощ-

ные торсы,   в обтекаемых шлемах.   Хочу в Сочи на сборы. Хочу

мчаться за пелетоном в машине по   ухоженным   дорогам   разных

стран   и направлять струйку заморозки на ушибленные колени и

локти.

     Хочу говорить:   ребята,   надо.   Ребята, мы должны выиг-

рать.

     "Но ведь травма,   Юрий Анатольевич", - захнычет велоси-

педист.

     "Ничего, парень".

     "Но..."

     "Абер дас ист ниче-е-во-о".

     Картина была так ярка, так праздничен был веселый кара-

ван разноцветных гонщиков,   что даже старик Харин смотрел на

него с восхищением.

     "Это, конечно,   не   Дом ветеранов,- сказал он Юрию Ана-

тольевичу.   - По-моему,   тут и думать нечего,   соглашайтесь,

доктор".

     Да, надо позвонить Севке.   Он посмотрел на   часы.   Было

уже четыре, и в комнату неохотно вползало утро. Спал он, что

ли. Он вздохнул и снова помчался за велосипедистами.

      Заместитель начальника   отделения милиции по уголовному

розыску майор Шкляр хмуро посмотрел на инспектора и сказал:

     - Виктор,   тут   звонили   из Дома театральных ветеранов,

кто-то у них пропал, займись.

     - Вы что,   смеетесь,   товарищ майор, у меня и так шесть

висячек, - плаксиво взмолился старший лейтенант Кравченко.

     - Только мне с тобой смехи смеять.

     - Пошлите кого-нибудь еще.

     - Некого,   Виктор,   ты   прекрасно   это знаешь.   У нас в

группе розыска пропавших всего три инспектора. Гриднев в от-

пуске.   Остались ты и Шавлеев.   Сколько дел у Шавлеева? Мол-

чишь?

     - А кто пропал? - спросил со вздохом старший лейтенант.

Он и не надеялся,   что майор изменит решение, это с ним слу-

чалось редко, просто так было принято. - Артист?

     - Какой-то старик.

     - Какой старик?

     - Не знаю.

     - Только мне стариков не хватало.   Двух девиц ищу, пар-

нишку, двух мужиков и саксофониста. - Майор не отвечал, утк-

нувшись в бумаги, и старший лейтенант спросил: - Машину хоть

взять можно,   это ж у черта на куличиках. - У него мелькнула

было надежда: - А разве Дом на нашей территории?

     - На нашей,   - ответил майор,   не поднимая головы.   - И

машин нет. Сорок вторая стоит без заднего моста, а четвертую

только вчера жестянщикам пристроили. Иди.

     Старший лейтенант Кравченко вздохнул и вышел из кабине-

та.   Хаммурапи,   царь Вавилонии,   был не дурак, и не зря его

законы изучают в институте.   Он только недавно сдавал сессию

в заочном юридическом,   и Хаммурапи еще не выветрился из не-

го. Субъект права - авялум, свободный полноправный общинник.

А есть еще неполноправный,   мушкенум, находящийся на царской

службе.   Мушкенум   - значит,   падающий ниц.   Это он.   Вот уж

действительно неполноправный и действительно   падающий   ниц.

Утешало только,   что было в слове "мушкенум" что-то и симпа-

тичное. Почти как мушкетер, и про мушкетеров, он знал. Атос,

Портос и Арамис.   А как же главный, д'Артаньян? Почему тогда

три мушкетера, а не четыре? Чудно... Спросить надо у Зоечки,

инспектор   по делам несовершеннолетних считалась у них авто-

ритетом в вопросах литературы и искусства.

     Вообще бы разделаться как-нибудь с пропавшими.

     Даже жена подтрунивает над ним.   "Ты бы,   - говорит,   -

лучше преступников искал,   вон сколько квартирных краж, а не

девчонок взбесившихся". - "Почему обязательно взбесившихся?"

- спрашивал он,   хотя в душе соглашался с женой.   "Да потому

что нормальный человек не будет сбегать из дому, чтобы дока-

зать какую-нибудь глупость".

     И то правда. Он вспомнил, как прибежала недавно в отде-

ление растрепанная женщина, заголосила, как истеричка:

     "Про-па-а-а-ла! Деточка родная, и где ты-ы-ы-ы!"

     Он три дня искал родную деточку и нашел ее в нетопленой

даче в Заветах Ильича. Дача принадлежала родителям ее подру-

ги,   и подруга-то и навела его. Несмотря на апрельское солн-

це, дача после зимы была сырая, промозглая, и двенадцатилет-

няя беглянка дрожала на продавленной тахте под кучей тряпья.

Она так замерзла и проголодалась,   что   шмыгнула   облегченно

носом,   когда он взял ее за руку и вывел на весеннее солныш-

ко.

     "С мамкой, что ли, поцапалась?" - спросил он.

     "Угу".

     Он позвонил   в   отделение,   и счастливая мать уже ждала

их.

     "Светочка, солнышко ты мое",   - запричитала она, захлю-

пала носом, потом, вспомнив, очевидно, что-то, дала солнышку

основательный подзатыльник.

     "Смотрите, - не выдержал Кравченко, - снова убежит".

     "А вы не учите, своих заведете, их и воспитывайте".

     Не успел он войти на территорию Дома,   как   около   него

невесть откуда,   словно грибок из-под земли, появился стари-

чок и спросил:

     - Вы, наверное, из милиции?

     - Да, - кивнул старший лейтенант.

     - Позвольте   представиться:   театральный   художник Ефим

Львович Мазлин. То есть, конечно, бывший.

     - Кравченко Виктор, - сказал старший лейтенант. Отчест-

ва своего он не назвал,   как-то совестно было представляться

такому   престарелому человеку по отчеству.   Уместнее было бы

представиться просто Витей.

     - Я вас проведу к директору. Но только для приличия.

     - Как так?

     - Он   у нас все больше молчит.   Некоторые даже говорят,

будто он надувной.   А двое утверждают,   что видели у него на

теле ниппель.

     Старший лейтенант шутки понимал. Улыбнулся и спросил:

     - Как же они его нашли?

     - Кого, директора? В кабинете, конечно.

     - Я имею в виду ниппель. Раздевали его, что ли?

     - Нет, - засмеялся художник. - Он не раздевается.

     - Как так?

     - А так. Никогда. Всегда сидит за столом, не двигается,

всегда при галстуке. А ниппель, говорят, у него на шее.

     Художник ему понравился,   и когда он разговаривал с ди-

ректором,   поймал себя на том, что все высматривает, не тор-

чит ли из него и впрямь ниппель.

     Ему предоставили в его распоряжение библиотеку.   Он ос-

вободил себе столик,   сложил старые "Огоньки" аккуратненькой

стопочкой,   новых,   поди, теперь не найдешь, достал блокнот,

ручку и только собрался подумать,   как тактичнее   пригласить

кого-нибудь из   друзей или соседей пропавшего - все-таки на-

род преклонного возраста, - как опять перед ним вырос давеш-

ний художник.

     - Я,   товарищ старший лейтенант,   когда-то, еще студен-

том, был бригадмильцем...

     - Бригадмильцем?

     - Да,   конечно,   вы,   верно,   и слова такого не знаете.

Вроде дружинников нынешних.   Бригада содействия   милиции.   С

вашего разрешения, я вам помогу.

     - Спасибо, Ефим Львович.

     - Вы и имя мое запомнили.

     - Профессиональная память,   - улыбнулся Кравченко. Было

в библиотеке тихо,   тонко пахло чем-то библиотечным,   пылью,

что ли,   прохладно,   с полки на него уютно смотрела   Большая

Советская Энциклопедия, интересно, есть в ней что-нибудь про

царя Хаммурапи?   Наверняка есть, не забыть бы почитать. Муш-

кенум...   Он блаженно потянулся. - Ну, раз вы, Ефим Львович,

старый бригадмилец, расскажите, что знаете.

     - Я знаю все, - скромно улыбнулся художник.

     - Вот и отлично. Так где же ваш товарищ? Харин Владимир

Григорьевич, девятьсот восьмого года рождения, - добавил он,

глядя в папочку, которую ему дала секретарь директора.

     - Этого я вам сказать не могу. Не знаю. Но думаю, что с

ним что-то случилось.

     - Почему?

     - Не может же человек вдруг отправиться куда-то в пижа-

ме,   не предупредив никого.   И даже если он уехал с гостями,

он бы наверняка позвонил, не такой он человек, чтобы плевать

на других.

     - Не все сразу, Ефим Львович. Во-первых, почему в пижа-

ме?

     - Владимир   Григорьевич   перенес   инсульт,   поправлялся

плохо, еле ходил, все больше в комнате, и почти всегда в лю-

бимой своей пижаме, теплая такая, вельветовая.

     - И вчера он тоже был в ней?

     - Когда к нему пришли, да. К тому же еще вчера врач наш

Юрий Анатольевич Моисеев проверял, вся одежда Владимира Гри-

горьевича на месте, нет только этой самой пижамы и тапочек.

     - Вы говорите,   он был в пижаме, когда к нему пришли. А

кто приходил к нему?

     - Молодой человек и девушка.   Уже второй раз.   Приятели

внука Владимира Григорьевича.

     - Приятели внука?

     - Ну да. Внук у него штурман дальнего плавания, а боль-

ше из родных никого.

     - А когда они приходили?

     - Первый   раз   три дня назад,   а второй - вчера.   Сразу

после завтрака.

     - Вы их видели?

     - Да, я провел их первый раз к нему в комнату. Шестьде-

сят   восьмая комната на втором этаже.   И вчера видел,   когда

они шли по коридору.

     - К комнате Харина или из нее?

     - Они шли к нему. Совсем еще молодые люди, лет по двад-

цать пять.

     - Фамилий их вы, конечно, не знаете?

     - Нет.

     - Вы - человек наблюдательный,   Ефим Львович, вы не за-

метили   ничего   необычного   в поведении Харина после первого

посещения?

     - Заметил. Он... даже не знаю, как сказать... как будто

Владимира Григорьевича подменили.

     - Он расстроился?

     - Наоборот.   То еле ползал по комнате с палочкой, а то,

представляете, пошел. Это вам врач подробнее расскажет.

     - Это физически, а настроение?

     - Какое может быть настроение у человека, который вдруг

выздоровел?   Причем не от ангины какой-нибудь. Это как воск-

решение. Вы человек молодой, вам этого не понять, когда бук-

вально сил нет ноги таскать,   а Владимиру   Григорьевичу,   не

забывайте, семьдесят восемь годков. И, кроме инсульта, был у

него и инфаркт раньше, и гипертония стойкая. А тут вдруг уз-

нать его нельзя,   представляете?   Прямо светился весь. И по-

том, товарищ старший лейтенант, меня еще одно обстоятельство

настораживает.

     - Какое же?

     - У   него бритва электрическая какая-то необыкновенная,

внук подарил. Бритва, и правда, хороша. Он меня раз заставил

мою "Агидель" принести для сравнения. Моя грохочет, словно в

руке трактор держишь,   а его только шипит и бреет - чудо. Да

еще с аккумулятором, месяц можно бриться без подзарядки.

     - Неужели месяц?

     - Месяц,   -   с   гордостью сказал Ефим Львович.   - Вы не

представляете,   как Владимир Григорьевич ее бережет. И воло-

сики все щеточкой аккуратно вычистит,   и продует, и оботрет.

А, вспомнил, фирма "Норелко".

     - Не слышал.

      - Есть такая.   Внук его все время на заграничных рейсах

плавает.   Штурман   он дальнего плавания.   Сейчас он где-то в

Тихом океане.   - Ефим Львович сказал это с гордостью,   будто

был это не Володин,   а его внук. У него самого внуков не бы-

ло,   а две внучки благополучно стали на брачный   якорь   и   в

дальние плавания не собирались. - Так я к чему? Если бы Вла-

димир Григорьевич собирался уехать на несколько дней,   он бы

бритву свою не оставил, это уж вы мне поверьте.

     - А он ее не взял?

     - В том-то и дело, что не взял. Я зашел, будто спросить

что-то у соседа его Константин Михайловича,   а сам глянул   в

тумбочку, где всегда бритва лежит. На месте.

     - Вы наблюдательный человек.

     - Глаз художника, - скромно сказал Ефим Львович.

      - Вы меня простите,   конечно,   - улыбнулся Кравченко, -

но зря вы не стали следователем.

     - Я иногда и сам так думаю,   - беззвучно засмеялся   ху-

дожник.

     - А внук...

     - Данилюк Александр Семенович,   корабль "Константин Па-

устовский".

     - Ну, вы просто... Хаммурапи настоящий.

     - Простите?

     - Это я так...   Вас не затруднит попросить ко мне леча-

щего врача? А то я и в лицо его не знаю.

     - Он не лечащий.   У нас ведь не больница, а Дом ветера-

нов.   Но это я так,   для вашего сведения. Сейчас позову. Его

зовут Юрий Анатольевич Моисеев,   но мы зовем его между собой

Юрочкой.   Такой человек...   Иной раз думаю,   может, заболеть

для разнообразия, и тут же себе говорю: ты что, Юрочку огор-

чить хочешь? Это я шучу, конечно.

     - Понимаю, - вежливо кивнул старший лейтенант. Было ему

как-то покойно здесь, в прохладной библиотеке, разговаривать

со старым... как он сказал... бригадмильцем... было приятно.

И само исчезновение было какое-то...   благородное,   что   ли,

как   в   заграничном   детективе каком-нибудь.   Все так чинно,

благородно, инсульт, пижама вельветовая, бритва заграничная,

внук,   корабль... Тихий океан, штурман. Неплохо бы, конечно,

попросить майора направить его для опроса этого штурмана.

     "Товарищ майор,   - сказать, - мне тут по поводу пропав-

шего из Дома ветеранов командировочку выписать надо".

     "На сколько?" - не поднимая головы, спросит майор.

     "Дней на десять".

     "Чего так долго, ты в своем уме? Куда это?"

     "Да на Тихий океан".

     Да, вот тебе и мушкенум. Черт-те что за чепуха в голову

лезет, уснешь здесь, пожалуй, в библиотеке.

     Должно быть,   устал старший лейтенант,   совсем сбился с

ног от постоянной спешки,   и вправду задремал ненароком, по-

тому что вдруг увидел перед собой молодого человека в халате

и понял, что это врач.

     - Здравствуйте,   - сказал он и вовремя спохватился, что

чуть было не сказал "Юрочка", - Юрий Анатольевич?

     - Да, Юрий Анатольевич Моисеев.

     - Кравченко Виктор Иванович. Прислали меня помочь...

     - Я понимаю.

     - Я уже немножко в курсе дела.   Вам, строго говоря, уг-

розыск и не нужен.

     - В каком смысле?

     - У вас свой сыщик есть, художник Ефим Львович.

     - А...   - улыбнулся врач. - Это верно. Вездесущ и всез-

нающ. И добрейшая при этом душа.

     - Приятный человек. Он какой художник?

     - Театральный. Знаете, декорации, костюмы...

     Старший лейтенант вдруг сообразил, что не был в театре,

наверное,   год, а может, и два. Когда ехал после демобилиза-

ции поступать в Московскую школу милиции,   голова   кружилась

от счастья:   столица,   Третьяковка, Большой, Художественный,

Театр на Таганке... Да вот как-то замотался с пропавшими без

вести, хорошо еще, если выкроишь время подремать перед теле-

визором.   Плохо это, неправильно. Система нужна. Майор Шкляр

им все время твердит: в милиции, как в футболе, порядок бьет

класс.   Мол,   если ты и не такого высокого класса сыщик,   но

порядок знаешь и блюдешь, всегда своего добьешься.

     - Вы ведь лечите пропавшего... Харина?

     - Да.

     - Скажите,   Юрий Анатольевич,   действительно ли у   него

замечалось сильное улучшение? Я так понял со слов Ефим Льво-

вича...

     - Улучшение - не то слово. Владимир Григорьевич Харин -

очень больной человек.   Пять лет назад он   перенес   обширный

инфаркт задней стенки...   впрочем,   это уже детали.   Полгода

назад - инсульт. Опять же, не входя в детали, скажу, что ле-

вая   рука   и левая нога очень ослабли в результате инсульта,

стойкая гипертония,   ишемическая болезнь - словом, целый бу-

кет,   неприятный букет,   поверьте,   особенно в таком возрас-

те...

     - Ему семьдесят восемь лет?

     - Да, совершенно верно. Нельзя сказать, чтобы он совсем

не   оправился после инсульта,   но все шло так медленно...   И

вдруг в один прекрасный день я застаю его другим   человеком.

Встал   без палочки,   даже приседание сделал,   представляете?

Давление,   как у космонавта.   Глазам и ушам своим   не   дове-

рял...   Хоть начинай верить после этого в чудеса. Нам, меди-

кам,   полагается быть скептиками,   во всяких там   целителей,

знахарей   и   хилеров   мы   не   верим.   А тут хоть осеняй себя

крестным знамением.

     - Это... когда это случилось?

     - Да совсем недавно.

     - Такая быстрая поправка... она...

     - Я был поражен, повторяю, глазам своим не верил.

     - И как вы это объясняете? То есть я хочу сказать...

     - В том-то и дело, что никак не могу объяснить. Накану-

не еле ползал, а назавтра принимает гостей и после этого...

     - Да нет,   никакой тут связи,   конечно,   быть не может.

Просто так уж совпало...

     - А вы этих гостей не видели?

     - Нет.

     - А у него часто бывали посетители?

     - Да нет,   насколько я знаю, ни родных у него, ни близ-

ких, один внук...

     - Как вы считаете,   Юрий Анатольевич, если бы вдруг Ха-

рин решил уйти,   уехать куда-то,   он мог бы сделать   это?   Я

имею в виду его физическое состояние.

     - В последние дни - да.   Но насколько   я   знаю,   ему   и

ехать не к кому, да он и чувствовал себя здесь как дома.

     - Гм...   Скажите,   Юрий Анатольевич,   по вашему мнению,

мог Харин уехать куда-нибудь,   ну, допустим, к внуку, никого

не предупредив?

     - Нет.   Он на редкость деликатный человек.   Знаете,   из

таких, что даже умирая, обязательно извинятся за причиняемые

хлопоты.

     - А... голова у него... Знаете, я в прошлом году разыс-

кивал пожилую женщину, ее муж прибежал к нам, взволнованный,

на секундочку,   говорит,   ее оставил около булочной.   А она,

оказывается, села в троллейбус, а где живет, не помнит.

     - Возрастная дементность.

     - Да, да, муж еще какую-то болезнь поминал....

     - Болезнь Альцгеймера, наверное.

     - Правильно, точно. Представляете, она села на троллей-

бус у Белорусского вокзала,   а нашли мы ее только вечером   в

Северном порту... Внизу, у причалов. Седенькая такая старуш-

ка, спокойная. Мне уж потом муж рассказал, что до пенсии она

секретарем парткома какого-то министерства была.   Когда я ее

вез, спрашиваю:

     "А как вы сюда попали?"

     А она так спокойно на меня посмотрела, даже как бы уко-

ризненно. И спрашивает:

     "А куда я попала?"

     - Вот так. Да-а... Значит, у вас никаких идей в отноше-

нии Харина Владимира Григорьевича нет?

     - Нет. Я уж и так и сяк и эдак прикидывал, примеривал -

ни одной ниточки, ни одного хвоста.

     - Вы сказали, что у него нет ни родных, ни близких. По-

чему вы так уверенно говорите?

     - Видите ли,   может,   в больнице, где как бы больничный

конвейер, врач не имеет возможности так близко познакомиться

с больным.   Тем более...   привязаться к нему.   А здесь...   -

Юрий Анатольевич пожал плечами.   - Здесь как дом. Как семья.

И ссоришься, и миришься, и хоронишь...

     - Я понимаю,   - сказал старший лейтенант.   Странный па-

рень,   подумал он, но подумал уважительно. Находиться посто-

янно среди стариков...   Нет уж, искать их - это дело другое.

- Я понимаю,   - еще раз повторил он. - Как вы думаете, стоит

мне поговорить с его соседом по палате?

     - С Лузгиным?   Вряд ли он знает больше, чем я вам расс-

казал. К тому же как раз он страдает болезнью Альцгеймера. В

начальной,   к счастью, стадии, но тем не менее иногда у него

случаются провалы в памяти.

     - Спасибо,   доктор. Вы действительно проверяли, ушел ли

он в пижаме?

     - Да. Вся одежда на месте.

      - Гм... Спасибо еще раз.

     Доктор вышел,   и   старший   лейтенант подумал,   что года

два-три назад он уже впадал бы в панику   -   старичок-колобок

выкатился так ловко, что и следов нет. Но по невеликому сво-

ему еще опыту он знал, что раньше или позже в гладком с виду

клубке   обязательно отслаиваются какие-то ниточки.   Дергаешь

за концы - не то, не то, не то, а потом, глядишь, что-нибудь

обязательно и распутывается.   Конечно, в детективных фильмах

все интереснее бывает,   но то ж искусство. В жизни главное -

терпение.

     Что за чертовщина,   откуда берется этот бригадмилец, он

же не спал,   глаза не закрывал. Ефим Львович подмигнул заго-

ворщицки и сказал:

     - Виктор Иваныч, я тут дуэт привел, они за дверью.

     - Дуэт?   - старший лейтенант посмотрел на   художника   и

наморщил лоб.

     - Простите старого дурака, - легко засмеялся Ефим Льво-

вич, - привыкаешь и забываешь, что для других это может быть

китайской грамотой. Есть у нас две дамы, две Маргариты, Мар-

гарита Давыдовна и Маргарита Степановна,   они всегда вместе,

играли всю жизнь в одном театре, вот их и прозвали дуэтом.

     - А почему...

     - Вчера утром,   когда я увидел, что приятели внука Вла-

димира Григорича идут к нему,   я заметил во дворе дуэт. При-

чем сидели обе Риты на скамеечке у проходной.

     - Понимаю. Кстати, когда я сюда шел, никого в проходной

не было. А вообще-то есть здесь какой-нибудь сторож, вахтер?

     - Не знаю, говорят, когда-то был, а сейчас нет.

     - И что же, любой может зайти и выйти?

      Ефим Львович засмеялся:

     - Мы,   товарищ старший лейтенант, старики, но не заклю-

ченные.

     - Ладно, пригласите, пожалуйста, ваш дуэт.

     В библиотеку   вошли две дамы.   Одна была высока,   вели-

чественно полна, на гордо откинутой седой голове красовалась

старомодная   прическа   с   пучком.   Виктор Иванович почему-то

сразу решил,   что это Маргарита Давыдовна.   Вторая Рита была

поменьше,   потоньше, с птичьим печеным личиком и живыми нас-

мешливыми глазками.   Методом исключения эта должна была быть

Маргаритой Степановной.

     - Добрый день,   прошу прощения,   что   побеспокоил   вас.

Старший лейтенант Кравченко Виктор Иванович.

     - Маргарита Степановна Волгина, - тоненьким, надтресну-

тым голоском сказала величественная дама.

     - Маргарита Давыдовна Криль, - пробасила худенькая.

     Как же   все   сложно   бывает устроено,   хмыкнул про себя

Виктор Иванович.   А майор прав:   вы,   говорит,   не блохи. Не

прыгайте,   идите к цели спокойно и настойчиво. Как к ним об-

ратиться вместе?   Женщины?   Говорят,   это некультурно, хотя,

если разобраться,   почему?   Они же действительно женщины.   В

классической литературе говорят "сударыни", но классикам хо-

рошо, а сейчас сударынь нет. Гражданки - слишком официально.

Товарищи - как на собрании.

     - Маргарита   Давыдовна,   Маргарита   Степановна,   если я

правильно понял,   вчера утром вы видели, как через проходную

прошли двое молодых людей.   Как потом выяснилось,   они шли к

Владимиру Григорьевичу Харину.

     - Почему потом? - усмехнулась Рита маленькая. - Мы сра-

зу знали, что они к Харину. Они ведь уже второй раз явились,

а   у нас тут все все о всех знают.   Недостаток впечатлений и

новых лиц.   Тут можно о себе узнать от других и то,   что сам

не знаешь.

     - Зато скелеты у нас у всех сияют,   - усмехнулась   Рита

большая.

     - В каком смысле? - удивился старший лейтенант.

     - В прямом. Все косточки перемыты.

     - Гм...   Понял. Так что вы можете сказать об этих посе-

тителях?

     - Он - в джинсах и джинсовой рубашке, - деловито пропи-

щала Рита большая.   - Она - в брюках светло-голубого цвета и

кофточке с короткими рукавами в тон.   Оба лет двадцати четы-

рех - двадцати пяти.

     - Вам и Шерлок Холмс мог бы позавидовать.

     - Шерлоку Холмсу здесь делать нечего,   - пожала плечами

Рита большая.   - За полчаса его разобрали бы здесь на части,

промыли, как я уже сказала, каждую косточку по отдельности и

кое-как собрали.   Он о себе того бы не знал, что бы мы о нем

за эти полчаса узнали. Оказалось бы, что играет он на скрип-

ке неважно,   скрипку приобрел по дешевке у скупщика крадено-

го, нюхает тайно кокаин,   задолжал доктору Ватсону... Деточ-

ка,   - повернулась она к Рите маленькой, - сколько он задол-

жал доктору Ватсону?

     - Три тысячи двести сорок фунтов и двадцать дюймов.

     - Ласточка моя, дюймы - это мера длины.

     - Мистер Холмс был большой   оригинал,   на   Бейкер-стрит

это все знают,   и мерил деньги сантиметром. Я удивляюсь, как

ты это забыла.

     Дуэт покатился   со смеху,   а Виктор Иванович почувство-

вал, что голова у него кружится все быстрее и быстрее. Шуст-

рые,   однако, старушонки. Эти не забудут, в какой троллейбус

сели, этим палец в рот не клади.

     - Не сантиметром, а дюймометром.

     М-да, нужно бы перечитать   как-нибудь   Шерлока   Холмса.

Впрочем, глагол "перечитать" старший лейтенант употребил как

бы авансом,   потому что книг о Шерлоке Холмсе он   не   читал,

хотя имя,   конечно, знал и видел какой-то фильм о нем по те-

левизору. Фильма oн не запомнил, в памяти остались лишь эки-

пажи на тонких высоких колесиках и высокие шляпы.

     - Скажите,   пожалуйста, долго вы оставались на той ска-

мейке, с котором видели, как прошли эти молодые люди?

     - Практически до обеда,   - сказала Рита маленькая.   - Я

только   один раз за шерстью сходила в корпус и тут же верну-

лась. Я вяжу на спицах, - пояснила она.

     - А я сидела не вставая, - добанила Рига большая. - Это

наша ложа бенуара.   И погода в тот день была   ангельская.   Я

еще с утра знала, что будет райский день, потому что накану-

не передавали, что возможны дожди и грозы. Это, знаете, при-

мета есть такая народная:   если в программе "Время" говорят,

что будут дожди,   жди сухой   погоды.   И   наоборот.   Истинная

правда.

     - Бывает, - согласился старший лейтенант. Народная при-

мета... Правда что... - Стало быть, если я вас правильно по-

нял, вы из своей ложи 6енyapa просматривали вход на террито-

рию со времени прохода молодого человека и девушки?

     - Совершенно верно, - хором сказали обе Риты.

     - И   вы уверены,   что ни эти молодые люди,   ни Владимир

Григорьевич Харин с территории не выходили?

     - Не совсем так,   молодой человек.   Мы уверены, что они

не проходили через проходную.

     - А могли они выйти где-нибудь еще?

     - Конечно, - хором ответили Риты.

     - Где именно?

     - Если они хотели перебраться через забор,   -   пояснила

Рита маленькая, - то в любом месте. Ну, немножко бы покусала

их крапива, только и всего.

     - А   видел   бы   их кто-нибудь в том случае,   если бы им

пришла идея перелезть через забор?

     - Пожалуй,   да,   - кивнула Рита маленькая.   - День был,

как мы уже говорили,   божественный, и все ветераны, ходячие,

бродячие и даже ползающие, выбрались из своих конурок. И ми-

новать их не могли бы даже агенты иностранных разведок.

     О господи,   вздрогнул старший лейтенант,   опять дурачат

его две Риты.

     - Разведок? Почему вы решили?

     - Как почему? Мы сразу все поняли, - очень рассудитель-

но и серьезно сказала Рита с седой величественной головой. -

За   Владимиром   Григорьевичем   давно   охотились   иностранные

агенты.

     - Почему?   - спросил старший лейтенант и на всякий слу-

чай тонко улыбнулся. Старушки, конечно, шутят, но...

     - Он что-то знал,   - пробасила Рита маленькая.   - Гово-

рят, он даже знал таблицу умножения. Здесь это редкость.

     - Спасибо,   - сказал Виктор Иванович. - Значит, вы счи-

таете,   что, если бы они даже хотели перелезть через ограду,

кто-нибудь бы их заметил?

     - Конечно.   Представляете,   какое   это развлечение:   вы

слышали,   вы слышали,   а Харина Владимира Григорьевича,   да,

да,   того самого,   перекинули через ограду. Точно как волей-

больный мяч.   Ну конечно, террористы похитили. За выкуп. Что

вы заладили: какой-какой, за две порции компота...

     - Еще раз спасибо,   - облегченно сказал старший   лейте-

нант. Голова его кружилась.

     До вечера он успел обзвонить морги.   Стариков   мужского

пола было много,   но все они были,   так сказать, покойниками

организованными, документированными. И лишь в больнице около

площади   Курчатова ему сказали,   что есть у них неопознанный

старичок примерно восьмидесяти лет.

     Он долго шел мимо многочисленных корпусов, мимо медлен-

но гулявших больных,   которых можно   было   определить   и   по

одежде,   и по той осторожности, с которой они несли свои те-

ла.

     У маленького морга стояли два автобуса, и множество лю-

дей,   все больше немолодых, тихо переговаривались, покурива-

ли, ожидая выноса гроба.

     Виктор Иванович показал молодому человеку в   джинсах   и

грязном   халате   удостоверение,   и тот повел его в морг.   От

провожатого попахивало спиртным,   и Виктор   Иванович   строго

спросил:

     - Пил?

     - Да что вы, товарищ инспектор, это формалин...

     - Смотрите, за такой формалин...

     - Борис   Константинович   был не просто хорошим работни-

ком,   - донеслось из маленького зальца, где стоял гроб, - он

был душевным человеком, которого...

     - Всегда так, - буркнул человек в халате.

     - Чего так? Говорят, душевный человек?

     - Да не...   Ты,   говорят, Спилкин, выпимши на работе. А

какой же я выпимши? И што пить-то? Формалин? Попробуй, сразу

и ляжешь сам жмуриком.   Правда,   далеко нести не надо будет.

Вот он, старичок без документов.

     Старичок без документов был в черных шерстяных   брюках,

с   желтым   костяным лицом,   к которому была приклеена редкая

бороденка,   и меньше всего походил на исчезнувшего драматур-

га.   Года   два-три назад Виктор Иванович бы сердился на себя

за то,   что не спросил,   в чем одет покойник и какие у   него

приметы, но он уже давно понял, что милицейская работа - это

сплошная цепь маленьких и   больших   разочарований,   и   нужно

терпеливо ждать,   пока в этой цепи не попадется удачное зве-

но.

     Утром он   запросил   в Центральном справочном бюро адрес

Данилюка Семена,   гипотетического отца Александра Семеновича

Данилюка,   внука   пропавшего,   и отправил через министерство

морского флота радиограмму на сухогруз "Константин Паустовс-

кий", который находился в этот момент где-то между Гонконгом

и Куала-Лумпуром.

     Штурман Александр Семенович Данилюк читал и перечитывал

радиограмму и никак не мог   понять   ее   смысл.   Радиограмма,

подписанная каким-то майором Шкляром, гласила: "Сообщите фа-

милии зпт адрес ваших друзей зпт вашего имени посетивших Ха-

рина Владимира Григорьевича тчк адрес вашего отца".

     Радиограмма была вздорная, и понять что-либо из нее бы-

ло невозможно.   Какие друзья?   Почему они посетили деда?   Не

было у него никаких друзей.   То есть друзья,   конечно, были,

но   никого он не просил навестить деда.   И адреса отца он не

знал,   хотя бы потому, что никогда в жизни его не видел. Мо-

жет,   перепутал что-нибудь Степаныч? Было жарко, душно, и он

уже привык к постоянно мокрому лбу, к капелькам едкого пота,

который то   и дело затекал в глаза.   А тут еще этот дурацкий

запрос.

     Он пошел   в   радиорубку.   Степаныч собрал себе какой-то

особенный кондиционер, и в рубке было прохладно. Штурман по-

чувствовал, как привычный пот на лбу начал высыхать.

     - Степаныч,   - сказал он и протянул радисту   листок,   -

ты, старик, в своем уме?

     - Я, старик, в своем уме, - сказал радист и почесал ры-

жую пиратскую бороду.

     - А что это значит?

     - Грамоте знаешь?

     - Маленько.

     - Ну и читай тогда. Что написано - то и значит.

     - А ты не ошибся?

     - Фирма   веников не вяжет,   штурман,   - надменно сказал

радист. - Не было еще случая, чтобы старик Степаныч что-либо

напутал.

     Было старику Степанычу двадцать девять лет,   и гордился

он своей профессией необыкновенно.

     Замполит, с которым штурман решил посоветоваться   -   на

судне все равно все все знают, - неопределенно пожал плечами

и сказал:

     - М-да, неприятная история...

     - Неприятная?   - изумился штурман.   - Почему?   - Обычно

добродушное, какое-то домашнее лицо замполита как бы отодви-

нулось от него, и пала на него неуловимая официальная отчуж-

денность,

     - Не знаю,   Александр Семеныч,   это   вам   лучше   знать.

Дружки-то ваши.

     - Да вы что,   Алексей Иваныч,   какие дружки? Никого я к

деду не посылал, это какая-то ошибка.

     Замполит хмыкнул, и лицо его еще дальше отодвинулось от

штурмана, как в трансфокаторе, хотя с места он не сдвинулся,

да особенно в крошечной каютке и двигаться   было   некуда.   И

написано на нем было ясно,   словно буквами: конечно, все так

говорят.

     - Какая ж ошибка,   запрос ясный.   Ограбление, наверное.

Вы вспомните, может, кому и рассказывали про дедушку.

     - Ну,   может,   кому-нибудь и рассказывал, дед у меня...

Его пьесы раньше во многих театрах шли...

     - Состоятельный,   значит, человек. Было, видно, чем по-

живиться.

     - Да он же в Доме ветеранов.

     - Тем более.

     - Что тем более?

     - Некрасивая история.   Мы, конечно, пока ничего не зна-

ем,   но бросает это тень на весь экипаж. И чего ты так смот-

ришь кусаче? Не нравятся мои слова?

     Штурман хотел   было крикнуть:   да что вы несете,   какая

тень, при чем тут экипаж, вы ж ничего не знаете, но он чувс-

твовал   между собой и замполитом какой-то стеклянный барьер,

как в медрегистратуре, и никакие его слова сквозь этот барь-

ер все равно не пройдут. И поднялся в нем невесть откуда, из

каких душевных отстойников,   страх,   знобкий гнусный   страх,

хотя бояться было нечего.   И не подозревал даже,   что есть в

нем такое дерьмо, унаследовал его, что ли, от своих предков.

Ведь   знал   же,   что   нужно было послать замполита подальше,

крикнуть ему: да замолчите же, глупый и злобный человек, ко-

го   вы пугаете нелепыми своими речами!   Другое,   слава богу,

ныне время.   И ничего бы с ним замполит не сделал,   и нечего

трепетать перед всяким дебилом.   А промолчал. И сказал крот-

ко:

     - Я сейчас же пошлю радиограмму.

     - А отец? - спросил замполит. - Отец тоже замешан?

     - Ничего не знаю.   Я своего отца никогда в жизни не ви-

дел. Мать разошлась с ним, когда мне было три месяца.

     - И ни разу не видел? - спросил замполит, и видно было,

что и этому он тоже не верит,   свинья. Это ж надо, чтобы так

у человека изменилось лицо:   обычно казалось оно изготовлен-

ным из вареной колбасы,   причем не за два   девяносто,   а   за

рубль   семьдесят,   а   сейчас скорее напоминало зачерствевший

хлеб.

     - Ни разу.

     - Ладно,   подождем,   что сообщат сказал замполит. - Иди

пока, работай.

     Семен Олегович   Данилюк   открыл дверь и молча уставился

на посетителя.

     - Простите,   вы Семен Олегович Данилюк? - спросил стар-

ший лейтенант Кравченко.   - Старший лейтенант милиции   Крав-

ченко.

     - Я Данилюк.   А в чем дело? - Он почесал полную волоса-

тую грудь под майкой. Лицо его тоже было полное и тоже воло-

сатое: бородка и усики с проседью.

     - У вас есть сын, Данилюк Александр Семенович, одна ты-

сяча девятьсот шестьдесят второго года рождения?

     - Сын?   - изумился Данилюк. - Как вам сказать... Навер-

ное.

     - Вы разрешите войти?   - спросил старший лейтенант. - А

то мы разговариваем через порог...

     - А...   да-да,   конечно,   -   пробормотал Данилюк.   - Вы

простите, я накину что-нибудь, а то...- Он впустил инспекто-

ра в прихожую,   исчез и тут же снова появился, натягивая че-

рез голову рубашку.   - Сын, вы говорите? - спросил он сквозь

рубашку.

     - Да.   Я хотел вначале выяснить,   ваш   ли   сын   Данилюк

Александр Семенович.

     - Данилюк,   вы говорите? - переспросил Данилюк, и видно

было по глазам,   что он старался выиграть время, чтобы сооб-

разить, что, собственно, от него хотят.

     - Да, Данилюк Александр Семенович.

     - Фамилия довольно редкая...

     - Шестьдесят второго года рождения.

     - Наверное, мой.

     - Наверное?

     - Видите ли,   я его видел...   так, так... угу, двадцать

четыре года назад. Было ему, наверное, месяца три.

     - И с тех пор ни разу не видели?   -   как-то   совсем   не

официально,   а по-домашнему, по-человечески изумился старший

лейтенант.   Изумился потому,   что вдруг представил себе, что

ему   бы   сказали,   что он двадцать пять лет не увидит своего

пузатого и сопливого Сергуню.   Мысль была настолько   нелепа,

что тут же выскользнула из его головы, не было ей там места.

     - Старший лейтенант, вы сказали?

     - Старший лейтенант Кравченко.

     - Не видели вы моей тогдашней жены, матери этого... сы-

на.   Свирепая особа.   Узнала, видите ли, что я, так сказать,

поддерживал некоторые отношения с ее приятельницей,   и   бац!

Все.   Как отрезала.   - Он незло ухмыльнулся. - Взрывоопасная

женщина.   Но горда,   горда!   Мало того, что на развод тут же

подала,   сказала:   "Прошу вас никогда ребенка не видеть".   -

"Как так,   - говорю, - я же отец". - "Если вы забудете о на-

шем   существовании,   я   тут же напишу заявление об отказе от

алиментов".   Ну, я и написал. Запродал, так сказать, сына на

корню.   Что вы так смотрите на меня?   Шучу, шучу, конечно. А

если серьезнее,   молод был, глуп... Ах так, думаю, пожалуйс-

та.   Не нужен я - прошу,   силь ву пле. И, честно говоря, до-

вольно быстро забыл о мальчонке. Сэкономил, наверное, за во-

семнадцать   лет тысяч двадцать на нем,   но,   как видите,   не

разбогател. - Он обвел глазами переднюю, в которой на вешал-

ке висели несколько курток и плащей.   Темно-красные, в узкую

желтую полоску,   обои кое-где отстали и   плавно   пузырились.

Данилюк   вздохнул.   - Так что там мой абстрактный сын натво-

рил?

     - Абстрактный?

     - А какой же? Не сын, а абстрактная величина. Бином Нь-

ютона.

     - А...   да ничего. Он штурман дальнего плавания. Где-то

он сейчас около Гонконга.

     - Гонконг, говорите, - оживился Данилюк, - гм... может,

мне по-райкински напомнить о себе? Знаете, был у Райкина та-

кой номер, человек карточки детей перебирает, путает их. Шу-

чу, конечно. Ну а что же тогда...

     - Скажите, Семен Олегович, к вам в последние дни Влади-

мир Григорьевич не заезжал?

     Старший лейтенант видел уже,   что это очередная пустыш-

ка,   что никакого Харина тут нет и быть не могло, но порядок

есть порядок.

     - Владимир Григорьевич?   - Данилюк выпятил нижнюю губу,

поднял глаза к потолку, посмотрел на линялый желтый потек на

нем и покачал головой. - А кто это?

     - Ваш...   этот... - старший лейтенант всегда путал зятя

с тестем и прикидывал в таких случаях, что зять это молодой.

- Ваш тесть.

     - Тесть, тесть... Это что, отец жены?

     - Угу.

     - Господь с вами. А что, старик еще жив?

     - Да.

     - Скажите,   пожалуйста,   кто бы мог подумать... Старцу,

наверное, под сотенку подвалило. А... его дочь?

     - Она   погибла   в   автомобильной катастрофе в семьдесят

седьмом году.

     - Ска-а-жите, пожалуйста, кто бы мог подумать, интерес-

но,   зачем ей это понадобилось... Ирония судьбы или с легким

паром.

     - Простите за беспокойство, - сказал старший лейтенант.

- До свиданья.

     - Ирония судьбы,   - еще раз повторил Данилюк ч с остер-

венением   поскреб грудь под рубашкой.   - С легким паром.   То

есть, я хотел сказать, до свиданья.

     Дверь щелкнула многоголосо, сразу несколькими замками.

     Старший лейтенант вышел на улицу.   В   голове   кругилась

глупость: если за восемнадцать лет он сэкономил двадцать ты-

сяч, а алименты - двадцать пять процентов зарплаты,   сколько

этот   тип зарабатывает?   Вот какие задачки надо в задачниках

печатать, а не гектары с тракторами.

     Но это задачка пустяковая,   не говоря уже, что никому и

не нужная.   Тем более выходило не так уж и много,   рублей по

сто в месяц.   Хотя нет, много, это же только четверть, выхо-

дит,   значит,   по четыреста в месяц этот хмырь   зарабатывал.

Интересно,   где такие деньги платят. Ладно. Где старик - вот

это задача.   Радиограмма с "Паустовского" гласила, что ника-

ких друзей внук Владимира Григорьевича к деду не посылал. Но

они приходили,   это факт.   Приходили и увели куда-то его, да

так, что никто их не видел. Словно испарились. Он увидел пе-

ред собой майора.   Майор вздохнет тяжело,   поглядит хмуро   и

скажет:   ладно,   так и напиши:   испарился, мол. А что делать

еще? Где искать? Ждать, ждать надо. Объявится в конце концов

старик, в каком-нибудь виде да объявится.

     Объявился Владимир   Григорьевич   только   через    десять

дней,   причем так же неожиданно, как исчез. Ефим Львович шел

в библиотеку узнать,   не вернули ли "Новый мир" с романом, о

котором все говорили,   и вдруг увидел перед собой в коридоре

Харина.

     Все эти   дни думал он о старом приятеле.   Сначала каза-

лось ему,   что вот-вот появится он,   откроет дверь и скажет:

"А вот и я",   но к исходу вторых суток начал терять надежду.

Понимал,   знал, что не может Володя быть в живых. Что ж, еще

одно   попадание в тающую шеренгу друзей,   родных и сверстни-

ков. Если и не привыкать он начал к этим попаданиям - трудно

к   такому   привыкнуть,   - то давно уже научился воспринимать

взмахи косы костлявой со стоическим   спокойствием.   Что   де-

лать...

     И вдруг,   когда уже совсем было примирился   с   потерей,

увидел Владимира Григорьевича.   Как шел - так и остановился,

как будто на стену наткнулся.

     Никогда и   ничему   в   жизни   Ефим   Львович давно уже не

удивлялся,   потому что за свои семьдесят два года видел   все

или почти все, включая шестнадцать снятых художественных ру-

ководителей театра и двадцать одного директора   -   подсчитал

как-то бессонной ночью,   - но на этот раз даже оторопел,   уж

не привидение ли перед ним в прохладном полутемном   коридоре

с салатного цвета стенами и вытертой ковровой дорожкой.

     Привидение было знакомым и незнакомым одновременно.   То

есть это был безусловно Владимир Григорьевич,   и одет он был

все в ту же вельветовую свою пижамку, но какой-то загорелый,

помолодевший, словно вернулся из отпуска.

     Владимир Григорьевич улыбнулся, засмеялся мелко, весело

и одновременно смущенно,   раскрыл широко объятия,   в которые

художник вплыл не без некоторой опаски.   Был он, разумеется,

убежденным   диалектическим материалистом - на том был воспи-

тан,   - но приготовился тем не менее, сжался внутренне, ожи-

дая,   может, пройти сквозь Владимира Григорьевича, поскольку

привидения,   как известно,   суть предрассудок. Но не прошел,

уперся грудью в грудь, почувствовал руки драматурга на своей

спине и сам заключил старого товарища в   объятия.   Пахло   от

Владимира Григорьевича не так,   как обычно, стойким и кисло-

ватым лекарственным запахом,   а солнечным теплом, как пахнет

арбуз на бахче, ветром и чем-то неуловимым, но приятным.

     - Володя,   - только и мог он пробормотать, зашмыгал но-

сом   и почувствовал,   что и коридор,   и Харин начали расплы-

ваться. Что-то уж больно слезлив он стал, к чему бы это?

     - Фима,   друг,   как ты?   Как Анечка? - спросил Владимир

Григорьевич так,   как будто ничего необыкно венного не прои-

зошло, просто вернулся он, допустим, из командировки.

     - Да все нормально, но... мы уже совсем решили, что...

      - Что я... тово?..

     - И не... тово, как ты выразился, и не не тово... Где ж

ты был?

     - У знакомых,   то есть, правильнее сказать, у родствен-

ников, - как-то неопределенно и совсем не похоже на себя хи-

хикнул Владимир Григорьевич.

     - Ну, ты даешь, - покачал недоверчиво головой художник.

- Тебя все ищут, Юрочка с лица спал, Анечка ходит с опухшими

глазами, старший лейтенант Кравченко снимает со всех показа-

ния, посылает радиограмму твоему Сашке на край света, а ты -

у знакомых и родственников! Ты что, позвонить не мог?

     Ефим Львович знал, что следовало ему возмутиться, пото-

му   что это действительно было невероятным свинством со сто-

роны Володи,   знал, что не следовало так легко прощать людей

за бездумный эгоизм, но никак не мог он наскрести в себе не-

годования,   расплывался вместо гнева в неудержимой улыбке   и

смаргивал с глаз непрошеные слезинки.

     - Да, конечно, - повесил голову Владимир Григорьевич, -

ты прав, Фимочка, нехорошо получилось, но, понимаешь... - Он

вздохнул. - Так уж вышло...

     - Что ж я стою, старый дурак, ты кого-нибудь уже видел?

     - Не-ет.

     - И дуэт не видел?   Они,   по-моему, в своей ложе у про-

ходной.

     - Нет.

     - Как же ты прошел?

     - Так как-то...   - Владимир Григорьевич виновато развел

руками и улыбнулся смущенно. - Даже не знаю...

     - Иди   к себе,   а я побегу скажу Анечке и Юрию Анатоль-

евичу.

     Ефим Львович   ринулся   вперед,   а   Владимир Григорьевич

юркнул в шестьдесят восьмую комнату.   Невообразимо   знакомой

была она, эта комнатка, каждый квадратный сантиметр ее мебе-

ли, стен, пола, потолка изучен-переизучен, тысячекратно ощу-

пан был взглядом,   когда прикован был Владимир Григорьевич к

кровати,   от лошадиной морды,   подобие которой   образовывали

древесные   прожилки на правой дверце шкафа,   до еле заметной

трещинки в синей вазочке для цветов, что стояла на столе.

     И даже   вмятина   на застеленной постели Константина Ми-

хайловича - режиссер любил полежать - была   знакомо   четкой,

как форма для отливки.

     Что для молодого человека все эти детали?   Так,   ничего

не значащий пейзаж,   проносящийся за окном поезда. Его поезд

давно уже замедлил ход,   еле полз,   в любое мгновенье вообще

мог остановиться,   и любая никчемная трещинка на стене могла

стать последним образом уходящего мира.

     Когда он лежал после инсульта,   и глубочайшее тихое от-

чаяние намертво вцеплялось в него,   выдавливало из сердца   и

головы волю к жизни, когда впереди не было ничего, кроме не-

минуемого черного провала,   и непонятно   было,   зачем   идти,

когда все равно поджидает тебя эта бездонная пропасть; когда

не от кого было ждать спасательного круга - и бросить   неко-

му, и нет вообще таких кругов, - тогда помогала ему эта ком-

натка.   Лошадь косила на него одним глазом и, казалось, под-

мигивала: ничего,   старик,   ты дышишь - радуйся. Видишь тре-

щинку на вазе - значит, жив, и будь за это благодарен.

     И поднимался,   поднимался   он медленно из темных глубин

депрессии,   мрак помаленьку истончался,   уходил,   и Владимир

Григорьевич   чувствовал,   как   кто-то одну за другой снимает

холодные гирьки с его сердца.   А когда   нашел   в   себе   силы

улыбнуться,   впервые   за   долгие   недели,   то сказал лошади:

"Спасибо".

     Лошадь не заржала, но, казалось, понимающе кивнула.

     Все было донельзя знакомо - многомесячным   служила   для

него   эта комнатка миром,   и вместе с тем приобрела она сей-

час, после возвращения оттуда, налет нереальности. Не целым,

замкнутым миром она была,   а лишь крохотной частицей большо-

го, настоящего мира.

     - Во-ло-денька! - раздался крик, и от двери к нему мет-

нулась    Анечка,    обняла    своими    легкими    лапками.     -

Во-ло-день-ка, ми-лый, - не то причитала, не то всхлипывала.

     Она прижалась к нему, мотала оранжевой своей головой, и

были эти простые движения удивительно красноречивы:   нет, не

может быть,   не отдам,   нет. Щекочущая, томительная, забытая

нежность   сжала его сердце.   Он положил осторожно руки на ее

худые костлявые плечики и поцеловал в волосы,   стараясь   по-

пасть в двигавшуюся цель.

     Анна Серафимовна,   Анечка,   смешная    девочка-старушка,

круглые глазки, представляете, мальчики, - если б знала она,

что и вернулся-то он в основном из-за нее... Ну, может, и не

в основном,   но тем не менее... И если б знала, где он был и

что за подарок для нее лежит в правом кармане его пижамы. Но

потом, это потом.

     - Володенька,   милый мой.   - Анечка отошла от   него   на

шаг,   чтобы   удобнее было смотреть на него.   Глаза ее влажно

сияли,   и улыбка медленно поднималась вверх   от   накрашенных

губ.

     - Анечка,   - прошептал он. - Анечка... - Всю жизнь имел

он дело со словами.   Это был материал, с которым он работал.

Выскакивали они из него легко,   будь то в   разговоре   или   в

стуке пишущей машинки,   пожалуй,   даже слишком легко подчас,

но сейчас он вдруг почувствовал, что не может нащупать в се-

бе нужных   слов,   чтобы донесли они до этой старушки-девочки

переполнявшие его чувства.   А может,   и не было вообще слов,

чтобы могли они точно выразить эту странную смесь, в которой

была и нежность,   и теплый огонек, что начинал греть его при

мысли   об   актрисе,   и   сожаление о чем-то,   и горький сухой

привкус старости.

     Она нашла на ощупь своей рукой его руку и несколько раз

провела ладошкой.   Удивительно,   как некоторые женщины умеют

чувствовать,   когда   нужно спрашивать что-то,   а когда нужно

промолчать. Он вдруг увидел своих родителей. Отец в расстег-

нутом кителе - он только что приехал с фронта, из своего по-

левого госпиталя, где был хирургом, целовал мать жадно, зап-

рокидывая   ее в своих руках.   А мать,   задыхаясь,   смеялась,

плакала и все бормотала:

     "Гри-и-ша..."

     А он и сестра,   на год   моложе   его,   смотрели   на   них

сквозь щелку неплотно притворенной двери, и было им смешно и

даже как-то стыдно,   что такие старые люди целуются, как ма-

ленькие.   Сколько же было этим старым людям тогда, за год до

революции? Лет по тридцать? Почти на полвека меньше, чем ему

сейчас. Боже, подумал он, неужели я действительно прожил та-

кую длиннющую жизнь,   это же невероятно -   семьдесят   восемь

лет!   Но невероятность и длина была только в цифрах,   потому

что никакой невероятной длины он не чувствовал: промелькнула

целая жизнь так быстро,   что не успел он ни в чем разобрать-

ся, ничего не успел понять...

     Они услышали легкий кашель,   и Анечка пугливо отскочила

от него.

     - Простите, - сказал Юрий Анатольевич, - я не знал...

     - Доктор,   - сказал Владимир Григорьевич,   - Юрий   Ана-

тольевич... Юрочка... - Он произнес слово "Юрочка" машиналь-

но,   спутал на мгновение поток слов в голове с речью и   сму-

тился было,   но Юрий Анатольевич,   казалось, ничего не заме-

тил.   Он улыбался светло, и губы никак не могли занять опре-

деленного положения: и так складывались, и эдак.

     - Умница, - сказал Юрий Анатольевич.

     - Умница? Это я-то?

     - Вы. Вы очень хорошо сделали, что вернулись. - Он нес-

колько   быстро моргнул и шумно высморкался в красный платок.

- Здесь все-таки уход...

     Уход... Если   бы они только знали,   что такое настоящий

уход...   Разве в этом дело, разве ради ухода он вернулся сю-

да?   И если б знали они,   что променял он на встречу с ними.

Может,   он и безумен, что сделал такой нелепый выбор. Навер-

няка безумен,   если позволил маленькой гирьке перевесить ог-

ромный сияющий груз,   но человек - не   пробирная   палата,   у

каждого свой набор гирек и разновесов.   Собственно, этот на-

бор, наверное, и определяет личность, и составляет свое "я".

Владимир   Григорьевич   почему-то вдруг ясно увидел маленькую

деревянную подставку с несколькими бронзовыми гирьками, каж-

дая немножко больше соседней,   так, что образовали они нечто

вроде ступенек.   Где же стояла эта подставка?   А, конечно, в

столовой, на мраморной темной плите огромного буфета.

     Да, у каждого свой набор гирек.   И, стало быть, оранже-

вые   Анечкнны   волосики,   налитые доверчивой теплотой глаза,

робкое прикосновение ее руки,   Юрочка,   похожий на   большого

ребенка,   когда крадется по коридору в комнату старшей сест-

ры, вездесущий   художник   Ефим   Львович,   сосед   Костя,   чьи

вспышки   беспричинного гнева только он умел погасить - стало

быть,   в его палате мер и весов они перевешивают все осталь-

ное.   А может, и не безумен он. Разве не научило его его пу-

тешествие,   что никогда не нужно торопиться прихлопывать че-

ловеку на лоб самоклеющиеся ярлыки: дурак, сумасшедший.

     - Как вы себя чувствуете? - спросил Юрий Анатольевич.

     - Слава богу, на ногах.

     - Вы без палочки?

     Владимир Григорьевич   привычно потянулся было левой ру-

кой за палочкой,   но вдруг с нелепым испугом сообразил,   что

оставил   ее   там,   откуда   ее уже не вернуть.   Тоже потеря -

трехрублевая аптечная палочка.

     - Как видите.

     - Молодец. Зайдите потом как-нибудь, измерим вам давле-

ние.   Я побегу.   Нужно директору доложить,   в милицию позво-

нить.   Кстати,   вернулись вы вовремя, потому что уже собира-

лись поселить на ваше место другого. Сами знаете, какая оче-

редь сюда.

     Убежал Юрочка и не спросил даже, где он был. По-разному

выражают люди свою привязанность.   Одни   простирают   руки   и

восклицают:   ты для меня весь мир! А другие промолчат, разве

что спросят, какое у тебя давление.

     И Анечка   почувствовала   безошибочным своим женским ню-

хом,   что сейчас ему лучше остаться одному,   и Костя   сидел,

наверное, где-нибудь в саду и вспоминал, сколько будет семью

шесть, и Владимир Григорьевич занял свое любимое место у ок-

на. То место, откуда совершал свои смиренные путешествия при

помощи бинокля.   Если б сказал ему кто-нибудь   тогда,   когда

дрожали   в   окулярах   нежные резные листики молодой крапивы,

что вскоре совершит он совсем другое путешествие,   путешест-

вие,   о котором не только друзьям рассказать трудно, которое

ему самому уже сейчас, через час после возвращения, начинает

казаться невероятным,   он не поверил бы.   Да что не поверпл,

он бы даже плечами не пожал,   мало какую глупость   сморозить

можно.   Он сунул руку в карман пижамной куртки и вытащил не-

большой жесткий прямоугольник. На плотном картонном листке с

нарочито неровными краями напечатано было по-английски, ста-

ромодным, в завитушках, шрифтом: Daniel Dunglas Home. И рос-

пись чернилом через всю визитную карточку.   Торопился владе-

лец карточки, автограф получился размашистым, даже кляксочка

маленькая сорвалась с гусиного пера.   Анечка оценит сувенир.

Поверит?   О,   она-то как раз поверит.   Она не загородит путь

чуду   ни крестным знаменем,   ни научным шлагбаумом.   Анечка,

милый друг...

     А главный   сувенир   придется спрятать,   никто не должен

его видеть.   Он обещал никогда никому ни при   каких   обстоя-

тельствах не показывать его. Он вытащил из кармана карточку,

небольшую карточку девять на двенадцать. Она упруго пружини-

ла в руках, и смотрели с нее на него лица: его, морщинистое,

и юные лица Сони и Сергея. Все трое улыбались. Карточка сия-

ла,   испускала ярчайший свет, и улыбки не были неподвижными.

Он смотрел на фотографию и видел, как они поворачивали голо-

вы,   видел, как Соня провела рукой, поправила густые волосы,

как Сергей почесал нос,   как он сам крутит головой, не зная,

на кого смотреть.

     - Соня, - прошептал он.

     Девушка на   фото повернула голову,   посмотрела на него,

не на него, стоящего на фотографии рядом, а на него, сидяще-

го   сейчас   у   окна в комнате номер шестьдесят восемь в Доме

ветеранов,   улыбнулась светло, нежно и печально и прошептала

явственно:

     - Дедушка...

     Никто никогда не должен был видеть эту фотографию, сде-

ланную в двадцать втором веке.

     Директор, как всегда,   промолчал,   когда ему доложили о

возвращении блудного деда,   покивал только   головой,   причем

неясно было,   что он этими кивками хотел сказать.   В милиции

попросили,   чтоб написали им бумагу, а то висит на них Харин

В.   Г.   Обитатели же Дома пришли, не сговариваясь, к выводу,

что лучше Владимира Григорьевича   не   расспрашивать,   потому

что,   как   заметил веско и многозначительно Иван Степанович,

после инсульта это бывает.

     - Что   бывает?   - спросил Ефим Львович,   которому поче-

му-то стало обидно за товарища.

     - Выпадение памяти. Ам-не-зия.

     Слово было солидное,   ученое, обидеться на него было бы

глупо, тем более что дуэт согласно подтвердил:

     - Он не помнит, - сказала Рита большая.

     - Ему кажется, что он никуда не исчезал.

     И все равно неприятен ему был этот надутый величествен-

ный индюк со своим апломбом. Спроси его, который час, он те-

бе ответит так,   как будто одолжение делает,   как будто один

он знает тайну времени,   один он к ней допущен,   и только по

доброте своей готов снисходительно ею поделиться.

     На третий   день   после возвращения Владимир Григорьевич

сидел с Анечкой на их любимой скамейке. Анечка привычно вор-

чала,   что уже разгар лета,   а овощей дают мало, хотя Катька

ее говорит, на рынке всего прорва.

     Владимир Григорьевич в десятый, наверное, раз нащупал в

кармане визитную карточку, все никак не мог решиться. Что за

дурацкая   писательская привычка - относиться к своим поступ-

кам,   как к картинам в задуманной пьесе: так их прикидывать,

эдак,   примерять, искать связи с предыдущими эпизодами, пре-

дугадывать возможные следствия. Но ведь не пьеса же это, та-

кого и не придумаешь, тем более что фантастику Владимир Гри-

горьевич не любил и от реальности никогда не отрывался.   Ре-

альность, какая она б ни была, всегда казалась ему неизмери-

мо интереснее.   Тем более,   твердо сказал он себе, это ж ре-

альность.

     - Анечка,   - сказал он и достал   из   кармана   картонный

прямоугольник. - Вот, это вам.

     - Что это?   - спросила с любопытством Анечка,   беря ви-

зитную карточку.   - Ой, какая прелесть! Это же... такая ред-

кость! Это настоящая его визитная карточка? Где вы ее доста-

ли?

     - Да, Анечка, настоящая. А вот эта подпись его.

     - Настоящая подпись?

     - Да,   - Владимир Григорьевич глубоко вздохнул и   доба-

вил: - Он при мне расписался.

     - При вас?   - спросила Анечка,   и глаза ее стали совсем

круглыми.   И плыли в них ужас и сострадание. Она хотела было

что-то сказать,   открыла несколько раз рот, но не произнесла

ни слова.   Она все смотрела на него,   не отрываясь. Ужас уже

успел вытаять из глаз, осталось только сострадание и упрямая

решимость: что ж, меня и это не испугает...

     - Анна Серафимовна,- сказал Владимир Григорьевич, - бо-

юсь,   не надо быть большим физиономистом,   чтобы догадаться,

что именно сейчас у вас в голове. Так вот, милый друг мой, я

еще не сошел с ума,   во всяком случае не больше остальных, и

мистера Хьюма я действительно видел,   да что   значит   видел,

разговаривал с ним,   наблюдал за его невероятными трюками, и

если вы выслушаете меня, то сами сможете решать, правду ли я

говорю.

     - Володенька, милый, я ничего не хочу думать, вы здесь,

и слава богу...

     - Это длинная история,   и я не уверен, хватит ли у меня

пороху   рассказывать   ее несколько раз.   Поэтому я бы хотел,

чтобы,   кроме вас, были бы Ефим Львович и Юрочка. Поговорите

с ними, а?

     - Конечно.

     Анечка улыбнулась   и   кивнула   несколько раз одобряюще,

мол,   ничего, ничего страшного, пугаться нечего, и что бы он

ни   рассказал,   все равно она будет рядом с ним,   потому что

нельзя же менять отношение к человеку только из-за того, что

спутал он слегка фантазию и реальность.   Мало ли кто что пу-

тает...

     Сидели в   комнате   у   художника.   Сожитель его уехал на

несколько дней к сыну,   и никто им не мешал.   Владимир   Гри-

горьевич устроился в кресле,   Юрий Анатольевич подле него на

стуле, а Ефим Львович и Анечка на двух кроватях.

     - Давайте сразу договоримся, друзья: я ни в чем не хочу

вас убеждать. У каждого свой иммунитет к необычному. У одно-

го   он   работает исправно,   безжалостно накидывается на все,

что не укладывается в привычные рамки   привычного   опыта,   у

других толерантность,   выражаясь научно,   к чуду повыше. Так

что относитесь к моему рассказу   естественно,   не   насилуйте

себя.   Меня вы не обидите. И если скажете: этого быть не мо-

жет,   а потому и не было, я вас пойму. В отличие от вас, ко-

торые будут иметь дело лишь с моим рассказом,   я все это пе-

режил, сам видел, осязал, чувствовал, но все равно мотал уп-

рямо головой и повторял:   не может быть.   Так что к вам пре-

тензий у меня не будет, и ваш скепсис я заранее понимаю.

     И потом мне бы хотелось, чтобы вы в любой момент преры-

вали меня,   если у вас появятся вопросы. Тем более что расс-

каз предстоит долгий. Договорились?

     - Ты, Володя, торжествен, как на премьере, - усмехнулся

Ефим Львович.

     - Нисколько.   Хотя,   с другой стороны...   Ну-с,   ладно,

поскольку все на свете с чего-то начинается, эта история на-

чалась с того момента, когда ты, Фима, открыл дверь шестьде-

сят восьмой комнаты и сказал,   что ко мне пришли. Помню, что

разволновался я почему-то ужасно - все мои внутренние органы

запрыгали и задергались в каком-то шейке. Я потом думал, по-

чему это?   Ну,   наверное, тут и состояние мое, поправлялся я

ведь   после   инсульта безумно медленно,   издергался весь,   и

Анечкин рассказ о необыкновенном медиуме, и - самое главное,

наверное,   - то, что очень долго никто ко мне с Большой, так

сказать, земли не приходил. Некому. Ничего не поделаешь, го-

ворил я себе, одиночество - это плата за долголетие. Да еще,

бывает, с пеней. Признаюсь заодно, что задумывался не раз: а

стоит ли вносить такую высокую плату за такое прозябание...

     Владимир Григорьевич обвел глазами   слушателей:   Анечка

смотрела   на него с гордой полуулыбкой,   почти материнской в

своем бескорыстии, вот он какой. Но был в ее взгляде и некий

невысказанный   упрек:   как же можешь говорить такое,   если я

рядом? Как ты можешь говорить об одиночестве?

     Ефим Львович медленно и сладострастно облизывался, явно

предвкушая что-то интересное, от чего сизые губы его блесте-

ли, а Юрий Анатольевич украдкой смотрел на часы. Ничего уди-

вительного, в его возрасте набор развлечений побольше, чем у

них.

     - Юрий Анатольевич,   еще одно условьице. Если вам нужно

будет уйти,   не чувствуйте, бога ради, себя обязанным сидеть

здесь. Хорошо? - Врач кивнул, и Владимир Григорьевич продол-

жал:   -   Вошли   двое,   девушка лет двадцати пяти и такого же

возраста парень.   Уже потом,   т а м, я узнал, что не ошибся.

Соне действительно было тогда двадцать три года,   а Сергею -

двадцать пять.   Хотя все это весьма условно, если разобрать-

ся.

     - Что условно? - спросил Юрий Анатольевич.

      - Говорить сейчас,   в тысяча девятьсот восемьдесят шес-

том году,   что Соне двадцать три,   потому что родилась она в

две тысячи сто пятидесятом году, то есть, сейчас посчитаю...

через сто шестьдесят четыре года, если не ошибаюсь. - Влади-

мир   Григорьевич фыркнул и оглядел слушателей.   Ефим Львович

перестал облизываться,   сразу поскучнел и посерьезнел.   Анна

Серафимовна   начала было вздыхать,   но спохватилась,   забыла

сделать выдох и осталась на мгновение сидеть   надутая.   Юрий

Анатольевич медленно кивал,   прикидывая,   должно быть, какие

симптомы у рассказчика и к чему они лучше подходят.

     - Ладно,   не будем забегать вперед.   Ребята как ребята,

молоденькие,   свеженькие,   чистенькие, улыбчивые.

     Соня говорит:

     "Здравствуйте, я Соня, а это Сергей. Мы приятели вашего

внука, он попросил нас навестить вас".

     Но я, признаюсь, почти не слышал, что она говорила.

     - Почему? - спросил Ефим Львович.

     - Потому что,   если в те секунды,   что я ждал их   после

предупреждения   Ефима Львовича,   я волновался,   то тут я уже

вообще потерял голову.   Чувствую - что-то творится   со   мной

необычное. Как будто кто-то взял меня, как бутылку, и взбол-

тал. Все во мне перемешалось. Но главное ощущение - какая-то

огромная жалость, что ли, теплота, которую они оба излучали.

Смотрят на меня,   а во мне все от их взгляда переворачивает-

ся, щекотно так на сердце стало, одновременно печально и ра-

достно.   Что-то говорят они, а я почти не слышу, так я полон

был каких-то новых сильных ощущений.   Чувствую, тянет меня к

молодым этим людям,   в буквальном смысле этого слова.   Каза-

лось, еще минута, и поволочет меня неведомое тяготение к по-

сетителям,   какое уж тут внимание.   Я все-таки   не   мальчик,

больше трех четвертей века прошагал,   встречал на пути своем

разных людей.   Людей замкнутых, нейтральных, подобно некото-

рым инертным газам, ни в какие реакции с другими не вступаю-

щими.   Людей открытых, жадных до общения с себе подобными. И

прочих,   стоящих между этими флангами.   Но никогда, ни разу,

не чувствовал я, чтобы так тянуло меня к кому-нибудь...

     А потом Сергей говорит:

     "Владимир Григорьевич, мы вам апельсины принесли, вот".

     И протягивает мне пакет.   Увесистый такой по виду,   ки-

лограмма на два. Я протягиваю левую руку, чтобы взять пакет,

и вдруг соображаю,   что левая рука у меня больная,   слабень-

кая, что не удержу я такой груз. А Сергей тем временем пере-

дает мне пакет, и я непроизвольно разжал пальцы. Но пакет не

упал,   он остался висеть в воздухе.   Я понял,   что сплю, что

это какой-то удивительный по подробным деталям сон.   То есть

на сон все это было совершенно не похоже, но сознание услуж-

ливо подсказывало:   а наяву-то апельсины в воздухе не парят,

это ведь не "Союз" и не "Салют", а я не космонавт. И что са-

мое   удивительное   - это я уже потом,   вспоминая,   осознал -

особенно я не был поражен.   Мало того,   протянул опять руку,

все ту же, больную, и взял пакет. И опять-таки, с одной сто-

роны,   мозг фиксировал странность - взял больной рукой!   - с

другой   -   все   это вписывалось в общую сказочность,   чудес-

ность, необычность происходившего. Да и мысль о том, что все

это,   видимо, все-таки сон, служила как бы предохранительным

клапаном.

     Значит, взял   я   пакет   с апельсинами и начал поворачи-

ваться,   чтобы поставить пакет на   стол.   И   соответственно,

чтобы обеспечить телу опору,   уперся левой ногой, напряг ее.

И почувствовал, что и она тоже стала сильнее...

     - Поразительно, - пробормотал доктор.

     - Именно.   Я потому так подробно и описываю вам все эти

физиологические детали,   что они меня больше всего и потряс-

ли. А потом уже, когда гости мои ушли, я вдруг твердо решил,

что   все это действительно галлюцинации какие-то,   нельзя же

всерьез верить себе, что видел висящий в воздухе пакет с ма-

рокканскими   апельсинами.   Прими   это за реальность,   и весь

привычный мир тут же начнет рушиться.   Если пакет   с   марок-

канскими   апельсинами может вот так запросто висеть в возду-

хе,   то почему,   например,   в следующее мгновение в дверь не

постучат   и   не въедет в шестьдесят восьмую комнату Василиса

Прекрасная на сером волке.   Или почему не появится на   подо-

коннике щука и не скажет пофранцузски:

     "Миль пардон, мьсье Харин, загадайте ваше желание".

     И действительно, почему?

     И тут меня осенило:   вот же он,   решающий эксперимент -

надо протянуть больную руку и попробовать поднять пакет. Что

вам сказать, друзья? Представьте себе, что играете вы в кар-

ты, ставка огромная, вам сдали карты, и вы медленно-медленно

сдвигаете их, чтобы посмотреть, что у вас, и сердце бухает и

замирает одновременно.   А здесь ставочка,   как вы понимаете,

побольше была, чем, допустим, заложенное именьице или тройка

с бубенцами.   Потому что, если все это мне померещилось, то,

значит, тронулся я уже. Сегодня кажется, что апельсины лета-

ют, а завтра заложу руку за борт пижамной куртки и потребую,

чтобы обращались ко мне "сир",   потому что я Наполеон   Бона-

парт.   Или там Александр Македонский. Это уже детали. Протя-

нул руку,   сжал пальцы, чувствую - сжал! - и поднял пакет. С

трудом, конечно, но поднял. Все относительно. Поднял два ки-

лограмма, а на глазах слезы, будто мировой рекорд установил,

и   на   штанге   бог весть сколько чугунных блинов понавешено.

Выходит, еще в себе...

     Сижу обессиленный от эмоций,   опустошенный, счастливый,

встрепанный и думаю:   так что же это все-таки такое?   Нельзя

же так буквально в одночасье начать поправляться...

     - Нельзя,   - кивнул Юрий Анатольевич. - Хотя все так. Я

тоже не мог поверить своим глазам. Помните, как вы даже при-

седание сделали?

     - Как же не помнить, я это все десятки раз через память

пропускал, и так, и сяк, и в замедленном повторе. Объяснений

никаких серьезных у меня не было. Хоть Анечка и рассказывала

нам до этого о Хьюме...

     - Кто это? - спросил Юрий Анатольевич.

     - Медиум.   Он жил в девятнадцатом веке и демонстрировал

всяческие чудеса, - сказала Анечка и посмотрела вопроситель-

но на Владимира Григорьевича,   мол,   сказать ли   о   визитной

карточке.

     Владимир Григорьевич едва заметно покачал головой.

     - Угу,   - сказал Юрий Анатольевич, и по лицу его видно,

что слово "медиум" пришлось как   нельзя   кстати.   Оно   сразу

ввело рассказ в привычную систему координат. Появилась точка

отсчета.   Медиумы, как известно, проходимцы. Столоверчение и

вызов духов - развлечение для скучающих дам.   И весь рассказ

Владимира Григорьевича сразу превратился в   занятную   байку.

Но ведь улучшение действительно было фантастическим, одернул

он себя,   но тут же возразил: ну и что? Кто знает, какие ре-

зервы таятся в нас?   Сколько было таких случаев, когда врачи

приговаривали к одному,   а больные поступали наоборот и выз-

доравливали.

     - Пробыли ребята у меня минут пятнадцать и, уходя, пре-

дупредили,   что зайдут еще раз, если я, конечно, того желаю.

Я,   как вы понимаете, сказал, что буду ждать их с нетерпени-

ем.   И ждал не только что с нетерпением, сгорал от волнения,

словно чувствовал, что сулит их второй приход нечто куда бо-

лее необычное,   чем повиснувший в воздухе пакетик с апельси-

нами.   Готов я уже был поверить во все. Человек я по природе

довольно   скептический.   Если можно во что-то поверить или в

чем-то усомниться,   мне всегда естественнее было усомниться.

Если мне говорили,   допустим,   что некто написал потрясающую

пьесу,   я внутренне усмехался: так уж и потрясающую. У Икса,

говорят,   собака ума невероятного, только что высшую матема-

тику не знает.   А я уверен,   что ловко стаскивает колбасу со

стола.   Я   вам   специально   примеры   пребанальнейшие привел,

просто чтобы подчеркнуть, что излишней восторженной доверчи-

востью никогда не страдал. Но эти ребята скепсис мой напрочь

уничтожили. Готов был ко всему.

     Пришли они через день.   Так же смотрят на меня непонят-

но. Соня - эта девушка - говорит:

     "Владимир Григорьевич, вы, наверное, обратили внимание,

что прошлый раз мы с Сережей вели себя... не совсем обычно?"

     Я забыл   вам   сказать,   друзья,   что оба они говорили с

легким каким-то акцентом,   и у девушки получилось не   "обыч-

но", а "обично".

     "Да, конечно, - говорю я. - Еще бы! Когда в воздухе ви-

сит пакет, а я чувствую необычный прилив сил, этого не заме-

тить нельзя".

     "А... это... - пожала плечами Соня. - Это пустяки. Не о

том речь".

     "Пустяки?! - вскричал я. - Хороши пустяки!"

     "Но это и действительно пустяки,   - улыбнулся   белозубо

Сергей, - смотрите". - И поднял меня в воздух.

     - Как поднял? - спросил Ефим Львович.

     - Так и поднял.   То есть я не могу утверждать,   что это

он меня поднял, я могу лишь сказать, что вдруг начал медлен-

но   подниматься к потолку.   Я в первое мгновенье даже не по-

нял,   что это я двигаюсь.   Мне показалось, что я на месте, а

комната, как лифт, начала опускаться.

     Я поднял руку и уперся в потолок.   Я провел по   потолку

пальцами,   посмотрел, есть ли пыль. Пыль была. Почему-то мне

это было необыкновенно важно. Как будто не было в ту секунду

для меня более важной вещи,   чем определить, есть ли пыль на

потолке.   Удивляться я уже не мог, объяснений никаких не бы-

ло,   в сон я больше не верил, страха не было, и вдруг сразу,

толчком почувствовал я озорное   веселье:   ничего   не   боюсь.

Пусть несут меня чудеса,   как ветер - детский шарик. Сравне-

ние, заметьте, было не случайным - я ведь и висел под потол-

ком, как детский шарик.

     Сознание наше,   милые мои   друзья,   устроено   так,   что

предпочитает   вцепляться   в мелкие детали,   когда не в силах

объять всю картину. А была такой деталью сначала пыль, а по-

том то, что пока я покачивался под потолком, семидесятивось-

милетний морщинистый детский шарик, с ноги моей по всем пра-

вилам всемирного тяготения упала тапка.   Это уже было совсем

вздором: если я вдруг потерял вес, то почему не потеряла вес

тапка? И если одежда и обувь продолжали что-то весить, поче-

му они не тянули меня вниз?   Чепуха эта   была   какая-то   уже

совсем разухабистая.

     "Простите", - сказал Сергей,   и тапка поднялась с пола,

всплыла ко мне.

     Я захохотал, как дитенок, которого щекочут, Сергей зас-

меялся вместе со мной,   и я плавно опустился на пол, держа в

руке тапку.   И знаете,   о чем я думал в это мгновенье? Ни за

что не угадаете: совсем стоптались мои старые тапочки, думал

я, надо бы купить новые.

     Привычный мир строгих законов и запретов рухнул.   Я был

готов ко всему.   Если бы вдруг в окно влетел директор нашего

Дома ветеранов Пантелеймон Романович с рожком в руке и прот-

рубил первые такты, скажем, Сороковой симфонии Моцарта, я бы

нисколько не удивился.   Я сдался. Легко и с душевным весель-

ем.   Я не стал похож на ребенка,   я был ребеночком в эти се-

кунды, не знающим, что реально, что нереально, что возможно,

что невозможно.

     "А ведь я о другом говорила, - сказала Соня. - Я другое

имела в виду. Мы ведь вас обманули..."

     Я замер,   сжался, ожидая удара. Летел в веселом озорном

полете и вдруг шмякнулся в холодное   липкое   болото.   Сейчас

выяснится,   что все это фокусы,   гипноз,   иллюзион какой-ни-

будь, галлюцинации.

     "Обманули?" - тупо повторил я.

     "Да. Но мы боялись... Сразу..."

     "В чем же? - вскричал я. - В чем же вы обманули меня?"

     Я их ненавидел. Поманили старого идиота, заморочили ду-

рацкими фокусами седую глупую голову, а он уж и руки развел:

готов лететь в небо.   А вместо неба тебя мордой об стол, ишь

ты,   старый дурак,   канарейкой себя вообразил. Вы и предста-

вить себе не можете,   милые мои друзья, какую горечь испытал

я в это мгновение,   какое мучительное похмелье. Из сказочных

чудесных грез назад в немощную старость...

     Извините, друзья мои, за банальную сентенцию, но все мы

готовы простить многое, но только не обманутое доверие. Пом-

ню,   я когда-то в молодости в каком-то учебнике прочел,   что

Отелло двигала не столько ревность,   сколько обманутое дове-

рие.   Ну,   я,   конечно,   на Соню не бросился,   все-таки я не

мавр, тем более что она посмотрела на меня виновато и сказа-

ла:

     "Александр Семенович вовсе не посылал нас к вам, это мы

придумали".

     В смятении я уже совсем было потерял остатки разума.

     "Какой Александр Семенович?"

     "Как какой, ваш внук".

     "А... А... кто же вы? Почему вы... пришли ко мне?"

     "Понимаете, - замялась девушка,   - вообще-то мы   пришли

из-за Александра Семеновича.   Точнее,   из-за письма, которое

вы ему написали. Я случайно нашла его вложенным в старую од-

ну книгу, прочла и... Словно услышала призыв о помощи, слов-

но руки увидела протянутые.   Так сжалось у меня сердце,   чи-

таю,   перечитываю,   а на глазах слезы. Там фраза такая есть:

милый Сашенька,   прости, что жалуюсь, но ты ведь одна у меня

на белом свете родная душа..."

     Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

     "Простите, - говорю, - Соня. Это действительно из моего

письма, но никуда я его не отправил,   хотя надписал даже ад-

рес на конверте. Перечитал письмо " решил, что некрасиво мне

гак жалостливо писать... Оно и сейчас в тумбочке лежит".

     "И все-таки   он его получил,   - как-то грустно и кротко

сказала Соня.   - И я прочла его спустя сто восемьдесят   семь

лет после того, как вы его написали".

     Милые мои друзья,   я вам уже раз десять, наверное, пов-

торил,   что перестал в те минуты чему-либо удивляться.   Нет,

неправда это.   Как ни был мой бедный маленький разум анесте-

зирован   всем   происшедшим,   этого апперкота он выдержать не

мог и отключился в глубоком нокдауне. Нет, упасть я не упал,

даже сам был себе рефери.   Считаю про себя:   раз,   два, три,

четыре...   При счете пять собрался, поднялся, фигурально вы-

ражаясь,   хотя   был,   пользуясь   опять же боксерским языком,

грогги.

     "Машина времени?"   -   с трудом прокаркал я,   потому что

голос меня не слушался.

     "Ну, насчет машины - это разговор особый,   но мы пришли

к вам из будущего.   Я ваша... - Девушка наморщила прекрасный

свой лобик, зажмурила глаза, губы ее что-то беззвучно шепта-

ли,   и она загибала пальцы на руке.   - Я ваша... прапрапрап-

равнучка. А вы, стало быть, мой прапрапрапрадед".

     Что я мог сказать?   Я сказал себе словами соседа   моего

Константина Михайловича:   абер дас ист ни-и-чеево-о... А что

я еще мог себе сказать?   Здравствуй, детка, давненько что-то

я тебя не видел. Так, что ли?

     Должно быть,   от этого карканья лицо у меня стало таким

глупым, что Соня вдруг кинулась мне на шею и начала целовать

меня.

     "Дедушка, - шептала она. - Вы не один на белом свете...

ты не один. Когда я прочла письмо... твое... так мое сердеч-

ко сжалось, от любви, жалости, состраданья, что говорю Сере-

же:   хочу посетить прапрапра...   Сережа - младший   хроноско-

пист,   они как раз занимаются временными пробоями.   Он гово-

рит:

     "Ты знаешь, что значит твое имя?"

     "Ну?" - говорю.

     "Софья - мудрость.   А ты говоришь глупости.   Ты же зна-

ешь,   каких энергетических затрат требует пробой. Каждое пу-

тешествие во времени обсуждается Советом".

     "Я понимаю,   - говорю, - но дедушка один в Доме ветера-

нов. Ему плохо. Он зовет внука, а внук далеко",

     "Ты взрослый человек, Соня, я не имею права".

     При этом   рассказе Сережа смотрел на Соню с восхищенной

улыбкой, и видно было, что он действительно любит ее.

     И чуточку, капельку успокоила меня эта улыбка, как буд-

то хоть что-то увидел знакомое в невероятном калейдоскопе. И

в двадцать втором веке влюбленные,   оказывается,   смотрят на

возлюбленных точно так же, как и мы...

      "Сереженька, - продолжает Соня,   - я понимаю, что нель-

зя, но я не могу... И без твоего дурацкого пробоя сердце мое

пронзило время, и я чувствую, понимаешь, чувствую его одино-

чество... Что тебе сказать, дедушка, Сережа никогда еще ни в

чем мне не отказывал, и я... и мы здесь".

     Что я мог сказать, друзья мои? Вы спросите: а ты верил,

что они прямо из будущего?   Не знаю.   В эти минуты время пе-

рестало быть неудержимым прямым потоком.   Оно вдруг предста-

вилось   мне   похожим   на наши неторопливые,   петляющие милые

русские речушки,   которые иногда такие излучины закладывают,

что   перейти   от одной протоки до другой - метров двести,   а

проплыть для этого нужно двадцать километров.

     "Дедушка, дедушка,   -   продолжала Соня,   - не оставайся

тут".

     "А... куда же мне деться?" - глупо спросил я.

     "Пойдем с нами".

     "Куда?" - еще глупее спросил я.

     "К нам.   Туда". - При этом она почему-то кивнула на ок-

но, как будто приглашая меня вылететь с ними н сесть на вет-

ку дерева.

     "В будущее?" - переспросил я.   И верил я, и не верил, и

оттягивал время, что угодно готов был спросить: который час,

а   где   вы остановились,   а чем заплатили за апельсины.   Что

угодно, только оттянуть решение, потому что было оно громад-

ным,   непосильным,   невозвратным.   Да, конечно, в те секунды

казалось оно мне невозвратным.

     "Да, дедушка, да, к нам, - прошептала Соня. - Ты не бу-

дешь одинок с нами, не будешь немощен и стар".

     Прошептала и   замолкла.   И смотрели они на меня - она и

ее спутник - терпеливо и торжественно.   Понимали,   наверное,

какая буря бушевала в моей старенькой душонке.   Такие порывы

ветра и крепкую новую постройку могли бы   потрепать   основа-

тельно,   а с ветхого домишки и вовсе крышу сорвать,   если не

унести целиком.   Это только   мы,   литераторы,   испокон   века

распространяем миф,   будто люди думают связно и логично.   На

самом деле и при нормальных обстоятельствах мысли   наши   бе-

гут, скачут, крутятся, толкаются, как овцы в загоне. А тут -

вы только представьте на минуточку, что я должен был решить.

И   неслись   на дьявольской бешеной карусели какие-то обрывки

образов, фраз, эмоций. Какие-то благостные пейзажи пролетали

перед моим мысленным взором,   люди в белых свободных одеяни-

ях,   только что без крылышек и арф, и я сам в таком же снеж-

ном хитоне.   То ли иду,   то ли плыву в теплом воздухе. И Дом

наш,   все мои друзья,   милые друзья,   неспешные разговоры на

скамеечке,   какое давление,   как дети,   что внуки,   в Париже

террористы опять бомбы   взрывают.   Комната   своя,   последнее

пристанище. И опять вы, друзья мои, отрада моя и опора, про-

носились перед моим мысленным взором.   Их-то как остановить?

И с Сашкой,   с внуком,   как расстаться?   Проплыл передо мной

его "Паустовский",   а на палубе Сашка   с   биноклем   в   руках

смотрит на меня и машет рукой.

     А тут еще кружатся бумажной вьюгой,   несутся листки   из

пухлой моей истории болезни, болезней, поправил я себя, а не

болезни. А на заднем фоне этого безумного калейдоскопа цифра

семьдесят   восемь мигает,   напоминает о себе,   как на здании

гидрометцентра,   время и температура,   знаете?   То время, то

температура.

     Что вам сказать,   милые друзья, замычал я вслух даже от

отчаяния. И хочется взлететь, и жалко стропы рвать. И хочет-

ся новой жизни, и со старой расстаться жалко. Какая ни есть,

а моя,   хоть и почти вся прожитая,   а все-таки дорогая. Уйти

хорошо, но и родные могилки оставить трудно.

     Поднял я голову,   посмотрел на Соню и Сергея,   вопроси-

тельно так,   словно подсказки ждал,   а они стоят молча, лица

печально-торжественные. И не подсказывают.

     Промелькнула у меня почему-то в памяти   Майка   Финкель-

штейн,   долго   сидел я в школе за одной с ней партой:   серые

добрые глаза за толстенными стеклами очков,   жесткие куколь-

ные косички.   Училась она,   не в пример мне, прекрасно и еще

прекраснее умела подсказывать,   одними уголками губ. Я долго

потом не мог отделаться от привычки,   когда не знал чего-ни-

будь, искать взглядом Майку.

     Погибла она во время войны,   была врачом в военно-поле-

вом госпитале.

     Но не было теперь рядом Майки.

     Хватаюсь в муке опять за сомнения:   а   может,   все   это

вздор?   Может,   зажмурю сейчас глаза покрепче,   открою их, и

окажусь на кровати,   а рядом Костя посапывает. Так и сделал.

Открываю глаза - все то же.   Стоит Соня,   смотрит на меня. А

Сергей то на нее, то на меня.

     Не знаю, смог бы я решить что-нибудь вообще, может, так

бы и остался в роли буриданова осла,   но в этот момент коль-

нуло в сердце,   да так остренько, что я даже не сразу вздох-

нуть смог. Иголочка эта все и решила. Даже сам не понял, по-

чему услышал вдруг свой голос:

     "Я согласен".

     Соня - мне на шею, целует меня, и у самой слезки на ще-

ках.

     "Спасибо, - шепчет, - дедушка".

      Опять же ни к селу ни к городу   вдруг   подумал   я,   что

никто   никогда не называл меня дедушкой.   Сашка мой - только

дедом звал. Дед да дед. Вздохнул, и у самого в глазах радуга

от слез. Спрашиваю:

     "Что нужно взять с собой?"

     "Да ничего", - улыбается Сергей.

     "А где машина ваша?"

     "Какая?"

     "Времени".

     "А... - он засмеялся, - да тут прямо".

     "Не вижу".

     "И не нужно. Подойдите просто вместе с Соней ко мне".

     Делаю шаг,   думаю, что совсем, видимо, рехнулся, потому

что если уж и переселяться в будущее, хоть самые дорогие су-

вениры, хоть несколько фотографий нужно взять. Поворачиваюсь

к тумбочке - у меня там самые драгоценные мои пожитки: фото,

документы,   два ордена и медали в палехской   шкатулке,   нес-

колько афиш пожелтевших, рецензии на свои спектакли, которые

я когде-то тщеславно вырезал и наклеивал в альбом.   Не лишен

был, не лишен, чего уж теперь скрывать. А если и давил в се-

бе славолюбие, то ведь не только потому, что тщеславие - го-

ворил я себе - смешно и постыдно, но и потому, главным обра-

зом,   что на вершины драматургические не взбирался, Эвереста

не покорял,   все больше холмиками довольствовался.   Вид, ко-

нечно,   не такой,   но зато лезть проще,   ноги не скользят. И

опять же, как и со всеми сравнениями, и это не вся правда, а

полуправда.   Четвертушка,   а то и осьмушка.   Давил я в   себе

тщеславие не столько потому,   что стеснялся его, и не караб-

кался на театральные семитысячники не потому,   что предпочи-

тал покойные туристические тропки,   а потому,   что просто не

мог,   не умел.   По молодости даже в отчаяние приходил: лезу,

пру вверх,   руками,   ногами и зубами за каждый выступ хвата-

юсь.   Каждый раз, когда новую пьесу писал, казалось: на этот

раз уж точно на драматургический Олимп вскарабкаюсь. Долезу,

думаю,   открою глаза,   глядь - а я уже в классиках. Долезаю,

открываю   -   а я все на той же удобной утоптанной тропинке с

киосками и с пепси-колой и фантой.   Или тогда больше лимона-

дом и крем-брюле торговали?   А потом и понял,   что просто не

дано мне восходителем стать.

     Тут-то я   и   стал   напевать   про   себя   пастернаковские

строчки "быть знаменитым некрасиво...". Но он гений, он имел

право на эти строчки.   А я и здесь, если не лукавил с собой,

то подлукавливал.   Но это я отвлекся, друзья мои. И то, надо

думать,   не случайно. И тогда, в тот час, цеплялся я за все,

что угодно, только бы оттянуть решающее мгновение, и теперь,

в пересказе, тоже тяну.

     И вот,   значит,   вся эта ерунда проскакивает в моей за-

верченной голове - это я рассказываю долго, не могу, друзья,

удержаться от некоторых литературных   условностей,   а   тогда

мысли блохами прыгали.   Так вот, протягиваю я руку к тумбоч-

ке,   а и никакой тумбочки нет.   И шестьдесят восьмой комнаты

нет.   И Дома ветеранов нет. То есть мгновение назад было - а

теперь нет.

     А есть лужайка с зеленым-презеленым газоном,   упругим и

плотным, низкое длинное здание, легкое и прозрачное, голубое

небо с самыми обычными облаками,   и старый дурак Харин в не-

лепой своей вельветовой пижаме. Чувств никаких. Полная анес-

тезия.   Голова кружится немножко, а газон соответственно по-

качивается.

     "Это хроностанция", - сказал гордо Сергей.

     И такой,   надо думать, вид у меня был глупый и нелепый,

что   Соня   и Сережа так и прыснули необидно,   глядя на меня.

Посол из позапрошлого века,   нечего сказать. Вместо диплома-

тического   фрака - теплая стариковская пижама,   вместо вери-

тельных грамот - не слишком свежий носовой   платок.   Что   ж,

думаю,   не первый раз в жизни глупости делаю.   Норму свою по

этой части с походом перевыполнил.

     Владимир Григорьевич гмыкнул, кивнул несколько раз сво-

им мыслям и сказал:

     - Я вижу, Юрий Анатольевич несколько раз на часы погля-

дывал. Признаться, я, братцы, тоже устал. Перерыв?

     Была Лена   сегодня какая-то молчаливая.   И когда слегка

сжимал Юрий Анатольевич пальцы на ее курточке,   не прижимала

она свою руку вместе с его к боку, не отталкивала, просто не

замечала.

     Может, устала,   думал   он,   пока   шли   они по знакомому

маршруту к метро, а может, это он все время в голове рассказ

Харина и так, и эдак поворачивает. Трудно сказать... С одной

стороны,   вздор, конечно, все эти прапраправнуки и путешест-

вия во времени. Малонаучная фантастика. Чушь собачья. С дру-

гой - и действительно ведь не узнать старика,   улучшение по-

разительное. И где он был эти десять дней? Старший лейтенант

Кравченко с его особой такой медлительной, основательной ми-

лицейской солидностью сказал ему:

     "Не понимаю только, как он вышел. Будто испарился".

     Из рассказа Владимира Григорьевича понятно было: отпра-

вился он в двадцать второй век прямо из своей   комнаты,   не-

мудрено, что никто его не видел: ни вездесущий Ефим Львович,

ни недреманое око дуэта, четыре, строго говоря, ока.

     Надо бы,   конечно, рассказать обо всем Леночке, головка

у нее быстрая, четкая, поможет разложить все по полочкам, но

что-то внутри него противилось:   побаивался он почему-то Ле-

ниной четкости.   Посмотрит на него прекрасными своими серыми

глазами,   гмыкнет и скажет:   ты,   Юрочка, понимаешь, что не-

сешь?   - При этом "ю" в его имени она растянет   укоризненно:

Ю-юрочка.   Ну, скажет, старик - это понятно. Видели уже мы в

Доме всякое.   Благо бы там Константин Михайлович с его   Аль-

цгеймером   или кто-нибудь еще из старцев.   Чего-чего,   а де-

ментность в разных ее формах и   стадиях   видели.   Но   ты-то,

ты-то...   В тридцать-то лет. Вот уж действительно говорится:

с кем поведешься,   от того и наберешься.   И ему станет мучи-

тельно неловко, потому что, как и всегда, будет Леночка пра-

ва и возразить ей будет нечего.

     Гм, пожалуй,   первый раз с тех пор,   как обнаружил Юрий

Анатольевич,   что земное тяготение сосредоточилось почему-то

в   старшей   медсестре Дома театральных ветеранов,   ощутил он

некий барьер между ними.   А то ведь как ребенок,   ничего при

ней в себе удержать не мог,   что подумает, что в голову при-

дет, то тут же ей выпаливает.

     - Устала я что-то сегодня, - сказала Леночка, - как со-

бака. Даже две собаки. Потому что Раечка, черт бы ее побрал,

опять на бюллетене. Надоело все...

     - И я?   - спросил Юрий Анатольевич и тут же понял,   что

сморозил   глупость.   Не   вовремя заворковал.   Ворковать ведь

можно только вдвоем. Это как чеснок. Едят оба - все нормаль-

но.   Поест один - второй отскакивает, как при газовой атаке.

Воркуют оба - любовный дуэт.   Воркует один - дебильное сюсю-

канье.

     - Ты? - серьезно, без смеха переспросила Леночка и пос-

мотрела на него внимательно,   даже изучающе. - Как тебе ска-

зать, пожалуй, да.

     - Спасибо,   -   сказал   Юрий Анатольевич и почувствовал,

как мгновенно испарился старик Харин с его   бреднями   и   как

испуганно остановилось у него сердце.   Как будто кто-то без-

жалостно сдавил гортань.

     - Пожалуйста,   - улыбнулась Леночка, но улыбка была не-

веселой. Даже жесткой была улыбка.

     Слов уже больше не было,   как будто выскочив из его го-

ловы,   Владимир Григорьевич уволок с   собой   все   слова.   Он

вздохнул громко и прерывисто и подивился, что сердце все-та-

ки продолжает работать. С трудом, но работать.

     - Я устала, - сказала Леночка.

     - Как две собаки? - обрадовался Юрий Анатольевич, выхо-

дя из немоты. Сейчас она скажет: нет, какой же ты недогадли-

вый,   не две,   а три собаки. И мир снова потеплеет, и сердце

смажет сладостное   ощущение бла гополучия,   и заработает оно

опять ровно и сильно,   шестьдесят ударов в минуту.   Все-таки

пусть и бывший, но волейболист. Второй разряд.

     - Нет, Юрочка, не как собака и не как две собаки, а как

человек, которому все надоело. Все, понимаешь?

     - Не-ет,   - неуверенно пробормотал Юрий Анатольевич.   -

Не понимаю.

     - И это надоело. То, что ты ничего не понимаешь.

     - Что я не понимаю?

     - То, что ты не понимаешь, чего ты не понимаешь, и есть

то, от чего, в частности, я устала.

     Ну, слава богу,   облегченно вздохнул про себя Юрий Ана-

тольевич.   Про себя,   потому что вслух вздохнуть, да еще об-

легченно, следовало поостеречься пока.

     - Что делать,   сестрица,   не дано. Как только я с вами,

сразу глупею.

     - Это не оправдание,   Юра. Ты действительно ни черта не

желаешь понимать.   Ты добрый, милый парень. Есть в тебе даже

что-то такое...   Чеховское.   Именно чеховское. Потому что ты

тюфяк.   Не матрац,   а тюфяк... Я знаю, причиняю тебе боль, и

мне нужно было бы сейчас острить, как обычно, дурачиться, но

лучше, чтобы ты все понял. Ты ведь знаешь, как опасно копить

в себе раздражение,   эдак и язву желудка иль двенадцатиперс-

тной нажить можно...

     Никогда раньше не видел он ее такой, даже не догадывал-

ся, что ее милые серые глазки могут блестеть так металличес-

ки,   а голос звучать так безжалостно. Это было так неожидан-

но,   что он невольно повернул голову,   почти уверенный,   что

потерял по своей дурацкой рассеянности Леночку,   и идет сей-

час с ним рядом не его птичка-синичка, а злая какая-то меге-

ра. Мегера была поразительно похожа на старшую медсестру.

     Опять кто-то сдавил ему гортань,   втолкнул в нее душный

комок,   и ему стало трудно дышать. О чем она говорит, что он

должен понять?

     - Но что, что я должен понять? - горестно вскричал Юрий

Анатольевич. - Что?

     - То,   что я не котенок, которого приятно гладить, тис-

кать и с которым приятно играть.   Мне двадцать четыре   года,

жизнь проходит, а мне все нужно играть роль котенка и бегать

за бумажным шариком. Ты тюфяк, милый, мягкий, удобный тюфяк.

Да,   тюфяк - ты скажешь - тоже в жизни вещь нужная,   но ведь

нельзя же лежать все время.   Ты можешь порхать   восторженно,

это дело твое,   а я устала.   Я хочу прийти домой и чтоб было

кому стащить с меня сапоги.   А то рухнешь иногда на   стул   в

прихожей и сидишь полчаса,   пока заставишь себя встать.   До-

ползешь до зеркала,   а оттуда баба смотрит с запавшими злыми

глазами.

     - Но... - застонал Юрий Анатольевич, - я же тебя люблю.

Ты не можешь не знать. Просто я думал... я думал, что в моем

положении...

     - Боже,   неужели ты в положении? - невесело усмехнулась

Лена.

     Странно, подумал Юрий Анатольевич, почему она старается

надсмеяться надо мной, как-то унизить, не подпустить к себе.

Словно он   рвался   к ней,   а она по боксерски держала его на

дистанции точными болезненными ударами.   Что он мог сказать?

Тюфяк?   Наверное,   она права. Наверное, он действительно тю-

фяк.   Сентиментальный продавленный тюфяк.   Ни за что ни   про

что оскорбил Севку,   отказался от сказочного места врача ве-

лосипедной команды.   От хороших "бабок" отказался. Не просто

отказался,   а еще с гонором,   это, мол, не для меня. Неужели

это-то она имеет в виду?   И вдруг с   пугающей   жестокой   яс-

ностью увидел себя Юрий Анатольевич со стороны: тридцатилет-

ний восторженный придурок.   Нищий восторженный придурок.   Не

жаль   было ему себя в эти мгновения яростного самобичевания,

нет,   не жаль. Пустая крохотная квартирка, семикопеечные ре-

зиновые котлеты из кулинарии, обтрепанная куртка на три вре-

мени года из четырех,   единый проездной в кармане.   Нет, зря

он себя так,   не чужд он и роскоши: годовая подписка на "Со-

ветский спорт". С утра можно прочесть, сколько не реализова-

ли голевых моментов то футболисты,   то хоккеисты,   в зависи-

мости от сезона,   а то и те и другие одновременно.   А   зная,

что кто-то не смог реализовать голевые моменты,   легче начи-

нать рабочий день,   что ни говори.   Ах да, совсем забыл. Ах,

несет он,   видите ли, зато высоко Гиппократову клятву. А что

в нем толку,   чем может помочь этим старикам, этой умирающей

плоти,   этим угасающим умам.   Давление смерить?   Направить к

специалисту?   Который, в свою очередь, пожмет незаметно пле-

чами   и   подумает:   не лечиться нужно,   старички и старушки,

поздно уже, а саван простирнуть и выгладить.

     А он... сидел час, наверное, целый, слушал басни Влади-

мира Григорьевича.   Вот в чем дело.   И Лена, выходит, права.

Она в будущее не отправляется,   она хочет жить. Сейчас. А он

порхает,   эдакий мотылечек голубенький, положительный герой,

от которого стошнить может...

     Но что же он молчит, надо что-то сказать, удержать свою

любовь,   а то вот уже холодная вода блестит свинцово, расхо-

дятся корабли.   Фу, пошлость какая, вдруг одернул он себя. И

разошлись,   как   в   море   корабли.   Иль   еще голосом Синатры

спеть: стрейнджерс ин дзе найт... Путники в ночи... примерно

из той же оперы.

     Они стояли у метро, и Лена вдруг сказала:

     - Поедем ко мне,   я хочу познакомить тебя с мамой.   Ну,

чего молчишь? - нарочито грубо, зло добавила она.

     Он все понял. Сразу. Она же не такая. Она тонкая, смеш-

ливая, что бы ни говорила, она котенок. И сердится она не на

него, а на себя, лапка его бедненькая. В сердце образовалась

дырочка,   оттуда ударил обжигающий фонтан нежности,   и он   в

изнеможении опустил голову на ее плечо.

     А она вздохнула прерывисто:

     - Господи,   и что ты навязался на мою голову! Шла бы за

того капитана,   жила бы сейчас на Камчатке,   самая   красивая

женщина гарнизона.   И сам полковник пригласил бы меня на тур

вальса, как в "Анне на шее"...

     Дома Леночка сбросила с себя туфли так, что они шмякну-

лись о стенку, и закричала:

     - Ма-ать!

     На крик выскочила маленькая худенькая женщина в   очках.

Наверное, подумал Юрий Анатольевич, Ленина старшая сестра.

     - Здравствуйте,   - сказала она. - Я - Ленина мама. Кира

Георгиевна.

     - Моисеев Юрий   Анатольевич.   Я   работаю   с   вашей   до-

черью...

     - Я знаю,   - несмело улыбнулась она,   протягивая   руку.

Глаза   у   нее   были   какие-то испуганные,   и она смотрела на

дочь,   как собака на хозяина.   - Леночка мне рассказывала   о

вас.

     - Обед есть? - строго спросила Лена.

      Юрию Анатольевичу вдруг подумалось, что сейчас Кира Ге-

оргиевна станет по стойке "смирно" и рявкнет:

     "Так точно, товарищ сержант".

     Но Кира Георгиевна не вытянулась во фрунт, а, наоборот,

втянула голову в плечики:

     - Ты ведь не предупредила...   Я только что пришла с ра-

боты.

     - Ну конечно...   - Лена иронически поджала губы, и лицо

ее сразу стало злым.

     - Да я сыт совершенно,   - торопливо   пришел   на   помощь

Юрий Анатольевич.

     - Нет, нет, вы не беспокойтесь, я сейчас что-нибудь со-

ображу... Полчаса - и все будет на столе.

     Юрий Анатольевич остался один с   Леночкой   и   осторожно

присел на жесткую тахту, крытую ковром, который спускался со

стены.   Ему было неловко. Должно быть, Леночка почувствовала

что-то, потому что сказала:

     - Ей это нравится.

     - Что нравится?

     - Когда я с ней... так...

     Юрий Анатольевич пожал плечами. Опять мелькнула полоска

стылой воды.   Его родители жили в Риге, виделись они с сыном

нечасто,   раз или два в год, но любили друг друга нежно. Но,

может,   это у них игра такая:   ма-ать! Смир-на-а! О господи,

что за чушь лезет в голову.

     - Ты прости,   - сказала Леночка, - я тебе сегодня наго-

ворила бог знает что... Бывают такие дни, к ангелу, кажется,

и то прицепилась бы.

     - Что ты,   котенок мой, я понимаю. Тем более я и не ан-

гел. Я вот думаю: ты, наверное, права. Действительно, чего я

сижу в Доме ветеранов?   Ни денег,   ни перспективы.   Приятель

предлагал в спортивные врачи податься. Велосипедная команда.

И платят побольше, и сборы, и поездки зарубежные.

     Леночка внимательно посмотрела на него,   словно взвеши-

вала, что ей следовало сказать.

     - И ты... отказался?

     - Да, - кивнул он. - По дурости. А ты чего?

     - Что чего?

     - Чего на Камчатку не поехала?

     Леночка посмотрела на него,   настороженно хмыкнула. По-

чудилась ей,   видно,   некая опасность.   Казалось, должен был

Юрочка чувствовать себя безнадежно виноватым,   а он,   видите

ли, еще взбрыкивает.

     - Прописку московскую терять было жалко,   вот почему, -

отрезала она. - И потом, капитан только. Неужели я майора не

заслуживаю?

     Это ведь   тоже в его огород камешек,   подумал Юрий Ана-

тольевич.   Если и его прикинуть на табель о рангах, он-то уж

наверняка   больше   старшего   лейтенанта   не потянет,   а то и

просто лейтенанта.   Ни чина, как говорится, ни должности. Не

матрац даже,   а тюфяк.   По крайней мере четко птичка-синичка

сформулировала.

     Не получался у них сегодня разговор.   То тянул привычно

любовный двигатель,   сильно и ровно,   то барахлили свечи,   и

начинал он работать с перебоями, дергал.

     - Леночка, можно накрыть на кухне? - робко спросила Ки-

ра Георгиевна, выглядывая в дверной проем.

     - Кухня не для еды, а для готовки, - сказала Леночка.

     - Конечно, прости.

     Леночка пошла на кухню,   оттуда донесся   свирепый   стук

тарелок, будто их швыряли изо всех сил, и неясный шепот.

     - Ладно,   - донесся голос Леночки,   и она   появилась   в

комнате с тарелками. - Мой руки.

     И снова сидели они и слушали рассказ Владимира Григорь-

евича.   Только вместо врача смотрел на соседа Константин Ми-

хайлович.   Конечно,   говорил себе Владимир   Григорьевич,   не

стоило бы,   наверное, подвергать бедную Костину голову таким

перегрузкам. Но и прятаться от него было бы некрасиво.

     - Ты остановился,   - сказал Ефим Львович, - на том, что

стоял на зеленом газоне перед каким-то зданием в своей пижа-

ме.

     - Костенька,   - торопливо пояснила   Анечка   Константину

Михайловичу, - Володенька рассказывает о путешествии в буду-

щее.   Он только что перенесся отсюда,   из шестьдесят восьмой

комнаты на полянку перед незнакомым зданием.   - Говорила она

в точности так,   как пересказывают   дикторши   перед   началом

очередной   серии многосерийного фильма содержание предыдущих

эпизодов - коротко и глуповато.

     - Куда   перенесся?   -   подозрительно спросил Константин

Михайлович.

     - В будущее.

     - А...   понятно,   - удовлетворенно кивнул он,   - так бы

сразу и говорила, а то: перенесся, перенесся...

     Бедный, бедный Костя, подумал Владимир Григорьевич, ку-

да,   в   какое   путешествие отправляется твой бедный разум...

Трудно было ему снова оказаться перед зданием   хроностанции.

И не только потому,   что стояли между ними чудовищным форти-

фикационным валом почти двести лет, а потому, что трудно, ах

как трудно было связать больного Костю с миром, где забыли о

телесных и душевных недугах.

     И все-таки нужно было возвращаться к хроностанции. И не

только для того,   чтобы развлечь друзей необычайным   расска-

зом,   а   чтобы   привязать себя снова к реальности двадцатого

века,   к реальности Дома театральных ветеранов.   А   то   ведь

можно остаться в слепом полете,   не зная,   где будущее,   где

прошлое,   где виден ное, а где пригрезившееся. Уже, уже ухо-

дили в невероятную даль милая порывистая Соня,   нежная прап-

раправнучка,   терял четкие очертания Сергей, тускнел неверо-

ятный   Прокоп.   Владимир Григорьевич сделал усилие,   оторвал

взгляд от равнодушных Костиных глаз и начал рассказ:

      - Знаете,   друзья, что успокоило меня немножко? Газон и

небо. Родная, плотная, ухоженная травка пахла привычно, зна-

комо, а в высоком родном небе привычно паслось стадо белень-

ких барашков.   Банально, конечно, но, наверное, сама баналь-

ность пришедшего мне в голову сравнения тоже помогла.

     В сущности,   мы зря ругаем постоянно банальность. Клише

- якорь, который приковывает нас к действительности. Не будь

клише,   мы бы все стали глухонемыми,   ибо подолгу бы думали,

как выразить простейшие вещи.   И не было бы у нас вообще об-

щего наименьшего знаменателя, потому что объединяют нас, на-

верное,   не   палаты ума и фантазии,   а понятная всем баналь-

ность и клише.

     Головокружение мое стихло, страх осел немного, и я даже

улыбнулся двум моим проводникам в будущее. И только я открыл

было   рот,   чтобы сказать приготовленную глуповатую фразочку

"спасибо,   что подвезли", как увидел, что из здания спешит к

нам   невысокий человек в странном каком-то одеянии,   похожем

на полупрозрачный комбинезон неопределенного, переливающего-

ся цвета.   И то, что одежда была какая-то нарядно-эстрадная,

а человек уже немолод, и то, что торопился он к нам очень уж

деловито,   и   комбинезон так и вился вокруг его тельца раду-

гой,   все это заставило меня улыбнуться. Ничто не возвращает

нам так нашей самоуверенности, как комичность кого-то друго-

го.

     Человек досеменил   наконец   до нас,   проделывая на ходу

одновременно массу дел: он яростно, но не очень страшно гро-

зил кулаком Сергею, пальцем - Соне, улыбался мне и кричал:

     "Русский? Инглиш? Франсэ? Дойтч? Итальяна?"

     "Русский, конечно", - почему-то обиделся я.

     "Почему конечно?" - спросил человечек по-русски,   раск-

рывая одновременно объятия и заключая меня в них. Ткань ком-

бинезона была такой мягкой, что я ее вообще не чувствовал, и

пах человечек почему-то свежескошенным сеном.

     А действительно, почему конечно? - подумал я, ответа не

нашел   и пожал плечами.   Но тоже как-то между делом,   потому

что человечек сжал меня в объятиях,   отстранил,   чтобы лучше

рассмотреть мое лицо, снова сжал и рассмеялся весело:

     "Конец девятнадцатого?"-спросил он   меня,   смеясь.

     Тут же, взглянув на Сергея, он опять нахмурился и пока-

зал ему маленький нестрашный кулачок.   Мне показалось, что и

комбинезон   отозвался на перемену настроения - он потемнел и

перестал мерцать.   Но настроения у этого человечка   менялись

мгновенно,   потому   что   он уже опять смотрел на меня,   сиял

восторженнейшей улыбкой,   теребил меня, щупал, обнимал, отс-

транял и даже поцеловал в нос.

     Я стоял, разинув рот, как деревенский дурачок.

     - Как стоял? - спросил вдруг Константин Михайлович.

     - Как деревенский дурачок, - повторил Владимир Григорь-

евич.

     - А...   это другое дело,   - удовлетворенно сказал Конс-

тантин Михайлович. - Абер дас ист ничево.

     Владимир Григорьевич вздохнул, улыбнулся, закрыл глаза,

чтобы лучше,   наверное,   увидеть человечка в комбинезоне,   и

продолжал:

     - Я просто не поспевал за этим человеком.   Он все делал

слишком быстро. Какой конец? Какого девятнадцатого? А, вдруг

сообразил я.   Это он пытается догадаться, из какого я време-

ни.   Я вдруг удивился: почему я из конца девятнадцатого? Те-

левизоров, правда, не было, но зато были Толстой и Чехов.

      "Нет, - сказал я, - вы ошиблись почти на сто лет. Конец

двадцатого".

     "О, бедная моя голова, бедные мои органы чувств,- запел

человечек,   воздевая руки к белым барашкам в небе и сотряса-

ясь от смеха, - как я сразу не догадался: ваше одеяние, миль

пардон, из... как это... синтетики?"

     "Да", - кивнул я.

     "Вторая половина двадцатого, старый я ослик!

     Кстати, правильно я говорю?   Я хочу говорить на русском

языке второй половины двадцатого века".

     "В общем, да. Но "миль пардон" - это скорее девятнадца-

тый или начало двадцатого, когда в России высшие классы хуже

или лучше знали французский. И потом, говорят "старый осел",

а не "старый ослик".

     "Но у меня небольшие размеры.   Я не могу быть полнораз-

мерным ослом. Я настаиваю на ослике".

     "Ради бога", - согласился я. Человечек был мне приятен,

и я готов был согласиться на все ради него.   Если ему непре-

менно хотелось быть осликом, ради бога! Первый шок уже начал

проходить,   место его занимало огромное облегчение, какое-то

пузырящееся возбуждение отпускника,   только что выбравшегося

из тряского поезда на приморскую набережную. Да что осликом,

если бы человечек в   комбинезоне   захотел   быть   слоном   или

птичкой колибри - пожалуйста!

     "Да, да,   да,   да... - выстрелил он длинной очередью, и

вдруг лицо его исказила горестная гримаса,   и мне даже пока-

залось,   что в глазах его набухли слезинки.- Не-ет, я не ос-

лик,   не осел, я глупый ослище! Глупейший, за-быв-чи-вей-ший

ослище!   Я не представился вам,   не узнал вашего   имени,   не

поздравил вас с прибытием в двадцать второй век. - Он отсту-

пил на шаг, торжественно наклоня голову. - Прокоп Фарда, ста

семи лет, начальник хроностанции. - Он наморщил лоб. - Прос-

тите, в ваше время, знакомясь, сообщали свой возраст?"

     "Никогда".

     "Ах, да,   да,   конечно же. Это делали в газетах, и то в

американских, о горе мне..."

     "Владимир Григорьевич   Харин,   семидесяти   восьми   лет,

пенсионер, бывший драматург".

     "Мальчишка. Пенсионер? Вы жили в пансионе?"

     "Отнюдь нет. Я получал пенсию по старости".

     "Минутенцию, минутенцию...   Ах, да, пенсия! - Человечек

с силой хлопнул себя по лбу.   - Ну,   конечно,   прялки-мотал-

ки..."

     "Елки-моталки, если уж быть точным".

     "Посмотрите на это существо! - оглушительно заорал Про-

коп, и из здания выскочило несколько человек. - Товарищ Вла-

димир знает разницу между прялками, моталками и елками. Один

во всей Вселенной!   - Он вдруг тихонько засмеялся и смущенно

потряс головой.   - Товарищ Владимир,   скажите мне честно,   я

кажусь вам... гм... глупым? Только честно, хорошо?"

     "Говорите просто Владимир. Товарищ Владимир - так у нас

не говорят".

     "Не увиливайте. Я похож на дурака?"

     "Нет, -   твердо сказал я.   - Вы экзальтированны,   но не

глупы".

     "Странно, -   вздохнул Прокоп,   - мама все время твердит

мне,   что   я   глуп.   Она   называет   меня...   да,    вспомнил:

при-дур-ком".

     "Мама? Сколько лет вашей маме?"

     "Мама у меня еще довольно молодая женщина,   ей без года

сто сорок. Чего вы улыбаетесь, Владимир? Вам смешно?"

     "Мне смешно,   что   стосорокалетнюю женщину называют до-

вольно молодой. У нас она была бы долгожителем-рекордсменом.

О ней писали бы,   у нее брали бы интервью,   допытываясь, что

она ест и сколько.   А вы - довольно молодая.   Как же назвать

человека моего возраста?"

     "Как это все странно,   - замотал головой Прокоп.- Когда

читаешь   -   это   одно,   а когда встречаешь живого человека -

совсем другое дело. Откуда это постоянное внимание к возрас-

ту? А, - завопил он, - понимаю! Вы же еще в плену глупых ви-

довых рамок!   Вы жили до семидесяти-восьмидесяти лет и потом

умирали.   Да, да, я знаю, понимаю, но это так нелепо! Как вы

вообще могли жить в таких условиях?"

     Я вдруг   вспомнил одного старинного своего приятеля-ли-

тератора, милейшего, в общем, человека, но похожего по своей

экзальтированности на столетнего Прокопа. Иногда мы приходи-

ли с ним обедать в Дом литератора, и Оскар - так его звали -

смотрел   на немолодых вислозадых официанток и стонал от вос-

торга.   "Посмотри,   - дергал он меня за руку, - вот эта, ры-

женькая,   боже, какие глаза!" А когда приносили какую-нибудь

еду,   он закатывал глаза, откидывал свой стул на две ножки и

кричал на весь зальчик:   "Нет,   ты ел когда-нибудь такую вы-

резку! Нет, ты скажи!"

     Прокоп смотрел на меня и кивал головой:

     "Да, вы жили в печали: над вами веял скорый конец..."

     Не знаю почему, но вдруг я рассвирепел:

     "Может, он и веял,   но ни в какой печали мы   не   живем,

дорогой Прокоп. Жили, умирали, и ничего, как видите, миллио-

нов пять лет в виде гомо сапиенса отмахали. И кое-что успели

за это время сделать.   И с деревьев слезли, и огонь приручи-

ли, теорию относительности придумали, дома престарелых и те-

левизор".

      "Как вы говорите,   дома престарелых? Что это, друг Вла-

димир?"

     "Говорят, животные   всегда   прячутся,   когда   чувствуют

скорый конец. Мы этот инстинкт утратили и создали особые до-

ма для стариков.   Не самые веселые,   конечно,   заведения, но

ничего, что поделаешь".

     "Да, да,   да, да, все-таки годы сказываются, черт бы их

побрал!   Конечно,   милый Владимир,   конечно. Вы были смелыми

созданиями.   Вы были,   мы были. Потому что мы стоим на ваших

плечах.   Владимир,   познакомься.   Эта девочка - Майя Иванец,

семидесяти двух лет,   старший хроноскопист,   а это тощенькое

серьезное   существо   Гурам Шенгелия,   четырнадцати лет,   наш

стажер. Дети мои, перед вами Владимир Григорьевич Харин, се-

мидесяти восьми лет, из конца двадцатого века".

      Семидесятидвухлетняя девочка - она действительно   похо-

дила лицом и фигурой на двадцатилетнюю девчушку - обняла ме-

ня и осторожненько, как бесценный музейный экспонат, переда-

ла в руки худенького мальчонки,   которому место было явно не

на хроностанции, а в детском саду.

     "Еще раз, добро пожаловать, - сказал Прокоп. - Сейчас я

отведу вас отдохнуть с дороги - правильно я говорю?   - а по-

том будет суд!"

     "Суд?" - изумился я.   Вот оно, оказывается, как развле-

каются наши потомки.

     "Да, суд, - твердо, но печально сказал Прокоп. - Мы бу-

дем судить Соню и Сергея".

     "За что?"

     "За самовольный временной пробой".

     "О боже, - я недоверчиво покачал головой, - и что же им

грозит?"

     "Не знаю. Суд решит".

     "Но все-таки,   я   ведь   чувствую себя в большой степени

виновником их... проступка".

     "Ты ни при чем, друг Владимир, тебя судить не будут, но

вон,   видишь,   идет Соня.   Она хохочет,   негодное   существо,

что-то рассказывает Эльжбете. Не похоже, чтобы она очень бо-

ялась суда, поэтому успокойся".

     Всю жизнь,   милые друзья, жил во мне синдром гостиницы.

Так я называл чувства,   всегда охватывавшие   меня,   когда   я

входил в номер гостиницы и закрывал за собой дверь. Гостини-

ца - это другой город, другая страна. Гостиница - это скачок

из привычных будней в новый мир.   Новые люди, новые знакомс-

тва, новая кровать и новая еда. Нелепое детское возбуждение,

детское предвкушение каких-то необычайных событий. Во второй

половине жизни разум подсказывал мне,   что ждать   уже   давно

нечего,   что ничего необычайного случиться со мной не может,

но все равно стоянка в незнакомом порту оказывалась   сильнее

унылого здравого смысла.

     Теперь, милые мои друзья,   я прошу вас сделать   усилие,

огромное усилие,   и представить себе,   что должен испытывать

человек,   больной старик,   вырвавшийся из богадельни прямо в

рай. Прошу прощения за богадельню, я назвал так наш дом ради

красного словца.   За рай я прощения не прошу. Это и был рай,

так   во всяком случае мне тогда казалось.   Столетний живчик,

семидесятилетняя девочка с гладкой и упругой   кожей,   какая-

то...   приветливость, что ли, разлитая вокруг, даже травяной

газон казался каким-то особым,   дружелюбным, молодым, краси-

вым, зовущим к себе.   То есть, другими словами, я должен был

испытывать свой гостиничный синдром в сотой степени.   Я дол-

жен   был   дрожать от возбуждения и нетерпения.   Я должен был

прыгать как козленок. Сразу на четыре ножки.

     Но наш   разум,   наше   сердце   непредсказуемы.   Мне было

грустно.   Мне было неловко. Не могу сказать, что я очень со-

вестливый человек, скорее наоборот. Но я думал в те минуты о

вас и чувствовал себя... предателем и дезертиром.

     - Абер   дас ист ничево,   - сказал со вздохом Константин

Михайлович.

     - Ничево, ничево, - улыбнулся Ефим Львович гордо и сму-

щенно одновременно.

     - Во-ло-день-ка, - с недоверчивым восторгом пропела ти-

хонько Анечка, - какой вы...

     Владимир Григорьевич   остановился,   наморщил нос и лоб,

чтоб скрыть сжавшие гортань эмоции,   и посмотрел на   товари-

щей.

     Константин Михайлович откинулся к стене   и   смотрел   на

него ожидающе. Ефим Львович достал из кармана платок и гром-

ко высморкался,   пряча при этом глаза,   а   Анна   Серафимовна

смотрела на рассказчика сияющими влюбленными глазами,   и ма-

ленькое ее личико пылало от избытка чувств.

     - Да,   -   продолжал   Владимир   Григорьевич,   - мне было

грустно.   Нелепо, несообразно грустно. И ведь понимал я глу-

пость этих чувств.   Не обижайтесь,   друзья мои, я употребляю

сравнение лишь для того,   чтобы пояснить вам свое состояние,

но глупость эта вызвала у меня настоящую ярость.   Старый ду-

рак, выговаривал я себе, ты похож на человека, который печа-

лится от того, что его выпустили из тюрьмы. Стоит за ворота-

ми и ревет, камеры жалко ему, видите ли...

     Выговаривать-то выговаривал, но только без толку. Душа,

как известно, здравым смыслом не всегда руководствуется. Мне

иной раз даже кажется,   что есть даже некая обратная пропор-

ция: чем мускулистее здравый смысл, тем дистрофичнее душа. И

на лозунги, призывы и выговоры душа тоже не слишком отзывчи-

ва.

     Вот и   сидел   старый печальный дурак в раю и казнил се-

бя... Смешно.

     Я вздохнул в конце концов и оглянулся.   Не знаю уж, что

я ожидал увидеть в комнате двадцать второго века,   но ничего

необычайного не было.   Кроме разве формы. Комната была круг-

лой,   а потолок был выполнен в виде сферы,   и был он прозра-

чен.   Не таким, правда, прозрачным, как круглое опоясывающее

окно,   которое смыкалось со сферой,   но все-таки прозрачным.

Впрочем, и окно было разной прозрачности. Часть его, которая

находилась в лучах солнца,   была   затемненной,   зато   другие

секторы позволяли видеть кустарник, темную полоску леса, все

тот же ровный газон.

     Я внезапно   почувствовал себя обессиленным.   Разум мой,

душа онемели от невероятных перегрузок. Какая центрифуга мо-

жет сравниться с испытаниями,   которые обрушиваются на чело-

века, дряхлого старика, перенесенного вдруг на небо?

     Я лег,   не   раздеваясь,   даже   не расстегнув все той же

своей вельветовой пижамы,   на диван. Диван вздохнул, а может

быть,   чавкнул как-то. Сначала я почти утонул в его неземной

мягкости,   но через мгновение он собрался,   видно, с силами,

приподнял меня в более упругих объятиях.

     У изголовья на спинке я   заметил   панель   с   символами.

Один изображал две руки, ладонями к человеческому телу, дру-

гой - знак, похожий на волны, третий нос и дерево, четвертый

- лампу и так далее.

     Всю жизнь я обожал мелкую домашнюю технику, от кофемол-

ки до электробритвы, от тостера до соковыжималки. Как вы по-

нимаете,   я не мог не дотронуться хотя бы до одного символа.

Сначала я коснулся двух ладоней,   и в ту же секунду по мате-

риалу,   из которого был сделан диван,   прошли волны. Вершины

их были жестки,   и действовали они как массаж.   И какой мас-

саж!   Не хочу обидеть нашу массажистку, но ей далеко до того

электронного   чуда.   Я нажал на волны,   и мое ложе тотчас же

превратилось в суденышко, плавно качавшееся на волнах. Отку-

да-то донесся плеск воды, легкий скрип переборок, шум ветра,

далекий крик чаек.   Я не мог сопротивляться. Я отпустил тор-

моза и медленно поплыл в страну сна.

     Я открыл глаза, открыл легко, сразу и невольно улыбнул-

ся,   увидев перед собой Прокопа. Впрочем, я понял, что прос-

нулся, потом, а вначале я был твердо уверен, что сплю. Суди-

те сами:   я как будто просыпаюсь и вижу стосемилетнего стар-

ца, висящего вниз головой на трапеции. Он раскачал ее и лег-

ко вскинул торс вверх. Был он без своего эстрадного комбине-

зона, и тело его было мускулистым и молодым.

     Я прикрыл глаза,   оставил крохотные щелочки.   Мне хоте-

лось смотреть   и   смотреть.   Было   в   его   сосредоточенности

что-то детское, свежее, непосредственное.

     Бывают сны, от которых хочется поскорее проснуться, оч-

нуться,   которые хочется побыстрее забыть.   А тут я понимал,

что сплю,   и во сне боялся,   что вдруг ненароком проснусь   -

такой   забавный,   приятный и уютный был сон.   И яркий к тому

же, со стереоэффектом.

     И вдруг сон и реальность слились в детскую радость про-

буждения,   и я понял, что уже не сплю, что сон растворил ду-

рацкую мою грусть, что праздничный фейерверк продолжается, и

нельзя терять ни мгновения,   надо глазеть на него, разинув в

восторге рот.

     Прокоп плавно опустился на пол,   слегка толкнул   трапе-

цию, и она куда-то скользнула бесшумно.   Он два раза глубоко

вздохнул и начал медленно подниматься вверх,   коснулся рукой

прозрачного потолка и опустился,   посмотрел на меня и закри-

чал:

     "Ах ты жулик,   жалкий обманщик!   Ты думаешь, я не вижу,

как ты щуришь глаза! Ты хочешь лишить меня радости общения с

ископаемым человеком?!   Так берегись, гнев мой будет ужасен!

- Прокоп попытался сделать грозное лицо,   но черты лица тот-

час же расплылись в добрейшей улыбке,   и он захохотал. - Эй,

ложе, не ленись, помоги гостю встать".

     Подо мной прокатилась упругая волна, заботливо подтолк-

нула голову,   плечи и спину, и я сел, улыбаясь, как идиот. В

этом   мире нельзя было не улыбаться.   Так мне казалось в эти

минуты,   и меньше всего я мог предположить,   что очень скоро

мне будет не до смеха.

     "Как ты, друг Владимир? Как ты себя чувствуешь?"

     "Спасибо, друг Прокоп".

     "Правильно, ты сказал правильно.   Лучшая наша форма об-

ращения".

     "А вы..."

     "Ты".

     "Хорошо, ты.   А ты ожидал,   что человек двадцатого века

будет   пытаться   разжечь   костер на ковре и нащупывать подле

себя палицу?"

     "Браво! Умник!"

     "Может быть,   ты хотел сказать "умница"?   Слово "умник"

имеет иронический оттенок".

     "Гм, скажите пожалуйста, кто бы мог подумать. Тебе цены

нет,   друг Владимир,   ты кладезь филологической премудрости.

Мне уже племянник раз пять звонил из Бразилии,   когда, спра-

шивает,   я   смогу   увидеться с живым человеком из двадцатого

века. Я говорю: потерпи. А он - не могу. Спроси хоть ты его,

что за странный кулинарный прием описывали иногда их писате-

ли - вешать лапшу на уши.   Что такое лапша - все   знают.   Но

зачем вешать ее на уши? Или таким манером удавалось получить

особо тонкую лапшу? Но тогда почему действующие лица относи-

лись к этой процедуре, как правило, отрицательно?"

     Я улыбнулся:

     "Это просто жаргонный оборот. Вешать лапшу на уши - мо-

рочить голову.   Но и у меня вопрос. Прокоп, скажи, пожалуйс-

та, а вот эта трапеция... Это..."

     "Принадлежность каждого дома. С самого нежного возраста

мы обожаем висеть на ней,   крутиться,   сидеть. Один из наших

самых мудрых философов утверждает,   что суть мира можно   по-

нять, только вися вниз головой. Когда мы посещаем друзей, мы

часто сидим или висим на трапециях,   как обезьяны. Есть даже

выражение   такое,   они   на одной трапеции.   Это значит,   они

очень близки друг другу".

     "А... я видел, как ты поднялся в воздух. Это... как это

делается?"

     "О, друг Владимир, это и просто и бесконечно сложно од-

новременно.   Вы этого не знали - может быть,   об этом смутно

догадывались единицы, но мир пронизан гораздо более разнооб-

разными силами,   чем это казалось вам в вашем веке.   Мы тоже

не познали его до конца, наш старенький мир, это и невозмож-

но,   но мы давно научились пользоваться кое-какими   из   этих

сил.   ...Но что же это я, старый болтун! Ты ведь голоден, ты

обязан быть голодным,   а я,   несчастный, потчую тебя болтов-

ней.   Хорош хозяин,   ничего не скажешь!   Кухня! Две ультры и

две ромашки, и побыстрее!"

     "Да, Прокоп", - буркнуло обиженно откуда-то из стены.

     "А теперь,   друг Владимир, пока они готовят еду, я дол-

жен поговорить с тобой серьезно. Я ненавижу говорить серьез-

но.   Серьезны только глупые люди, а мне хочется быть мудрым.

Ты готов выслушать меня?"

     "Да, конечно, друг Прокоп".

     "Я знаю,   что причиню тебе... боль, но у меня нет выхо-

да,   никакого, поверь мне. Ты поймешь, ты увидишь, мы знаем,

что в чем-то вы были мудрее нас.   Вы ведали, что такое горе,

болезни,   разлуки,   страдания, и это знание, тяжкое, горькое

знание,   давало вам мудрость.   Мы неизмеримо счастливее,   мы

живем в легком светлом мире, но лучшие наши умы начинают по-

нимать, что мы чересчур рано расстались со страданием. Слиш-

ком глубоко оно встроено в душу   человеческую,   чтобы   можно

было безболезненно расстаться с ним. А искусственное страда-

ние опасно.   Стоит только начать кому-нибудь отмеривать   ру-

котворное страдание для других - пусть даже с самыми благими

целями, - как оно отравит отмеривающего, ибо не должен чело-

век   причинять страдание человеку.   И не должен вообще никто

облекать себя такой властью,   чтобы решать за других, что им

гоже,   что негоже. А уж когда облекал - а сколько было таких

в нашей истории!   - тут же начинал смотреть на себе подобных

сверху вниз,   с вершины, другим недоступной. А на себя - как

на всеобщего благодетеля. И даже на плаху посылал для всеоб-

щего   благоденствия.   И   на   кострах сжигал только для того,

чтобы помочь заблудшему вернуться на путь истинный, не гово-

ря   уж о лагерях и тюрьмах.   Палачи ведь редко себя злодеями

считают. Куда слаще видеть в зеркале непонятого другими уте-

шителя... Или на худой конец учителя.

     А самому...   Гм,   душу ведь упражнять - не мускулы. Тут

трапецией не обойдешься. Зарядки для души не существует. По-

упражнялся десять-пятнадцать минут - и пожалуйста. Душа под-

дается   только   одному упражнению - жизни.   - Прокоп покачал

головой и совсем по-детски смущенно шмыгнул носом. - Прости,

друг Владимир,   совсем я заораторствовался с тобой.   Не сер-

дись. Это мой... слабый конек?"

     "Нет. Любимый конек. Или слабое место".

     "А, да, да. Правильно, друг Владимир. Но хватит о стра-

даниях.   Об   этом   потом,   друг   Владимир.   - Прокоп глубоко

вздохнул.   - Сейчас о тебе.   Ты пришел к нам в наш век.   Это

наше   настоящее,   а для вас,   живших почти двести лет назад,

будущее. Ты оказался в будущем..."

     Прозвенел нежный колокольчик, сегментик стены опустился

вниз, подобно лепестку, и из проема выдви нулся стол с двумя

высокими сосудами и двумя тарелками.

     "Отлично, друг Владимир.   Открою тебе секрег. Я трус, я

оттягиваю тягостный наш разговор и рад,   что еда поможет мне

отложить его еще на несколько минут. Ешь, друг Владимир".

     "А что это за напиток?"

     "Ты недоверчив, как зверек. Рецепта я тебе не скажу, не

знаю,   но,   кажется, это какая-то травяная настойка, обрабо-

танная ультрафиолетовым излучением, насыщенная целым букетом

газов,   от кислорода до гелия.   А может,   и не до гелия,   не

знаю. Мы пьем ее, когда нужно поддержать силы. Попробуй".

     Я не умею передать вам вкус напитка, потому что вкусы и

запахи не поддаются описанию,   их только можно сравнивать   с

другими вкусами, уже знакомыми, и другими запахами. Угадыва-

лись в зеленовато-фиолетовом напитке какие-то травы,   расте-

ния,   щекотали небо пузырьки газа,   и пах он летним вечерним

лугом, когда нагретая за день трава щедро отдает тепло, сме-

шанное с густым ароматом.

     И второе блюдо тоже было явно растительного происхожде-

ния   и тоже ускользало от точного определения своих ингреди-

ентов.   Мы поели, и я почувствовал прилив сил. Прокоп поста-

вил   пустую   посуду на столик,   сегмент беззвучно занял свое

место в стене.

     Прокоп посмотрел на меня, и лицо его было напряжено.

     "К сожалению,   больше отступать мне   некуда.   Так   вот,

друг Владимир,   перед тобой выбор. Или ты твердо решаешь ос-

таться в нашем веке,   и тогда наш мир будет в   полном   твоем

распоряжении,   и не будет ни одной для тебя тайны, ни одного

секрета.   Что знаем мы - то будешь знать и ты. И ты забудешь

о годах и болезнях, потому что давно уже мы подчинили себе и

то,   и другое. Ты станешь одним из нас, ты станешь человеком

нашего века. Ты сможешь жить в любом месте, заниматься любым

делом, обучиться любой профессии. Ты сможешь, если захочешь,

отправиться на любую космическую станцию,   на Луну или Марс.

Ты сможешь полюбить и сможешь быть любимым.

     Никто не будет ничего требовать от тебя, никто не будет

ничего ожидать от тебя, ибо ожидание - это тоже форма давле-

ния,   а мы не можем, не хотим оказывать друг на друга давле-

ние,   ибо это есть покушение на свободу, на святое право вы-

бора.

     Ты не будешь спешить, ты сможешь менять профессии и ре-

месла, пока не найдешь истинного своего признания. Но это не

значит,   что мы равнодушны друг к другу.   Я надеюсь,   что ты

скоро увидишь, даже здесь, на хроностанции, что мы не холод-

ны и не равнодушны.

     Ты будешь молод и счастлив.

     Но ты никогда не сможешь вернуться в свой век.   Неукос-

нительные правила временных пробоев,   или,   выражаясь иначе,

путешествия во времени,   требуют,   чтобы ничто из   будущего,

будь то материальные предметы или информация,   не попадало в

прошлое,   ибо это может взорвать... нет, прости, друг Влади-

мир, и это я пока что не имею права тебе объяснить подробно.

Скажем лишь, что будущее не может, не должно влиять на прош-

лое. Это понять нетрудно. Ты не можешь вернуться в свой век,

зная то,   что еще не случилось,   ибо уже таким образом ты бы

неизбежно влиял на будущее.   Ты не можешь не сделать то, что

ты уже сделал, иначе... Но стоп, молчу...

     Но ты   не пленник,   тебя не захватили силой бесшабашные

Соня с Сергеем. Твоя связь с твоим временем еще не прервана.

Представь себе корабль у причала.   Так вот, ты сейчас у при-

чалов двадцать второго века,   а швартовы еще тянутся к двад-

цатому. И каждая минута твоего пребывания у нас оплачивается

огромным расходом энергии..."

     "Да, но..."

     "Не торопись,   друг Владимир,   выслушай сначала меня до

конца.   В   любой момент мы можем обрезать эти швартовы,   и с

точки зрения энергозатрат ты - станешь   обычным   гражданином

нашей планеты.   Но это будет значить,   что ты уже никогда не

вернешься назад.

     По нашим   правилам   тебе   дается четыре дня,   девяносто

шесть часов.   В конце девяносто шестого часа, если, конечно,

ты   не решишь раньше,   ты должен будешь или вернуться в свой

век,   или остаться у нас,   но уже безвозвратно. И пока ты не

решил свою судьбу, ты должен оставаться здесь, на хроностан-

ции.   Ты можешь общаться с любым из сотрудников   -   все   они

знают законы временных пробоев и не снабдят тебя никакой ин-

формацией,   которая наложила бы запрет на твое возвращение в

прошлое. Ты можешь запрашивать со своего терминала любую ин-

формацию,   ты получишь только то, что не помешает тебе возв-

ратиться.   И если ты,   допустим, запросишь сведения о некоем

Владимире Григорьевиче Харине, тебе сообщат только год твое-

го рождения,   но не смерти. Ибо ты не можешь жить, зная день

своей смерти.

     Это не   вопрос удобства или неудобства,   в конце концов

можно примириться со всем,   даже с тем,   что знаешь   заранее

отмеренный   тебе срок.   Это совсем другой вопрос:   причинной

связи, свободы выбора и жесткости конструкции пространствен-

но-временного континуума,   но, кажется, я опять говорю боль-

ше, чем следует.

     В сущности,   это очень просто: если ты знаешь, что обя-

зательно сделаешь в будущем,   значит, ты лишен свободы выбо-

ра, значит, ты, по нашим понятиям, и не существуешь. Вот по-

чему это невозможно. Ибо жизньэто свобода выбора..."

     "Д-да, - промямлил я. - Но... что-то я могу узнать?"

     "Безусловно. Самое главное - ты должен знать, что чело-

вечество   выжило,   оно с трудом,   но благополучно преодолело

полосу препятствий - разрыв между наукой и технологией и по-

литической раздробленностью,   животным   нелепым   эгоизмом   и

глупыми древними предрассудками. Это не значит, что на нашем

небе никогда не появляется ни облачка. У нас свои проблемы и

свои заботы.   Об одной - о проблеме страдания - я уже упомя-

нул. Но есть и другие... Но это наши проблемы и наши заботы.

Они есть,   и они будут всегда, потому что полное самодоволь-

ство   означает паралич ума и души.   Совершенство - это абсо-

лютный нуль,   при котором прекращается всякое движение.   Оно

равнозначно смерти".

     "Вы пользуетесь словом "душа"?" - спросил я.

     "Друг Владимир,   я   не   ожидал   от тебя такого вопроса.

Во-первых,   мы же очень близкие родственники, гораздо ближе,

чем может показаться.   Я уже успел кое-что выяснить.   Можешь

ли ты представить,   что твоя правнучка,   всего-навсего прав-

нучка,   жива,   ей сейчас сто сорок два года. И говорим мы не

на другом языке.   Понимаешь же ты язык   Пушкина,   Карамзина,

Шекспира, Софокла, Гомера? Наоборот, милый друг Владимир, мы

знаем о душе многое такое, что вам и не снилось. Она для нас

не только... но стоп, я опять увлекаюсь. Я оставляю тебя од-

ного,   дорогой друг,   ибо мы отдаем себе отчет в громадности

решения,   которое тебе предстоит принять.   Весь мир наш ждет

его,   твоего решения. И каково бы оно ни было, твое решение,

мы   воспримем   его с душевным весельем,   потому что по нашим

понятиям свободное решение священно,   его надлежит уважать и

ему надлежит радоваться. Ведь в конечном счете весь прогресс

рода человеческого сводится   к   увеличению   выбора.   Подумай

сам,   друг   Владимир.   Наши косматые предки выбора не имели,

инстинкт посылал их в погоню за зверем, потому что нужно бы-

ло набить брюхо. Инстинкт заставлял хватать первую попавшую-

ся подругу жизни и тащить в свою пещеру.   У раба тоже   выбор

был   невелик:   можно   было служить господину или подставлять

спину и зад под бичи из сыромятной кожи.   И у средневекового

крестьянина, не говоря уже о крепостных,   выбора не было. Не

больше, чем у кирпича, из которого сложено здание.

     И лишь постепенно, помаленьку, платя огромную цену, на-

чал человек приобретать свободу выбора, ту самую, которой мы

теперь так гордимся и которую ценим превыше всего.

     Твой выбор пока ограничен:   остаться или   возвратиться.

Но   если   ты решишь остаться,   возможности выбора расширятся

для тебя тысячекратно.

     Прости, друг Владимир,   за длинную речь,   есть,   есть у

меня такая слабость...

     Через час   начинается суд над Сергеем и Софьей.   Ты мо-

жешь присутствовать, а можешь и не прийти".

     Я ухмыльнулся. Теперь уже я чувствовал свое превосходс-

тво.

     "Ты, очевидно, шутишь?" - снисходительно спросил я.

     "В каком смысле?"

     "Неужели ты хоть на мгновенье мог подумать,   что я буду

валяться на этом сверхкомфортабельном ложе и почесывать спо-

койно задницу,   когда мою прапра... моего милого потомка су-

дят только за то, что она ринулась на помощь деду?"

     "Браво, друг   Владимир.   Мы ждем тебя ровно через час в

малом зале станции".

     "Кто-нибудь придет за мной?"

     "Неужели мы позволим тебе заблудиться?   Вот,   одень   на

руку".

     Он протянул мне нечто вроде часов-браслета. Но не форма

потрясла   меня,   в конце концов мы уже привыкли к разным ча-

сам.   Нет, в правом верхнем углу циферблата светились цифры,

которые   заставили   меня   вздрогнуть,   как от электрического

разряда:   8.   7.   2173. Ничего себе дата! Да, конечно, я уже

знал,   верил, понимал, что произошло невероятное и невообра-

зимое,   что я перемахнул через двести почти лет.   Я напрягал

ум в отчаянном усилии осознать,   удержать в нем неосознавае-

мое и неудержимое. А тут на будничном циферблате так буднич-

но,   так привычно светятся будничные четыре циферки: две ты-

сячи сто семьдесят три.

     "Инфо подаст тебе сигнал, что пора на суд, и если ты не

будешь знать дороги, - может, ты отойдешь от станции, - при-

бор подскажет тебе как вернуться.   До свиданья,   друг Влади-

мир,   и прости,   что я непристойно серьезен,   но сердце   мое

сжимается при мысли, что тебе предстоит решить".

     "Прости, Прокоп,   я все время хотел спросить   тебя.   Ты

говоришь, суд. У вас есть преступники?"

      "Да, друг Владимир,   их мало,   но они бывают.   Какие-то

сдвиги   в генах,   какие-то сбои в гормональной системе,   и у

человека появляется агрессивность, тяга к насилию".

     "И что вы делаете с такими?"

     "Если такой человек еще в состоянии решать -   я   говорю

"еще",   потому   что и агрессивность и жестокость,   по нашему

убеждению,   - это болезнь, - мы предоставляем ему выбор: или

психокорректировка,   делающая его нормальным существом,   или

изоляция от общества".

     "А что такое изоляция от общества? Тюрьма?"

     "О, это опять целая гамма выбора, потому что и преступ-

ник имеет право на выбор.   Он может выбрать поселение в изо-

лированной колонии,   где живут такие же   преступники,   нечто

вроде   заповедника   для злых и агрессивных людей,   любящих и

злобу и агрессивность.   Он может отправиться на поселение на

какую-нибудь необитаемую планету. Или выбрать тюрьму".

     "У вас есть тюрьмы?"

     "Конечно, но их выбирают, говорят, реже всего".

     "А если преступник действительно болен?"

     "Если он не может принять взвешенного решения,   по при-

говору суда он подвергается психокорректировке".

     "А как это делается?"

     "Если ты останешься,   друг Владимир, ты сможешь увидеть

это сам.   Но суть не в технике. Вы уже тоже, наверное, дога-

дывались, что уровень культуры общества определяется, в сущ-

ности,   чрезвычайно просто. Уровень культуры - это соотноше-

ние двух сил - древних инстинктов и коры больших   полушарий.

Чем сильнее инстинкты, тем ближе человек к животному. И нао-

борот.   Очень,   очень многое можно проследить,   рассматривая

инстинкты. Допустим, тяга к богатству. В сущности, это то же

стремление самца или самки занять в стаде доминирующее поло-

жение,   только   сила и храбрость заменяются другим атрибутом

власти - богатством".

     "А для чего власть ? Властолюбие?"

     "Альфа в стаде или стае всегда имел больше пищи, а ста-

ло быть, больше шансов выжить".

     "А стремление выделиться, хвастовство?"

     "То же самое,   что павлиний хвост или удары в грудь го-

риллы. Вот какой я, смотрите все! И так все. Злоба, зависть,

жадность,   подлость.   Все,   что   нужно выкорчевывать в себе,

пропалывать...   Прости,   друг Владимир,   мы заболтались, мне

сейчас нужно идти, мы скоро увидимся..."

     Он обнял меня,   сжал в объятиях и   торопливо   вышел.   А

я...   Не думал я,   что окажусь на старости лет в гуще такого

боя. Казалось, давно уже у меня белый билет, давно уже осво-

божден от воинской повинности. Да и какой из человека воин в

восемьдесят лет. Ан нет. Опять попал на войну, да еще на ка-

кую!   С   одной   стороны   шли на меня приступом земные родные

воспоминания.   Встала из небытия Наденька   моя   незабвенная,

смотрела на меня из бесконечно далекого своего далека, но не

звала к себе, лишь улыбалась, махала приветственно ручкой.

     "Как ты, старчик мой?" - услышал я ее голос. А может, и

не услышал,   почудилось мне. Но кто знал, что здесь чудилось

и   что   могло в действительности случиться.   И дочку увидел.

Эта,   как всегда, торопилась, губки сжаты упрямо, всегда го-

това к сражениям, экая, право, сражательница.

     И вас,   милые друзья моих закатных лет,   увидел.   И   не

звали вы меня к себе, не требовали, возвращайся, мол, преда-

тель,   обратно.   И будто бы радовались даже за меня. Ну, мы,

мол, не сподобились, так хоть ты. Промелькнуло перед мыслен-

ным моим взором   старинное   изречение:   чтоб   сочувствовать,

достаточно быть человеком. Чтоб сорадоваться, нужно быть ан-

гелом.

     Ефим Львович   трубно высморкался и долго не отнимал об-

ширный свой платок от лица, не хотел, наверное, чтоб увидели

его слезинки, старый художник. А Анечка не стеснялась, слезы

так и катились по ее щечкам, и, влажные, они казались совсем

молодыми. Милая Анечка...

     Константин Михайлович громко вздохнул и   несколько   раз

молча кивнул.

     - А с другой стороны, - продолжал Владимир Григорьевич,

-   наступал   на меня новый век,   нестерпимо щекотал тайнами,

вот реши - и раскроются они тебе.   Реши - и сбросишь дряхлую

морщинистую оболочку,   как змея кожу.   Арфу в руки,   нимб на

голову - и дуй себе по векам неведомым.

     И опять грустно мне стало.   Опять летели качели к знаку

минус.   Уж больно неравные силы были в странном этом   сраже-

нии.   Три-четыре фигурки машут издали,   машут ли? И если ма-

шут, с какого света? А рядом живой торжествующий мир.

     Ах, неравные то были силы. Несколько кавалеристов, да и

то скорее донкихоты на своих росинантах, простите за сравне-

ние, а перед ними танковый вал. Люки открыты, танкисты высу-

нулись, смеются, пальцами показывают: видели, мол, когда-ни-

будь таких воинов? Даже не стреляют, моторы заглушили и пари

заключают,   какая лошадка первая   споткнется   или   падет   от

дряхлости.

     Да, неравные были силы в этом сражении...

     Я выскочил на улицу.   Странно как-то волновал меня тра-

вяной газон. Какие-то древние, дожизненные какие то воспоми-

нания поднимал из глубин видовой памяти. Медленно я опустил-

ся на колени и уперся руками в эту ухоженную   кем-то   траву.

Она была теплой,   трава нагрелась за день солнцем, и был зе-

леный ковер упругим и живым.

     В той,   земной жизни,   я видел такие газоны. Помню, был

как-то раз на одной   начальственной   даче   подмосковной.   До

этого только в книгах читал: мол, настоящий английский газон

получить очень легко, для этого нужна лужайка, газонокосилка

и двести лет ухода.

     Ну, не знаю уж,   сколько лет и кто именно   ухаживал   за

той   начальственной   травкой за высоким забором,   - впрочем,

меняется только начальство, дачи остаются, но показалась она

мне необыкновенной.   Подошел к хозяйке,   не помню,   конечно,

как ее звали, но лицо запомнил, надутенькая такая была особ-

ка,   но с демократической косметикой.   "У меня,   - говорю, -

просьба". - "Слушаю". - "Разрешите мне снять ботинки и боси-

ком   по   вашему газону побродить".   Сказал и вижу - вмастил.

Надутость вся побоку,   расплылась в улыбке: "Сделайте, - го-

ворит, - одолжение".

     Кругом гости собираются, ведут литературно-политические

важные разговоры,   в воздухе дымок сизоватый и аппетитный от

жарящихся шашлыков,   а я все милуюсь с травкой.   До сих   пор

помню ее мягкую и упругую ласку.

     Вот такая же трава,   только не дачная заплатка, а целые

поля, окружала меня на хроностанции. Я шел по траве и не пы-

тался вмешиваться в битву, что шла в голове, в сердце, в пе-

ченке, селезенке и даже суставах.

     Потому что - удивительное дело!   - жалкое   войско   моих

воспоминаний все еще не сдалось.   Вместо того чтобы благора-

зумно поднять белый флаг, оно снова и снова упрямо ползло на

смехотворный   и обреченный штурм превосходящих сил противни-

ка, как принято говорить в военных сводках. И шла, шла неле-

пая битва, и ничего я не мог сделать.

     Да и как я мог вмешаться в битву,   когда участвовали   в

ней   пусть   и неравные армии,   но каждая во сто крат сильнее

меня.   Я шел и шел,   дошел до рощицы.   Если и сосенки стояли

спокойно,   они   в   битве   не участвовали,   и я прислонился к

светло-коричневому,   почти янтарному, пахнущему смолой, буг-

ристому стволу сосны и спросил:

     "Что же делать?"

     Вокруг - ни души. Никого не стеснялся. Да и на глазах у

толпы готов я был кинуться за советом к кому угодно.

     "Как что?   Решай", - скрипнула сосна. Черт-те знает что

за мир. Может, здесь и деревья разговаривают.

     "Конечно", -   ответила   моим   мыслям   сосна,   и в то же

мгновенье часы на руке четко сказали: "До начала суда десять

минут. Ровно столько, сколько вам нужно, чтобы дойти".

     Я повернулся к станции.

     "Уважаемые друзья, - сказала полная дама в белом костю-

ме, - сегодня по жребию роль обвинителя выпала Жоао".

     "У нас   нет профессиональных прокуроров,   - пояснил ти-

хонько Прокоп,   который сидел рядом со мной. - Когда человек

слишком   часто   обвиняет   ближних,   у него это может войти в

привычку, а мы таких привычек не любим".

     Жоао оказался смуглым мускулистым пареньком. Впрочем, в

"пареньке" я не был уверен.   Вполне могло статься,   что   ему

лет пятьдесят,   а то и сто, иди разберись в этом сумасшедшем

мире.   Но эта зыбкость, неопределенность впечатлений не сму-

щала   меня   и не тяготила.   Наоборот,   она была мне приятна,

словно я сидел в театре и смотрел необыкновенный   спектакль.

В театре ведь не думаешь: а сколько лет вон той актрисе, что

играет девочку,   а что за человек вне сцены   герой-любовник,

какое кровяное давление у благородного отца.   Может,   это во

мне профессиональный театрал говорил,   но только следил я за

судом, затаив дыхание.

     "Друзья, - сказал Жоао, - я чувствую себя крайне нелов-

ко. Я должен обвинять людей, которых люблю и уважаю..."

     "Почему неловко? - прервала его дама в белом. - По-мое-

му, обвинять по-настоящему может именно тот, кто любит, зна-

ет и уважает обвиняемого".

     "Давайте не увлекаться банальностями", - буркнул кто-то

из зала, в котором собралось человек двадцать.

     "Не надо бояться банальностей,   - улыбнулась дама в бе-

лом, - банальность - гарантия общепризнанности того или ино-

го положения,   а суд должен иметь дело только с общепризнан-

ными положениями. Эрго - суд должен быть банальным".

      "Браво, Эльжбета, - крикнул тощенький Гурам Шенгелия, -

прекрасный поворот!"

     "Поворот, разворот,   отворот,   -   покачала головой Маня

Иванец,   с которой меня уже знакомили,   - эдак мы никогда не

вынесем приговор".

     "Майя Иванец", - подсказал мне Прокоп.

     "Да, я   помню",   -   сказал я.   Какой-то несерьезный был

суд, похожий скорее на пикировку друзей.

     "И все же,   друзья,   - вздохнул Жоао,   - судить Софью и

Сергея нужно.   Они совершенно самовольно, ни с кем не согла-

совав,   ни   с   кем не посоветовавшись,   ни у кого не спросив

разрешения,   совершили пробой.   Мало того, что каждый пробой

пожирает   огромное   количество   энергии,   существует твердое

правило, которое требует координации пробоев, совершаемых на

нашей станции и на станции в Хараре.   Потому что, как все вы

знаете прекрасно,   два пробоя, совершаемых одновременно, мо-

гут вывести из строя... Не буду продолжать, так как, к сожа-

лению,   пока что мы не имеем права сообщать нашему гостю ни-

какой   конкретной информации,   в том числе принципы и детали

хроноскопии. Мало того.   Соня и Сергей отправились в   тысяча

девятьсот восемьдесят шестой год совершенно неподготовленны-

ми".

     "Ну, насчет "совершенно" - это явное преувеличение",   -

покачал головой сухой высокий человек   в   красных   шортах   и

красной рубашке.

     "Бруно Казальс, - прошептал Прокоп, - старший хроноско-

пист. Сегодня он адвокат".

     "Вы их что,   назначаете?   Обвинителей, защитников..." -

прошептал я.

     "Нет, мы бросаем жребий.   Перед самым   судом.   Человек,

даже подсознательно,   не должен заранее готовиться ни к роли

прокурора, ни защитника, ни судьи".

     "Не знаю,   преувеличение или нет,   - сказал Жоао,   - но

Сергей сам рассказывал,   что, уже оказавшись в двадцатом ве-

ке, они сообразили, что не изготовили и не захватили с собой

денег..."

     "Денег?" - спросил из зала тощенький Гурам.

     "Денег. Да, денег. Может, ты не знаешь, что это такое?"

     "Забыл", - покраснел Гурам.

     "Ты стажер,   - сказал Жоао, - ты хочешь стать хроноско-

пистом. А для этого прежде всего ты должен быть историком".

     "Сегодня у нас конкурс банальностей",   - буркнула   Майя

Иванец.

     "Майя, не мешай",   - сказала Эльжбета,   которая,   как я

уже понял, исполняла роль председательствующего.

     "Так вот,   стажер,   деньги - это особые знаки,   которые

служили..."

     "Вспомнил", - сказал красный как рак Гурам.

     "Итак, - продолжал Жоао,   - они отправились в двадцатый

век в Москву без денег, что само по себе совершенно недопус-

тимо..."

     "Как называлась ваша денежная единица?   - спросил шепо-

том Прокоп. - Я, как Гурам, забыл, представляешь..."

     "Рубль".

     "Спасибо".

     Сообразив, что они не имеют денег, Соня и Сергей все же

направились   в   магазин и совершили двойное нарушение правил

хроноскопии:   они использовали приемы,   недоступные абориге-

нам, и нарушили их законы.

     "Пусть лучше Сергей расскажет,   что произошло в магази-

не", - предложил адвокат Бруно Казальс.

     "Хорошо, - согласился Жоао. - Сергей, расскажи".

     "До сих   пор не понимаю,   как у нас с Соней вылетели из

головы деньги. Тем более что все равно мы должны были приго-

товить одежду.   Когда мы решились на пробой, я попросил хро-

нокомпьютер подобрать нам стандартную одежду для двух   моло-

дых людей в Москве летом тысяча девятьсот восемьдесят шесто-

го года.   Что стоило заказать еще и денег...   Но я был как в

тумане..."

     "Почему?" - спросил адвокат в красных шортах, закидывая

длинную волосатую ногу на другую.

     "Я люблю Соню..."

     "Это все знают", - нетерпеливо сказала Эльжбета.

     "Все, может быть, и знают, - согласился Сергей со вздо-

хом,   - но мне казалось, что Соня этого не знает. "Ты, Сере-

жа,   - говорила она мне,   - меня совершенно не любишь".   Раз

она сказала:   "Если ты действительно любишь меня,   ты должен

выполнить мою просьбу".   - "Какую?" - спросил   я.   "Нет,   ты

сначала обещай".   И посмотрела при этом на меня таким взгля-

дом..."

     "Каким?" - спросил с улыбкой Жоао.

     "Протестую, - вскочил адвокат в шортах.   Стоя, он похо-

дил на баскетболиста,   он был, наверное, метров двух ростом.

- Взгляд девушки на своего поклонника отношения   к   делу   не

имеет".

     "Увы, имеет, друг. Именно из-за таких взглядов и совер-

шаются..."

     "Друзья, коллеги, такую банальность не могу вынести да-

же я, - сказала Эльжбета, - а я, как вы знаете, большая пок-

лонница банальностей, общих мест и особенно клише. Роль их в

истории цивилизации, кстати, не оценена должным образом и по

сей день. Но продолжай, Сережа".

     "Короче, - вздохнул Сергей и повесил голову, - я согла-

сился совершить несанкционированный пробой к ее дедушке,   то

есть не дедушке, а прапра..."

     "Мы еще дойдем до этого,   а сейчас расскажи, что было в

магазине".

     "Значит, идем мы с Соней по улице,   и она говорит,   что

нужно бы купить ее предку что-нибудь, что в то время неудоб-

но было навещать людей с пустыми руками.   Когда Соня сказала

"купить",   меня словно что-то кольнуло. Я ведь знаю, что это

такое. И сообразил, что денег-то у нас нет. Но Соне я ничего

не сказал".

     "Почему?" - спросил Жоао.

     "Мне... было жалко ее. Она была так возбуждена, такие у

нее были веселые глазки..."

     "Друг Сергей,   - улыбнулась Эльжбета, - если ты начнешь

перечислять,   что именно тебе нравится в Сонечке,   боюсь, мы

никогда не кончим".

     "Хорошо, молчу.   Ладно,   думаю, что-нибудь сообразим. В

этот момент мы проходили мимо магазина "Овощи-фрукты" на ши-

рокой такой улице..."

     "Ленинградский проспект", - подсказала Соня.

     "Да, Ленинградский проспект.   Мы зашли. В магазине было

много народу,   и мы не сразу сообразили, что там происходит.

То есть все элементы ситуации были нам знакомы по   различным

историческим документам:   очередь,   сумки, толкотня, деньги,

кассы,   вся эта экзотика, но когда мы оказались внутри самой

ситуации,   мы просто растерялись. Настолько растерялись, что

остановились перед суровой девицей, которая пропускала поку-

пателей - так тогда назывались люди,   пришедшие в магазин, -

порциями по несколько человек.

     "Чего вы стоите?   - довольно резко спросила она. - Туда

или сюда".

     "А..." - растерялся я.

     "Бэ-э... - зло передразнила она меня. - Нужны апельсины

- проходите, молодой человек, не задерживайте других!"

     От растерянности я поднял мысленным усилием пакет с те-

лежки,   стоявшей   за   девушкой,   направил его к себе.   Но я,

признаться, плохо соображал, что делаю, потому что пакет за-

дел за белую шляпку какой-то старухи, и старуха завизжала:

     "Это до чего ж мы дожили, апельсинами швыряются, окаян-

ные".

     Девица в халатике сначала открыла рот и молча   глядела,

как пакет плыл ко мне в воздухе, а потом закричала:

     "Не имеете права!"

     Я окончательно растерялся,   запаниковал. Мне надо было,

конечно, отдать пакет с апельсинами девушке и извиниться, но

я   зачем-то   приподнял ее в воздух,   она схватилась за юбку,

крикнула:   "Ой!" В очереди зашумели,   загалдели. Кто-то кри-

чал:

     "Отпускайте побыстрее, а не летайте!"

     "Они не   только летать,   нырять будут,   только не рабо-

тать!"

     "Это что же такое?"

     "Надо жаловаться".

     "Цирк устроили".

     "Кио".

     Что такое "Кио",   я не знал, испугался, сдвинул локаль-

ную временную секвенцию на несколько минут, и мы с Соней бе-

жали из магазина".

     "Вот видите,   друзья, как это было опасно, - сказал Жо-

ао.   - Конечно, если бы продавцы магазина заявили, что у них

уплыл по воздуху пакет с апельсинами,   это посчитали бы глу-

пой шуткой.   Но вдруг в очереди был бы человек с фотоаппара-

том, и он успел бы сфотографировать пакет в полете - это бы-

ло бы уже некое доказательство..."

     "Чего? - спросил баскетболист.   - Что   апельсины   могут

летать? Что в магазине... как это называется... когда недос-

тает..."

     "Недостача", - не удержался я, и Прокоп гордо посмотрел

на присутствовавших, словно я был его учеником.

     "Спасибо, - поклонился мне баскетболист. - Недостача".

     "И все равно,   Сергей нарушил правила пробоя,   - сказал

Жоао.   - И это недопустимо.   Хорошо, что на этот раз все как

будто обошлось благополучно, но..."

     "Прости, друг Жоао,   - опять встал баскетболист в крас-

ных шортах.   - Если вы помните, друзья, когда-то богиня пра-

восудия изображалась с весами в руках.   Символ прост:   любой

акт правосудия напоминает взвешивание.   На одной чашке   дея-

ние,   на   другой - законы,   - обстоятельства,   побудительные

причины и так далее.   Да, мой друг Сергей пошел на нарушение

правил пробоя, да, он не испросил разрешения и не согласовал

пробой с графиком работы станции в Хараре. Груз на этой чаш-

ке ясен. Но почему? Что двигало им? Взгляд любимой девушки и

ее просьба - разве они не перевешивают все   правила   и   инс-

трукции..."

     "Браво, - сказала Майя Иванец.   - Это уже   банальность,

переходящая в поэзию".

     "Судебная поэзия   девятнадцатого-двадцатого   веков,    -

сказал   тощенький   Гурам.   - Смотри работу профессора Чебок-

сарского университета Петра Шишлянникова".

     "Стажер показывает когти и эрудицию,   - кивнула Эльжбе-

та. - Так их, Гурамчик".

     "Ах, коллеги, коллеги, - покачал головой высокий Бруно,

- вам все шутки".

     "И прибаутки", - выкрикнула Майя Иванец.

     "Отлично, с шутками,   с прибаутками, но давайте спросим

Соню, что заставило ее просить Сергея".

     "Спросим, - согласился Жоао. - Соня, расскажи нам".

     "Хорошо, - сказала Соня. - Я начну с самого начала. Не-

давно я ездила к отцу,   он живет в Находке,   скрещивает   там

разных рыб,   кого с кем именно, я так и не запомнила, но это

неважно. Он мне говорит:

      "Дочурка, я тебе подарок приготовил".

     "Какой?" - спрашиваю.

     "Перебирал на днях старые вещи и нашел старинную лоцию.

Вы, историки, ведь обожаете старые книги".

     Лоция и действительно была старая, издана более двухсот

лет назад в Советском Союзе. Хотя я историей мореходства ни-

когда   не занималась,   я все-таки перелистала ее.   И нашла в

ней старинный конверт,   адресованный штурману корабля "Конс-

тантин Паустовский" Александру Семеновичу Данилюку. Нетрудно

было догадаться,   что он был владельцем лоции. Но ведь Дани-

люк - фамилия моего отца,   стало быть, Александр Семенович -

наш предок".

     - У меня сердце сжалось при ее словах,   - сказал Влади-

мир Григорьевич своим слушателям,   - хоть и   не   первый   раз

слышал   я   о   неотправленном моем и все же полученном внуком

письме,   а все равно сжалось.   Я этого письма не отправлял и

знал,   что не сделаю этого.   Значит, значит... его отправили

Сашке после...   моей смерти.   Но почему обязательно   смерти,

перебил   я   в негодовании сам себя,   почему его не переслали

внуку после моего исчезновения? Резонно, резонно...

     Соня тем временем продолжала:

     "Конверт пожелтел,   высох, адрес выцвел, но письмо, на-

писанное дрожащим почерком - я   сразу   подумала:   его   писал

старик, - прочитать было можно. И я прочла его. Его действи-

тельно написал старик,   глубокий старик по понятиям того да-

лекого времени, дедушка штурмана. Ему было много лет, он был

болен, он находился в Доме для престарелых,   и,   кроме   вну-

ка-штурмана,   у него не осталось никого из родных и близких.

Нет,   не подумайте,   что он жаловался, сетовал на судьбу или

что-то подобное. Наоборот, чувствовалось, что старик старал-

ся изо всех сил,   чтобы его   письмо   не   получилось   слишком

грустным, но все равно оно потрясло меня. Столько в нем было

печали,   смирения,   столько одиночества. Мне показалось, что

оно адресовано вовсе не штурману,   а мне,   этот немой крик о

помощи.   Повторяю, друзья, он не жаловался, мой далекий пре-

док,   нет, не ныл. Он даже пытался шутить, описывая, как пу-

тешествует при помощи бинокля, когда сидит летом у открытого

окна.   Но все равно горе,   печаль стариковского одиночества,

неизбежный и скорый конец впереди и   жалкие   и   одновременно

прекрасные   усилия   сохранить при этом мужество и юмор - все

это так сжало мне сердце и горло, что я разрыдалась.

     Я, молодая,   с сильным загорелым телом, занятая любимым

делом,   чувствующая поминутно на себе ласкающий взгляд чело-

века, который меня любит, я, живущая в светлом, легком, бес-

печальном мире,   мире, полном друзей, мире без немощной ста-

рости, в мире без неминуемой смерти, что когда-то нетерпели-

во подкарауливала жертвы на каждом шагу,   я вдруг почувство-

вала острый,   невыносимый стыд. Конечно, я понимала, что ни-

чем не провинилась перед далеким предком. Но ведь крик о по-

мощи через прикушенные губы относился и ко мне.

     Я отдавала себе отчет,   что у каждого века   своя   школа

горя и радости.   То, что печалит нас сегодня, показалось бы,

наверное,   нашим предкам смехотворным. Люди двадцатого века,

не говоря уже о предыдущих, жили в гораздо более суровом ми-

ре,   чем наш мир. Наверное, они были терпеливее нас, смирен-

нее.   Наверное,   они были большими стоиками. А может быть, и

мужественнее нас. Иначе они бы не выжили.

     Но это   ничего не меняло.   Все равно это было отчаяние,

пусть с ним и боролись смиренным мужеством. Я думала о прап-

рапрадедушке все время. Это стало как наваждение. Я пыталась

представить себя на его месте: одна, тяжко больная, дряхлая,

ждущая конца.

     Ждущая конца!   Умом я понимала смысл этих слов. В конце

концов смерть отступила от нас не так давно,   чтобы мы забы-

ли,   что это такое.   Но сердцем... Как вообще можно предста-

вить,   чтобы кто-то или что-то насильно отнимало у тебя дру-

зей,   небо,   облака,   смех, работу, подсовывая взамен ничто,

черную пустоту, абсолютный ноль, конец движения.

     Не знаю уж,   мы ли стали такими слабыми или наши предки

были такими сильными,   но то,   что дедушка штурмана Владимир

Григорьевич Харин нес с таким кратким и тихим мужеством, для

меня оказалось непосильным бременем.

     Я просто не могла не думать о человеке,   написавшем это

письмо. Все время. И все время представляла себя на его мес-

те. И мне становилось так страшно... Какой-то древний, забы-

тый   давным-давно страх подымался откуда-то,   и мне хотелось

кричать, выть в такие минуты. Я попросила Сергея... впрочем,

остальное вы все знаете.   И как бы вы ни наказали нас - а мы

заслуживаем наказания, вернее, я, а не Сергей, - все равно я

нисколько   не буду жалеть о проступке,   потому что вон сидит

мой любимый прапрапрадедушка и плачет.   И я плачу   вместе   с

ним".

     Прокоп погладил мою щеку,   достал   из   каких-то   глубин

своего эстрадного комбинезона платок и вложил мне в руку.   И

во время.   Слезы текли из глаз,   как два фонтанчика, и Соня,

милая Соня, расплывалась в радужном окаймлении.

     "Спасибо, Соня,   - сказала Эльжбета   и   громко,   совсем

по-ребячьи, шмыгнула носом. - Прокурор, ваше слово".

     "Подведем итоги,   - сказал Жоао.   - На одной чаше весов

лежат нарушенные инструкции,   нарушенные грубо и,   я бы ска-

зал, вопиюще. На другой - сострадание и жажда помочь ближне-

му.   Обвинение   предлагает   сделать Соне и Сергею внушение и

выразить им общественное восхищение".

     "Протестую! -   крикнул   адвокат.   - Ты забыл добавить и

благодарность".

     "Ура!" - крикнула Майя Иванец.

     "Ура!" - подхватил тощенький Гурам, поднялся в воздух и

сделал плавное сальто.

     "И выразим наше восхищение и нашу любовь дорогому другу

Владимиру   Григорьевичу",   -   сказала Эльжбета,   засмеялась,

тряхнула упрямо головой,   поднялась в воздух и медленно, со-

лидно,   как   дирижабль,   подплыла ко мне и поцеловала меня в

висок, точь-вточь как на известной картине Марка Шагала.

     "По-моему, тебе   нужен   еще   один платок",   - прошептал

Прокоп.

     Как всегда, он был прав.

     И вот   я   снова один в своей круглой комнате.   Всетаки,

друзья мои милые,   сердца наши очень прочны. Не верил я, что

может оно выдержать тот водопад чувств, что обрушился на ме-

ня во время суда. А оно продолжало биться.

     Прокоп почувствовал мою усталость.   Меня провожала сюда

вся станция. Все смотрели на меня и все излучали такое учас-

тие,   такую любовь, что я буквально разогревался в этом нап-

ряженном поле симпатии.

     Я отдышался   немного,   лег   на свою чудо-кровать и - о,

вечное мое детское любопытство!   - нажал на этот раз на сим-

вол, похожий на экран. Тут же раздался тихий голос:

     "Что вы хотите? Назовите".

      "Последние известия", - сказал я.

     "Хорошо", - ответил сразу со всех   сторон   все   тот   же

приятный мужской голос, и прямо передо мной возникло изобра-

жение.   Я был настолько поражен самим изображением,   что   не

мог даже понять,   что именно я вижу. Передо мной было окно в

мир,   настоящее,   абсолютно настоящее трехмерное окно в мир,

яркое,   живое. Я знал, что несколько секунд назад здесь была

стена, но чувства мои отказывались этому верить. Чувства бы-

ли сильнее знания.

     В окне показались три человека,   две женщины и мужчина.

Они склонились над приборами,   похожими на компьютеры. Голос

пояснил:

     "Группа специалистов   из Саранского университета счита-

ет, что они нащупали путь к расшифровке так называемого Мар-

сианского камня. Они не сомневаются, что этот текст был выж-

жен на камне около двадцати тысяч лет назад некой   космичес-

кой экспедицией, посетившей Красную планету. Ученые считают,

что для полной расшифровки им понадобится еще   две   или   три

недели".

     В окне появился уже знакомый зал, где только что судили

Соню и Сергея.   Камера показала Соню,   потом меня,   причем в

тот самый момент, когда я вытирал платком Прокопа глаза.

     "Заканчивается первый   день   пребывания в нашем времени

человека из двадцатого века Владимира Григорьевича Харина, -

рассказывал диктор. - Сегодня он присутствовал на бурном за-

седании суда на Московской хроностанции. Суд постановил сде-

лать   внушение двум сотрудникам станции Софье Данилюк и Сер-

гею Иванову,   которые самовольно отправились на   двести   лет

назад,   чтобы   доставить   к нам родственника Софьи Владимира

Григорьевича Харина, и выразить им одновременно общественное

восхищение и благодарность.

     Драматург из двадцатого века должен в ближайшие дни ре-

шить, остается ли он в двадцать втором веке или возвращается

в свой двадцатый".

     Гм, не думал, что я выгляжу столь благопристойно.

     Почтенный старик,   благородный отец,   если пользоваться

амплуа   старого театра.   На экране тем временем появился то-

щенький, пошатывающийся, как после выпивки, страусишко.

     "Ученым кенийского биоцентра удалось впервые воссоздать

огромного африканского страуса - эпиорниса, исчезнувшего еще

в   девятнадцатом   веке.   Вы видите новорожденного,   которого

крестные отцы нарекли Крошкой".

     "Продолжается пребывание   на   Земле   посланцев планеты,

которую двадцать два года назад впервые посетили наши космо-

навты. Как известно, мы решили называть ее для себя планетой

Королева, поскольку обитатели планеты используют для общения

между собой колебания особого поля экс, которые не имеют эк-

вивалента в земных языках, и их собственное название планеты

можно выразить лишь математическими символами".

     В окне показался небольшой аквариум,   в котором плавали

полупрозрачные бесформенные существа. Перед аквариумом сиде-

ли несколько почтенного вида людей и оживленно беседовали   с

амебами. При этом они, очевидно, пользовались каким-то пере-

водным устройством,   которое походило на передвижной аппарат

для   снятия   электрокардиограммы.   На стенках аквариума были

видны многочисленные присоски с разноцветными проводами, ко-

торые шли к аппарату.

     Внезапно окно захлопнулось,   исчезло, и голос моего ин-

фоцентра сказал:

     "Мы очень сожалеем, но следующую страницу в выпуске но-

востей вы посмотреть не сможете,   поскольку она содержит ин-

формацию, которая не может быть передана в двадцатый век".

     Что делать,   пожал я плечами. Увижу каких-нибудь амеб в

дипломатических фраках в другой раз.   Я протянул было руку к

знакомому символу,   который уже раз усыпил меня мягким пока-

чиванием,   плеском волн,   скрипом переборок, криком чаек, но

не нажал на него, потому что, очевидно, задремал. А проснул-

ся из-за слов:

     "Вы сегодня немножко не в духе..."

     Голос был женский.   Наверное, это Соня пришла ко мне. Я

открыл глаза и повернулся,   чтобы обнять внученьку, но ее не

было, и мужской голос ответил:

     "Может быть.   Я   сегодня не обедал,   ничего не ел с ут-

ра..."

     Что за чертовщина?   Я сел в кровати. Да это же мое окно

в мир продолжало светиться.

     Казалось, все,   перерасходовал   я свой запас удивления,

но нет,   оказывается, был еще во мне какой-то неприкосновен-

ный запасец,   потому что я почувствовал, как отвисает у меня

челюсть,   сейчас шмякнется о пол. Видел я в окне... и сейчас

язык поворачивается с трудом...   Увидел знакомое мужское ха-

рактерное лицо,   да и женское лицо было   знакомым,   я   знал,

чувствовал,   что видел эти лица, но память испуганно отказы-

валась включаться.

     "...У меня   дочь больна немножко,   - продолжал знакомый

человек в военной форме,   - а когда болеют мои   девочки,   то

мною   овладевает тревога,   меня мучает совесть за то,   что у

них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за нич-

тожество!   Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять

я хлопнул дверью и ушел".

     Боже, это же пьеса,   сообразил я.   Безумно знакомая пь-

еса, знакомые слова. Сейчас, сейчас я все вспомню. Я почувс-

твовал, как название уже подымается к поверхности памяти.

      "Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только

вам одной. Кроме вас одной, у меня нет никого, никого..."

     Актриса тихонько прошептала:

     "Какой шум в печке.   У нас незадолго до смерти отца гу-

дело в трубе. Вот точно так".

     В голове моей,   точно дельфин на поверхность моря, вып-

рыгнуло:   господи, да это же "Три сестры"! Это же Вершинин и

Маша!

     И вспомнил я по одной только реплике:   какой шум в печ-

ке.   Чехов,   только гений Чехова мог столько запрессовать во

вздорные, в сущности, чепуховские слова.

     "Вы с предрассудками?" - продолжал Вершинин, и тут вто-

рой дельфин выпрыгнул на поверхность моего оцепеневшего соз-

нания:

     "Это же... это же Станиславский".

     - Как   Станиславский?   - нахмурился Константин Михайло-

вич. - Станиславский ставил...

     - При чем тут ставил? - Владимир Григорьевич сделал па-

узу,   усмехнулся и продолжал:   - Константин Сергеевич   играл

Вершинина.

     - Володенька,   - вздохнула Анечка, и видно было, что ей

не хотелось уличать Владимира Григорьевича в выдумках, но не

могла она сдержаться.   - Володенька, если я правильно помню,

Станиславский играл Вершинина, когда и кино-то не было...

     - Я тоже так думал,   -   почему-то   торжествующе   кивнул

Владимир   Григорьевич,   -   но еще более невероятным было то,

что Машу играла... Алла Константиновна Тарасова!

     - Абер   дас   ист...   - сказал Константин Михайлович,   и

Ефим Львович добавил:

     - Невозможно.

     - Конечно,   невозможно, - кивнула Анечка и вздохнула. -

Тарасова играла Машу в сороковых годах,   я прекрасно ее пом-

ню. А Станиславский - лет на сорок раньше, если не больше.

     - Согласен,   милые друзья,   согласен. И я знал, что они

никогда не играли вместе.   И знал к тому же, что не могли их

снять в цвете, с фантастическим стереоэффектом. И тем не ме-

нее колдовство продолжалось, чеховское колдовство.

     "Когда вы   говорите со мной так,   - тихонько засмеялась

Тарасова, - то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно..."

     Через несколько минут я стряхнул с   себя   оцепенение   и

почувствовал, что, если тут же не получу ответа, просто сой-

ду с ума. До сих пор все виденное в двадцать втором веке бы-

ло фантастично, но по-своему логично. А здесь... Я вспомнил,

как Прокоп обращался к инфоцентру.

     "Вы можете   ответить   мне на вопрос?" - неизвестно кого

спросил я, чувствуя себя идиотом.

     "Конечно", - ответил приятный мужской голос,   и неверо-

ятные Маша и Вершинин замерли.

     "Каким образом в одной сцене участвуют актеры,   которые

никогда не играли вместе,   и каким образом они вообще оказа-

лись на... экране, когда их так снять не могли хотя бы из-за

того, что в их время не было ни телевидения, ни цветного ки-

но".

     "Вы видите постановку "Трех сестер"   с   участием   звезд

Московского   Художественного   театра,   осуществленную в 2151

году к двухсотпятидесятилетию премьеры".

     "Да, но..."

     "Постановка создана методом компьютерного синтеза".

     "Что это?"

     "По фотографиям, кинокадрам, воспоминаниям, письмам те-

атральный компьютер синтезирует, воссоздает физический и ду-

ховный образ актера,   его голос, а режиссер ставит спектакль

так же,   как с живыми актерами. Мы показываем вам "Три сест-

ры" по просьбе Прокопа Фарда. Разрешите продолжать?"

     Не знаю,   наверное, ко всему нужно привыкнуть, но я еще

явно не был готов к технике двадцать   второго   века.   Что-то

мне   почудилось святотатственным в этом вызове духов,   хотя,

повторяю, я понимал, что скорее всего не прав.

     "Нет, - вздохнул я. - Не нужно".

     Конечно, если это всего-навсего нечто вроде усовершенс-

твованного мультфильма,   это одно дело. Ну, а если электрон-

ные привидения, вызванные из небытия всемогущим компьютером,

осознают себя?   Мысль эта заставила меня зябко поежиться:   я

представил, вернее, попытался представить себя в виде элект-

ронного облачка в машинных потрохах... Бр-р! Но тут же успо-

коил себя,   не волнуйся,   тебя-то уж наверняка   воссоздавать

не будут,   дух твой не вызовут, спи спокойно, дорогой Влади-

мир   Григорьевич   Харин,   второразрядный   драмодел   середины

двадцатого века.

     Вместо этого я нажал на символ, в виде двух цифр и зна-

ка плюс, 2+2, и коснулся его.

     Мой центр мелодично тренькнул и сказал:

     "Вычислитель к работе готов, жду задания".

     "Я прибыл, - сказал я п посмотрел на часы, - девять ча-

сов тому назад. Всего мне дано для принятия решения девянос-

то шесть часов.   Изобразите графически сколько мне   осталось

секунд, минут, часов и суток".

     "В статической или динамической форме?"

     "Динамической".

     "Вас устроит схема Яковлева?"

     "Покажите".

     Снова вспыхнуло яркое объемное окно.   На этот раз боль-

шую   часть   его занимала горка,   сложенная из камней разного

размера. Из боковых камней сыпались песчинки, а внизу свети-

лись   оранжево четыре группы цифр.   В левой группе все время

менялась правая цифра,   уменьшалась,   и я сообразил, что это

мой тающий запас секунд.   Так и есть.   Вот вздрогнула и пос-

ледняя цифра в следующей группе,   и я увидел, что у меня ос-

талось уже не 5220 минут, а 5219.

     Ага, горка,   очевидно, тоже была сложена из единиц вре-

мени.   Песчинки,   что скатывались с нее - секунды.   Вон упал

уже камешек покрупнее,   должно быть,   минута. Если набраться

терпения и следить за эрозией и дальше,   скоро выпадет и ча-

совой камень.

     Будь она   проклята,   эта   динамическая схема неведомого

мне Яковлева.   Нагляднее не придумаешь.   Теперь, даже закрыв

глаза,   я физически ощущал ток времени,   что уносит песчинки

секунд,   подмывает минуты, сдвигает с места, раскачивает ча-

сы.

     "Надо решать".

     "Все, - сказал я, - хватит. Выключить все".

     "Хорошо", - послушно,   но с достоинством ответил   инфо-

центр и бесшумно закрыл на окне ставни.

     Я лег на диван.   Как и накануне,   он принял меня в объ-

ятия с довольным вздохом. Почему-то все эти услужливые маши-

ны начали потихоньку раздражать меня. То есть все, разумеет-

ся,   было бесконечно удобно, весь материальный мир, окружав-

ший меня,   казалось, только и ждет моих команд, чтобы тотчас

же стремглав броситься их выполнять.   Казалось, скажи я сей-

час "солнце,   хватит светить",   и оно тут же послушно погас-

нет.

     "Солнце, - сказал я, - хватит светить".

     Инфоцентр мелодично звякнул, и голос сказал:

     "Хорошо".

     В ту   же секунду потолок мой и та часть кругового окна,

что была в лучах солнца,   потемнели. Чертовы автоматы солнце

не выключили, но приказ мой выполнили.

     А почему,   собственно, я должен испытывать к ним непри-

язнь,   подумал я. Чем плохи все эти слуги, что так облегчают

жизнь. Ответа не было, во всяком случае разумного ответа. Но

нет,   пожалуй, он был. Во мне все время шла все та же битва:

далекий мой двадцатый век, вы, мои милые друзья, Дом ветера-

нов,   доктор Юрочка, букет стариковских болезней и семьдесят

восемь лет продолжали   бессмысленное   сопротивление   ослепи-

тельному двадцать второму веку.   Что,   что мог противопоста-

вить Дом ветеранов победоносному маршу человеческого   разума

и могущества, что я видел вокруг? Бинокль "фуджи" и рассмат-

ривание часами пыльной крапивы под окном?   Булькающего Ивана

Степановича,   взволнованного экономическими реформами? Тебя,

Ефим Львович? Я люблю тебя, Фимочка, мы знакомы лет сорок, я

прошу тебя не обижаться,   но тогда мне казалось,   что не мог

ты перевесить чашу весов...

     - Я   и не думаю обижаться,   - ухмыльнулся Ефим Львович.

- Я понимаю.

     - И ты, Костя, пойми меня...

     - О чем ты говоришь,   - вздохнул Константин Михайлович,

- абер дас ист ничево-о.   Я бы сам... Да, сам... - Он кивнул

и привычно начал нашаривать пуговицы на рубашке.

     - И вас, дорогая Анечка, я прошу не сердиться на меня.

     - А я и не собираюсь,   - Анечка улыбнулась светло и по-

бедоносно.   И   вздернула   при   этом свою крашеную головенку,

гордо и независимо. - Для чего? Ведь...

     - Спасибо. И позвольте продолжить, друзья. Я понял, что

великолепие и суперуютность окружавшего меня мира просто   не

могли   не   одержать верх над скромным убогим мирком моих за-

катных дней. Слишком неравные были силы. Даже рефери на бок-

серском   ринге   и тот прекращает бой за явным преимуществом,

когда силы и класс соперников оказываются очень уж разными.

     Наверное, в большинстве из нас есть хоть какое-то внут-

реннее чувство справедливости.   Большинству из нас   было   бы

неприятно зрелище беззащитного человека, которого награждает

тумаками компания здоровенных верзил.

     Вот, наверное,   почему   меня раздражала вздыхавшая кро-

вать,   что нежно и сильно массировала мне спину и ждала   ко-

манды усыпить меня плеском волн; невесть откуда появляющееся

ярчайшее и объемнейшее окно в мир,   готовое по первому слову

показать   мне что угодно,   от амебоподобных послов до страу-

сенка Крошки;   обитатели хроностанции, которые соревновались

в доброте и благородстве;   даже стосемилетний порхающий Про-

коп в эстрадном своем костюме - все они невольно были здоро-

венными   верзилами   по сравнению с моим старым мирком.   Боже

упаси, они никого не хотели бить, они даже не засучивали ру-

кава,   наоборот, они все соревновались в благородстве и так-

тичности,   по крайней мере,   люди, но все равно силы в битве

были непристойно неравны.

     Надо было прекратить избиение.   Пора было моим воспоми-

наниям выкинуть полотенце и признать поражение. Скажу Проко-

пу, твердо решил я, что незачем нам обоим присутствовать при

жестоком побоище. Все. Хватит. Сейчас вздохну поглубже и ис-

пытаю мгновенное облегчение от принятого решения,   от избав-

ления от рабства лет и болезней.   Что говорил Прокоп о выбо-

ре?   Чем развитее общество и цивилизация, тем больше выбор у

человека.   Истинно так.   Кожа моя разгладится и снова станет

упругой,   впитает солнце,   мышцы нальются забытой силой, ра-

зогреются давно остывшие эмоции,   я буду смеяться беззаботно

и кувыркаться макакой на трапеции, ведя философские беседы о

бесконечности   Вселенной.   Может быть,   я напишу даже пьесу.

Бесконечно прекрасную и глубокую. Которую так и не сумел со-

чинить в суетных своих прошлых буднях.   И играть в ней будут

великие актеры разных лет,   разных эпох.   Может быть, я даже

сам поставлю эту пьесу.   Мне и раньше приходила в голову эта

мысль,   как,   наверное, и любому автору пьес. Но я знал, что

такое актеры,   видел, как нелегко складываются порой отноше-

ния актеров и постановщика,   и понимал,   что никогда не смог

бы   выйти с бичом в руках к группе смешанных хищников.   Так,

Костя?

     Константин Михайлович, коротко взмахнул рукой, как буд-

то раскручивал над головой бич, улыбнулся, кивнул:

     - Абер дас ист ничево-о...

     - С электронными фантомами,   - продолжал Владимир   Гри-

горьевич,   - наверное, легче. Может быть, с живой Марецкой я

бы не справился, но с синтезированным, так сказать, бесплот-

ным духом...   Но нет,   поправил я себя, если фантом - точная

копия, от этого его характер покладистее не станет.

     А может, я стану профессором русской литературы двадца-

того века,   и хохотушки-студентки   будут   смотреть   на   меня

влюбленными глазами и шептать: представляете, он знал самого

Василия Гроссмана.   А может,   я стану штурманом космоплана и

облечу все небо, чтобы найти, куда попадают после нас лучшие

наши воспоминания...

     Я вышел на улицу,   и в который уже раз упругий травяной

газон наполнил мою душу мистической   радостью.   Я   пошел   по

направлению к темной полоске леса,   что казалась театральной

декорацией, заменявшей горизонт.

     А может,   хватит   с меня счастья идти вот так по траве,

ни о чем не думая, ни с чем не сражаясь, ни о чем не мечтая.

     Впереди с легким жужжанием ползла большая оранжевая че-

репаха. Я подошел к ней.

     "Простите, -    сказала    черепаха,   -   я   газонокосилка

два-одиннадцать,   подравниваю лужайку.   Разрешите,   я объеду

вас?"

     "Объезжай", - вздохнул я.

     А что   скажет мне тот театральный лес,   если я дойду до

него?   Здравствуйте, я лес номер три дробь пять, создаю тень

и выделяю кислород, разрешите покачать ветками?

     Не получался у меня почему-то праздник души,   вон   даже

хохотушки-студентки не расшевелили. Я пошел обратно. А может

быть,   я уже утратил   способность   радоваться   жизни?   Может

быть, мне придется явиться в центр психокорректировки и поп-

росить сделать мне инъекции оптимизма и дать пилюли для   ду-

шевного веселья?

     О, господи,   вздохнул я,   когда же кончатся мои рефлек-

сии? Господь, как обычно, ничего не ответил. Очевидно, он не

считал мое душевное смятение вопросом первоочередной важнос-

ти.   А может, просто помощники не докладывали ему мои прось-

бы.

     В комнате меня ждала Соня.

     "Дедушка, - сказала она, - дедушка..."

     "Что, дочка?"

     "Мне показалось, ты был грустный..."

     "Я! Грустный?"

     "Да. Может быть, ты сердишься на меня?" - Она посмотре-

ла на меня,   моя далекая прапрапраправнучка, и глаза ее были

испуганные и нежные. Она, казалось, ласкала меня взглядом.

      "За что ж я могу сердиться на тебя, девочка?"

     "Не знаю...   Может быть,   за то, что я вторглась так...

неожиданно в твою жизнь..."

     "Но ведь ты хотела мне добра.   Когда ты говорила давеча

на суде, я даже не мог сдержать слез..."

     "Я видела.   Не знаю, дедушка. Я так мало знаю, мало пе-

режила   и так мало понимаю.   Бывает так,   что люди сердятся,

когда кто-то вторгается в их жизнь, даже для того, чтобы по-

мочь им?"

     Милый мой трогательный потомок,   милый мой проницатель-

ный потомок,   подумал,   я,   каким же чувствительным прибором

бывает любящее, доброе сердце.

     "Я не сержусь на тебя,   Сонечка. И обещаю тебе, что что

бы со мной ни случилось, в последний свой сознательный миг я

подумаю о тебе с признательностью и любовью".

      "Спасибо, дедушка. - Она обняла меня и поцеловала в ще-

ку   слегка   шершавыми теплыми губами.   От нее пахло солнцем,

водой,   молодостью.   - Ничего,   что я называю тебя дедушкой?

Может, тебе это неприятно?"

     "Господь с тобой, доченька..."

     Она внимательно   посмотрела   на   меня и наморщила милый

свой лобик.

     "Это бог. Когда-то ведь люди верили в бога, вот и оста-

лись эти слова".

     "А, да,   да. Я знаю, что такое бог, я читала. Наверное,

он был как наш идеал".

     "Идеал?"

     "Прости, дедушка,   так трудно все время помнить, что ты

из другого мира и не знаешь того, что кажется нам само собой

разумеющимся. Идеал..."

     "Я знаю, что такое идеал".

     "У вас тоже были идеалы?"

     "Конечно. Не   у   всех одинаковые,   не у всех достаточно

достойные,   но были.   Когда я был совсем еще мальчишкой, мои

идеалом   был мой соученик.   Его звали Ленька,   а кличка была

Китаец. Он поразительно умел плевать сквозь зубы: заряд слю-

ны вылетал из его рта с восхищавшим меня цыканьем,   и он мог

попасть в цель метра на два,   если не на три. Кроме того, он

не просто курил, он умел выпускать дым кольцами. Кольца были

круглые, туго свитые, и он заставлял каждое следующее проле-

теть   сквозь предыдущее.   К тому же он был физически сильным

мальчишкой, а я - щупленький цыпленок, и его покровительство

придавало мне вес не только среди остальных ребят, но даже в

собственных глазах.

     Школа наша была во дворе старинного монастыря, располо-

женного на холмике, и я иногда выходил на остатки крепостной

стены,   смотрел   вниз   на   площадь и выпячивал свою узенькую

грудку, потому что воображал себя под покровительством Лень-

ки всесильным..."

     "Как смешно ты рассказываешь.   Значит, ваши идеалы были

живые?"

     "Не обязательно. Иногда это были литературные герои или

подлинные люди, но жившие раньше".

     "Но как вы тогда с ними разговаривали?"

     "С идеалами?"

     "Да".

     "Никак, разумеется".

     "Как странно.   А мы все время мучаем наши идеалы   расс-

просами, спрашиваем совета, рассказываем о наших делах".

     "И они отвечают?"

     "А как же, конечно. На то они и идеалы".

     "Кто же они, ваши идеалы?"

     "О, у каждого свой идеал. Мой идеал, например, это Ксе-

ния Сурикова".

     "Кто это?"

     "Ах да,   какая я действительно глупая!   Ксения Сурикова

была врачом на Второй марсианской станции.   Однажды там нео-

жиданно вспыхнула неизвестная эпидемия.   Она не оставила за-

болевших, была с ними до последней их минуты".

     "И что с ней случилось?"

     "Она погибла с ними, хотя в любой момент могла покинуть

станцию".

     "И ты с ней разговариваешь?"

     "Конечно".

     "Как же?"

     "Мы вводим наши идеалы в компьютер, все, что известно о

них, и когда нам нужно, компьютер воссоздает наш идеал. Я не

хотела говорить об этом на суде,   это моя   тайна,   но   перед

тем, как уговорить Сергея сделать пробой и отправиться к те-

бе, я советовалась с Ксенией".

     "И что она сказала?"

     "Она сказала:   "Плюй на инструкции, деточка". Она поче-

му-то всегда зовет меня деточкой".

     Я кивнул. Ксения Сурикова вполне могла быть и моим иде-

алом. Что за мир...

     "Ну, и, конечно, у нас есть наш общий идеал!"

     "Общий идеал?"

     "Да, общий. Все наши личные идеалы синтезируются специ-

альным компьютером в общий.   Это уже не конкретная личность,

как моя Ксения Сурикова. Это абстрактный идеал".

     "Что значит "абстрактный"?"

     "Этот идеал - не личность,   не человек, пусть даже соз-

данный компьютером.   Это общая идея.   Это наш общий знамена-

тель, если так можно выразиться".

     "И вы к нему обращаетесь?"

     "А как же!   Когда трудно,   когда смутно на душе,   когда

одолевают сомнения,   когда личный идеал не приносит успокое-

ния, мы обращаем наши мысли к нему".

     "И он... помогает?"

      "А как же, дедушка! Его слова подобны спокойному грому,

как сказал один наш знаменитый поэт.   Потому что слова роко-

чут,   они сложены из миллионов наших идеалов,   наших мыслей,

знаний и чувств.   Он всегда придет на помощь,   всегда,   но с

самого раннего детства нас учат звать его только тогда, ког-

да действительно трудно".

     "Почему?"

     "О, это   часть   нашего   сознания.   Он не может говорить

сразу со многими,   у него всего лишь тысяча каналов,   а   нас

миллиарды. Мы обучены всегда уступать ближнему, и даже малые

дети знают,   что,   заняв канал к Общему, мы заставляем ждать

других... Это... я не знаю, дедушка... Это как бы наша нату-

ра.   Обеспокоить Его по пустяку - все равно как...   как   ук-

расть   что-то...   Украсть у кого-то,   кому это действительно

нужно".

     "Я понимаю..."   -   сказал   я.   Новый виток человеческой

спирали.   Человечество экономно. Нужные идеи оно не выбрасы-

вает, оно лишь подымает их на достойную себя высоту.

     "Ты не устал?" -   Соня   посмотрела   на   меня,   поптичьи

склонив головку на плечо.

     "Нет, милая деточка. Можно и я так же назову тебя?"

     "Конечно. Если ты не устал,   я хотела показать тебе де-

рево".

     "Дерево?"

     "Никак не могу запомнить,   как правильно: генеалогичес-

кое древо или дерево. Я попросила компьютер обыскать все ар-

хивы.   Представляешь, какая это долгая работа, проверить все

нужные   архивы   за двести лет.   Ведь уже к концу вашего века

большинство данных начали   вводить   в   компьютерную   память.

Сейчас   посмотрим,   что   получилось.   -   Она   нажала кнопку,

вспыхнуло окно.   - Заказанное генеалогическое древо. Или де-

рево, если готово".

     "Пожалуйста, - сказал инфоцентр. - Готово".

     На экране   начало расти,   ветвиться дерево.   Через нес-

колько секунд оно заняло все окно.   Я рассматривал его с за-

миранием   сердца.   Вот основание.   Я прочел:   Харин Владимир

Григорьевич,   родился в 1908 году.   Даты смерти не было. Или

добрый   компьютер   решил   пожалеть меня или...   или я еще не

умер,   и сейчас,   в 2173 году,   мне... мне... 265 лет? И тут

меня осенило.   Нет,   конечно же,   компьютер просто выполняет

приказ, не давая мне сведений, которые я не могу взять с со-

бой обратно.   Да, наверное, дело в этом. И тем лучше. Не хо-

тел я видеть дату своей смерти,   какой бы ни была эта   дата.

Есть вещи,   которые лучше не знать. А может, я все-таки и не

умер?

     Удивительно было ощущение,   что рядом, совсем рядом уже

давно решена и зафиксирована моя судьба,   известно мое реше-

ние, которое я еще не принял. Может быть, борения в моей ду-

ше - пустой пшик?   Может,   никакой свободы выбора у   меня   и

нет,   а есть лишь иллюзия его?   Но ведь есть,   есть!   Могу я

сейчас встать,   выскочить на упругий зеленый газон, подпрыг-

нуть,   как   молодой   жеребенок,   тряхнуть головой и заорать:

"Прокоп! Я решил! Я..." А что я? Что решил? Ведь ничего я не

решил еще, как бы нелепы и жалки ни казались мои смятенья.

     Вот, в метре от меня росло на экране дерево. Харин Вла-

димир Григорьевич.   Я. И в нем тайна моей жизни. Может быть,

я давно уже умер, то есть умер по календарю. Потому что нить

моей жизни еще не порвалась.

     Что вам сказать,   друзья мои милые,   смутно мне было на

душе от близости и одновременно недоступности этой тайны. На

мгновение я ощутил время не как единый рокочущий неукротимый

поток, а как множество ручейков, все вместе дающие силу вре-

мени.

     Я вздохнул   и   оторвался   от Харина.   Я физически вдруг

осознал себя частью невыразимо большего,   чем я, мира. Малой

частицей,   которая лишь в животном своем невежественном эго-

изме пытается втащить весь мир в себя,   раздуть себя до раз-

меров мира.

     И стало мне печально и легко.   Я был всего-навсего час-

тицей мира, даже частицей дерева. Не более того.

     А рядом...   Рядом вторая жизнедающая ветвь:   Харина На-

дежда Александровна, урожденная Крюкова, родилась в 1920 го-

ду,   умерла в 1962 году. Бедная моя Наденька, так и осталась

для меня навсегда молоденькой и смешливой.

     Наденька и я дали побег: Валентина Владимировна Харина,

родилась в 1941 году,   умерла в 1977 году. Ах, дочка, дочка,

ну что тебе вздумалось идти на обгон на крутом подъеме, была

бы у меня в старости опора. Сколько бы тебе было сейчас, ми-

лая?   Нет, конечно, не в этом дурацком 2173-м, а в моем 1986

году?   Сорок   пять лет всего?   Совсем была бы молодой женщи-

ной...

     А это кто еще, что за Данилюк Семен Олегович? О, госпо-

ди,   это же Сашкин отец,   которого я   не   видел...   конечно,

двадцать с лишним лет,   с того самого момента, когда выгнала

его дочка. Бог с ним. Когда он умер? В 1996 году.

     А вот и Сашина веточка, милого моего внучонка с пиратс-

кой рыжей бородой. 1962 год - год его рождения. Год, когда я

впервые   увидел это нелепое краснофиолетовое тельце,   что со

временем превратилось в Сашку.   Да,   Саша умер в 2054   году,

значит,   значит,   девяноста двух лет. Что ж, Сашенька, я рад

за тебя,   ты многое увидел, ты успел жениться. Вот и веточка

его жены,   Ольга   Васильевна Сущева,   1963 года рождения,   а

умерла тоже в 2054 году,   наверное, погибли они вместе в ка-

кой-нибудь катастрофе.

     Саша и неведомая мне Оля дали жизнь   двум   детям:   сыну

Владимиру, который родился в 1994 году, и дочери Елене, поя-

вившейся на свет в первый год двадцать первого   века.   Не   в

мою   ли честь назвали они своего первенца?   Володя...   Жизнь

его была короткой, правнука моего не стало в 2031 году.

     "Он погиб в космической катастрофе", - сказала Соня.

     "Неужели правнучка моя еще жива?"

     "Конечно, -   улыбнулась Соня.   - Евгении сейчас...   142

года.   Евгения Александровна воспитательница в детском саду.

Почему ты усмехнулся, дедушка? Это очень почетная профессия.

Почему ты улыбаешься?"

     "Прости, Сонечка,   так   трудно привыкнуть к вашей шкале

ценностей.   Наши воспитательницы детских садов,   увы,   таким

почетом не пользовались. Встретишь, бывало стайку дошкольни-

ков на улице или на прогулке - чистые воробушки,   а у воспи-

тательницы почти всегда такая скорбь на лице, будто жизни их

остались считанные часы".

     Я засмеялся, и Соня вопросительно посмотрела на меня.

     "Я хотела..."

     "Я не   об этом,   - перебил я ее,   - я просто представил

себе стопятидесятилетнюю даму в роли воспитательницы..."

     "Я ее очень люблю,   она удивительная женщина:   веселая,

озорная, даже отчаянная. Ребята ее обожают".

     А дерево   все ветвилось,   густело,   крепло.   Появлялись

праправнуки и праправнучка, женились, выходили замуж.

     Пусть дерево   и   было мультипликационным,   но все равно

давало оно ощущение   вечного   и   величественного   жизненного

круговорота.

     Я увидел Сонину веточку, милой моей прапрапраправнучки,

дорогой моей проводницы в новый мир.   Я робко коснулся своей

старой клешней ее юной ладошки.   Она сжала мою руку и   нежно

погладила ее.

     Все было хорошо.   Земной шар уверенно несся по   древней

своей   орбите,   исправно   наворачивая положенный километраж,

человечество вынырнуло из темных,   опасных туннелей,   и люди

стали богами.

     И путешествовали в пространстве и времени мои гены,   и,

стало   быть,   все   шло хорошо.   И снова испытал я печальное,

краткое успокоение живой плоти,исполнившей свое предначерта-

ние   -   исправно   передавшей эстафету следующим поколениям и

потому освобождавшей место на земле.

     И вот снова передо мной схема Яковлева,   которую я выз-

вал на экран инфоцентра. Боже правый, как же изменилась сов-

сем еще недавно геометрически совершенная пирамида,   сложен-

ная из единичек времени!   Куда делись ее   четкие   очертания!

Как поработала над ней временная эрозия.   Сколько уже унес с

собой бесконечный поток секундного песка,   сколько выпало из

ее граней минут и часов,   как съежилась, скособочилась пира-

мида отпущенного мне времени...

     А счетчик внизу все плясал со скоростью дервиша, отсчи-

тывая его,   это время,   и было в мельтешений оранжевых   цифр

обычное для времени тупое несокрушимое упрямство.

     Все, хватит    неопределенности.    Хватит     зажмуривать

по-детски   глаза,   сучить ножками и визжать:   не хочу ничего

решать. Пора.

     Лет семьдесят пять назад,   нет,   почему же,   триста лет

назад,   я,   может быть, и довизжался бы до того, что подошла

бы ко мне мама,   подняла на руки, и ее теплая грудь, все еще

не утратившая для меня своей мистической роли источника жиз-

ни, тут же вернула бы спокойствие.   Мамы не было.   Прижаться

было не к кому,   и никто ничего не хотел за меня решать. По-

ра.

     Я вышел на улицу. Легкий ветерок нес предвечернюю прох-

ладу и дыхание леса. Я брел по зеленой живой траве, и с каж-

дым шагом сомнения осыпались с меня,   как   засохшие   листья.

Мне даже почудилось, что я слышу их шорох.

     Как сказать Прокопу?   Не надо никаких изысканных и тор-

жественных речей,   надо просто сказать:   Прокоп,   я решил. Я

хочу остаться. Старик улыбнется своей детской и мудрой улыб-

кой,   обнимет и поцелует.   А может,   от постоянной своей эк-

зальтированности поднимется в воздух и сделает пару   кульби-

тов.   И скажет: друг Владимир, наконец-то, я не сомневался в

твоем решении.   Отныне ты не турист с   гостевой   коротенькой

визой,   а   полноправный   гражданин двадцать второго века,   и

все,   чем он богат, у твоих ног. Приказывай, спрашивай, тре-

буй.

     И я спрошу...   Что я спрошу?   Я спрошу,   куда   деваются

после смерти миллиарды миллиардов битов человеческих чувств,

памяти, знаний, опыта. Неужели природа, эта скуповатая рачи-

тельная хозяйка,   которая никогда ничего не выбрасывает,   ни

материю, ни энергию, ни время, так легкомысленно вышвыривает

в какие-то помойные черные дыры эту бесценную информацию?

     Наверняка вы знаете ответ. Наверняка вы давно уже выве-

ли   великие   уравнения,   которые связывают не только массу и

энергию,   но и время, и информацию. Наверное, вы поняли, что

не только масса может переходить в энергию, но и другие чле-

ны ваших уравнений - друг в друга.   Может быть,   и миллиарды

миллиардов битов человеческих чувств тоже могут переходить в

массу и энергию...

     Прокоп засмеется и скажет:   "О,   друг Владимир, все го-

раздо проще,   чем вы думали, и одновременно гораздо сложнее.

Теперь, когда ты с нами, ты можешь знать все. Слушай..."

     Сразу, пожалуй,   я писать не   буду.   Надо   осмотреться,

познакомиться   с   их   театром.   Где-то в самой глубине моего

сознания смутно догадывался,   что,   как бы далеко ни ушли от

меня   писатели   нынешнего века,   я обладаю перед ними одним,

но,   может быть немаловажным преимуществом: я не частица об-

щего потока,   я вплыл в него как бы со стороны,   я еще полон

забытыми ими сомнениями,   я несу в себе память другой эпохи,

я   могу   сравнивать.   А для писателя это так важно - отстра-

ниться,   посмотреть на мир со стороны,   удивиться тому,   что

никогда не видел.

     Но это потом,   потом. Пусть эмбрион во мне растет нето-

ропливо,   потому   что   в   отличие от эмбриона естественного,

жестко запрограммированного матушкой-природой,   я буду пере-

делывать свой множество раз, прежде чем разрешу ему высунуть

на свет божий свою головенку.

     Я буду путешествовать.   Не в туристской нелепой группе,

как когда-то,   когда зачем-то понесло меня в Таиланд,   не по

жесткому графику туристического конвейера, а сам и неспешно,

как путешествовали когда-то. Может быть, даже пешком пойду я

по этой прекрасной стране, что зовется нашим будущим, по та-

кой вот живой теплой траве,   впитывая в себя   улыбки   людей,

облака   и приветствия автоматических черепах,   что ухаживают

за газоном.

     "Простите, -    сказала   мне   оранжевая   черепаха,   и   я

вздрогнул от неожиданности,   - газонокосилка   двадвенадцать,

разрешите я объеду вас?"

     "Обожди, черепаха. Скажи мне, ты счастлива?"

     "Я очень сожалею,   но я не понимаю вашего вопроса. Раз-

решите мне продолжать работу?"

     "Продолжай, - сказал я. - Если ты не понимаешь вопроса,

ты уже счастлива.   Ты мудрая черепаха, и я желаю тебе многих

лет беспорочной службы".

     Должно быть,   я казался газонокосилке довольно странным

существом, потому что она неуверенно посмотрела на меня сво-

ими объективами, даже выкатила их, чтобы получше рассмотреть

меня,   но не нашла, с чем сравнить в своей памяти болтливого

двуногого, и, деловито зажужжав, двинулась дальше.

     Кто знает, подумалось мне, а не была ли эта встреча не-

ким предзнаменованием? Не будут ли так же смотреть на меня в

тягостном недоумении люди?   Какие сомнения, какие воспомина-

ния... Все давно решено,   все сомнения развеяны, на все веч-

ные вопросы найдены вечные же ответы, а это живое ископаемое

все задает нелепые вопросы, вопросы, давно потерявшие всякий

смысл.

     Нет, это чепуха,   какая-то гаденькая перестраховка. Все

те,   кого я пока встретил здесь, были людьми чуткими, благо-

дарными,   лишенными древней автоматической неприязни к чужа-

ку.

     В прежней своей жизни - я поймал себя на том, что так и

подумал   "прежней жизни" - я не очень жаловал родственников.

Никак я не мог заставить себя часами улыбаться какому-нибудь

дебилу только потому, что приходился он племянником какой-то

тетки,   которой я не видел сто лет и нисколько от   этого   не

страдал.

     Но теперь я твердо решил,   что повидаю всю свою   родню,

всех своих родственников в двадцать втором веке,   пусть даже

дальних.   Говорить нам, конечно, будет не о чем: а, дедушка,

как вы?   Привыкли? О, да, вполне, летаю даже, комбинезон вот

завел себе переливающийся. А вы как? Спасибо, ничего. С Мар-

са вот только прибыл...

     О господи, что мне было делать с моей фантазией. Не бог

знает,   какая мощная,   не бог знает,   какая оригинальная, но

неутомимая, как бывший мой сосед по Дому ветеранов Иван Сте-

панович   в   своей   борьбе против китайских реформистов и со-

ветских кооператоров.   Зачем-то я явственно увидел его перед

собой с пачкой газет под мышкой.   Огромного,   несокрушимого.

Он остановился и смотрел на меня маленькими своими   подозри-

тельными глазками.   Я знал,   что ни в чем перед ним не вино-

вен,   но все равно он внушал мне чувство вины и страха.   Всю

жизнь я боялся таких непроницаемых, таких настороженных, та-

ких недоброжелательных глаз. А смотрел в них не раз. И всег-

да   возникало   во мне тягостное недоумение - мы же люди,   мы

одной породы,   почему же смотрите вы на меня,   как   удав   на

кролика?   Но потому и были обладатели таких глаз, как прави-

ло,   начальниками, что они действительно были другой породы.

Порой   казалось даже,   что построены они не из обычной мате-

рии, а из антиматерии, не из плоти, а из антиплоти.

     Иван Степанович   смотрел   на   меня   сурово и осуждающе.

Внутри его обширного тела, как обычно, что-то булькало и пе-

реливалось, и я подумал, что не может это сложное химическое

производство с замкнутым циклом функционировать   только   для

того,   чтобы он сомневался в исходе наших и китайских эконо-

мических реформ.   Должна же,   наверное, быть и более высокая

цель... Не хотел бы я ею быть...

     Иван Степанович неодобрительно   хмыкнул,   екнул   чем-то

внутри себя и исчез,   а вместо него я увидел Прокопа. Никому

уже давно я так   не   радовался,   как   этому   легкомысленному

старцу.   То ли торопился я побыстрее сказать ему о своем вы-

боре,   то ли устал от бесконечных своих самоедских рефлексий

и   фантазий,   но только я побежал навстречу ему.   Да,   милые

друзья мои, побежал. Ну, может, побежал - это слишком громко

сказано,   может,   нужно было сказать "потрусил", но душа моя

помчалась, ринулась к нему.

     Не знаю,   знакомы   ли   они   с телепатией или просто так

чутки к ближним своим,   но Прокоп,   похоже было,   чувствовал

мое состояние. Он сам бросился мне навстречу, да так стреми-

тельно,   что поднялся в воздух и пролетел,   наверное, метров

десять и заключил меня в крепкие объятия.

     И я испытал мгновенное успокоение.   На неуловимое мгно-

вение   время бесшумно разомкнулось,   и я прижался к груди не

стосемилетнего старца в радужном костюме, а к маминой теплой

груди, которая поглощала и амортизировала все ребячьи горес-

ти и которую я только что вспоминал.

     "Прокоп, дорогой   мой   друг,   -   сказал   я и прерывисто

вздохнул, - я, кажется, сделал выбор..."

     "Я чувствовал,   друг Владимир, - очень серьезно и - мне

показалось - даже печально сказал Прокоп.   -   Я   чувствовал,

что твое решение не за горами. Это... знаешь... как бы пред-

чувствие грозы.   - Он посмотрел куда-то в сторону и добавил:

- Наверное, я покажусь тебе старым осликом..."

     "Ослом, - сказал я.   - Я уже поправлял тебя,   друг Про-

коп",

     "О, да,   да,   конечно же.   Ослом, ослищем. Но мне поче-

му-то   всегда бывает немного грустно,   когда люди делают вы-

бор.   О себе я уже не говорю, я так слезлив и сентиментален.

Можно так сказать?"

     "Вполне".

     "Почему это? Почему нужно печалиться разумному решению,

естественному выбору? Ты не знаешь, друг Владимир?"

     "Нет, конечно.   Может быть,   всякое решение - это выбор

одного из путей,   и позади остаются нехоженые дорожки, невс-

треченные люди, товарищи, не ставшие товарищами, девушки, не

ставшие возлюбленными. И всех их немножко жаль. Но больше их

жаль себя.   Это ты ведь пошел налево, не повстречав тех, кто

справа, ты влюбился в рыженькую, не остановив свой взгляд на

черненькой,   ты   стал   строителем вместо того,   чтобы пахать

землю..."

     Прокоп положил руки мне на плечи, откинул голову и пос-

мотрел на меня смешливо и восхищенно.

     "Вла-а-димир, - пропел он, - да ты поэт".

     "Ну, конечно,   - ухмыльнулся я,   - кто бы мог подумать:

дикарь из двадцатого века вместо того,   чтобы зарычать и по-

тянуться за палицей, произносит какие-то слова, пусть не бог

весть какие глубокомысленные, но..."

     "Ах, кокет, кокет..." - засмеялся Прокоп.

     "Не кокет, а кокетка".

     "Но ты же существо мужского рода. Кокетка - она".

     "Что делать,   друг Прокоп. И все-таки кокетка, хотя я и

не кокетничал".

     "Кокетничал".

     "Ладно, признаюсь: чуть-чуть. Но ты должен простить ме-

ня за маленькую слабость. Все-таки это час выбора, час реше-

ния, и мне позволительны легкие глупости".

     "Позволительны", - кивнул Прокоп.

     "Я решил", - сказал я.

     "Я знаю".

     "Я решил..." - тупо повторил я и почувствовал,   как из-

ношенное   сердчишко   мое угрожающе забилось о ребра.   Хоть и

окрепло оно таинственным образом в   благодатном   этом   новом

мире,   но вот-вот, казалось, разлетится сейчас на куски. Ка-

кая грусть,   какая печаль сопутствует нашим выборам? Ужас, а

не печаль. Но почему? Я ведь решил.

     "Я решил",   - снова прошептал я, и Прокоп ничего не от-

ветил.   Он стоял молча,   выпрямившись во весь свой невеликий

рост,   словно в карауле,   и глаза его блестели от набухавших

слезинок.

     Это очень просто,   подсказал я себе. Я просто не выучил

урок,   стою   как дурак,   и Майка Финкельштейн тихо суфлирует

уголками губ: я хо-чу ос-тать-ся здесь. Очень просто: я хочу

остаться здесь. Раз, два, три, четыре. Да, всего четыре сло-

вечка, чего ты мыкаешься, какие новые дурацкие сомнения сжа-

ли тебе гортань и сделали неповоротливым язык? Какие нехоже-

ные дорожки остались у тебя, старик? Туда? Какие невстречен-

ные друзья?   Какие девушки? Давай, давай, Майка Финкельштейн

с двумя жесткими,   словно проволочками, косичками с красными

не слишком чистыми и глаженными бантиками,   тебе все подска-

зала. Ты же умел понимать движение ее губ, когда подсказыва-

ла она тебе дату Соляного бунта или столицу Лихтенштейна,   и

всегда отвечал урок, почему же ты сейчас молчишь?

     И в   это мгновение,   милые мои друзья,   впервые за дол-

гие-долгие часы ощутил я в себе тишину.   Сражение, что буше-

вало во мне,   затихло,   и на скорбном поле боя остались лишь

павшие.   Но кто же победил?   - тоскливо вопрошал я себя. Где

разгромленное войско,   сдавшееся в плен? Маленькая горсточка

моих воспоминаний, еще более поредевшая, с белым флагом, вы-

кинутым   перед   непобедимым и сияющим новым веком.   Где они,

где флаг? Что за вздор, что за новые нелепые фантазии терза-

ли меня напоследок?   Почудилось мне, что не смешное и жалкое

воинство моей души, а светоносная сила окружавшего меня мира

повернула вспять. Быть того не могло. Почему, зачем?

     "Я решил,   - в отчаянии выкрикнул я.   - Я хочу..." - ну

вот видишь, старый ослище, как говорит Прокоп, все так прос-

то,   ну,   давай,   ты ж умел,   ты ж заставлял себя подняться,

когда   тело   весило   тонны,   и   мчаться вперед,   когда земля

вздрагивала испуганно от разрывов,   и воздух был плотно   на-

полнен пением сотен шмелей, которые несли смерть. Ты же жаж-

дал упасть,   вжаться в землю, мгновенно, как крот, уйти в ее

спасительную   толщу.   Каждая   клеточка   твоего   тела вопила:

спрячься.   Ты же знал, что для этого не нужно было ни малей-

шего   усилия,   только   на   мгновение освободиться от упряжки

долга,   ненависти к врагу,   стыда.   И не делал этого, да, но

там был враг.   Твой и всей страны.   А здесь? Позади друзья и

впереди друзья.   Кого предать? Тех, с кем жил и страдал, или

тех, к кому пришел радоваться? Все не то, не то, все это ды-

мовая завеса слов,   жалких слов.   Даже сейчас,   в эти тяжкие

секунды, ты по гнусненькой своей привычке все стараешься об-

лагородить себя. Вроде бы и не обязательно, а так, на всякий

случай,   глянь,   где-нибудь,   может,   и зачтется.   Вот, мол,

справочка: дана настоящая Харину В. Г. в том, что он являет-

ся   благородной душой.   Избег соблазна вечной жизни и добро-

вольно вернулся в двадцатый век. Дана для предъявления...

     Кому, а?   Может, себе? Как будто бы других отделов кад-

ров ты уже можешь не бояться,   старый вьюн. Нет, друг Влади-

мир. Не дезертирства ты боишься, старый ханжа, а боишься ос-

таться туристом в новом для себя веке.   Туристом с   двухсот-

летним стажем,   потому что корни твои,   дурень, там, в твоем

мире. И дело не в том, какой лучше. Душа человеческая, слава

богу,   не компьютер,   и не калькулирует,   точнее,   не всегда

калькулирует, что и где лучше.

     - Что вам сказать, милые друзья мои, - глубоко и преры-

висто вздохнул Владимир Григорьевич,   - стоял я   на   толстом

упругом зеленом ковре,   смотрел на стосемилетнего начальника

станции,   которая занималась тем,   что пробуравливала   толщу

времени вперед и назад,   а видел вас,   дорогие спутники моих

последних лет,   вас видел, Дом ветеранов, шестьдесят восьмую

свою комнату. И понял, что в своей хрупкости и незащищеннос-

ти вы неуязвимы.   И понял,   что знал это   с   самого   начала,

только не умел себе в этом признаться.

     - Во-ло-денька, - пропела Анечка и чему-то покачала го-

ловой, словно хотела чему-то поверить и боялась.

     - Да-а, - протянул Ефим Львович, вытащил платок и долго

и безуспешно крутил его и мял, пытался, наверное, вспомнить,

для чего он его вытащил.

     - Так вот и бывает,   - неожиданно ясным,   давно забытым

голосом сказал Константин Михайлович и громко   вздохнул.   Он

помолчал,   повторил:   - Так вот и бывает, - и добавил, поду-

мав: - Абер дас ист ничево.

     - Что   вам   добавить,   милые мои?   - продолжал Владимир

Григорьевич.   - Осознав свое безумие,   я   вдруг   успокоился.

Омыла меня печаль,   но не острое отчаяние,   а именно печаль.

Кроткая,   стоическая.   Знал,   что значат те слова, что уж на

этот-то   раз   я произнесу.   Знал,   знал,   ничего не скажешь.

Знал,   что буду потом казнить себя,   знал, что стану вспоми-

нать их не раз, когда будет уже поздно. Все знал.

     Но знал также, что еще не поздно. Знал, что приблизился

к пропасти,   уже и ногу поднял, чтобы шагнуть в нее. Но ведь

еще не шагнул, еще держался за перила. Еще можно было отсту-

пить от края, обернуться, уйти. Еще можно было и нужно было.

     Ничего не хотел. Ни безумной гордости камикадзе, ни от-

равленной легкости капитуляции.   Хотел удержаться. И не мог.

Какая-то дьявольская сила толкала меня,   и я понял,   что   не

смогу тягаться с нею.

     "Прокоп, - сказал я. - Я решил. Я хочу вернуться... до-

мой".

     А Прокоп все стоял навытяжку,   смешной и торжественный,

и слезы катились у него по щекам.

     "Что ты,   друг Прокоп,   - сказал я,   обнял и прижал его

голову к своему плечу.   И был мне этот простой жест душевной

отрадой.   Я, я, старый немощный человек своего нелегкого ве-

ка,   утешал бессмертного и всемогущего своего потомка. Стало

быть... - Не нужно печалиться..." - И как же странно устрое-

на   наша психика!   В самые патетические мгновения мозг наш с

детским легкомыслием цепляется за всяческую ерунду.   Мой, во

всяком случае. Жадно ухватился за знакомые слова и дурашливо

подсунул:   не нужно печалиться,   вся жизнь впереди. И ирония

была в них такая - в том, что вся жизнь у меня впереди - что

не выдержал я и засмеялся.   И Прокоп   несмело   и   благодарно

улыбнулся мне сквозь слезы.

     "Спасибо, друг Владимир", - пробормотал он.

     "За что?"

     "За решение".

     "Ты не хотел, чтобы я остался у вас?"

     "Что ты, друг Владимир, как ты мог подумать такое!"

     "Так за что же?"

     "За выбор.   Это очень мужественный и глупый выбор.   И я

преклоняюсь перед ним. Весь мир узнает о нем, и весь наш мир

преклонится в изумленном восхищении. Потому что нам всем на-

чинает не хватать глупости.   А человек слишком много миллио-

нов лет делал глупости,   чтобы легко и   безболезненно   сразу

расстаться с ними.   Ты преподал нам урок, и теперь мне начи-

нает казаться,   что бедной Соней двигала не только жалость к

далекому предку, а некое высшее провидение... Мы преклоняем-

ся перед тобой. Весь наш мир пошлет тебе прощальный привет в

момент   пробоя,   и мне хочется,   всем нам хочется,   чтобы ты

унес этот привет с собой,   в свой век, своим друзьям, потому

что   в   тебе мы воздаем должное всем нашим предкам,   на чьих

плечах мы тянемся к небу".

     Внезапно я   почувствовал,   как меня ожгла простенькая и

пугающая мысль.   Я вспомнил генеалогическое древо   и   пробел

вместо даты моей смерти.   Ладно, мне компьютер правды не со-

общил, но Прокоп-то знал. Я посмотрел на него.

     "Прокоп, скажи мне, ты ведь знал?"

     "Что?"

     "Знал, что я решу вернуться?"

     "Нет".

     "Но ведь   все это в компьютерной памяти.   Ты мог нажать

кнопку и узнать,   что Харин Владимир Григорьевич   умер   тог-

да-то и там-то, в тысяча девятьсот восемьдесят или девяносто

таком-то году, и, стало быть, он вернулся".

     "Мог".

     "И не нажал кнопку?"

     "Нет, друг Владимир, не нажал".

     "Но почему?"

     "Я не хотел знать.   Я уже говорил тебе, что свобода вы-

бора для нас священна,   и я боялся,   что знай я заранее твое

решение,   что-то в моих словах, жестах, выражении лица могло

повлиять на тебя,   подтолкнуть к тому,   что должно было   ро-

диться пусть в муках, но само, только само".

     "Прости, друг Прокоп.   Древняя привычка думать о   людях

хуже, чем они есть, инстинкт самосохранения и самовозвеличе-

ния. Прости".

     "Я понимаю, я все понимаю", - грустно сказал Прокоп.

     "И еще...   - теперь, когда я знал, что расстаюсь с этим

миром, мне страстно захотелось понять его, - может, это глу-

пый вопрос... вы счастливы?"

     Прокоп склонил голову набок совсем по-птичьи, вздохнул,

подумал и сказал:

     "Мне иногда кажется, что мы не стали счастливее вас..."

     "Но..."

     "Я знаю,   что ты хочешь сказать,   друг Владимир. Да, мы

неизмеримо свободнее,   у нас меньше примитивных забот и нес-

частий.   Но,   наверное,   для   гармонии нужны и заботы и нес-

частья.   Да, несчастий и забот стало меньше, но реагируем мы

на них, похоже, острей. Сократилось количество страданий лю-

дей, но уменьшилась и защита от них - эгоизм".

     "Я вижу..." - пробормотал я.

     "Вот и сейчас,   - вздохнул Прокоп, и глаза его увлажни-

лись, - мне больно... Ты уходишь..."

     Сердце мое сжалось.   Печаль была одновременно тяжела   и

светла.

     "Что делать", - вздохнул я.

     "Я... - Прокоп вдруг улыбнулся, - я... завидую тебе".

     Владимир Григорьевич помолчал, подумал и сказал:

     - Вы знаете,   друзья,   до сих пор я думаю, что он хотел

этим сказать...   Но вернемся в двадцать второй век.   Я стоял

перед   Прокопом,   улыбавшимся сквозь слезы.   И именно в этот

момент я почему-то подумал о Дэниэле Данглэсе   Хьюме.   Потом

уже я понял, почему именно о нем и именно в эту минуту.

     Забегая вперед: как только произнес я такое простенькое

и   такое трудное словцо "вернуться",   воображение мое тут же

рванулось домой,   в наш Дом, к вам, милые мои друзья, к вам,

Анечка.

      - Спасибо, - улыбнулась Анна Серафимовна.

     - Возвращение подсознательно, наверное, ассоциировалось

у меня с сувениром,   с гостинцем,   а вы, Анечка, с вашим Хь-

юмом.

     Объединившись, вы,   Анечка,   и Хыюм знали,   что делать,

тут уж у меня выбора не оставалось.

     "Прокоп, - сказал я,   - дорогой друг,   у   меня   к   тебе

просьба".

     "Это прекрасно", - просиял Прокоп.

     "Почему?"

     "Как почему?   Разве ты не знаешь, какое это редкое нас-

лаждение - оказать кому-нибудь услугу?"

      "Гм... Вот теперь я чувствую,   что я в другом веке. Мы,

признаться,   относились к просьбам друзей без вашего востор-

га".

     "Да, да, конечно, друг Владимир, наверное, наш мир куда

более упорядочен, и куда больше услуг нам оказывают наши ма-

шины. Но не будем отвлекаться, я слушаю тебя".

     Никогда не был я особенно деликатным и стеснительным, -

сказал Владимир Григорьевич.   Настырным хамом тоже, кажется,

не был,   но своего привык добиваться. А здесь вдруг замялся.

Чувствую,   язык не поворачивается. Наверное, и не повернулся

бы,   но помогло,   надо думать,   все-таки ощущение камикадзе,

что   ли...   Выбрал ведь я возвращение,   отказался в странном

своем безумии, в торжествующей глупости, в гордыне, наконец,

нелепой,   от жизни,   от бессмертия,   от молодости, предпочтя

скорый конец в Доме престарелых ветеранов. И в качестве ком-

пенсации   за добровольный отказ от прописки в раю чувствовал

я себя вправе просить то, что собирался попросить.

     "Понимаешь, друг Прокоп,   там,   откуда я пришел,   живет

прекрасная женщина по имени Анна, Анечка..."

     Владимир Григорьевич замолчал, глубоко вздохнул и улыб-

нулся Анечке. А она зарделась, разом помолодела, и улыбка ее

была счастливой, торжествующей и чуть-чуть испуганной, слов-

но   боялась   она,   улыбка,   что   что-нибудь   или   кто-нибудь

вот-вот сгонит ее с глаз и губ актрисы.

     И Ефим Львович посмотрел на нее внимательно, и в глазах

его появилось восхищенное удивление, словно только теперь он

вдруг увидел,   что она действительно прекрасна. Что она при-

надлежит не только миру кефира,   компота и горчичников, но и

совсем другому миру.

     И отставной   режиссер Константин Михайлович тоже внима-

тельно посмотрел сквозь туман   своего   склероза   на   Анечку,

посмотрел   пристально   и оценивающе,   как смотрят режиссеры,

подбирая исполнителей для новой пьесы.   Посмотрел   и   кивнул

удовлетворенно: подошла. И сказал:

     - Абер дас ист... - и впервые за долгое-долгое время не

закончил свою любимую присказку вечным "ничево".

     Владимир Григорьевич набрал побольше воздуха, как будто

собирался нырнуть, и продолжал свой рассказ:

     "Анечка очень интересуется   различными   необыкновенными

явлениями,   -   сказал я Прокопу,   - которые у нас объединяют

словом "парапсихология". Носит это слово оттенок некой несо-

лидности, пожалуй, даже непристойности, потому что и телепа-

тия,   и телекинез,   и ясновидение считались,   официально, по

крайней мере, несуществующими".

     "Как странно", - пробормотал Прокоп.

     "Почему?"

     "Как почему? Это такие простые и очевидные вещи..."

     "Теперь, у вас. У нас все было не так. Не знаю уж поче-

му. Наверное, потому, что явления эти как бы зыбки, ненадеж-

ны, неповторимы. А наука наша предпочитает иметь дело только

с тем,   что можно измерить,   взвесить, разобрать, разложить,

многократно повторить.   С тем, наконец, что можно объяснить.

И это вполне понятно. А объяснить, каким образом усилием во-

ли человек поднимает над столом шариковую ручку, наши ученые

не умели.   Совсем не умели.   А потому и не хотели, не желали

признавать такие факты реально существующими. А чтоб это бы-

ло проще делать, чтобы не оставалось никаких сомнений, пере-

вели   все эти явления в разряд анекдотического шарлатанства.

Запретами в науке многого не добьешься,   но   кому   захочется

ставить под угрозу свою репутацию.   Ах,   это тот,   ха-ха-ха,

который...   Ученые,   я иногда думаю,   вообще по натуре очень

консервативны.

     Так вот,   мой друг Анечка прочла в какой-то   английской

книжке   о   самом необыкновенном английском медиуме и экстра-

сенсе девятнадцатого века Дэниэле Хьюме..."

     "Хьюм... Хьюм...   - Прокоп наморщил лоб.   - Хьюм... Это

не тот, который заставлял летать пианино и рояль?"

     "Тот, друг Прокоп".

     "Ну, конечно же, конечно. Один из немногих, кто обладал

даром левитации".

     "Точно".

     "Когда в   прошлом веке люди научились подыматься в воз-

дух,   наши ученые и историки переворошили горы первоисточни-

ков в поисках тех,   кто когда-то умел делать то же самое. Их

было немного, буквально единицы за века. И ничего удивитель-

ного, потому что законы тяготения несокрушимы, и только дру-

гие силы,   совсем другие силы,   неизвестные   вам,   позволяют

иногда уравновесить гравитацию.   До сих пор мы не знаем, как

этим единицам,   которые, безусловно, ничего даже не подозре-

вали   о   силах и полях,   которые у нас теперь изучают дети в

школе,   как им удавалось бросить вызов тяготению.   Некоторые

считают... впрочем, друг Владимир, этого я опять не могу те-

бе сказать.

     Ты должен меня простить,   я не могу нарушить первый за-

кон временных пробоев, как бы мне ни хотелось этого сделать.

Впрочем,   если бы я даже и решился это сделать, тебе было бы

бесконечно трудно, а скорее всего и просто невозможно понять

меня.   У каждого времени свои основные парадигмы,   и мыслить

вне их дано лишь гениям. Ты не сердишься?"

     "За что,   друг Прокоп,   за то,   что я не гений? Обидно,

конечно, но что делать..."

     "Представь себе,   что ты явился... Ну, допустим, даже к

гению,   к Ломоносову и стал излагать ему... основы квантовой

механики..."

     "Увы, я..."

     "Неважно, друг Владимир,   когда делаешь столько допуще-

ний, одним больше, одним меньше - не имеет значения. Предпо-

ложим,   поэтому, что ты прекрасно знаешь квантовую механику.

Мало того,   давай предположим,   что ты еще обладаешь   редким

даром популярно излагать сложные научные построения. Так вот

как прореагирует академик Михаило Ломоносов? Хоть он был че-

ловеком и просвещенным, но, надо думать, через пять минут он

бы в лучшем случае приказал гнать тебя взашей.   А   в   худшем

тебя   бы   упекли   в дом для умалишенных.   Потому что и через

столетия после него другой великий гений - Альберт Эйнштейн,

сам приложивший руку к созданию квантовой механики, никак не

мог принять ее до конца.   Теперь представь,   что я начал   бы

говорить тебе об информационном поле,   об его статистических

флюктуациях, о формулах перехода информации в массу и наобо-

рот...   Самое большее, что бы ты мог Понять, - это то, что я

несу чушь. Так вот, друг Владимир, и не смотри на меня с та-

ким упреком..."

     "А Хьюм..." - спросил я.

     "Да, так   или   иначе этот Хьюм обладал редкостным даром

левитации,   ничего,   абсолютно и ничегошеньки не   понимая   в

том, как это происходит".

     "Друг Прокоп,   моя Анечка была бы счастлива,   если бы я

мог подробнее рассказать ей о Хьюме. - Я напрягся и добавил:

- И добыть ей какой-нибудь сувенир, связанный с ним".

     Прокоп вдруг   засмеялся,   и в такт смеху комбинезон его

заструился,   переливаясь всеми цветами радуги. Он слегка от-

толкнулся,   медленно   поднялся в воздух,   сделал переворот и

поцеловал меня в макушку.

     "Прости, друг   Владимир,   ты был такой смешной.   У тебя

был вид,   как будто ты бросался в пропасть.   Я все   понимаю.

Это   очень просто.   Нам даже не понадобится специальный про-

бой. На днях в девятнадцатый век   отправляется   наш   старший

хроноскопист Бруно Казальс, да ты помнишь его, высокий чело-

вечище в шортах".

     "Да, конечно, он был защитником на суде".

     "Совершенно верно.   Ты отправишься вместе с ним.   Энер-

гия, потребная для пробоя, практически не меняется, перебра-

сывается ли один человек,   два или три.   Это ведь туннельный

эффект... Но стоп, молчу".

     "А... а я не останусь..." - промямлил я, и Прокоп весе-

ло рассмеялся.

     "Ты хочешь спросить,   не закинем ли мы тебя в девятнад-

цатый век и не бросим там на произвол судьбы?"

     "Ну..."

     "Разве что ты сам захочешь".

     "Я хочу в Москву, в свой век, в свой Дом ветеранов..."

     На подвижное   лицо   Прокопа   набежала   вдруг тучка.   Он

спросил:

     "И к   своим болезням?   Ведь тот заряд бодрости,   что мы

можем дать тебе, недолговечен..."

     "Это нечестно,   друг Прокоп.   Ты сам твердишь о свободе

выбора и сам же пытаешься повлиять на мое решение".

     "Ты прав, - повесил голову Прокоп, - Ты абсолютно прав.

Прости".

     "Я не сержусь".

     "А сейчас я пойду.   Надо поговорить с Бруно, покопаться

в   архивах,   решить,   куда   и   когда вам отправиться,   чтобы

встретить Хьюма,   а не рыскать по   странам   в   поисках   его,

снабдить тебя одеждой,   деньгами и документами.   Надеюсь, ты

ведь не захочешь появиться в Лондоне в этой пижаме".

     "Нет".

     "Видишь. Ты знаешь английский?"

     "Гм... Не очень. Точнее, нет, Зис ис э тэйбл".

     "Придется выучить, хотя бы минимальный разговорный объ-

ем".

     "Выучить? Ты смеешься".

     "Нисколько. Курс   рассчитан   на шесть часов сна.   Можно

провести его за одну ночь, а можно разделить на две ночи".

     "Гм... Как   это у вас все просто.   Ты вот сказал "день-

ги". Где ж вы возьмете английскую валюту? В музее?"

     "Почему в   музее?   Мы   изготовим   тебе   столько   денег,

сколько нужно.   Это очень просто. Мы заказываем все, что нам

нужно,   от одежды и пищи до любой справки,   через инфоцентр,

который есть у каждого. Инфоцентр переправляет заказ в соот-

ветствующие   производственные   центры.   На каком-то этапе из

компьютерной памяти будет вызван образец, допустим, английс-

ких   банкнот разного достоинства середины девятнадцатого ве-

ка.   С образцов скопируют нужную сумму, причем банкноты сос-

тарят, чтобы они были не слишком новыми".

     "И это может сделать каждый?"

     "Конечно".

     "У нас это называлось изготовлением фальшивых денег".

     "У нас   не   может быть фальшивых денег,   друг Владимир,

потому что у нас вообще нет денег..."

     Вечером ко   мне пришла Соня,   Личико ее было печальным.

Она прижалась щекой к моей щеке и обняла меня.

     "Ты уходишь?" - прошептала она.

     "Да, Сонечка".

     "Но почему?"

     "Это трудно объяснить,   внученька.   Я был   бы...   чужим

здесь".

     "Нет! - пылко воскликнула девушка. - Не говори так!"

     "Я был бы...   экспонатом.   Да, девочка, да, не спорь. Я

волоку на себе и в себе слишком большой   груз   своей   жизни,

своих воспоминаний, своего "я", чтобы чувствовать себя в ва-

шем мире просто и естественно. Может быть, со временем, я бы

забыл о покойной жене своей Наденьке,   твоей прапрапрапраба-

бушке,   о дочери,   о внуке,   о друзьях, о войне, о своих пь-

есах,   о болезнях,   но тогда это был бы уже не я. К тому же,

девочка моя любимая,   груз,   который я волоку, это мой груз.

Да, он не легок, но это мой груз. Мы странные люди. Мы такие

свирепые собственники, что бывает нам жаль расставаться даже

со своими страданиями и невзгодами".

     "Это так сложно, дедушка..."

     "Что делать,   дружочек, не знаю, как ваша, а наша жизнь

была действительно сложна.   И нас она делала существами неп-

ростыми.   Редко кто из нас понимал себя.   Большинство вообще

жило, не задумываясь особенно, кто они и что они. И мир вок-

руг себя   они воспринимали только в непосредственной близос-

ти.   У них было короткофокусное зрение. Все, что не касалось

его или ее, было покрыто туманом. Ну, а уж в свое сердце они

и подавно не заглядывали.   Разве что для кардиограммы...   Мы

жили, Сонечка, в мире, полном загадок, но самая большая, на-

верное,   это мы сами, наша душа. И только немногие гении по-

нимали ее. Вам проще, вы живете в более ясном мире..."

     "Не знаю, дедушка. Может, наш век и яснее, но в нем то-

же много непонятного. Я смотрю на Сергея, я вижу, как он лю-

бит меня,   и мне грустно.   Потому что...   Не   знаю...   может

быть,   потому   что   я не люблю его так,   как он - меня.   И я

чувствую какую-то вину..."

     У меня сжалось сердце.   Сквозь невообразимую толщу вре-

мени вдруг увидел я мою незабвенную Наденьку. Ее, ее это бы-

ли   слова.   Совестливая была она необыкновенно и спуска себе

не давала.   "Я чувствую вину..." Ее слова и ее душа плыли по

океану времени. О, господи...

     "Дедушка, милый мой странный дедушка,   - прошептала Со-

нечка, - я хочу совершить преступление".

     "Что ты, девочка, ты шутишь, наверное?"

     "Нет. Но ты не беспокойся,   это незлое преступление.   Я

даже спросила свой идеал,   и Ксения сказала: плевать на инс-

трукции. Делай, как тебе подсказывает сердце".

     "Сонечка, внученька,   когда будешь разговаривать с ней,

передай Ксении, что один старый дурак из двадцатого века це-

ликом и полностью разделяет ее взгляды".

     "Мы все знаем,   что при пробое в прошлое ни в коем слу-

чае нельзя с собой брать ничего,   что несло бы   какую-нибудь

информацию   о   будущем,   потому что первый закон хроноскопии

гласит: будущее не должно и не может влиять на прошлое".

     "Даже я знаю об этом".

     "И все-таки... Вот..."

     Ксения протянула   мне плотный листок размером с обычную

почтовую открытку.   Это была фотография.   Соня,   Сергей и   я

стояли на фоне хроностанции.   Это была фотография,   и это не

была фотография,   потому что листок, казалось, излучал свет.

И фигуры, и лица не были неподвижны. Это была не фотография,

а маленькое окошечко в мир, окошечко, сквозь которое я видел

три фигуры, три лица, три улыбки.

     И тихий голосок Сонин я услышал ласковый:   "Дедушка..."

Я посмотрел на внучку. Она упрямо сжала губы и быстро морга-

ла. А голосок повторил издалека: "Дедушка..." И я понял, что

сквозь окошко я не только вижу трех людей,   но и голос слышу

внученьки.

     "Возьми с собой", - прошептала Соня.

     "Да, но..."

     "Возьми с собой,   - упрямо повторила она. - Если ты ни-

кому не покажешь листок,   мы ведь, строго говоря, и не нару-

шим первый закон".

     Наверное, не нужно было мне брать этот   волшебный   лис-

ток,   не   нужно   было разрешать девочке идти на такое грубое

нарушение правил.   Она молода,   сентиментальна, это понятно.

Но я-то,   старый тертый калач, я понимал, что следовало ска-

зать: нет, детка, не нужно.

     Понимал, а не сказал.   Потому что неизвестно еще на чем

стоит человечество,   на законах ли или на нарушении   их.   На

правилах или на исключениях из них.   Обнял я внучку, теплую,

молодую,   пахнущую морем, солнцем, травами, новым миром. Об-

нял жену свою,   дочку, внука, всех, кто нес сквозь века наши

гены. И спасибо тебе, Ксения Сурикова. Я понимаю тебя. Может

быть,   ты самая понятная мне связь с новым миром. Ты зарабо-

тала право плевать на инструкции   и   следовать   зову   сердца

тем,   что не покинула умиравших,   предпочтя умереть вместе с

ними. Не часто, но и мы умели это делать.

     Я спрятал листок и поцеловал Соню.

     Владимир Григорьевич открыл тумбочку.

     - Конечно, друзья мои, мне не следовало бы рассказывать

вам об этой фотографии и   не   следовало   бы   ее   показывать,

но... не знаю, как сказать... Вы стали так близки мне, слов-

но вместе со мной совершили это   путешествие,   словно   мы   -

один   экипаж,   и   я   бы чувствовал себя дурно,   если укрывал

что-то от вас.   Единственное,   о чем я прошу вас,   пусть эта

фотография будет нашей общей тайной.

     Владимир Григорьевич покопался в тумбочке и достал лис-

ток, вложенный в журнал "Театр". В шестьдесят восьмой комна-

те было не темно.   Солнца, правда, во второй половине дня не

было   - окно выходило на восток,   но и темно не было.   И все

равно брызнул с листка ярчайший свет. Оконце в двадцать вто-

рой   век было распахнуто,   и являлся он каким-то удивительно

свежим,   умытым,   юным. И улыбались лица на листке. И улыбки

не были неподвижными.   И в благоговейной тишине услышали все

тонкий Сонин голосок: "Дедушка..."

     - Они, - вздохнул Ефим Львович, - они. Соня и Сергей. Я

ведь видел их.

     - Володенька, - сказала Анечка, - у нее ваши глаза...

     - Абер,   - сказал Константин Михайлович,   - дас   ист...

дас   ист...   -   и   не   окончил он во второй раз за годы свою

присказку.

      - Значит,   никому,   друзья мои,   - сказал Владимир Гри-

горьевич.

     - Ни слова, - кивнул Ефим Львович.

     - Никогда, - подтвердила Анечка.

     - Никому,   - вздохнул Константин Михайлович.   Он открыл

было рот, чтобы сказать что-то еще, но промолчал, забыв зак-

рыть рот, и лицо его было задумчивым.

     - Прокоп пришел утром,   - продолжал   Владимир   Григорь-

евич,   -   как всегда,   возбужденный.   Он даже не вошел в мою

круглую келью,   а влетел в нее.   Влетел в буквальном   смысле

этого слова, причем влетел, как грузовой дирижабль: в каждой

руке было по объемистому свертку.

     "Вот, - воскликнул он,   - здесь все, чтобы ты стал сос-

тоятельным русским помещиком из Курской губернии.   Ты хочешь

быть состоятельным помещиком из Курской губернии,   друг Вла-

димир?"

     "Сколько душ?" - деловито спросил я.

     "Душ?" - округлил глаза Прокоп.

     "Так назывались крепостные крестьяне".

     "А, да,   конечно,   конечно. Видишь ли, никаких... Как у

вас назывался документ, который подтверждал или не подтверж-

дал что-то?"

     "Справка?"

     "Да, разумеется,   справка. Так вот, господин Харин, ни-

каких справок о количестве душ в вашем имении мы вам не при-

готовили,   не было тогда таких справок.   Это вы потом увлек-

лись справками.   Но вы будете прилично одеты,   и в кармане у

вас будет триста фунтов. Наш друг Бруно Казальс, который уже

бывал в Англии времен Диккенса,   уверяет, что это деньги не-

малые,   а если учесть, что пробудете вы в Лондоне всего нес-

колько дней, это целое состояние. Но что же ты стоишь, поме-

щик?"

     "А что же я должен делать?"

     "Вот твой сюртук,   панталоны,   галстук, белье, жилетка,

цилиндр, перчатки, крылатка, сапоги".

     "Да, но я не вижу моего лакея,   или ты хочешь,   чтобы я

сам оделся, но это же... смешно..."

     Мы посмеялись,   и я натянул на   себя   довольно   сложный

костюм перламутрово-серого цвета. Удивительное дело, я знал,

что одежда была только что изготовлена специально для   меня,

по мне казалось,   что я улавливаю тонкий запах пыли и нафта-

лина.

     Я посмотрел на себя в зеркало.   Курский помещик был,   к

сожалению,   немолод,   но вполне еще сохранял тотварный   вид,

как говорили   в   Госстрахе   лет сто спустя после отмены кре-

постного права. Он был даже не лишен некой стариковской эле-

гантности.   Причем,   сказал я себе,   помещик, видимо, скорее

либерального склада ума. Хотелось мне думать, что вряд ли он

развлекается, отправляя свою дворню на конюшню для порки.

     "Смотри, как на тебе сидит костюм",   - горделиво сказал

Прокоп,   как будто это он снимал с меня мерку и кроил сюртук

и панталоны.

     "Недурно, - снисходительно согласился я. - Хотя, конеч-

но..."

     "Ты меня пугаешь,   дорогой друг, - нахмурился Прокоп. -

По-моему,   ты слишком входишь в роль. Может, у тебя действи-

тельно задатки крепостника.   Предупреждаю,   если ты захочешь

остаться в Лондоне, дело твое, но помогать мы тебе не будем,

а   переводов   от   управляющего   твоим   имением тебе придется

ждать долго.

     А если   говорить серьезно,   друг Владимир,   костюм тебе

очень идет. Вот твой паспорт, можешь не рассматривать, рабо-

та классная. Вот деньги. Помни, что в фунте двадцать шиллин-

гов,   а в шиллинге - двенадцать пенсов.   Но Бруно   все   тебе

объяснит. Теперь проверим твой английский".

     "Но я..."

     "Хау ар ю, май диэр френд?"

     Я хотел было сказать,   что ничего не понимаю,   но вдруг

сообразил, что Прокоп спрашивает, как я поживаю, его дорогой

друг.   Мало того,   откуда-то из неведомых глубин моего мозга

вдруг выскочила на поверхность фразочка:

     "Джаст файн, тэнк ю".

     И не   только   выскочила,   но и раскрыла свой немудреный

смысл: прекрасно, спасибо.

     "Вот видишь,   -   улыбнулся Прокоп.   - Ты знаешь гораздо

больше,   чем представляешь.   Я думаю,   что твой Хьюм кое-что

может сказать по-русски,   но беседовать вам придется, навер-

ное, все же по-английски".

     "А почему ты думаешь, что он знает русский?"

     "Потому что мы наметили посещение   Лондона   в   сентябре

1859   года.   Твой экстрасенс только что вернулся из России с

молодой женой, русской..."

     "А, да,   да,   я   что-то вспоминаю,   Анечка рассказывала

еще, что его шафером был сам Александр Дюма".

     "Совершенно верно. Дюма-отец. Если бы у тебя было боль-

ше времени,   ты мог бы прочесть его заметки о путешествии   в

Россию. Итак, Хьюм только что вернулся из России, где пробыл

больше года,   у него родился сын, которого окрестили на анг-

лийский манер Грегори. Но все звали Гриша. Я склонен думать,

что хоть немножко он русский выучил. Как-никак он не раз бы-

вал в Царском Селе у Александра Второго. Впрочем, ты увидишь

сам".

     "А ты   уверен,   друг Прокоп,   что мы попадем в яблочко?

Может быть, мы не застанем его, а времени ждать..."

     "Яблочко? Почему тебе нужно попасть в яблоко?   И как ты

в него попадешь?"

     "Это выражение такое. Попасть точно в цель".

     "А, да,   да, понимаю. Видишь ли, компьютер, который го-

товил ваш пробой,   довольно досконален.   Вот смотри, заметка

из газеты "Таймс" от 10 сентября 1859 года:   "Вчера   в   доме

лорда Литтона   на   Сент Джеймс-стрит известный медиум мистер

Хьюм вновь поразил присутствовавших на сеансе своими необык-

новенными   способностями.   В   отличие   от предыдущих сеансов

мистер Хьюм на этот раз не только подымался в воздух сам, но

с   разрешения   хозяина и согласия хозяйки заставил всплыть к

потолку их собаку,   взрослого мастиффа по кличке Роб. Бедная

собака была настолько поражена происходившим с ней, что даже

не лаяла, а лишь перебирала в воздухе лапами, заставляя при-

сутствовавших смеяться..." Так, так... Ага, вот конец замет-

ки: "Чтобы не обижать своих многочисленных друзей, лорд Лит-

тон   заявил,   что намерен просить мистера Хьюма дать еще два

сеанса в его доме,   12 и 13 сентября. Как известно, наш зна-

менитый медиум настаивает,   чтобы на его сеансах присутство-

вало не более 8 человек".

     Вот тебе и яблочко,   дорогой друг. Вы попадете в Лондон

11 сентября 1859 года".

     "А где я найду его?"

     "Отель Уильяма Кокса   на   Джермин-стрит.   Представишься

русским путешественником, который сам изучает тайны сношения

с...   скажем,   душами умерших,   много наслышан о необычайных

способностях господина Хьюма и хотел бы... и так далее".

     "Ты думаешь, он примет меня?"

     "Не сомневаюсь.   Во-первых, не забывай, что русский пу-

тешественник для него,   для человека, только вернувшегося из

России с молодой русской женой,   больше,   чем просто посети-

тель.   Во-вторых, я думаю, дорогой друг Владимир, ты сможешь

достаточно поразить его воображение своим даром видеть прош-

лое и будущее. А чтобы ты мог это сделать, вот тебе несколь-

ко   страничек,   на   которых ты найдешь краткое жизнеописание

твоего будущего собеседника.   Держи, милый друг, проштудируй

их как следует.   И обрати внимание на несколько строчек, ко-

торые убедят тебя, что ты обязательно увидишь его. До свида-

ния, друг мой. Я приду за тобой перед пробоем".

     Прокоп выпорхнул,   а я принялся читать аккуратные стра-

нички,   покрытые   удивительно   четким   и   приятным для глаза

шрифтом.   Родился...   так...   впервые обнаружились... Амери-

ка...   Тетка... Мать... подозревал, что отец... Тетка выгна-

ла...   Стуки... духи... комиссия ученых Гарвардского универ-

ситета   под   председательством   поэта Уильяма Калена Брайан-

та...   Стол вздыбился и поднялся в воздух...   Пол   дрожал...

Дальше,   дальше...   Впервые поднялся в воздух 8 августа 1852

года,   девятнадцать лет от роду... Дальше, дальше... Я прос-

мотрел почти все странички, но ничего, о чем говорил Прокоп,

не нашел. А вот, кажется, то самое. Я начал читать: "Извест-

ный парижский издатель Визителли рассказывает в своих мемуа-

рах:   "Кажется, в 1878 году меня познакомили в кафе с мелан-

холического   вида человеком лет сорока пяти - пятидесяти.   У

него было бледное осунувшееся лицо тяжело больного, но воло-

сы   его были густы и ниспадали на высокий лоб крупными локо-

нами. Это был знаменитый медиум Дэниэл Данглэс Хьюм.   В свое

время его имя гремело по обе стороны океана,   но в последние

годы он удалился по состоянию здоровья от дел и вел довольно

замкнутую жизнь.

     Господин Хьюм оказался весьма приветливым и общительным

человеком и охотно отвечал на все вопросы,   которые не могут

не волновать любого мало-мальски любопытного человека, когда

речь   заходит о таких таинственных явлениях,   как спиритизм.

Господин Хьюм пил подслащенную воду,   и когда я спросил, чем

вызван такой непривычный вкус; он ответил:

     - Видите ли, месье, я сейчас пощусь.

     - Но отчего же? - спросил я.

     - Тем силам,   с которыми я порой общаюсь, мешает грубое

физическое начало,   и время от времени мне приходится как бы

подавлять в себе это начало. Отсюда и посты.

     Когда я спросил,   может ли он объяснить,   как именно он

проделывает все те невероятные вещи,   о которых столько слы-

шала   вся   просвещенная Европа и Америка,   он обезоруживающе

улыбнулся, пожал плечами и сказал:

     - Знаете, месье Визителли, я думаю, этот вопрос мне за-

давали, наверное, не меньше тысячи раз. И каждый раз я гово-

рю одно и то же: я не знаю. Я ничего для этого не делаю. Это

происходит как бы само собой.   Как будто некие   силы   просто

избрали почему   то именно меня для своего проявления.   Впро-

чем,   - добавил медиум,   - я ведь не один обладаю   какими-то

таинственными способностями,   Помню,   например, как ко мне в

Лондоне пришел как-то пожилой русский   путешественник,   было

это,   кажется,   лет десять тому назад, нет, пожалуй, девять,

да,   девять. Помню, что мы недавно вернулись с покойной моей

первой женой из России, и сыну толькое исполнился год..."

     Я на минутку отложил листки. Сердце мое билось. Пожилой

русский путешественник.   Это я. Я закрыл глаза. Как уже слу-

чалось со мной несколько раз,   я физически ощутил поток вре-

мени не как единую грозную и неумолимую реку, а как множест-

во рукавов ее, петляющих самым невероятным образом.

     Мне было грустно и смешно.   В то время,   когда я терзал

себя,   возвращаться мне или не возвращаться в свой двадцатый

век,   все давно было решено,   все давно свершилось, и, стало

быть,   все мои душевные терзания были смехотворны. Все давно

свершилось, каждый шаг мой, вплоть до последнего, был распи-

сан,   только я не видел этого расписания.   И хорошо,   что не

видел.   Потому что вид на одно и то же событие из настоящего

в будущее и из будущего в прошлое принципиально разный. Пока

я не знаю будущего, я свободен в своих решениях и поступках.

При взгляде из будущего назад мир застывает в жестоком   пре-

допределении. Собственно, это, наверное, и есть смерть - аб-

солютная жестокость, неподвижность, конечность.

     С детства у меня была странная привычка:   если я встре-

чал в книге особенно интересное   и   увлекательное   место,   я

откладывал ее на несколько минут.   Для чего - не знаю. Может

быть, чтобы насладиться ожиданием, нетерпением. Чем ведь сы-

ны человеческие только не наслаждаются...

     Когда нетер-пение стало   невыносимым,   я   снова   поднял

листок и продолжал:

     "Путешественник этот - я даже запомнил его имя:   госпо-

дин   Харин   -   рассказал мне,   что интересуется возможностью

мысленно проникать посредством астральных сил   в   прошлое   и

будущее. Он предложил продемонстрировать свое искусство, и я

согласился.   Пока он смотрел пристально на меня,   точнее, на

мой лоб,   и рассказывал о моем прошлом,   особого впечатления

его слова на меня не произвели, хотя, должен признать, неко-

торые   детали подтверждали как будто его искусство.   Но я не

был уверен,   что господин Харин не мог узнать их   откуда-ни-

будь.   Так, например, он сказал мне, что моя бедная покойная

матушка происходила из рода "ясновидящих" и,   как и ее пред-

ки, умела безошибочно предсказывать смерть родных и близких.

Я уверен,   что никогда никому об этом не рассказывал, думаю,

что не очень-то распространялась на эту тему и матушка.   Она

вообще не любила говорить о такого рода материях.   Но с дру-

гой   стороны:   ручаться я за это не могу.   Да и тетушка моя,

миссис Кук,   которая воспитала меня,   да благословит ее гос-

подь, могла рассказать кому-нибудь. И дядюшка Фрэнк, особен-

но когда бывал в подпитии,   а случалось это чаще, чем следо-

вало бы, любил нести всяческую околесицу.

     А потом господин Харин закрыл глаза,   дыхание его стало

редким и глубоким, и он медленно сказал:

     - Я вижу горе, господин Хьюм. Ровно через три года, ле-

том,   вы потеряете близкого человека...   Вы напишете книгу о

своей жизни...   В 1867 году у вас будет тяжкое   расстройство

нервов,   и вы будете лечиться в клинике, где познакомитесь с

молодым человеком,   отпрыском аристократической семьи, кото-

рый напишет потом о вас книгу.

     В 1871 году вашими необыкновенными способностями   заин-

тересуется блестящий молодой ученый физик Уильям Крукс...

     Не могу сказать, чтобы я сразу поверил прорицателю, но,

с другой стороны,   было в его словах и нечто,   что не давало

мне просто так отмахнуться от них.   Я сказал полувшутку, по-

лувсерьез:

     - А смерть мою вы можете предсказать?

     Господин Харин посмотрел на меня испытующе и спросил:

     - Вы действительно хотите это знать?

     По спине у меня пробежали мурашки, но я все же кивнул.

      - Хорошо, - сказал русский, - назову вам год. Вы умрете

через   двадцать семь лет,   в 1886 году,   и будет вашей жизни

пятьдесят три года.

     Помню, я   подарил ему свою визитную карточку с автогра-

фом и начисто забыл о предсказании. Тем более что он сам се-

бя   опроверг.   С одной стороны,   предсказывал он,   я потеряю

близкого человека.   С другой, прошли уже почти три года, и я

никого не потерял.   Жене моей миссис Александрине Хьюм,   или

Саше,   как звали ее в России и как я тоже звал ее, был всего

двадцать один год, она, правда, начала немножко покашливать,

простудилась,   как я думал,   но была в остальном   совершенно

здорова,   Гриша,   наш сын, рос крепким, энергичным мальчуга-

ном.

     И вдруг,   буквально за какой-то месяц, моя незабвенная,

любимая Саша тает и умирает.   Врачи - а я   приглашал   к   ней

лучших   врачей   Европы - только разводили руками и вздыхали,

скоротечная чахотка...

     Что вам сказать,   мсье Визителли,   все,   буквально все,

что предсказал мне этот странный русский,   все оказалось аб-

солютно,   повторяю, абсолютно точным. И поверьте мне, я ныне

уже нисколько не сомневаюсь,   что умру именно в   восемьдесят

шестом году,   как предсказал господин Харин. Но самое удиви-

тельное еще и то,   что с тех пор я не только   не   мог   найти

этого русского,   оказалось,   что и в России никто о нем и не

слыхивал,   и паспорта на такое имя не выдавали,   и не было в

Курской губернии такого помещика. А ведь он представился мне

курским помещиком..."

     Нас провожали все сотрудники хроностанции.   Прокоп ска-

зал:

     "Каждый век что-то находит,   но и что-то теряет. Навер-

ное,   вы   были   привычнее к горю,   привычнее к расставанию и

умели находить лучшие слова,   чтобы выразить свою печаль. Мы

не   можем найти таких слов,   чтобы они достойно выразили пе-

чаль,   восхищение и благодарность, которые мы все испытываем

к   тебе,   друг Владимир.   Мы можем лишь сказать тебе просто:

прощай!   Но если ты прислушаешься,   ты услышишь, что простое

это и грустное слово произносят сейчас миллионы, и миллионы,

и миллионы людей. Слушай!"

     И в наступившей глубокой тишине я действительно услышал

далекое эхо, что перекатывалось от горизонта до горизонта:

     "...щай... щай..."

     "...уг... уг..."

     "...имир, имир".

     Оно было одновременно тихим, как шепот, и мощным, и оно

накатывалось   волнами,   и в ритме их угадывалась,   чудилась,

неведомая мне смесь горя и радости, конца и начала.

     Сердце мое не выдержало.   Я закрыл глаза. Мне казалось,

что я умер,   что меня уже нет в живых, и лишь дух мой плывет

по   волнам   эха,   которое становилось все тише и тише,   пока

совсем не умерло в невообразимой дали. Дух еще осознавал се-

бя какое-то время,   у него еще было "я", но оно все истонча-

лось, это "я", таяло, пока совсем не'исчезло, и дух перестал

принадлежать мне, потому что меня не было...

     Не знаю,   сколько времени я был без сознания, наверное,

вечность, но пришел я в себя от голоса Бруно Казальса и ост-

рого запаха детства.

     "Мы в Лондоне,   господин Харин", - сказал он поанглийс-

ки, и я ответил:

     "О, йес, ай си".

     Я действительно видел, что мы в Лондоне, хотя запах был

запахом моего детства и Вышнего Волочка - острый крепкий за-

пах конского навоза. Но сделаем перерыв, друзья мои, я вижу,

что и вы устали...

     Не успел экипаж, как окрестили себя постоянные слушате-

ли Владимира Григорьевича, снова занять свои привычные места

в шестьдесят восьмой комнате, как в дверь постучали, и вошел

врач.

     - Милости просим,   Юрий Анатольевич,   - сказал Владимир

Григорьевич.

     - Я   не   помешаю?   У   вас   у всех такой сосредоточенный

вид...

     - Владимир Григорьевич продолжит рассказ, - сказал Ефим

Львович. - Я вчера полночи ворочался, не мог заснуть от ожи-

дания.

     - Мы ведь уже в Лондоне,- гордо сказала Анечка,   и мес-

тоимение "мы" никому не показалось неуместным.

     - В Лондоне?   - изумился Юрий Анатольевич.   -   Ведь   вы

рассказывали о том,   как попали... - Врач замялся, и на лице

его появилось смущенное выражение.   Видно было,   что ему не-

ловко было произнести слово "будущее".

     - Из двадцать второго века Владимир Григорьевич   отпра-

вился в девятнадцатый,   в Лондон,   - с плохо скрываемым тор-

жеством объяснила Анечка.   - Я раньше рассказывала об   одном

удивительном экстрасенсе Хыоме,   и Владимир Григорьевич поп-

росил своих хозяев разрешить ему посетить на   обратном   пути

Англию.

     - Ничего себе обратный путь,   - покачал головой доктор,

- небольшой крюк в век.

     - Побольше,   - сказал Константин Михайлович. Он на нес-

колько секунд поднял глаза к потолку, наморщил страдальчески

лоб,   что-то беззвучно пошептал и вдруг торжествующе выкрик-

нул: - Сто двадцать семь лет!

     - Костя,   ты прямо арифмометр   какой-то,   -   усмехнулся

Ефим Львович.

     - А почему все-таки сто двадцать семь   лет?   -   спросил

Юрий Анатольевич.

     - Потому что я попал в Лондон в пятьдесят девятом году,

- объяснил Владимир Григорьевич.

     - В пятьдесят девятом? Но это же...

     - В   тысяча восемьсот пятьдесят девятом,   - сказал Ефим

Львович. - Не девятьсот, а восемьсот...

     Казалось Юрию   Анатольевичу,   что тогда,   в первый раз,

когда описывал Владимир Григорьевич, как очутился в будущем,

был он почти готов поверить в то, во что поверить было реши-

тельно невозможно.   Но, пропустив дальнейший рассказ, он дал

возможность своему здравому смыслу перевести дух,   собраться

с силами,   и сейчас этот здравый смысл   лишь   снисходительно

улыбался;   как же, из двадцать второго века в девятнадцатый,

а завтра,   может быть,   в третий до нашей эры. Может, попро-

сить Харина смотаться в Древний Рим или, допустим, слетать к

Гомеру в гости.   Но спорить с больным стариком не   хотелось,

тем более что вреда от этих сказок никому не было.   Конечно,

следовало бы уйти сейчас,   дел у него сегодня было предоста-

точно, но неловко было так решительно подчеркнуть свое отно-

шение к их... россказням.

     Четыре пары глаз,   стариковских,   выцветших, окруженных

морщинами,   смотрели на него выжидательно,   и Юрий   Анатоль-

евич, привычно обругав себя за жалкое слабоволие, сказал:

     - Это... Вы разрешите и мне послушать?

     - Конечно, - кивнул Владимир Григорьевич.

     - Может быть,   вкратце рассказать доктору о том, что он

пропустил? - предложил Ефим Львович.

     - Мне кажется, не стоит, - сказал Владимир Григорьевич.

-   Вы не замечали,   любое краткое содержание предыдущих глав

звучит глуповато, а уж в этом случае и говорить не о чем.

     - Вы продолжайте,   - сказал доктор.   - Так, как будто я

знаю все.

     - Хорошо.   Значит, мы остановились на том, что я пришел

в сознание от остроты запаха конского навоза,   и этот   запах

почему-то напомнил мне далекое детство в Вышнем Волочке.   Но

это был не Вышний Волочек,   а Лондон. И - удивительное дело!

- был этот Лондон почему-то очень знакомым. И множество эки-

пажей на высоких тонких колесах, и приземистые дома с закоп-

ченными фасадами, и запах дыма, который дает каменный уголь,

и женщины в длинных юбках под   легкими   зонтиками,   которые,

казалось,   нужны были лишь для того,   чтобы защитить высокие

прически, и мужчикы с бородами и бакенбардами - все это было

почему-то очень знакомо.   И вдруг я понял,   откуда это чувс-

тво:   Диккенс.   Именно Диккенс.   Не Теккерей,   не Коллинз, а

Диккенс,   удивительно пластичный писатель, умевший описывать

свой мир и своих героев так, что все мы видели их его глаза-

ми.

     Я огляделся.   Мне казалось,   что сейчас   появится   Урия

Гипп, Давид Копперфильд или Оливер Твист. Кандидатов на роль

последнего было множество,   улица так и   кишела   оборванными

мальчуганами,   которые   бесстрашно скользили в потоке карет,

колясок и грузовых телег. Лошади ржали, хлопали бичи, слыша-

лись выкрики, ругань - и всепроникающий запах конского наво-

за.

     "Друг Владимир,   - тихонько прошептал мне на ухо Бруно,

- я бы рекомендовал тебе закрыть рот, у тебя довольно забав-

ный вид".

     Я вам говорил уже,   друзья,   что Бруно очень высок, без

малого два метра, а в цилиндре он был настоящим великаном, и

он явно привлекал   к   себе   внимание,   хотя   прохожие   чисто

по-английски делали вид, что не смотрят на него.

     Я вдруг вспомнил двух давно   забытых   кинокомиков,   чьи

имена были когда-то нарицательными: Пат и Паташон. Высокий и

худой и маленький и толстенький.   Я не   толстенький,   скорее

наоборот,   но все равно, зрелище мы с Бруно являли, надо ду-

мать, довольно комичное.

     "Как ты?" - спросил Бруно по-английски.

     "Сейчас проснусь", - ответил я.

     "Проснешься?"

     "У меня такое ощущение,   что сейчас я открою глаза, сон

кончится,   я отлеплю горчичник с груди,   и нужно будет вста-

вать, чтобы не опоздать на завтрак".

     "Ты не   проснешься,   Владимир,   сколько бы ты ни моргал

глазами,   потому что мы действительно в Лондоне.   Думаю, нам

не стоит терять времени, потому что его у нас мало. Ты риск-

нешь сам отправиться к твоему Хьюму или ты хочешь,   чтобы   я

поехал с тобой?"

     На мгновение мной овладела паника,   как это один? Как я

сумею найти отель Кокса? Как я спрошу Хьюма? Я же ничего ни-

кому не сумею объяснить,   я ничего не пойму,   я заблужусь, я

буду бродить по этому городу, пока не попаду под конские ко-

пыта, пока не упаду, поскользнувшись на куче навоза, пока не

умру от голода. Как это один?

     Бруно терпеливо смотрел на меня с доброй лукавой   улыб-

кой,   по-птичьи наклонив голову, и я видел, что он все пони-

мал. Я разозлился на себя за детские дурацкие страхи. Конеч-

но,   по   крайней мере в первый раз следовало воспользоваться

помощью Бруно,   но глупое мальчишеское   самолюбие   заставило

меня сказать:

      "Я сам".

     "Отлично, друг Владимир. Вот тебе бумажка с адресом. На

всякий случай я написал его   и   по-английски,   и   по-русски,

чтобы ты мог разобраться в безумной английской орфографии. С

тех пор,   как путешествия во времени стали более   или   менее

регулярными, мы пришли к выводу,   что надо иметь свою посто-

янную базу,   и сняли домик,   адрес, разумеется, не такой ши-

карный,   как Джермин-стрит,   где находится отель Кокса, Кен-

сингтон-роуд,   но домик вполне удобный.   Вот ключ. Если меня

не будет, когда ты вернешься, откроешь сам".

     "Хорошо, Бруно...   А...   как остановить кэб?   Кэб, пра-

вильно?"