ЗИНОВИЙ ЮРЬЕВ

                      ДАРЮ ВАМ ПАМЯТЬ

   - Чем больше мы знакомимся с другими,   тем глубже познаем

себя.

   - Простите, дорогой, но это довольно банальная истина.

   - Истина   не может быть банальной,   ибо она неисчерпаема,

банальным может быть только ее понимание.

                    ПРЕДИСЛОВИЕ   АВТОРА

   Было время, когда различного рода авторские предисловия и

предуведомления считались признаком хорошего   тона   и   книга

без   них   почиталась чуть ли не легкомысленной.   Ныне же они

вышли из моды,   и это,   по-видимому, очень хороню, поскольку

то,   что писатель не смог сказать в книге,   он не скажет и в

предисловии,   а если в предисловии ему это удастся   все-таки

сделать лучше,   чем в книге, то не стоило и писать саму кни-

гу.

   И тем не менее я не мог обойтись без предисловия, ибо хо-

тел рассказать о первом знакомстве с человеком,   рассказ ко-

торого и стал основой этой книги.

   Итак, все началось с того, что мы с сыном приехали на не-

дельку-другую   на   большое   озеро,   расположенное   на   Сред-

не-Русской возвышенности.   Здесь, по слухам, была изумитель-

ная рыбалка, всегда для городского любители призрачная и ус-

кользающая, как некое рыбное Эльдорадо.

   Мы остановились в маленькой чистенькой деревушке недалеко

от озера. Мне бы хотелось добавить к ее описанию еще и слово

"тихая",   но по шоссе, серым аккуратным пробором разделявшем

деревню на две равные части,   почти сплошным   потоком   текли

"Жигули"   и   "Москвичи" с номерами всех областей европейской

части страны. Похоже было, что слухи о хорошей рыбалке дохо-

дили не только до нас.

   Мы вытащили из рюкзака три донки моей   собственной   конс-

трукции, на изготовление которых ушла вся зима, и помча лнсь

к озеру. Я расписывал сыну преимущества моей снасти и жалел,

что наша портативная коптильня была,   пожалуй, маловата для

здешней чудо-рыбы,   которая сразу же   ринется   на   столичные

донки.

   - Ты бы лучше посмотрел на берег, - сказал сын.

   Увлеченный описанием   наших предстоящих триумфов,   я и не

заметил,   как мы подошли к озеру.   Я осмотрелся.   Берег   был

многослойно усеян разноцветным и палатками.   Между палатками

бесцельно бродили собаки и дети, а у самой воды с интервалом

в полметра   сидели   рыболовы.   Время   от   времени кто-нибудь

вскидывал удилище, но, увы, ни одна серебряная тушка не про-

черчивала воздух. Рыболовы сосредоточенно поправляли червяч-

ков, стараясь взбодрить их и представить рыбе в   самом   соб-

лазнительном виде, но в медленных их движениях чувствовалась

обреченность неудачников,   примирившихся еще с одним   крахом

иллюзий.

   - Д-да,   - сказал сын,   и в голосе его послышалась безжа-

лостная ирония молодости,   - может,   все-таки коптильня ока-

жется не мала?

   Я вспомнил, как его классная руководительница жаловалась,

что он своим тихим,   вежливым голоском умеет вывести из себя

даже самого кроткого преподавателя.

   - Ладно,   пойдем исследовать берега,   не везде же так,   -

без особого убеждения сказал я.

   Километрах в шести-семи от деревни мы наткнулись на воро-

та, перегородившие узенький, но укатанный проселок. На воро-

тах красовались две таблички.   Одна гласила, что здесь нахо-

дится лесопитомник,   другая строго настрого запрещала проход

и проезд.   Запрет подействовал на нас гипнотически.   Мы пос-

мотрели друг на друга, разом кивнули и вошли в лесопитомник.

Мы миновали несколько аккуратных домиков и пошли к озеру. Пo

обеим сторонам   дорожки были разостланы яркие ковры посадок.

Маленькие деревянные таблички сообщали,   что   более   светлый

ковер состоял из крошечных сосенок Finns Silvestris четырех-

летнего возраста,   а ковер потемнее соткали   Piceaрhies,   то

есть елочки.

   Дорожка привела нас к   узенькому   полуострову,   заросшему

ольхой, березой и крапивой. Крапива была чудовищная: густая,

в рост человека, свирепая. Похоже было, что мы попали в кра-

иивопитомник республиканского значения.

   - Может быть, пойдем обратно?- неуверенно спросил сын.

   - Я никогда не отступал перед крапивой, - надменно сказал

я,   надел куртку,   которую нес на руке,   и начал пробираться

сквозь заросли.

   Через несколько минут и полдюжины крапивных укусов мы по-

пали   на   крохотную   прогалинку у самой воды.   Глубина здесь

оказалась подходящей,   дно - песчаным и чистым, и настроение

у меня поднялось.

   - Сейчас подкормим рыбку,   привадим ее сюда, а завтра ра-

ненько уже начнем ловить.

   Дрожа от холода и клацая зубами, мы вошли в воду и поплы-

ли, стараясь удержать в поднятых руках пластиковые, с дыроч-

ками, мешочки, набитые сваренной накануне кашей.

   - Понимаешь,   привлеченная кашей,   сюда соберется крупная

рыба.   А тут как раз им на выбор деликатесы на крючках: чер-

вяк, онарыш, хлеб.

   - Ладно, посмотрим, - сказал сын.

   Назавтра мы   явились   в   свой крапивопитомник чуть свет и

снарядили все три донки.

   - Пап, - сказал сын, - а можно, я потащу домой всю рыбу?

   - Пожалуйста, но особенно не хвастай.

   Минут через   десять сын начал проявлять признаки нетерпе-

ния:

   - Ну, где же твоя рыба?

   - Терпение,   друг мой. Напряги немножко свою скудную фан-

тазию и постарайся вообразить,   что происходит там, в глуби-

не.   На чистом песчаном дне лежат два пакета с   кашей.   Вода

неспешно   разносит   божественный   аромат.   Рядом - настоящая

выставка-распродажа деликатесов: отборные жирные черви, неу-

томимо танцующие на крючках,   степенные онарыши,   аппетитные

хлебные шарики.   А вокруг,   разинув рты от эдакого изобилия,

застыли в трансе огромные окуни,   пучат глаза лещи,   дивится

жирная пелядь.   С чего начать?   За что хвататься?   На почти-

тельном расстоянии - кольцо зрителей низкого звания:   всякие

там красноглазые плотвички,   щунленькие   неврастеники   ерши,

неразумные подлещики и прочий рыбный плебс.

   - Если бы ты только умел так ловить, как рассказываешь! -

вздохнул сын.

   К концу первого часа леска, пропущенная через колокольчик

одной из донок,   слегка дернулась.   Толчок был такой слабый,

что колокольчик не только не звякнул,   он едва шелохнулся. Я

подождал немножко,   подсек и вытащил донку. За один из четы-

рех крючков зацепился крошечный окунек.   На него было больно

смотреть.

   Часом и двумя плотвичками позже сын   демонстративно   зас-

нул,   положив под голову рюкзак.   Я сидел, уставившись в не-

подвижные колокольчики.   Стало совсем тепло.   Миллиарды сол-

нечных бликов петоропли во купались в заливчике, переворачи-

ваясь с боку на бок.   С противоположного берега ветерок при-

носил обрывки игрушечного голоска, певшего про Арлекино.

   Внезапно в этот теплый и дремотный мир ворвалось тарахте-

ние   лодочного мотора.   В заливчик влетела "казанка" с "вих-

рем",   описала плавную дугу и, чихнув, замолкла где-то непо-

далеку. Хотелось верить, что навсегда.

   Минут через двадцать я услышал чьи-то шаги   и   обернулся.

Из   крапивных   джунглей   вышел мрачноватого вида человек лет

двадцати пяти тридцати.,   аккуратно перешагнул   через   моего

сына и подошел ко мне.

   - Доброе утро, - сказал я.

   Должно быть,   человек   уловил в моем приветствии какой-то

упрек, потому что пристально посмотрел на меня, едва заметно

пожал плечами и сказал:

   - Доброе утро. Как успехи?

   - Так себе, - неохотно пробормотал я, - не о чем особенно

говорить.   Окуньки,   плотвички, одни подлещик, которого пра-

вильнее было бы назвать субподлещик...

   - Как вы сказали?   Субподлещик?   - Незнакомец вдруг улыб-

нулся: - Отличное словечко! Субподлещик. Субподрядчик.

   Теперь незнакомец казался   мне   уже   симпатичным:   живые,

смеющиеся глаза, приятные черты липа.

   - Позвольте представиться,   - сказал человек, который су-

мел оценить моего субподлещика,   - Павел Пухначев, сотрудник

здешней районной газеты.   Разрешите пригласить вас позавтра-

кать, тем более, похоже, я распугал мотором всю рыбу.

   - Спасибо, - сказал я и отметил, что человек мне нравится

еще   больше:   во-первых,   мне   давно   уже   хотелось есть,   а

во-вторых,   он снимал с меня ответственность за плохой улов.

Спасибо.   Принимаю ваше приглашение с благодарностью. Позво-

лые и мне представиться.   Я назвал себя и церемонно наклонил

голову.

    Я разбудил сына,   и мы пошли к еще одной прогалинке. При-

вязанная к кривой ольхе,   у берега сонно ворочалась старень-

кая "казанка".   Внезапно в лодке   что-то   сильно   дернулось,

сочно шлепнуло.

   - Что это у вас там? - спросил я.

   - Да ничего, поймал кое-какую мелочь...

   - А можно посмотреть? - спросил сын.

   Мы подошли к "казанке".   На деревянном настиле лежали три

бурых длинных полена. Внезапно одно из них сжалось пружиной,

подпрыгнуло,   распрямилось,   и я понял, что поленья - здоро-

венные,   килограммов по пяти-шести,   щучины. Последний раз я

видел таких в книжке "С блесной на хищных рыб".

   - О-о-о! - восторженно затрубил сын, бросил на меня быст-

рый   иронический взгляд,   и я понял,   что сейчас он мысленно

сравнивает моих анемичных крошечных плотвичек и этих велико-

лепных хищников. Остатки моего родительского авторитета гиб-

ли под ударами щучьих хвостов.

    - Потрясающие щуки,   поздравляю, - сказал я. - А что-ни-

будь еще поймали?

    - Да вот несколько пелядей,   это ведь наша, так сказать.

местная гордость.

    Павел достал   из-под скамейки две пузатые серебряные ры-

бины,   которые могут являться такому рыболову, как я, только

во сне.

    - Могу   поделиться, - сказал он.

    - Спасибо,   -   выдохнул сын,   прежде чем я успел открыть

рот.

    Наверное, он уже представлял,   как будет идти сквозь па-

латочное туристское население, небрежно неся в руке серебря-

ную   красавицу.   А сопровождать его будут восторженные и за-

вистливые взгляды.

   - Вы просто виртуоз, - сказал я.

   Я даже не завидовал его улову.   Завидовать можно   чему-то

соизмеримому с тем,   что есть у тебя. Если бы он показал мне

десять окуньков граммов,   скажем,   по сто,   я бы,   наверное,

возненавидел его...

   - Да что вы!   Я просто знаю здесь каждую яму, каждое мес-

то, где стоит крупная рыба. Я ведь вырос здесь... Ладно, да-

вайте завтракать. С рыбой возиться - дело долгое, а вот кру-

тые яйца, хлеб с маслом и кофе из термоса к вашим услугам.

   - Скажите, только честно и не обижаясь, вы пригласили нас

потому,   что   вам не хотелось есть одному,   или вам хотелось

похвастаться? Только, еще раз повторяю, честно, потому что я

литератор, и мне это интересно...

   Павел быстро взглянул на меня и улыбнулся:

   - Пу, раз вы литератор, обманывать не буду и то и другое.

А что вы пишете?

   Я сказал,   что   пишу   в   основном   фантастику,   назвал не

сколько своих книг. Павел виновато пожал плечами:

   - К   сожалению,   не слышал...   - Он нахмурился и принялся

молча есть.

   Странно, подумал я, как будто я его ничем но обидел.

   Внезапно он внимательно посмотрел на меня,   чуть наклонив

голову набок, словно оценивал, и усмехнулся:

   - Скажите,   вот вы, писатели-фантасты, выдумываете разные

необыкновенные вещи,   всякие там роботы,   вечные   двигатели,

описываете инопланетян и прочие занятные штуковины. Прекрас-

но.   А как бы,   интересно,   реагировал писатель-фантаст, сам

встретив нечто необычное?   Так же недоверчиво,   скептически,

как большинство людей,   или он в   большей   степени   готов   к

встрече с тайной?

   - Как вам сказать... Мне трудно отвечать за весь наш цех,

но я знаю одно:   я могу быть настроен как угодно скептически

- все-таки мы приучены нашей эпохой мыслить рационально,   но

я никогда не смеюсь над тем,   чего не понимаю.   Людям вообще

не следовало бы забывать вердикт Французской Академии наук о

небесных камнях...

   - А что за вердикт?

   - В   свое время это почтенное научное учреждение постано-

вило,   что падающие с неба камни - это предрассудок, что по-

добного явления быть не может.

   - Забавно, - пробормотал Павел.

   Он помолчал,   еще   раз бросил на меня оценивающий взгляд,

молча кивнул, как будто решился на что-то, и вдруг сказал:

   - Ну, посмотрим. Точнее, посмотрите вы.

   Он достал из лодки куртку, вынул бумажник, извлек из него

фотографию   и протянул мне.   На фотографии девять на двенад-

цать не слишком опытным мастером была снята деревенская ули-

ца. На переднем плане - собака.

   - И что я должен здесь увидеть? - спросил я.

   - И   вы не видите здесь ничего необычного?   - недоверчиво

спросил повелитель щук.

   - Да н-нет как будто,- неуверенно пробормотал я и еще раз

взглянул па фотографию.   И тут только я заметил,   что собака

была необычной.   На фотографии она была снята сбоку, и легко

можно было заметить,   что у пса пять ног:   три спереди и две

сзади.   - Отличный монтаж, - сказал я. - Для чего собаке пя-

тая нога, и тому подобное...

   - Удивительно, как все люди думают одинаково!..

   Я почувствовал себя несколько обиженным, хотя, честно го-

воря, пятая нога действительно лежала на поверхности.

   - Даже молодой человек,   пославший это фото в "Литератур-

ку"   для раздела "Что бы это значило?",   сам предложил точно

такую же подпись.

   - И что, напечатали? Что-то я не помню...

   - Да нет, даже не ответили. Впрочем, представляю, сколько

они получают всякой ерунды.   По дело вовсе не в этом. Дело в

том, что это не монтаж, не коллаж и вообще не подделка.

   - То есть?

   - То,   что я вам говорю. Объектив аппарата "Зоркий-5" за-

фиксировал только то, что видел: собаку о пяти ногах.

   - Интересно. И где же этот монстр?

   - Его нет.

   - И куда же он делся?   Согласитесь,   что пятиногие собаки

встречаются не каждый день.

   - Наверное.   Но дело в том,   что пятая нога у этой собаки

исчезла   через   несколько секунд после того,   как был сделан

снимок.

   - Как это - исчезла?

   - Так и исчезла.   Бежала собака о пяти ногах.   В этот мо-

мент   ее   сфотографировал очень серьезный юноша,   в то время

ученик восьмого класса...   впрочем,   можно считать девятого,

поскольку дело происходило летом и он уже перешел в девятый.

Кстати, отличник.   Он щелкнул, собака, должно быть, заметила

это,   на мгновение замерла,   и тут же пятая нога,   по словам

Сережи Коняхина - так зовут мальчика, который сделал фото, -

как бы втянулась,   исчезла. Он тут же перевел пленку и успел

щелкнуть еще раз. Вот второе фото, смотрите: ног уже четыре.

   Журналист искоса   взглянул   на меня,   очевидно изучая мою

реакцию.   Выражение лица у него при этом было   снисходитель-

ное.   Щуки потрясающие, подумал я, тут ничего не скажешь, но

это насмешливое   превосходство,   сквозившее   в   его   словах,

раздражало.   Наверное, комплекс неполноценности провинциаль-

ного журналиста,   желающего показать столичному   литератору,

что и он не лыком шит.

   - И вы хотите уверить меня,   что это было именно так, как

вы описываете?.. Отличный, кстати, у вас кофе.

   - Спасибо. Да, все было именно так.

   - Вам рассказал об этом фото...   как его имя, этого маль-

чика?

   - Сергей Коняхин.   Да,   он.   И еще одна старушка, которая

сидела на лавочке.   Вот она. видите? И, наконец, мне расска-

зала об этом сама собака...

   Я рассмеялся и тут же осекся,   потому что в глазах   моего

собеседника   не было смеха.   Куда только делось все его пре-

восходство! Он смотрел на меня с напряженным вниманием, весь

сжавшись,   побледнев.   В "казанке" снова подпрыгнула щука. О

господи, такой симпатичный парень... в таком возрасте...

   Павел медленно покачал головой,   словно отвечая моим мыс-

лям.

   - Нет, - сказал он, - это не то, что вы думаете. Я не бо-

лен.   Просто я оказался свидетелем и участником событий, ко-

торые...   которые...   как бы это сказать... не вписываются в

рамки нашего опыта.   Понимаете?   Я ведь не прошу,   заметьте,

вас верить, тем более авансом.

   И вдруг,   не знаю почему,   я почувствовал, что верю, вер-

нее,   хочу верить этому человеку, что должен во что бы то ни

стало выслушать его историю. Нет, я, конечно, не верил в со-

бак, выпускающих и втягивающих запасные конечности, но я ве-

рил, что сидящий передо мной человек абсолютно нормален.

   - Паша, - сказал я торжественно, - вы расскажете мне все.

Черт с ними,   с моими хилыми плотвичками, пусть живут и пло-

дятся. Рассказывайте все по порядку. Здесь или где вам угод-

но. Я буду вас слушать, пока вам не надоест.

   - Спасибо. - Журналист вдруг улыбнулся и протянул мне ру-

ку; в улыбке было облегчение и радость. - Но учтите, что это

длинная история, очень длинная...

                ПРЕДИСЛОВИЕ ПАВЛА ПУХНАЧЕВА

   Издательство и   автор попросили меня написать коротенькое

предисловие к этой книге,   в котором я бы изложил свое отно-

шение   к ней.   Мне трудно судить о ее литературных достоинс-

твах и недостатках,   так как вся эта история для меня -   то,

что я видел, узнал, почувствовал, пережил. Для автора же это

в первую очередь художественное произведение,   предназначен-

ное для читателя.   Для издательства это просто еще один фан-

тастический роман.

   И тем не менее, несмотря на некоторые литературные красо-

ты,   которые мне не очень по душе, я должен сказать, что ав-

тор постарался по мере своих сил точно передать мой рассказ.

В некоторых местах ему пришлось что-то додумывать, но это ни

в какой степени не искажает общей картины.

   По причинам,   которые,   надеюсь,   станут понятными   после

прочтения   книги,   мое настоящее имя,   равно как и имена ос-

тальных участников событий,   а также названия озера, города,

газеты, в которой я работаю, изменены.

                        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                           ГЛАВА 1

   В крошечном кабинетике было душно.   Павел подошел к окну,

открыл его, но с улицы пахнуло плотным июльским зноем. К то-

му   же возле универмага через площадь у кого-то не заводился

"ЗИЛ",   и надсадное завывание прокручиваемого вхолостую дви-

гателя назойливо лезло в уши.   "Хоть бы побыстрее у него сел

аккумулятор", - подумал Павел и закрыл окно.

   Он вставил   чистый лист бумаги в старенький "рейнметалл".

Машинка была своенравна.   Иногда   она   вела   себя   примерно,

строго   соблюдала положенные интервалы,   а то вдруг по своей

прихоти увеличивала их или сокращала. Время от времени Павел

заводил разговор о том, что машинку пора выкинуть, но в глу-

бине души знал,   что разговоры так и останутся   разговорами,

потому что "рейнметалл" был редакционным ветераном,   а вете-

ранов в утиль не сдают.

   Надо было   написать   небольшой   фельетончик о работе хим-

чистки. Мало того, что клиентов заставляли спарывать пугови-

цы и пришивать бирки, - они должны были сами отыскивать свои

готовые вещи, сами упаковывать их.

   Павел представил себе реакцию тети Маши,   заведующей при-

емным пунктом, на фельетон. Огромная, черная, как жук, с ка-

пельками пота на верхней губе, она наверняка тут же примчит-

ся в редакцию, усядется в кабинете редактора, жалобно скрес-

тит   полные,   в детских перетяжках руки на необъятной груди,

склонит голову набок и начнет причитать скороговоркой:   "Что

ж   он   меня   позорит   на   весь город?   Давайте штаты,   будет

этот...   сервис.   Нету штатов - нету обслуживания.   А   Пашка

стыдиться   должен:   я его еще махонького знала,   когда он не

фельетоны писал, а дул в штаны..."

   Павел улыбнулся. Общая структура фельетона была ясна: ме-

тод доведения до абсурда.   Начать с пуговиц,   поисков, потом

предложить   клиентам   самим заполнять квитанции и,   наконец,

самолично чистить свои вещи.   Оставалось   начало.   Допустим,

так:   самообслуживание   -   прекрасная вещь,   но все на свете

должно иметь разумные пределы,   в том числе и самообслужива-

ние.   Нет.   Претенциозно,   громоздко и не слишком остроумно,

мягко выражаясь.

   Он вдруг вспомнил, как кто-то у них на факультете расска-

зывал,   будто у одного столичного фельетониста есть пособие,

как писать   фельетоны.   И   будто это пособие похоже на такой

картонный круглый фотоэкспонометр - такие же в   нем   кружки,

которые надо совмещать друг с другом.   Допустим, нужно сочи-

нить фельетон о крыше,   которую жэк никак не желает отремон-

тировать.   На одном кружке находишь быт, на другом - ремонт,

на третьем - крыши.   Все совместишь и видишь: ничто не вечно

под луной, кроме крыши, которая нуждается в ремонте.

   Утробный вой заводимого   двигателя,   смягченный   закрытым

окном,   внезапно стих.   Слава богу,   наверное, аккумулятор в

конце концов сел. Навел вытер пот со лба и подумал, что надо

все-таки открыть окно, но в этот момент в комнатку вошел ре-

дактор.   Как и всегда, он показался не сразу: вначале возник

его длиннющий   мундштук,   затем   наиболее выдающая с я точка

живота,   а затем уже и все остальные детали, из ко торых был

собран редактор районной газеты "Знамя труда" Иван Андреевич

Киндюков.

   Редактор навел мундштук на Павла и спросил:

   - Вы что делаете?

   - Да   вот   пытаюсь фельетончик сочинить о химчистке.   Два

письма с жалобами.

    - Прекрасно. А скажите мне, Павел Аристархов сын, сколько

раз за последние годы мы писали о химчистке?   Молчите? То-то

же.   Есть   вещи,   прекрасные в своей неизменности,   например

плохая работа химчистки,   и не нам с вами покушаться на веч-

ный распорядок вещей.   То-то же. Я вам могу предложить темку

поинтереснее.   Вы ничего не слышали о всяческих   нелепостях,

якобы имеющих быть в нашем Приозерном?

   - Что вы имеете в виду?   - осторожно спросил Павел, пыта-

ясь сообразить, чего хочет от него редактор.

   - Увы,   как настоящий газетчик,   обо всем узнаешь послед-

ним.   Даже Сергей Ферапонтович,   когда я у него был сегодня,

расспрашивал меня о каких-то дурацких слухах,   циркулирующих

в нашем прекрасном городке. Будто кто-то видел не то двойни-

ка,   не то привидение,   собаку не то с пятью, не то с шестью

ногами.   Вот такая текущая информация. Сергей Ферапонтович и

предложил, чтобы мы, а точнее вы, остро и едко высмеяли глу-

пые предрассудки.

   - Предрассудки?

   - Так сказал Сергей Фераионтович.   Срок - два дня. Размер

- неограниченный.   Действуйте, Павел Аристархов сын. И вооб-

ще...   - Редактор сделал неопределенный жест и вышел из ком-

наты.

   - Иван Андреевич!   - крикнул Павел,   бросаясь к двери.   -

Чье хоть привидение?

   - Будто бы мужа Татьяны Осокиной, - отозвалось редакторс-

кое эхо, - бухгалтера из инспекции Госстраха...

   По-крайней мере,   можно хоть не томиться в этой жаре, по-

думал Павел, выходя из двухэтажного домика редакции. Из нед-

вижимого   "ЗИЛа" у универмага свисали две вялые ноги водите-

ля, нырнувшего под поднятый капот и, судя по всему, уснувше-

го там. От райотдела милиции к "ЗИЛу" медленно и неотвратимо

шел младший лейтенант Охабкин, и Павел впервые за утро посо-

чувствовал незадачливому водителю. Кокетливая Верочка Шилох-

востова,   продавщица киоска Союзпечати,   протирала,   став на

табуретку,   свой стеклянный кубик.   Вокруг маялось несколько

молодых людей,   делавших вид,   что их интересует пожелтевший

экземпляр   гедеэровской газеты "Фрайе вельт",   невесть каким

образом очутившийся в киоске.   Но взгляды их скользили   мимо

"Фрайе вельт" и останавливались на загорелых Верочкиных нож-

ках.

   И Павел   вдруг подумал,   что поступил правильно,   приехав

после окончания факультета журналистики в родной город. Вна-

чале   он решил сделать это ради тяжело заболевшего отца,   но

потом понял,   что это вовсе не было жертвой с   его   стороны:

где-то   в   самой   глубине души ему всегда хотелось вернуться

сюда.   Конечно,   в больших городах,   в их кипении и бурлении

была своя привлекательность:   напряженный ритм работы и жиз-

ни, день, до отказа заполненный впечатлениями. Зато здесь, в

приозерной   тиши,   все   было мило его сердцу,   от заглохшего

"ЗИЛа" и его водителя,   что-то испуганно объяснявшего сейчас

суровому младшему лейтенанту, до загорелых ножек Верочки Ши-

лохвостовой под коротенькой красной юбочкой,   от серповидно-

го, протянувшегося на восемнадцать километров озера до тихих

улочек,   на которых новенькие "Жигули" пока еще мирно ужива-

лись   со старыми,   пожелтевшими от лет козами.   Козы долго и

задумчиво смотрели в полированные автомобильные бока и забы-

вали   даже   о травке.   Что видели они в сиянии синтетической

эмали - свое ли просто отображение или контуры   будущего,   в

высшей   степени для коз неопределенного?   Павел перешел пло-

щадь,   свернул направо, на Колхозную улицу, и вошел в здание

районной инспекции Госстраха.

   - Привет,   Павел Аристархович! - сказал заведующий, когда

он   зашел   к   нему в комнату.   - Решили наконец застраховать

свою жизнь?   Очень правильно.   Вот смотрите,   какие выгодные

условия...

   - Спасибо,   - сказал Павел, - с вашего резрешения, в дру-

гой раз.

   - Ну, как хотите, - обиделся заведующий.

   - Скажите, а Татьяну Осокину можно сейчас увидеть?

   - А зачем она вам? - настороженно спросил заведующий.

   Не прошло и года,   как он в Приозерном,   подумал Павел, а

все уже видят в нем в первую очередь фельетониста.   В общем,

если говорить честно, это было приятно.

   - Да так, скорее по частному вопросу...

   - В случае чего, Павел Аристархович, - веско сказал заве-

дующий,   - я вас настоятельно   прошу   обсудить   ваш   будущий

фельетон со мной...

   - Да я вовсе...

   - Цель   и задачи нашей печати - всячески пропагандировать

работу органов Госстраха, а не...

   Что "не",   Павел   так и не дослушал,   потому что прошел в

соседнюю комнатку с табличкой "Бухгалтерия". Все четыре жен-

щины   в   бухгалтерии не обратили на него ни малейшего внима-

ния: они азартно гонялись за басовито гудевшим шмелем, кото-

рый из-за глупости никак не желал вылететь в распахнутое ок-

но,   а истерически метался над   головами   раскрасневшихся   в

охотничьем азарте дам.   Наконец шмель вылетел, и бухгалтерия

принялась поправлять свои тяжелые шиньоны.

   - Татьяна Владимировна, - спросил он буратинообразную да-

му, - у вас есть свободная минутка?

   - Спросите,   есть ли у Таньки хоть одна занятая минутка в

день, - пробасила седая дама и негодующе дернула ручку ариф-

мометра. "Феликс" жалобно звякнул под суровой рукой хозяйки.

   Буратино метнула раскаленный от ненависти взгляд на обид-

чицу, и Павел подумал, что та сейчас задымится.

   - Ладно, девочки, хватит, - хлопнула рукой по крышке сто-

ла самая молодая из сотрудниц,   - к нам пришел корреспондент

газеты,   а вы... Что за народ!..- Она безнадежно махнула ру-

кой.- У вас есть к нам какие-нибудь вопросы?

   - Да нет, уважаемая бухгалтерия, я хотел кое-что спросить

у   Татьяны   Владимировны...   вопрос сугубо неделовой.   Может

быть, мы выйдем, чтобы не мешать работать?

   - Да чего уж, - вздохнула Татьяна Владимировна, прерывис-

то выпуская из себя неизрасходованный боевой задор.   - Спра-

шивайте,   у меня, в отличие от некоторых, - она бросила мно-

гозначительный взгляд на седую даму с арифмометром, - секре-

тов от коллектива нет.

   - Татьяна Владимировна,   я слышал, что вы будто бы... ви-

дели   нечто   вроде призрака?   - краснея от глупости вопроса,

спросил Павел. - И я, как журналист...

   Все бухгалтеры   тут   же   закивали,   как   будто они видели

призрака все вместе.   Удивительно, подумал Павел, как быстро

примиряет женщин любое суеверие.

   - Почему "будто бы"?   - поджала губы Буратино.   - Я точно

видела его. Как вас сейчас вижу.

   Женщины снова согласно закивали.

   - И кого же вы видели?

   - Кого?   Известно кого - своего благоверного, Петра Дани-

лыча.   Да вы его знаете,   шофер он на автобазе. В газете еще

про него как про передовика писали. Вспомнили?

   - Ну конечно.

   - Ну,   так вот как дело-то было.   Я дома мою окна,   летом

страшное дело, как быстро стекла грязнятся, а я, знаете, че-

ловек   очень   чистоплотный...   -   Буратино   бросила   быстрый

взгляд   на седую даму с арифмометром,   как бы приглашая всех

сравнить ее безупречную чистоплотность с неряшеством   своего

врага. - Ну вот, мою я, значит, окно и вдруг чуть с подокон-

ника не скатилась - по улице идет мой благоверный!

   - И что же здесь необычного? - спросил Павел.

   - А то,   что Петр Данилыч в этот самый момент преспокойно

дрыхнет на диване. Прикрылся "Советским спортом" и высвисты-

вает. Такие дрели выводит, что газета над ним колышется...

   - Не дрели,   а трели, - сухо сказала дама с арифмометром.

- Дрелью дырки делают.

   "Пожалуй, насчет   примирения   через суеверия я поторопил-

ся", - подумал Павел.

   - Это еще смотря у кого какие дрели,   - вся передернулась

Буратино, а самая молодая из бухгалтеров сокрушенно покачала

головой. - Ну так вот, мой, значит, супруг на диване дрыхнет

и в то же самое время как бы по улице идет.

   - И вы его отчетливо видели?   Может быть, вы просто обоз-

нались?

   - Как   это   обозналась?   -   Буратино с таким достоинством

вскинула голову, что ее шиньон сбился набок. - Что я, своего

мужа   узнать   не могу?   Слава богу,   семнадцать лет прожили!

Петр Данилыч и был. И личность его и одежда - ну все точно.

   - И что же делал этот двойник?

   - Как - что? Шел себе по улице.

   - И что же вы сделали?

   - Я чувствую,   все у меня перед глазами закружилось.   Как

же,   думаю,   так: один муж на диване под "Советским спортом"

валяется,   другой в это время по улице   прогуливается?   "Пе-

тя!" - кричу.   Да где там!   Он как заснет, его пушкой не поды-

мешь!   Тогда я в окно тому,   что на улице, кричу: "Петя, что

ты там делаешь?" Он поглядел на меня-и ходу. Я хочу на улицу

кинуться - что ж, думаю, это такое, что он от меня бегает, -

а у самой ноги как бы к подоконнику приклеились.   Наконец на

улицу выскочила, глянула - нету. Ну, думаю, примерещилось. И

тут   как раз Егорьевна ползет.   Это старушка такая,   соседка

моя через два дома,   с дочерью замужней живет. Я ей: "Егорь-

евна,   говорю, ты, случаем, моего Данилыча только что не ви-

дела?" - "Зачем же, говорит, не видела? Я, слава господу на-

шему всемилостивейшему,   на глаза не жалуюсь. Только что как

раз его и видела.   Навстречь мне ишел.   Я ще поздоровалась с

ним,   и он мне кивнул".   Да,   думаю, вот тебе и благоверный,

двойника себе завел.   Это какие ж он безобразия творить смо-

жет?   Выпить там или что еще? Растолкала мужа, а он смеется.

"Мистика все это, говорит, и поповщина!" Вот тебе и мистика!

Да   какая ж это мистика,   если коняхинский парень,   говорят,

пятиногую собаку снял?

   - Какой парень?

   - Да Коняхиных. Отец-то у них еще два года назад номер, а

мать в библиотеке работает. Они где-то у пляжа живут. Сереж-

ка все время на пляже крутится около Надьки Грушиной.   Запи-

салась,   бесстыдница, в спасатели и целыми днями чуть не го-

лышом на башне торчит, в бинокль смотрит.

   - Как   вам не стыдно!   - сурово сказала дама с арифмомет-

ром. - Что вам до этой девушки?

    - А вам что она, родственница?

   - При чем тут родственница?

   - А   при   том,   что   не для девушки это дело - целый день

ляжками сверкать!

   - О господи! - простонала молодая бухгалтерша.

   - Вот тебе и "господи"!   - торжествующе сказала Буратино.

- Совесть надо иметь.

   - А я так думаю,   - вставила сонная особа,   молчавшая   до

сих пор, - может быть, все это от науки?

   - Что от науки?   - выкрикнула Буратино.   - Ляжками в сем-

надцать лет сверкать - это от науки?

   - Я говорю о раздвоении твоего мужа.   И потом, Татьяна, я

бы   на твоем месте проверила,   все ли у Петра Данилыча в по-

рядке.

   - В каком это смысле? - подозрительно спросила Буратино.

   - А в смысле закона сохранения вещества,   - важно сказала

сонная   особа.   -   Двойника-то   из чего-то надо было делать?

То-то и оно-то, девочки.

   Буратино не ошиблась.   На невысокой башне,   возвышавшейся

над лодочной станцией и пляжем, стояла девушка в зеленом би-

кини. Она была смугла, как мулатка, и светлые ее длинные во-

лосы казались кукольными на темно-коричневой спине.   Девушка

стояла,   перегнувшись   через перила,   и разговаривала с явно

приезжим парнем в модных темных очках и ярко-оранжевых плав-

ках.

   - Как вы можете жить здесь,   в этой...   - парень сверкнул

темными   очками и сделал широкий жест рукой,   - когда вы та-

кая...

   - А какая я? - спросила Надя с башни.

   - Скажу,   когда спуститесь с вашего пьедестала, - зазывно

проворковал парень и почесал одной ногой другую.

   - Простите,   - сказал Павел,   приказывая себе не   слишком

пялить глаза на спасательницу, - у вас тут случайно нет Сер-

гея Коняхина?

   - Как   это нет?   - изумилась мулатка.   - Он всегда здесь.

Сережа! - позвала она.

   С песка встал худенький мальчик лет пятнадцати. На груди,

спине и руках у него висели лохмушки лупившейся кожи. Он по-

ходил на змею в период линьки.

   - Сережа,   - сказала мулатка,   - с тобой хочет поговорить

наш знаменитый фельетонист Павел Пухначев.

   - Вы меня знаете?   - спросил Павел   и   почувствовал,   что

выглядит, должно быть, глупо и задает дурацкие вопросы.

   Не хватало еще флиртовать со школьницей! Любовь моя, а ты

сделала уже алгебру?   Парень в оранжевых плавках с небрежным

и скучающим видом стал на руки и медленно отошел от башни.

   Мулатка хихикнула:

   - Эй, вы так и не сказали мне, какая я!..

   Оранжевые плавки   элегантным кульбитом стали снова на но-

ги.

   - Слезьте.

   - Не могу, я на работе.

   - Я подожду.

   "И ведь будет ждать, дрянь такая!" - с неожиданной непри-

язнью подумал Павел.

   - Здравствуйте, - сказал мальчик с лупившейся кожей. - Вы

хотели меня видеть?

   - Да.   Я корреспондент   "Знамени   труда"   Пухначев   Павел

Аристархович.

   - Я слышал,   - сказал мальчик,   подышал на стекла очков и

начал протирать их плавками,   оттягивая их от плоского живо-

та, - Надя назвала вас.

   Умный и серьезный мальчик, подумал Павел, чувствуя прилив

симпатии к облупленному, щуплому человечку.

   - Я не представляюсь, - продолжал Сережа, - потому что вы

спросили Надю,   где меня найти.   Стало быть,   вы знаете, как

меня зовут.

   - У тебя развито умение мыслить логически.

   - Да,   -   сказал Сережа,   - я стараюсь мыслить логически.

Вот сейчас, например, я все время думал, зачем я вам мог по-

надобиться.   Я проанализировал все,   что так или иначе могло

бы вызвать у вас интерес ко мне.

   - И к какому же выводу ты пришел?

   - Вывод однозначен. Вам, наверное, рассказали, что я пос-

лал   фотографию   пятиногой   собаки   в "Литературную газету".

Правильно?

   - Поразительно!   - сказал Павел. - Могу я пожать руку та-

кого логика?

   - Пожалуйста, - улыбнулся логик и протянул руку Павлу.

   - Так ты можешь рассказать мне об этой пятиногой   собаке?

Сам понимаешь, что для газетчика...

   - С удовольствием.   Надь!   - крикнул он   зеленобикиниевой

сирене на башне. - Я поговорю с товарищем Пухначевым.

   - Иди, иди, Сереженька, - ответила девушка.

   - Это ваша сестра? - спросил Павел.

   - Нет.   - Сережа внимательно и серьезно посмотрел на Пав-

ла, нахмурился и вдруг сказал просто и твердо: - Я ее люблю.

Она меня не любит,   но это не имеет значения,   потому что со

временем она меня полюбит.

   Он сказал это с таким спокойным убеждением,   что у   Павла

почему-то   на   мгновение сжалось сердце,   и он непроизвольно

бросил взгляд на башню. Парень в оранжевых плавках рассказы-

вал, наверное, что-то смешное, потому что Надя заливисто хо-

хотала,   резко откидывала голову, и вся тяжелая копна ее ов-

сяных волос перелетала с груди на спину и обратно.

   Сережа присел на корточки у своей одежды, вытащил из кар-

мана рубашки фотографию и протянул ее Павлу:

   - Вот,   пожалуйста.   Я их напечатал несколько штук и одну

всегда ношу с собой,   потому что иногда мне начинает казать-

ся, будто никакой пятиногой собаки я и не видел.

   Павел взял фотографию.   Отпечаток был не слишком высокого

качества, но собака видна была отлично. Обыкновенная средних

размеров дворняжка, деловито идущая по тихой улочке по своей

собачьей надобности.   За исключением того, что у собаки было

пять ног.

                           ГЛАВА 2

   - Отличный   монтаж,   - сказал Павел.   - Ты как его делал?

Подклеил ногу на отпечатке и потом снова переснял?

   - А почему вы решили,   товарищ Пухначев, что я делал мон-

таж?

   - Во первых,   товарищ Коняхин,   если можете, не называйте

меня так официально, а то у меня впечатление, что меня к на-

чальству   призвали для ошкурения,   как говорит один наш сот-

рудник. Лучше называйте меня Павлом Аристарховичем или,   еще

лучше,   Павлом. Это первое. Второе. Если ты не делал монтаж,

значит, по Приозерному преспокойно разгуливают пятиногие со-

баки. Логично я мыслю?

   - Вполне,   - великодушно согласился Сережа и поправил   на

облупленном носу детские,   в круглой оправе, очки. - И вы не

ошиблись.   Я действительно сфотографировал собаку, у которой

было пять ног. Три спереди и две сзади.

   - Прелестно, - сказал Павел. - И можно ее увидеть?

   - Кого?

   - Эту собаку.

   - Я   думаю, можно, но, скорей всего, сейчас у нее только

четыре   ноги.

   - Умница,   -   сказал   Павел.   - Это весьма правдоподобное

предположение.

   Сергей поднял   голову,   внимательно   посмотрел на Павла и

сказал:

   - Мне кажется,   вы смеетесь надо мной. Я не обижаюсь, по-

тому что у вас есть все основания мне не верить:   я ведь ви-

дел эту собаку, а вы - нет.

   И тут Павлу пришла   в голову простая мысль:

   - Ну хорошо,   допустим, что ты прав. А негатив твой можно

посмотреть?   Может быть, на негативе видны будут следы фото-

монтажа.

   - Я послал негатив вместе с   отпечатком   в   "Литературную

газету". Знаете, там есть такой замечательный раздел на пос-

ледней странице: "Что бы это значило?"

   - Сергей,   я начинаю в тебе разочаровываться...   - сказал

Павел.

   - Почему?

   - Суди сам.   Ты утверждаешь,   что сделал снимок пятиногой

собаки. Допустим, это так. И ты посылаешь этот снимок вместе

с негативом в юмористический раздел, где печатают всякие за-

бавные и нелепые вещи, которые никто, разумеется, всерьез не

принимает и не должен принимать.   Другими словами, ты скомп-

рометировал   крупнейшую научную сенсацию нашего времени.   Ты

слышал про чудовище озера Лох-Несс - Несси?

   - Да, читал.

   - Ну вот,   представь себе, что первый четкий снимок Несси

посылают...   ну,   скажем,   в журнал, печатающий снимки само-

дельных игрушек. Теперь ты меня понимаешь?

   - Да, - тихо сказал Сергей и опустил голову.

   - С другой стороны, если ты вклеил собачонке дополнитель-

ную ножку и послал фото в "Литературку", ты умный и предпри-

имчивый мальчик с хорошо развитым   чувством   юмора.   Теперь,

надеюсь,   ты признаешься,   что ты умный и предприимчивый па-

рень и что твои друзья должны гордиться тобой?

   - Нет, - сказал Сергей. - Я бы с удовольствием признался,

но дело в том, что у собаки было пять ног.

   Павел пристально поглядел на мальчугана. Он начинал разд-

ражать его.   Какая-то смесь развитости и   детского   нелепого

упрямства. И эти круглые дурацкие очки, делающие его похожим

на сову. Упрямая ученая сова.

   - Ну   ладно,   Серж,   я думал,   мы поговорим как мужчина с

мужчиной... Но если у тебя нет настроения...

   Внезапно подбородок у Сергея начал морщиться, губы растя-

нулись и,   увеличенные стеклами очков, в глазах набухли сле-

зинки. Он шмыгнул носом и отвернулся.

   При его отношениях с этой девой на башне,   подумал Павел,

он скоро будет рыдать с раннего утра и до вечера. И что-то в

нем вдруг мягко повернулось,   наполнило грудь теплым щемящим

чувством жалости к этому щупленькому цыпленку в нелепых ста-

ромодных очках,   вступающему в огромный,   безбрежный мир,   в

мир, в котором Нади вовсе не обязательно полюбят именно его.

и где   всякие   встречные-поперечные   допекают   недоверчивыми

вопросами.

   - Ладно,   Сережа,   - сказал он, - бог с ней, с этой соба-

кой, пять ли у нее ног или шесть...

   Сергей еще раз шмыгнул носом и сказал, не поворачиваясь:

   - Четыре.

   - О господи,   вразуми и наставь меня! Из-за чего сыр-бор?

Признался наконец.

   - Нет,   вы меня не поняли,   Павел Аристархович.   - Сергей

уже забыл о слезинках,   которые,   впрочем, высыхали прямо на

глазах.   - Сначала у дворняжки было пять ног,   как и получи-

лось на фотографии. Когда я щелкнул затвором...

   - А почему,   собственно, у тебя был наготове аппарат? Или

ты специально охотился за этой собакой?

   Сергей медленно покачал головой,   и в этом движении Павлу

почудилась укоризна:   ты большой, сильный, ты уверен в себе,

ты не страдаешь из-за Нади,   и ты подсмеиваешься над малень-

ким.

   - Нет,   Навел Аристархович. В этом году, когда мне испол-

нилось пятнадцать лет, мама подарила мне "Зоркий-5". И я ре-

шил,   что обязательно научусь хорошо   фотографировать.   И   я

взял за правило ("Какие у него забавные книжные обороты",   -

подумал Павел.) не выходить из дому без заряженного   аппара-

та. Вот он и сейчас со мной.

   - Хорошо,   Сережа,   я ловлю себя на том,   что слишком   уж

вхожу в роль следователя, так что ты меня прости за допрос с

пристрастием.   Просто мне поручили написать кое о чем,   и я,

как журналист, должен сначала убедиться в подлинности инфор-

мации. Ты меня понимаешь?

    - Понимаю.

   - Ну и отлично.   Так сколько же было конечностей   у   пса,

пять или четыре?

   - Сначала пять. Я ж начал вам рассказывать. Когда я щелк-

нул затвором, собака замерла на мгновение, посмотрела на ме-

ня и побежала. И тут же втянула ногу.

   - Втянула?

   - Ну,   может, не втянула, а просто убрала. Во всяком слу-

чае, я видел, как лишняя нога исчезла. Я успел еще раз щелк-

нуть.   На втором снимке собака чуть вышла из фокуса,   но все

равно видно, что ног теперь только четыре.

   - Да-а,   друг Сережа, задал ты мне задачу. Как по-твоему,

что я должен о тебе думать?

   - Вы должны думать, что я жалкий обманщик.

   Это было   сказано   с таким серьезным и рассудительным ви-

дом,   что Павел прыснул.   Странный паренек.   Но что-то в нем

есть. "Я жалкий обманщик". Гм!..

   - А скажи мне, жалкий обманщик, ты, по-видимому, довольно

начитанный человек.   Ты сам-то как объяснишь то,   что ты мне

рассказал?

   - Как не известный науке феномен природы, - твердо сказал

Сергей и гордо поднял голову.

   Формулировка, но крайней мере,   четкая,   подумал Павел, и

заранее заготовленная.

   - Я, знаете, сам иногда думаю, а не приснилось ли мне все

это,   - доверительно сказал Сергей. - Кто знает, может, гал-

люцинация какая-нибудь? Но фотоаппарат-то не страдает галлю-

цинациями. Я даже поймал эту собаку...

   - Что-о?

   - Так   я ее сразу узнал, это Мюллер.

   - Что-о-о?

   - Да мы так прозвали собачонку.   Она похожа   на   Мюллеpa.

Ну,   шефа гестапо из "Семнадцати мгновений". Это собака Сер-

геевых, они на нашей улице живут.

   - И что же ты обнаружил?

   - Ничего.   Абсолютно ничего.   Я начал почесывать ей пузо.

Мюллер   очень   ласковый пес.   Он тут же лег на спину и начал

дрыгать лапамн.   Я гладил ему живот и искал место,   где была

убирающаяся лишняя нога.

   - И что же ты обнаружил?

   - Результаты эксперимента оказались негативными,   - улыб-

нулся Сергей. - Обнаружены два репейника и несосчитанное ко-

личество блох.

   - Ну, теперь признаешься, экспериментатор?

   - В чем?

   - В монтаже.

   - Да нет же.   Навел Аристархович, я вам сказал. Я не умею

это все объяснить, но я никакого монтажа не делал, я даже не

знаю, как делаются фотомонтажи.

   - Ну как?   - спросил Павла главный редактор,   нацеливая в

него гигантский свой мундштук. - Готов фельетонец?

   - Нет, Иван Андреевич.

   - Почему же?

   - Понимаете,   я должен сначала разобраться во   всех   этих

призраках.

   - То есть?

   - И   Осокина и Сергей Коняхин абсолютно убеждены,   что не

ошиблись.   Осокина видела двойника своего   мужа,   а   мальчик

настаивает, что сфотографировал собачонку, по кличке Мюллер,

в тот момент, когда она бежала на пяти ногах.

   - И вы хотите убедиться,   уважаемый Павел Аристархов сын,

что на самом деле не было ни двойника,   ни пятиногой собаки.

Правильно ли я вас понял, коллега? - Голос редактора сочился

сарказмом,   как откормленный гусь - жиром на противне в   ду-

ховке.

   - Вы изволили меня понять совершенно точно,   - сказал Па-

вел,   и редактор слегка поморщился: он считал высокий архаи-

ческий стиль своей привилегией и не любил, когда подчиненные

отвечали ему в тон.

   - И сколько же вам нужно для этого времени?   Может   быть,

закроем   пока газету и придадим вам всех в помощь?   Это ведь

очень трудное задание - убедиться в том, что духи не сущест-

вуют   в природе.   Почитайте лучше "Естествознание в мире ду-

хов" Энгельса.

   - Но я же должен разобраться!

   - В чем, в чем? Вы понимаете, что говорите? Я обещал Сер-

гею Ферапонтовичу,   что вы напишете фельетон, а вы меня под-

водите!   Что я должен сказать Сергею Ферапонтовичу,   если он

меня   спросит?   Я скажу ему:   уважаемый Сергей Ферапонтович,

наш сотрудник Пухначев все еще проверяет факты   появления   в

Приозерном духов. Так, по-вашему, Павел Аристархов сын?

   Пожалуй, подумал главный редактор,   он чересчур   резок   с

Павлом,   но,   с другой стороны, этот мальчишка своей демонс-

тративной независимостью мог вывести из   себя   кого   угодно.

Удивительное дело,   как один человек может вызывать одновре-

менно два прямо противоположных чувства:   симпатии и раздра-

жения.   Следить, следить за собой нужно, сделал себе мыслен-

ный выговор Иван Андреевич,   не хватало еще превратиться   на

старости лет в брюзгу.

   - Разрешите мне идти? - спросил Павел.

   - Идите и пишите фельетон. А если вам мало фактов, пойди-

те в больницу к Бухштаубу, это там такой старичок невропато-

лог есть,   поговорите с ним.   Он мне вчера рассказывал,   что

кто-то приходил к нему с подобной же белибердой.

   Главный редактор щелкнул зажигалкой. Щелчок получился су-

хой и неодобрительный.

   - Здравствуйте, доктор, - сказал Павел, входя в крошечный

кабинетик.

   - На что жалуемся? - весело пропел седенький старичок, не

отрываясь   от   истории   болезни,   которую заполнял тоненькой

красной ученической ручкой.

   - Я ни на что не жалуюсь, я сотрудник газеты Павел Пухна-

чев,   и я хотел бы несколько минут поговорить с вами, если у

вас они есть.

   - Кто "они"?   - спросил доктор, отложив ручку и смотря на

Павла снизу вверх.

   - Несколько свободных минут.

   - А...   да.   - Доктор прикрыл глаза, помассировал виски и

веки короткими, в морщинистом пергаменте пальцами и спросил:

- Как вы думаете, сколько человек я сегодня принял?

   - Не знаю, - пожал плечами Павел. - Пять, десять?

   - Сорок   два   человека!   - победоносно выкрикнул доктор и

показал на груду историй болезни.   - Сорок два!   Это еще   не

рекорд,   но   совсем недурно в мои годы.   А сколько вы дадите

мне лет, молодой человек?

   Павел посмотрел на седой венчик волос, на пятна пигмента-

ции на руках, на куриные лапки морщинок на лице.

   - Ну, может быть, шестьдесят пять.

   Доктор хитро сощурился и рассмеялся:

   - Вы   вежливый молодой человек.   Вам не хотелось обп жать

старого Бухштауба,   и вы решили сделать ему комплимент. Так?

Только не лгите, молодой человек, вы ведь газетчик!

   - Да, - виновато развел руками Павел.

   - И сколько же вы скостили мне лет?

   - Лет пять.

   - Значит, вы даете мне семьдесят?

   - Да.

   - Вы все-таки ошиблись,   молодой человек,   потому что мне

восемьдесят один,   и ни один больной еще никогда   не   пожало

вался на меня.   И запомните, молодой человек: люди стараются

скостить себе годы до известного возраста,   потом   тщеславие

меняет знак,   и глубокие старики любят даже прибавлять себе,

но я вам могу показать свой паспорт.

   - Господь с вами, доктор, я вам верю.

   - Так чем я могу быть вам полезен? Прием уже окончен, и я

не против поболтать с интеллигентным молодым человеком.   Хо-

тите,   сейчас мы устроим себе кофе. С тех пор как я выле чип

нашего   уважаемого   завмага Ивана Ивановича Жагрина,   у меня

всегда есть растворимый кофе.

   - Спасибо,   Яков Александрович. Мой главный редактор ска-

зал, что вы что то слышали о неких... как бы это выразить...

странных явлениях в нашем городе... всякого рода привидения,

двойники и тому подобное...

   - А... Да, я рассказывал Ивану Андреевичу. Действительно,

в последние дни ко мне обращалось несколько человек с   каки-

ми-то нелепыми жалобами.

   - Какого рода жалобами?

   - Одна дама якобы видела двойника своего мужа...

   - Татьяна Владимировна Осокина?

   - Нет, если не ошибаюсь, некая Шундрикова. Одна девочка -

ее еще матушка ко мне привела - обнаружила у себя в   комнате

копию своей Мурки.   Причем при встрече одна Мурка удрала,   а

вторая просто исчезла.   Самое смешное,   что все это не имеет

ни малейшего отношения к моей специальности.   Все эти галлю-

цинации скорей проходят по ведомству психиатрии,   а психиат-

рия   и   невропатология   - совсем разные вещи.   Но в районной

больнице психиатра нет,   до области далеко,   и   вначале   все

идут к Бухштаубу.

   - И какое у вас все-таки сложилось впечатление?!

   - А! - Старичок пренебрежительно махнул рукой. - Не о чем

говорить. Вы, наверное, слышали о летающих тарелках?

   - Конечно.

    - Время от времени начинаются настоящие эпидемии. Появля-

ются сотни очевидцев, самолично видевших эти летающие тарел-

ки и даже маленьких зеленых человечков на них.   Потом эпиде-

мия проходит, и слухи на время утихают.

   - А может быть,   просто тарелки иногда улетают, чтобы по-

том снова возвратиться?

   Доктор вынул электрокипятильник из большой   металлической

кружки и разлил кипяток по двум чашкам.

   - Я вас понимаю.   Считается,   что старикам положено   быть

скептиками.   Так я вас могу уверить, что это нонсенс. Больше

всех на свете жаждут чуда именно старики. Зачем молодому че-

ловеку чудо?   Разве молодость - это не чудо? Впрочем, у ста-

рости тоже есть свои преимущества:   например, право на болт-

ливость...   Как кофе?..   Так вот,   у нас в Приозерном сейчас

своя маленькая эпидемия летающих тарелок в   виде   двойников.

Где-то какой-то женщине почудилось,   что она видела двойника

мужа,   как будто ей одного мало. Второй обидно: у Катьки два

мужа, ходит всем рассказывает, а у меня один, и из того сло-

ва домкратом не выжмешь,   почему бы и мне видение не   встре-

тить? А тут и дети включаются со своими мурками. Механизм до

крайности прост.

   - Значит, можно считать, что все это просто-напросто фан-

тазии,   где, одна фантазия вызывает наподобие цепной реакции

другую? Так сказать, соревнование фантомов?

   - Отлично сказано,   молодой человек!   А то у меня   иногда

складывается   впечатление,   что   нынешние молодые люди знают

слов двадцать,   от пол-литры до шайбы. Впрочем, это уже тра-

диционное брюзжание.

   - Спасибо, доктор, за консультацию.

   - Пожалуйста, пожалуйста.

   Странный все-таки этот Сережа парень,   думал   Павел,   идя

домой.   Для чего ему меня обманывать? Впрочем, вспомни, чего

бы ты в пятнадцать лет не придумал,   чтобы привлечь   к   себе

внимание   какой-нибудь девочки.   Сказал бы,   что твой отец -

знаменитый разведчик и что ты   после   школы   пойдешь   в   са-

мую-самую   секретную   разведшколу,   что ты...   снял собаку с

пятью ногами. Логично. Абсолютно логично. За одним маленьким

исключением:   никак не было похоже, что он выдумывает. Стоп,

сказал себе Павел,   это глупость. Ребята не просто выдумыва-

ют, они искренне верят в свои фантазии.

   Он свернул на улицу Гоголя,   прошел квартал и вошел в ма-

ленький домик с зеленой крышей. Белый Шарик с радостным лаем

подкатился ему под ноги.

   - Ты, Пашенька? - послышался голос матери из кухни.

   - Я, мать.

   - Есть хочешь?

   - Как всегда.

   - Сейчас котлеты будут готовы, потерпишь? - Мать выгляну-

ла из кухни и улыбнулась Павлу.

   - Что уж с тобой делать...

   Как она сдала после смерти отца,   подумал   он,   глядя   на

поблекшее, постаревшее лицо матери с седой прядкой, постоян-

но лезущей на правый глаз.   Сердце его   сжала   уже   успевшая

стать привычной жалость.   Боже, как она может жить, она, ко-

торая еще недавно была статной,   цветущей женщиной,   которую

все за глаза звали полковницей и за властные манеры, и из за

отца,   который был полковником.   Как-то недавно она   сказала

ему:   "Пашенька, если ты не женишься и не заведешь детей, я,

наверное,   с ума сойду...   Если бы папа мог дожить   до   вну-

ков..."

   - Сейчас несу, сынок. А то ты всегда был нетерпелив, ког-

да хотел есть.

   Он вспомнил,   как мать рассказывала ему о   его,   Пашином,

кормлении,   когда   ему   было меньше года.   Отец служил тогда

где-то в богом забытом месте на Дальнем Востоке.   Время было

трудное, послевоенное, и во всем поселочке была одна корова,

которая давала пол-литра молока в день.   А у   матери   вскоре

после Пашиного рождения почему-то пропало молоко,   и она до-

говорилась с несколькими кормящими матерями, чтобы ей за оп-

ределенную,   конечно, мзду сцеживали молоко. А маленький Па-

ша, то есть он, был необычайно прожорлив и иногда на рассве-

те подымал такой крик, что вот-вот весь гарнизон разбудит. И

тогда папа,   капитан инженерной службы,   шел   к   кормилицам,

чтобы   жалкий маленький комочек,   который со временем должен

был стать фельетонистом газеты "Знамя   труда",   смог,   жадно

причмокивая, мигом высосать бутылочку.

   Папа, папа, это просто нелепость какая-то, что его больше

нет.   Абсурд какой-то,   не укладывающийся в сознании. Сейчас

он войдет в комнату, как всегда что-то насвистывая, подойдет

к нему, похлопает по спине и спросит: "Ну, как дела, что се-

годня было интересного?"

   Он вздохнул и принялся за котлеты, которые мать поставила

перед ним. Удивительное дело, подумал он в тысячный раз, по-

чему дома котлеты вкусные, а в столовых наоборот? Увы, в ми-

ре есть много тайн,   тайн более таинственных,   чем пятиногие

собаки, придуманные безнадежно влюбленными мальчиками.

   Тайны - тайнами,   а нужно было   писать   фельетон,   потому

что, в общем, Иван Андреевич был прав, тянуть было нечего.

                          ГЛАВА 3

   Иван Андреевич Киндюков,   редактор районной газеты "Знамя

труда",   открыл глаза и взглянул на часы.   Было уже без чет-

верти десять. Он проспал и программу "Время", и сводку пого-

ды. Годы, годы, все-таки пятьдесят девять, не шутка. Скоро и

на пенсию... Пенсия и пугала его и манила. Двадцать лет пре-

подавания истории научили его смотреть на многие вещи с   фи-

лософским   спокойствием,   но даже философское спокойствие не

могло помешать сердцу сжаться иной раз от внезапной   и   ост-

рой,   как спазм, печали. Что делать, сказал он себе, всегда,

во все времена люди не хотели стареть. Он вспомнил вдруг ис-

полненную пронзительной горести жалобу древнего автора,   ко-

торую когда-то выписал себе в блокнот:   "Аки   сень   проходит

живот наш, аки листвие падают дни человечьи". Аки листвие...

   И вдруг Иван Андреевич понял,   что пристально смотрит   на

свою кошку Машку и давно уже думает про опадающие листья че-

ловеческой жизни только по инерции.   Машка лежала на диване,

стоившем рядом с письменным столом,   и,   казалось,   дремала.

Иван Андреевич вдруг покрылся холодным потом.

   "Спокойно, Иван   Андреевич,   -   сказал он себе (он всегда

называл себя в мыслях полным именем),   - главное -   спокойс-

твие".

   Он взял трясущимися руками свой мундштук,   с трудом вста-

вил в него сигарету и торопливо затянулся,   словно надеялся,

что дым изгонит из его кабинета   галлюцинацию.   Галлюцинация

же заключалась в том, что у Машки не было ушей. Было тулови-

ще,   лапы,   хвост,   серая с черным шерстка,   не было   только

ушей.   Нет,   не то чтобы кто-то порвал ей уши,   нет. Не было

даже намека на уши,   как будто Машка была уродцем.   Но кошке

было уже три года, и три года она была снабжена самыми обык-

новенными серенькими с черными полосками кошачьими ушами.

   Иван Андреевич понимал,   что случилось что-то ужасное, но

где-то на самом дне сознания все еще   теплилась   надежда:   а

вдруг он все-таки спит?

   - Тонечка!   - крикнул он через стенку жене. - Что там пе-

редают?

   - Какой-то концерт из ГДР. Чай   пить будешь?

   - Нет, спасибо.

   Привычные слова на мгновение спугнули кошмар,   но он   тут

же надвинулся снова,   как только взгляд его уперся в Машкину

страшную голову.   Надо позвать жену, подумал Иван Андреевич,

но сделать это не смел.   А что, если она скажет: "Да что ты,

Ваня, придумываешь? Машка как Машка"? И тогда что? Больница?

Можно ли доверять газету больному человеку?   И ведь действи-

тельно нельзя.   Сегодня у его кошки пропали уши, а завтра он

напечатает в газете черт знает что!

   Спокойно, Иван Андреевич,   спокойно,   может быть, все это

просто галлюцинация какая-то, может быть, у него температура

просто,   съел, наконец, что-то не то. Где-то в уголке созна-

ния проскочила мысль, что это безумие, возможно, как-то свя-

зано с привидениями и двойниками,   которые появились в Прио-

зерном,   но мысль эта ни за что в его голове не зацепилась и

вылетела так же стремительно, как и появилась.

   Надо было что-то делать.

   - Маша, - заискивающе сказал он, - что у тебя с ушками?

   - Что ты там говоришь? - спросила жена через стенку.

   Но Иван Андреевич не отвечал.   Он не мог бы сейчас   отве-

тить никому на свете,   даже Сергею Ферапонтовичу, потому что

кошка посмотрела на него и выпустила из головы уши.   Вначале

уши   выросли огромные,   сантиметров в пятнадцать,   но Машка,

подумав немножко,   втянула их несколько, придав своей голове

более   или   менее нормальный вид.   Кошка снова посмотрела на

Ивана Андреевича, тяжело спрыгнула с дивана, причем произве-

ла при этом громкий звук,   словно спрыгнула на пол не граци-

озная, почти невесомая кошечка, а здоровенный пес, подбежала

к двери, прошмыгнула в щель и исчезла.

   - Да,   - громко сказал Иван Андреевич,   - этого следовало

ожидать.

   - Чего ожидать?   - спросила жена из-за стенки, приглу шая

телевизор,   который в это время баритонально воспевал чьи-то

бляу ауген.

   - Ожидать нечего, - твердо сказал Иван Андреевич и вспом-

нил, что он часто применял эту формулу, учительствуя и служа

потом директором школы.

   Когда ученик или ученица получали двойки или   попадали   в

какие-нибудь переплеты, Иван Андреевич говаривал: этого сле-

довало ожидать. Формула была безупречная, поэтому с ней ник-

то не спорил.

   Но, может быть,   мне все это только причудилось,   подумал

снова Иван Андреевич и взглянул на то место,   где только что

лежала Машка с отросшими ушами. Машки не было. Но на жестком

диване   осталось еще углубление.   Такое,   словно не кошка на

нем лежала,   а гиппопотам.   Углубление можно было   измерить,

описать, сфотографировать. "Существо, похожее на кошку Машку

и умеющее мгновенно   отращивать   уши,   оставило   на   диване,

обыкновенно    довольно   жестком,   углубление   столько-то   на

столько-то сантиметров и глубиной   во   столько-то.   Из   чего

можно сделать вывод, что вес кошки составлял от восьмидесяти

до ста килограммов".

   Отличный получился   бы акт.   Да,   Иван Андреевич,   так-то

вот. Палата номер шесть и прочее. "А редактор-то наш, слыша-

ли?" - "А что?" - "А того,   тю-тю!   Чокнулся. На ушах спотк-

нулся. Этого следовало ожидать".

   Иван Андреевич снова закурил.   Должно быть, жена услышала

щелканье зажигалки,   которая щелкала у него,   словно   боевой

пистолет.

   - Ваня,   ты опять дымишь,   как паровоз?   - спросила она с

привычным осуждением.

   Господи, тут решается вопрос,   быть ли человеку   в   своем

уме или решиться разума, а она его сигареты считает!

   Итак, дилемма была ошеломляюще проста. Или Иван Андреевич

находится   во власти галлюцинаций,   поразительных иллюзий и^

стало быть,   сошел с ума, или он только что видел Машку, ко-

торая забыла вовремя выдвинуть уши и весит к тому же минимум

несколько пудов. Куда ни кинь - везде клин.

   Жаль, жаль, жаль было рушившейся жизни. Аки листвие пада-

ют дни человечьи.   Если бы падали...   Интересно,   как теперь

лечат психов? И Тоне придется ездить в область, куда его по-

ложат.   Она, конечно, будет скрывать, но тут разве чтонибудь

скроешь?   Тут,   в городке,   тебя насквозь видят, рентгена не

нужно.

   Боже, какая   чушь   лезет   в голову,   мелочная,   суетливая

чушь!   Иван Андреевич обвел глазами свою небольшую комнатку:

портрет   Блока,   сделанный   инкрустацией   по дереву (подарок

учителей к пятидесятилетию).   Большая советская энциклопедия

с   пропавшим   двадцать восьмым томом (какое это теперь имеет

значение!),   диван...   И так стало пронзительно   жаль   Ивану

Андреевичу   всего этого привычного антуража,   всей своей не-

легкой и вместе с тем складной жизни,   что из глаз его выка-

тилось   несколько слезинок.   Он чувствовал,   что все это ус-

кользает от него, покачиваясь, уплывает, а он идет на душное

дно, где нечем дышать.

   И он судорожно дернулся,   вынырнув на   поверхность.   Нет,

нет,   нет!   Не может же быть,   чтобы полгорода сразу сошло с

ума, это же нонсенс! Абсурд! И Осокина и пятиногая собака! И

чем   пятиногая собака лучше или хуже его безухой Машки?   Да,

но этого же не может быть!.. Может, может, может!

   Он вдруг сообразил,   что стремительно сбрасывает пижаму и

натягивает брюки.

   - Куда ты,   Ванечка?   - спросила из-за стены жена.   - Уже

одиннадцатый в начале.

   "В начале,   в   начале"!   - передразнил про себя жену Иван

Андреевич.   - Преподает, дура, литературу и говорит, как ге-

роиня Островского".

   Он выскочил из домика и помчался по тихим   улочкам   Прио-

зерного,   сопровождаемый эстафетой собачьего брёха. Уже сов-

сем запыхавшись, он подбежал к домику на улице Гоголя, толк-

нул калитку, в два прыжка подлетел к двери и позвонил.

   За дверью послышались шаги,   тоненький лай,   и дверь рас-

пахнулась.

   - Иван Андреевич!   - изумленно воскликнул Павел.   - Что с

вами?

   - Входите,   входите, Иван Андреевич! - послышался женский

голос.   - Ты,   Паша, совсем с ума сошел - держать человека в

дверях!

   Он-то не   сошел,   подумал   Иван Андреевич,   жмурясь после

улицы от яркого света.

   - Паша,   -   сказал   он,   -   прошу прощения за это позднее

вторжение, но мне нужно срочно поговорить с вами.

   Ага, теперь Паша,   а не Павел Аристархов сын,   с каким-то

необязательным злорадством подумал Павел и провел   редактора

в свою комнатку.

   - Пожалуйста,   пожалуйста, - трепыхалась на всем недолгом

пути   от крыльца к комнате Анна Кузьминична,   - сейчас я вам

чаю принесу.

   - Не беспокойтесь, - сказал Иван Андреевич, - я ведь не с

визитом. - Он посмотрел на настороженное лицо фельетониста и

вдруг почувствовал облегчение и даже уверенность,   что разум

не покинул его.

   Павел усадил редактора в кресло и сказал:

   - Вот,   мыкаюсь с фельетоном. Глупость какая-то получает-

ся...

   - Паша, - прервал его редактор, - скажите, только честно,

что вы думаете о всех этих чудесах в Приозерном?

   "Что бы это значило?   - подумал Павел. - Этот поздний ви-

зит,   взъерошенный, словно у воробья, вид... Наверное, опять

Сергей Ферапонтович устроил ему головомойку за   то,   что   до

сих пор нет фельетона".

   - Я был у Якова Александровича Бухштауба... - начал он.

   Но редактор нетерпеливо прервал его:

   - И что старик говорит?

   - Он считает,   что это своего рода эпидемия самовнушения,

как это не раз, например, бывало с людьми, которые якобы ви-

дели летающие тарелки.

   - А вы что думаете?

   - По-моему, с этим нельзя не согласиться. Вы же сами...

   - Я знаю,   что я сам...   Но у вас лично какое складывется

впечатление? Вы же разговаривали с людьми...

   - Как вам сказать, Иван Андреевич...

   - А вы скажите, не стесняйтесь.

   - Я ловил себя на том, что непроизвольно начинал верить и

Татьяне Осокиной, и особенно Сергею Коняхину. Он произвел на

меня впечатление очень серьезного парня.   Да и   это   фото...

Чушь какая-то, совершенно не похоже на монтаж. С другой сто-

роны,   когда знаешь, что этого не может быть, невольно отно-

сишься к рассказам и фото скептически...

   - Значит,   и Осокина,   и коняхинский парень уверены,   что

видели двойника и собаку?

   - Угу.

   - И нисколько в этом не сомневаются?

   - Нисколько.

   - И не думают, что свихнулись?

   - Нет.

   - Спасибо, Паша, - проникновенно сказал Иван Андреевич. -

Спасибо, дорогой.

   - За что же?

   - Понимаете ли,   Паша, я только что видел свою кошку Маш-

ку...

   - Тоже пять ног?   - почтительно улыбнулся Павел и тут   же

пожалел о фамильярности, потому что редактор смотрел на него

серьезно и не улыбаясь.

   - Нет.   У нее были положенные ей четыре ноги, но у нее не

было ушей.   Совершенно не было ушей.   Как будто их никогда и

не было.   Представляете?   У кошки,   которая живет в доме три

года и которую я вижу каждый день.

   - А   вы   уверены,   что это была именно ваша Машка?   Может

быть, это был похожий на нее уродец?

    - Во-первых,   это была Машка,   а во-вторых, это не имеет

никакого значения.

   - Почему же?

   - Да потому, что, когда я вслух подивился отсутствию ушей

у кошки, она вдруг выпятила из головы пару ушей, да еще раза

в три длиннее, чем обычно, тут же втянула их и удрала.

   - Гм!..

   - И еще.   У меня сложилось впечатление,   что этот   монстр

был во много раз тяжелее обычной кошки.

   - Почему?

   - По звуку,   с которым она спрыгнула на пол,   по углубле-

нию, оставленному ею на диване. Я все понимаю, Паша, но вой-

дите в мое положение.   Для меня это уже не вопрос фельетона.

Это гораздо серьезнее. Или у меня какие-то безумные галлюци-

нации,   или... или я это видел на самом деле, и тогда я могу

смело предположить,   что и Осокина, и Сергей Коняхин тоже не

ошибались.   А это, как мы с вами знаем, невозможно... Что вы

зажмурились?

   - Пытаюсь   наступить   на хвост одной мыслишке,   а она все

ускользает... Ага, поймал! Видите ли, Иван Андреевич, Сергей

Коняхин рассказывал мне, что, когда он щелкнул затвором сво-

его фотоаппарата,   собака на мгновение остановилась, посмот-

рела   на   него и втянула - заметьте,   втянула - лишнюю ногу.

Так сказать, исправила ошибку.

   - Вы хотите сказать,   что моя Машка также исправила ошиб-

ку? Втянула чересчур выдвинутые уши?

   - Вот именно!

   - Но это же чушь!   Что они,   надувные,   эти лишние ноги и

уши? Это же не резиновые игрушки.

   - Не знаю, - пожал плечами Павел. - Я уже ничего не знаю.

Я знаю только, что мне нужно написать фельетон.

   - Бог с ним, с фельетоном. Пошли.

   - Куда?

   - Я хочу показать вам, Паша, ямку в диване, которую оста-

вила кошка.

   - Я вернусь через полчаса, - сказал Павел матери, которая

внесла в этот момент две чашки чая и блюдечко с халвой.

   - Что-нибудь   случилось?   -   встревоженно   спросила   Анна

Кузьминична.

   - Да ничего не случилось, мама...

   Они вышли на улицу.   К вечеру стало прохладнее, и с озера

потянул свежий ветерок, принося с собой неясную мелодию. Ме-

лодия казалась необыкновенно прекрасной и печальной в ночной

тишине,   и сонный лай собак подчеркивал ее неземную   эфемер-

ность.   Глупость какая,   подумал Павел.   Достаточно далекого

магнитофона на берегу, как сжимается сердце от ощущения, что

жизнь проходит где-то по совсем другим дорогам,   а ты стоишь

на обочине, глядя ей вслед.

   Они подошли к дому Ивана Андреевича.

   - Я уже начала было беспокоиться,   -   сказала   его   жена,

когда они вошли.   - А что же ты не предупредил меня заранее,

что приведешь гостя?

   "Хорошо хоть, что сказала "предупредил", а не "предуведо-

мил", - подумал Иван Андреевич.

   - Ложись,   матушка, спать, поздно уже, - сказал Иван Анд-

реевич и отметил про себя,   что он тоже   начинает   говорить,

как   персонаж   из пьес Островского.   Матушка...   Может быть,

все-таки не придется Тонечке везти его в больницу...

   Они вошли   в кабинет,   и Иван Андреевич плотно прикрыл за

собой дверь.   Он приложил палец ко рту и показал Павлу   ямку

на диване. Павел осторожно надавил ладонью в противоположном

конце - диван действительно был жесткий.

   - Да... - протянул он. - А где теперь ваша Машка?

   - Не знаю,   я как-то совсем не подумал о   ней,   -   сказал

Иван Андреевич. - Тоня, - повысил он голос, - кошка у тебя?

   - Да, а что?

   - Принеси-ка ее сюда, если тебе не трудно.

   Антонина Григорьевна внесла небольшую серенькую кошку и с

любопытством взглянула на Павла:

   - Что это вы замыслили?

   - Да ничего,   Тоня, ничего, - сурово и нетерпеливо сказал

Иван Андреевич, взял Машку из рук жены и погладил ее.

   Кошка с   готовностью   тут   же замурлыкала и сладострастно

выгнула спину под рукой хозяина. Он осторожно потянул снача-

ла за одно ухо, потом за другое. Кошка перестала мурлыкать и

с некоторым неудовольствием взглянула на   хозяина:   это   еще

что за фокусы?

   Иван Андреевич положил кошку на диван, но она тут же сос-

кочила   на пол.   Ни малейшего углубления на ковровой поверх-

ности дивана не осталось.

                          ГЛАВА 4

   Сергей Конях ин вошел в библиотеку.

   - Здравствуй,   мам,   -   сказал   он возившейся с каталогом

женщине. - Что-нибудь прислали?

   - О, наказание ты мое, - с шутливой жалобой в голосе ска-

зала женщина,   - и когда ты только выкинешь   из   головы   эту

глупость? Прислали, прислали. Эн Эс Александровский. Призре-

ние прокаженных в России.   Санкт-Петербург. Тысяча девятьсот

двенадцатый год. Иди, я тебе на своем столике положила.

   Лет в одиннадцать,   после того как он перестал   панически

пугаться   грозы,   Сережа прочел рассказ Джека Лондона "Кулау

прокаженный" и понял, что опасность притаилась совсем в дру-

гой засаде - он, Сережа Коняхин, может заболеть проказой и у

него,   как у Кулау,   один за другим отвалятся пальцы. Каждое

утро он пристально рассматривал себя в зеркале, с замиранием

сердца искал первые признаки болезни - львиную маску.   Маски

не   было,   и   Сережа понял,   что болезнь играет с ним в кош-

ки-мышки, старается усыпить его бдительность.

   Он взял   у матери в библиотеке том Медицинской энциклопе-

дии,   нашел проказу и с содроганием принялся читать. По-анг-

лийски "лепрози",   - французски "лепр", - немецки "аусзатц",

- китайски "ма-фунг", - индийски "кушт". Была распространена

в   Египте   еще   за тысячу триста лет до нашей эры...   Это не

страшно...   Занесена в другие страны Средиземного моря фини-

кийцами...   Делать им было нечего, не занесли бы - и не сжи-

малось бы сейчас сердце от ужаса...   Так, так, это все исто-

рия...   Япония,   Персия...   Во многие страны Европы попала с

римскими завоевательными войнами...   Завоеватели   проклятые,

сидели бы себе дома...

   А вот и сам враг,   гоняющийся за ним,   Сережей Коняхиным,

чтоб поразить его,   как Кулау - бацилла Гансена-Нейсера. Бр,

какая противная! Залезет в него - и давай грызть.

   Добило его то,   что инкубационный период длится в среднем

около шести лет.   "Если мне сейчас одиннадцать,   -   высчитал

быстро Сережа, - тогда до окончания школы, может, и не будет

никаких признаков".

   Прошел месяц, другой - энциклопедия не обманывала, бацил-

ла Гансена-Нейсера продолжала коварно дремать в своем   инку-

бационном периоде, чтобы спустя годы проснуться и остервене-

ло кинуться на него. Но время есть, проказу обязательно нау-

чатся лечить.

   Потом он узнал,   что, во-первых, в России проказы практи-

чески давно уже не было,   а во-вторых, ее действительно нау-

чились лечить. Можно было бы, казалось, вздохнуть спокойнее,

но   доверять   бацилле   Гансена-Нейсера,   имеющей   прямую или

слегка изогнутую форму,   было опасно.   Что бы там ни писали,

угроза вовсе не миновала...

   С годами страх перед проказой у Сережи ослабел, но он уже

успел стать специалистом, заставив мать выписывать ему необ-

ходимую литературу по межбиблиотечному абонементу.

   Интересно, не раз думал Сережа,   что они там представляют

в Москве, когда из маленького Приозерного приходят заказы на

книги по проказе? Может быть, что там вспыхнула эпидемия?

   Он сел за мамин столик между двумя последними   стеллажами

и посмотрел на книгу. Призрение. Почему призрение? Ах да, он

ведь уже смотрел у Даля;   это не презрение,   а призрение, то

есть забота.

   Он осторожно раскрыл книгу и в этот момент услышал   Падин

голос:

   - Здравствуйте, Ирина Степановна, Сергей здесь?

   - А в чем дело? - спросила мама, и голос ее прозвучал су-

хо и неприязненно.

   Зачем, зачем   она так говорит с Надей,   как ей не стыдно!

Как будто он маленький мальчик и она может ему указывать,   с

кем дружить...

   - Я хотела с ним поговорить...

   Сереже показалось, что Надин голос дрогнул.

   - Надя!   - крикнул он, высовываясь в проход между стелла-

жами. - Я здесь.

   Надя нерешительно помялась,   думала,   наверное,   уйти или

остаться,   и прошла по проходу к Сереже.   Она была в зеленой

рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым   воротом   и   в

джинсах.   Волосы   стягивала   зеленая   ленточка.   В пыльном и

прохладном полумраке хранилища она,   казалось, излучала свет

и жар, впитанные ею на спасательной башенке пляжа. Она оста-

новилась около Сережи и уставилась на полку с   атеистической

литературой.   От нее пахло озерной свежестью, каким-то горь-

коватым, травяным запахом.

   Сережино сердце бухало в ребра копром для забивания свай,

но он стоял неподвижно и молчал.   Если бы только можно   было

стоять так всегда...   Больше ничего, просто стоять так около

Нади и молчать под аккомпанемент сердечного копра.

   - А   это интересная книжка?   - почему-то шепотом спросила

Надя.

   - Какая?

   - Вот эта.   - Надя слегка наклонила голову, и тяжелый ов-

сяный хвост тут же отклонился, как отвес.

   - Я спрошу у мамы...

   - Твоя мама меня не любит.

   - Ну что ты, - без особой убежденности вяло запротестовал

Сережа.

   - Сереж...   - сказала Надя и посмотрела на него,   - скажи

мне честно, я очень плохая?

   В первый раз Сережа заметил, что глаза у Нади зеленоватые

с черными крапинками.

   - Что   ты... Разве ты плохая? Ты очень хорошая. Очень.

   - Нет,   я плохая, а ты помолчи. Раз говорю - плохая, зна-

чит, знаю. А ты... Ты меня хоть немножко любишь?

   Любишь... Как она могла спрашивать об этом?   Хоть немнож-

ко! Он чувствовал, как в груди его взрывается раскаленная до

атомного жара нежность,   выплескивается, заполняет эту длин-

ную тихую комнату,   клубами выкатывается из окоп и затопляет

весь город, весь мир.

   Сережа попытался проглотить комок,   стоявший в горле,   но

он, как поплавок, не желал тонуть; опускался и снова подпры-

гивал.

   - Я тебя очень люблю, Надя, - тихонько прошептал Сережа.

   - О господи,   - прерывисто вздохнула Надя,   и верхняя пу-

говка на вороте ее туго натянутой зеленой рубашки расстегну-

лась, - почему нельзя любить сразу несколько человек?

   Она вдруг   качнулась   вперед   и поцеловала Сережу в щеку.

Губы у нее были теплые и немножко шершавые.

   - Ты хороший, - сказала она. - Ты очень хороший.

   За стеллажом скрипнула половица.

   - Кто там? - тихонько спросила Надя.

   Не может быть,   чтобы мама подслушивала, подумал Сережа и

почувствовал, как лицу его вдруг стало жарко. Как она ничего

не понимает! Зачем, зачем она не любит Надю?

   Он осторожно заглянул за стеллаж.   В узком проходе стояла

Надя и внимательно рассматривала какую-то книгу.

   - Кто там? - тихо прошептала Надя и наклонилась к нему.

   Он почувствовал прикосновение ее руки. Стеллажи дернулись

и начали плавно вращаться,   и разноцветные корешки книг сли-

лись на мгновение в карусельную рябь.

   - Чего ты молчишь? - еще раз спросила Надя и высунула го-

лову из-за Сережиного плеча.   - Ай!   - тихо взвизгнула она и

схватила Сережу за шею.

   Карусель остановилась,   потому что сзади стояла Надя, ис-

пуганно прижималась к нему и горячо дышала в затылок. Сережа

вдруг почувствовал,   как на него накатилось удалое,   озорное

веселье.   В полутемном зале с длинными стеллажами, где тонко

пахло многолетней пылью и сыростью, повеяло необычным, и это

необычное вовсе не пугало,   потому что его обнимали за плечи

узенькие и твердые Надины ладони.

    - Кто это? - прошептала Надя.

   - Это... это твой двойник.

   - Ой, я боюсь!

   - Не бойся.

   - Но ведь привидений не бывает.

   - Все бывает. У нас в городе уже видели двойников.

   - А   я что-то слышала такое и не поверила.   А почему она,

то есть я... стою... стоит?

   Вторая Надя,   с книгой,   подняла голову, внимательно пос-

мотрела на молодых людей, подняла палец и поднесла к губам.

   - Она... я... чтоб мы молчали? - пробормотала Надя.

   - Угу, - сказал Сережа.

   Надин двойник еще раз поднес палец к губам, положил книгу

на полку и направился к выходу.

   - Пойдем за ней, - прошептал Сережа.

   Ирина Степановна куда-то отошла,   и они   беспрепятственно

проскользнули на лестницу. Двойник уже выходил на улицу.

   Сережа сжал узенькую Надину ладошку в руке. Он чувствовал

себя большим и бесстрашным, и добрый мир был полон счастья и

манил неслыханными приключениями.

   Они выскочили   на улицу.   Двойник уже успел отойти метров

на двадцать,   по теперь это была не Надя,   потому что фигура

впереди стала выше,   сменила джинсы па темную юбку-макси,   а

овсяную Надину копну волос, перехваченную зеленой ленточкой,

па две толстые черные косы.

   - Но поймите,   - сказал Александр   Яковлевич   Михайленко,

заведующий аптекой, - нет у нас альмагеля.

   - Я понимаю,   - согласно кивнул старичок, сидевший напро-

тив него в его крошечной,   без окна каморке.   - Но мне нужен

альмагель.   У меня дуоденит и повышенная кислотность. - Ста-

ричок   поднял   голову   и с надеждой посмотрел на заведующего

аптекой.

   - У вас дуоденит и повышенная кислотность,   но у меня нет

альмагеля. В этом месяце его еще не завозили.

   - Но вы заведующий аптекой...

   - Заведующий аптекой? Можете называть меня заведующим ап-

текой.   А   можете   -   завларьком   по   продаже   патентованных

средств.   Было время,   когда слово "провизор" звучало гордо.

Мы   делали   сложнейшие микстуры,   и на нас смотрели,   как на

волшебников. А теперь вы приходите жаловаться, почему вовре-

мя   не   завезли альмагель и ношпу или папаверин с дибазолом.

Картофель и дамское белье завезли, а корвалол - нет. И Алек-

сандра Яковлевича Михайленко кроют последними словами.

   ...И вдруг Александр Яковлевич почувствовал, что не может

почему-то   отвести глаз от шеи посетителя.   В шее была явная

несуразица.   Александр Яковлевич несколько раз поморгал гла-

зами, потом прикрыл веки и помассировал их пальцами. Человек

сидел тихо и больше не нудил его своим треклятым альмагелем.

Устал, устал ты, Александр Яковлевич. Сорок два года в апте-

ке - не фунт изюма. Пора отдыхать, а еще верцее - собираться

на тот свет.   Если уж начинает всякая чушь мерещиться,   дело

швах.   Жаль только,   что работать некому,   кто сейчас   хочет

быть провизором? А почему, кстати? Прекрасная работа, требу-

ющая четкости,   собранности,   внимания. Дающая ощущение, что

ты делаешь что-то нужное людям.

   И Александра Яковлевича пронзила вдруг мысль, что никогда

больше не увидит он аптеки,   ставшей ему за долгие годы вто-

рым домом.   Да не вторым, поправил он себя, а первым, первым

и единственным.

   Он открыл глаза и снова посмотрел на шею человека. Галлю-

цинация была какая-то стойкая.   А может быть, дело не в гал-

люцинации, а в глазах?

   - Простите,   пожалуйста, - сказал он и нагнулся к посети-

телю.

   Фантастика! Воротничок светлой,   в дурацких синих кубиках

рубашки посетителя не охватывал его   шею,   не   прижимался   к

ней, а являл собой как бы часть шеи.

   - Простите,   пожалуйста, - сказал еще раз Александр Яков-

левич,   - я, конечно... я не могу понять... это, разумеется,

не мое дело, но ваш воротничок...

   - Что мой воротничок? - спокойно спросил посетитель.

   - Он у вас...   в некотором смысле являет собой часть   те-

ла...

   - А он должен быть отдельно? Как странно, однако. Покажи-

те мне, если вас не затруднит, как это у вас устроено?

   - Извольте, - сказал Александр Яковлевич и нагнул голову,

словно поклонился.

   - Благодарю вас,   - сказал посетитель. - Значит, воротни-

чок   должен   быть отдельно от шеи.   Непростительная ошибка с

моей стороны. Сейчас мы сделаем зазор.

   И Александр Яковлевич увидел,   как светлый, в синих куби-

ках воротничок посетителя слегка отделился от шеи, образовав

зазор.

   - Иван Андреевич, - сказал редактору газеты директор кир-

пичного завода Куксов,   - вот вы написали в газете,   что   я,

мол,   только жалуюсь на свой коллектив,   не обеспечивая в то

же время должного уровня руководства.   Но ведь вы сами прек-

расно знаете, что у нас за народ...

   - Между прочим,   Петр Поликарпович, всегда находились ру-

ководители, которые любили жаловаться на подчиненных. Я даже

в свое время выписал из одной старинной книги...   одну мину-

точку... вот   здесь   она   у меня лежала,   эта цитатка...   Из

русской летописи. Ага, нашел: "Бояре меньшими людьми наряжа-

ти не могут;   а меньшие их не слушают. А люди сквернословны,

плохы;   а пьют много и лихо. Только их бог блюдет за их глу-

пость".

   - Я вас не совсем понимаю,   Иван Андреевич,   - сказал ди-

ректор   завода и снял очки.   Без очков глаза его стали сразу

маленькими и злыми. - Мне кажется, сравнение довольно стран-

ное...   Сравнивать каких-то средневековых пьяниц и коллектив

современного предприятия, это, простите...

   - А я и не сравниваю.   Я говорю лишь о тех,   кто жалуется

на своих людей...

   - Боюсь, мы с вами не найдем общий язык.

   - Вам виднее, Петр Поликарпович.

   Директор кирпичного завода вышел, не прощаясь.

   Сам бы поменьше пил,   подумал Иван Андреевич о директоре.

Пойдет сейчас жаловаться, раззвонит во все колокола. Хорошо,

что Паша использовал в статье лишь часть   фактов   и   кое-что

осталось в резерве. Одна текучесть у него чего стоит...

   - Иван Андреевич,- в двери   показалось   веснушчатое   лицо

секретарши Люды,   - к вам кто-то пришел.   Вроде нездешний, -

добавила она заговорщическим шепотом.

                          ГЛАВА 5

   - Разрешите?   - сказал посетитель,   молодой человек бога-

тырского сложения в нарядном светло-сером костюме.

   - Пожалуйста,   - кивнул на стул Иван   Андреевич,   зарядил

свой мундштук половинкой сигареты,   закурил и привычно поду-

мал, что давно нужно было бы бросить.

   Несколько раз он совсем уже было собрался поставить крест

на курении,   но мысль о том,   что между ним и миром исчезнет

защитное   облачко   табачного   дыма и руки окажутся лишенными

оружия - мундштука и зажигалки, - заставляла его откладывать

окончательное решение.   Трус ты,   Иван Андреевич, говорил он

себе,   мучился, потому что возразить было нечего, но продол-

жал курить.

   - Если не ошибаюсь, - сказал молодой человек, - ваш рабо-

чий день уже кончился.   Ваша секретарша сказала мне,   что вы

собрались уходить...

   - Какое   это имеет значение?   - с легчайшим нетерпением в

голосе спросил Иван Андреевич и прицелился мундштуком в   по-

сетителя. Промахнуться было невозможно, потому что тяжелоат-

летическая грудь молодого человека была более   чем   обширной

мишенью. - Итак, я вас слушаю.

   Даже спустя много лет после того,   как Иван Андреевич пе-

рестал учительствовать, он иногда ловил себя на том, что хо-

чет сказать посетителю или собеседнику:   "Отвечайте, Иванов,

не   мямлите.   Лучше нужно готовиться,   давайте дневник".   Но

дневника у штангиста с собой явно не было,   и Иван Андреевич

обреченно поставил дымовую завесу.

   - Видите ли,   товарищ редактор,   наш разговор может   нес-

колько затянуться,   и,   кроме того,   я думаю, было бы лучше,

если бы нам никто не помешал. Я специально выбрал такое вре-

мя...

   Последние несколько дней,   с того самого   момента,   когда

нелепая кошка тяжко спрыгнула с его дивана, оставив на жест-

кой ковровой поверхности четкое углубление,   Иван   Андреевич

чувствовал, что раскачивается на неких качелях.

   Взлет в одну сторону -   и   привычное   ощущение   привычной

жизни:   беременная машинистка Клавочка, которая собирается в

декрет и которой нужно найти замену, а на редакционную невы-

сокую ставку,   да еще временную, охотниц мало; проклятая ко-

робка передач единственного "уазика", которая отказывает че-

рез   день и которой,   так же как и беременной Клавочке,   нет

замены;   косые взгляды директора кирпичного завода,   который

всем нашептывает, что Иван Андреевич наш что-то не тянет...

   Но вот качели полетели в другую сторону   -   и   привычный,

четкий мир сразу размылся, стал неопределенно-зыбким. В этом

мире собаки выпускали из себя и убирали лишние ноги,   много-

пудовые   кошки на глазах отращивали уши,   по городу,   бросая

вызов заведенному порядку   вещей,   бродили   двойники,   духи,

привидения, фантомы и прочие синонимы абсурда.

   От этих качелей Иван Андреевич стал больше курить,   забы-

вал   принимать свой резерпин от давления и иногда застывал в

трансе, крепко держась за черный длинный мундштук.

   Сейчас он находился в реалистической фазе качелей, но ши-

рокогрудый молодой человек,   терпеливо ждавший   его   ответа,

вдруг показался ему как-то связанным со вторым,   фантасмаго-

рическим взлетом. Чего он, интересно, хочет от него?

   - Так я вас слушаю, - сказал Иван Андреевич.

   - Иван Андреевич, давайте только условимся, что вы будете

чувствовать себя со мной максимально раскованным.

   - Что-о?   - спросил Иван Андреевич и   негодующе   взмахнул

мундштуком.   - Соблаговолите мне объяснить, почему я в своем

собственном кабинете должен чувствовать   себя   скованно   или

раскованно и в какой степени,   молодой человек, это касается

вас? Кстати, я был бы признателен, если бы вы представились.

   - Видите ли, Иван Андреевич, я ни в коем разе не хочу вас

обидеть.   Наберитесь несколько терпения, и вы поймете, что я

имею в виду.   Что же касается моего имени...   ну,   допустим,

Иван Иванович Иванов.

   - Что значит "допустим"? Это ведь не ваше имя?

   - Нет, разумеется.

   - Послушайте, дорогой мой, - терпеливо сказал Иван Андре-

евич, - уже без нескольких минут восемь, меня давно ждет до-

ма обед, который я, хочется надеяться, заслужил сегодня. По-

этому - и это вполне естественно - я не очень расположен шу-

тить. Кто вы и что вы?

   - Я вам уже представился Иваном Ивановичем Ивановым...

   Дверь приоткрылась, и в щели показалась Людочкина головка

в красной косынке.

   - Иван Андреевич, так я пошла.

   - Хорошо, Люда, иди. В редакции кто-нибудь еще есть?

   - Нет, сегодня же у нас тихий день. До свиданья.

   - До завтра...

   - Я вам представился под этим именем, потому что вы моего

имени уяснить себе не сможете.

   - Скажите,   пожалуйста!   - буркнул Иван Андреевич и поду-

мал, что перед ним, очевидно, все-таки сумасшедший, "чайник"

на редакционном жаргоне. Хорошо, если смирный...

   - Дело в том,   - продолжал незнакомец,   - что у   нас   нет

имен в вашем понимании.   Мы, разумеется, прекрасно различаем

друг друга, но не по имени, а по индивидуальному полю.

   - Так,   так,   так, так, - выбил дробь на крышке стола ре-

дактор газеты.   - Индивидуальное, говорите, поле? А сельско-

хозяйственные машины у вас тоже индивидуальные? Или общие?

   Незнакомец укоризненно посмотрел на   Ивана   Андреевича   и

покачал головой:

   - Ирония при встрече с непонятным - защита   малоразвитого

ума.

   - Благодарю вас,   - сказал с облегчением Иван   Андреевич,

вставая.   Удачно все получилось: "чайник" неосторожно оскор-

бил его,   давая возможность уйти.   - Я думаю, наша несколько

странная беседа закончена,   товарищ Иванов Иван Иванович.   -

Он выговорил фамилию и имя отчетливо,   как диктор,   вложив в

голос весь сарказм, на который был способен.

   - Напротив. Она, к сожалению, еще не началась, - спокойно

сказал   тяжелоатлет,   продолжая сидеть.   - Вы,   по-видимому,

принимаете меня за сумасшедшего.   Смею вас заверить, товарищ

редактор,   это ошибка.   Я ведь тоже сталкивался с некоторыми

не совсем понятными вещами в вас,   но я никогда не   позволял

себе иронии...

   - Вы? Сталкивались? Где это, например?

   - А кошка? - напомнил   посетитель.

   - Что - кошка?

   - В вашей комнате однажды присутствовала кошка.

   Иван Андреевич   почувствовал,   что   стол   с   полированной

крышкой   -   гордость секретаря редакции,   доставшего егр,   -

медленно и плавно покачивается, вот-вот отплывет, и он креп-

ко ухватился за него и опустился в свое креслице. На мгнове-

ние возникла уже посещавшая его уверенность,   что он сошел с

ума.   Но он тут же вспомнил, что Наша Пухначев и он пришли к

выводу,   что речь идет не о безумии, а о совершенно необъяс-

нимых фактах.

   - Кошка? - бессмысленно переспросил Иван Андреевич и при-

нялся вставлять в мундштук зажигалку.   Зажигалка почему-то в

мундштук не лезла.

   - С вашего разрешения,   это был я, - сказал молодой чело-

век,   слегка повел могучими   плечами,   отчего   тонкая   серая

ткань пиджака натянулась.

   "Не мудрено, что ты продавил мне диван", - подумал редак-

тор   и отметил про себя,   что почти уже перестал удивляться.

Лимит на изумление был израсходован,   как бензин на редакци-

онный "уазик" к концу месяца.

   - Я еще запамятовал,   что нужно было сделать Машке уши, -

буднично   сказал молодой человек извиняющимся тоном,   словно

просил прощения, что не вытер как следует у входа ноги.

   Иван Андреевич вдруг громко рассмеялся. Он представил се-

бе почему-то,   что бы сказал директор кирпичного завода, ус-

лышав этот разговор. "Да, - сказал бы он, - наш-то Иван Анд-

реевич,   слышали? С котами беседует. Верный признак, что за-

работался человек, отдохнуть-с пора".

   Смех показался Ивану Андреевичу   каким-то   очень   удобным

спасательным кругом в обезумевшем,   смытом мире,   и он судо-

рожно вцепился в него.

   - Так, может быть, прикажете называть вас Машкой, по име-

ни моей кошки?

   - Удивительно   вы   все устроены,   - мягко сказал человек,

побывавший безухой Машкой, - вы готовы без устали перебирать

любые варианты,   от безумия до сна,   кроме одного очевидного

объяснения,   которое зияет перед вами, но которого вы упорно

бежите...

   "Странно он как-то говорит,   - подумал Иван Андреевич.   -

Совсем как Тоня. Наверное, пока был у нас в виде Машки, под-

набрался архаизмов".

   - И каково же это объяснение?

   - Оно очень просто:   вы столкнулись с существами,   совер-

шенно   не похожими на людей и обладающими совершенно другими

свойствами и возможностями. На Земле таких существ нет, ста-

ло быть, эти существа не земляне.

   Иван Андреевич аккуратно раскатал сигарету,   разминая та-

бак,   не   спеша подобрал со стола несколько табачных крошек,

бросил их в стеклянную пепельницу. Пока он был занят просты-

ми,   будничными   делами,   можно было отгородиться ими от ги-

гантского,   невероятного события,   вставшего перед ним чудо-

вищной стеной.   И самое смешное,   что пришелец был абсолютно

прав:   объяснение давным-давно напрашивалось само собой,   но

все прятались от него, играли с ним в прятки. Да, вот тебе и

безухая Машка,   вот тебе и Пашин фельетон,   вот тебе критика

директора кирпичного завода...

   - Вы правы,   - наконец сказал Иван Андреевич.   -   Мне   бы

давно следовало догадаться.   Значит,   это и есть контакт,   о

котором столько говорилось и писалось?

   - Вот в этом-то все и дело,   что не совсем, - сказал при-

шелец.   - Мы прилетели сюда не для того, чтобы устанавливать

контакт между нашими мирами.

   - Но для чего же?

   - Нам нужна ваша помощь.

   - Но это же и есть контакт.

   - Нет,   не совсем. Я не буду сейчас подробно рассказывать

вам,   почему нам понадобилась ваша помощь, я надеюсь, что вы

узнаете   это   со временем.   Скажу лишь,   что никто не должен

знать о нашем нахождении на Земле,   за исключением тех   нес-

кольких человек,   к которым мы обращаемся.   Да и те, ответив

"да" или "нет" на нашу просьбу, забудут о ней.

   - Как это - забудут?

   - Это уже наша забота.   Но не подумайте,   что мы причиним

кому-либо из вас малейший вред. Мы просто сделаем так, чтобы

вы забыли об этой встрече. Но прежде о предложении.

   Тяжелоатлет встал и пристально посмотрел на Ивана Андрее-

вича.   Он молчал, и редактор вдруг почувствовал, как медлен-

ным,   размеренным прибоем накатываются на него волны печали,

исходившие от пришельца.   Печаль была безбрежна, бесконечна,

темна.   Она подхватывала сердце,   поднимала, пыталась унести

его с собой, тянула, не отпускала.

   Но вот в этом печальном и томительном мраке родилась све-

тоносная ниточка, она протянулась к Ивану Андреевичу, и в ее

пульсации и изгибах угадывалась мольба,

   - Мы,   жители неведомого вам мира,   - сказал пришелец,   -

просим помочь нам. Вам вовсе не трудно исполнить нашу прось-

бу:   вам достаточно согласиться отправиться   с   нами   в   наш

мир...   Вы не покинете вашу Землю, и вместе с тем вы сможете

вернуться с нами в наш мир.   Еще немножко терпения   -   и   вы

поймете меня. Когда мы наметили несколько человек, к которым

собирались обратиться с просьбой,   мы начали изучать их.   Мы

умеем читать мысли, мы умеем принимать любое обличье. Мы ре-

петировали создание двойников,   которые в случае вашего сог-

ласия отправятся с нами с Земли.

   - Но почему я?   И здесь,   в Приозерном, в нашей, так ска-

зать,   глубинке? - пробормотал Иван Андреевич, чувствуя, что

говорит глупость.

   - Мы случайно оказались на вашей Земле и случайно призем-

лились в вашем городке.   С таким же успехом мы могли попасть

в любую другую точку вашей планеты.   Но мы, повторяю, оказа-

лись здесь, и нам кажется, что впервые за время нашего путе-

шествия мы нашли то,   что ищем. Мы давно ищем тех, кто может

нам помочь,   кто поможет нам спасти наш всесильный и умираю-

щий мир.

   - И я должен это сделать? - недоверчиво спросил Иван Анд-

реевич.

   - Не "должен", а "могу". И мы надеемся, что сможете, Иван

Андреевич. Вы и те несколько человек, которых мы ^выбрали.

   - А кто еще?

   - Вы знаете их всех. Пока этого достаточно, потому что вы

должны принять или отклонить нашу просьбу совершенно   самос-

тоятельно.   Только вы и никто другой должны решать. Ни реко-

мендаций, ни поручительства, ни уговоров со стороны. Решаете

только   вы,   Иван Андреевич Киндюков.   Вы не можете ни с кем

советоваться.   Мы знаем,   это очень тяжело, и именно поэтому

мы делаем так, чтобы никто из тех, к кому мы обращаемся, да-

же не помнил о просьбе.

   - Но что же я должен сделать? Конкретно.

   - Я - ваш дублер.   Если вы скажете "да",   я стану   Иваном

Андреевичем   Киндюковым,   зеркальной копией вашего индивиду-

ального.   "я".   Я буду помнить все то, что помните вы, знать

то,   что знаете вы, обладать тем же характером, теми же эмо-

циями.   Лишь тело будет иным.   Оно может быть похоже на вас,

это   не   имеет значения,   но может быть и иным.   Для нас нет

застывших, постоянных форм материи, для нас она всегда плас-

тична,   и   мы свободно лепим из нее все,   что пожелаем.   При

этом вы,   земной Иван Андреевич, ничего не потеряете, вы ос-

танетесь таким,   как были. Ведь от того, что вы смотритесь в

зеркало и видите там свое отображение,   вы не теряете своего

"я".   Вы не совсем убеждены,   ваши чувства в смятении, и это

понятно.   Разрешите, я на всякий случай запру дверь и поста-

раюсь показать вам, что я имею в виду.

   Пришелец встал,   подошел к обитой   коричневым   дерматином

двери и повернул ключ.   Он повернул ключ, Иван Андреевич от-

лично слышал щелчок, но не спешил повернуться к собеседнику.

"Что он там делает",   - подумал редактор,   но тут же увидел,

что человек начал как бы сужаться на глазах,   причем   пиджак

сужался вместе с плечами. Пришелец обернулся, и Иван Андрее-

вич увидел себя.

   Несколько лет назад его сын, приехав в отпуск из Владими-

ра,   где заведовал районо, привез проектор и несколько люби-

тельских   кинопленок,   которые   он отснял в Приозерном годом

раньше.   Иван Андреевич смотрел на экран, сделанный из прос-

тыни, и никак не мог соединить немолодого, чуть сутулого че-

ловека,   двигавшегося по нему, с тем Ваней, каким видел себя

своим внутренним взором.   Тот, экранный, был намного старее,

меньше ростом,   пузатее, каким-то неловким и не очень симпа-

тичным.   На   следующий   день,   бреясь,   Иван Андреевич долго

рассматривал свое отображение в зеркале над раковиной. Пожа-

луй, киноаппарат не врал, решил он, а потом вдруг понял, что

внешность уже,   пожалуй,   не играет и не сыграет в его жизни

большой роли, разве что вдруг влюбится под старость, как Ге-

те.   Но он был явно не Гете,   и запоздалая любовь,   пожалуй,

ему не угрожала.

   Вот и теперь,   глядя на Ивана Андреевича, стоявшего перед

ним   в   чужом   сером   костюмчике с какими-то нелепо широкими

бортами,   он отметил, что это, увы, Иван Андреевич с экрана,

да еще более постаревший,   а не его Ваня. И все-таки это был

он,   он,   Иван Андреевич Киндюков.   И в голову вдруг   пришла

совсем ничтожная детская мысль о том, что хорошо было бы ос-

тавить себе двойника здесь,   на грешной Земле. Один бы рабо-

тал,   а другой собрался бы наконец порыбачить,   побродить за

грибами, благо, говорят, уже белые появились...

   - Ваня, - тихо сказал двойник, - Ваня, это я...

   - Я не знаю, - сказал Иван Андреевич, - может быть...

   - Я - это ты. Это не сон. Я понимаю, что мы должны сейчас

с тобой чувствовать...   Проверь меня и убедись,   что я - это

ты. Между прочим, ты замечаешь - я почему-то решительнее те-

бя. А это, наверное, потому, что я знаю, что я - Иван Андре-

евич Киндюков, и знаю, что ты, стоящий за своим столом в по-

зе Наполеона, - ты редактор одной из лучших в области район-

ных газет. Ты же еще сомневаешься во мне.

   - Не знаю,   - усмехнулся Иван Андреевич, но сел. - Прежде

всего я не знал, что столь говорлив...

   - Ноблес оближ,   как говорят французы. Положение обязыва-

ет.   Я только что появился на свет,   и мне все интересно.   А

если говорить серьезно,   Ваня, у меня голова кругом идет. Ты

только   представь   на секундочку - смотреть на себя самого и

разговаривать при этом...   Впрочем,   какую же ахинею я несу,

ведь ты чувствуешь то же самое... Ну, так проверь же меня.

   - Что я делал в тысяча девятьсот сорок третьем году?

   - В   сентябре сорок третьего я,   младший лейтенант Киндю-

ков, был ранен...

   - Куда? - спросил Иван Андреевич.

   - Как - куда? Осколочное ранение правой ноги. Госпиталь в

Омске, где я, между прочим, познакомился с Тоней. Какая была

озорная девчушка!   Помнишь,   как она выбросила в окно   кусок

веревки   и   я   вскарабкался по ней на второй этаж общежития,

где она жила?   А комендантша,   похожая на усатую жабу? Потом

она   почему-то   прониклась   ко мне доверием и говорила лишь,

чтобы я не обидел Тонечку. Помнишь?

   - Помню ли я? - усмехнулся Иван Андреевич. - До чего ж мы

с тобой оба глупы!   Если помнишь ты, значит, помню и я. Мы -

это один человек... Что с тобой? Ах да...

   Двойник опять начал расплываться,   лицо   деформировалось,

как   резиновая маска,   натягивалось,   нос укоротился,   глаза

разъехались один от другого. На Ивана Андреевича снова смот-

рел тяжелоатлет-пришелец.

   - А вы?   - спросил Иван Андреевич.   - Где же вы были   все

это время, пока я разговаривал с двойником?

   - О,   я вам уже сказал,   что нам трудно даже понять   идею

застывшей формы.   Я,   то есть моя индивидуальность, - тот же

пластичный материал для меня,   как и все в нашем   мире.   То,

что вы называете мозгом,   я могу расширять, сужать, выгибать

- все это для нас не имеет, повторяю, ни малейшего значения.

Мы всегда принимаем ту форму,   которая удобнее всего для нас

в этот момент.   Но дело не в этом.   Я еще раз прошу вас   ре-

шить: согласны ли вы помочь нам? К сожалению, ваш язык слиш-

ком беден,   чтобы передать ту мольбу,   с   которой   я   и   мои

братья обращаемся к вам. Я постараюсь еще раз донести до вас

эту мольбу, потому что вы очень нужны нам.

   И снова заструилась в маленьком кабинете редактора район-

ной газеты "Знамя труда" темная,   плотная   печаль,   и   снова

сквозь бездонный бархат этой печали протянулась к нему неве-

сомой рукой светоносная тоненькая ниточка.   Она дрожала, тя-

нулась   к нему,   звала,   просила о помощи,   и Иван Андреевич

вдруг почувствовал, ито слышит музыку, и музыка рассказывала

как раз то, что чудилось ему в эти секунды.

   Но вот печаль схлынула,   и ниточка, свернувшись в послед-

нем призывном аккорде, погасла. Пришелец молчал, опустив го-

лову.

   По-всякому жил Иван Андреевич Киндюков, пятидесяти девяти

лет от роду,   уроженец города   Приозерного.   Бывали   периоды

легче,   бывали годы потяжелей. Кое-чем сделанным в жизни мог

гордиться, кое-что рад был бы забыть. Но никогда, ни разу не

отказывал он ближнему в помощи, если мог помочь.

   - Я согласен, - сказал Иван Андреевич.

   - Благодарю вас,   - сказал пришелец.   - А сейчас я сделаю

так, чтобы вы забыли о нашем разговоре.

   - А это...   необходимо?   Мне кажется, я мог бы жить, даже

гордился бы,   зная,   что часть меня отправилась помогать ка-

ким-то далеким космическим братьям...

   - Нет, Иван Андреевич, это исключается. Оставшись наедине

с   памятью о вашем раздвоении,   вы раньше или позже испытали

бы соблазн рассказать кому-нибудь об этом или жили бы мыслью

о   своей   исключительности.   И   в том и в другом случае ваша

психика не выдержала бы. За то время, что мы здесь и изучаем

вас,   мы уже усвоили кое-какие ваши представления о том, что

такое нормальная психика и ненормальная.   Вообразите: где-то

в разговоре вы между прочим бросаете:   "А знаете, дорогой, я

отправил своего двойника в космос".   - "В космонавты?" - "Да

нет,   какие уж космонавты в моем возрасте!   Отправил на одну

планетку,   просили помочь..." - "Ну и как, условия ничего? -

в тон спрашивают вас. - Кормят прилично?" Или вы должны зас-

меяться и превратить все в шутку,   или вас   сочтут   больным.

Ежели вы будете блюсти тайну своего раздвоения, денно и нощ-

но вы будете спрашивать себя:   "Неужели это правда? Нет, на-

верное,   мне это померещилось.   А может быть, все-таки прав-

да?" Результаты этих постоянных сомнений представить,   как я

вам уже сказал, нетрудно.

   - Но вы могли бы оставить мне какие-то доказательства...

   - Нет, на Земле не останется ни малейшего доказательства,

ни малейшего следа нашего посещения.

   - Но почему?

   - Мы не хотим никаких контактов... Потом вы поймете...

   - Но вы же прилетели...

   - Это просьба о помощи,   и о нашей просьбе никто   никогда

не узнает, даже вы...

   Иван Андреевич почувствовал,   как   в   его   голове   кто-то

быстро   стирает   влажной   тряпкой школьную исписанную доску.

Чистая влажная поверхность блестит и высыхает тут же,   обре-

тая свою матовость. Этот пришелец... странный человек... как

он...   Иван Андреевич помнил,   что человек делал нечто пора-

зившее его воображение, но что... и кто он... просто смешно.

Только-только сейчас он назвал его   каким-то   словом,   стало

быть,   он знал, кто перед ним, а сейчас - хоть кол на голове

теши,   невозможно вспомнить.   Вспомнить... минуточку, что-то

связанное со словом "помнить"...   А что помнить?   Помнить...

помнить...   Да нет,   ничего такого не вспоминается...   Неле-

пость какая-то; ему кивает человек в сером костюме, протяги-

вает руку,   он жмет эту руку.   Кто это был, зачем, почему он

не помнит?   А может быть,   это тоже как-то связано с... чем?

Только что он помнил нечто такое,   случившееся   с   ним,   что

могло   иметь   касательство к только что ушедшему посетителю,

что-то необычное...

   Иван Андреевич прикрыл глаза и произвел мысленную ревизию

своей памяти.   Да нет,   как будто бы он помнил все:   кто он,

где он, чем занимается, что предстоит завтра. И даже доволь-

но тягостный разговор с директором кирпичного завода.

   Он открыл розовую папочку с не читанными еще материалами.

"Вовремя подготовиться к уборочной". Оригинальный заголовок,

нечего   сказать.   Он   взял из деревянного стаканчика красный

карандаш и подчеркнул название.   Привычка   осталась   еще   со

школы,   и в редакции шутили, что в один прекрасный день Иван

Андреевич начнет возвращать авторам статьи с   проставленными

отметками.

                          ГЛАВА 6

   Суббота всегда   вызывала   в Татьяне Владимировне Осокиной

двойственное чувство.   За неделю накапливалось   обычно   мно-

жество   безотлагательных   хозяйственных   дел,   от   стирки до

штопки носков,   и,   чтобы никто ей не мешал,   она   старалась

спровадить в этот день из дома и мужа и дочь.   Помощи от них

на грош, только под ногами мешаются.

   Но когда   она   оставалась   одна и принималась за свое хо-

зяйственное коловращение, ей начинало казаться, что никто ей

не желает помогать,   что все ее эксплуатируют, пользуются ее

трудолюбием и добросовестностью. И для чего она, спрашивает-

ся, крутится с утра до вечера, как белка в колесе, кто ей за

это спасибо скажет,   кто оценит?   Петя?   Ему бы только   свой

футбол-хоккей в ящике посмотреть,   а потом залечь на диван с

газеткой дрели пускать.   Мужик,   называется. "Я, Танечка, за

баранкой   за   день так намаюсь,   что сил не остается..." А в

бухгалтерии,   выходит, мы только прохлаждаемся... Да здесь в

тысячу раз больше внимания нужно,   чем за рулем. Ну повернул

он свой "ЗИЛ" туда или сюда, задний ход дал - какая разница?

А   попробуй в документах задний ход дать - нанимай потом ад-

воката, как Лопухина Катька в прошлом году...

   И так   вдруг   стало Татьяне Владимировне жалко себя,   что

выключила она стиральную машину "Рига",   подошла к зеркалу и

посмотрела на себя. Господи, и это ты, Танька? Да как же это

может быть?   Ведь только вчера наглаживала коричневую корот-

кую юбочку школьной формы... Только вчера. И вся жизнь расс-

тилалась впереди, надейся и жди.

   А тут   смотрит   на   нее какая-то остроносенькая загнанная

тетка.   Ты ли это, Танька? Ты ли? Это что же происходит? Это

кто же у нее двадцать лет из кармана вытащил?   Да так ловко,

что и не почувствовала.

   Она ощутила   на глазах слезы,   подняла фартук и высморка-

лась.

   В дверь постучали.   Татьяна Владимировна недовольно поду-

мала, кого еще там несет, и громко сказала:

   - Входите!

   В комнату вошла незнакомая женщина с двумя черными   коса-

ми.   Узбечка,   наверное, подумала было Татьяна Владимировна,

но лицо незнакомки было чисто   русским.   Женщина   кивнула   и

сказала:

   - Вы не возражаете, если я отниму у вас несколько минут?

   - Простите,   но   я даже не знаю,   кто вы...   - неуверенно

сказала Татьяна Владимировна и вспомнила, как три года назад

у Приозерного неделю стоял цыганский табор и по городу ходи-

ли самые невероятные слухи.

   Хотя лицом   и одеждой женщина на цыганку не походила,   но

две черные косы вызывали у Татьяны Владимировны глухое   бес-

покойство.

   Женщина тем временем уселась, не дожидаясь приглашения, и

сказала:

   - Я к вам по делу.

   - По   какому   это делу?   - подозрительно спросила Татьяна

Владимировна.

   И бесцеремонность,   и   эти две косищи у взрослой бабы,   и

дурацкое какое-то канареечное платье - все в   посетительнице

вызывало у нее какую-то настороженность.

   - Вы помните, некоторое время тому назад вы увидели в ок-

но   мужа,   и в это же самое время он лежал на диване и спал,

прикрывшись "Советским спортом"?

   - Ну, допустим. Вас-то это каким боком касается?

   Мало того,   что баба мешала ей заняться стиркой,   она еще

лезет   не в свои дела.   И вдруг Татьяна Владимировна испуга-

лась:   а если это...   если Петька завел себе какую-нибудь...

Устает,   говорит,   за баранкой. С этой канареечкой устанешь.

Ишь ты, распустила косы...

   - Это была я.

   Женщина произнесла эти слова совершенно спокойно   и   пос-

мотрела на хозяйку.

   Татьяна Владимировна неприязненно покачала головой и ска-

зала:

   - Не понимаю,   чего здесь смешного.   Вы уж   простите,   не

знаю   вашего имени и фамилии,   но у меня нет времени шутки с

вами шутить.

   - А я и не собираюсь шутить,   - довольно развязно сказала

дама с косами.   - Я просто сообщила вам:   это я была   Петром

Данилычем. Не верите? Смотрите.

   Женщина в канареечном платье начала вытягиваться,   разда-

ваться в плечах,   косы светлели и укорачивались, и у Татьяны

Владимировны вдруг мелькнула в   голове   совершенно   дурацкая

мысль,   будто бы она слышит шорох наподобие того, что слышен

в театре при подъеме занавеса.   Она совершенно   оцепенела   и

только повторяла про себя:   "Господи,   господи,   господи!.."

Набожной она не была,   о религии никогда не   думала,   а   тут

вдруг   невесть из каких глубин вдруг всплыло материно слово,

и она схватилась за него,   как хватаются в автобусе за ручку

при крутом повороте.

   Женщина уже перестала шуршать собой и являла теперь Петра

Данилыча как раз в том обличье, в каком он обычно возвращал-

ся с работы: серый модный костюм, синтетика, правда, но сим-

патичный,   с   металлическими пуговками,   купленный в прошлом

году за семьдесят два рубля,   и красная с синим рубашка.   Из

приозерских шоферов одевался Петя аккуратнее всех,   тут спо-

рить было нечего.   Нет,   все-таки мой Петечка лучше всех,   с

гордостью   подумала   Татьяна   Владимировна и вдруг осознала,

что смотрит не на настоящего мужа,   а на   двойника,   который

только что был женщиной с двумя черными косами. Голова у нее

пошла кругом.   Как-то все это было сомнительно: чужая женщи-

на, Петр Данилыч, и вместе... Что-то в этом было неприятное,

брезгливо подумала Татьяна   Владимировна.   Хотя,   -с   другой

стороны,   нечего было накликать беду,   представляя,   будто у

этой тетки с Петей что-то есть.   А если бы не было,   как она

могла бы его представить?   Нет,   разобраться в этом было не-

возможно.

   - Теперь вы верите?   - спросил Петр Данилыч голосом Петра

Данилыча.

   И это   непривычное "вы" страшно напугало Татьяну Владими-

ровну.

   - Петь, ты...

   - Что, Танюшка?

   - Петь, я...

   - Да ты не стесняйся, это я...

   - Как же ты... и с этой...

   - Да нет, ты не беспокойся...

   Голова у бедной Татьяны Владимировны начала вращаться все

быстрее и быстрее, и, чтобы не упасть, она схватилась за ко-

сяк двери.   Петр Данилыч аккуратненько свертывался в женщину

в канареечном платье.   Самым удивительным было даже не прев-

ращение мужа в незнакомую женщину,   а серого хорошего костю-

ма,   выбранного ею самой еще в прошлом году, в платье, кото-

рое   и   в отделе уцененных товаров никто бы не взял.   Как-то

это было обидно...

   - Татьяна Владимировна, - сказала посетительница уже сво-

им голосом,   - вы же женщина с образованием, вы кончили тех-

никум,   почему вы не спрашиваете,   как я это делаю? Ведь это

же невозможно. На ваших глазах творилось чудо, а вы, прости-

те, думали о всякой ерунде...

   "Ишь ты,   - неприязненно фыркнула Татьяна Владимировна, -

выворачивается туда-сюда и еще выговаривает!..   Хотя, конеч-

но, действительно всякая ерунда в голову лезет".

   - Вы думали когда-нибудь о пришельцах?   - строго спросила

тетка в канареечном платье.

   - О ком, о ком?

   - О пришельцах из других миров, об инопланетянах?

   Татьяна Владимировна пожала плечами. Она и сама не знала,

думала она о них или не думала.   Скорее всего,   все-таки   не

думала,   потому жизнь ее шла заведенным порядком и без иноп-

ланетян.   Она скосила глаза на ходики с кукушкой.   Ого,   уже

половина   одиннадцатого,   а   она еще за обед не принималась.

Скоро Верка пожалует с пляжа, голодная, как зверь. Иноплане-

тяне... И как она превращается?

   Татьяна Владимировна и хотела бы настроить свои мысли   на

возвышенный   космический   лад,   но тут же увязла в привычных

земных вещах: обед, белье, Верка, куртку ей надо на осень...

   - Мы хотим просить у вас помощи.   Мы, жители далекого ми-

ра, просим вас о помощи.

   - Меня? Да вы что? Как же я могу помочь?

   - Подобно тому, как я сейчас представила вам двойника ва-

шего мужа,   мы сделаем ваш двойник,   и этот двойник улетит с

нами...

   - Да вы что, смеетесь? Чем я могу помочь? Нашли тоже... -

У нее вдруг мелькнула догадка: - У вас там что, есть страхо-

вание жизни, имущества?

   - Нет,   Татьяна Владимировна, - сказала женщина в канаре-

ечном платье,   - у нас нет страхования.   Нам нужны вы. Лично

вы. Вы как личность.

   - Я? Как личность?

   Может, все-таки она смеется, эта пришелица? Но нет, смот-

рит на нее серьезно,   даже печально, и эта печаль темной во-

дой беззвучно накатывается на   нее,   холодит   сердце,   томит

его.   И музыка непонятная звучит,   точно молит ее, тянется к

ней.   Нет,   не смеется странная эта женщина. Глядит грустно,

так грустно,   что горло сжимается. Скорбит человек. И просит

о помощи. Просит о помощи. И из всех, всех людей, из Чубуко-

ва, из всей бухгалтерии, из всего Приозерска ее выбрали. Как

личность.   Из всех ее выбрали. Ее, Татьяну Владимировну Осо-

кину. Нет, не самую красивую, знала она и про свой нос бура-

тиний и про глаза.   Нет, не самую образованную, не раз заме-

чала, что знаний ох как не хватает. Не самую умную, не самую

счастливую и не самую богатую.   Как личность выбрали! И дер-

нулось что-то в Татьяниной груди, потянулось навстречу свет-

лой ниточке, что рвалась к ней из темной печали. Оценили ее.

Как личность! Нет, не провалились к черту двадцать лет и ты-

сячи сваренных обедов,   тысячи пар заштопанных носков и сво-

док по выполнению плана страхования.   Как личность!   Уехать,

помочь.   Вылететь птичкой из кухни,   только тебя, Танечка, и

видели!

   И тут же тоненько и жалобно пискнула мыслишка:   а как   же

Петр Данилыч и Верка? И, словно в ответ, услышала:

   - Вы останетесь здесь,   дома,   и даже никогда   не   будете

вспоминать   об этом разговоре,   но копия ваша улетит с нами.

Никто и никогда не узнает об этом,   не будете знать и вы. Но

мы ведь просим помощи не за награду. Решайте.

   Как личность... И казалось Татьяне Владимировне, что оши-

бается   пришелица,   недоговаривает   чего-то.   Не   может того

быть, чтобы сделал человек что-то в жизни и не осталось бы у

него от этого следа в душе.

   - Я согласна, - прошептала она.

   - Спасибо, - сказала женщина в канареечном платье и пошла

к выходу, прикрыла за собой тихонечко дверь - и будто не бы-

ло ее.

   Татьяна Владимировна подняла глаза на ходики.   Вот те на:

настучали   уже   одиннадцать,   а   она   все стоит задумавшись.

Сколько   же   она   так   простояла?   Минут,   наверное,   сорок.

Точьв-точь как Верка,   когда моет посуду:   шевельнет рукой и

замрет,   уставившись в грязную тарелку.   И зло ее,   Татьяну,

берет, и смеяться хочется.

   На мгновение ей почудилось,   что она не   просто   замечта-

лась,   что кто-то будто бы приходил к ней.   Нет,   это только

показалось.   Подогреть воду и быстрее постирать,   а то   весь

день прокрутишься на кухне.

   Но странное дело:   хотя думала она о самых что ни на есть

будничных делах, настроение у нее было почему-то просветлен-

ное и в самой глубине души тепло плескалась светлая печаль.

   С того самого момента, как увидел Александр Яковлевич Ми-

хайленко у себя в каморке старичка,   у которого воротничок и

шея являли одно целое, он жил в состоянии постоянного ожида-

ния.   Чего ждал,   сказать он не мог,   но старичок, назойливо

требовавший альмагель, мгновенно взорвал всю привычную жизнь

заведующего аптекой. Взорвано было все: от аптеки до ежесуб-

ботнего преферанса с невропатологом   Бухштаубом,   заведующим

инспекцией   Госстраха   Чубуковым   и   завмагом Жагриным.   Все

взорвал старичок в детской светлой рубашечке с синими   куби-

ками. А может быть, и не детской, кто ее знает, эту безумную

нынешнюю моду.   Взорвал,   поднял все кверху,   перемешал. Все

перепуталось, стало зыбким и неопределенным, как бы вокзаль-

ным. Вещи потеряли присущую им солидность, а люди - свою бе-

зусловность.

   Несколько дней Александр Яковлевич ловил себя на том, что

пристально всматривается в шеи людей.

   - Что вы на меня так смотрите?   - спросил его завмаг Иван

Иванович Жагрин, когда они играли в преферанс.

   - А как это я на вас смотрю?

   - Да   так как-то...   странно...   - Завмаг пожал плечами и

приблизил карты к груди.   Прятать, впрочем, ему особенно не-

чего было, потому что карта ему упорно не шла и на руках был

унылый набор всякой мелочи,   как детский новогодний   подарок

за рубль в целлофановом пакетике, перевязанном ленточкой.

   Александру Яковлевичу   остро   захотелось    рассказать    о

странном посетителе,   умевшем неким таинственным образом от-

делять воротник от шеи,   но он представил себе реакцию парт-

неров и замолчал.   Он сдал карты и смотрел поочередно на шеи

своих партнеров. У Бухштауба между воротником рубашки и мор-

щинистой шеей можно было всунуть детский кулак, Чубуков, ка-

залось,   уже много лет не снимал свою серую рубашку и черный

галстук,   а сизую шею завмага не мог удержать ни один ворот-

ничок.

   Александр Яковлевич   прожил   долгую жизнь и давно приучил

себя ничему не удивляться.   Пусть люди   волнуются,   шустрят,

он-то знает: суета сует, всё суета!

   И вот теперь, впервые за долгие, долгие годы, он чувство-

вал   себя   безоружным перед явившимся ему старичком.   И даже

слова о том, что нет ничего нового, никак, пожалуй, не могли

отнестись к человеку, у которого воротничок рубашки рос пря-

мо из шеи.

   Александр Яковлевич   налил себе стакан чаю.   Заварка была

совсем жиденькая,   казенная,   но лень было заваривать новую.

Он размешал сахар и подумал, что надо, пожалуй, лечь сегодня

пораньше,   потому что предыдущую ночь спал дурно и проснулся

совсем разбитым.

   Жена Александра Яковлевича   умерла   вскоре   после   войны.

Несколько   лет он прожил с дочерью,   заменяя ей мать,   потом

она уехала в Ленинград учиться,   и с тех пор он   всегда   жил

один.   Разве что два или три раза гостила у него внучка.   Но

тихий Приозерный тяготил ее,   и Леночка уезжала   через   нес-

колько дней.

   Впрочем, он привык к одиночеству. Немудреное стариковское

хозяйство   вести   было нетрудно,   а настоящим домом была для

него аптека.   Иногда он ловил себя на мысли,   что ворчит   на

кассиршу Галину Игнатьевну точно так, как ворчал когда-то на

жену-покойницу,   что переживает за   бесплодные   пока   романы

провизора   Люсеньки и продавщицы ручного отдела Наташи,   как

переживал когда-то первые увлечения дочери. Нет, если честно

говорить,   не совсем так.   Сейчас он был корыстнее.   Со всей

своей стариковской хитростью он рассчитал,   что, если бы Лю-

сенька   и   Наташа вышли замуж в Приозерном,   они бы,   скорее

всего,   остались в аптеке. Пока не родили бы, во всяком слу-

чае. А так что-то слишком часто стали они поговаривать о си-

бирских стройках, о дальних дорогах.

   В дверь позвонили,   и Александр Яковлевич машинально пос-

мотрел на часы - уже пол-одиннадцатого,   кого это принесло в

такой час? Он подошел к двери и спросил, кто там. Не то что-

бы он боялся воров,   красть у него было   нечего,   но   скорее

так, для приличия.

   - Я у вас был на днях,   спрашивал альмагель, - послышался

из-за двери тот самый стариковский голос,   который Александр

Яковлевич, казалось, запомнил на всю жизнь.

   Он нисколько   не удивился.   Он почему-то был уверен,   что

странный старичок обязательно пожалует еще раз и снова   при-

несет с собой какую-то озорную нелепость,   которая и так уже

поставила все дыбом в его размеренной   жизни.   Он   распахнул

дверь. Так и есть, тот самый старичок, у которого воротничок

рос из шеи. Александр Яковлевич понимал, что это невежливо с

его стороны,   но ничего поделать с собой не мог - наклонился

и уставился на щею посетителя. На этот раз все было в норме.

   - Могли   бы и поздороваться вначале,   - проворчал посети-

тель.

   - Да,   конечно,   - смешался Александр Яковлевич и почувс-

твовал, что покраснел. - Простите. Прошу, садитесь.

   Старичок неторопливо   оглядел четырнадцатиметровую скром-

ную комнатку заведующего аптекой и так же   неторопливо   сел,

слегка отодвинув стул от стола.

   -   Так   что, альмагеля так   и нет   до сих пор? - строго

спросил он.

   - Во-первых,   есть. И обычный альмагель, и альмагель "А".

А во-вторых,   с каких это пор за лекарством приходят домой к

заведующему аптекой, да еще близко к полуночи?

   Сердце у Александра Яковлевича колотилось, весь он пылал.

Неясные предчувствия реяли по комнате,   дух замирал в   томи-

тельном ожидании.   Но чего?   Он вовсе не собирался выговари-

вать странному посетителю,   тем более что он вполне мог ока-

заться   порождением больной его фантазии,   но почему-то оби-

делся за аптеку.   Для аптеки в районном центре у них снабже-

ние вовсе недурное,   грех жаловаться, случалось, даже приез-

жие из области находили у него дефицит,   не всегда доступный

и у них.   А здесь "так что, альмагеля так и нет до сих нор"!

Господи, что за чушь в голову лезет, подумал Александр Яков-

левич. И это вместо того, чтобы предложить что-нибудь гостю.

   - Чаю выпьете? - спросил он старичка.

   - Простите, никогда не пробовал, - строго ответил гость и

пожевал губами.

   - Как, вы никогда не пили чая?

   Александр Яковлевич тихонько засмеялся. И не только пото-

му, что перед ним сидел старичок, никогда - если этому можно

поверить - не пивший чая,   а еще и потому, что он не ошибся:

все на свете перевернулось вверх дном, и это вовсе не пугало

его,   а наполняло нетерпеливым детским томлением - вот   сей-

час,   сейчас   придет   дед-мороз и принесет что-то необычное.

Вот сейчас вылетит волшебная птичка,   взмахнет крылом, и все

завертится в веселой кутерьме,   в которой не будет ни шести-

десяти семи лет, ни стариковского одиночества с казенной жи-

денькой заваркой.

   - Да,   я никогда не пил чая, - с вызовом отчеканил стари-

чок.   - Как,   впрочем,   и кофе, алкогольные и безалкогольные

напитки,   а также воду.   Я вообще никогда ничего не пил и не

ел и более того - не собираюсь.

   - Позвольте, позвольте, - принимая игру, сказал Александр

Яковлевич, - а альмагель, который вы требовали у меня с нас-

тойчивостью ошалевшего от безделья пенсионера?

   - И альмагеля я никогда не пил.

   - А чем же вы лечите свою кислотность   и   свой,   если   не

ошибаюсь, дуоденит?

   - У меня нет ни повышенной,   ни пониженной кислотности   и

нет   воспаления двенадцатиперстной кишки,   потому что у меня

нет двенадцатиперстной кишки.

   - Это вы серьезно?

   Александр Яковлевич хотел было прыснуть - человек без ду-

оденума   не   может   жить,   это   же элементарно,   - но тут же

вспомнил шею старичка и удержался.

   - Вполне.   Я вам скажу даже больше:   у меня вообще нет ни

одной кишки, ни толстой, ни тонкой, ни прямой.

   - А желудок? Желудок, надеюсь, у вас есть?

   - Боже упаси! Никаких желудков и прочей ерунды.

   - Зачем   же вы терзали меня альмагелем и лгали насчет бо-

лей и изжоги?

   - Мы готовили вас.

   - Готовили? К чему?

   - К тому, о чем я собираюсь просить вас.

   - Странная, однако, у вас подготовка...

   - Нисколько.   Просто просьба наша настолько по вашим зем-

ным понятиям необычна,   что мы   старались   как-то   расшатать

подпорки обычного, смешать координаты привычного.

   - Тогда вы преуспели,   - весело сказал Александр   Яковле-

вич. - После вашего посещения мне все время кажется, будто я

без устали катаюсь на аттракционе "мертвая петля". Все пере-

вернулось вверх дном.

   - Прекрасно.   Тогда я могу изложить вам нашу просьбу.   Вы

обратили внимание на выражение, которое я только что употре-

бил: "по вашим земным понятиям"?

   - Да,   конечно.   Вы же не отсюда, я это сразу понял. Вы -

оттуда.   - Александр Яковлевич поднял палец и показал на по-

толок, туда, где над ним жили Рябушкины.

   У главного Рябушкина, человека хотя и пьющего, но тихого,

была   одна странность:   он любил передвигать мебель,   причем

делал это в самое неподходящее время.   Вот и сейчас в ночной

тиши вдруг послышалось громыхание. Шкаф, автоматически опре-

делил Александр Яковлевич.

   - Вы не ошиблись, - сказал старичок. - Вы нам нужны.

   - Там?   - спросил Александр   Яковлевич   и   снова   показал

пальцем на потолок.

   - Да.

   - Отпадает, - вздохнул заведующий аптекой.

   Нет, он, конечно, не собирался так сразу отказываться, но

нельзя же, с другой стороны, с места в карьер кричать "ура".

Да и аптеку жаль.   Назначат заведующим,   конечно,   Люсеньку.

Девушка славная,   спора нет,   но, к сожалению, безынициатив-

ная,   вяловатая. С таким характером из облуправления аспирин

не выбьешь...

   - Почему?

   - Я не могу бросить аптеку. Я отдаю себе отчет, что апте-

ка в районном центре - не бог знает   какая   важная   вещь   по

космическим   масштабам,   но я проработал в ней всю жизнь.   Я

прожил свою жизнь не в космосе,   а в Приозерном, а это, сог-

ласитесь, не совсем одно и то же.

   - Вам и не придется бросать свою аптеку,   где не   всегда,

между прочим, есть альмагель...

   - А где он есть всегда?   Вы скажете, в Москве? Ничего по-

добного! Далеко не всегда! Может быть, у вас там? - Он пока-

зал на потолок, грохот над которым внезапно стих.

   - Увы,   у нас там тоже нет альмагеля. Но дело не в альма-

геле. Как я вам уже сказал, вам не придется бросать свою ап-

теку, получившую, насколько я знаю, в прошлом году переходя-

щее знамя областного аптекоуправления.

   - Вы хотите поручить мне какое-нибудь дело здесь? Отпада-

ет.   Поработайте на моем месте да плюс еще все   общественные

нагрузки - уверяю вас, в шестьдесят семь лет остается не так

уж много сил.

   - Вы все время не даете мне закончить мою мысль.   Вы уле-

тите с нами и одновременно останетесь здесь.

   - Раздвоение личности?

   - Мы заберем с собой вашего двойника.

   - Отлично! - вскричал Александр Яковлевич. - А скажите, у

меня тоже не будет кишок?

   - Не будет, - серьезно покачал головой посетитель.

   - Стало быть, не будет и колита?

   - Не будет, - еще решительнее подтвердил пришелец.

   Александр Яковлевич не раз уже   подозревал,   что   человек

он,   в сущности, отчаянный. Окружающие, правда, этого не за-

мечали.   Разве что партнеры по преферансу пожимали плечами и

поднимали   изумленно брови,   когда он вдруг ухарски объявлял

мизер на карте,   на которой человек   нормальный   скромно   бы

спасовал.   Вот и сейчас он нисколько не колебался, не сомне-

вался, не боялся и не терзался странностью предложения. Дво-

иться так двоиться.   Лететь так лететь.   И неважно,   что все

это сильно смахивает на бред, на галлюцинацию, - может быть,

он рожден вовсе не для аптеки, а для космоса.

   Четырнадцатиметровая комнатка в доме номер семь по   улице

Максима Горького гудела от предвкушений дальних странствий.

   - После того как я уйду, вы, то есть остающийся Александр

Яковлевич, тотчас забудете о нашем разговоре. Так нужно.

   - Раз нужно - значит, нужно.

   Посетитель кивнул   и   пошел к двери.   Александр Яковлевич

закрыл за ним дверь и тут   только   сообразил,   что   принимал

гостя в ночной пижаме.   А почему бы ему не быть в ночной пи-

жаме в собственной комнате в начале двенадцатого,   когда дом

уже спит и даже старший Рябушкин перестал двигать мебель?   И

почему вообще он должен думать о пижаме? И почему не ложится

спать, когда собирался это давным-давно сделать?

                          ГЛАВА 7

   Скоро на озере надо будет светофоры ставить,   подумал Па-

вел,   поворачивая свою "казанку",   чтобы не задеть неуклюжую

надувную лодку.

   - Возьмите нас на буксир, дяденька! - озорно крикнула ему

девчушка в голубом купальнике.

   - Тороплюсь, тетенька! - буркнул Павел и направил лодку в

заливчик.

   Это было единственное место, куда добраться по берегу бы-

ло   трудно - заливчик и полуостров выходили на земли лесопи-

томника - и где поэтому можно было найти местечко пристать и

посидеть часок-другой у костерка. Во всех других местах ора-

ли дети, ревели транзисторы и "Жигули" и визжали в воде юные

купальщицы,   подманивая к себе юных купальщиков. Хорошо, что

он выбрался наконец на озеро.   Ему позарез нужно было побыть

наедине с собой, чтобы хоть как-то рассортировать, разложить

по полочкам целый ворох каких-то странных,   ни на что не по-

хожих фактов,   которые обрушились на него за последнюю неде-

лю.   Факты были настолько нелепые, что не влезали ни на одну

полку в его сознании и торчали в голове вкривь и вкось,   ме-

шали нормально работать и думать.

   Они тем   более   раздражали   Павла,   что   но натуре он был

склонным к порядку человеком, и набросанные в беспорядке ве-

щи   раздражали   его.   А   в голове его образовалась настоящая

свалка:   и двойник мужа Татьяны   Осокиной,   который   вопреки

доктору   Бухштаубу   никак не походил на летающую тарелку,   и

фотография пятиногой собаки, и ночной визит шефа, испуганно-

го безухой кошкой.

   Рыба сегодня не брала. Он постоял на двух своих самых за-

ветных ямах,   побросал спиннинг, но за три часа поймал всего

одну щучку,   скорее даже щуренка. А может быть, он был слиш-

ком рассеян. Рыба не любит, когда ей дарят лишь часть внима-

ния.   Рыба любит, когда думают только о ней. Но сегодня даже

самые   отборные окуни и похожие на ихтиозавров щуки не могли

бы соревноваться с многопудовой кошкой,   которая, так же как

и   многоногая собака,   по кличке Мюллер,   умела вытягивать и

втягивать в себя разные части тела.

   В сотый раз он пытался рассортировать весь этот фантасти-

ческий набор,   и в сотый раз его сознание отказывалось рабо-

тать. Оно пробуксовывало на месте, как бульдозер, который не

в силах сдвинуть чересчур большую груду земли.

   Или все это бред,   чушь собачья, или эти фантомы сошли со

страниц Гофмана или   какого-нибудь   фантастического   романа.

Или они сошли не со страниц книги, а с космического корабля,

прибывшего из далекого мира.

   Самым приемлемым вариантом была,   нет слов, чушь. Точнее,

чушь собачья.   Вариант этот был необыкновенно   привлекатель-

ным, даже соблазнительным. Он так и манил к себе. Да вот бе-

да:   фото и ямка на твердом, как доска, диване Ивана Андрее-

вича.   Эти вещи он видел сам, а Павлу вовсе не хотелось при-

ходить к выводу, что не следует доверять своим глазам.

   Оставались пришельцы.   Но пришельцы в Приозерном,   шурую-

щие, так сказать, в районном масштабе, - это тоже была чушь.

И тоже собачья.

   Он направил "казанку" к упавшей в   воду   ольхе,   заглушил

мотор,   и нос лодки влажно чиркнул по песку.   Он спрыгнул за

борт, вытащил нос на берег и достал рюкзак с едой.

   - Может быть,   вам помочь?   - послышался женский голос, и

Павел вздрогнул от неожиданности.

   В кустах   стояла Надя Грушина.   Она стояла неподвижно,   в

узеньком зеленом бикини, в котором он видел ее на спасатель-

ной   башенке   на пляже.   На темно-зеленом фоне кустарника ее

волосы,   схваченные светло-зеленым шнурком,   казались совсем

светлыми.   В глазах прыгали чертики, и нижняя губа ее слегка

подрагивала - вот-вот прыснет от смеха.

   - Вы... как сюда попали? - с трудом спросил Павел.

   Сердце его колотилось.   "С ума ты сошел,   старый   пес,   -

строго сказал он себе. - Девчонка, школьница". Перед глазами

его встало серьезное Сережино личико с лохмушками лупившейся

на носу кожи и упрямо сжатыми губами.   "Я ее очень люблю", -

так как будто он сказал.

   Павел набрал   побольше   воздуха в легкие и шумно выдохнул

его. Он всегда делал так, когда хотел успокоиться.

   - Как я попала сюда? Какое это имеет значение? Сразу вид-

но: вы журналист - все вы должны знать. Или, может, вы недо-

вольны,   что встретили меня? - Надя обиженно выпятила нижнюю

губу,   отчего лицо ее сразу помолодело и она превратилась из

кокетливой девицы в девчонку. - Чего ж вы молчите?

   Павел хотел сказать ей что-нибудь очень остроумное и   ве-

селое,   показать ей, на что он способен, и вместе с тем под-

черкнуть ту ничейную землю,   которая разделяет его   солидные

двадцать   пять   лет   и положение с ее школьными семнадцатью.

Вместо этого он по-идиотски кашлянул и спросил:

   - Ладно. Есть хотите?

   - Ой, очень!

   - Сейчас посмотрим,   что мне матушка в рюкзак засунула. -

Он начал расстегивать выцветший зеленый рюкзак.   - А   Сережа

где?

   - Сережка?   Где ему, бедному, быть. Сидит, наверное, меня

на пляже караулит.

   - А вы, значит, удрали от него?

   - Во-первых,   я   вовсе   не   обязана   сидеть около каждого

мальчика,   который вбил себе в голову,   что любит меня...   А

во-вторых,   я сейчас дежурю и сижу на своей башенке, а снизу

кто-нибудь обязательно глазеет на меня...

   - Очень остроумно,   - сказал Павел, вытаскивая бутерброды

с сыром и перышки зеленого лука.

   Надина самоуверенность   помогла ему стряхнуть оцепенение.

Тоже мне соблазнительница,   все прямо глаз оторвать от   нее,

видите ли, не могут!

   - А я и не пытаюсь острить,   - сказала Надя и   взяла   бу-

терброд,   -   это вы фельетоны пишете.   Дело в том,   что я не

совсем Надя, я ее двойник. Доказать вам?

   - Ну-ну, попробуйте...

   - С удовольствием.

   С этими словами Надя начала расширяться,   грузнеть, черты

ее лица на глазах менялись, волосы втянулись в голову.

   Как уши у кошки шефа,   мелькнуло у Павла в голове,   и тут

он увидел, что из скомканного Надиного личика начинает прог-

лядываться лицо Ивана Андреевича. Главный редактор в зеленом

бикини.   Но насладиться этим зрелищем Павел не сумел, потому

что шеф был уже в брюках, тех самых темносерых брюках, в ка-

ких он всегда являлся в редакцию. За брюками появился и пид-

жак.

   - Ну как? - спросило существо, стоявшее перед Павлом, го-

лосом Ивана Андреевича.   - Надеюсь,   вы все поняли?   Ведь вы

уже не раз и не два приходили в своих логических выкладках к

единственному   возможному   варианту.   И каждый раз в нереши-

тельности останавливались.   Точно так же,   между прочим, как

Иван Андреевич.

   Павел крепко зажмурился.   "Я сплю, сплю, сплю, - заклинал

он себя.   - Поплавал по озеру,   зацепил щуренка и вот соснул

немного. Сейчас открою глаза и увижу свою добрую старую "ка-

занку",   которую,   между прочим,   давно уже пора подкрасить.

Раз, два, три!"

   Он открыл   глаза и увидел "казанку",   на треть вытащенную

из воды. И рядом - Ивана Андреевича, который стоял и смотрел

на него. Нет, сниться все это не могло. Космические пришель-

цы?   Мысль укладывалась в сознании с трудом, неохотно, но на

нее давил Иван Андреевич, только что бывший Надей, и мысль о

пришельцах, возмущенно скрипнув, легла на место. И сразу все

закружилось и понеслось в сумасшедшем вихре:   кошки, собаки,

двойники, Надины смуглые плечи и взгляд Ивана Андреевича...

   Цепляясь за знакомые предметы,   чтобы не всосал и не унес

этот вихрь, проползла по-пластунски в голове неожиданная ду-

рацкая   мысль:   вот ведь как может получиться - ехал в Прио-

зерный,   в глушь, чтобы быть около больного отца, а попал...

а   попал   на встречу с инопланетянами.   "Внимание,   передаем

прямой репортаж   нашего   специального   корреспондента   Павла

Пухначева,   установившего первый в истории человечества кон-

такт с братьями по разуму..." О господи!..

   - Так вы... не Надя и не Иван Андреевич?

   - Как вам сказать, Павел... Я могу так к вам обращаться?

   - Конечно... вы... я... это...

   - В некотором смысле я и Надя и   Иван   Андреевич,   потому

что их точные копии во мне.   И, конечно же, я не они, потому

что сейчас с вами говорит представитель далекого, неведомого

вам мира. Мы просим вас о помощи, вашей и еще нескольких че-

ловек. Я понимаю, из вас так и рвутся вопросы, мне уже приш-

лось говорить с несколькими людьми,   которых мы выбрали, и я

знаю,   что их волновало:   почему я? Кто еще? Почему здесь, у

нас? И тому подобное. Если вы согласитесь, вы узнаете все.

   - Но двойники...

   - Они необходимы.   Никто не улетит с нами, никто не будет

знать,   что мы были на Земле и что несколько людей   согласи-

лись расстаться со своим миром и довериться нам, взывающим о

помощи.   И вы,   оставаясь на Земле,   не будете знать о своем

двойнике.   Так нужно, таков закон. Я жду вашего решения. Те,

кто послал нас,   просили,   чтоб мы передали зов   каждому   из

вас...

   И Павел услышал зов.   Он был исполнен печали, этот зов, и

обращен к нему.   Он не требовал, даже не просил. Он вибриро-

вал в его сердце и походил на далекий, почти неслышный крик,

когда не знаешь,   кто зовет,   зачем,   но угадываешь призыв о

помощи...

   И Павел   не мог и не хотел пройти мимо этого слабого кри-

ка,   донесшегося до него сквозь невообразимые бездны. Потом,

потом можно и нужно будет разобраться в тысяче вопросов, ис-

пуганными шмелями гудевшими в голове.   Потом можно   и   нужно

будет как то залатать лопнувший привычный мир... Все это по-

том.   Сейчас звучал лишь слабый крик, звавший его. И он кив-

нул.

   - Спасибо, - сказал Иван Андреевич и пошел по едва замет-

ной тропинке,   которая вела к лесопитомнику. Хрустнула ветка

под его ногами, качнулась еловая лапка.

   Задремал, наверное,   подумал Павел и поковырял ногтем се-

рую краску "казанки".   Краска отставала целыми   пластами,   и

под ней виднелись остатки желтой краски, которой покрыл лод-

ку еще отец.   Папа,   папа, почему ты умер? Павлу вдруг стало

бесконечно жаль себя,   такого маленького в огромном мире. Он

вспомнил,   как садился верхом на отцовский начищенный сапог.

От отца пахло кожей,   табаком,   бензином и всем тем огромным

миром,   куда он уходил по утрам и откуда приходил поздно ве-

чером. Отец поднимал ногу, и он, визжа от восторга, подлетал

вверх.   Он не боялся,   потому что отец держал его за руки, а

когда отец держал его,   ему не страшно было ничего на свете.

У отца был пистолет, и он был сильный...

   Щуренок вдруг   звонко шлепнул хвостом о деревянный настил

лодки.   Павел встрепенулся и посмотрел на   часы.   Пора   было

возвращаться.

   Дома мать протянула ему конверт со штампом   "Литературной

газеты". Уважаемому товарищу Пухначеву сообщали,   что редак-

ция получает большое количество снимков в раздел "Что бы это

значило?" и не имеет возможности хранить отвергнутые матери-

алы.

   Какие материалы?   Он же ничего не посылал.   Ах да, верно,

он написал в редакцию с просьбой вернуть негатив   Сережиного

снимка пятиногой собаки.

   - Что поймал?   - спросила мать. - Ты у меня теперь добыт-

чик...

   - Щуренка граммов на триста - четыреста.

   - Не ловилось?

   - Да нет, вообще какой-то пустой день...

   Сергей Коняхин пропалывал картошку на их крошечном огоро-

дике. Земля была сухая, и тяпка поднимала облачка тонкой пы-

ли, которая тут же садилась на потные плечи, руки, лицо.

   Мысль его,   вернее обрывки мыслей были короткие и жили не

дольше двух взмахов тяпки.   Привычно томящая мысль   о   Наде,

совсем   коротенькая   мысль о том,   как хорошо бы сейчас оку-

нуться в воду и нырнуть в зеленый полумрак с открытыми   гла-

зами, и скучная мысль о том, что надо пройти еще два ряда.

   По тропинке от дома деловито семенил   Мюллер,   приветливо

помахивая хвостом.

   - Ну что, псина, как жизнь? - спросил Сергей. Спина у не-

го изрядно замлела, и он бы с удовольствием поговорил сейчас

даже со столбом, лишь бы разогнуться.

   Мюллер серьезно кивнул, как-то неловко попытался почесать

ухо задней лапой и сказал:

   - Спасибо, ничего.

   Все маленькие, истомленные жарой, пылью и тяпкой мыслишки

разом почтительно отступили,   освободили путь главной мысли,

которую Сергей обдумывал последние дни.

   - Ну, наконец-то, - сказал он собаке.

   - Что - наконец? - Мюллер посмотрел на Сергея и поморгал.

На правом ухе в грязной черно-серой шерсти болтался репей.

   - Вы пришли.

   - Кто это "мы"?

   - Пришельцы, известно кто.

   - Откуда ты знаешь? - настаивала собака.

   - Как это - откуда? - обиделся Сергей. - Вы уж совсем ме-

ня   за идиота считаете.   Двойник Мюллера,   который но ошибке

отрастил себе пятую ногу,   - это раз. Двойник Нади Грушиной,

который   за секунду превращается в другую женщину.   И теперь

наконец вы со мной заговорили.   Разве этого мало?   Или у вас

есть другие объяснения?   Я все обдумал, вывод неизбежен: или

в городе творятся чудеса,   или в Приозерном   появились   при-

шельцы. В чудеса я не верю, стало быть, логически рассуждая,

остаются пришельцы. Правильно?

   - Правильно,   - кивнул пес.   - Кстати, ты не можешь выта-

щить у меня какую-то дрянь из уха?

   - С удовольствием, - сказал Сергей и осторожно вытащил из

шерсти репей.

   - Молодец!

   - Да это ерунда...

   - Я о твоих выводах. Тебе одному не пришлось объяснять.

   - Значит, вы обращались и к другим?

   - Да.

   - И к Наде?

   - Да.

   - И как она? Я имею   в виду, как она восприняла.

   - Спокойно. Так, значит, Сережа, требуется помощь.

   - О чем разговор...

   - Не   торопись.   Ты   останешься на Земле,   а твой двойник

отправится с нами.

   - А Надя?

   - Она согласилась.

   - Когда летим?

   - Спасибо,   Сергей,   - сказала собака, - скоро. - Она по-

вернулась и не спеша затрусила по тропинке, которая вела ми-

мо дома к воротам.

   "Что-то я почти не устал сегодня,   - подумал Сергей,   за-

канчивая последний ряд. - Как будто уже отдохнул". Он метнул

тяпку в сарай и вышел на улицу.   Из дома Жарковых,   что жили

напротив,   кубарем выкатился маленький Шурик. На толстый его

живот был надет надувной зеленый крокодил.

   - На озело? - спросил он. - Возьми меня.

   - Не могу, - сказал Сергей, - твоя мама заругается.

   - Не залугается,   - начал канючить Шурик, - она говолит -

с   Сележей   можно.   Я уже клокодила надел...   - Мальчуган со

страхом и надеждой смотрел на Сергея.   Губы его подрагивали,

готовые   растянуться   в счастливейшей улыбке или выгнуться в

скорбном плаче.

   Сергей тяжело вздохнул.   Ну как сказать человеку,   что ты

балласт, что ты не нужен, что тебя берут из жалости?

   - Ладно, Александр, давай руку.

   Мальчик с готовностью вставил в Сережину   руку   маленькую

ладошку. Ладошка была шершавая и вибрировала от нетерпения.

   Что-то он   хотел   рассказать   мальчугану   интересное,   но

вспомнить не мог и строго спросил:

   - Счет повторял?

   - Повтолял. Лаз, два, тли, четыле, пять...

   - Молодец!   Будешь купаться два лаза,   как   ты   говоришь.

Смотри только, не уплыви в Африку.

   Мальчик подумал немножко,   пошмыгал носом   и   сказал   без

особой убежденности:

   - Не уплыву.

   На спасательной башенке Нади не было,   а был главный спа-

сатель дядя Коля.   Он крепко спал,   опустив на лицо   дамскую

летнюю шляпку из светло-серой блестящей соломки. В тулье бы-

ла огромная дыра, сквозь которую виднелся закрытый глаз спа-

сателя.   В позе угадывалась непринужденность человека,   при-

выкшего спать в самых разных ситуациях.

   - Садись здесь и никуда не двигайся, понял? - сказал Сер-

гей и пошел за башенку.

   Около спасательной лодки стояла с ведерком краски в одной

руке и кистью в другой Надя.   Она смеялась.   Рядом стоял па-

рень   в   модных темных очках и оранжевых плавках.   За плавки

была засунута пачка сигарет "Аполлон ~ Союз".   Парень поднял

руку, по плечу его медленно перекатился мускульный шар и ос-

тановился, потому что рука легла на Надино плечо.

   Сережа повернулся и пошел к Шурику. Комок в горле все рос

и рос,   и нужно было дышать медленно и осторожно,   чтобы   не

задохнуться. Он это хорошо знал.

                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                          ГЛАВА 1

   Павел открыл глаза. Несколько секунд мир был не в фокусе,

размазан, но вот он осознал себя, и все вокруг, словно обра-

довавшись обретенным координатам, весело встало на свое мес-

то.

   Но минуточку.   Почему он сидит в кресле,   если только что

стоял   на   полуостровке,   что   примыкает к лесопитомнику,   и

смотрел на Надю, которая улыбалась ему?

   Да, но потом... Взрыв. Еще один взрыв, и еще один. Неуже-

ли же это свершилось?   Не может быть.   Не может же   он   быть

своим двойником. А почему бы и нет?

   Он замер,   прислушался к себе и облегченно рассмеялся. Ну

конечно же,   это сон. Даже смешно было бы усомниться в этом.

Он не дышал. А рот, интересно, у него есть или он вовсе без-

ротый,   как была безухой кошка у Ивана Андреевича.   Нет, рот

был.   И губы. Он провел языком по ним. Гм, и язык есть. Поп-

робовать вдохнуть. Воздух в рот втягивался, но как-то стран-

но.   Потребности в нем никакой не было. А голос? "Павел Пух-

начев,   специальный корреспондент",   - сказал он.   Голос как

будто есть. О, есть еще одна проверка, подумал Павел и обра-

довался,   как будто сделал важное открытие:   пульс.   Он сжал

пальцами запястье. Здесь как будто. Или здесь? Пульса не бы-

ло. Он приложил руку к груди - сердце не билось.

   На мгновение им овладел тягостный,   томительный ужас.   Он

вскочил с кресла.   Мышцы повиновались легко и упруго, и дви-

жение успокоило его. Значит, все-таки двойник?

   Он огляделся. Небольшая комната. Такого же, пожалуй, раз-

мера,   как комнатка   ответственного   секретаря   в   редакции.

Кресло,   на котором он только что сидел,   столик.   В комнате

была странность,   которую он не сразу осознал: в ней не было

окон. Но Павлу было не до окон.

   Значит... значит,   все это свершилось? Значит, он не нас-

тоящий   Павел Аристархович Пухначев,   а его копия?   Мысль не

укладывалась в сознании.   Она была просто слишком велика,   и

никак нельзя было засунуть ее в голову. И вообще было нелепо

даже думать,   что к ней можно привыкнуть, не то что засунуть

в голову.

   И все-таки...   Как-то интересно он встал с кресла. Ну-ка,

еще раз. Забавное какое движение, какое-то текучее, без уси-

лий.   А мышцы-то у него есть? Должны быть, раз он может дви-

гаться.   Он сжал то место, где должен был вздуться бицепс, и

согнул руку. Рука была довольно твердая, но никакого бицепса

не было и в помине.

   И снова прибойная волна слепого ужаса,   снова прыжок пой-

манного в ловушку зверя.   Выходит, он заключен в этой безды-

ханной и бессердечной оболочке?   И где вообще он?   Наверняка

они еще не увезли его из Приозерного. Только бы вырваться из

этой чужой плоти,   вернуться к привычному миру,   соединиться

со своим живым,   теплым телом, в котором успокаивающе бьется

сердце и в котором перекатываются под упругой кожей бицепсы,

накачиваемые каждое утро пятикилограммовыми гантелями.

   И из далекого детства пришел вдруг   плач,   сотряс   плечи.

Захотелось   уткнуться носом в толстую вязаную материну юбку,

слабо пахнувшую нафталином,   и ощутить на   затылке   знакомую

руку.   Рука ласково взъерошит на макушке волосы, и мама ска-

жет:   "Нет-ту,   нет-ту",   - и сразу страхи, как побитые псы,

уползут   от   него,   и   мир снова обретет привычную приветли-

вость.

   И в этот момент он услышал знакомую мелодию. Ту, что слы-

шал в заливчике, стоя рядом с облупленной "казанком". И сно-

ва из чужой печали рождался зов, слабый крик о помощи, тяну-

лись к нему далекие руки.   И как-то сам по себе ушел   страх,

потому что стыдно за свой детский ужас,   если к тебе с моль-

бой протягивают руки, если ты силен, могуч и обещал защитить

слабых.

   И когда, как в далеком детстве, отпустили его псы страха,

удрали   из   комнаты,   изгнанные   беззвучной музыкой,   ощутил

вдруг Павел редкостную умственную   прозрачность,   в   которой

мысль легко и мощно устремлялась в любом направлении. Строй-

ная, четкая, бесстрашная.

   Он пришел,   чтобы   помочь.   Величайшее благо из доступных

человеку - помочь ближнему.   И он, Пашка Пухначев, журналист

районной газеты "Знамя труда",   одарен невероятной, незаслу-

женной удачей: он может помочь братьям по разуму.

   И с гордостью пришло спокойствие,   а мысль о том,   другом

Павле Аристарховом сыне,   который мучается сейчас, наверное,

над   фельетоном о плохой работе бани,   наполнила его легкой,

'летучей грустью.   Как ты там,   Пашка?   Как ты там, дурачок?

Как мама? Помни, эгоист ничтожный, что она жаждет внуков, не

будь слишком переборчив.   Люба,   например, вовсе недурна со-

бой.   Преподает   в   музыкальной школе,   так что снобизм твой

университетский будет улещен таким союзом.

   Павел поймал себя на мысли,   что подталкивает свое земное

"я" к браку   с   эгоизмом   свахи,   а   ведь   земной   Пашка   не

очень-то торопился каждый день слушать фортепьянные экзерси-

зы в исполнении Любы.

   Ну, раз вспомнил ты, брат, Любу, значит, начинаешь понем-

ножку осваиваться.   Мысль эту как будто тут же услышали, по-

тому   что дверь распахнулась,   и в комнату вошла,   отчетливо

цокая коготками по твердому полу, собака.

   - Ну,   как самочувствие,   Павел Аристархович?   - спросила

собака.   - Мы вас некоторое время не   беспокоили,   чтобы   вы

могли собраться с мыслями...

   - Спасибо,   немножко очухался, - сказал Павел и вдруг по-

думал,   что это, наверное, та самая собака, с пятой ноги ко-

торой все началось.

   - Простите, вы... - он на секунду замялся, вспоминая, как

звали пятиногого пса, - Мюллер?

   - В   некотором   смысле да.   - Мюллер церемонно кивнул ему

бело-черной мордочкой.

   - Что значит "в некотором смысле"?

   - Ну, во-первых, я - это я, житель моей планеты. Я, к со-

жалению, не могу вам назвать свое имя...

   - Совсем как в шпионских   фильмах...

   - Шпионских?..   Ах да. Нет, дело не в этом, - усмехнулась

собачонка.   - Дело в том, что у нас нет имен в вашем понима-

нии этого слова. Зато каждый из нас имеет свое поле, и в это

поле включен отличительный сигнал,   мой собственный   сигнал,

по которому все, кто соприкасается своим полем с моим, сразу

же определяют, с кем они встретились.

   - Но можно же просто увидеть?

   - Конечно, но мы уже говорили вам, что неизменность формы

-   это свойство вашего мира.   В нашем же почти нет застывших

форм,   поэтому вид предмета или живого существа вовсе не яв-

ляемся его важной характеристикой.   Впрочем,   об этом мы еще

поговорим.

   Все это   необыкновенно важно и интересно,   подумал Павел,

но спросил совсем о другом:

   - А почему вы сделали себе пять ног?

   - Пять ног?

   - Ну, тогда, когда вас сфотографировал Сережа Коняхин.

   - А, тогда! Во-первых, по рассеянности. Вы не представля-

ете   себе,   как это трудно - все время держать в памяти мно-

жество неизменных форм вещей. А кроме того, мы решили внача-

ле немного расшатать,   так сказать, ваши привычные представ-

ления.   Подготовить к нашему предложению.   Мы отдавали   себе

отчет,   что для цивилизации, никогда не встречавшей предста-

вителей иных миров, наша просьба была не простой. Тем более,

что   эта просьба была обращена к самым обычным людям,   кото-

рые сами должны были решать, ответить на нее или нет.

   - Понимаю, - сказал Павел.

   - А теперь, с вашего разрешения, позвольте пригласить вас

в соседнюю комнату;   по-моему,   все уже немножко освоились с

новой обстановкой.

   Павел поднялся   с кресла и еще раз подивился текучей лег-

кости,   с которой он двигался в этом мире. Он прошел за псом

в соседнюю комнату, в которой было с десяток кресел. Большая

часть из них была занята.

   - Павел Аристархов сын! - воскликнул Иван Андреевич, про-

тягивая Павлу руку. - Как вы, дорогой мой?

   - Спасибо, а вы?

   - Изумительно! В первый раз за последние пять лет я абсо-

лютно не чувствую своего сердца, даже намека нет на мой рев-

мокардит.

   - Какой может быть ревмокардит, когда у нас нет сердец, -

сказал Александр Яковлевич Михайленко,   заведующий   аптекой.

Он   был в белом застиранном халате,   и от верхней желтой пу-

говки осталась только половина.   - Представляете,   здесь нет

лекарств!   Я, признаться, вначале думал, что меня пригласили

сюда, так сказать, в качестве фармацевта-консультанта. И вот

на тебе - нет ни лекарств, ни болезней.

   - Это как же нет болезней? - подозрительно спросила Тать-

яна Осокина и не ответила даже на кивок Павла.   - Это как же

без болезней?   - уже почти взвизгнула она. - А у меня ишиас,

спросите хоть Бухштауба!

   - Бухштауб далеко,   - сказал Александр Яковлевич,   - и   к

тому же вспомним, что сказал по этому поводу...

   - Опять поучать собрались?   -   недовольно   наморщила   лоб

Осокина.

   - Друзья мои,   - сказал Иван Андреевич,   - не будем начи-

нать наше новое существование с ссор и свар. Наши нервы нап-

ряжены...

   - Если они у нас есть,   - пожал плечами Александр Яковле-

вич, и половинка пуговицы на его халате вылезла из петли.

   - У   меня нервы никуда,   - сказала со спокойным достоинс-

твом Татьяна Осокина. - И аллергия. На пух и на перо.

   - Значит,   ни пуха вам ни пера,   - важно молвил Александр

Яковлевич,   и Надя Грушина,   молча сидевшая рядом с Сергеем,

вдруг прыснула.

   - И ничего смешного нет,   - обиженно поджала губы Татьяна

Владимировна. - Молода еще смеяться!..

   - А я и не смеюсь, - вздернула плечи Надя.

   - Тш-ш! - прошипел   Сергей Коняхин. - Тихо, Надь.

   - Друзья,   - сказал Иван Андреевич и покачал головой,- не

забывайте же,   мы не одни. Что же подумают о нас наши хозяе-

ва?

   И тут только Павел обратил внимание на кошку,   лежавшую в

кресле,   молодого, тяжелоатлетического вида человека в свет-

ло-сером костюме и старичка, наполовину утонувшего в кресле.

Все они молчали и внимательно следили за землянами.

   - Друзья,   -   медленно   и   торжественно сказала маленькая

черно-белая дворняжка, - друзья, мы, как вы слышите, выучили

ваш   язык.   Похоже,   что вас он вполне устраивает,   хотя нам

иногда казалось,   будто чувства ваши глубже,   разнообразнее,

тоньше, чем слова, которыми вы пользуетесь. Но мы остро ощу-

щаем нехватку ваших слов,   чтобы описать свою   благодарность

вам.   Вот   и сейчас я перебрал мысленно множество подходящих

слов,   и ни одно из них не удовлетворяет меня. Они все глад-

кие,   эти слова,   отполированные миллионами и миллионами лю-

дей, которые эти слова обкатывали, словно волны - камешки на

пляже.   И   поэтому   мы попытаемся выразить вам благодарность

по-своему.

   И в комнате поднялась знакомая уже землянам волна темной,

мохнатой печали,   покатилась на них тяжким прибоем, но вдруг

остановилась,   затрепетав. Она трепетала, светлела, истонча-

лась, теряла пугающую мохнатость, и печаль уходила, вытаива-

ла из нее.   И вот уже снова покатилась волна,   но не сжимала

больше грудь, не томила, а наполняла надеждой.

   Все молчали, и Мюллер   наконец произнес:

   - Позвольте теперь сказать вам еще несколько слов, прежде

чем мы перейдем к тому, для чего мы просим прийти на помощь.

   Вы уже обратили,   наверное,   внимание на свои   тела.   Они

лишь внешне напоминают вашу прежнюю оболочку.   И это не слу-

чайно.   Мы ведь не похожи на вас. Наши тела представляют со-

бой синтез живого и неживого, человека и машины, как сказали

бы вы.   Мы не нуждаемся в пище,   потому что наши поля,   поле

каждого из нас,   впитывают все формы энергии,   разлитые вок-

руг, от гамма-излучения до гравитационных волн. Мы не нужда-

емся   в   воздухе,   потому   что миллионы лет назад перешли от

примитивного дыхания к   универсальному   накоплению   энергии.

Наши тела - своего рода аккумуляторы энергии. Мы уже говори-

ли вам,   что идея неизменности формы странна для нас.   У нас

нет тел постоянной формы. Мы явились вам сейчас в обличье, в

каком вы видели нас на Земле.   Но это обличье не есть   нечто

для   нас постоянное и неизменное.   Мы просто хотели дать вам

ощущение связи с вашими последними днями в Приозерном.

   - А какие все-таки наиболее характерные формы вы принима-

ете? - спросил Сергей и поправил свои круглые школьные очки.

   Надя гордо посмотрела на него, а потом на другие: вот

он к а к о й   у   м е н я   у м н ы й.

   - Когда   мы   работаем,   мы принимаем наиболее удобную для

этой работы форму.   Например, когда мы строили это здание, в

котором сейчас находимся, мы тоже меняли форму в зависнмостн

от конкретной задачи.   Когда мне нужно было   поднять   детали

крыши, я   вытягивался   в   высокий столб.   Когда я монтировал

стены вот этой комнаты, я был похож на тумбу с широким осно-

ванием и с тремя руками.   Три рабочие конечности, между про-

чим, наиболее удобны для всякого рода сборки. Когда мы дума-

ем,   мы   чаще   всего принимаем форму камня или какого-нибудь

плоского растения...

    - Плоского, чтобы легче было поглощать энергию? - спросил

Сергей.

   - Да,   конечно.   Мы   уменьшаем тогда интенсивность своего

ноля и тихо лежим.   Мы чувствуем себя   тогда   частью   нашего

древнего мира,   частицей Вселенной,   обкатанной временем. Мы

думаем...

   - О чем же? - спросил Александр Яковлевич.

   - О том,   что время течет неумолимо,   и реки   времени   ни

когда   не меняют направления до тех пор,   пока вся Вселенная

не вытечет в них, а потом время поворачивает вспять, и устья

становятся истоками, а истоки - устьями.

   Мы думаем о том, как прошелестели над нами миллионолетия,

пронеслись - и словно не было их. И мы думаем о том, как бы-

ла молода наша раса и полна чванливой   самоуверенности.   Нам

казалось, что мы постигаем великую тайну бытия. Все нам было

подвластно - и наша планета и космос.   Мы создали себе новые

тела,   потому   что не хотели смириться с теми,   что дала нам

природа и что были подвластны тлену.

   Мы создали себе новые тела и стали независимы от природы.

Мы смеялись над временем.   Оно текло в своих   реках,   а   мы,

объятые юной гордыней, скакали на берегу и бросали камешки в

неспешное течение.   Мы были   молоды,   и   Вселенная,   покорно

свернувшись в клубок,   лежала у наших ног. Так мы думали, по

крайней мере.

   Мы строили   и   перестраивали   свою планету,   наши корабли

уходили в космос,   и планета дрожала от их могучих   двигате-

лей.

   Мы торопились познать как можно   больше,   потому   что   мы

упивались   своей   силой и знания опьяняли нас.   Мы не знали.

куда идем и к чему стремимся.   У нас не было цели, и те, кто

говорил о ней,   казались нам жалкими брюзгами, у кого недос-

тает сил участвовать в нашем пиршестве.   Какая   нужна   цель,

когда мы и так сильны? Зачем нам думать, куда мы идем, когда

мы радовались самому движению?

   Они увещевали нас, они призывали нас смотреть не только в

космос,   но и в себя. Они заклинали нас создать себе то, что

вы бы назвали сердцем. Они проповедовали, что знание само по

себе,   без цели и любви, сухо и бесплодно, и гордыня, порож-

даемая им, опасна.

   Они призывали нас к вере   в   то,   что   жизнь   наша   имеет

смысл, к вере в радость бытия, к вере в то, что бы вы назва-

ли добром.

   Но мы смеялись над ними.   Кому нужна была вера в какие-то

там идеи, когда мы познавали пространство и время, проникали

в самую суть вещей!

   Они говорили, что мы должны научиться жить, научиться ра-

дости бытия,   радости стремления к общей цели, но зачем, ду-

мали мы,   учиться жить,   когда мы и так живем, когда мы все-

сильны и могущественны?

   Они заклинали нас,   они без устали повторяли,   что   будет

поздно, что бесцельное знание само по себе бездушно, что оно

отравит нас, но нам было скучно слушать их.

   Мы узнавали   все больше и больше.   Наша мысль проникала в

безбрежные просторы Вселенной,   туда, откуда начинаются реки

времени, и туда, куда они впадают. Она проникала в глубь ма-

терии, пока материя не исчезала под нашими взорами и не сли-

валась с потоками времени.

   И тогда, когда нам казалось, что мы познали все, мы стали

замечать,   что не познали ничего, потому что мы так и не уз-

нали, кто мы и зачем мы.

   Мы стали замечать,   что скучаем на нашем пиршестве позна-

ния. Мы стали понимать, что гордыня наша смешна, ибо все ча-

ще и чаще мы застывали в странной недвижимости, глядя на ре-

ки времени.

   И тогда   мы вспомнили,   как давным-давно некоторые из нас

призывали заглянуть в себя и создать в себе мир добра, друж-

бы, веры в радость. И как мы не пошли этим путем.

   И мы поняли, что ошиблись. И что было уже слишком поздно,

потому что в нашем сухом и скучном мире не было уже ни воли,

ни материала,   из которого мы могли бы создать в себе   оазис

радости и добра. Было поздно.

   Мы познали многое, но потеряли еще больше. Одно маленькое

слово подтачивало нашу древнюю и великую расу.   Одно малень-

кое словечко,   но,   как жук-древоточец или термит, пользуясь

вашими сравнениями,   подтачивало оно фундамент нашей цивили-

зации,   пока это великое здание не стало оседать. О нет, оно

не рухнуло вдруг,   оно оседало, трескалось, рушилось не сра-

зу, а незаметно, постепенно.

   Самые мудрые из нас поняли, что за страшный враг подтачи-

вает наши силы.   Этим врагом было   одно   маленькое,   простое

слово: "Зачем?"

   Мы познали тайны рек времени,   мы вырвались   из   его   пут

только   для того,   чтобы остановиться в замешательстве перед

одним маленьким вопросом.   О,   если бы мы когда-то прислуша-

лись к словам далеких предков!   Мы бы не цепенели сейчас пе-

ред неразрешимым вопросом "зачем".   Мы бы выстроили   гигант-

скую и несокрушимую плотину из веры в добро, дружбу, любовь,

и эта плотина остановила бы безбрежный океан   бессмысленнос-

ти.   Но мы не сделали этого вовремя, когда еще были в силах,

и теперь одно маленькое словечко отравляло   нас,   нас,   дав-

ным-давно победивших и время и материю.

   И тогда мы снова отправились в космос, к бесконечно дале-

ким и редким соседям,   чтобы узнать у них ответ.   Но те, кто

далеко отстал от нас,   предлагали нам детские и смехотворные

ответы, а те немногие, что были мудры, говорили, что готово-

го ответа на этот вопрос нет и что каждая цивилизация должна

сама найти ответ.

   И мы перестали искать.   Нас больше не радовали новые тай-

ны,   вырванные   у   Вселенной,   потому   что они ни на йоту не

приближали нас к ответу,   а лишь удаляли от него.   И   печаль

окутывала нас.   Она,   как туман, поднималась от рек времени,

как ядовитые испарения,   растекалась по нашей   планете.   Она

сковывала нас,   лишала воли. И воцарялось среди нас странное

безразличие. Да, мы видели, как рушилось то, что мы создава-

ли   миллионами лет.   Но у нас не было воли,   чтобы броситься

снова строить, потому что мы были стреножены простым малень-

ким   словом   "зачем",   потому   что у нас не было против него

противоядия.

   И все   большее   и   большее   число наших братьев принимали

форму камней и выключали свое поле.   Навсегда.   Потому   что,

став камнем, ты уже больше не ты. Ты - никто и ничто, и тебя

больше не мучает маленькое слово "зачем".

   А потом,   когда сведения о том, что мы стали слабы и без-

вольны,   начали проникать всё дальше и дальше в   космос,   на

планету прилетали те,   что живут чужими силами и чужими тру-

дами.   Они грабили нас и некоторых из нас увозили   с   собой,

чтобы заставить служить себе наши знания.   Но немного пользы

получили они от нас, потому что выключить навсегда свое поле

- на это еще у нас хватало воли...

   И вот, когда нас осталось совсем мало, когда у нас не бы-

ло   уже ничего,   кроме нескольких преобразователей,   которые

необходимы для рождения новых наших братьев,   и   потому   уже

давно стали никому не нужны, когда мы превратились в скопище

полуодичавших мудрецов,   бродящих бесцельно по нашей древней

планете, мы поняли, что конец близок.

   И тогда одному из нас пришла в голову мысль. Он предлагал

отправить   в космос корабли.   Это должна была быть последняя

попытка найти путь к спасению.   Нет,   мы больше не надеялись

узнать ответ на вопрос "зачем". Мы хотели найти разумные су-

щества,   которые согласились бы научить нас, что делать. Нам

не нужны были их знания,   ибо мы и так задыхались под облом-

ками нашей цивилизации,   не нужны были холодные советы.   Нам

являлись   в   наших грезах существа умные и одновременно глу-

пые,   знающие и одновременно наивные, волевые и одновременно

добрые,   мыслящие логически и одновременно верящие.   И самое

главное - готовые помочь горстке гибнущих   далеких   существ,

которые так и не узнали за миллионы лет, для чего они живут.

   Мы знали, что найти сон и грезу нелегко. Но последним во-

левым актом мы снарядили три корабля и проводили их в Беско-

нечность.   Два из них не вернулись.   Они не нашли того,   что

искали,   и те,   кто странствовал на них,   навсегда выключили

свои ноля. Третий же...

   - Ой, это же тот, который... - пискнула Надя.

   Но Сергей сжал ей руку и прошептал:

   - Тш-ш!

   - ...Третий же после многих неудач попал на вашу планету.

Как и обычно,   мы сжали корабль в пылинку, чтобы не быть за-

меченными,   и приземлились. Прежде всего нас поразила огром-

ная   эмоциональность существ,   которых мы увидели.   Они бук-

вально заряжали своими чувствами пространство   вокруг   себя,

они были постоянно окружены бушующим ореолом.

   Мы начали изучать их.   Мы потеряли почти все в нашей гор-

дыне, но мы сохранили способность усваивать новую информацию

со скоростью,   которой так гордились наши предки. Мы выучили

ваш   язык за несколько дней,   мы слушали плеск ваших чувств,

метание ваших мыслей.

   Мы никогда не встречали таких существ. Мы не могли понять

их,   потому что они, то есть вы живете но совсем другим мер-

кам.

   Мы были ошеломлены напором ваших эмоций, бушующими вихря-

ми   ваших переживаний.   Вы пугали нас,   забывших,   что такое

чувство, и одновременно манили, притягивали.

   Мы поняли,   что   завидуем вам,   потому что вы живете так,

как призывали нас жить те далекие предки,   кого мы не послу-

шались.   Вначале мы подумали, что ваши страсти рождены малым

знанием, но потом поняли, что это не так. Вам нечего бояться

знаний, потому что у вас есть сердце и цель.

   Мы не верили себе,   это была слишком большая удача. Но мы

выбрали десять человек,   которые,   как нам казалось,   поймут

нашу мольбу. Четверо отказались. Шестеро оказались здесь.

   Мы понимали,   что по вашим земным меркам, по меркам вашей

страны вы самые обыкновенные люди,   которые меньше всего ду-

мали о помощи далеким братьям по разуму.   Но вы потрясли нас

яростной своей жизненной силой, тончайшим настроем вашей ду-

ховной   жизни,   способностью сопереживать.   И мы решили вве-

риться случаю, приведшему нас в ваш городок и столкнувшему с

вами.

   Мы решили,   что ваша необыкновенная обыкновенность -   это

как раз то,   о чем мы мечтали.   Вы даже не знаете, на что вы

способны, вы даже не знаете, кто вы.

   - И все-таки так странно,   - сказала Надя,   - мы и...   Мы

все такие люди...

   - Помолчи,   -   степенно возразил Сережа.   - Почему мы так

привыкли считать себя заурядными существами? Вы только отре-

шитесь   на   секундочку   от привычных своих представлений,   и

тогда вы увидите, что мы все необыкновенные люди... - Сережа

с вызовом оглядел своих товарищей, ожидая возражений, но все

почему-то молчали, и вид у всех был задумчиво-серьезный.

   Ушла куда-то фантастичность происходящего, и все исполни-

лись гордостью за себя и за всех землян, оставшихся где-то в

необозримой дали.   Наверное,   в жизни каждого из них   бывали

дни,   когда вели они себя не по самым высшим стандартам,   но

вот пришла минута,   когда нужно было мобилизовать в себе все

лучшее,   что   таилось   в запасниках души,   и никто из них не

дрогнул.   Наверное,   всю жизнь исподволь собирает человек по

крупицам неприкосновенный запас храбрости, самопожертвования

и величия духа, чтобы в решающий момент израсходовать его. И

этот момент настал.

   - Спасибо,   - сказал просто Мюллер. - Я еще раз вижу, что

мы не ошиблись в своем выборе. Сережа прав. Нет обыкновенных

людей. Есть просто существа, которые не догадываются о своей

неповторимости.   История всегда делается руками так называе-

мых простых людей. Спасибо вам за то, что вы так великодушно

согласились помочь нам.   Мы,   те, кто остался из нашей расы,

взываем о помощи.

                          ГЛАВА 2

   - Но что же мы можем для вас сделать? - спросил Иван Анд-

реевич.   - Что мы можем сказать вам,   чего вы уже не знаете?

Мы   ведь самые обыкновенные люди нашей страны,   нашей плане-

ты...   И почему все-таки вы не захотели вступить в контакт в

более, так сказать, официальной форме? Ведь коллективный наш

опыт...

   - Я   думал,   вы уже поняли.   - Мюллер немножко помолчал и

продолжал:   - Мы прокляты.   Мы несем в себе   заразу.   Заразу

всезнания,   бессилия и печали. Мы много думали и поняли, что

мы можем заразить юный мир,   знающий меньше нас.   Этот   юный

мир, взглянув на нас, мог бы усомниться: так что же впереди?

И стоит ли идти туда,   откуда пришли к ним   мы,   скорбные   и

опустошенные,   знающие   все и не знающие ничего.   И тогда мы

поняли,   что должны избегать контакта в официальной,   как вы

говорите,   форме.   Нам нужна была помощь,   но такая, чтобы о

ней не знали даже те, кто согласился бы нам помочь... Вы по-

ведете нас, вы вдохнете в нас жизнь.

   - Мы - вас? - изумился Иван Андреевич.

   А Надя даже ойкнула и тут же закрыла ладошкой рот, потому

что Сережа строго прошипел:

   - Тш-ш!

   - Да. Вы - наша последняя надежда.

   - А спросить можно?   - Надя подняла руку,   как делала это

девять лет подряд в школе, хотя и не очень часто.

   - Меня? - повернулся к ней Иван Андреевич.

   - Нет, песика... Простите, я совсем забыла...

   - Пожалуйста,   пожалуйста, - галантно взмахнул лапой Мюл-

лер. - Меня устраивает любое имя: Мюллер, собака, дворняжка,

песик,   псина   и даже Кабысдох.   Слышал я и такое словечко в

Приозерном от одной почтенной дамы.   Так какой у вас вопрос,

Надя?

   - Вот вы говорили, что умеете менять формы   тела...

    - Да,   -   кивнул   Мюллер и внимательно поднял черно-белое

мохнатое ухо.

   - А мы? Я не поняла, вы как будто сказали, что у нас тела

как у вас, так?

   - Совершенно   верно.

   - Значит, и мы можем меняться?

   - Безусловно.

   - И можно попробовать?

   -   Конечно.

   - А как это делается?   - спросил Сергей   и   уставился   на

Мюллера, завороженно открыв рот.

   - Очень просто.   Нужно только ясно представить в уме   тот

облик,   который   вы хотите принять,   и захотеть принять его.

Ну, кто из вас хочет попробовать?

   - Я! - решительно сказал Сергей.

   Он встал с кресла,   закрыл глаза, сжал кулаки и напрягся,

словно делал изометрические упражнения. Сначала он вытянулся

на добрый десяток сантиметров вверх,   потом разъехались пле-

чи. Голова его осталась прежней и казалась теперь совсем ма-

ленькой и детской на мощном торсе.

   Надя качнулась   вперед   от смеха,   выпрямилась и закинула

голову,   отчего копна ее овсяных волос перелетела с груди на

спину.

   - Ой, не могу! - причитала она.

   Заулыбались все,   и даже Татьяна Владимировна засмеялась,

так неумело, как будто никогда в жизни этого не делала.

   - Ну чего,   чего? - спросил Сергей. - Обыкновенной транс-

формации тела не видели?

   - У тебя...   - заливалась Надя, - у тебя... головка стала

совсем птичья!

   - И всего-то? - небрежно сказал Сережа. - Сейчас увеличим

на пару номеров. Надь, скажешь мне, когда хватит...

   Сергей снова зажмурился, надул щеки, и голова его, словно

детский воздушный шарик,   начала   увеличиваться,   растягивая

черты лица.

   Очки, которые до этого момента надежно сидели на   Сережи-

ном носу,   дрогнули. Дужки соскочили с разъехавшихся ушей, и

очки упали на пол.   Одно стекло осталось целым, второе брыз-

нуло радужными осколками.

   - Что же делать? - прошептал Сергей.

   - А ничего,   - беспечно ответил Мюллер.   - Забудь,   что у

тебя были когда-то очки. Ну-ка, взгляни вокруг!

   - Правда, - изумился Сергей, повернул голову направо, на-

лево,   как будто хотел убедиться, что видит одинаково хорошо

во всех направлениях.   - Ну конечно же, - улыбнулся он, - уж

если делать новое тело,   зачем же вставлять глаза минус три?

Интересно как... Надь, а вообще, в целом я как?

   - Лучше,   - сказала Надя и склонила голову на плечо, кри-

тически рассматривая Сергея нового размера. - Потом доведешь

перед зеркалом...

   - Гм...   зеркалом.   А где его взять,   зеркало? Забыла ты,

где мы находимся?

   - Ой,   правда!   А как же без зеркала,   это же невозможно!

Скажите,   - она повернулась к Мюллеру, - у вас действительно

нет зеркал?

   - О,   это совсем не так сложно,   уверяю вас.   Нам зеркала

обычно   не   нужны,   мы   всегда храним в сознании свое точное

отображение на данный момент,   но, если вы представите себе,

что   ваша ладонь отполирована до зеркальной поверхности,   вы

сможете в нее посмотреться, как в зеркало. Ну, смелее!

   - Боюсь! - сказала Надя и спрятала руки за спину.

   - Экая ты у меня   дурочка!   -   сказал   покровительственно

Сергей.

   То ли и голос его претерпел   определенную   трансформацию,

то   ли это всего лишь показалось землянам,   но заговорил те-

перь Сергей почти басом. Он вытянул перед собой руку, повер-

нул к себе ладонью, и ладонь вдруг стала зеркальной.

   - Может,   мало тебе зеркало? Сейчас сделаем побольше.

   Он прикрыл глаза,   и ладонь его разъехалась, одновременно

делаясь все более плоской.

   - О господи,   - вздохнула Татьяна Владимировна, - это что

ж такое творится?

   Она закрыла глаза,   качнулась вперед,   выпрямилась, снова

качнулась и вдруг буратиний ее нос явственно втянулся,   кон-

чик его стал толще и задорно закурносился.   При этом лицо ее

покраснело, как у девчонки.

   - Браво!   -   сказал   Александр Яковлевич и стал с видимым

интересом рассматривать лицо женщины.

   Павел внезапно   почувствовал веселое спокойствие.   Спасти

миллионолетнюю цивилизацию - это вам не фельетончиками   про-

бавляться   о службе быта.   На секунду мелькнула было мысль о

невообразимых пространствах, отделяющих его от того, настоя-

щего Павла,   стеснила грудь,   но тут же исчезла,   отогнанная

фантастичностью окружающего.

   - Ну так что же,   друзья? - спросил Иван Андреевич, обра-

щаясь сразу к собаке и молчавшим до сих пор Старичку,   Штан-

гисту и кошке. - Что прикажете нам делать?

   - Позвольте мне извиниться за моих братьев, - Мюллер кив-

нул   на   молчаливую троицу,   - но они сейчас выступают в ка-

честве передатчиков.   Старичок транслирует   на   всю   планету

каждое слово нашей беседы, кошка передает изображение, а мо-

лодой человек - анализ ваших эмоций. Еще немного - и все жи-

тели нашей планеты будут знать ваш язык так,   как знаете его

вы.   Теперь о вопросе,   который вы задали, Иван Андреевич. -

Собачонка,   казалось,   слегка улыбнулась. - Боюсь, что вы не

совсем поняли: не мы будем приказывать вам, что делать, а вы

нам.   Вы будете решать, что делать, как и когда. Вы и только

вы. Иначе, уверяю вас, незачем было и огород городить.

   От этой   домашней,   далекой фразы повеяло на Павла уютом.

Огород городить.   Хорошо, что уговорил мать не сажать в этом

году картошки. Сколько им вдвоем, в конце концов, нужно...

   Никто не уполномачивал Ивана   Андреевича   возглавлять   их

группку,   не был он даже самым старшим по возрасту,   но роль

эту он принял на себя как нечто само собой разумеющееся. Раз

нужно помочь - помогут. Они же советские люди, интернациона-

листы, и сердца их всегда открыты чужой нужде и чужому горю.

Иван Андреевич вдруг вспомнил, как рвался еще до войны в да-

лекую Испанию помочь республиканцам,   что сражались тогда   с

Франко и международным фашизмом.

   Но на Земле он всегда знал,   что делать и когда. Конечно,

не всегда все получалось так, как ему бы хотелось, и в Испа-

нию его не пустили,   но это было,   в конце концов, в порядке

вещей.

   А тут...   тут он никак не мог сообразить,   с чего начать.

Провести собрание?   Нацелить на самокритику? Призвать хозяев

оптимистичнее смотреть вперед?

   У него   было ощущение,   будто он голый вылез на трибуну и

все с трудом сдерживают смех.

   - Да-а,   - сказал он,   - заданьице, я вам скажу... С чего

же начнем?

   - И думать особенно нечего,   - решительно сказала Татьяна

Владимировна, гордо вздернув голову так, чтобы все видели ее

новый нос.   - Раз просят помочь - пожалуйста!   Я так думаю -

от безделья все это. Вот покрутились бы они, как наши женщи-

ны - и на работу,   и по дому, и детей воспитывать, - посмот-

рела бы я, чего у них от их печали осталось бы! А то, конеч-

но,   брякнешься, как камень, на землю - ни забот, ни хлопот.

Лежи и думай.   Ну, подумал, подумал, а там и ерунда всякая в

голову поперла:   зачем, и так далее. А зачем это вам знать -

зачем?

   Новый курносый носик совершенно преобразил Татьяну Влади-

мировну.

   - Я   точно   говорю,   -   продолжала она уверенно.   - Вот в

прошлом году муж уехал с дочкой погостить   к   своей   матери,

она в колхозе имени Тельмана живет, может, слышали? Так вот,

я места себе не находила. Все какие-то глупости в голову ле-

зут.   И что будет, если мой Петр Данилыч другой увлечется, и

как сделать,   чтобы Верка моя больше об учебе думала, а не о

парнях...   Ну прямо кругом голова идет! И это, заметьте, при

том, что я на работу ходила, перестирала все, что в доме бы-

ло.   И за неделю! А что было бы, если бы я камнем сто лет на

солнышке пожаривалась?   Я бы такую печаль   развела,   что   на

весь космос завыла бы!

   - А что вы думаете,   - улыбнулся Иван Андреевич, - в сло-

вах нашей Татьяны Владимировны есть определенный смысл.

   - Ну спасибо,   похвалили!   - сурово сказала   Татьяна,   но

кончики губ слегка поползли в улыбке.

   - Нет,   нет,   не все так просто,   - покачал головой Алек-

сандр   Яковлевич.   -   Если бы все на свете можно было лечить

при помощи стирки...

   - А вы бы попробовали, - буркнула Татьяна.

   - Татьяна Владимировна,   дайте ему договорить,   вы рта не

даете   никому   раскрыть,   - укоризненно покачал головой Иван

Андреевич.

   - Это я-то? - удивилась Татьяна. - По-моему, это вы боль-

ше всех...

   "Поразительно мы   все-таки устроены,   - подумал Павел.- Я

начинаю понимать эти существа,   которые долго не могли найти

таких, как мы. Мы попали в совершенно, абсолютно невероятные

обстоятельства. Мы - это не мы, а наши синтетические двойни-

ки. Судьба занесла нас в глубь Вселенной, и мы должны помочь

древнейшей цивилизации спастись, и при этом мы темпераментно

спорим,   кто сколько раз открыл рот. Таких наверняка во всей

Вселенной не сыщешь, не произвела Вселенная таких чудаков!"

   - Татьяна Владимировна,   - улыбнулся Павел, - а как же вы

конкретно все себе представляете?

   - Ну... как вам сказать... Работать надо!

   - А точнее?

   Всю жизнь - что в школе, что в техникуме, что на работе -

выполняла Татьяна Владимировна   чужую   волю:   Осокина,   чего

стенгазеты уже две четверти нет?   Осокина,   подумай, кому бы

поручить изготовление учебных   пособий.   Осокипа,   представь

завтра директору списки студентов, имеющих спортивные разря-

ды.   Осокина, составьте сводку выполнения плана по страхова-

нию   транспортных средств за прошлый год.   Мам,   там сапожки

завезли английские...

   Все. Хватит.   Может,   оттого, что очутилась она далеко от

наезженной колеи ее земной жизни, может, оттого, что увидела

она   в   Сережкиной   отполированной ладони не свое,   а совсем

другое лицо-носик вздернутый,   который девчонкой во сне каж-

дую   ночь   видела,   глаза большие,   - но вдруг почувствовала

Татьяна, что всю Вселенную перевернуть может.

   - Точнее, говорите? - протянула Татьяна и вдруг выпалила:

- Дайте мне сколько-нибудь этих...   людей,   я уж сама с ними

разберусь! Сама, понимаете?

   - А что,   - сказал Павел,   - это совсем недурная идея.   Я

всегда был за личную ответственность.

   - Ну,   знаете,   Павел Аристархов сын,   не ожидал я от вас

такого   легкомыслия!   Мы   все вместе представляем,   так ска-

зать...

   - Вместе,   вместе,   вот вы им свою газету и выпускайте, -

буркнула Татьяна. - Привыкли... К чему, по ее мнению, привык

Иван Андреевич, она не сказала, только махнула рукой.

   - Татьяна Владимировна,   - досадливо поморщился Иван Анд-

реевич,   - я в таком тоне разговаривать не привык,   и впредь

прошу вас...

   - Да ладно уж,   Иван Андреевич, вы тоже хороши, не можете

промолчать,   - укоризненно покачал головой заведующий   апте-

кой.

   Гнев быстро улетучивался из Ивана Андреевича.   Черт возь-

ми, и чего вспылил?

   - Знаете что?   - пожал плечами Иван Андреевич.   - Раз   мы

начали со споров, может быть, действительно имеет смысл поп-

робовать сделать так,   как предлагает Татьяна   Владимировна?

Скажите,   пожалуйста,   - повернулся он к Мюллеру,   - сколько

вас всех душ?

   - Душ?.. Лх да, понимаю, - кивнула дворняжка. - Три тыся-

чи двести двенадцать.

   - Вот   давайте и прикрепим нашу столь воинственно настро-

енную Татьяну Владимировну к пяти   сотням...   граждан...   Но

при   всех обстоятельствах не забывайте,   Татьяна Владимиров-

на...

   - Не беспокойтесь за нее, - улыбнулся заведующий аптекой,

взглянул на Татьяну и отметил про себя,   что смотреть на нее

стало почему-то приятно.   И дело не только в носе. Глаза го-

рят,   брови нахмурены, грудь бурно вздымается - воительница,

вспомнил аптекарь старинное слово.

   - Дорогой...   - обратился Иван Андреевич   к   собачонке   и

поймал себя на том.   что чуть было не сказал: "Дорогой това-

рищ Мюллер".   - Скажите,   а можно ли как-то выделить пятьсот

человек для нашей сердитой Татьяны Владимировны?

   - Разумеется.   Старичок, - она кивнула на Старичка, кото-

рый молча сидел в кресле, - все устроит.

   - Но как же мы все-таки решим проблему   имен?   -   спросил

Павел. - Вы уже объяснили нам, что произносимых вслух имен у

вас нет.   Как же нам обращаться к вам, как различать вас? Мы

даже не знаем, как называть вас: люди, товарищи, граждане?

   - Мы были бы горды стать когда-нибудь вашими   товарищами,

- сказал Мюллер, - но пока мы недостойны этого слова...

   - Нет,   это вы неправильно говорите! - воскликнула Надя и

от   волнения перебросила копну своих волос с груди на спину.

- Если вы, выходит, в беде, значит, вы не можете быть нашими

товарищами?   Это как-то нехорошо получается.   А я считаю вас

всех своими товарищами, и вы все очень милые.

   Она вскочила с кресла,   чмокнула сначала Штангиста в нос,

потом Старичка в лысину и погладила кошку,   которая с глухим

стуком испуганно соскочила с кресла на пол.

   - Браво, Надин! - закричал Александр Яковлевич.

   А Сергей   захлопал   в   ладоши   и расплылся в широчайшей и

горделивой улыбке, которой не хватило даже нового его лица.

   - Отлично сказано!   - сказал Павел. Он забыл на мгновение

о том,   что у этого существа нет ни сердца,   ни   легких,   ни

крови, наверное. Он забыл, что перед ним двойник, и любовал-

ся стройной,   цветущей девушкой, и неясное волнение виновато

шевельнулось где-то в самых глубинах его сознания. - Отлично

сказано, милая Надя. Предлагаю отныне считать всех наших хо-

зяев нашими товарищами. Все согласны?

   - Все! - раздался нестройный хор.

    - Но вернемся к именам, - продолжал Навел.

   - Мы уже думали над этим вопросом,   - сказал   Мюллер.-   И

вот   к чему мы пришли.   Поскольку у нас нет имен и есть лишь

индивидуальные различия в наших полях,   которые вы различать

не   можете,   так как у вас нет полей,   вы сами будете давать

нам имена.   Для того чтобы вы могли различать нас,   нам при-

дется   принимать   в вашем присутствии какую-нибудь более или

монете постоянную форму, и эту форму вы будете знать под тем

именем,   что ей дадите. Так, например: вы знаете меня в виде

собаки и зовете Мюллером.   Это, очевидно, единственное реше-

ние. Что же касается названия нашей планеты, оно звучит, ес-

ли попробовать выразить его звуками, как Оххр.

   - А вам не обидно будет, если мы будем звать вас оххрами?

- спросил Сергей.

   - Нисколько, - покачал головой Мюллер.

   - А как же получается,   что название планеты можно   выра-

зить нашими звуками,   а ваши имена - нет? - спросил Сергей,

и Надя с гордостью посмотрела на него.

   - Логичный вопрос.   Но наши имена, как мы уже говорили, -

это вариации в индивидуальных полях.   Они разнятся, как раз-

нятся,   скажем,   напряжение   тока   в вашем земном понимании,

частота электромагнитных колебаний. Ведь вы вполне могли бы,

допустим,   не   давать названия радиопередатчику,   если б все

знали, что он всегда генерирует волны какой-то определенной,

частоты.   Частота и была бы его,   так сказать, именем. Так и

наши поля...

   - Но вы здорово знаете нашу технику, - сказал Сергей.

   - Да, нам пришлось основательно просмотреть ваши книги...

   - Скажите,   - вдруг спросил Сергей,   - а это не вы были в

читальном зале?   Мама говорила,   какой-то незнакомый мужчина

четыре дня сидел там с утра до вечера.

   - Нет, не я, - сказал Мюллер, - это была Машка, - он кив-

нул на кошку.   - Но все, что она усваивала, она тут же пере-

давала и нам.

   - Если   бы у нас так было на Земле,   - вздохнула Надя,- я

бы,   наверное,   была отличницей.   Сережа бы передал мне   все

свои знания. Передал бы или пожалел?

   Она кокетливо посмотрела на Сергея,   и тот серьезно   кив-

нул.   В глазах его нестерпимым блеском сияла нежность, и На-

вел подумал,   что любовь - удивительная все-таки штука,   раз

она может бушевать в синтетическом теле в невообразимой дали

от Земли.

                           ГЛАВА 3

   Татьяна Осокина медленно шла в сопровождении Старичка,   и

четыре тени, отбрасываемые их телами от двух солнц, не спеша

ползли за ними по каменистой почве.

   - Все готово, Хоттабыч? - спросила она спутника.

   - Все, Татьяна Владимировна. Строительство преобразовате-

ля начинаем завтра.

   - Все знают наши правила?

   - Все.

   Они помолчали, и вдруг Хоттабыч остановился.

   - В чем дело? - спросила Татьяна Владимировна.

   - Почувствовал поле.   Слабое,   по отчетливое.   Вот он,   -

Хоттабыч   кивнул на мясистое,   похожее на кактус растеньице,

мерно покачивавшееся на легком ветру.

   - Я   ж   сказала,   чтоб никто поля не ослаблял и в дремоту

свою не впадал. Сколько раз повторять надо!

   Опять, опять они за свое! Свернутся в клубок и дрыхнут на

своих двух солнышках. Медитацией зовут, размышлением, а поди

определи, где он медитирует, а где дрыхнет. И кому нужна эта

медитация? Миллион лет все думают, а к чему пришли? Дрыхнуть

без просыпу?

   Татьяна Владимировна   чувствовала,   как   раздражение   все

больше и больше охватывает ее. Все в этих лежебоках вызывало

в ней неприязнь.   Вся ее суть,   все клеточки тела, казалось,

ощетинивались неприязнью к этим вялым существам,   приглушав-

шим свои поля и замиравшим в вечном свете   двух   незаходящих

солнц.   И в самой бесформенности оххров было нечто,   что на-

полняло ее сердце неясным отвращением.   Эта   бесформенность,

неопределенность,   зыбкость была чужда ее жаждавшей четкости

и симметрии порядка душе.

   Она вдруг вспомнила, как сказала раз дочери, чтобы та по-

ложила ножницы, которые брала, на место. "Ну какая тебе раз-

ница, - пожала плечами Верка, - здесь лежат твои ножницы или

там?   Все равно на виду".   Как,   как могла она объяснить ей,

что порядок прекрасен,   что он веселит сердце, наполняет его

покоем. Как передать это чувство?

   Послышалось слабое шелестение,   кактус начал пухнуть, вы-

пустил пару коротких человечьих   ножек,   приобрел   туловище,

голову, пару не очень равных по длине рук. Получился доволь-

но неприятный гномик.

   - Имя уже получил? - спросила его строго Татьяна Владими-

ровна. - И форму?

   "Черт те   знает что за оххры,   - подумала она,   - сколько

раз одно и то же повторять приходится!"

   - Нет, - сказал гномик писклявым голоском.

   - Будешь тогда Гномик.   Гном или Гномик. Форму эту запом-

нишь?

   - Да! - пискнул гномик. - А что такое Гном? Я этого слова

еще не встречал в передачах о вашем языке.

   - Маленький такой человечек...

   - Ребенок?

   - Нет, он только в сказках бывает... Ты знал о приказе не

приглушать поле и не погружаться в эту вашу... медитацию?

   - Знал, - как-то вяло, словно позевывая, ответил Гном.

   - Почему ж ты не выполнял приказа?

   Гном посмотрел снизу вверх на землянку и пожал   узенькими

плечиками - почему-то жест этот очень понравился ему во вре-

мя передач о землянах.   Что он мог сказать этой женщине, как

передать   ей   глубочайшее   безразличие,   которое владело им?

Приглушать поле,   усиливать поле,   выключить его навсегда   -

какое это имело значение?   Что значило это ничтожное шевеле-

ние по сравнению с неумолимым течением рек времени? Что зна-

чила   жизнь   на берегах этих рек по сравнению с их течением?

Для чего, зачем? Для чего в ней, в этой женщине, бьется сей-

час гнев?   Неужели она не понимает,   что гнев ли, печаль ли,

довольство ли - все тень,   проплывающая над берегом? Проплы-

ла,   скользнула в оранжевом небе и исчезла. И не оставила по

себе следа, ибо ничто не оставляет следа в реках времени.

   - Почему ты не выполнил приказа? - еще раз спросила Тать-

яна.

   - Я не знаю... я думал о реках времени...

   - Слышала я про ваши реки и про ваше время!   -   закричала

она. - Врете вы все, врете, безделье свое оправдываете!

   Она замолчала,   тяжело дыша.   Сколько раз давала она себе

за последние дни слово не выходить из себя,   называть оххров

на "вы".   Так и делала, начинала обращаться на "вы", но, как

только сталкивалась с непонятным детским упрямством,   с вяз-

ким каким-то равнодушием, выходила из себя. И оххры начинали

ей казаться капризными, неразумными детьми.

   Говорил, говорил ей ее Петечка,   что   наживет   она   своим

языком   себе неприятности,   да и товарищ Чубуков выговаривал

ей,   бывало,   за невоздержанность, да что с собой поделаешь,

натура такая.   Да и не могла терпеть Татьяна разгильдяйство.

Вот пожалуйста,   полюбуйтесь, стоит, даже руки подровнять не

мог, одна другой сантиметров на десять короче.

   Может, плюнуть?   Чего, собственно говоря, пузыриться? Что

она им, мать, что ли? Но это были пустые, ненужные слова. Не

таким была она человеком,   чтобы отступать перед делом. Ста-

раясь держать себя в руках, она сказала:

   - Посмотрите,   товарищ Гном,   на себя.   Я не против вашей

внешности в целом. Это, в конце концов, дело ваше. Но неуже-

ли же нельзя было подровнять себе руки, а?

   - Руки? - переспросил Гном. - Пожалуйста, я могу это сде-

лать,   мне нетрудно, но какое имеет значение длина моих рук?

Если бы я что-нибудь должен был делать этими руками,   и раз-

ная длина мешала бы мне эту работу выполнить   хорошо,   тогда

другое дело...

   - Не будем спорить,   - сухо сказала Татьяна.   - Все   наши

разговоры, я заметила, упираются в одно и то же: а какое это

имеет значение?   А вот я говорю:   имеет! Я на вашу голову не

навязывалась, сами пригласили: помогите, Татьяна Владимиров-

на,   погибаем!   Раз погибаете, тогда не доказывайте мне, что

все на свете трын-трава. Поняли, товарищ Гном?

   - Да, - сказал Гном.

   "Странные существа,   - подумал он,   - полные бешеной юной

энергии,   слепой,   глупой энергии. Что я ей, если я и себе -

ничто, даже меньше чем ничто?"

   - Завтра начинаем строительство нового преобразователя, -

передало ему поле Старика. - Ты отвечаешь за гравиоулавлива-

тели.

   Александр Яковлевич быстро шел по направлению к поднимав-

шейся на горизонте башне преобразователя. Можно было, конеч-

но,   превратиться в круг и заскользить над поверхностью Зем-

ли, как показывал ему Штангист. Но и идти было приятно. Сами

движения были текучими, плавными, упругими. В нем как бы пе-

реливалась   давно забытая им в его шестьдесят семь лет сила,

и он смаковал каждый шаг, как гурман - изысканное блюдо.

   Внезапно легкой   тенью   скользнула   к нему белобрысенькая

девчушка лет пятнадцати.   Глаза синие,   льняные косички тор-

чат, как у куклы. Дернулось что-то в груди у старого аптека-

ря.   Эта пигалица что еще здесь делает?   И тут же   улыбнулся

сам себе. Татьянина работа. Формирует своих последователей.

   - А,   это землянин,   - сказала девчушка,   - тогда   можете

пройти.

   "Это что еще за контрольно-пропускной   пункт?   -   подумал

аптекарь. - Ну и Татьяна!"

   - А что было бы, если бы я был оххром?

   - Если   бы вы были из нашей группы,   я бы вас пропустила,

чужих Татьяна Владимировна пускать не велела.

   - М-да,   порядочки,   - покачал головой аптекарь.   - А где

сама?

   - Татьяна Владимировна?

   - Да.

   - На строительстве.

   Нашел он ее невдалеке от строившейся   башни,   на   которой

копошились оххры преимущественно человеческого обличья.   Ря-

дом с ней стоял Старик и что-то говорил.   Она увидела   Алек-

сандра Яковлевича, сделала своему собеседнику знак, чтобы он

замолчал,   и аптекарю показалось,   что в ее глазах мелькнуло

удовольствие.

   Ему-то ее видеть было,   безусловно,   приятно.   Лицо у нее

помолодело,   вся   она словно выпрямилась,   сбросила что-то с

себя и полна была какой-то привлекающей властности - бой-ба-

ба, глаз не отвести. Могла бы и улыбнуться ему, подумалось с

обидой,   наверное,   неделю не виделись, не меньше. Хотя, ко-

нечно,   какой интерес он может для нее представлять? Петр ей

ее нужен, это для нее.

   - Что случилось? - вместо приветствия спросила сухо Тать-

яна,   и аптекарь подумал, что ничего у нее в глазах не мель-

кнуло,   что все он, старый дурак, придумал. И что в его годы

нужно поменьше думать о   женщинах,   особенно   о   таких,   как

Татьяна.

   - Добрый день,   дорогая Татьяна   Владимировна.   Могли   бы

хоть поздороваться со стариком.

   "Фу ты черт,   опять я глупости какие-то говорю! - подумал

Александр Яковлевич.   - На жалость набиваюсь, мелко спекули-

рую годами.   Никак не могу с   ней   нормально   разговаривать.

Ишь, важной какой стала, настоящий прораб. А спроси, что та-

кое этот преобразователь,   она в этом ни бельмеса   не   смыс-

лит".

   Строго говоря, Александр Яковлевич и сам не понимал прин-

цип работы преобразователей, но это дела не меняло.

   - Старик,   тоже скажете вы! - вдруг улыбнулась Татьяна, и

настроение у аптекаря сразу поднялось. - Здесь стариков нет.

Чего вы себе что-нибудь новое не сделаете?

   - А мне,   дорогая Татьяна Владимировна,   менять ничего не

надо, - сказал он бестактность, намекнув тем самым на новый,

с иголочки,   так сказать,   Танин курносый нос. Экая напасть,

хоть молчи в ее присутствии!

   - Вам виднее,   - сухо сказала Татьяна. - Так что вам нуж-

но, а то у меня дел по горло.

   - Понимаете,   я, Иван Андреевич, Паша - все мы, признать-

ся, несколько обеспокоены вашим, так сказать... стилем рабо-

ты, что ли...

   - А откуда вам известно о моем,   так   сказать,   стиле?   -

насмешливо спросила Татьяна, упирая руки в бока.

   - Это не имеет значения. Важен факт...

   - Как   раз имеет.   Я знаю,   что ваш надутый редактор и вы

шпионите за мной.   Сами-то побаиваетесь сюда нос сунуть, вот

и посылаете своих оххров.

   - Позвольте...

   - А   чего   мне позволять?   Факт - он и есть факт,   хоть в

Приозерном или на Оххре. Сами, наверное, бездельничаете, как

эти, что приглушают поля, этой своей медитацией занимаетесь,

а у меня,   конечно,   вам не нравится,   как дело   поставлено.

Что,   не так, скажете? Как Петр мой Данилыч говорит, квакать

- не работать.

   А хорошо бы ей пощечину дать, сочную такую, вдруг подумал

Александр Яковлевич и тут же устыдился   этой   мысли.   Нечего

сказать, джентельменские у него замашки, хотя, с другой сто-

роны, она ее заслужила. Ей-богу, заслужила.

   - Ну,   как хотите, я с вами ругаться не собираюсь, - ска-

зал Александр Яковлевич.

   Он повернулся и пошел обратно. Но странное дело: упругие,

быстрые шаги уже не доставляли ему такого удовольствия,   как

раньше, и две его тени, скакавшие, как собаки, по обеим сто-

ронам, не забавляли.

   И вспомнилась Александру Яковлевичу его аптека, крохотная

каморка без окна, что служила ему кабинетом, и вечные Люсины

жалобы,   что   в рецептурном некому работать.   Днем в каморке

было душно,   и он предпочитал помогать провизору или   стано-

вился   за   прилавок   ручного   отдела.   Зато вечером делалось

прохладнее,   и он любил подолгу сидеть там за столом с трес-

нувшим   толстым   стеклом,   под которое клал всякую чушь,   от

квитанций подписки на "Медицинскую газету" до графика отпус-

ков.   График был невелик,   и его, Александра Яковлевича, от-

пуск всегда приходился на ноябрь.   Ноябрь вполне его устраи-

вал,   потому что ездить он никуда не любил, а ноябрь в Прио-

зерном был вовсе не хуже любого другого   месяца.   Во   всяком

случае, гулять в это время было замечательно. То первый сне-

жок ложился в лесу на опавшие листья,   то   последние,   самые

упорные листья с берез падали на снег - в любимом его лесоч-

ке было светло и печально.   Лес был тих, и ему казалось, что

шорох   листьев под его резиновыми сапогами слышен далеко-да-

леко.   И мысли его о прожитой жизни были такие же светлые   и

печальные,   как осенний лес: "Всему свое время, и время вся-

кой вещи под небом.   Время рождаться, и время умирать; время

насаждать, и время вырывать посаженное".

   Удивительное дело,   подумал вдруг Александр   Яковлевич   и

даже остановился, отчего остановились и две его верные тени:

как это он мог обидеться на Татьяну?   Тем более,   если   быть

честным с собой, Татьяна в отличие от него все же что-то де-

лает...

   Гном окончил работу и медленно брел к холму,   на   котором

привык   покачиваться под двумя солнцами Оххра низеньким кус-

тиком. Вот и его место. Он хотел было, как обычно, обернуть-

ся в куст,   но вспомнил о запрете. Как хорошо было бы сейчас

приглушить поле и медленно погрузиться в созерцание!   И уви-

деть себя на берегу реки времени, на высоком обрыве, с кото-

рого далеко видно все вокруг...

   Гном стоял у холма. Для чего, для чего эта башня? Для че-

го еще один преобразователь?   Сколько их он уже   построил   и

сколько   разрушились   на   его глазах,   подмытые током реки и

унесенные в океан забвения!

   Для чего,   для   чего   это странное существо вносит хаос в

тихое их созерцание тайны всего сущего? Для чего смущает она

их покой?

   Можно, конечно,   ослушаться запрета и приглушить поле, но

кругом рыщут ее подручные и нащупывают погруженных в медита-

цию. И тогда снова придется просыпаться и выныривать из при-

вычного покоя в сумбурный мир действий и слов,   хаоса и сму-

щения. Для чего? Чтобы снова стремиться погрузиться? И снова

быть вытащенным на поверхность?

   Странное, странное существо нарушает их покой. Ну хорошо,

ее раса молода и не отравлена еще ядовитыми испарениями, что

поднимаются из долины познания,   и туманом, плывущим над ре-

ками времени. Она полна сил и энергии, она далека от мудрос-

ти, и это - кто знает? - может быть, и есть мудрость. Но за-

чем   же   ей тянуть за собой его?   Что ей до него?   Странное,

странное существо...

   Что движет ею? Для чего она с такой яростью старается вы-

вести их из привычного созерцания? Может быть, в этом-то как

раз и кроется разгадка того, перед чем отступили оххры?

   Но не было ни сил,   ни воли попытаться понять это   беско-

нечно загадочное существо.   И утешительной привычной горечью

нахлынула печаль.

   Привычная печаль сочилась отовсюду,   заливала все окрест.

Есть ты, нет тебя - все едино.

   Гном медленно оглянулся.   Прощай, Оххр, прощай, мир, про-

щай,   печаль. Есть ты, нет тебя - все едино. Он выключил по-

ле.   Стало тускнеть оранжевое небо, голубые солнца сделались

багровыми   и   померкли,   печаль   исчезала   вместе   с   миром.

Здравствуй,   небытие, подумал Гном, и это была последняя его

мысль.

   - Татьяна Владимировна,   - сказал Старик, входя в комнату

Осокиной, - я хотел сказать вам... - Он замялся.

   - Ну,   что там?   - нетерпеливо спросила Татьяна, поднимая

голову от каких-то листков, лежавших на столе.

   - Вы помните Гнома? Того, у которого одна рука была коро-

че другой. Вы сами дали ему это имя...

   - Ну, помню.

   - Он выключил поле. Он и еще двое...

   - Ты точно знаешь?   Это не ошибка? Ты же сам мне говорил,

что тех,   кто выключает поле,   найти нельзя,   они становятся

неотличимы от кустов, камней. Говорил? - уже громче спросила

Татьяна.

   - Да,   Татьяна Владимировна, - грустно кивнул Старик. - И

все-таки это правда.   Мы проверили весь Оххр.   Они выключили

поле.

   Предатели, слабые   предатели,   думала Татьяна,   бьешься с

ними,   бьешься, из шкуры вон лезешь, тащишь, как говорит Пе-

тя, на себе весь "ЗИЛ", а они - поля выключать!

   Первая вспышка ярости у нее прошла,   и стало ей   до   слез

жалко себя.   Одна бьется здесь, у черта на куличках, под ду-

рацкими двумя синими солнцами,   воюет с невидимками... Тань-

ка,   Танечка, Танюха - ты ли это? Для того ли мама тебя пес-

товала, для того ли десятилетку кончала, в техникуме стипен-

дию получала, чтобы всякие гномы поля тут выключали!

   И горько-горько стало Татьяне, жалко себя, и сморщился ее

новый задорный носик,   и на глазах показались слезинки.   Как

занесло ее сюда,   в такую даль? Ишь ты, ловкий какой, выклю-

чил поле - и все дела. Тебе-то хорошо, с тебя взятки гладки.

А мне каково? Ну нет, так легко Татьяна еще не сдавалась. Не

из таких. Не привыкла руки складывать.

   - Старик, я помню, там, когда с нами разговаривали первый

раз,   собака сказала,   что вы были передатчиками.   Ты можешь

передать всем вашим то, что я скажу?

   - Конечно, Татьяна Владимировна.

   - Товарищи оххры,   я, Татьяна Осокина, взяла на себя обя-

зательство вытащить вас из вашей спячки,   растормошить... Мы

решили выстроить еще один преобразователь.   Мне говорили не-

которые,   что, мол, особой необходимости в нем пока нет. Мо-

жет,   и правда сегодня нет, но не сегодня, так завтра он по-

надобится.   Точно понадобится! Я знаю, что труд для человека

- это все,   и я верю, что для вас - тоже. И поэтому мы будем

трудиться, что бы кто там ни говорил! Товарищи оххры! Только

что мне сказали,   что трое из вас проявили слабость - выклю-

чили   свои поля.   - Татьяна сжала кулаки от переполнявших ее

чувств,   голос ее дрожал. - Жизнь, товарищи, - это долг, ко-

торый   нужно   выполнять   честно.   Выключить поле - это проще

всего...

   Нет, не   те слова она говорила...   Разве взорвешь ими это

сонное,   грустное царство...   Эх, знать бы такие слова, чтоб

жгли,   чтоб   звали!   Огромная   древняя жалость,   материнское

сострадание наполняли ее.   Все,   кажется, отдала бы им, глу-

пым,   только бы растормошить их.   Как могут уходить они сами

из жизни, когда жизнь так прекрасна...

   И невдомек   было Татьяне,   что древняя планета внимала ее

словам и мыслям с величайшим изумлением:   чужая   неукротимая

воля вырывала оххров из привычного оцепенения,   боль и сост-

радание к ним казались загадкой.

   Но ни   о   чем таком и думать не могла скромнейшая женщина

Татьяна Осокина, и в этом, наверное, была ее сила.

                          ГЛАВА 4

   - Сереженька,   - сказала Надя и начала водить пальцем   по

Сережиной макушке.

   Сережа по-кошачьи зажмурился и промурлыкал:

   - Что, Надюшенька ты моя единственная?

   - А ты помнишь, как я пришла в библиотеку... ну, когда мы

моего двойника увидели?

   - Помню,   я все помню.   Все, что связано с тобой, все-все

помню. Даже шнурок зеленый, которым ты волосы подвязывала...

   - Правда? А я думала, ты такой... умный... Щупленький та-

кой, как цыпленок полупотрошеный, в очках...

   - Да ну тебя!..

   - Нет,   я правду...   Ты же зато теперь...   вон какой... -

Надя широко развела руки,   показывая,   какой   огромный   стал

Сергей.

   - Во всяком случае,   не меньше   того   хмыря   в   оранжевых

плавках.

   - А, ты о Вадиме... - Она задумалась и глубоко, прерывис-

то вздохнула:   - Ленинградец... С матерью приехал... На "Жи-

гулях" собственных...   - Она оживилась: - Знаешь, как он во-

дит? Он меня катал...

   - Ты начала рассказывать о   библиотеке,   -   нежно   сказал

Сергей,   поднял   рукой тяжелые Надины волосы и провел губами

по белому, беззащитному затылку.

   - Щекотно, - томно сказала Надя.

   - Ничего не щекотно, я осторожно, - сказал Сергей.

   Мир был прекрасен. В высоком оранжевом небе плыли два си-

них солнца и отбрасывали от Нади две тени крест-накрест, как

на футбольном поле при электрическом освещении.

   Мир был прекрасен, потому что Сергей был полон нежности к

этому непостижимо прекрасному существу с зелеными,   в черную

крапинку глазами.   В нем было столько этой нежности, что ее,

казалось, хватило бы на всю Вселенную, и даже те несчастные,

что никогда не смотрели на своих Надь,   как он на свою, и те

поняли бы, как прекрасна любовь.

   - Да ну тебя, Сережка! - сказала Надя и капризно выпятила

нижнюю губу. - Чего ты на меня так смотришь...

   - Ты начала говорить о библиотеке, - улыбнулся Сергей.

   Что за чудо - все, абсолютно все в этой девчонке приводи-

ло его в трепетное умиление, даже то, что она всегда начина-

ла разговор про одно и тут же сворачивала куда-то в сторону.

   - А, вспомнила... Я еще сказала тогда тебе, что я плохая,

помнишь?

   - Я все помню, все...

   - А знаешь, почему?

   - Нет.

   - Потому что Вадим поцеловал меня...

   Конечно, ленинградец   Вадим   с   шарообразными   бицепсами,

модными   очками   и   "Жигулями" был серьезным соперником,   но

сейчас у Сергея было довольно важное преимущество: Вадим был

далеко.   Возможно, там, в Приозерном, Вадим сейчас и одержи-

вает верх над полупотрошеным,   как она   сказала,   цыпленком,

который   прячет   свою робость под индейской невозмутимостью,

но здесь,   на Оххре, ленинградские "Жигули" были не страшны.

И, стало быть, можно было быть великодушным.

   - Ну и что?   - небрежно спросил   Сергей   и   почувствовал,

что, несмотря на все, в горле вынырнул знакомый комок.

   - Как это - что? Значит, тебе все равно, с кем... кто ме-

ня целует? Ну хорошо, я буду знать...

   - Ты меня пугаешь? - улыбнулся Сергей.

   - Тебя?   -   надменно   вскинула   голову Надя и царственным

жестом отбросила волосы за плечо. - С какой стати? Но не за-

бывай, дорогой Сереженька, что не ты один...

   - На Оххре?

   - Да, представь себе, и на Оххре!

   Неужели она имеет в виду Павла Аристарховича?   Ну конечно

же,   кого еще?   Вот чертовка...   Комок в горле окреп и мешал

уже дышать. И Павел Аристархович тоже...

   К их дому, подле которого они сидели, неслышно скользнули

два круглых,   похожих на сложенные вдвое   тарелки   существа,

мягко опустились на землю и вытянулись в маленьких массивных

гибридов - нечто среднее между пингвинами и сусликами.

   - Здравствуйте, - сказали гибриды.

    - Здравствуйте, - сказала Надя, и Сережа заметил, как она

быстро превратила ладонь в зеркало и украдкой бросила на не-

го взгляд.

   - Добрый день, - сказал Сережа. - Как прикажете вас назы-

вать?

   - Как хотите,   - сказал один из гибридов,   который больше

походил на пингвина.

   - Отлично, вы будете Пингвином, а вы - Сусликом. 0'кэй?

   - О'кэй! - закивали оххры.

   - Чем   можем   служить?   - Фраза была старинная,   и Сережа

гордился ею.

   - Мы   хотели   спросить вас,   - пискнул Суслик,   - о ваших

чувствах. Мы давно слушаем ваши беседы...

   - Каким образом?

   - В вашем доме живет кошка Мурка.

   - Ну и что?

   - Она и транслирует на весь Оххр ваши разговоры.

   - Это просто безобразие! - вспыхнула Надя.

   - Но почему же?   - спросил Пингвин.   - Разве вы скрываете

свои чувства?

   - Но мы   думали, что мы одни, - пробормотал Сергей.

   - Значит,   у   вас   есть разные чувства для узкого круга и

для широкой публики?   - спросил Суслик и уставился на Сергея

маленькими, как бусинки, черными глазками.

   - Пожалуй,   не совсем так. Чувства, наверное, одни, но мы

не привыкли выставлять некоторые чувства напоказ.

   Только не Надя,   подумал при этом Сергей.   Она-то уж осо-

бенно не стесняется.

   - Скажите, а как называются те чувства, что вы испытывае-

те друг к другу?   - спросил Суслик, и Сергей улыбнулся: Сус-

лик был чем-то похож на соседского Шурика, когда тот начинал

мучить Сергея вопросами.

   - С моей стороны по отношению к Наде это, безусловно, лю-

бовь...

   - Сережка, - сказала Надя, - как ты можешь?

   - А почему я не должен мочь? Я же тебя люблю? Люблю.

   - Ну чего ты заладил: люблю, люблю!

   - Ты меня можешь не любить, это дело твое, но любить тебя

мне ты запретить не можешь,   и по мне,   так весь Оххр   может

это знать и даже вся Вселенная.

   - Скажите,   - спросил Пингвин, - а в чем смысл вашей люб-

ви? Что это такое?

   - Это, - засмеялся Сергей, - очень трудный вопрос.

   - Но   почему?   Наверное,   это очень редкое на вашей Земле

чувство?

   - Вовсе нет. Наоборот, любят миллионы. И все-таки опреде-

лить его пока никому еще точно не удалось...

   - Почему это - не удалось? - подозрительно спросила Надя.

- А это вот: "Любовь, как радуга над полем?"

   - Это Эдита Пьеха поет, - сказал Сергей. - Кроме Пьехи, о

любви говорили,   писали и пели многие,   от Гомера до Большой

советской энциклопедии.   Вы простите, товарищи, что я говорю

так непонятно...

   - Но что же,   по-вашему, главное в этом странном чувстве,

которое знакомо многим и которое   невозможно   точно   опреде-

лить? - спросил Пингвин.

   - Нежность..

   - Нежность? А что это такое?

   - Вот видите... Я смотрел Большую советскую энциклопедию,

Малую, Медицинскую, старую энциклопедию Брокгауза и Ефрона и

нигде не мог найти точное определение.

   - А зачем ты искал? - подозрительно спросила Надя.

   - Хотел поставить мои чувства к тебе на научную основу.

   - Дурак!

   - Скажите, значит, для того чтобы двое испытывали эту ва-

шу любовь друг к другу, один из них должен быть дураком?

   - Это почему же?

   - Потому что Надя только что назвала вас так.

   - Это она пошутила.   Вообще-то у нас принято считать, что

любовью не шутят.

   - Мы ничего не поняли,   мы не понимаем ваших шуток, - жа-

лобно сказал Суслик и беспомощно развел лапками.

   - "Любовь нечаянно нагрянет,   - сказала Надя,   - когда ее

совсем не ждешь, и каждый вечер сразу станет удивительно хо-

рош..."

   - Но на Оххре нет вечеров, - еще печальнее сказал Суслик.

   - Понимаете, о любви очень трудно говорить...

   - Это правда, - обрадовалась Надя, - даже в песне поется:

"О любви не говори, о ней все сказано, сердце, полное любви,

молчать обязано".

   - Это же у нас,   Надь,   - укоризненно   сказал   Сергей.   -

Здесь   о   ней   еще ничего не сказано.   Я думаю,   лучше всего

сформулировать любовь так:   стараться сделать для того, кого

любишь,   все, чтобы сделать его счастливым. Ты согласна, На-

дюшенька?

   - Я   не знаю,   - сказала Надя,   - я еще никого не любила.

Просто так - может быть...   А любить - не   любила...   Ты   не

обижайся,   Сережа. Я ведь тебя очень уважаю. И благодарна за

все, ты только не обижайся.

   - Я   не обижаюсь,   - бодро сказал Сережа и поправил маши-

нально давно не существующие очки на носу. - Ты еще меня по-

любишь.

   - Это очень красивое чувство, так, как вы его описываете,

- сказал Пингвин, - и оно нас очень интересует. Но даже если

и не иметь точного определения,   возникает вопрос:   кого лю-

бить и как полюбить? Вы можете объяснить, почему вы полюбили

именно это существо,   по имени Надя,   а не другое? Возможно,

Надя лучше всех?

   - Ну как вы можете? - с притворным негодованием вскричала

Надя.

   - Конечно, Надя лучше всех в Приозерном. Да что там Прио-

зерный!   В мире,   во Вселенной!   Вы только посмотрите на эти

глаза, эти волосы...

   - Сережа, прекрати!

   - Мы с вами согласны,   - важно кивнул Суслик, внимательно

рассматривая   Надю,   - это,   наверное,   действительно лучшая

землянка. Но тогда ее должны любить все? А те, кто хуже, ли-

шены любви?

   - Надя - самая лучшая только для   меня!   -   пылко   сказал

Сергей.

   - Вот и ничего подобного!   - Надя вдруг выставила язык. -

Мне и Вадим говорил, что я особенная, и Коля...

   - Это еще какой Коля?

   - Что в волейбол как бог играет.

   - Ну   уж как бог... Простите, мы все время отвлекаемся.

   - Нет,   нет,   пожалуйста, это очень интересно, мы изучаем

вас.   Мы просим разрешения остаться здесь, около вас. Мы хо-

тим понять,   как можно полюбить и кого, потому что это очень

интересное чувство.   Оно совершенно нелогично, и нам необык-

новенно трудно уловить его нюансы.

   - А вы из чьей группы?   - спросил Сергей.   - А то если вы

из группы Татьяны Владимировны, Она такой крик подымет...

   - Нет, мы из группы Александра Яковлевича.

   - А он вас не хватится?

   - Нет.

   - Ну хорошо, оставайтесь, все равно нам группы не выдели-

ли...

   - Друзья мои, - сказал Александр Яковлевич группе оххров,

сидевших   перед ним,   - мне хотелось бы поговорить с вами по

душам.   Вы просили нас помочь - мы согласились. Но как? Я не

могу, подобно уважаемой Татьяне Владимировне, навязывать вам

свою волю. Я вовсе не убежден, что обладаю для этого мораль-

ным правом. Мне хотелось бы, чтобы я мог донести до вас хотя

бы частицу нашей земной мудрости.

   Оххры сидели неподвижно, одни похожие на людей, другие на

животных.   Человекообразные, как он называл их про себя, по-

ходили по большей части на него,   и он присвоил каждой своей

копии порядковый номер.   Александр Яковлевич первый, второй,

третий...   Проще, конечно, было бы называть их короче, Алек-

сандр Первый, Второй, но мысль о том, что его могут обвинить

в приверженности монархическому строю, была неприятна.

   Что сказать им, этим всесильным и вместе с тем обреченным

существам?   Где,   в каких тайниках души найти то, чего ждали

они от него?   Да и есть ли в нем эти тайники?   Или это   лишь

стариковская   гордыня?   Цепляние   за книжную засушенную муд-

рость и за книжную скорбь?

   А может быть,   все не так? Может быть, это лишь кокетство

старого дурака аптекаря, которому давно уже нечем больше ко-

кетничать?   Потому   что настоящая мудрость должна множить не

печаль,   а радость.   Ибо какая же она мудрость,   если   несет

только печаль, которой и без нее, слава богу, хватает на на-

шей грешной   Земле.

   И у Александра Яковлевича стало весело на душе.

   А действительно,   как же живем мы там,   на родной   Земле?

Только   ли   потому полны мы жизни и движения,   что не успели

еще познать мудрость?   Нет, это было бы слишком просто. Наша

мудрость   сегодня   простирается   неимоверно дальше и глубже,

чем в древние времена, и нет у нас страха перед познанием, и

не содрагаемся мы при мысли о будущем.   Потому что мы знаем,

куда идем и что хотим принести в этот мир, унаследованный от

бесчисленных поколений предков.

   Но как, как объяснить это оххрам, в молчаливой покорности

судьбе смотрящих на него и ждущих от него спасения?

   И только теперь, на шестьдесят восьмом году жизни, забро-

шенный   в   виде своей копии к черту на кулички,   понял вдруг

Александр Яковлевич, что всегда был маленьким трусливым мол-

люском,   который   прятался от всего на свете в раковину.   О,

чужая древняя мудрость была сладка,   с тонкой улыбкой позво-

ляла она следить за тем, что происходило вокруг, - с веселой

безжалостностью судил он свою жизнь,   ведь он-то   знал,   что

все это суета сует.

   И когда нужно было что-то делать, чтобы удержать дочку, а

потом и внучку,   он и тогда нашел оправдание отступлению: не

говорил он себе - я трус, а говорил - я мудр.

   И вот теперь смотрит он на неподвижных оххров и не знает,

что сказать.

   Выходит, за все надо расплачиваться.   И за трусость свою,

что так долго и ловко маскировал   он   чужой,   взятой   взаймы

мудростью,   приходится теперь расплачиваться.   Рад бы сжечь,

да не горят старинные цитатки...   Будь они прокляты, эти ци-

татки, все эти страшные словечки о суете сует и о прочей че-

пухе.   Как вериги, висели они на нем всю жизнь. Как пауки из

пойманной мухи,   высасывали из него волю, энергию, смелость.

Будь они прокляты, эти шоры на глазах и душе!

   Взять да и сказать прямо и честно: извините, ничем помочь

не могу. Даже и это было бы актом мужества, и даже на это он

не способен.

   Дни у Ивана Андреевича были   заполнены   кипучей   деятель-

ностью.   Надо   было   составить списки своих оххров,   каждому

дать форму,   имя,   дело. Программа строительства предполага-

лась   им большая,   но вначале нужно было познакомиться,   как

говорил про себя бывший редактор, с сотрудниками и подчинен-

ными.

   Знакомиться было нелегко,   на самые   простые   вопросы   не

сразу можно было добиться ответа,   но зато списки получались

замечательные.

   Ты, братец,   сказал себе Иван Андреевич, становишься пер-

вым внеземным бюрократом.   И оттого,   что смог он   подшутить

над собой,   настроение у редактора сразу улучшилось.   Бюрок-

рат,   сознающий себя бюрократом,   уже не бюрократ. Тем более

космического масштаба.

   С помощью кошки Машки он сам изготовил бумагу и   письмен-

ные принадлежности, красиво расчертил листы, каллиграфически

вписал туда все сведения о своей группе.

   И вот   подошел момент,   когда можно было начинать состав-

лять планы строительства.   Строительство же - здесь   он   был

целиком и полностью согласен с Татьяной Осокиной,   хотя и не

одобрял ее методов,   - строительство было единственным путем

встряхнуть оххров.

   Он вызвал к себе в кабинет Машку.   Конечно,   каждый   раз,

когда,   тяжело   ступая,   в комнату входила кошка и говорила:

"Добрый день,   Иван Андреевич!", он отмечал про себя опреде-

ленную   дикость,   но привык к обличью своего помощника,   и о

том, чтобы поменять его, не помышлял.

   Вот и   сейчас Машка деликатно поцарапала коготками дверь,

и Иван Андреевич, отложив списки, сказал:

   - Войдите.

   Машка, как всегда, промурлыкала:

   - Добрый день, Иван Андреевич.

   Вначале она норовила вспрыгивать на стол. Но Иван Андрее-

вич попросил ее отказаться от этой привычки.   Во-первых, его

пугал грохот, производимый прыжком тяжелой кошки. Во-вторых,

вид помощника, сидящего на столе со всеми четырьмя конечнос-

тями,   был ему неприятен. Была в этом раздражающая фамильяр-

ность.

   Разумеется, Иван Андреевич был вовсе не глупым   человеком

и   отдавал себе отчет в некоторой юмористичности своих дейс-

твий. Но юмор ли, не юмор - а коль скоро решил он что-то де-

лать,   почему   бы   не делать это в привычном для себя стиле,

если даже ты и являешься собственным двойником?

   - Вернулся Увалень? - спросил Иван Андреевич.

   - Только что.

   - Пусть войдет.

   Иван Андреевич плотнее уселся в кресло.   Кресло было тоже

собственного изготовления.   Чтобы сделать его,   ему пришлось

во всех деталях представить себе то редакторское, на котором

он привык сидеть.

   - Ну чего ж ты не зовешь его?

   - Я уже передал, что вы ждете.

   - Ах да, все время забываю о ваших полях.

   В дверь постучали,   и Иван Андреевич удовлетворенно поду-

мал, что довольно быстро добился соблюдения порядка - теперь

оххры уже не входили к нему без стука.

   Увалень походил на мультипликационного медвежонка.

   - Ну что?   - спросил Иван Андреевич. - Удалось побывать у

Татьяны Владимировны?

   - Да, - сказал Увалень.

   - Сделал, как я тебе говорил?

   - Да, Иван Андреевич. Я им сказал, что здесь у нас ничего

не делается,   что я слышал,   будто в   их   группе   происходит

что-то интересное и что я хочу остаться у них.   Потом, когда

я все разузнал, мне удалось незаметно удрать.

   - И что же вытворяет там наша уважаемая товарищ Осокина?

   - Татьяна Владимировна хочет поделиться с оххрами   своими

воспоминаниями.

   - Как это - поделиться? Она выступит с рассказами?

   - Нет, они хотят ввести ее память в свои поля.

   Иван Андреевич даже потер руки от изумления.   Ай да Тать-

яна, отколола номер...

   Конечно, он и сам мог бы придумать такое, но в отличие от

Татьяны   Владимировны   понимал,   что не все так просто,   что

нельзя заниматься голым администрированием. Разумеется, сос-

тавляя списки своих,   так сказать,   оххров,   он понимал, что

списками не отделаться и за списками был обрыв.   То есть   не

обрыв в физическом смысле этого слова, а скорее терра инког-

нита,   неизвестность.   Что делать,   с чего начать, как? Одно

время ему казалось,   что все как-нибудь само собой образует-

ся,   что машина будет вращаться и без его, Ивана Андреевича,

конкретных указаний,   как вращались школа, где он директорс-

твовал, и газета, где был редактором. Надо было только дове-

риться опыту окружающих тебя людей, а там, глядишь, и начнут

математики преподавать математику,   биологи - основы   дарви-

низма,   завхоз - завозить краску для летнего ремонта, журна-

листы - писать статьи, а наборщики - набирать их.

   Но здесь,   на этом проклятом Оххре, все смотрели на него,

посланца Земли,   с молчаливым ожиданием,   и никто решительно

сам по себе ничего не желал делать.

   И вот в этот-то тягостный момент и дошли до   него   слухи,

что Осокина уж чересчур азартно принялась за своих оххриков.

А тут еще собралась, ни с кем не согласовав, делиться, види-

те   ли,   с   ними своими бесценными воспоминаниями.   Да еще в

прямом смысле этого слова.

   Ох, уж эта Татьяна! Смешанные чувства вызывала она у Ива-

на Андреевича.   Как ни тяжело ему   было   признаться   себе   в

этом, но он, очевидно, завидовал ее бесшабашной решимости. И

в то же время его раздражали ее упрямство и скрытность. Лег-

ко представить себе,   какой она была ученицей. Отнюдь не от-

рада классного руководителя...

   Ну и ну, Татьяна Владимировна, придумала, матушка!

                          ГЛАВА 5

   Павел задремал.   Стоял уже ноябрь,   выпал снежок, ударили

первые морозы, но он продолжал спать с открытой форточкой. И

вот,   когда он еще спал, он услышал сквозь сон вороватый шо-

рох, озорной трепет крыльев. Он открыл глаза и увидел синич-

ку, сидевшую на люстре. Люстра слегка раскачивалась, - долж-

но быть,   синичка только что устроилась на ней. Она смотрела

на Павла внимательно и лукаво, склонив головку чуть набок, и

эти доверчивые бусинки глаз в призрачном белесом свете   ран-

него   ноябрьского   утра вдруг наполнили его острой,   пронзи-

тельной радостью бытия.

   - Фюить!   - сказал он синичке.   - Сейчас найду что-нибудь

для гостьи.

   Синичка укоризненно покачала головой.   Фи, фи, фи, все вы

горазды на обещания, и выпорхнула в форточку.

   - Гм! - сказал Мюллер, и Павел открыл глаза, вздохнул.

   Где ты, доверчивая земная птица с лукавыми черными бусин-

ками-глазками?

   - Что,   задремал я, товарищ Мюллер? - спросил он со вздо-

хом.

   - Я не хотел вас будить,   но я только что узнал одну   пе-

чальную вещь: Мартыныч собирается выключить поле...

   - Как ты узнал?

   - Мне передали те, что были недалеко.

   - Быстрее!

   Павел расплылся   в   плоский   круг,   как   делал не раз,   и

скользнул в дверь за Мюллером, который уже несся впереди не-

го дрожащим серым диском.

   Каменистая оххристая земля стремительно неслась   навстре-

чу,   и   две овальные тени черными снарядами летели по бокам.

Он скользил над самой поверхностью,   и траектория его полета

в точности повторяла рельеф каменистого плато.

   Некогда было думать,   все было вложено в скорость. Но вот

наконец   мерцающий   диск   впереди плавно опустился на землю,

обернулся собачонкой. А за ним и Павел стал на землю.

   - Ты можешь говорить,   он только приглушил поле, - сказал

Мюллер.

   - Где он?

   - Вот видишь плоский камень? Это он.

   - Мартыныч, выслушай меня, - сказал Павел, - выслушай ме-

ня. Хотя бы потому, что мы с Мюллером очень торопились к те-

бе. Хорошо? Я не буду тебя ни в чем убеждать, я только прошу

выслушать. Согласись, забраться сюда, к вам, бог знает куда,

только для того, чтобы перед самым твоим носом выключали по-

ле, - это не очень приятно.

   Павлу вдруг почудилось, что что-то изменилось, и он крик-

нул Мюллеру:

   - Он выключил поле?

   - Нет,   - покачала головой черно-белая собачонка,   - поле

еле мерцает, но он не выключил его.

   - Мартыныч,   - взмолился Павел, - я знаю, что не могу по-

делиться   с тббой тем,   что зовется у нас радостью бытия.   Я

мог бы тебе рассказать о птице,   которая называется синичкой

и   которая   любит влетать по утрам в форточки и будить людей

шелестом маленьких крыльев.

   Я мог   бы тебе рассказать о копне овсяных волос,   которые

девчонка,   гордо задрав нос к   солнцу,   перебрасывает   через

смуглое плечо.

   Я мог бы тебе рассказать,   как ты получаешь отличный   пас

от товарища, взмываешь над сеткой и гвоздем вбиваешь мяч че-

рез двойной блок в площадку.   А потом,   в душе,   возбужденно

кричишь сквозь мыльную пену:   "А что, ребятки, с такой игрой

мы бы и за мастеров сыграли!"

   Я мог бы тебе рассказать, как человек бьется над фельето-

ном о каком-нибудь бюрократе.   Как ему кажется,   что никогда

ни   за   что не сможет он написать больше ни строчки,   что он

вообще ошибся в выборе профессии.   И как в конце концов про-

исходит   чудо и как ты потом гордишься этим маленьким однод-

невным шедевриком. Потому что ты преодолел себя.

   Ты всего этого не поймешь,   дорогой Мартыныч,   потому что

слова вообще никого не убеждают.   Но давай   тогда   поговорим

по-другому.

   И снова Павлу показалось,   что что-то   изменилось,   и   он

закричал:

   - Мюллер, он жив?

   - Жив.

   - Мартыныч, подожди еще немного, не уходи. Я хочу сказать

только одну вещь.   До сих пор вы просили нас помочь вам. Те-

перь я прошу тебя помочь мне.   Ты можешь выключить свое поле

в   любую секунду,   и нет в мире силы,   которая могла бы тебе

запретить это сделать.   Подожди.   Я прошу тебя подождать для

меня,   понимаешь   - для меня лично.   Для Павла Аристарховича

Пухначева,   литсотрудника приозерской газеты "Знамя   труда",

двадцати пяти лет от роду, неженатого.

   Я не умею поделиться с тобой тем, что дает нам силы жить,

радость жить, волю жить. Но я могу разделить с тобой то, что

гнетет тебя. Ты знаешь, вы решили не давать нам поля, потому

что   поле это не только ваша сила,   но и ваша слабость.   Оно

дает мудрость, и оно гнетет. Но я хочу, понимаешь, хочу раз-

делить с тобой твое бремя!

   - Ты действительно   хочешь   получить   поле?   -   испуганно

спросил Мюллер. Маленькие его собачьи глазки растерянно мор-

гали.

   - Да.

   - Поле тяжело,   и, получив его, ты уже никогда не сможешь

снять его, только выключить. Паша, я...

   Паша... "Удивительно,   - промелькнуло в голове у Павла, -

он никогда не называет меня Пашей..."

   - Я решил.

   - Хорошо, - сказал Мюллер, - сейчас я позову товарищей.

   - Зачем?

   - Неужели ты думаешь,   что один оххр может дать поле? Для

этого нужно множество братьев.

   - Но Мартыныч... он подождет?

   Павлу казалось,   что этот невидимый Мартыныч идет,   судо-

рожно балансируя,   по канату.   Под канатом бездна. И он, Па-

вел, никак не может протянуть ему руку, только обрушивает на

него водопад слов,   будто за слово можно уцепиться. Подожди,

странный,   непонятный человечек, дай мне часть твоей печали,

я хочу разделить ее с тобой. Мы же не чужие, в конце концов,

черт побери, мы же думаем, значит, мы не чужие! Подожди!

   - Ты готов? - спросил Мюллер, и Павел подумал, что никог-

да еще голос маленькой   черно-белой   лохматой   дворняжки   не

звучал так торжественно и печально.

   - Быстрее, быстрее! - крикнул Павел.

   Мартыныч балансировал на канате, изгибался, еще мгновение

- и   рухнет,   прочертит   пространство   последним   призрачным

пунктиром.

   И в этот момент Павел почувствовал огромную тяжесть,   ко-

торая легла на него.   Нет,   она,   пожалуй, не давила, земные

слова не могли описать эту тяжесть,   это   ощущение   бремени,

она скорее пронизывала его, уходила от него во все стороны.

   Мысленным взором он увидел свое поле.   Оно трепетало вок-

руг   него   бесцветным муаром северного сияния.   И,   трепеща,

ощущало трепет чужих полей.

   Мартыныч, где ты,   где твое поле,   если не погасил ты еще

величайшее чудо из чудес - свой разум? Где ты?

   Ага, вот я чувствую тебя,   ты правда,   еле мерцаешь,   и я

чувствую, как балансируешь ты на границе дня и ночи.

   Но теперь я знаю,   я чувствую,   как тяжек груз, что давит

на тебя, как беспредельна печаль.

   Павлу казалось, что он стоит на высокой горе и взгляд его

не ограничен горизонтом.   Он уходит все дальше и   дальше,   в

невообразимую даль, и одна сторона сливается с другой: нача-

ло - с концом, конец - с началом.

   И он   понял,   что значит слова оххров о реках времени и о

их всепожирающей алчности,   которой ничто не может противос-

тоять.   Ничто? А синичка, что раскачивала ноябрьским белесым

утром металлический светильник на   три   рожка   (один   колпак

треснул)?

   А летящие тяжелые овсяные волосы, похожие на кукольные?

   А папина неловкая рука на спине: "Как дела, Паша?"

   А странные воспоминания,   что выпадают в драгоценный оса-

док на самое дно души?

   Папина племянница выходила замуж.   Она была в белом длин-

ном платье,   которое стояло на ней колом,   как боярский каф-

тан. Лицо ее пылало, и она почему-то не смотрела на белобры-

сого могучего паренька, который очень медленно двигался. Бо-

ялся,   наверное, что от неосторожного движения все швы в его

жениховском черном пиджаке разом лопнут.

   Гости произносили разные замысловатые тосты,   а потом па-

па,   который был в штатском,   сказал, что просвистит в честь

новобрачных арию из оперы Глюка.

   Павел видел, как взлетели брови у женщин, как пополз сра-

зу вокруг стола шепоток:   отколол номер   родственничек,   пь-

яный, наверное, а еще полковник, ишь, свистун... У Павла

сжалось   сердце. Куда бы спрятаться от мучительного стыда

за отца? Но вот отец засвистел. Он слабо улыбался, и лицо его

было сосредоточенно. И шепоток сразу стих, и в душной ком-

нате лилась прекрасная мелодия, и все сразу поняли, что это

был   замечательный подарок. И   могучий белобрысый   жених

благоговейно замер, глядя на папу, и забыл, наверное, про

пиджачные   швы, что вот-вот могли лопнуть.

   А у Павла   почему-то набухли в глазах слезы, но их никто

не видел, потому что все хлопали и что-то кричали.

   Разве   это глупое   воспоминание тоже   подвластно   реке

времени?

   Он   снова ощутил трепет чужих   полей, но прикосновение

их было   холодно, сухо, печально.

   А ты,   Мартыныч?   Твое поле? Ага, вот оно. Я зову тебя

"Мартыныч"   только по привычке. Теперь я умею отличать вас

всех по   полю, это действительно удобнее имени. А   может,

нет?

   Оно стало сильнее, твое поле, маленький оххрик, или мне

показалось? Сильнее, сильнее. Спасибо, Мартыныч, спрыгни

смелее с каната, я протянул тебе руку, держись. Черт с ней,

с печалью, как-нибудь управимся.   На   свете не так   много

простых истин, и одна из них - радость помощи. Радость идти

вдвоем. Смелее, Мартыныч, вместе мы посмеемся над вашими

реками времени. Твое поле действительно стало сильнее? Спа-

сибо, Мартыныч, спасибо.

   -   Вы   получили мое   письмо, Павел Аристархов сын? -

спросил Иван Андреевич, садясь в кресло. - Я отправил его

еще вчера с Машкой. Знаете, я ловлю себя на мысли, что уже

практически перестал удивляться таким фразам: "Я   послал

его с Машкой". Или: "Сейчас я спрошу у   кошки". А вы?

   -   Я? А... о чем вы говорите? - Павел попытался сосредо-

точиться.

   В его   нынешнем мире,   в котором смешалась безбрежная пе-

чаль древней расы, тяжесть поля и теплые, желанные, как ого-

нек в ночи,   земные воспоминания, не было места для каких-то

необязательных слов Ивана Андреевича. Они просто не вписыва-

лись в этот мир, словно принадлежали другому измерению.

   - Как - о чем?   - обиделся Иван Андреевич и перестал пло-

тоядно умывать руки. - Вы... может быть, нездоровы? Хотя это

чепуха, мы же не можем заболеть здесь. Вы говорите так, буд-

то   у   вас обширная корреспонденция.   Я же склонен полагать,

что вряд ли вы получили здесь хотя   бы   еще   одно   послание,

кроме того, что я послал вам с Машкой.

   - Ах да,   конечно.   Это ваше письмо о Татьяне Владимиров-

не...

   - И что вы думаете по поводу ее художеств?

   - Да ничего не думаю.

   - Как это - не думаете?

   - Да так. Просто не думаю, и все.

   - Простите,   Павел Аристархович,   -   обиженно   нахмурился

Иван Андреевич,   - я вас решительно отказываюсь понимать. Мы

здесь,   на далекой планете, стремимся помочь аборигенам, так

сказать,   а   наша   Татьяна   Владимировна позволяет себе черт

знает что! Она же может таким образом скомпрометировать нас!

Я считаю,   что она должна была получить нашу...   ну, если не

санкцию,   не будем применять такие   грозные   слова,   то,   по

крайней мере, ей следовало заручиться нашей поддержкой.

   - А почему, собственно говоря, она должна, как вы говори-

те, заручиться нашей поддержкой?

   - Как это - почему?   Она же не в вакууме, в конце концов,

действует. Мы же коллектив.

   - Прекрасно.   Но мы ведь решили для   пользы   дела,   чтобы

каждый работал со своей группой.   Вот она и работает. Почему

она должна спрашивать у вас разрешение, а не вы у нее?

   Вообще-то он,   конечно,   прав, подумал Иван Андреевич, но

накопившееся недовольство самим   собой   требовало   выхода   и

выплеснулось маленьким горячим гейзером обиды на Павла.   Вот

оно, новое поколение!   Какая смелость! И благородство! Когда

Пухначев пришел в газету желторотым цыпленком,   он не разго-

варивал так со своим редактором.   Обаятельный молодой   чело-

век,   сама скромность, помноженная на вежливость. Разрешите,

Иван Андреевич, я попробую фельетончик написать? Пожалуйста,

пиши.   Прекрасно обходились,   слава богу,   и без них, но раз

тебе хочется - пиши. А теперь пожалуйста!

    - Татьяна   Владимировна заканчивает строительство нового

преобразователя, - продолжал Павел.

    - Преобразователя? - механически переспросил Иван Андре-

евич и покачал головой.

   Странный, странный человек.   Откуда в ней такая непоколе-

бимая уверенность в своей правоте?   Только ли   простотой   ее

можно объяснить такую одержимость?

   - Иван Андреевич,   - с какой-то оскорбительной   нежностью

сказал Павел, - да поймите же вы, что здесь многие наши зем-

ные мерки неприменимы.   Вот вы говорите, что привыкли давать

кошке Машке поручения и совсем этому не удивляетесь, и вмес-

те с тем продолжаете цепляться   за   все   эти   "согласовать",

"разрешать" и тому подобную чепуху.   Сегодня я спас оххра от

самоубийства. По крайней мере, сегодня он этого не сделал. И

знаете, на что мне пришлось пойти?

   - Ну? - угрюмо спросил Иван Андреевич.

   - Я получил поле.

   - Поле? Это вы серьезно?

   - Вполне.

   - Но мы же все решили, что это слишком большое испытание.

Сами оххры считают, что, если мы приобретем поле, мы не смо-

жем помочь им,   потому что станем слишком похожи на   них.   А

вы... Я просто слов не нахожу!

   - Поразительное у вас,   однако,   устройство ума! Я говорю

вам, что приобрел поле, одно из самых странных свойств наших

хозяев,   а вы,   вместо того чтобы броситься меня   расспраши-

вать,   что это такое,   как я себя с ним чувствую,   вы вместо

этого тут же начинаете мне выговаривать.

   - Я вижу,   нам будет довольно трудно договориться с вами,

- сухо сказал Иван Андреевич.   - Тем более,   что ваше   поле,

насколько я заметил, особой мудрости вам не придало.

   - Ну,   что делать!   Мудрость ведь вообще понятие довольно

относительное.   Мудрость   одного часто воспринимается другим

как глупость.

   - Не спорю, не спорю. До свиданья, Павел Аристархович.

   - Счастливого пути.

   Надутый дурак, подумал Павел. Подставить ему подножку по-

лем? Нет, еще грохнется, просто придержу его слегка, - может

быть, он станет чуточку менее напыщенным. Глупость, конечно,

но трудно удержаться. Как мальчишка, каждую секунду вытаски-

вающий из кармана новенький ножичек.

   Он протянул поле к двери,   обвил редактора, сжал и слегка

потянул   к себе.   Иван Андреевич остановился,   посмотрел под

ноги, пожал плечами, снова сделал попытку выйти, и снова по-

ле не пустило его.

   - Это вы развлекаетесь? - спросил он.

   Павел вдруг почувствовал,   как оскорблен сейчас Иван Анд-

реевич.   Зря, зря он так уж резко говорил с ним, даже жесто-

ко.   Ведь он, в сущности, добрый человек. Сколько раз прощал

он ему мелкие редакционные его прегрешения. Инициалы перепу-

тал раз у директора совхоза. На всю жизнь запомнил: не Нико-

лай Сергеевич,   а Сергей Николаевич Грушин. Другой раз обви-

нил завмага Жагрина в торговле дефицитом из-под прилавка, но

факты не подтвердились. То есть в верности этих фактов никто

не сомневался, и меньше всех, естественно, сам Иван Иванович

Жагрин,   но подтверждающих документов не было, и Павел горел

бы синим журналистским пламенем,   если бы не Иван Андреевич.

А теперь оскорбил старика и еще играет с ним,   как   кошка   с

мышкой...

   - Простите, Иван Андреевич, - сказал он.

   Но редактор, ничего не ответив, вышел из комнаты.

   Поле придавило Павла с новой силой. Невесомое, оно лежало

на его плечах безмерным грузом,   и Павел впервые понял,   что

имели в виду оххры,   когда говорили о бремени   поля.   Сухая,

бесплодная печаль исходила от него, теснила грудь.

                          ГЛАВА 6

   - Татьяна   Владимировна,   - грустно сказал Старик и отвел

глаза,   чтобы не встречаться взглядом с Осокиной,   - сегодня

еще двое выключили поле...

   Татьяна схватилась рукой за стул.   Комната поплыла в сто-

рону,   пол встал дыбом. Еще обморока не хватало, мелькнуло в

голове. Она изо всех сил зажмурила глаза. Тупая боль сжимала

грудь. А еще говорили, что здесь нет боли.

   ...Татьяна Владимировна мягким,   бескостным кулем рухнула

в   кресло.   Нисколько не было ей жаль этих безвольных оххри-

ков:   хочешь отбросить копыта - твое дело.   Себя было жалко,

до слез, до головокружения, до сосущей пустоты в сердце жал-

ко.   Одна в этой оранжевой каменистой пустыне под   дурацкими

голубыми солнцами,   вечно под стражей двух теней, совсем од-

на-одинешенька.   За что ж это тебе,   Танька,   чем прогневила

судьбу?

   - Татьяна Владимировна,   - печально сказал Старик,   -   не

нужно так расстраиваться. Вы прямо на себя не похожи.

   - А что же мне,   Старик,   радоваться прикажешь?   Бьешься,

бьешься   с вами - и все без толку!   Что,   что я вам еще дать

могу?   Все слова,   что знала,   все сказала.   Что еще у   меня

есть?   Обе   тени свои отдать - пожалуйста!   С удовольствием!

Берите,   не жалко.   Чего ж ты молчишь? Вы ж мудрые, а уцепи-

лись за бабу с финансовым техникумом.   Ну,   все, хватит! Как

говорит наш завотделением Чубуков,   если   человек   не   хочет

застраховать свою жизнь, значит, он не ценит ее.

   - Простите,   Татьяна Владимировна, я вас не совсем понял.

Что вы хотите этим сказать?

   - Что хочу, то и сказала!

   Татьяна и   себе   не могла бы объяснить,   почему вспомнила

Чубукова,   поэтому покорный вид Старика еще больше   разозлил

ее.

   - Что хочу,   то и сказала!   И все. Черт с вами со всеми -

выключайте свои поля,   гасите свет,   закрывайте контору. Как

говорит мой Петя,   вольному - воля,   а   водителю   -   путевой

лист.

   Петя, Петр Данилыч,   как ты там? Машину дали новую или до

сих пор со старой мучаешься?   Но только прошу тебя, Петечка,

не приклеивай в новой на приборный щиток картинки с   девчон-

ками.   Неудобно же,   ты ведь женатый человек.   А то твой Ко-

вальчук вечно ко мне с подковырочкой:   "Да, Татьяна Владими-

ровна, еще у вас одна соперница появилась - глаз не отвесть.

Губки - с ума сойти и в столб врезаться!   Волосы   -   описать

невозможно!

   Знала Татьяна, что дурачится Ковальчук, а все равно испу-

ганно проваливалось в живот сердце. "Это кто ж такая?" - "Из

журнала, - покатывался Ковальчук, - из журнала вырезал югос-

лавского: "Практична жена".

   Вот тебе и практична жена, сиди на Оххре, смотрись в зер-

кальную ладонь и думай, зачем ты здесь и кому нужен твой но-

вый курносый нос.   А оххрики пока выключаются и выключаются.

Не оправдала,   Татьяна, не сумела. Так крути в голове слова,

эдак, а факт-то остается - не справилась...

   - Татьяна...   -   позвал Старик,   и Татьяна отметила,   что

первый раз обратился он к ней без   отчества.   -   Татьяна,   я

много думал о вас...   Вы необыкновенная женщина, в вас прямо

бьет ключом воля и жажда жизни...

   - Ну   уж вы скажете!   - сказала Татьяна и пожала плечами,

но сделала это скорее для порядка, потому что в глубине души

была вполне согласна со Стариком.

   - И вот я подумал:   вы стремитесь отдать нам все,   что   у

вас есть.   Спасибо,   Татьяна.   Но слова - это очень мало. Мы

вообще не ценим слов.   Слова - это шелуха на губах.   Если бы

вы могли поделиться с нами своей душой...

   - Души нет,   - твердо сказала Татьяна.   - Религия   -   это

опиум для народа.

   - Душа есть,   - покачал головой Старик,   - душа - это па-

мять.

   - Не знаю, это все по части нашего Александра Яковлевича.

Это у него все суета сует и томление духа.

   Они замолчали оба,   и Татьяна   вдруг   почувствовала,   что

где-то не то в сердце,   не то в голове у нее слабо шевельну-

лась неясная мысль. В первый раз шевельнулась она еле замет-

но,   потом толкнулась сильнее,   как Верка,   когда она носила

ее. Беспокойная была девчушка - ужас!

   И вдруг мысль резиновым мячом, отпущенным под водой, пру-

жинно выскочила на поверхность,   и странно было, как это она

так долго сидела на дне молча. А мысль была проста: если мо-

жет она поделиться с оххрами только своей душой,   а   душа   -

это память, то, стало быть, надобно попробовать поделиться с

ее оххрами памятью, воспоминаниями.

   А Старик,   словно услышал ее радостную мысль, скорбно по-

качал головой и сказал:

   - Ты не понимаешь, Татьяна...

   На "ты" назвал, подумала Татьяна, первый раз...

   - Чего я не понимаю?

   - Вы, земляне, чаще всего думаете категориями слов. Когда

вы   говорите   "поделиться воспоминаниями",   вы имеете в виду

слова, описывающие эти воспоминания. Когда мы говорим "поде-

литься воспоминаниями", мы думаем именно о том, что это зна-

чит:   поделиться самими воспоминаниями, памятью, а не слова-

ми.

   - Ну и пожалуйста.

   - Ты не совсем понимаешь...

   - Что ты заладил: "не совсем понимаешь" да "не совсем по-

нимаешь"! По-моему, все понятно.

   - Когда ты делишься воспоминаниями,   ты их теряешь. Ты их

отдаешь.

   - Как это - отдаешь?

   - Ты отдаешь мне свое воспоминание,   и оно становится мо-

им, а не твоим. У тебя его просто больше нет.

   Татьяна рассмеялась. Ну и народ!..

   - И вы хотите,   чтобы я отдала вам свои воспоминания, па-

мять   свою,   чтобы выдрала из себя и преподнесла вам на блю-

дечке:   ешьте,   вкусненько?   Так, что ли? Не-ет, я, может, и

дура,   не спорю,   всю жизнь была такой,   всю жизнь о себе не

думала.   В школе стенгазету сидела рисовала,   пока другие на

танцы бегали, в техникуме общественной нагрузки такой не бы-

ло, чтобы на Осокину не взвалили. А чего не взваливать, если

она везет? Даже не кряхтит, стесняется, по своей деревенской

дури.   Пусть тащит,   она же у нас здоровая! Пусть тащит, все

равно с ее носом ей больше делать нечего.   Так вот,   Старик,

хватит! Не буду больше дурой. Хотите, значит, чтоб последнее

вам отдала? Нет, поищите других!

   - Успокойся,   Таня, - ласково сказал Старик. - Я вовсе не

хочу, чтобы ты страдала...

   Но Татьяну уже нельзя было остановить.   Она кричала,   все

повышая голос,   и не знала, что лишь приводит себя в состоя-

ние экстаза,   который, наверное, необходим всегда, когда со-

вершаешь подвиг.

   А она готова была его совершить,   потому что была простым

человеком и, взявшись за дело, уже не могла остановиться...

   И вдруг,   словно почувствовала   инстинктивно,   что   пора,

Татьяна   разом   успокоилась   и в страшной,   безмерной тишине

сказала:

   - Я готова,   чего уж говорить.   Ладно... Дарю вам память.

Ты передаешь для всех?

   Старик не   удивился.   Он тоже знал,   что спорить теперь с

Татьяной было бессмысленно,   потому что она вышла за   ограду

привычного здравого смысла и дух ее, презрев земную тяжесть,

воспарил.

   - Да.

   И было Татьяне и печально и сладко,   и сердце замирало, и

гордо было.   Эх,   Танька,   Танька, видно, правильно говорят:

каков в колыбельке,   таков и в могилку.   Или как Петенька ее

шоферским   словом "яма" называет.   Чудак...   Всегда шутником

был.

   ...Так и познакомились.   На последнем курсе была технику-

ма,   приехала домой на зимние каникулы.   Попить деревенского

молочка да отоспаться.   А январь завернул - вспомнить жутко,

градусов под тридцать,   как в космосе,   и метет.   Вылезла из

поезда,   а   автобуса   нет.   И очереди привычной на него нет.

Ушел, наверное, раньше времени.

   Капрон в ноги так и вмерзает.   Еще минут десять - и с ко-

жей снимать придется.   А тут открывается дверца грузовика, и

парень орет:

   - Чего стоишь, коза, прыгай в кабину!

   В другой раз, наверное, и не посмотрела бы в его сторону.

Коза!   Сам козел.   А тут при этом морозе к черту бы полезла,

не то что к парню.

   Подошла к грузовику - и не то что прыгнуть, а залезть да-

же   не может,   руки в перчатках кожаных венгерских (сестра в

Москве купила,   да, как назло, на размер меньше, еле натяги-

вала) закоченели. Парень нагнулся, подхватил ее под мышки и,

как куль, втянул в кабину. А в кабине благодать: постукивает

мотор, шипит горячий воздух, из печки струёй идет.

   Парень смеется:

   - Губы-то целы?

   - Целы, - шепчет.

   - Покажи.

   Она и возьми, как дура, протянула ему губы, совсем рехну-

лась с мороза.   А он обнял ее, и не грубо, а нежно так, нео-

жиданно. Неожиданно. И поцеловал в губы.

   - Ну, носатенькая, поедем?

   На все промолчала бы - все-таки подобрал человек ее с мо-

роза,   спас,   можно сказать, но только не на носатенькую. Уж

очень ей обидно стало.   Только что поцеловал,   нежно так, не

грубо, как никто ее никогда не целовал, и сразу же носатень-

кая!   И ведь правда же носатенькая.   Была б она   такая,   как

картинка у него на щитке:   смеющаяся,   курносенькая, блонди-

ночка. А тут - носатенькая!

   И так ей стало обидно,   что не успела опомниться, как шо-

феру по морде съездила.   Не сильно, конечно, да и не развер-

нешься   в тесной кабине,   а все ж таки съездила.   И - дверцу

открывать.

   А он руку ее от дверцы отвел,   откинулся в свою сторону и

зааплодировал:

   - Правильно, так их, нахалов!

   И тут спохватилась Татьяна:   ну-ка,   посмотрим, как это с

воспоминаниями? Что у нее остается? Значит, начал он аплоди-

ровать.   А с чего это? Как это - с чего? Только что ж помни-

ла,   да так явственно,   как на экране. Сейчас, сейчас вспом-

нит, как очутилась в Петином "ЗИЛе"...

   Воспоминание о воспоминании еще жило в ней,   но само вос-

поминание уже ушло, точно смытое дождем. И грустно и сладко.

Эх, да чего уж говорить теперь...

   Гуляли они совсем мало,   фактически только эти   каникулы,

потому   что   в конце их,   провожая Татьяну на станцию,   Петя

вдруг сказал:

   - Значит, будет у меня жена с образованием...

   У Татьяны сердце екнуло   и   остановилось.   Неужели   же...

Страшно было даже поверить. Не подавай виду, дура, приказала

она себе, молчи.

   - Это кто ж такая? - не удержалась она.

   - Так... - будто бы неохотно, сказал Петя и небрежно мах-

нул рукой, - одна...

   И страшно было Татьяне,   и весело,   как на качелях в   го-

родском парке.

   - Это кто ж такая?

   - Да так... финансистка одна...

   Ей бы промолчать как-нибудь,   как мать ей вдалбливала, не

показывай ему,   черту, что нравится, а она на шее у него по-

висла и слова сказать не может.

   И сейчас   горло перехватило,   как вспомнила ту острую ра-

дость. Ее Петенька, ее, только ее...

   И снова устроила себе мысленный учет:   что теперь,   инте-

ресно,   помнит?   Ну как же, сделал ей, стало быть, предложе-

ние.   Но как? Эх, еще один кусочек откололся от сердца и уп-

лыл куда-то, унесло его. Да уж теперь все едино.

   И в   веселом   каком-то отчаянии снова вернулась Татьяна в

Приозерный.

   Рожала она Веруню тяжело, помучилась. Был момент, увидела

она глаза доктора над собой, и почудилось ей сквозь тянущую,

острую боль, что были глаза какие-то нехорошие.

   - Смелее,   смелее, Осокина, - сказали глаза, - покричите,

если хочется.

   И она заорала в первый раз, потому что до этого все куса-

ла себе губы и молчала.

   А потом, когда принесли ей показать какой-то пакетик, она

никак не могла сообразить,   что это и есть ее ребенок, из-за

которого так мучилась.

   Купал Верун первый раз Петя. Мама говорила:

   - Да ты ж ее уронишь, дай я.

   - Вы,   Пелагея Сергеевна,   недооцениваете мои руки. У вас

ладонь что?   Так,   пустяки женские,   а у меня глядите! Это ж

кресло для дочки.

   Верка, Верка,   как же ты выросла такая непутевая, в кого?

Отец-мать   работают,   а   ты с четырнадцати лет парням глазки

строишь!

   Юбочку наденет   свою из коричневой выворотки,   короткая -

смотреть страшно,   волосы ладонями взбодрит перед   зеркалом,

на мать смотрит, улыбается.

   В отца.   Высоченная,   в четырнадцать лет метр   шестьдесят

восемь было, в школе, рассказывала, измеряли. Ножки длинные,

стройные - загляденье.   Глаза Петины;   не поймешь, то ли шу-

тит, то ли серьезно говорит.

   - Ты,   мама, не огорчайся, что у меня одни тройки. Тройка

-    отметка   солидная,   удовлетворительная.   Поняла?   У-дов-

ле-тво-ри-тель-ная!

   - Что ж ты с этим удовлетворением делать будешь?

   - А ты чего со своим техникумом добилась?

   И ответить-то трудно на тот ее грубый вопрос.   Можно, ко-

нечно, было в крик: да как ты смеешь, да я, да ты, и так да-

лее. Так она не раз и делала. Но в том случае, что вспомнила

сейчас, промолчала. И то верно: чего добилась? В бухгалтерии

Госстраха сидит за невеликие, прямо сказать, деньги, и в бу-

мажках копается...

   Что ж,   добилась,   не добилась - жила честно,   как знала,

как могла.   Сердце, слава богу, не пустовало. И любовь была,

и беспокойство, и заботы томили, и за Петра Данилыча исстра-

даешься, когда он одно время на дальних рейсах междугородних

мотался. Машина тяжелая, с прицепом, чуть что - не удержишь.

И встречается народ по дороге разный. А кабина просторная...

Что-то она хотела вспомнить,   что было связано с кабиной,   и

не могла.

   Петя, Петенька любимый,   Петр Данилыч...   И невыразимая и

как бы горьковатая на вкус нежность облила Танину душу.   За-

чем,   зачем сердилась на него за "Советский спорт"? Ну что ж

тут такого?   Ей уже казалось необыкновенно умилительной кар-

тина:   муж,   лежащий на диване.   Лицо прикрыл газетой, дышит

ровно, не храпит, никогда, слава богу, не храпел. И газета в

такт   дыханию   опускается и поднимается.   И какая-нибудь там

надпись видна вроде "Хоккеисты ведут спор" или что-нибудь   в

этом духе.

   И Верка.   Непонятная, вроде бы и далекая, а как подумаешь

- свой комочек теплый. И страшно за нее делается: как-то оп-

ределится она в жизни, не обидел бы кто...

   Ну вот,   навспоминала   на целую планету.   Осталось ли что

самой?   Муж,   дочь. Помнит, конечно. Но - как на фотографии.

Стоят,   смотрят, молчат. Спокойные, неподвижные. Муж и дочь.

Как, что, когда - ничего не осталось. Как в анкете: замужем,

один ребенок.   И все.   Как будто не для живой памяти. Щелкни

дыроколом,   сунь в папочку, просунь две железки, согни, при-

дави   ползунками и надпиши фломастером на картоне:   "Жизнь и

деяния Осокиной   Татьяны   Владимировны.   Начато   тогда-то...

Окончено..." Да, считай, что окончено, что осталось-то?

   Но нет,   нет,   неправда это! Жила честно, среди людей, не

пряталась от трудностей,   кривые тропочки не выбирала. Разве

мало это,   где б ни считать,   что там,   дома,   что здесь, на

другом конце Вселенной?

   Татьяна почувствовала страшную усталость, как тогда, ког-

да...   С   чем-то   хотела сравнить она свою усталость,   но не

могла вспомнить, с чем. И не было даже сил огорчиться.

   Все, все, что было, отдала оххрам. Может, и глупо, да та-

кая уж, ничего не поделаешь. Была усталость, бесконечно было

жаль потерянного, но было и сладостное чувство пустоты - все

отдала,   что могла.   Память и ту подарила.   А нужна ли им ее

память-то?   Что могла вспомнить, ерунду какую-то, у кого та-

кого нет?

   Но древний Оххр, раздавленный сухой, никчемной мудростью,

с трепетным изумлением впитывал необыкновенные ее воспомина-

ния.   И не казалось им смешным, что далекие ее будничные пе-

реживания будоражили их мыслями о чем-то забытом,   о чем-то,

что было так не похоже на пустую печаль их существования.   И

не казалось им смешным, что нежность, жалость и любовь прос-

той   женщины   с   далекой маленькой планеты мудрее стерильной

мудрости, которая душила их.

   - Спасибо, Танечка, - сказал Старик.

   И Татьяна лениво,   сквозь усталость, подумала, что Старик

сегодня не похож на себя:   стал сначала звать ее без отчест-

ва,   потом на "ты",   а теперь вот назвал даже Танечкой.   Еще

бы! Поди, заслужила не только Танечку...

                          ГЛАВА 7

   Мартыныч нашел   Мюллера,   когда   тот   неподвижно сидел на

холме, закрыв глаза. Их поля коснулись друг друга в молчали-

вом приветствии, и Мюллер спросил:

   - Значит, ты не выключил поле?

   - Нет.

   - Почему?

   - Потому   что я оказался нужен другому.   Павлу.   Это было

очень странное чувство:   я, я и никто другой, кому-то нужен.

Я никогда не испытывал его. Это очень и очень странное чувс-

тво.   Оно даже не сразу укладывается   в   сознании.   Подумать

только:   ты - и вдруг зачем-то нужен другому.   Ведь в каждом

из нас есть все:   и знание,   и опыт, и умение. Мы, каждый из

нас,   знаем всё и умеем всё,   зачем же нам другой?   Все, что

мне может сказать другой, я знаю. Все, что есть у меня, есть

и у другого. Зачем же мы друг другу? Но вот оказывается, что

я, кого он называет смешным и нелепым именем "Мартыныч", ну-

жен ему.   И это не слова. Не что-нибудь нужно ему от меня, а

я.   И это не слова. Чтобы убедить меня в этом, он взваливает

себе на плечи поле,   а мы знаем, что это такое, как оно при-

гибает несущего его к земле,   давит миллионолетней мудростью

и печалью.   И он знал, его не раз предупреждали. И все-таки,

не задумываясь,   он надел на себя поле. И только потому, что

я собирался выключить свое.

   - Да,   они странные существа, - сказал Мюллер и задумчиво

почесал себе бок задней лапкой, - к ним очень трудно привык-

нуть...

   - Я не знаю, что происходит во мне, - продолжал Мартыныч,

- но,   когда я думаю о Павле,   мысли мои теряют теперь   свою

обычную   холодную текучесть,   а мозг - прозрачность.   У меня

нарушается теплообмен, мне становится слишком жарко. Впечат-

ление такое, что я поглощаю своим полем чересчур много энер-

гии. Но нет, на самом деле температура нормальная...

   Я анализировал себя.   Логика подсказывает,   что я не могу

быть благодарным Павлу,   ибо тот,   кто помешал мне выключить

поле, не сделал мне ничего, за что я должен бы быть ему бла-

годарен. Включенное поле - это бремя, которое я устал нести.

Все,   что было,   - будет; что будет, - было, и приходит миг,

когда реки времени меняют свое направление,   и истоки стано-

вятся устьями, а устья - истоками.

   И все-таки   я   благодарен   ему.   И   мне   хочется   сделать

что-то,   что было бы приятно Павлу. Когда он стоял около ме-

ня, я смутно улавливал своим полем его мысли. Он думал о ка-

кой-то маленькой птичке,   которая влетела в форточку и смот-

рела на него. Мне трудно разобраться в этих образах. Что они

значат?   Может быть, это символы чего-то значительного? Ведь

нельзя же себе представить, чтобы разумное существо, попав в

другой   конец   Вселенной,   действительно вспоминало какое-то

маленькое низшее животное.

   Мюллер, ты был на Земле,   ты понимаешь их обычаи. Объясни

мне,   что значит эта птичка,   влетающая в окно?   Может быть,

птичка - это символ, живого, проникающего в неживое? Как это

случилось давным-давно у нас, когда стерлись грани между жи-

вым и неживым, подвижным и неподвижным. Как ты думаешь?

   - Мне кажется,   ты,   скорее всего,   ошибаешься. Они редко

оперируют   в   мыслях   символами.   Их   мышление гораздо более

конкретное, чем наше.

   - Значит, птичка, скорее всего, - это другая часть Павла.

Помнишь,   мы видели на планете нескольких разумных   существ,

каждое из которых состоит из нескольких отдельных и не похо-

жих друг на друга частей?..

   - Не думаю, - покачал черно-белой головой Мюллер. - Ниче-

го похожего на Земле мы не видели. Но возможно и другое объ-

яснение.   Земляне думают не только более конкретно,   чем мы.

При этом мысли их часто   разбредаются   в   стороны,   случайно

цепляются то за одно, то за другое...

   - Как могут мысли двигаться в другом   направлении,   кроме

того,   что ты им задаешь?   Разве это возможно? Хотя теперь я

вспоминаю, чжо на шестьсот тринадцатой планете, помнишь, где

целых семь солнц, мы видели существа, мысли которых постоян-

но перескакивали с предмета на предмет.   Но, с другой сторо-

ны,   их   трудно   считать действительно разумными существами,

тем более что они постоянно пели и танцевали.

   - Ты можешь судить сам, разумное ли существо Павел.

   - Это не так просто. Действительно, его поступок по отно-

шению ко мне трудно,   строго говоря, назвать разумным. Разве

это разумно,   когда одно существо яростно   сражается,   чтобы

другое не выключило поле? Мало того, что он пытался сбросить

с себя тяжесть поля,   он изо всех сил пытался   приподнять   и

мое,   чтобы мне было легче.   Разве это разумно - разделить с

кем-то бремя поля?   Он был как в бреду, в мозгу его метались

обрывки мыслей и образов. И - странное дело! - это, казалось

бы,   бессмысленное борение с полем наполняет меня   благодар-

ностью. И эта птичка, что все время оживала в вихре его мыс-

лей... Может быть, этот образ не случаен?

   - Это вполне возможно.

   - Тогда я хочу принести Павлу эту птичку.   Птичку и такое

же существо,   как он, но с длинными светлыми волосами, кото-

рые перелетают через смуглое плечо. Это, наверное, тоже слу-

чайное воспоминание.   Я думаю,   эти два предмета были бы ему

приятны. Помоги мне изготовить птичку. В потоке воспоминаний

Павла я различил лишь маленький желтый комочек с трепещущими

крылышками и крохотными круглыми глазками.

   - Попробуем,   хотя   я   не изучал на Земле устройство птиц

вообще и тех желтеньких,   что влетают в окно,   в   частности.

Что   же   касается существа с длинными светлыми волосами,   то

это, безусловно, Надя.

   - Надя?

   - Да, Надя.

   - Я не узнал ее в его воспоминаниях. Был лишь взмах голо-

вы,   короткий полет тяжелых светлых волос через смуглое   ма-

ленькое плечо.

   - Это она,   я знаю. Ты можешь побыть около нее, подержать

ее   в своем поле и превратиться в ее копию.   Не знаю,   будет

ли, правда, Павел рад...

   - Почему?

   - Не знаю... Все отношения людей так нелогичны, так запу-

танны...

   - Александр Яковлевич, - сказал Иван Андреевич, - я дово-

лен, что вы пришли ко мне, мне очень нужно было поговорить с

вами.

   - Вот и прекрасно. И я, знаете, соскучился по себе подоб-

ным.   А   то   смотрят на тебя оххры с ожиданием,   и ты должен

постоянно быть мудрым.   А ведь трудно быть мудрым, а? Ей-бо-

гу, трудно. Особенно когда мудрости-то кот наплакал.

   - Ну, дорогой мой, что-то вы в меланхолию впали...

   - Да какая ж тут меланхолия,   если ничем не могу я им по-

мочь,   а они сидят,   смотрят на меня и ждут,   чтобы   пожилой

провинциальный аптекарь вдохнул жизнь в древнюю мудрую расу,

которая познала суть всех вещей,   кроме одной:   зачем   жить.

Смешно,   не правда ли? И специально такого парадокса не при-

думаешь. У меня знаете достижение всей жизни в чем?

   - Нет...

   - Всю жизнь эту я отдал районной аптеке.

   - Не так уж и мало...

   - Может быть,   но не так уж и много, чтобы повести за со-

бой цивилизацию,   которая знала и умела все, когда мы, прос-

тите,   еще с деревьев не слезли и наши с вами предки   висели

на сучьях, уцепившись хвостами, и грызлись из-за банана.

   - Вы просто в самокритическом расположении духа.   А я так

вовсе не потрясен всемогуществом оххров.

   - Как же так?

   - А очень даже просто. Всесилие, я думаю, тоже слабость.

   - Парадокс.

   - Нисколько.   Всесилие лишает тебя ощущения силы,   потому

что тебе не надо преодолевать себя,   сравнивать свои силы   с

силами других.

   - Гм...   не знаю,   никогда не был всесильным.   А теперь -

так   даже наоборот.   И я как раз хотел с вами посоветоваться

насчет моего решения.   Я решил объявить оххрам,   что   ничего

сделать для них не могу и слагаю, так сказать, с себя полно-

мочия спасителя их цивилизации.

   - Вы с ума сошли!

   - Почему же? Разве честное признание - это акт безумия?

   - Я   не   Татьяна   Осокина и не собираюсь подтрунивать над

вами,   но вы, батенька, напоминаете мне иногда человека, ко-

торый ходит исключительно на ходулях.

   - В каком смысле?

   - В самом прямом.   Вы, надеюсь, знаете, что такое ходуль-

ность?

   - Ловко вы повернули.

   - Не будем ссориться.   Я прошу вас не торопиться. Успеете

еще сойти с дистанции.   Придет,   глядишь,   второе дыхание, и

всех нас вы еще позади оставите.   Сказать вам откровенно?   Я

сам   не раз в жизни испытывал острейшее желание сойти с дис-

танции.   Ну ее,   думалось, к чертовой матери, эту дистанцию,

сейчас остановлюсь и лягу на травку. Вот будет славно!

   Назначили меня директором школы,   на что уж для посторон-

него   спокойная работа:   Волга впадает в Каспийское море,   а

квадрат плюс бэ квадрат,   Иванов,   предупреждаю в   последний

раз,   если   не исправишь двойки и не пострижешься...   И ведь

что интересно:   был же до этого в той же школе, историю пре-

подавал,   а стал директором - и пожалуйста,   совершенно дру-

гой,   так сказать, ландшафт раскрылся из директорского каби-

нета.   У   этой слишком маленькая нагрузка,   у той - большая.

Эта заглядывает в глаза и доверительно шепчет:   Иван Андрее-

вич, я всегда видела в вас...   другая испепелила бы. Физик -

был у нас один такой железный старичок довоенной закалки - в

глаза правду-матку режет:   вы,   говорит, нерешительный чело-

век.   Молодой химик,   наоборот, обличает: у вас авторитарные

замашки. Жена - она у меня словесница - каждый день скандалы

закатывает:   всех подруг из-за тебя растеряла, одни подлизы-

ваются, другие разговаривать перестали.

   А я один среди этой круговерти,   и   пожаловаться   некому.

Если   бы   там   транспорт попросить надо было или рабочих для

ремонта, тогда другое дело. А здесь чего просить? И у кого?

   И мысль такая соблазнительная все чаще появляется:   а за-

чем, собственно говоря, все это мне нужно? На кой, простите,

пес? Как хорошо раньше было. Битва на Чудском озере, Соляной

бунт, основание Петербурга, зарождение капитализма в России.

Все ясно, понятно и спокойно.

   И знаете,   совсем уже было решил   уползти   с   ковра,   как

наткнулся   в одной старинной книжке на забавную цитатку,   на

жалобу,   так сказать, начальству. Я ее почти наизусть запом-

нил да еще недавно перечел директору кирпичного завода, зна-

ете его!

   - Нет.

   - Тоже не может, бедняга, с коллективом ужиться. Так пос-

лушайте цитатку: "Бояре меньшими людьми наряжати не могут; а

меньшие их не слушают;   а люди сквернословы,   плохы;   а пьют

много и лихо; только их бог блюдет за их глупость".

   Прочел я и   рассмеялся.   И   тогда,   значит,   существовала

проблема руководителя и коллектива.   И подумал: не торопись.

Великое правило. Стиснул зубы и продолжал работать. И что же

вы   думаете?   Понемножку да полегоньку все образовалось.   На

пятидесятилетие мое такой мне юбилей учителя устроили, сидел

- носом хлюпал, а Тоня моя ревела белугой.

   А вы - не могу больше.   Вам кажется,   что вы не можете, а

пройдет время - и сможете.   Вот Татьяна Владимировна как раз

другой тип - активистка.   Черт те знает что там она натвори-

ла, а оххры продолжают выключать поля.

   - Что делать?   И у меня тоже несколько душ погасили   свои

огоньки...

   - Так вы хоть не делали ничего, а она... - Иван Андреевич

в   волнении вскочил с кресла и принялся вышагивать по комна-

те,   и высокий прозрачный стакан со множеством карандашей   и

ручек тихонько позвякивал,   когда хозяин комнаты тяжело сту-

пал около стола.   - Она своей повышенной и неразумной актив-

ностью только ускоряет их конец!   Понимаете, что это значит?

Да,   бывали у них случаи самоубийства и до нас, это бесспор-

но.   В   конце концов,   они именно из-за этого и обратились к

нам за помощью. Но количество выключивших поле увеличилось с

момента   нашего   появления.   Понимаете   вы,   что   значат эти

страшные слова? Наш Павел прочел мне целую лекцию, для чего,

мол,   Татьяне Владимировне нужна ваша санкция: вы привыкли к

земным порядкам. А по глазам видел,

что он мне еще хотел сказать: ты старый идиот и бюрократ, ты

отсталый   ретроград и консерватор,   как ты смеешь вообще су-

дить о нас?

   - Ну, Иван Андреевич, вы уж слишком...

   - Нет,   нет,   не слишком,   не утешайте меня!   Знаете, что

сделал этот мальчишка?

   - Нет...

   - Он   принял на себя поле.   Мы же твердо договорились все

не делать этого.

   - Но зачем?

   - Он утверждает,   что спас таким образом одного оххра   от

самоубийства.   Но   ведь   это   один!   А скольких он не сможет

спасти из-за того,   что поле делает его слишком   похожим   на

оххров,   придавливает, лишает воли? Ему кажется, что он смел

и благороден,   что он утер нос старому ретрограду, а по сути

дела,   его мальчишество может нам стоить новых выключений...

Э, да что там говорить... - Иван Андреевич махнул рукой. - В

одном Пухначев, безусловно, прав: мы здесь - это продолжение

наших земных, так сказать, оригиналов.

   Александр Яковлевич поймал себя на том,   что давно уже не

слушает собеседника,   а старается определить закономерность,

с которой позвякивает стакан на столе. Трудно, трудно разоб-

раться,   все сложно так,   запутано. И в том, что говорит ре-

дактор, есть правда; и Павел наверняка навьючил на себя бре-

мя поля не для того,   чтобы утереть нос ретрограду,   как ут-

верждает Иван Андреевич,   и Татьяна старается изо всех сил и

не виновата,   что оххры не хотят жить.   И, может быть, дейс-

твительно хорошо, что он сам пока ничего не делал. Обождать,

осмотреться, пока не созреет в голове четкий план, а не хва-

таться очертя голову за первую попавшуюся идею, не торопить-

ся.

   - Я предлагаю, Александр Яковлевич, чтобы мы вместе с ва-

ми поговорили с Осокиной. Я думаю, она, в конце концов, дос-

таточно   умная   женщина,   чтобы понять:   мы ведь не пытаемся

унизить ее, а лишь помочь. Это наш долг. Наш долг - помешать

ей   своей   неразумной   суетливостью ускорить гибель еще нес-

кольких оххров.

   Может быть,   это действительно наш долг,   думал Александр

Яковлевич. А может быть, и не так все? Чепуха! Честнее нужно

быть.   Хотя бы с собой.   И признать,   что болит у него душа,

или,   если быть точным,   как положено провизору, копия души.

Потому что хочется ему,   ох, как хочется, помочь жалким этим

мудрецам, а как это сделать, не знает.

   Так ли поступает Татьяна,   сяк ли, но что-то она хоть де-

лает.   Посмотреть бы...   Да и увидеть эту   воительницу   было

Александру Яковлевичу приятно. И упрямый ее подбородок, гор-

дую голову с забавным курносым носиком,   сжатые   кулаки.   Он

мысленно усмехнулся. А что, может быть... Чепуха, ответил он

себе, но вторая его половина тут же проворно и лукаво пропе-

ла беззвучно:   "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не

ждешь..." Господи, только этого не хватало... -Пойдемте, я с

удовольствием составлю вам компанию.

   Шли они не спеша,   и Александр Яковлевич не уставал пора-

жаться   странному   и   безостановочному кружению двух голубых

солнц в оранжевом небе и быстрому скольжению теней,   прыгав-

ших вслед за ним по сухой, каменистой почве.

   Все-таки поразительно,   как быстро ко   всему   привыкаешь.

Только что,   только что на Земле он прислушивался с постоян-

ной тревогой к колотью в сердце и постоянно утешал себя, что

колотье   в левой части - это еще не страшно,   куда хуже была

бы боль загрудинная...   И вот он идет по   чужой   планете,   в

жарком,   разреженном воздухе,   и его нисколько не беспокоит,

что никакого сердца у него вообще нет,   нет никакой крови, а

есть   нечто   совершенно непонятное,   полуживое-полумашинное,

черпающее извне самую разную энергию и не   боящееся   никаких

хворей.

   Сама ходьба   была   здесь   делом   удивительным.   Александр

Яковлевич   не делал никаких усилий,   он как бы лишь управлял

самодвижущимся своим телом,   был как бы его седоком.   А тело

двигалось замечательно:   плавно, сильно, без толчков, словно

безостановочно переливалось, текло.

   - Если   не ошибаюсь,   - сказал Иван Андреевич,   - границы

страны Татьянии начинаются вон за тем холмиком. Я его приме-

тил по высокому ноздреватому камню... - Иван Андреевич вдруг

засмеялся.

   - Что вы? - спросил его Александр Яковлевич.

   - Да вот, представляете, поймал себя на мысли, что волну-

юсь. А вы?

   - Я? Не знаю...

   Александр Яковлевич опять покривил душой. Он знал. Он то-

же волновался.   Как-то встретит его воительница?   Не   их,   а

его,   вот что волновало старого аптекаря,   потому что совер-

шенно против его воли какой-то дурацкий   ухмыляющийся   голос

продолжал   бубнить:   "каждый   вечер сразу станет удивительно

хорош, и ты поешь... И ты поешь... И ты поешь..." Чтобы заг-

лушить   этот   старый мотивчик в голове,   Александр Яковлевич

начал было привычно подбирать приличествующую случаю   цитат-

ку, но с удивлением отметил, что ничего подходящего на ум не

приходит.   Гм...   странно,   странно... "И каждый вечер сразу

станет удивительно хорош...". О господи!

   Они поравнялись с высоким камнем.   Он   действительно   был

какой-то ноздреватый,   как губка,   и поры его,   в которые не

проникало голубое сияние   двух   солнц,   источали,   казалось,

черную прохладу.

   И тут увидели они девчушку с забавно торчащими косичками.

Где она была,   откуда взялась,   совершенно непонятно. Погра-

ничник с косичками. "Пионерка помогла задержать двух наруши-

телей границы", - прошмыгнула в голове Александра Яковлевича

совершенно никчемная фраза.

   - Добрый день,   - сказала девчушка. - К сожалению, дальше

пропустить вас не могу.

   - Как это - не можете?   - изумился Иван Андреевич. Он го-

рообразно возвышался над ней и оторопело смотрел сверху вниз

не жесткие косички.

   Что поделаешь, подумал Александр Яковлевич, директор шко-

лы... Не привык, чтобы ему что-то запрещала какая-нибудь пя-

тиклассница.

   - Так,   не могу. Мы приняли решение временно никого к нам

не пропускать.

   - Кто это - мы?

   - Оххры Татьяны Владимировны.

   - Но мы все-таки пройдем.

   - Нет. Как говорит Петя, "близок локоть, да не закусишь".

   - Что-о? - подпрыгнул Иван Андреевич.

   Он явно не рассчитал силу прыжка и подпрыгнул самое мень-

шее на метр, и Александр Яковлевич рассмеялся.

   - Что? - недоуменно переспросил еще раз редактор газеты.

   - "Близок локоть, да не закусишь", - гордо повторила дев-

чушка и задорно тряхнула головой,   отчего косички ее, словно

на пружинах, качнулись и тут же приняли прежнее положение.

   Вот оно,   вот когда это случилось,   печально подумал Иван

Андреевич.   Настигло все-таки его безумие. Все вытерпел, все

перенес,   не дрогнул:   и своего двойника, и Оххр, и тело без

сердца,   кишок и гипертонии, и знакомство со странной скорб-

ной расой,   - все перенес.   Но всему приходит конец. Прощай,

Ваня.   Что ж, никто не скажет: "Какой молоденький, мог и по-

жить". Пятьдесят девять, вся жизнь позади.

   Но и в безумии, может быть, есть своя логика, кто знает.

   - А как это можно закусить локтем? - спросил Иван Андрее-

вич. - И кто такой Петя? И надо говорить: "близок локоть, да

не укусишь".

   - Нет,   - упрямо сказала девчушка, - надо говорить именно

так. Тем более, что локти никто не кусает. Я пробовала.

   - Вы...   ты кусала локти?   А ты знаешь,   что такое кусать

локти?

   - Да. Я попробовала укусить его, и ничего не получилось.

   - Кусают локти с досады.

   - С досады? А я не досадую. С чего мне досадовать?

   - Ну хорошо, девочка, а кто такой Петя?

   - Петя,   Петенька. Петр Данилыч. У него ладонь знаете ка-

кая? Как кресло. А губы? Поцелует - и голова сразу кружится.

   - Девочка, что ты говоришь?

   - Иван Андреевич,   вы говорите с ней так,   будто это ваша

ученица,   -   прошептал Александр Яковлевич.   - Не забывайте,

что она в любую минуту может обернуться,   например, в кроко-

дила Гену.

   - Нет, - сказала девчушка, - я не хочу быть крокодилом. Я

буду Веркой.

   - Вер-кой?

   - Да, - гордо воскликнула девчушка. - Я сделаю себе коро-

тенькую юбочку, совсем коротенькую, из коричневой выворотки,

стройные   ножки,   я   буду бегать с парнями и получать только

тройки.

   - Господи спаси и помилуй!   - пробормотал вдруг Иван Анд-

реевич невесть как попавшие ему,   редактору газеты,   на язык

слова.   - Это уж не Татьяна ли Владимировна понарассказывала

вам про свою семейку?

   - Нет, она не рассказывала.

   - А как же вы познакомились с Петром Данилычем и Верой?

   - Татьяна Владимировна подарила нам свою память.

   - Подарила?

   - Да. - Девчушка вдруг стала серьезной, и голос ее зазву-

чал недетской печалью.   Но печаль была земной,   а не печалью

Оххра.   - Она отдала нам свою память,   и больше у нее ничего

не осталось.   У нее остался один Чубуков и сводки   страхова-

ния,   но   никто из нас не хочет брать себе эти воспоминания.

Они очень пресные, серые и неинтересные.

   - Ну и ну! - воскликнул Иван Андреевич.

   И Александр Яковлевич тоже произнес эти слова,   но с дру-

гой интонацией.   В его восклицании было и восхищение, и гор-

дость за Татьяну,   и жалость,   и   теплая,   немножко   стыдная

мысль,   что он бы с удовольствием отдал ей свою память. Хотя

что осталось у него? Дочь с внучкой - и тех практически дав-

но забыл...

   - И вы согласились на это -   лишать   человека   памяти?   -

спросил Иван Андреевич.

   - Мы не соглашались.   Она не спрашивала нас. Она передала

нам свою память, и у нее ничего не осталось. Кроме Чубукова.

Это ее начальник.

   - Это вы мне объясняете! Я прекрасно знаю Чубукова.

   - Я играл с ним в преферанс,   - сказал зачем-то Александр

Яковлевич.   - Финансист,   а соображает на редкость медленно.

Мука одна,   когда с ним   играешь.   Прямо   страдает   человек,

краснеет, бледнеет, и уши горят фиолетовым огнем. А всего-то

дел - рубля на два от силы.   Которые,   если сегодня проигра-

ешь, завтра выиграешь.

   "Для чего я говорю всю эту чушь?" -   удивлялся   Александр

Яковлевич, но тут же понял. Преферанс и Чубуков с его фиоле-

товыми ушами были вещами привычными,   за которые он хватался

в мире Оххра и подаренной памяти, как малыш хватается за ма-

мину юбку. Или брюки, по нынешним временам.

   - Мы   все изменились.   Оххры и Татьяна Владимировна.   Мы,

оххры...   как бы это выразить вашими словами... наш горизонт

немножко сузился... мы перестали проникать все время мыслен-

ным взором туда,   где реки   времени   делают   поворот...   Наш

мир...   то,   что у нас,   в нас,   в нашем сознании... он стал

меньше, но... теплее, может быть... И мы... мы... - Девчушка

крепко зажмурила глаза и сморщила лоб. - Мы даже не знаем...

Там теперь не так одиноко,   там Петя и Верка. Они... они все

время   разговаривают   с нами.   Это очень странно...   ведь мы

почти никогда не разговариваем друг с другом   просто   так...

без цели... А Петя... он все время говорит нам какие-то нео-

бязательные слова...   Но их интересно слушать. Знаете, что я

вспомнила... нет, не вспомнила, а услышала, когда разговари-

вала с вами?

   - Что? - спросил Александр Яковлевич.

   - "Мо-лод-цы!" Я не знаю, кто такие молодцы, но мне поче-

му-то было приятно услышать эти слова.

   Иван Андреевич почувствовал,   что что-то мешает ему смот-

реть на девочку,   и понял,   что это, наверное, слезинки, на-

бухшие на глазах.

   Может быть,   он   был неправ.   Может быть,   правы те,   что

меньше осторожничают и выжидают.   Может быть, прав этот ста-

рый аптекарь, который хотел сойти с дистанции.

   Стар стал,   стар.   Жизнь обогнала.   А ведь и он мог   дать

оххрам свою память.   Мог.   И было бы в ней кое-что и поинте-

ресней,   чем Петр Данилыч с его перекрученными пословицами и

поговорками и Верка со стройными ножками. Мог - и не дал. Не

сообразил. В голову не приходило. Ждал указаний. А мимо про-

ле-тают поезда...   Павел,   Пашка - сосунок, в сущности, еще,

университетское молоко на губах не обсохло, а напялил на се-

бя поле. Не думал, не размышлял, не взвешивал...

   Как же жить дальше?   Ведь неважно же, черт возьми, где ты

живешь,   в Приозерном,   в Москве или на Оххре, от себя-то не

ускачешь.   Строил, строил, казалось - выстроил. Зла людям не

делал,   помогал,   когда мог, не шустрил... Ну, положим, под-

шустривал иногда... Ведь вспомни, как Пашку отчитывал за не-

написанный   фельетон,   потому что Сергей Ферапонтович сказал

ему и о суевериях.   Суеверия! Хороши суеверия, из-за которых

стоит   он   сейчас   на неведомой планете,   стоит под голубыми

двумя солнцами,   стоит своим двойником без   внутренностей   и

без   сердца,   а сердце болит,   потому что проводит он сейчас

переучет душевного своего имущества и обнаруживается   недос-

тача. А мимо пролетают поезда...

   - Вы сказали,   - тихо произнес Александр Яковлевич, обра-

щаясь   к девчушке,   словно она прислушивалась к голосу Петра

Даниловича, который вполне мог бы крикнуть ей: "Молод-цы!" -

Вы сказали, что изменилась и Татьяна Владимировна.

   - Да, - кивнула девчушка печально.

   - И какая она теперь?

   - Она... тихая... Она больше не кричит...

   - А   оххры?   Я   хочу спросить,   выключил ли кто-нибудь из

группы после этого поле?

   - Нет, никто.

   - Мы хотели поговорить с ней... Мы шли, чтобы ссориться с

ней.   И вы не пустили нас. Наверное, правильно. Но сейчас мы

хотим помочь ей.   Ей нужна помощь.   Необходимо, чтобы она не

оставалась наедине со своим Чубуковым...

   Девчушка испытующе посмотрела на Александра Яковлевича, и

ему   почудилось,   что   кто-то   осторожно   перебирает мягкими

пальцами его мысли,   мягко, плавно, словно течение ручейка -

водоросли.

   Девчушка повернулась к Ивану   Андреевичу,   и   тот   совсем

по-детски недоуменно сморщил лоб.

   - Хорошо, - кивнула девчушка. - Мы договорились никого не

пускать в нашу группу, но мне кажется, что Петя сейчас крик-

нет мне: "Мо-лод-цы! Шай-бу!" - Она застыла, зажмурила глаза

и через несколько секунд расплылась в улыбке.   - Так и есть.

Идите.

                           ГЛАВА 8

   Тук-тук-тук-тук... Кто еще там может быть?   Павел   открыл

дверь.   В   двери стояла Надя.   Именно такая,   какой он часто

представлял себе ее:   губы полуоткрыты в улыбке,   в   зеленых

глазах маленькие темные бесенята прыгают.

   - Надя?

   - Как   это   вы   меня узнали,   Павел Аристархович?   - Надя

изумленно раскинула руки ладошками кверху. - Я уж думала, вы

меня забыли...

   - Нет,   как же... я вас не могу забыть, - пробормотал Па-

вел.

   Удивительное дело:   каждый раз,   когда он разговаривал   с

этой   девочкой,   он   чувствовал себя совершенно растерянным,

смущался и конфузился.

   - Не можете...   Прямо - не можете.   Так я вам и поверила!

Только смеетесь надо мной...

   Чуть обветренные Надины губы начали подрагивать - вот-вот

рассмеется,   а Павел почувствовал,   что не может отвести   от

них   взгляд.   Нижняя   полная губка слегка выдавалась вперед,

отчего казалось, что Надя поддразнивает его.

   - Надя, - сказал Павел, и голос его был совершенно чужим,

непохожим, - я... рад, что вы пришли...

   Привычная уже печаль, принесенная ему полем, истончалась,

становилась невесомой,   переставала давить на   него.   Только

раскрыть руки и сжать ее в объятиях, спрятать лицо в овсяной

копне и ощущать ее тело,   прижатое к твоему...   Только раск-

рыть руки.   Она сама сделает шаг навстречу...   Как она смот-

рит, не в глаза, а как-то между ними, в переносицу, и взгляд

этот вытаивает из него печаль последних дней...

   Уходит, сворачивается   необъятный   горизонт,   открывшийся

его   внутреннему   взору вместе с полем.   Сужается безбрежный

мир,   в котором ты - невообразимо малая пылинка. Расплывает-

ся,   уходит клочьями тумана беспощадное знание. Приглушается

мерный гул рек времени.   Раскрыть только руки -   и   запахнет

прокаленным   июльским   солнцем   песком   приозерского   пляжа,

влажной прохладной кожей, дымком костра...

   Ну же,   смелее...   Но   Сергей...   Ну и что же,   он только

мальчик.   Пятнадцатилетний мальчик, и больше ничего. И с ка-

ких это пор в таких делах следует думать о других?   Кто зна-

ет...   И все-таки не раскрывались его руки, как он ни прика-

зывал им.

   - Что это вы такой...

   - Какой?   -   спросил Павел и почувствовал,   что краснеет.

"Чепуха,   как я могу покраснеть,   - тут же подумал он, - это

же невозможно..."

   - Такой...   глупый вид у вас.   - Надя фыркнула и сразу же

закусила нижней губкой верхнюю,   чтобы не расхохотаться. - И

почему вы на меня так смотрите?

   - Как?

   О боже,   простонал мысленно Павел, стоило очутиться собс-

твенным   двойником   на Оххре,   стоило получить поле и приоб-

щиться к древней мудрости оххров,   чтобы вести самый идиотс-

кий на свете разговор и мычать влюбленным кретином!

   - Так...   На мои губы... Как будто вы хотите меня поцело-

вать.   Вы   такой   серьезный человек и Сережа...   - При слове

"Сережа" она вдруг недоуменно нахмурилась, потом пожала пле-

чами. - Даже не верится, что у вас может быть такое желание.

А может, я ошибаюсь?

   Маленькие темные   бесенята   в   ее зеленых глазах прыгали,

подсмеивались над ним.

   - Н-н-нет, - промычал Павел и зажмурился.

   - Почему вы зажмурились? - Надя играла с ним в кошки-мыш-

ки и получала от игры явное удовольствие.

   - Я? Зажмурился?

   - А я знаю.   Вы меня просто боитесь, вот и все. Струсили,

чего тут говорить. А я вот - нет.

   С этими   словами   она сделала шаг к Павлу,   обняла его за

шею и прижала свои губы к его губам.   Они были точно   такие,

какими он их представлял: горячие и чуть шершавые.

   Он целовал и целовал ее,   пока она наконец не   оттолкнула

его.

   - А я думала,   - сказала она, - что вы тихоня, даже цело-

ваться не умеете...

   - Спасибо, что вы пришли, Надя...

   - Пришла?   -   Надя   недоуменно   наморщила лоб.   - Пришла?

Странно!   Вот вы сказали "пришла",   а я даже не   помню,   как

очутилась у вас...   Помню, как мы с Сережкой разговаривали с

Пингвином,   Сусликом и еще двумя оххрами... Они к нам теперь

все время ходят.   А потом сразу у вас очутилась. Сережка ме-

ня,   наверное,   ищет...   Ничего,   поищет, - улыбнулась она и

быстрым   движением головы перебросила свои волосы через пле-

чо. - А это кто у вас?

   Павел повернулся и увидел маленькую желтую птицу, похожую

на цыпленка.   Цыпленок вошел через неплотно закрытую дверь и

теперь бродил по полу,   тыкал коротким клювиком. Павел маши-

нально развернул свое поле,   чтобы узнать,   кто   перед   ним.

Но поле не встретило другого поля. Перед ним был не оххр.

   Птица захлопала   крыльями,   попыталась   взлететь,   но   не

смогла, и Павел увидел, что это скорее не цыпленок, а что-то

среднее между синичкой и цыпленком.   Синичка и Надя,   Надя и

синичка.   И вдруг Павел понял.   Если он не ошибся,   Мартыныч

должен быть где-то поблизости.   Он повернул поле к Наде. Так

и есть. Он коснулся поля Мартыныча. Вот тебе и Надя.

   - Tы хотел сделать мне подарок? - спросил он полем.

   - Да,   - ответил Мартыныч.   - Больше я ничего не мог сде-

лать.

   - Ты сделал мне другой подарок.

   - Какой?

   - То, что ты не выключил поле.

   - Теперь, когда я знаю, что тебе это неприятно, я никогда

не сделаю этого.

   - Спасибо. А как же ты сделал Надю? - Он спохватился, что

сказал это не полем, а обычно, вслух, но было уже поздно.

   - Как это "сделал Надю"? - спросила Надя. - Меня никто не

делал.

   - Я пошел к Сергею и Наде.   - Теперь это говорила уже   не

Надя, а Мартыныч. - К ним ходит много оххров, потому что они

проповедуют любовь.

   - Мы?   Проповедуем? Любовь? Что это вы говорите? Не пони-

маю. - Надя от негодования перебросила волосы с такой силой,

что они хлопнули ее по груди.

   Надя снова стала Мартынычем:

   - И   Пингвин и Суслик рассказали,   что вы очень интересно

рассказываете про чувство,   о котором никогда не   слыхал   ни

один   оххр.   Мы   много странствовали но Вселенной,   особенно

раньше,   когда это еще было нам интересно.   Мы видели разные

разумные существа,   разные обычаи, но ни в одной цивилизации

не встречали ничего столь же абсурдного и интересного.

   - Гм... смелое заявление, - пробормотал Павел.

   - Я пришел к Сергею и Наде,   потому что видел Надю в мыс-

лях Павла. Я долго перебирал ее...

   - Перебирал? - спросила Надя.

   Светловолосая юная   красавица говорила то за себя,   то за

Мартыныча,   и Павел улыбнулся. Отличный эстрадный номер чре-

вовещания.

   - Изучал. И вот...

   - Значит, я там осталась, с Сережей?

   - Да, ты - точная копия.

   - Копия с копии, - фыркнула Надя.

   - Но копия замечательная.

   - Правда? - спросила Надя.

   - Ты меня не обманываешь? - спросил Мартыныч.

   - Нет, я вас обоих не обманываю...

   Копия с копии. Копия с копии копии. Зеркальный мир откры-

вался   перед мысленным взором Павла,   зеркала,   отражающиеся

друг в друге и уходящие в дымку бесконечности. Мир, населен-

ный   Надями.   Тысячами,   миллионами Надь с теплыми шершавыми

губами. О господи, что же с ней делать?

   - Что вы чувствуете, Наденька? - спросил Павел.

   - Ничего особенного. Я даже успокоилась теперь. Мне жалко

было немножко Сережку. Он бы, глупый, с ума сошел, если бы я

ушла.   - Она пожала плечами.   - И зря,   между прочим, потому

что жить с такой идиоткой... я бы точно не стала...

   - Что же с вами делать?

   - Ничего особенного, оставить меня...

   - Как оставить?

   - Так,   самым обыкновенным образом. И не смотрите на меня

с таким ужасом, пожалуйста, - Надя дернула головой, и волосы

шмякнули   ее   по спине,   - я вовсе не собираюсь оставаться у

вас.

   - Но куда вы пойдете?   Не забывайте, что вы не только На-

дя. В вас также живет Мартыныч.

   - Мартыныч?   Не очень-то это прилично для чужого человека

залезть...

   - Но это скорее вы к нему...

    - Я не просилась, это он...

   - Я   думаю,   он   примет скоро свое привычное обличье и вы

просто... исчезнете...

   - Я?   Исчезну?   Как бы не так! Нет уж, фигушки, создал он

меня - пусть теперь и отвечает.   Не исчезну ему назло! Нашли

дурочку! Как же! Хочу домой...

   - Домой?

   - Ну конечно, домой. К Сереже.

   - Но там же есть уже Надя.   Боюсь,   что двух Надь в одном

месте будет многовато. С вашим характером...

   - Наверное,   так.   Я себя действительно долго не   выношу.

Сумасшедшая девка, как говорит мама, - сказала Надя, успока-

иваясь.

   - Это вы уже кокетничаете.

   - Наверное.   О, у меня идея! Мартыныч, а что, если я буду

жить у вас?

   - У меня? - сказала Надя голосом Мартыныча. - Как это - у

меня?   У меня же ничего нет. У нас нет домов, потому что они

нам не нужны. И потом, мы - это же...

   - Как хотите, - Надя опять повысила голос, - или делитесь

и родите меня, или...

   - С удовольствием!

   - Надо будет только предупредить Первую   Надю,   чтобы   не

было никаких недоразумений...

   - Таня, - тихонько позвал Александр Яковлевич.

   - Что? - не поднимая головы, спросила Татьяна. Она лежала

на кровати, повернувшись к стене.

   - Это я, Александр Яковлевич.

   - Я узнала, - сказала Татьяна, и голос ее прозвучал туск-

ло.

   - Я   все знаю...   О том,   что вы сделали...   Отдали...   -

Александр Яковлевич прерывисто вздохнул и продолжал:   - Иван

Андреевич и я... Я, конечно, слабый и никчемный старик...

   - Хватит вам,   Александр Яковлевич, на себя наговаривать.

Слабый,   никчемный...   Скажете тоже!   Вас вон весь город как

уважает, и аптека ваша лучше, чем в области.

   Татьяна прерывисто вздохнула.   Она лежала, отвернувшись к

стенке,   со слегка подогнутыми ногами и   казалась   маленькой

обиженной девочкой. И Александр Яковлевич вдруг почувствовал

такой взрыв нежности к этому опустошенному существу, что она

начала   теснить грудь - вот-вот вырвется наружу.   Нужно было

бы,   наверное,   найти сейчас какие-то необыкновенные   слова,

чтобы передать ей эту нежность,   чтобы она ощутила ее тепло,

но где, где найти их? И губы его прошептали:

   - Танечка!..

   Ему показалось,   что Танины плечи несколько раз вздрогну-

ли. Он попытался представить себе ее одиночество, но не мог.

Он не мог даже представить себе,   чтобы он не   помнил   своей

комнаты, каморки в аптеке, лица всех сотрудников, от кассир-

ши,   старушки Галины Игнатьевны,   которая считает на   счетах

даже тогда, когда ее просят выбить пять копеек и протягивают

десятикопеечную монетку, до накрахмаленной и надменной Сера-

фимы   Григорьевны,   которая   работает   через день в оптике и

смотрит на всех остальных свысока.   Даже без них он   не   мог

представить себя, а Таня отдала мужа и дочь.

   Александр Яковлевич протянул руку и положил осторожно   на

Танино   плечо.   Плечо чуть заметно вздрогнуло.   Боже,   вдруг

пронеслось у Александра Яковлевича в голове,   какая   у   меня

старая рука!   Кожа сухая,   морщинистая, как у ящерицы, и эти

пятна пигментации.   А ведь можно было сделать себе новую ко-

жу, упругую и блестящую, надо только захотеть. Ему и в голо-

ву это даже не приходило раньше. Наверное, это и есть насто-

ящая   старость,   когда тебе уже не хочется быть молодым.   Но

сейчас Александру Яковлевичу очень хотелось быть молодым,   и

он стыдился пятнистой, морщинистой руки на Танином плече.

   Осторожно, бесконечно медленно он сдвинул руку и погладил

замершее плечо.   И нитка, втрое скрученная, не скоро порвет-

ся.

   - Танечка,   - сказал он и ощутил на губах непривычную ма-

лость и нежность имени,   - я знаю,   вы отдали самое дорогое,

что у вас было. Если бы у меня были самые лучшие в мире вос-

поминания, я бы обязательно поделился ими с вами, я бы с ра-

достью отдал их вам...

   Но что ей сказать?   В голову,   как назло, лезла всяческая

чепуха   вроде   того,   что в аптеке практически нет подсобных

помещений и, когда привозят тюки с ватой, повернуться совер-

шенно невозможно.   Или что не очень давно он получил взятку.

Привез одной старушке из области новое венгерское   лекарство

от паркинсоновской болезни, и ее сын презентовал ему индийс-

кий   чай   в   большой   жестянке,   на   которой   был   изображен

Тадж-Махал. Конечно, надо было жестянку вернуть, но благода-

рили его с такой искренностью,   хотя никакое   лекарство,   по

всей видимости, старушке уже не поможет, и так он любил чай,

что оставил жестянку у себя.

   Ну что   он за человек,   что у него за жизнь,   если нечего

вспомнить и нечем поделиться!   Даже дочь и   внучку   не   смог

удержать он.   Ни в жизни,   ни в памяти. Отдалились, ушли, по

два письма в год в полстранички - все, что осталось... Прош-

ла,   прошелестела жизнь незаметно. И вот сидит он на кровати

у женщины,   скорбно отвернувшейся к стене, и беспомощно пог-

лаживает ей плечо своей старой, морщинистой рукой с некраси-

выми пятнами пигментации.

   А может   быть,   не   так уж и незаметно?   Ведь честно жил,

чисто,   для людей,   ничего не нажил - все на виду, без забо-

ра...   И   вот   теперь,   в самом уже конце,   наградила его за

что-то судьба зарядом нежности,   что распирает его   изнутри,

тянется   к   Татьяне.   А может,   и действительно не так уж он

ничтожен,   каким привык считать себя?   Ну, не был он героем,

но не всем же быть героями,   кому-то и в аптеке работать на-

до...

   В дверь тихонько постучали,   и в комнату вошел Старик. Он

кивнул Александру Яковлевичу и сказал Татьяне Владимировне:

   - Впервые за долгое-долгое время мы решили сложить нового

оххра. В вашу честь. Вас ждут. Татьяна...

   - Как   это   - сложить нового оххра?   - удивился Александр

Яковлевич.

   - У вас дети рождаются,   у нас по-другому. Когда мы чувс-

твуем,   что нам нужны новые оххры, мы собираемся по двадцать

-тридцать оххров вместе.   К этому времени на преобразователе

уже изготовлен прообраз будущего оххра. Это еще не оххр, это

лишь его тело. Дальнейшее вы сейчас увидите. Пойдемте, Тать-

яна, - мягко и настойчиво сказал он.

   - Хорошо,   - вдруг сказала Татьяна и села. Лицо ее осуну-

лось и глаза были пусты.

   Они вышли на улицу.

   - Начнем, - тихо сказал Старик и встал в круг, образован-

ный оххрами.

   В центре круга на земле лежал похожий на   плоский   камень

предмет.   Старик почувствовал, как напрягаются поля его дру-

зей,   и сам сосредоточил свои усилия на центре   круга.   Поля

напряглись, как струны, и тихо вибрировали. Гудение станови-

лось все громче и громче, пока не превратилось в музыку. По-

ра было отдавать частицу себя.   Музыка набирала силу, росла,

и в такт ей поля собравшихся в круг несли   жизнь   тому,   кто

еще не начал мыслить.

   Давно уже не собирались в круг оххры.   Зачем давать жизнь

кому-то,   когда и своя давно уже потеряла смысл? Больше охх-

ром, меньше - какое это имело значение? Реки времени неудер-

жимы, и всё, кроме них, - призрак.

   Но теперь появилась надежда,   и собравшиеся в круг в еди-

ном   мощном   усилии оторвали от своих полей частицу и отдали

тому, кто еще не начал мыслить.

   И предмет в центре шевельнулся,   и все в круге почувство-

вали рождение нового оххра.

   В этот   момент   к   Татьяне   Владимировне подошла тихонько

девчушка с двумя торчащими косичками и сказала:

   - Новый   преобразователь   заметил   появление постороннего

предмета вблизи Оххра.   Предмет замедляет   скорость   полета,

это скорей всего корабль...

                        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                          ГЛАВА 1

   Лик увидел ее в первый раз за месяц   до   своей   очередной

метаморфозы.   Она   медленно опускалась по стене дома.   Может

быть,   Лик и не обратил бы на нее внимания   -   мало   ли   кто

спускается   или поднимается по стене,   - но она делала такие

мелкие пугливые шажочки,   так неуверенно замирала перед каж-

дой   щелью   в   камне,   что он остановился и стал смотреть на

незнакомую асу.   Аса в конце концов все-таки   спустилась   на

тротуар,   по очереди почистила каждую из четырех своих ножек

и собралась было уже идти, но заметила, что на нее смотрят.

   - Почему вы на меня так смотрите?   - спросила она Лика. -

Это нехорошо, это невежливо.

   - Почему невежливо? - спросил Лик.

   Странная какая-то аса, подумал он. Гм! Невежливо, скажите

пожалуйста!.. Манеры - словно из какого-нибудь пятого секто-

ра,   а у самой на шее знак девятого сектора, всего на сектор

выше, чем у него.

   - Потому что   смотреть   на   незнакомого   аса,   не   будучи

представленным,   невежливо,   - рассудительно сказала аса.   -

Разве вы не знали этого?

   - Слышал, - буркнул Лик.

   Конечно, в школе им говорили об этом,   но кто   в   десятом

секторе думал о хороших манерах?

   - Разрешите,   пожалуйста,   я пройду, - сказала аса и пос-

мотрела на Лика.

   Передние глаза у нее были большие,   влажные, и Лику пока-

залось,   что   она задержала взгляд на нем дольше,   чем нужно

было.

   - А вы здесь живете? - спросил он. Почему-то ему не хоте-

лось, чтобы эта чистенькая, стройная аса с забавным разгово-

ром ушла просто так.

   Аса опустила свою крошечную головку и тихо прошептала:

   - Да. Нас только что перевели в девятый сектор. Но раньше

мы были в восьмом. Папа надеялся, что в очередную метаморфо-

зу   его переведут в седьмой,   а получилось...   - она глубоко

вздохнула, - а получилось совсем наоборот...

   - А чего,   - сказал Лик,   - девятый сектор ничего. Мы вот

десятый и тоже живы. - Это были слова матери, и Лик подумал,

что даже произнес их с той же интонацией, что мать,

   - Десятый?   - спросила аса и посмотрела на кольцо со зна-

ком   на шее Лика.   - А я даже не знала,   что этот фиолетовый

цвет означает десятый сектор.

   - Неужели никогда не видели? - насмешливо спросил Лик.

   Тоненькая аса вызывала в нем одновременно и желание   поз-

лить ее,   и стремление защитить. Ножки как проволочки, прямо

покачивается на них от ветерка.   Как она на них но стене ла-

зит...

   - Нет, - покачала головкой аса, нашем секторе иико гда не

было асов десятого сектора...   Она это и печально вздохнула.

- Я сказала "в нашем",   потому что никак еще не могу привык-

нуть,   что мы живем теперь в девятом секторе. Тут даже стены

другие. Я, знаете, думала, что никогда не сползу вниз, такие

ужасные   трещины в камне.   У нас в восьмом секторе камень на

стенах гладкий... Вот видите, опять я сказала "у нас в вось-

мом   секторе"...   Никак не привыкну.   А мама уже третий день

ничего не ест,   все молчит.   Я сначала думала. что это из-за

нового,   непривычного рациона, а потом поняла: она расстрое-

на. А Нана говорит, что при очередной метаморфозе его обяза-

тельно   вернут   в   восьмой сектор или даже сразу переведут в

седьмой.   Нана говорит, что такие случаи бывали, когда маши-

на,   да   будет благословенно ее имя.   переводила сразу через

сектор. Вы слышали об этом? Она доверчиво посмотрела на Лика

своими большущими передними глазами.

   - Прямо! Так она возьмет и перейдет через сектор! Жди та-

кого от машины!

   - Ой! - испуганно пискнула аса. - Разве можно так?

   - Чего можно? - спросил Лик.

    - Когда упоминаешь машину,   надо   обязательно   говорить:

"да будет благословенно имя ее". Вас разве не учили?

    - Мало ли чему учили! - Лик презрительно фыркнул. - Чего

там...

    - Надо говорить не "чего", а "что", назидательно сказала

аса.   - Вы так говорите, будто не хотите подняться в следую-

щий сектор.

   Аса снова принялась чистить ножки, потирая их одну о дру-

гую.   Она посмотрела на шейное кольцо   Лика,   потом   подняла

взгляд,   и   Лика снова поразило влажное мерцание ее передних

глаз.   И тут то он брякнул фразу, которую вовсе не собирался

произносить.   У него и в голове такого никогда не было, даже

во сне не видел.   А тут вдруг возьми да и скажи фразу, кото-

рая. как он потом понял, перевернула всю его жизнь.

   - Чего мне секторы,   - выпалил он и раздул шею   так,   что

кольцо   со   знаком врезалось в нее,   - я буду программистом!

Да,   а может быть, даже великим программистом! Или смотрите-

лем.

   - Ой,   - пискнула аса, - я никогда не видела живого прог-

раммиста!..   -   Она подумала немножко и протянула Лику руку;

рука была такая же тоненькая,   как и ножки. Меня зовут Чуна.

А то мы так долго разговариваем,   а разговаривать с незнако-

мыми нехорошо, это невежливо. А вас как зовут?

   - Лик.

   Он усмехнулся мысленно.   У них в секторе не было ни одной

такой воспитанной асы.   От другой еды они там,   что ли, дру-

гие?   Он слышал, что в каждом секторе полагается особая еда,

но даже не представлял, какая еще может быть еда, кроме того

рациона, к которому привык в своем десятом секторе.

   Он посмотрел   на Чуну.   Наверняка будут над ней смеяться.

Ну,   пусть только попробуют,   он им покажет,   ноги повыдира-

ет...

   И тут он сказал вторую фразу,   которая   тоже   в   огромной

степени   предопределила его судьбу.   Тогда,   разумеется,   он

этого не знал.   Он просто сказал то, что ему захотелось ска-

зать. А захотелось ему сказать вот что:

   - А знаешь, Чуна, давай... встречаться...

   Чуна кокетливо склонила головку набок.

   - Я не знаю, - протянула она.

   - А кто же знает? - настойчиво спросил Лик. - Машина, мо-

жет, знает?

   Он произнес последнюю фразу насмешливо. Он не хотел злить

Чуну,   он просто   забыл   про   ее   воспитанность.   Она   опять

вздрогнула, слабо улыбнулась и прошептала:

   - Да будет благословенно имя ее... Знаете, - добавила она

и   серьезно посмотрела на Лика,   - если вы не возражаете,   я

буду говорить это каждый раз, когда вы упомянете ее. Хорошо?

Так мне как-то спокойнее.

   - Значит, будем встречаться? - спросил Лик и подумал, что

говорит как-то грубо и неинтересно.

   Надо было бы пошутить,   быть уверенным, легким, обаятель-

ным,   а   он заладил одно и то же:   будем встречаться,   будем

встречаться.   Прямо как какой-нибудь   булл   из   пятнадцатого

сектора, который, как известно, и говорить-то толком не уме-

ет, а только мычит.

   - Я   бы с удовольствием встречалась с вами,   - улыбнулась

Чуна, - но... я не знаю, вы ведь из десятого сектора, а я из

девятого... Мама говорила, что встречаться с асами из друго-

го сектора нехорошо,   невежливо.   Что это значит ставить под

сомнение мудрость машины, да будет благословенно имя ее, ко-

торая дает всем нам заслуженный нами сектор.

   - Но ведь девятый и десятый секторы совсем близко друг от

друга, - настаивал Лик. Он сам не понимал, почему уговарива-

ет   эту   тонконогую   асу,   вместо того чтобы быстро взбежать

вверх по ближайшей стене и бросить в нее куском   штукатурки.

- Вон мой дом, он даже виден отсюда.

   - Я спрошу у мамы, - сказала Чуна неуверенно.

   - И потом, я буду программистом! Или главным смотрителем.

А главному смотрителю плевать на все секторы,   потому что он

вхож к самой машине!

   - Да будет благословенно имя ее, - вздохнула Чуна.

   - Так будем встречаться?

   - Вы мне нравитесь,   - сказала Чуна. - И я никогда не ви-

дела аса, который собирался бы стать программистом или смот-

рителем. До свидания, Лик.

   Она быстро скользнула за угол,   а Лик остался стоять.   Он

еще долго стоял у старого дома на углу между девятым и деся-

тым секторами. Никогда еще в жизни не чувствовал он себя так

странно: ему было и весело, и грустно, и сжималось отчего-то

сердце.

   - Мам,   - сказал он через несколько дней после встречи, -

а могут встречаться асы из разных секторов?

   Мать отодвинула доску,   на которой   мелко   резала   травы,

чтобы высушить потом их, подняла медленно голову и посмотре-

ла на сына.   Передние ее глаза были совсем не такие,   как   у

Чуны.   У Чуны они были большие и влажные,   словно только что

умытые, а у матери совсем сухие.

   - А что?

   - Да так...

   - Врешь, - уверенно сказала мать.

   - Да почему...

   - Да потому,   что врешь. Ты всегда врешь. Хорошо еще, что

машине не врал, а то б сейчас сам знаешь кем был...

   Лик содрогнулся.   Если   ас   пытался врать машине,   то при

очередной метаморфозе ему предписывался рацион   пятнадцатого

сектора.   Чем уж там их кормят, не знал никто, но только они

быстро превращались в буллов,   животных, которые только то и

могут,   что мычать да делать самую простую и грязную работу.

Нет, лучше не врать машине, да будет благословенно имя ее.

   - Ну,   что молчишь? - спросила мать. - Опять какую-нибудь

глупость в голову свою вбил непутевую?   А? У других дети как

дети,   учатся, стараются, а у тебя на носу метаморфоза, а ты

шляешься по стенам,   засматриваешь в чужие   окна   и   задаешь

всякие глупые вопросы.

   - Почему глупые?

   - Вот-вот.   Почему, видите ли, глупые! Да потому, что лю-

бой ас знает:   встречаться полагается только с асами   своего

сектора.

   - А почему?

   - Ты что, окончательно спятил? "Почему, почему"! Заладил,

как мычащий из пятнадцатого сектора.   Почему? Да потому, что

так заведено, понял? Машина так устроила, да будет благосло-

венно имя ее!   Одни - хозяева, владеют всякими там предприя-

тиями,   живут в высоких секторах, а возьми, например, твоего

отца.   Ты что думаешь,   он большего заслуживает, чем десятый

сектор?   Скажи машине спасибо,   что у нас и это есть,   - она

обвела рукой крохотную комнатку.   - А то при очередной мета-

морфозе загремим в одиннадцатый или,   упаси нас,   машина, от

этого, и в двенадцатый!

   - Да ладно тебе беду накликать! - буркнул Лик.

   Всегда так. Придет домой, принесет с собой что-то новое в

сердце ли, в голове, а мать сразу все перевернет. Ишь, выка-

тила передние глаза, сухие, злые. Век бы ее не видеть...

   - Ты куда? - взвизгнула мать. - Метаморфоза на носу, а ты

опять шататься? Сел бы лучше...

   Конца фразы Лик не слышал, потому что выскользнул из окна

и побежал вниз по стене.   А вон вдали виден дом,   где   живет

Чуна.   Чуна.   Он вспомнил,   как забавно она спускалась вниз:

ножки тонкие, подрагивают. Останавливается перед каждой тре-

щинкой, ощупывает края. Смешная...

   И вдруг в голову ему пришла необыкновенная мысль:   а что,

если спросить машину,   можно ли ему встречаться с Чуной? Ма-

шина же,   да будет благословенно имя ее, все знает. Она зна-

ет,   что девятый и десятый секторы рядом,   она знает, что он

никогда ей не врал,   что...   Он задумался, но больше никаких

достоинств за собой вспомнить не мог.   Разве то, что никогда

никого не боялся и не спускал ни одному асу насмешек,   кото-

рые были в ходу среди его товарищей. И все равно машина раз-

решит.   Он положит руки на контакты,   как всегда делают   при

метаморфозе,   и машина, да будет благословенно имя ее, сразу

определит,   что у него к Чуне только хорошее в сердце.   И он

будет стараться.   Машина точно узнает, что он будет старать-

ся.   И, может быть, не только разрешит ему встречаться с Чу-

ной, но и переведет его родителей в девятый сектор.

   Он понимал,   что в голову ему лезет всякая глупость,   что

никогда еще не было такого случая, чтобы родителей переводи-

ли в другой сектор из-за успехов их детей в школе.   Но оста-

новиться   уже   не   мог.   Вот он небрежно так влезает в окно.

Мать,   как обычно, молча толкает в его сторону тарелку с ка-

кой-нибудь бурдой, а он обводит глазами их крохотную каморку

и говорит:   "Пора расставаться с этой дырой. Не дом, а нака-

зание! Пока влезешь, пять раз ноги переломаешь". - "Тише ты!

- зашипит мать.   - Ты что, рехнулся, что ли? Отца разбудишь,

а он после работы..." - "Ничего, - улыбнется Лик, - проснет-

ся так проснется. Тем лучше даже, потому что пора менять его

дурацкую работу - таскайся целый день да проверяй кабели чь-

ей-нибудь компании".- "Спятил!" - взвизгнет мать.   А он пож-

мет плечами:   "Да,   забыл сказать,   только что меня перевели

сразу в восьмой сектор. И вас заодно".

   Он спрыгнул   со   стены и помчался к ближайшему храму кон-

такта,   который был расположен напротив   Чуниного   дома.   Он

влетел в прохладный тихий зал и остановился.   После уличного

света ему показалось, что здесь совсем темно, и он даже отк-

рыл боковые глаза,   которые обычно держал закрытыми.   Но вот

он адаптировался к слабому освещению   и   огляделся.   Две   из

трех кабин были свободны, а в третьей сидела совсем старая и

скрюченная аса. Нетрудно было представить, что она просила у

машины, да будет благословенно имя ее.

   На мгновение сердце его сжали дурные предчувствия,   но он

постарался выкинуть их из головы.   Ни в какой, конечно, сек-

тор,   его не переведут, но почему машина может запретить ему

встречаться с Чуной? Кому от этого вред?

   Только совсем недавно встретил ее, а, кажется, всегда она

была. Ножки тоненькие, покачиваются. А глазки большие, влаж-

ные.   "Это нехорошо,   это невежливо". Чуна... Чуна. Имя было

такое же аккуратное, как и она сама... А может быть, все-та-

ки лучше не спрашивать?   Встречаться просто так, ведь до ме-

таморфозы целый месяц,   а там видно будет. Но он был уверен,

что Чунина мать ни в коем случае не разрешит им встречаться,

а сама Чуна мать не ослушается. Что же делать?

   Скрюченная аса   тихонько   застонала.   Красный   огонек   на

пульте погас, а она продолжала стонать, жалобно, как малень-

кий опослик, выброшенный кем-нибудь на улицу.

   Может быть,   все-таки не идти? Вон старуха стонет, - вид-

но,   отказала ей в чем-то машина, да будет благословенно имя

ее. Так то ж совсем старая аса, сказал себе Лик, чего ей да-

вать,   ей и так жить мало осталось, а он молод, полон сил. В

будущем году он окончит школу,   и тогда...   Он тряхнул голо-

вой, зажмурил все четыре глаза и шагнул в кабинку.

   "Перед тем   как   обращаться   к машине,   - начал читать он

инструкцию,   - внимательно прочтите инструкцию. Для достиже-

ния   контакта нажмите большую красную кнопку на пульте перед

собой.   Если на панели загорается красная лампочка,   значит,

контакт   установлен.   Возьмите   контактный ключ на проводе и

прикоснитесь им к отличительному знаку на   своей   шее.   Если

зажжется зеленая лампочка, можете излагать свою просьбу. Го-

ворите четко и ясно. Ответ прочтете на экране, что находится

напротив вас".

   С бьющимся сердцем,   словно в трансе,   Лик   выполнил   все

предписания инструкции.   Зажглась зеленая лампочка, и нежный

голос, чем-то неуловимо похожий на голос Чуны, спросил:

   - Чего ты хочешь, Лик Карк?

   - Я прошу разрешения встречаться с асой по имени Чуна.   -

Он вдруг сообразил,   что не знает даже фамилии Чуны, но, на-

верное,   машина знает, она все знает, да будет благословенно

имя ее. - Она из девятого сектора, а я из... - если бы толь-

ко можно было сказать: "я тоже из девятого", но машину обма-

нывать нельзя. - А я, - твердо сказал он, - из десятого.

   Он взглянул на экран.   Сейчас он вспыхнет. Чего там будет

написано?   Наверное,   так:   "Лик,   можешь встречаться". Или:

"Встречайся,   пожалуйста".   Машина же добрая,   что она может

иметь против них?

   - Ты говорил,   что будешь программистом?   - вдруг спросил

тот же нежный голос, что напоминал ему голос Чуны, но звучал

он теперь уже не так, как при первом вопросе.

   - Да... но я...

   - Тебя учили,   что ни один ас никогда не может знать, кем

он будет, потому что это знает только машина?

   - Да, - совсем тихо прошептал Лик, - но я...

   - Что ты хочешь сказать?

   - Я сказал просто так... Я не знаю...

   - Хорошо, Лик Карк. Прочти ответ на экране.

   И в эту же секунду экран серебристо засверкал,   и на   нем

появились четкие черные буквы: "Встречи не разрешаются".

   Лик несколько раз моргнул передними глазами,   чуть повер-

нул   голову,   чтоб экран попал в поле зрения бокового глаза.

Не может этого быть. Как это - не разрешается? Почему? Этого

же не может быть!   Как же теперь без Чуны?   Тоненькие ножки,

которые она постоянно чистит одну о другую.   Влажные большие

глазки. "Нет, Лик, это нехорошо, это невежливо".

   В нем поднималась слепая ярость, которая всегда охватыва-

ла   его,   когда ему казалось,   что товарищи подтрунивают над

ним. Как это - не разрешается?

   Зеленый огонек на панели погас,   потемнел экран, выключи-

лась красная лампочка.   Лик знал,   что нужно встать и выйти,

но   не   мог.   Из соседней кабины донеслись жалобные стенания

старухи. Как голодный маленький опослик, пронеслось в голове

у Лика.   Значит,   ему нельзя встречаться с Чуной, нельзя! Не

понимая,   что делает,   он схватил контактный ключ и изо всех

сил   ударил по серевшему в полумраке кабины экрану.   Посыпа-

лись осколки стекла и где-то   тоненько   задребезжал   звонок.

Старуха в соседней кабине перестала стонать.

   Звонок дребезжал теперь уже громоподобно.   Казалось, вот-

вот   лопнут   уши от нестерпимого шума,   но и сквозь него Лик

услышал топот множества ног.   А может быть,   ему показалось,

но прислушиваться было некогда.   Он выскочил из кабины с бе-

шено колотящимся сердцем. Бежать в дверь было безумием: туда

сейчас ворвутся стерегущие, схватят его.

   Он стремительно помчался вверх по стене,   больно ударился

головой о какой-то выступ,   замер. В дверь вбежало несколько

асов. Даже в полумраке зала мерцали их красные шейные знаки.

Шестой сектор. Стерегущие.

   - Кто это сделал?   - закричал один из них. - Ты? - Он вы-

тащил   одним рывком старуху из кабины.   Одна нога у нее была

высохшая и шея с фиолетовым знаком десятого сектора, сектора

Лика, была кривая.

   - Не-ет! - завизжала старуха.

   - Как - нет?   - грохотал стерегущий.   - Как же нет, когда

ты сидела без всякого контакта?

   - Я ничего не знаю,   я просила машину, да будет благосло-

венно имя ее,   чтобы она разрешила мне умереть,   но получила

отказ. Я сидела в горе и не могла встать...

   - Что-то ты,   старуха, юлишь, - подозрительно сказал вто-

рой стерегущий, огромного роста ас с могучей толстой шеей. -

Как это так: машина, да будет благословенно имя ее, не веле-

ла тебе, значит, сковыриваться до срока, а ты сидела в горе?

- Он фыркнул. - Врешь ты все, старая. Зачем экран разбила?

   - Но я же сидела в этой кабине,   - жалобно заскулила ста-

руха,   - вы ж можете проверить!   Зачем же мне нужно было   бы

бежать в другую кабину и чего-то там делать?

   Старуха неловко согнула здоровую переднюю ногу   и   грузно

рухнула на пол.   Великан-стерегущий нерешительно почесал го-

лову, осторожно пнул ногой простертое тело:

   - Ладно,   проверим.   Мы   вообще   проверим,   чего это ты о

смерти просила,   ясно? - Он засмеялся. - Если все начнут ма-

шину о таких пустяках просить, это представляешь, какая оче-

редища вытянется?

   - Ладно болтать! - угрюмо буркнул первый стерегущий.- Те-

бе бы только зубы скалить.   Послушай, старая, а кто еще был,

кроме тебя, в помещении?

   - Откуда я знаю?   Я вам говорила. Я сидела в своей кабине

и просила, чтобы мне разрешили умереть, сил больше нет...

   - Ладно болтать!   Сил,   видишь ли,   нет. Вставай, мы тебя

забираем...

   - За что, господа стерегущие?

   - Там разберутся.

   - Я ж вам честно говорю, я...

   - Все вы так!   - фыркнул великан. - Сама, говоришь, ордер

на смерть просила,   а теперь боишься, что тебя арестовывают.

Вставай, вставай! Ишь, развалилась!

   Он поддел одной ногой старую асу   и   быстрым,   неуловимым

движением подбросил ее в воздух. Старуха испуганно пискнула,

но он поймал ее и поставил на ноги.

   - Пошли.

   Стерегущие еще раз осмотрели зал. Боковые глаза у них бы-

ли открыты,   и головы их от этого казались прозрачными в по-

лумраке.

   Они вышли,   и Лик хотел было броситься вниз, к выходу, но

страх сковал его.   Конечно, можно было бы успеть сейчас выс-

кочить,   пока не пришли другие стерегущие,   но его наверняка

узнают. Ведь машина-то точно знает,   кто совершил величайшее

преступление на Онире - поднял руку против машины,   да будет

благословенно имя ее.   Вот тебе и благословенно.   Заклинание

звучало сейчас насмешкой. Если бы он мог, как старуха, стре-

миться к смерти...   Он бы тогда не стал спрашивать   разреше-

ния.   Он бы распустил тогда присоски на ногах и рухнул вниз,

на каменный пол зала.

   Он посмотрел вниз.   Пол был далеко, и Лик представил, как

лежит внизу с размозженной головой,   со сломанными, выверну-

тыми в суставах ногами.   И никто даже не пожалеет его.   Кому

он вообще нужен?   Никому.   Уж подавно ни отцу, ни матери. Он

им   и живой не нужен,   а уж о мертвом и подавно не вспомнят.

Чуна...   Чуна...   И вдруг остренькая, колючая мысль кольнула

его.   Мвшина знала о том,   что он хотел стать программистом.

Но он же никому никогда не говорил об этом, кроме Чуны. Зна-

чит,   она   предала его.   Он же знает,   что никто на Онире не

имеет нрава хотеть.   Хотеть может только машина.   Только она

может хотеть,   одна за всех асов, за мать, отца, Лика, Чуну.

Предала, предала... А может, сказала своей матери? Ну и что?

То   же самое предательство.   Теперь он был уже совсем один в

холодном и враждебном мире, совсем один.

   И таким   он   показался себе маленьким и заброшенным,   что

вдруг в малую долю секунды понял кривую старуху,   что молила

машину   о   смерти.   Как хорошо было бы умереть!   И пусть его

никто не вспоминает,   кому он нужен? Он зажмурил глаза. Сей-

час   он   отпустит   присоски   на   всех четырех ногах и рухнет

вниз, и серый холодный пол прыгнет навстречу ему. Ну, чего ж

он не падает?   Но он не мог упасть,   потому что разжать при-

соски было свыше его сил.

   Но так или иначе, сидеть па карнизе здания и ожидать, по-

ка тебя найдут стерегущие, было глупо. Лик прислушался. Тихо

как   будто.   Он уже напряг было мышцы,   как услышал жужжание

платформы. Жужжание стало громче и вдруг стихло у самой две-

ри. Должно быть, платформа остановилась.

   Сейчас войдут.   Лик спрыгнул на пол,   бросился к выходу и

угодил прямо в великана-стерегущего, который уже был здесь.

   - Ты что здесь делаешь? - спросил подозрительно великан.

   - Я? Да вот услышал, здесь что-то произошло, вот и загля-

нул...

   - Когда это ты услышал?   От кого? - быстро спросил стере-

гущий.   - Ну-ка,   отвечай. Отвечай, я тебе говорю! - повысил

он голос.

   Смертный ужас объял Лика. Не понимая, что говорит, он за-

бормотал:

   - Господин стерегущий,   я проходил по улице,   дверь   была

открыта,   я услышал голоса,   старушечий голос и еще мужские.

Они ссорились...

   - Ссорились...

   - Они ссорились.   Я побежал в лавку, меня мать послала. А

на обратном пути снова проходил мимо. Смотрю - никого... Вот

я и зашел. Пустите меня, господин стерегущий.

   - Помолчи.   Пожалуйста,   вот   в этой кабине,   - кивнул он

двум асам с белыми знаками пятого сектора на   шеях,   -   надо

заменить экран.

   - Хорошо, сейчас сделаем, стерегущий, - сказал старший из

асов.

   - Так, парень, значит, ты шел из лавки?

   - Да, господин стерегущий.

   - За чем же ты ходил?

   - За... рационом.

   - Где же он?   Ага, молчишь? Думаешь, я ничего не понимаю?

Я сразу понял,   что ты врешь. Ну-ка, посмотрим сейчас на но-

мер и портрет этого типа,   что был в первой кабине.   Сдается

мне, что...

   - Пустите, пожалуйста, меня мама ждет! - жалобно взмолил-

ся Лик.

   - Подождет.

   - Пустите меня, я вас очень прошу...

   Но стерегущий не обращал на мольбы Лика   никакого   внима-

ния.   Он   втащил его в кабину,   надавил на кнопку контакта и

проговорил:

   - Покажите,   пожалуйста, портрет аса, который обращался к

машине,   да будет благословенно имя ее,   перед тем   как   был

разбит экран.

   Сейчас покажется его лицо.   Стерегущий наклонился вперед,

всматриваясь   в   еще не вспыхнувший экран,   и Лик машинально

одной рукой толкнул его в спину,   а ту,   что держал стерегу-

щий,   резко выдернул. Стерегущий весил, наверное, раза в три

больше Лика,   но он меньше всего ожидал сопротивления. Никто

на   Онире давно уже не сопротивлялся власти,   и асы смотрели

на стерегущих с трепетом и почтением.

   - Ах ты негодяй! - заревел стерегущий.

   Но Лик уже выскочил   на   улицу.   Стерегущий   был   намного

сильнее его, но никто не мог сравниться с Ликом в скорости.

   Он юркнул за угол,   проскочил прямо перед носом   грузовой

платформы, влетел в какой-то двор и помчался вверх по стене.

Мимо проносились окна, а Лик все мчался сквозь чужие запахи,

обрывки разговоров и музыки.   Карниз крыши горизонтально вы-

давался в сторону,   и Лик,   уцепившись за него двумя ногами,

вдруг почувствовал,   что другие две ноги потеряли опору.   Он

висел, раскачиваясь, на огромной высоте, и смертное томление

охватило   его.   Еще несколько секунд - и мышцы его не выдер-

жат,   расслабятся против его воли,   и он рухнет вниз,   снова

пронесется мимо чужих окон,   все быстрее и быстрее,   пока не

шмякнется о серый асфальт внизу. Нет, нет! Судорожным усили-

ем он подтянулся и перевалился через край.   Сердце его коло-

тилось,   ноги дрожали.   Он отполз от края крыши и   бессильно

привалился к антенне.

                          ГЛАВА 2

   Наступил вечер,   а вместе с ним пришли и сырые,   холодные

ветры,   которые всегда дуют по вечерам на Онире. Они мчались

по пустым улицам,   с злобным посвистом кружили обрывки бума-

ги, вздымали тучи пыли.

   Лик сидел на чердаке.   Здесь было не так ветрено,   но все

равно сквозняки гуляли по пыльному низкому помещению,   и хо-

лод все больше сковывал его тело.

   Удивительное дело,   только что, совсем недавно, поднял он

в слепой ярости контактный ключ и изо всех сил ударил по эк-

рану,   а кажется,   что было это бесконечно давно, что беско-

нечно давно сидит он на промозглом,   холодном чердаке, сидит

в темноте,   один,   никому на всем свете   не   нужный.   Может,

только стерегущим, которые, наверное, все еще ищут его.

   Хотелось есть. Лик представил себе полную горячего рацио-

на тарелку,   в который мать добавляла вкусную сушеную траву.

Нет,   нет,   только не думать о еде. И все равно мысли о пище

снова и снова приходили ему в голову, и спазмы в животе ста-

новились все мучительнее.

   Внезапно Лик услышал какой-то слабый шорох.   Он напрягся,

готовясь к бегству.   Шорох все приближался. Не похоже, чтобы

это   был ас,   подумал Лик и в ту же секунду услышал жалобное

повизгивание.   Опослик коснулся одной из его ног и стал   те-

реться о нее.

   Такой же бездомный, как я, подумал Лик и поднял опослика.

Опослик был худ и почти ничего не весил. Лик посадил его се-

бе на грудь, и опослик, перебирая всеми своими шестью лапка-

ми,   пополз вверх и лизнул его в шею. Его тонкий раздвоенный

язычок был мокрый и холодный, и Лик вздрогнул.

   Посвист ветра на улице начал стихать.   Теперь до рассвета

дуть больше не будет.   Что же делать?   Сидеть здесь и ждать,

пока замерзнешь или умрешь с голоду?   А что, интересно, слу-

чилось бы потом?   Вот его находят стерегущие.   "Смотрите,   -

говорит тот здоровяк,   - да это же Лик Карк, тот, что разбил

экран. Совсем мертвый. О милосердная машина, он же ничего не

весит.   Высох совершенно..." Нет, пожалуй, он раньше замерз-

нет.   Окоченеет,   отвердеет, и даже чердачные опослики будут

пугаться странного неподвижного аса...

   Но пока что было холодно.   Холод проникал до самых глубин

его   тела и заставлял мелко дрожать.   Что угодно,   только не

сидеть здесь. Лик снял с себя опослика, и тот обиженно заве-

рещал.   Что делать,   зверек, прости меня, ничем не могу тебе

помочь, я такой же, как ты.

   Лик попробовал   присесть несколько раз,   чтобы убедиться,

держат ли его еще ноги,   и начал осторожно пробираться к вы-

ходу на крыше. Он не ошибся: ветер уже улегся, и было совсем

тихо.

   Интересно, устроили   ли стерегущие засаду дома?   Конечно,

скорее всего его уже давно там поджидают, да что ему там де-

лать?   Мать сама выгнала бы его на улицу,   узнай она, что он

совершил куда менее серьезное преступление.

   Он бесшумно бежал по крышам, освещенным тремя лунами Они-

ра,   бежал быстро,   чтобы хоть немножко согреться. Ему каза-

лось,   что он бежит просто так, но вдруг он понял, что нахо-

дится на крыше дома Чуны. Интересно, спит ли уже она?

   Он выполз на стену. Она была в густой черной тени, и лишь

несколько окон ярко светились.   Он подкрался к первому осве-

щенному окну и услышал мужской голос:

   - Если ты мне еще раз скажешь, что рациона тебе мало, я у

тебя, подлеца, все ноги повыдергаю, понял?

   "Наверное, отец сыну", - подумал Лик.

   - Но я хочу есть, - жалобно заскулил детский голос.

   - Тише,   - зашипел женский голос,   - еще соседи   услышат!

Представляешь, что о нас подумает машина, да будет благосло-

венно имя ее, если нам не хватает рациона, заработанного для

нас ею в ее бесконечном милосердии...

   Везде одно и то же,   подумал Лик.   Грызутся   и   ругаются,

трясутся перед машиной и дрожат за свои секторы...   Еще одно

освещенное окно.   Он услышал тонкий голосок Чуны,   и   сердце

его забилось.

   - Не верю я,   чтобы он разбил экран, - сказала Чуна, - Он

такой хороший...

   - Хороший!   - иронически повторил женский   голос.   Должно

быть,   ее мать. - Как он может быть хорошим, если он сказал,

что хочет быть программистом? Я уж не говорю о том, что этот

маленький грязный звереныш и программист - совершенно несов-

местимые понятия. Самое отвратительное то, что он хочет, по-

нимаешь - хочет! Подумай только о непристойности и бесстыдс-

тве любого желания,   как будто у нас нет   машины,   да   будет

благословенно имя ее, которая в своем бесконечном милосердии

рассчитывает,   что каждому из нас лучше всего.   Как будто он

может лучше знать, что ему больше всего подходит. Нет, Чуна,

я нисколько не удивлена случившимся.   От   человека,   который

хочет, можно ожидать всего. Ты согласна?

   - Я не знаю,   мама. Я знаю, что мне грустно и я все время

думаю о нем. Где он сейчас?

   - Где он может быть?   У стерегущих,   где же он еще   может

быть? Давай-ка, кстати, послушаем машинные новости, мы и так

пропустили начало.

   Послышался щелчок, и машинный голос торжественно сказал:

   - Лик Карк,   ас десятого сектора, разбивший вчера экран в

храме   контакта между девятым и десятым секторами,   задержан

нашими бдительными стерегущими.   Как и всегда,   им понадоби-

лось   всего несколько часов,   чтобы задержать опасного прес-

тупника...

   - Видишь?   - сказал женский голос, приглушив машинные но-

вости. - Я ж тебе говорила...

   - И что же с ним будет?

   - Не знаю, но думаю, что в очередную метаморфозу его сде-

лают буллом и переведут в пятнадцатый сектор.

   - Но это же ужасно,   мама! Буллы такие страшные... они же

животные...

   - А разбить экран не страшно?   А хотеть   не   страшно?   Ты

только представь на секундочку,   что стало бы с Ониром, если

бы каждый стал хотеть! Один хочет того, другой этого, третий

еще чего-нибудь. Это же был бы хаос, страшный мир, в котором

нельзя было бы жить.   Все довольство, все счастье исчезло бы

в   этом безумстве всеобщего желания!   Подумай сама,   ты же у

меня умная асочка, может ас быть счастливым, если он чегони-

будь хочет?   Ведь хотеть можно только того, чего у тебя нет,

а это значит, что ты несчастен. Вот нас перевели из восьмого

сектора в девятый.   Ты,   может быть,   думаешь,   что папа и я

очень хотим вернуться обратно? Ничего подобного. Раз машина,

да будет благословенно имя ее, это сделала, значит, она счи-

тает,   что так лучше для нас. Кто может это лучше знать: мы,

простые асы, или машина, да будет благословенно имя ее?

   - Ты так убедительно говоришь,   мамочка!   Ты у меня такая

умная... И все-таки мне грустно...

   - А вот это уже нехорошо с   твоей   стороны.   Сегодня   был

прекрасный день.   Когда ты рассказала, что этот Лик Карк хо-

чет быть программистом,   я тут же поделилась с отцом, а отец

передал машине, да будет благословенно имя ее. Отцу это, бе-

зусловно,   зачтется. Он уверен, что это ускорит наше возвра-

щение в восьмой сектор.

   - Но ты же говорила,   что хотеть преступно.   А сама стре-

мишься в восьмой сектор...

   - Ничего подобного, асочка. Я просто констатирую факт, не

более.   И давай спать. И не думай, пожалуйста, об этом прес-

тупнике.

   - Ты говоришь, они сделают его буллом?

   - Не знаю, заслуживает ли он и этой чести. Хоть они полу-

животные-полуасы, но все-таки имеют свой сектор...

   Лику показалось,   что он услышал всхлипывание.   И тут   же

его заглушил женский голос:

   - Спи, спи, асочка...

   Свет в окне давно погас,   а Лик все стоял на стене, голо-

вой вниз, и глядел в густую темноту двора. Как же так, думал

он,   никто его не поймал, а машина объявляет в новостях, что

он пойман.   Ну, если бы это сказала Чунина мать, это было бы

понятно:   старуха брешет,   как и его мать,   как все. Но ведь

машина-то не врет.   Она - источник всего лучшего   на   Онире,

дарователь равенства, справедливости, носитель высшего разу-

ма. Как же она может врать?

   А может, он действительно уже схвачен стерегущими, только

сам не знает об этом?   Он огляделся.   Луны сдвинулись за   то

время,   что   он   находился у Чуниного окна,   и верхняя часть

стены мерцала уже синим лунным светом.   Да   нет,   никого   не

видно. Как же это так? А может, он потерял разум и ничего не

понимает?   Он вспомнил, как в прошлом году в соседнем классе

один ученик сошел с ума.   Он бежал по коридору и вопил,   что

машина ничего не знает и не понимает, а ему все открылось. И

все в ужасе отшатывались от него, а он бежал по коридору, и,

когда наперерез ему кинулись учителя,   он страшно вскрикнул,

бросился в закрытое окно, пробил стекло и упал вниз.

   Лик долго еще слышал по ночам этот крик.   Снова   и   снова

сумасшедший   томительно   медленно бросался в окно,   с сочным

хрустом рассыпались стекла, и он летел вниз, взмахнув ногой.

Вот эту ногу, которая очерчивала в воздухе бесцельный полук-

руг,   не встречая опоры, тоже запомнил Лик. Странно, сколько

времени мог он видеть эту ногу?   Ну, какую-то ничтожную долю

секунды,   а запомнил сцену во   всех   подробностях.   Страшный

взмах ноги, в ушах еще звенят осколки стекол, а боковые гла-

за фиксируют перекошенные лица учителей,   с топотом мчащихся

с обеих сторон к месту происшествия.

   Луны поднялись еще выше,   и, чтобы не оказаться на свету,

Лик медленно опустился.   Теперь, когда ветер улегся, было не

так холодно, но еще больше хотелось есть.

   Внезапно он замер.   Прямо из открытого,   но неосвещенного

окна на него смотрело страшное морщинистое лицо,   которое он

уже где-то видел. Да это ведь та старуха, что просила машину

о смерти. Старуха неподвижно сидела у окна и смотрела на не-

го.   Она, казалось, узнала его, потому что нисколько не уди-

вилась и кивнула ему на подоконник.

   Из окна тянуло запахом жилья,   теплом,   и,   прежде чем он

успел сообразить, что делает, Лик уже скользнул в окно.

   Старуха, ковыляя,   отошла от окна, закрыла его и тихонько

спросила:

   - Есть хочешь?

   Лик молча кивнул.

   - Сейчас, погоди.

   Припадая на скрюченную ногу,   старуха бесшумно   двигалась

по   комнатке,   и Лику показалось,   что он слышит тихое хихи-

канье.

   - На,   ешь,   -   сказала старуха,   - осторожнее в темноте.

Разберешь, где тарелка?

   - Спасибо,   - прошептал Лик. Он не успел даже сообразить,

что есть, потому что тарелка была уже пуста.

   - Проголодался, - пробормотала старуха и снова хихикнула.

   - А чего вы смеетесь?

   - Значит,   задержали   тебя   стерегущие.   Сама по новостям

слышала.

   - И   я тоже,   - сказал Лик.   - Слушал и ушам своим не ве-

рил...

   - Это   хорошо.   Когда   ас   перестает верить своим ушам да

глазам, это хорошо.

   - Это почему же?

   - Не понимаешь - и хорошо.

   Странно как она говорит... Лик чувствовал физическое отв-

ращение к старухе,   к ее морщинистому лицу, едва различимому

в темноте, но дополненному в воображении Лика сценой в храме

контакта,   к скрюченной высохшей ноге, и вместе с тем благо-

дарность за кров и пищу, за блаженные мгновения, когда можно

было не озираться по сторонам, расслабиться.

   - Вырастешь - тогда, может, поймешь. А может, и нет. Хотя

ты вряд ли вырастешь...

   - Почему?

   - Как - почему?   Да потому, что поймают тебя, куда ты де-

нешься? Кто тебя держать станет, если за это сам знаешь, что

может быть.

   - А что?

   - В буллы, в пятнадцатый сектор переведут.

   - В буллы? За это?

   - Очень даже просто.   Все,   кто даже не укрывает тебя,   а

просто тебя видит,   уже идут против машины, да будет благос-

ловенно имя ее.

   - Как же так?

   - Очень даже просто.   Ты ведь где? Ты задержан стерегущи-

ми. Об этом объявила машина. И вдруг ты не задержан. Значит,

машина ошиблась.   А машина,   нам каждый день вдалбливают, не

ошибается. Вывод какой же? Ну?

   - Не знаю...

   - Глуп ты, Лик Карк, вот что я тебе скажу.

   - Вы мое имя знаете?

   - Почему только я?   Его весь Онир знает. И портрет твой в

новостях показывали. И код на знаке называли.

   - Значит...

   - А я тебе о чем толкую?   Быть тебе, ас, буллом... - Ста-

руха снова хихикнула.

   - А чего ж вы меня впустили и даже накормили? - с вызовом

спросил Лик. - Чего ж вы не боитесь, что вас сделают буллой?

   - А чего мне бояться?   Я бы им   только   спасибо   сказала.

Буллы-то,   говорят,   ничего не понимают,   меня бы это вполне

устроило.

   - Вы   хотите ничего не понимать?

   - Это верно.   Лучше всего,   конечно, было бы помереть, да

дочку жалко.   Кончишь с собой без разрешения, ее в наказание

на сектор или два понизят.   У нас без спросу ни родиться, ни

помереть не моги.   А то я б давно,   - старуха кивнула на ок-

но, - раз - и сиганула бы.

   - А почему?

   - Как тебе объяснить?   Хотя ты,   может, и поймешь. Сам-то

тоже...   Дочь   у   меня за важным человеком,   в пятом секторе

они,   белый знак на шее носят.   А я вот,   после того как муж

мой помер,   осталась в девятом.   Пока могла, работала. Дочка

меня стесняется,   внуков ко мне   не   пускают.   Ты,   говорит,

должна понять, они воспитаны в другой среде, и весь твой вид

и жилье - все это ни к чему. Так и говорит: ни к чему. А я и

сама знаю, что я ни к чему. Ни к чему и ни к кому. Так вот и

торчишь целыми днями у окна...

   - А почему вам не разрешают умереть?

   - Да потому что раз я прошу смерти,   значит, я ее хочу. А

хотеть   наша машина,   да будет благословенно имя ее,   нам не

велит. Она сама за нас хочет. Думает. Живет.

   Странные, странные   слова,   холодные мурашки пробегают от

них по спине.   Страшные слова,   от которых сразу   становится

зябко и неуютно,   будто вдруг снова потянуло сырым, холодным

ветром,   что подымается при закате и при восходе. И страшные

это слова,   обжигающие,   как льдышки,   и притягивают чем-то,

как тот ас, что мчался с криком по школьному коридору в пос-

леднем своем беге.

   Снова и снова безостановочным колесом проплывал в   голове

вопрос: как же так, он на свободе, он даже только что поел и

сидит в тепле,   а машина объявила,   что он задержан?   Раньше

можно   было подумать,   что он сошел с ума,   но ведь не могли

они оба сразу со старухой сойти с ума?

   И как она говорит о машине...   С ухмылочкой,   с хихикань-

ем...   то скажет:   да будет благословенно имя ее,   то нет. А

если   и произнесет благодарственную формулу,   то с насмешкой

какой-то.   Да и сам-то он... Лик поймал себя на том, что все

чаще   и   чаще   произносит мысленно имя машины без благодарс-

твенной ритуальной формулы.

   Не поймешь,   что   все это значит.   И вдруг Лик сообразил,

что совершенно забыл о главном. Думая о старухе и ее словах,

он забыл,   что обречен, что весь Онир видел его портрет, что

ему осталось,   быть может, всего несколько дней, пока его не

посадят   после метаморфозы на особый рацион и не превратят в

булла.   У него отрастут на теле волосы, ноги станут толстыми

и мохнатыми,   он не сможет произнести ни слова, будет только

мычать. Они, говорят, и не помнят ничего, буллы. Значит, за-

будет он и Чуну, ее тонкий голосок, это нехорошо, это невеж-

ливо, забудет все, даже того аса, что выпрыгнул в окно. Себя

и то забудет.   Даже не будет знать, кто он и кто его родите-

ли.

   Чуна... Конечно,   она его предала,   но ведь она не зн^ла.

Да и так все равно машина бы не   разрешила   им   встречаться.

Раз   он   захотел - это уже преступление.   Машина сама знает,

кто с кем должен встречаться.   Когда ас или аса   подрастают,

они   получают от машины разрешение встречаться,   где указано

точно, с кем и когда. Машина любит все знать.

   Булл. Он   будет   буллом и будет подметать улицы и увозить

мусор.   Он будет когда-нибудь идти но улице и увидит Чуну. И

даже   но узнает ее,   не промычит ничего.   Он представил себе

улицу в людный час.   Он хотел представить и себя,   но   улица

почему-то согнулась, дернулась, поплыла куда-то.

   Он проснулся, когда в каморке было уже совсем светло. На-

верное,   уже не очень рано, подумал Лик, потому что за окном

было тихо - значит,   утренний ветер уже улегся.   Старухи   не

было.

   Лик тяжело вздохнул.   Как хорошо было во сне!   Не было ни

разбитого экрана,   ни стерегущих,   ни кошмара хватающих тебя

рук,   ни мычащих медлительных буллов.   Была Чуна,   с которой

они бежали бок о бок по бесконечной стене,   смеялись, и Чуна

пела: "Это нехорошо, это невежливо..."

   О, если   бы только можно было повернуть время назад!   За-

чем,   зачем глазел он по сторонам!   Сколько раз твердила ему

мать, чтобы он не пялил все четыре глаза сразу во все сторо-

ны,   чтобы смотрел прямо перед собой,   как делают все воспи-

танные асы,   а не идиоты вроде него.   И.   действительно,   не

увидь он тогда, как смешно она спускалась по стене, осторож-

но   ощупывая ножками каждую трещинку,   не заговори он с ней,

ничего бы и не было. Да, но тогда не было бы и Чуны...

   - Проснулся?   - спросила старуха. - Я уж за рационом схо-

дила.   Давай завтракать, пока тебя еще не начали кормить тем

дерьмом, которое превращает аса в булла.

   Она приготовила завтрак и поставила тарелку перед Ликом.

   - А вы? - спросил он.

   - Да не хочется что-то есть, - вяло ответила старуха.

   Врет, наверное,   подумал Лик. Это она для меня. Рацион-то

у нее на одного,   вот она и делает вид,   что не хочет.   Надо

было,   конечно,   отказаться   или хоть заставить ее разделить

рацион пополам,   но,   может,   она и правда не хочет?   И Лик,

продолжая раздумывать, врет старуха или не врет, быстро умял

утренний рацион.

   - Ну, давай теперь залезай под стол.

   - Под стол?

   - Ты чего,   не понимаешь? Время утренней благодарности, и

ты что, хочешь, чтобы машина тебя увидела?

   - А...   -   пробормотал   Лик.   Как он мог сразу не сообра-

зить!..

   Он заполз под стол и услышал, как старуха щелкнула выклю-

чателем контакта и забормотала:

   - Я, Рана Раку из десятого сектора, приношу благодарность

машине,   да будет благословенно имя ее, за то, что она взяла

на   себя   бремя   наших мыслей и желаний и несет это бремя во

имя нашего счастья и спокойствия.

   Снова щелкнул выключатель, и в этот самый миг в окно пос-

тучали.

                           ГЛАВА 3

   Он не помнил, когда попал на Онир. Вернее, он помнил, по-

тому что   никогда ничего не забывал и мог бы легко восстано-

вить в своей памяти любое событие   своей   бесконечно   долгой

жизни,   но для чего было вспоминать? Что могло бы измениться

в неудержимом стремлении рек времени добраться туда, где на-

чало становится концом,   конец - началом, устья превращаются

в истоки, а истоки - в устья?

   Он мог бы вспомнить жаркую,   сухую землю Оххра, оранжевое

небо и быстрое кружение двух   голубых   солнц,   отбрасывающих

юркие короткие тени. Но для чего?

   Он мог бы вспомнить тихий полуденный час, когда так слад-

ко   погрузиться в привычное созерцание,   когда растворяешься

мыслями во Вселенной и каждой частицей тела слышишь ток   рек

времени. Он распластался тогда плоским камнем на склоне хол-

ма и тихо дремал, когда вдруг почувствовал своим полем приб-

лижение двух незнакомцев, у которых не было полей.

   - А вот еще оххр, - сказал один.

   - Где?

   - Да вот где-то здесь,   индикатор показывает поле. Сейчас

поищем... Ага, смотри, как отклоняется стрелка. Вон он!

   - Ишь, как устроился!.. А этот не перекинется?

   - Да нет. Если они сразу свое поле не выключают, потом не

выключат, такой уж это народец... Давай подгоняй платформу.

   - Осторожнее.   Ран,   зачем ты его ногой пихаешь? Все-таки

живой...

   - Ты это брось, ты в охотники только-только попал, а я уж

не помню когда.   Ты на Оххре не был,   а я второй раз.   Живой

он, не живой - это не наше дело. Приказ простой: если он по-

ле не выключил,   мы его подбираем,   выключил - черт   с   ним,

другого недоумка найдем.   Ну-ка, помоги мне поднять его, тя-

желый, дьявол...

   Все это   он мог бы легко вспомнить.   Он мог бы вспомнить,

как попал на Онир и как был   приставлен   к   машине,   которая

требовала постоянного присмотра и ремонта.   Он мог бы вспом-

нить все, но зачем? Зачем вообще вспоминать в этом печальном

мире,   где все труды твои тщетны и плоды их уносят реки вре-

мени? Впитываешь ли ты лениво энергию на Оххре, греясь в лу-

чах   двух   солнц в бесконечном созерцании,   или обслуживаешь

машину на Онире,   машину,   которую построили такие же оххры,

как   и ты,   - какая разница?   Мерцает ли твое поле здесь или

там - какая разница?   Все бессмысленно.   Вся Вселенная полна

печали,   которую несут в нее миллиарды лет реки времени. Они

отлагают ее,   как обычно реки - ил во время разлива, пока не

пропитает она все живое.   Все живое подвластно этой извечной

печали, ибо никто не знает, зачем ты и кто ты.

   И вот он на Онире уже много-много лет.   Каждый день, при-

няв форму аса,   он ползет на своих четырех ногах   к   машине,

входит в подземный зал, где мерцают пять гигантских кристал-

лов, соединенных между собой. Кристаллы - это мозг машины, и

никто, кроме оххра, не мог бы разобраться в пульсации милли-

онов крошечных полей, что живут в каждом кристалле.

   Он распускал свое поле, давая ему истончиться до предела,

и бесконечно осторожно вводил его в кристалл. Он ощущал тре-

пет и биение маленьких полей и сравнивал их с тем,   как тре-

петали они вчера,   позавчера,   годы назад,   как должны   были

трепетать по замыслу тех, кто построил машину.

   Он проверял первый кристалл,   второй,   пока не прощупывал

весь мозг машины. И когда дневная его работа была закончена,

он заползал в свое помещение и погружался в оцепенение.

   Иногда ему   приходили на ум мысли о том,   что хорошо было

бы выключить поле.   Он не взвешивал, не осматривал и не изу-

чал   эти мысли как кристаллы мозга машины,   потому что мысли

эти были просты, понятны и бесспорны. Их нельзя было оспари-

вать.   Да и зачем?   Какое преимущество имеешь ты,   думающий,

перед,   скажем,   скалой, которая не думает? Никакого. Наобо-

рот. Если ты полон скорбной печали, сжимающей тебе грудь, то

скала неподвластна рекам времени. Она, разумеется, подвласт-

на в том отношении,   что они быстро подтачивают ее, размыва-

ют,   превращают в основу основ и уносят прочь,   но скалы не-

подвластны   печали.   Нельзя   быть подвластным тому,   чего не

ощущаешь...

   Почему же   он   до сих пор не выключил поле?   Это ведь так

просто - одно волевое усилие и проклятый гул времени навсег-

да исчезнет из твоей души.   Почему же? Он и сам не мог отве-

тить на этот простой вопрос.

   Сейчас за ним придут,   пора было принимать форму аса: че-

тыре ноги,   круглое туловище, длинная шея с маленькой голов-

кой, две руки.

   В окно постучали,   и в комнату тут же вполз ас с   золотым

знаком первого сектора на шее. Он был явно возбужден, потому

что вместо обычного приветствия пронзительно закричал:

   - Почему   ты до сих пор не готов?   Вчера было много жалоб

на неправильную выдачу рационов,   нехватку платформ на запа-

де, три владельца заводов сообщили машине, что не имели дос-

таточного количества буллов и работников тринадцатого и   че-

тырнадцатого   секторов,   имеется множество вакансий в высших

секторах!   Что я скажу Отцам? А ты валяешься тут в своей ду-

рацкой медитации! Шевелись-ка побыстрее, оххр, пока жив!

   Пока жив!   Маленький смешной ас,   подумал оххр, он пугает

его небытием.   Если бы он знал, как желанно ему небытие! Ка-

кой громкий голос,   как может одно существо издавать столько

шума...   И вдруг мозг оххра пронзила мысль, не раз уже посе-

щавшая его: а зачем ему нужно слышать эти угрозы,зачем нужно

переливать свое тело в нелепую форму аса,   зачем прощупывать

своим полем все кристаллы машины?   Зачем? Но если раньше эта

мысль свободно проходила сквозь его мозг, как прох-одит поле

сквозь стену, то теперь она вдруг застряла и, застряв, нача-

ла тут же расти,   вытесняя все другие мысли. Как \он мог так

долго колебаться? Как он мог?

   И впервые   за   долгое-долгое   время его память воскресила

оранжевое небо Оххра,   теплые бока рыжих   холмов,   дремлющих

под охраной двух голубых солнц. Незнакомое чувство шевельну-

лось в душе оххра и сказало ему:   скорее.   Он выключил поле.

Голос аса затих и исчез.

   - Ну,   в чем дело?   - крикнул ас.   - Долго я должен   тебя

подгонять, проклятый оххр?

   Злоба душила его, требовала выхода. Если бы он только мог

размозжить эту безмозглую тварь, что валяется целыми днями в

праздном безделье,   пока он,   ас первого сектора, должен мо-

таться по Ониру, готовясь к встрече с Отцами!

   - Идешь?   - крикнул он и почувствовал, как первая тревож-

ная мысль юрким опосликом прошмыгнула у него в голове.

   Раньше такого с оххром никогда не было. Когда он влезал в

окно, оххр уже начинал медленно принимать форму аса: выпячи-

вал сначала одну ногу,   потом вторую, третью, четвертую. По-

том уже вырастало туловище и все остальное. Всегда в одном и

том же порядке.   Пунктуальные существа.   Нелепые, но точные.

Время по ним проверять можно было, это уж точно.

   И тут ас понял,   что заслоняется этими жалкими словами от

одной простой мысли, которая сразу наполнила его пронзитель-

ным,   раскаленным ужасом:   оххр выключил поле!   О машина, да

будет   благословенно имя ее,   пронеслась у него в голове ду-

рацкая формула ритуального обращения,   которой он уже   давно

не пользовался,   о машина,   что же мне делать?   Ведь это был

последний бесформенный!

   С неумолимой   и   жестокой последовательностью его будущее

разворачивалось перед ним.   Вот он стоит перед Отцами и, за-

пинаясь,   бормочет, что не виноват, что ведь случалось такое

и раньше,   что оххры непредсказуемы, это знают все, что как-

нибудь   они наладят обслуживание машины,   что все обойдется,

что можно,   в конце концов,   организовать еще одну охотничью

экспедицию на Оххр, и тогда у них будет полным-полно оххров.

   Отцы будут молча смотреть на него.   Они не скажут ни сло-

ва. Отцы никогда не нисходят до споров. Они выслушают его до

конца.   И только тогда вынесут приговор. Метаморфоза превра-

тит его, аса первого сектора с золотым знаком на шее, в бул-

ла. В булла, булла, булла, булла. Он будет мычать, огромный,

покрытый шерстью,   грязный,   полуас-полуживотное. Он даже но

будет помнить,   что носил когда-то на шее золотой знак,   что

Они?   трепетал перед ниМу и каждое утро, когда он вылезал из

окна своей комнаты в первом секторе,   на стене его уже ждали

два стерегущих. Так они и спускались по стене: впереди он, а

за ним два стерегущих, которые зорко следили, чтобы никто по

помешал ему спускаться по отполированному до блеска камню.

   Он будет буллом,   и двое его сыновей, которые любят с ве-

селым визгом ползать по нему,   когда он отдыхает, тоже будут

буллами   и   начнут   жадно   набрасываться на остатки рациона,

выброшенные в канаву.

   Не-ет, вдруг засмеялся ас, он не будет буллом, он обманет

Отцов.   Пусть отвечает его напарник Лони, пусть он, если ему

нравится,   становится буллом.   А он не намерен,   пусть мычат

другие.

   Он кинулся к окну.   Важно было только не думать. Быстрее,

быстрее.   И не прижимать привычно присоски, а шагнуть в пус-

тоту.   Не-ет, он но будет буллом. Он что-то кричал, пока па-

дал, но даже стерегущие, которые ждали его на стене, не мог-

ли потом определить, что именно он кричал.

   В окно постучали, и старуха бросила быстрый взгляд на Ли-

ка.   Что ж,   говорил взгляд,   мы знали, что пас ожидает. Она

проковыляла к окну и распахнула его.   В комнату вползли   два

стерегущих и ас девятого сектора.

   - Видите,   - закричал ас,   показывая рукой на Лика, - я ж

вам говорил,   у старухи кто-то есть.   Я слышал, она с кем-то

разговаривала.   Это он, он! Вчера его показывали по машинным

новостям!   - Ас был в страшном возбуждении.   Он то вскакивал

на стены, пробегал по потолку, то замирал наместо.

   - Лик Карк? - угрюмо спросил стерегущий.

   - Да, - ответил Лик. Он не понимал, как смог ответить. Он

был   в   оцепенении.   Ужас метался в его черепной коробке ма-

леньким обезумевшим опосликом.

   - Это я,   я догадался, кто у старухи, - верещал ас, стре-

мительно взбегая на стену.   - Господа стерегущие, я надеюсь,

мне это зачтется...   У меня скоро очередная метаморфоза, и я

надеюсь...

   - Надейся,   надейся,   - усмехнулся старший стерегущий,   -

это дело хорошее, но главное - не суетись, стой на месте.

   - Хорошо,   хорошо, я постою, я вам не буду мешать. У меня

скоро очередная метаморфоза...

   - Постой и помолчи, - сказал второй стерегущий.

   - А ты, старуха, Рана Раку? - спросил первый стерегущий.

   - А то вы не знаете? - фыркнула старуха.

   -   Что-то больно весела, не к месту вроде...

   - А чего? Буллой меня сделают? Я этого не боюсь. Я за это

вам еще спасибо скажу...

   - Смелые слишком все стали! - буркнул старший стерегущий.

- И ты, ас, пойдешь с нами, - кивнул он нетерпеливо подраги-

ваводему асу со знаком девятого сектора на шее.

   - С удовольствием, господин стерегущий, но мне через пол-

часа надо на работу.

   - Ничего,   подождут. Они тебя долго ждать будут, - усмех-

нулся младший стерегущий.

   - В каком смысле? - испуганно спросил ас.

   - В самом прямом.

   - Но я ведь проявил,   так сказать...   Сообщил...   Я сразу

понял,   что у старухи кто-то есть. Она, правда, часто сама с

собой бормочет, но тут я сразу понял...

   - Ты машинные новости вчера видел?

   - А как же,   господин стерегущий.   Как раз портрет   этого

бандита видел.   А потом, когда услышал, что у старухи кто-то

есть,   я подкрался незаметно и заглянул в окно.   А он   пожа-

луйста, сидит как миленький...

   - Ты машинные   новости вчера видел, я спрашиваю?

   - Я ж вам объясняю, господин стерегущий...

   - Что тебе объявила машина,   да будет   благословенно   имя

ее?

   - Как вы говорите?

   - Что тебе объявили про этого Лика Карка?   - зарычал сте-

регущий.

   - Что он совершил страшное преступление и задержан нашими

замечательными стерегущими.

   - Правильно. За-дер-жан. Вчера. А ты что утверждаешь? Что

его задержали только сегодня,   только сейчас и с   твоей   по-

мощью. Так? Чего затрясся, отвечайf

   - Я... я...

   - "Я,   я"... Заякал! Соображать раньше нужно было, теперь

поздно. Ты, оказывается, у нас умный. Умнее машины, да будет

благословенно имя ее. Молчи. Пошли все.

   Через два часа Лик уже сидел в храме судебного   контакта.

Так   же как и в тот злосчастный день,   когда он вздумал про-

сить у машины разрешение на встречу   с   Чуной,   он   сидел   и

смотрел на серебристый экран. Только теперь рядом с ними, по

обеим сторонам, стояло по стерегущему.

   Булл, булл,   билось размеренной болью в голове у Лика.   И

не было больше ни мыслей,   ни чувств,   ничего,   кроме тупого

отчаяния.   Лик   закрыл   глаза.   Только бы не видеть страшных

слов на экране.   Может быть,   если он их не увидит, они и не

появятся на самом деле...

   И вдруг он услышал, как один из стерегущих пробормотал:

   - Скажи-ка!..

   Он открыл глаза.   На серебристом экране четко   выделялись

черные буквы: "Отряд охотников".

   "Что такое охотник?" - подумал Лик и не почувствовал даже

радости. Охотник... он слышал такое слово, но никогда не ви-

дел ни одного охотника, даже не представлял, какого они сек-

тора.

   Его долго   везли   куда-то в закрытой платформе.   В кузове

было душно,   платформу покачивало,   и Лик задремал.   И сразу

явилась к нему Чуна.   Личико ее было печально.   Она была ма-

ленькая,   как опослик,   и,   как опослик,   уселась к нему   на

грудь,   жалобно заверещала.   Не может этого быть, чтобы Чуна

была опосликом,   подумал Лик.   Наверное, он спит, потому что

только   во сне асы и все предметы теряют свою привычную фор-

му. Но только он подумал, что спит, как тут же проснулся.

   Платформа остановилась. Послышался лязг отпираемой двери,

и голос сказал:

   - Выходи.

   Лик вышел из кузова платформы и увидел,   что находится во

дворе,   обнесенном невысоким забором, по верху которого была

протянута проволока. Рядом со стерегущим стоял коренастый ас

с толстыми ногами. Лик уставился на его шею: ну и ну, первый

раз видел он аса без знака своего сектора.   Странный ас под-

писал какие-то бумаги,   кивнул стерегущему, н платформа бес-

шумно выплыла со двора. Массивные ворота захлопнулись за ней

с сочным металлическим чмоканьем.

   Ас стоял и внимательно рассматривал Лика, как будто в нем

было что-то интересное.   Это было странно. Вот сам ас с неп-

ривычно голой шеей действительно являл собой зрелище необык-

новенное, а что могло заинтересовать кого-то в Лике?

   - Ну и дерьмо присылают!   - пробормотал   ас.   -   Смотреть

противно!

   Это он о нем, подумал Лик, вот булл паршивый. И весь ужас

последних   часов,   все озлобление загнанного зверя бросилось

ему в голову.   Дерьмом его   назвал   голошеий.   Ну,   держись,

булл!

    Нагнув голову,   Лик бросился на коренастого,   но получил

сильный удар в голову и отлетел в сторону. Он лежал в ныли у

самого забора, вытянув длинную шею, и прикосновение прохлад-

ного камня забора было приятно.   Казалось, оно вытягивает из

пего боль.

   - Ну,   одного   у тебя не отнять,   - сказал ас,   - упрямый

черт. Это у тебя есть.

   - Но почему... - хрипло сказал Лик.

   - Запомни,   Лик Карк,   ты не имеешь права задавать   здесь

вопросы.   Понял? Это очень просто. Ни одного вопроса. Раньше

ты не имел права хотеть.   Теперь ты не имеешь   еще   и   права

спрашивать. Разговаривать - сколько угодно. Ты можешь произ-

носить целую кучу слов:   "повинуюсь",   "понял", "да", "нет",

"господин старший охотник".   Как видишь, слов предостаточно.

Каждый раз,   когда ты забудешь какое-нибудь из наших правил,

тебя будут бить ногами другие рекруты.   И при этом ты должен

повторять уже только   одно   слово   "повинуюсь".   Понял,   Лик

Карк?

   - Да,   но как же...- сказал Лик,   но страшный удар   ногой

подбросил его в воздух.

   - Ты употребил сразу три запрещенных слова:   "но", "как",

"же".   За это тебе полагается три удара. Два ты уже получил.

Третий получишь,   как только   к   тебе   вернется   способность

чувствовать   боль и унижение.   Запомни:   никогда не бей аса,

если он не может испытывать боль или унижение, а еще лучше и

то и другое вместе.   Что толку в таких побоях?   Ты, конечно,

захочешь узнать, как определить, может ли ас испытывать боль

в тот или иной момент. Правильный вопрос, но только не зада-

вай его.   Никогда не задавай никаких вопросов. На все вопро-

сы,   которые   должны   приходить   тебе в голову,   ты получишь

простые,   ясные ответы.   А те,   которые не должны попадать в

твою башку,   гони подальше. Понял? Подумай, прежде чем отве-

тить, говорю это тебе как новичку. Понял?

   Лик увидел,   как   ас   поднял   ногу для удара.   До чего же

толстая нога.   Как,   он сказал,   следует говорить? Ага: "по-

нял".

   - Понял, господин старший охотник, - пробормотал Лик.

   Ас нехотя опустил ногу.

   - Это уже лучше. Но не бормочи, a говори ясно и радостно.

Когда тебя бьют, ты должен радоваться, потому что тебя учат,

тобой занимаются, на тебя тратят силы. Понял?

   - Понял,   -   уже громче сказал Лик и не успел увернуться,

как нога аса сделала   неуловимое   движение,   и   острая   боль

прострелила его туловище.

   - Нет,   нет,   это не за ответ,   - спокойно сказал старший

охотник, - ответ был неплох. Для такого мозгляка, как ты, да

еще в первый день ответ был совсем недурен.   Это   тот   удар,

что   я остался тебе должен.   Да,   так на чем же мы останови-

лись?   Ага, как отличить, может ли ас испытывать боль и уни-

жение и, стало быть, стоит или не стоит наказывать его в это

время.   Все дело в глазах.   Заставляй смотреть тебе в глаза.

Если   глаза что передние,   что боковые,   неважно - ясные и в

них виден ум,   бей смело. Также бей, если в глазах видны не-

нависть,   гнев, презрение, вопрос. Если увидишь мольбу о по-

щаде,   повремени, потому что молящий тебя ас склонен воспри-

нимать удары как нечто заслуженное,   а заслуженное наказание

не так эффективно, как незаслуженное. Почему мне было прият-

но бить тебя,   Лик Карк?   Да потому, что ты был возмущен, ты

считал, что я сволочь, булл, издеваюсь над тобой. Так?

   - Да, господин старший охотник, - машинально ответил Лик.

   - Вот видишь,   ты уже ответил правильно. Но я тебя сейчас

не ударю за твое признание, что ты мысленно назвал меня бул-

лом.   И знаешь,   почему? Потому что, как я уже объяснил, это

воспринималось   бы тобой как наказание справедливое и не та-

кое обидное. А такие побои уже не так интересны. Согласен?

   - Да,   господин старший охотник,   - автоматически ответил

Лик.

   - Молодец,   парень. Смотри-ка - мозгляк паршивый, а сооб-

ражает.   И не щерься.   Мы тебя еще научим.   Мы будем   твоими

господами   и повелителями,   мы будем бить тебя,   а ты будешь

любить нас,   старших охотников, и в твоих глазах будет сиять

любовь. И не поддельная, не подневольная, а настоящая, пото-

му что асы никого не любят так,   как любят господина.   - По-

нял?

   - Да, господин старший охотник.

   - Молодец,   Лик Карк.   Но ты пока что не любишь меня,   ты

даже меня ненавидишь. Так?

   Лик замялся.   О,   с   каким наслаждением он бросился бы на

этого жирного булла,   вцепился бы челюстями в его руку   или,

еще лучше,   шею! Но тело все еще ныло от боли, и каждая кле-

точка вопила: нет, нет, больше не надо!

   - Нет, господин старший охотник, - сказал Лик.

   - Врешь,   - радостно сказал ас.   - Врешь.   И хорошо,   что

врешь.   Рекрут   должен вначале ненавидеть старшего охотника,

потому что только из ненависти может вырасти   настоящая   лю-

бовь. Понял?

   - Да, господин старший охотник.

   - Иди,   тебе сейчас покажут твое место.   Ты все запомнил,

что я сказал?

   - Так точно.

   - Вот видишь,   какие преимущества в нашей системе.   Когда

что-то можно, а что-то нельзя, ас всегда чувствует себя сби-

тым с толку:   попробуй запомни.   У нас все   просто   и   ясно:

нельзя ничего, кроме того, что тебе приказывают делать. Иди.

                          ГЛАВА 4

   В комнате, куда отвели Лика, жили еще три рекрута. Он по-

пытался заговорить с ними, но они угрюмо молчали. Перед сном

один из них и скомандовал,   чтобы они по очереди подходили к

контакту для вознесения вечерней благодарности.

   Как в   тумане,   Лик пробормотал знакомые с детства слова.

Вместе с экраном контакта погас и свет в комнатке.

   - Спать,   - сказал тот же ас,   что дал команду к вечерней

благодарности.

   Лик лежал   в   темноте с открытыми глазами.   Ему казалось,

что он страшно устал,   что должен мгновенно заснуть,   но сон

все не приходил.   Он жаждал сна, молил о его быстрейшем при-

ходе, весь тянулся ему навстречу. Сейчас, сейчас он сосколь-

знет в теплую долину,   где вещи расплываются и меняют форму,

где не будет стерегущих,   хруста стекла экрана в храме   кон-

такта,   безжалостных   глаз старшего охотника и пронзительной

боли от его жестоких ударов.   В долине сна к нему придет Чу-

на,   придет,   смешно перебирая тонкими ножками,   чистенькая,

испуганная. Это нехорошо, Лик, это невежливо...

   - Ты спишь?   - услышал Лик   тихий шепот.

   - Нет.

   - Я тоже...

   - Ты только вчера прибыл?

   - Нет, я уже два дня. Тебя как звать?

   - Лик Карк. А тебя?

   - Ун Топи. Ты в каком жил секторе?

   - В десятом. А ты?

   - В восьмом. Я знаешь за что сюда попал?

   - Ну?

   - Я   сказал учителю,   что не буду больше возносить машине

благодарность...

   - Ты с ума сошел! Как же это можно?

   - Меня схватили,   когда я шел из школы домой. Вот так. Но

я   все равно не жалею.   Не буду я возносить машине благодар-

ность, - упрямо прошептал Ун.

   - Но почему?

   - А за что я должен быть благодарен? За что?

   - Тш-ш!   -   Лик   протянул руку,   нащупал в густой темноте

комнаты голову Уна и прижал руку к его рту. - Ты что, буллом

хочешь стать?

   - Лучше быть буллом, чем охотником, - сказал Ун.

   - Молчи!

   Утром их выстроили во дворе.

   - С   сегодняшнего дня мы начинаем занятия,   - сказал вче-

рашний старший охотник. Он стоял перед строем, слегка раска-

чиваясь   и   поворачивая голову так,   чтобы охватить взглядом

всех рекрутов.   Боковые глаза у него были раскрыты. - Вы уже

знаете наши основные правила.   Теперь я расскажу вам, что вы

такое,   и что из вас должно получиться.   Ун Топи,   выйди   из

строя.

   - Повинуюсь, господин старший охотник, - сказал Ун и шаг-

нул из строя.

   - Что вы из себя представляете?

   - Дерьмо, господин старший охотник.

   - Правильно. А что из вас выйдет?

   - Охотники, господин старший охотник.

   - Молодец. Стань в строй. Сейчас я вам объясню, кто такие

охотники. У нашей страны есть множество врагов. Они завидуют

нам, потому что нами управляет машина, да будет благословен-

но имя ее,   которая дает нам всем счастье и свободу. Они за-

видуют нам, потому что мы лучше их. Да, мы лучше их. Мы луч-

ше   всех   на   свете,   потому   что   в   наших   сердцах покой и

счастье. Запомнили? Вер Крут, выйди из строя.

   Маленький, но   крепкий   ас сделал два шага вперед и уста-

вился на старшего охотника.

   - Ты   что-то   забыл   сказать,   рекрут?   - ласково спросил

старший охотник.

   - А что?

   - Ты должен был   сказать:   "Повинуюсь,   господин   старший

охотник",   а не спросить: "А что?". Ты с кем в комнате? Поз-

накомился с кем-нибудь?

   - Да,   господин старший охотник! - выкрикнул рекрут, явно

довольный, что так легко отделался.

   - С кем?

   - Яром Комани и Петом Оликом, господин старший охотник! -

В голосе аса звучала гордость: он так недавно здесь, а у не-

го уже есть товарищи, он не хуже других.

   - Прекрасно. Яр Комани   и Пет Олик, выйдите из строя.

   - Повинуюсь, господин старший охотник, - раздались однов-

ременно два голоса, и два аса шагнули вперед.

   - Молодцы. Кто из вас Пет Олик?

   - Я,   господин старший охотник,   - сказал высокий и худой

ас с маленькой головкой на длиннющей шее.

   - Как ты себя чувствуешь?

   - Хорошо, господин старший охотник.

    - А ты, Яр Комани?

   - Хорошо, господин старший охотник.

   - Ты хорошо отдохнул ночью?

   - Да, господин старший охотник.

   - Молодец.   Сейчас ты и Пет Олик накажете вашего товарища

Вер Крута.   Бейте его так, чтобы он надолго запомнил про по-

кой и счастье и как надо отвечать старшему охотнику. Если вы

плохо выполните свой священный долг,   вы   сами   займете   его

место. Поняли?

   - Да, господин старший охотник.

   - Начинайте.

   Вер Крут переводил взгляд с одного рекрута на другого.   В

широко раскрытых глазах застыл ужас. Он дернулся, остановил-

ся,   посмотрел на старшего охотника,   сложил руки на   груди,

подогнул передние ноги и положил голову на землю.

   - Ax! - выдохнули разом вместе рекруты, когда первый удар

обрушился на лежащее тело.

   Вер Крут дернулся.   От второго удара он   перевернулся   на

бок, и задние его ноги описали в воздухе нелепый, жалкий по-

лукруг.

   - Оттащите его к забору и станьте в строй, - сказал стар-

ший охотник. - Итак, на чем мы остановились? Мы остановились

на том, что мы лучше всех в мире, потому что в наших сердцах

покой и счастье.   Все остальные,   кроме нас,   - презренные и

жалкие существа, которые не заслуживают даже названия разум-

ных.

   Возьмите, например,   ириков. Разве могут эти круглые отв-

ратительные твари заслуживать название разумных, когда у них

нет машины,   нет секторов, нет личных метаморфоз? Они обуре-

ваемы желаниями,   беспокойством, они вечно к чемуто стремят-

ся,   что-то ищут, от чего-то бегут, что-то теряют. Они - по-

рождение хаоса. Ни один настоящий ас не может спокойно смот-

реть на ириков. Ирики - это анархия, хаос, злобный индивиду-

ализм,   которые,   как яд, разъедают любое общество, куда они

только могут проникнуть. Поэтому асы всеми силами должны за-

щищать свой мир от ириков.   И именно вы,   будущие   охотники,

должны выполнять этот долг. Ирик достоин только одной участи

- смерти.   Только один ирик имеет право на   существование   -

мертвый ирик.

   Или возьмите наших извечных врагов оххров. Эти оххры, как

вас учили, без сомнения, в школе, не раз пытались вывести из

строя нашу замечательную машину,   да будет благословенно имя

ее.   Они   завидуют   нам,   и в своей черной зависти готовы на

все.   Теперь подумайте о существах,   которые не   имеют   даже

формы. Можете себе представить такое? Это трудно, потому что

идея бесформенности отвратительна для   сердца   каждого   аса.

Ленивые и праздные, они принимают разные формы, копируя даже

нас, асов. За одно это они заслуживают смерти. Нет, "смерть"

- слишком торжественное слово. Слово "смерть" под разумевает

предшествующую ей жизнь,   а оххры не знают жизни. Поэтому их

нужно просто топтать,   растирать ногой, как дрянных, надоед-

ливых дугов,   которые так донимают нас в жаркие дни,   жужжат

над ухом и впиваются в наши тела.

   Другой пример.   Вы   наверняка   видели   на   картинках   су-

нов-строителей.   Но картинки не могут передать мерзкий облик

этих тварей, постоянно строящих и перестраивающих свои горо-

да.   Глаза их всегда лихорадочно блестят,   и в них живет бе-

зумная мысль о том,   что они счастливы.   Жалкие,   потерявшие

разум твари!   Они даже не могут усвоить простую мысль о том,

что только асы имеют право на   счастье.   Поэтому,   когда   ас

встречает суна-строителя, он всегда должен стремиться рассе-

ять эту безумную иллюзию.   Лучше всего это сделать, убив су-

на.   Сделать это нетрудно, ибо суны-строители настолько глу-

пы, что доверяют всем и каждому.

   Вы, будущие   охотники,   как раз и будете защищать Онир от

посягательств всех его врагов.   Вы, будущие охотники, не бу-

дете   иметь сектора,   потому что вы защищаете весь Онир.   Вы

должны забыть свое прошлое,   свои семьи и своих   друзей.   Вы

должны жить только ненавистью к врагам Онира.   Враг коварен,

он притаился не только на своих планетах,   он по стояние за-

сылает своих шпионов к нам. Поэтому вы должны постоянно сле-

дить друг за другом,   ибо нет соблазнительнее цели   у   наших

врагов,   чем проникнуть в ряды асов-охотников. Если вы услы-

шите слова товарища,   которые покажутся вам подозрительными,

вы   должны   немедленно сообщить о них.   Не вырванный вовремя

сорняк может заглушить посевы.

   А теперь, рекруты, мы немножко разомнемся. Вы еще не уме-

ете пользоваться оружием,   поэтому мы не даем его   вам,   но,

чтобы   вы   чувствовали себя охотниками,   вы наденете на себя

походное снаряжение,   вес которого точно соответствует тому,

что вы будете в будущем брать с собой в походы.

   Лик надел на плечи лямки   и   попытался   встать   на   ноги.

Груз, как якорь, тянул его к земле. Он напрягся изо всех сил

и взвалил снаряжение на спину,   покачнулся, но устоял. О ма-

шина, неужели с этой тяжестью можно двигаться?..

   - Ну что ж,   - сказал старший охотник,   - теперь немножко

разомнемся,   потому   что охотники должны быть крепкими и вы-

носливыми асами. Идите за мной и не отставайте. Вперед!

   Старший охотник вывел группу за ворота.   Дорога была пря-

мой и шла через невысокий кустарник.   Тяжелое снаряжение от-

тягивало плечи, заставляло пошатываться. Нет, думал Лик, еще

десять шагов - и он упадет. Просто невозможно тащить на себе

такую тяжесть, это сверх сил нормального аса.

   - Ну-ка,   побыстрее! - заорал старший охотник. - Это что,

марш   рекрутов или похоронная процессия старух?   Шевелитесь,

кандидаты в буллы!

   Сам старший   охотник был без снаряжения и легко перебирал

своими толстыми ногами.   Он забегал в голову колонны, отста-

вал, пропускал ее мимо себя, снова догонял.

   - Эй,   Нет Олик,   ты чего отстаешь,   это тебе не товарища

колотить! Ну-ка, давай!

   Лик открыл боковой глаз и увидел, как старший охотник изо

всех сил ударил сзади передней ногой Пета.   Чтобы не упасть,

тот начал судорожно перебирать ногами.

   О машина, почему же я до сих пор не упал, тупо думал Лик.

Кровь билась в висках быстрыми болезненными   ударами,   перед

глазами   плыл розоватый туман.   Лику казалось,   что он давно

уже бредет по облаку. Странно только, что облако выдерживает

его и этот страшный груз на спине...

   - Ну что, асы, устали? - бодро пропел старший охотник и в

очередной раз быстро обогнал плетущуюся колонну.

   - Да...   гос...   подин... стар... ший... охот... ник... -

забормотали хриплые, запыхавшиеся голоса.

   - Тогда отдохнем, - сказал старший охотник, и вся колонна

сразу остановилась;   в наступившей тишине слышалось лишь су-

дорожное, прерывистое дыхание. - Нет, нет, рекруты, - ласко-

во   пропел   старший охотник.   - Вы меня,   асики,   не поняли.

Охотники никогда не отдыхают стоя. Это очень вредно для здо-

ровья,   отдыхать можно только во время бега. Поняли? Ну, бе-

гом, быстрее!

    Он смеется,   подумал Лик. Бежать? Нет в Онире силы, кото-

рая заставила бы его сдвинуться с места,   не то что   бежать.

Сердце его гулко колотилось о грудную клетку, рот с всхлипом

хватал воздух,   откуда-то из живота   поднималась   тошнота   и

устремлялась вверх по длинной шее, и он чувствовал ее движе-

ние.

   - Вперед!   - уже зло крикнул старший охотник.   - Быстрее!

Или вас подгонять бичом?

   Колонна побежала.   Лик   не управлял своими ногами.   Он не

мог приказать им сокращаться в ритме бега, потому что устав-

шие   мышцы   давно   уже   не   подчинялись   его приказаниям.   И

все-таки он бежал.   Тяжелое снаряжение с размаху било его но

спине,   и каждый удар,   казалось, посылал его вперед. Он уже

не хватал воздух короткими судорожными вдохами.   Воздух   сам

врывался в его распятый в стоне рот,   сам проникал в легкие.

Время свернулось в тугую пружину, и каждый шаг, сопровождае-

мый   тяжким   ударом снаряжения по спине,   тянулся вечностью.

Правильно говорил Ун, в сто раз лучше быть буллом. Копаешься

себе не торопясь в канаве, подбираешь объедки. Толстый, сон-

ный, мохнатый... Ух, хух, ух, хух... О машина, хоть бы быст-

рее   это   снаряжение   проломило ему спину...   Ух,   хух,   ух,

хух...   Все, нет больше мочи. Пусть бьют, пусть убивают, лю-

бая боль лучше той,   что сковывает мышцы.   Все, останавлива-

юсь,   больше не могу, не мо-гу, не мо-гу, не мо-гу, ух, хух,

ух, хух...

   - Ну вот, - пропел откуда-то из бесконечного далека голос

старшего охотника,   и Лик не сразу узнал его.   - Отдохнули -

теперь можно и шагом идти.

   О машина,   какое это счастье больше не бежать, какое нас-

лаждение медленно переставлять одна за другой дрожащие ноги,

больше не сжиматься под страшными ударами снаряжения!   И Лик

почувствовал благодарность к старшему охотнику.   "Как стран-

но,   - подумал он,   - я должен был бы ненавидеть этого него-

дяя,   что избивал меня вчера, что обрек нас на такую муку, а

я... полон благодарности, как опослик, который трется о твои

ноги за несколько крошек рациона".

   Старший охотник   шел   вдоль колонны,   засматривая в глаза

рекрутам.   Он поравнялся с Ликом,   внимательно посмотрел   на

него, словно ощупал взглядом, молча кивнул.

   Когда они вернулись домой, у них не было сил влезть в ок-

на своих комнат.   Они даже не сняли с себя снаряжения и рух-

нули прямо в нем на пыльную землю.

   Сон охватил Лика прежде,   чем он коснулся земли. И в пер-

вый раз за многие дни Чуна не явилась ему в долине   сновиде-

ний.

   Через месяц они уже стали охотниками,   но занятия продол-

жались.

   Утром старший охотник построил их во дворе.

   - Сегодня,   - сказал он,   - вы займетесь охотой в загоне.

Вы уже видели эти загоны. Они огорожены со всех сторон и за-

росли густым кустарником. Вы разобьетесь на нары и войдете в

загоны, вооруженные спинками. Каждый получит по десять рези-

новых нуль. Убить они не могут, но хлопнут как следует! Охо-

та продолжается три часа и прекращается по свистку,   который

вы все услышите.

   Лику достался   в напарники Ун Тонн.   Они шли к своему за-

гончику, и Ун вдруг сказал:

   - Ты очень изменился...

   - А что? - угрюмо спросил Лик.

   - Ты... смотришь на старшего охотника так, будто он...

   - Что - он?

   - Будто молишься на него, на этого негодяя!

   - Ничего я не смотрю! - буркнул Лик. - А ты все время го-

воришь,   что предпочел бы быть буллом, а сам из кожи лезешь,

чтобы угодить ему...

   - Ты стал другой... А может, ты и был другой?

   - Ладно,   хватит.   Я вообще не уверен, что ты не доносишь

старшему на всех нас...

   - Я? Да ты что?

   - Ничего.

   - Ну подожди,   сейчас я тебе всажу пару резинок в лоб, за

день не отдышишься!

   - Это мы еще посмотрим, кто кому...

   Они вошли в загон, не глядя друг на друга, и тут же скры-

лись в густом кустарнике.   Донесся звук свистка, и Лик выта-

щил свою слинку.   Он опустился на землю,   стараясь, чтобы ни

одна веточка не хрустнула под его телом.   Главное,   как учил

старший, - подставить врагу как можно меньшую площадь своего

тела.

   Он медленно   пополз в ту сторону,   где,   по его расчетам,

должен был находиться Ун Топи.   Осторожно,   очень   осторожно

упереться одной ногой,   чуть приподнять тело. Помочь второй.

Оттолкнуться третьей.   Продвинуться.   Не забывать   ощупывать

присоском,   прежде чем упереться, нет ли под ногой сухой ве-

точки.

    Послышался слабый звук, похожий на выдох, и над головой у

него жикнула пуля,   с сухим шорохом   посыпались   вe-   точки.

Ага,   значит,   этот Ун где-то впереди,   замаскировался,   как

грязный оххр.

   Лик почувствовал,   как в нем поднимается ненависть к Уну.

Вечно лезет со своими разговорами, не хотел, видите ли. воз-

носить благодарение машине!   Все хотят,   а он, выходит, осо-

бенный.   А неизвестно еще,   не он ли настучал старшему,   что

Лик непочтительно говорил о машине.   До полусмерти его тогда

избили. Что ж, старший тут, можно сказать, ни при чем. Рабо-

та у него такая.   А вот Ун,   который настучал на него...   Ну

погоди,   умник,   вот я всажу тебе в лоб пару резинок, будешь

знать, как задирать нас.

   Ага, не стреляет,   ждет,   пока я подберусь,   стало   быть,

поближе. Оглядеться надо...

   Он медленно поднял голову. Кустарник был густой, и сквозь

него почти ничего не было видно. Гм, эдак и не увидишь его в

двух шагах.   Лик поежился.   Ему казалось, что со всех сторон

сквозь   листву   на него смотрят бесчисленные Уны,   поднимают

длинные стволы слинок.   Сжаться бы в комок. Подставить врагу

как можно меньшую часть своего тела.

   Нет, лежать так или ползти неизвестно куда - пустое дело.

Надо что-то придумать.   Сбить с толку этого умника.   Буллом,

видите ли,   он готов стать,   а сам подлизывается к старшему,

все успевает, все он знает, все-то у него в порядке.

   А что,   если...   Лик даже засмеялся про себя от   простоты

мысли, которая пришла ему в голову. Как это он раньше не до-

гадался...   Он достал из кармана тонкую веревку - он   всегда

носил   ее с собой - и привязал один конец к толстому стволу,

потом отполз в сторону, выбрал такое место, чтобы можно было

видеть на несколько шагов вперед.   Нет, как будто, Ун ничего

не заметил.

   Он отдышался и сильно дернул за веревку,   ствол качнулся,

зашелестела листва. Один за другим чавкнули два выстрела. Ун

поднял голову только для того,   чтобы выстрелить на звук, но

и одного мгновения было достаточно Лику.   Он даже   засмеялся

тихонечко про себя. Вон он, умник, думает, что его не видно.

Он осторожно поднял слипку. Не торопись, учил его старший. С

врагом надо соревноваться не в скорости, а в неторопливости.

Так, теперь затаить дыхание и плавно нажать на спуск. Слинка

вкусно чмокнула, и в ту же секунду Лик услышал глухой удар и

стон.

   Ишь, умник! Ты, говорит, Лик, изменился. Да, изменился! И

не стесняется этого!   Он знает теперь,   что кругом все   одни

мерзавцы, которых надо убивать, убивать, убивать! И не учеб-

ными резинками,   а настоящими пулями, которые рвут живое мя-

со, дробят кости. Ты убьешь - значит, ты останешься жив. Те-

бя убьют - что ж...   таков удел настоящего охотника,   аса, у

которого нет сектора и нет друзей.

   Он прислушался. Еще один слабый стон. А что, если этот Ун

притворяется?   Подманивает его к себе?   Не сводя глаз с того

места,   где был Ун и откуда донесся стон, Лик начал медленно

ползти. Пусть он попробует сейчас застать врасплох Лика, го-

лову-то ему придется поднять для выстрела.   Ему ее   придется

поднять, а у Лика она и так поднята. Разница в долю секунды.

А ему больше и не надо.

   Снова он услышал слабый стон.   Совсем близко.   Вот же он,

лежит на боку,   слипка на земле.   Попал,   попал, попал, пело

все внутри у Лика. Что, получил, умник! Вот вам и Лик Карк!

   Он осторожно протянул руку к лежащей   слинке,   готовый   в

любое мгновение выстрелить еще раз,   но Ун не шевелился.   Он

лежал на боку и тихо стонал.   Стоны были тихие   и   жалобные.

Как голодный онослик,   подумал Лик.   Он схватил вражескую ел

инку и вскочил на ноги.   Победил,   с первого выстрела всадил

ему резинку в лоб! Ишь, стонет, умник.

   До конца охоты было еще далеко,   и Лик подумал, что можно

будет сейчас спокойно посидеть, посмотреть, как будет прихо-

дить в себя Ун Топи.   В восьмом секторе раньше жил, гаденыш.

А теперь вот лежит и стонет.

   Вдруг послышался пронзительный свисток,   потом еще один и

еще.   Три свистка.   Боевая тревога. Прежде чем он сообразил,

что делает,   Лик уже мчался сквозь кустарник к выходу из за-

гончика. Боевая тревога!

                          ГЛАВА 5

   - Итак,   охотники, - сказал старший, - мы летим с вами на

Оххр.   Стало известно,   что бесформенные замышляли совершить

разбойничье   нападение на нашу страну,   и мы с вами призваны

сорвать их черные планы.   Поняли? - Старший охотник медленно

обвел взглядом подчиненных,   словно ощупал каждого.   - Перед

вылетом вам вручили приборчики,   назначение   которых   я   вам

сейчас объясню.   Я вам уже рассказывал на занятиях, что бес-

форменные имеют подлую привычку прикидываться камнями, комь-

ями земли, кустарником. Вы спрашивали меня: а как же их най-

ти,   нельзя же стрелять в каждый камень. Вот для этого вам и

выданы эти приборы. Называются они полеметрами. Каждый оххр,

какое бы подлое обличье он ни принял,   создает   вокруг   себя

особое поле.   Они используют его и для того,   чтобы общаться

друг с другом,   исследовать все окружающее их.   Оххр и   поле

неотделимы,   есть поле - значит, где-то прячется и сам гряз-

ный оххр.   Нет поля - нет и бесформенного. Направляйте поле-

метр в разные стороны и следите за стрелкой.   Как только она

показывает на красное,   прибор   чувствует   поле.   Чем   ближе

оххр, тем сильнее отклоняется стрелка. Наша цель - захватить

живьем хотя бы несколько оххров, которых мы должны как можно

скорее доставить на Онир. Таков приказ машины, да будет бла-

гословенно имя ее. Тот, кто найдет живого бесформенного, по-

лучит по возвращении серебряный знак третьего сектора. Пони-

маете, третьего! Он вам и не снился, третий сектор, охотнич-

ки.

   Бояться бесформенных не нужно.   Не раз   уж   наши   корабли

приземлялись па Оххре, чтобы сорвать их коварные планы напа-

дения на Онир, и ни разу не было случая, чтобы оххр причинил

кому-нибудь   из охотников вред.   Самая большая подлость,   на

которую они способны,   - это выключить поле.   Ты   уже   нашел

бесформенного,   вот он, мерзавец, притаился. И только подго-

няешь платформу, чтобы погрузить его, как он, негодяй, раз -

и выключил свое ноле.   Покончил,   значит, с собой. А мертвый

оххр цены не представляет...

   "Как-то странно получается,   - подумал Лик.   - Собирались

напасть на нас, а сами даже сопротивляться не могут". В этом

было   какое-то противоречие,   но отупевший мозг Лика даже не

попытался разобраться в нем,   он давно уже отвык от   решения

самых простых задач.   Ладно, чего там. Вот поймает он пароч-

ку-тройку этих слизняков,   получит серебряный знак   третьего

сектора,   а там,   там уже... Что ждало его там, в серебряном

блеске третьего сектора,   представить себе он не   мог.   Все,

что выходило за пределы конкретной сегодняшней задачи, каза-

лось ему скрытым в тумане.   Чем дальше   пытаешься   заглянуть

мысленным взором,   тем гуще туман. И мозг, онемевший от пов-

седневной изматывающей муштры, страха и побоев, не умел даже

вообразить этот мысленный ландшафт,   задернутый туманным за-

навесом.

   "Вот поймаю парочку-тройку бесформенных...   - повторил он

про себя.   - Противные они только очень".   Он   вздрогнул   от

отвращения. Бесформенные слизняки... А еще хотели напасть на

Онир...   Ничего, они им покажут, как вынашивать в своих бес-

форменных тушах коварные планы! Это ж надо - быть бесформен-

ным!   Как же так?   "Вот,   например, я, Лик Карк, имею форму:

четыре ноги, одно туловище, две руки, одну длинную шею и го-

лову с четырьмя глазами. Даже только что родившемуся асу по-

нятно, что это единственная разумная форма для мыслящего су-

щества. А тут - камни..." Лик   почувствовал,   как   его   кожа

покрылась мурашками от гадливости.   Он вспомнил, что испыты-

вал похожее чувство, когда смотрел на старуху. Ту, что прию-

тила его,   когда он разбил экран.   Но та гадливость,   что он

испытывал, думая об оххрах, была в тысячу раз гуще, плотнее.

   - Ну ладно, охотники, последний инструктаж закончен, пора

впадать в спячку.   В отсеке, в котором вы находитесь, сейчас

начнет понижаться температура. Не бойтесь, это не так страш-

но, да и вы мало что успеете почувствовать. Оживете зато уже

прямо на Оххре.

   Старший охотник вышел из отсека и плотно закрыл за   собой

дверь. Металлическое колесо на ней повернулось, и послышался

громкий щелчок,   от которого Лик вздрогнул.   Справа от   него

сидел   Ун Тони.   Все четыре глаза его были закрыты.   Трусит,

подумал Лик,   точно трусит. Делает вид, что спит, а сам тря-

сется. Но клюву видно, что трясется. Умником себя считает, а

дрожит, как листья на кустах пори.

   Лик поежился.   Холод   начал проникать внутрь тела,   будто

пропитывал его. Старший сказал, что это недолго. Старший все

знает,   никогда не обманывал. Строгий, это верно, но не о б-

м а н ы в а л   н и к о г д а.

   Холод просачивался все глубже и глубже. Сначала он кусал,

сверлил,   кромсал, потом начинал давить, пока постепенно Лик

не   перестал ощущать свое тело.   Не было у него теперь тела,

была тяжесть,   которая медленно и неуклонно сжимала   его,   а

его   сознание плыло над ледяным прессом и молило лишь о том,

чтобы забыться и не содрогаться больше от ужаса. Он звал за-

бытье,   стремился к нему. И оно пришло. Оно было милосердно,

потому что,   отдаваясь ему,   Лик вырвался наконец из ледяных

страшных тисков.

   Пришел   Лик   в себя от голоса старшего охотника.

   - Быстрее,   - кричал он, - Быстрее шевелитесь, не дрыхни-

те, как бесформенные! Надеть шлемы, взять оружие, полеметры.

Ну-ка,   шевелитесь, охотнички, оххры ждут вас с нетерпением.

Идите парами, по номерам. Следите за показаниями манометров,

что у вас на руках.   Помните, недоумки, что вы можете дышать

на   Оххре только в шлемах и что,   когда стрелка манометра на

ваших руках показывает на цифру "один",   запаса   дыхательной

смеси осталось на один час.   Не успеете за этот час к кораб-

лю,   сами станете бесформенной падалью.   Шевелитесь, шевели-

тесь, бездельнички!

   Машинальными движениями,   как на тренировке,   Лик натянул

на голову шлем, проверил давление в баллоне, перекинул через

плечо слинку.   И почему это он должен идти в паре с этим ум-

ником Уном Тони? Прямо как напасть какая-то этот Тони. С то-

го самого момента, как оказались их кровати рядом, все время

был Ун с ним. Прицепился, как голодный онослик.

   Лик включил связь, и голос старшего охотника, заглушенный

толстым шлемом, снова загремел с прежней силой:

   - Вперед!   И не бойтесь этой падали.   Не было еще случая,

чтобы бесформенные вздумали сопротивляться. Выключить поле -

это сколько угодно. А сопротивляться - этого у них и в поми-

не нет, у недоумков. Вперед!

   - Пошли,   - толкнул его рукой Ун Тони, и они вышли из ко-

рабля по крутому и узкому трапу.

   В первую секунду Лик испугался.   Ему казалось, что он по-

пал в огромную печь: со всех сторон на него изливались пото-

ки света. Даже сквозь фильтры шлема небо сверкало нестерпимо

ярким   оранжевым пламенем,   а маленькие голубые солнца плыли

над головой с головокружительной быстротой, и густые малень-

кие тени зловеще шевелились у ног. Они все еще стояли у тра-

па.

   - Вперед,   я сказал, трусы поганые! Или я вас оставлю тут

навсегда!   - загудел в шлеме голос старшего, и Лик испуганно

бросился в сторону от корабля.

   - Меньше слушай этого олуха,   - пробормотал Ун,   - мы   же

теперь не в его школе, а на Оххре. Понимаешь, на Оххре...