Сергей ЮРСКИЙ

Теорема Ферма

 

РАССКАЗ

 

   - Неужели так больно?

   - Еще бы не больно - иголку втыкают прямо в глаз.

   - Кто, Таня?

   - Нет, Юля.

   - А-а, Юля... Да, она твердо работает.

   Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две  стороны  свои

жидкие седые усики.

   - Теперь легче вже?

   - Вроде немного легче.  Но все равно ужасно больно. Дело в том, что

я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят

операцию без наркоза?

   - Они дают новокаин.

   - Я имею в виду - без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить.

   - Ну нет,  нет,  не надо думать об этом!  Я имел три операции.  Это

можно терпеть. Ради глаз можно.

   Мне делали укол в глаз каждое утро.  Вечером,  когда гасили свет  в

палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе.

В девять,  после завтрака,  мы становились в очередь к сестре. Потом в

курилке час примерно я плясал от боли.  А после,  в одиннадцатом часу,

проваливался наконец в блаженный сон.  Ничто мне не мешало - ни жаркое

июньское солнце,  ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти со-

седей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало.

   Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым

пациентом и выпросил одиночную каморку.  Без соседей,  но и без окна и

почти без пространства - кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг

друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной

часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длин-

ной  скамье  с  высокой спинкой в темном тупике коридора.  Скамья была

старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и

задов.  И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Ивано-

вич был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет.

   Западный был человечек.  Хотя вся его жизнь на Западе -  это  время

оккупации  и сидение в гестапо.  Потом - и гораздо дольше - он сидел в

лагере под Пермью.  А на свободе и до,  и после лагеря Вацлав Иванович

преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе

Белоруссии и Литвы.  Он был чех.  Я-то думал - поляк, раз Литва, Бело-

руссия...  Но он сказал:  нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнацие-

вич.  Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем.  Какие сильные

гены!  Ведь всю жизнь,  можно считать, абсолютно всю жизнь он "наш". А

вот - не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным во-

ротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и са-

мое поразительное - не стрелка,  но все же складка на пижамных брюках.

Ну, еще и европейские усики.

   - Нэвжели вы любили в школе математику?

   - Обожал. Остальное было легко. А это... одолеть алгебру... Это бы-

ло как спорт.

   - Математика - это логика,  а логика - это разум.  Все мои  ученики

ненавидели  алгебру.  Почти все.  (Он еще иногда окал и сказал:  пОчти

все). КОтОрый час?

   - Уже начало восьмого.

   - НадО ужинать.

   Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно  свободно.  Он

попадал  сюда  уже много раз и знал пространство по сантиметрам.  Но в

коридоре стояли две одинаковые скамьи - друг против друга.  И чех  за-

был,  на какую из них мы сели.  Вставая,  он свернул направо, в глухую

стену.  Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот ма-

ленький  пируэт  вдруг ясно показал мне:  Вацлав Иванович был слеп.  Я

взял его под руку.

   - Квадрат суммы двух чисел забыли?

   - Это как раз помню.

   - Нэвжели не забыли?

   - А2+2ав+в2

   - Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне.

   Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма?

   - Да, слыхал... но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже

сто лет никто не может решить.

   - Доказать  не  может,н  поправил меня Вацлав Иванович.н Она совсем

простая в задаче.  Вы поймете.  Заходите ко мне после ужина,  я покажу

вам.

   - Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам!

   - По зубам,  по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Фер-

ма.

   Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные по-

лосы,  звук то исчезал,  то возвращался.  После программы "Время" нес-

колько человек ушло,  освободилось кресло.  Я опустился в него и  стал

задремывать  под однообразный документальный фильм про галерею Уффици.

Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Ка-

жется,  сегодня  завалюсь без всяких мыслей про уколы,  про боль,  про

завтра.  Какая там теорема Ферма!  Да и старик, наверное, забыл, о чем

говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без

задников.  Надо бы зубы почистить... но это еще идти на тот край отде-

ления в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил.

   Каморка Вацлава темна - из-под двери света не видно.  Уснул, конеч-

но.  Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь.  Старик сидел на

аккуратно  застеленной кровати,  чинно положив руки на колени.  Слабая

лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке.  На

кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга.

   - Входите,  входите!  -  сказал Вацлав Иванович.н Зажигайте верхний

свет.  Сейчас вы все поймете.  - Он нервно разгладил на  стороны  свои

плоские усики. - Садитесь, садитесь на стул.

   Я смертельно хотел спать.

   - Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипоте-

нузы равен...

   - Сумме квадратов катетов.

   - Это так,  и это очень красиво. Значить,н он произнес слово с мяг-

ким  знаком на конце,н если в прямоугольном треугольнике меньший катет

равен трем,  больший - четырем,  то три в квадрате - девять,  четыре в

квадрате  н шестнадцать,  девять плюс шестнадцать будет двадцать пять.

Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это

так. Это понятно?

   - Угу.

   - Что?

   - Понятно, понятно.

   - Теперь  я  буду  говорить тише - десять часов,  там,  за стенкой,

женская палата, они рано ложатся.

   Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему  стулу.

Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу:

   - Значить, так, откройте.

   В книге была закладка.  Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обыч-

ная фотография пса.  Пес сидел возле парадной,  раскрыв пасть и свесив

на сторону язык.

   - Это ваша собачка?

   - Нет,  это Искра, овчарка-поводырь. Морозова Николая Герасимовича,

который умер.

   - Ага...  Отчего умер?  - У меня слипались глаза,  и даже, кажется,

что-то снилось.

   - Он умер от инфаркта. А Искру взяли обратно в питомник.

   - Ага-а...

   Мне снилась светлая комната в деревянном доме. Окно выходило на ве-

ранду. За верандой колыхалась под ветром сирень. Звучный женский голос

говорил: "Позовите сестру, позовите сестру!"

   - У них в палате две лежачих,н сказал Вацлав Иванович.

   Я поднялся и пошел в дежурную комнату за сестрой.

   - Да, я знаю,н сказала сестра Таня,н уже иду. Ей укол надо. Сейчас.

   Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки.

   - Идет?

   - Да, сейчас придет. Идет сестра! - крикнул я в женскую палату.

   Мы снова сели на свои места - колени в колени.

   - Теперь смотрите. Вот, значить, формула: an+bn=cn

   Видите?

   Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу.  Там через все секции учет-

ной разлиновки четко было выведено: an+bn=cn.

   - Так вот,  еще в семнадцатом веке Ферма предложил  доказать,  что,

если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, an+bn cn

   - Больше двух?

   - Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно.

   - А если больше двух, то невозможно?

   - Невозможно.

   - А зачем доказывать отрицательную истину?

   - Как?!  -  тихо вскрикнул чех.н Отрицательная истина отличается от

положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля.

   - Ну! - От желания спать я начал терять вежливость.

   - Переверните страницу,н сказал чех.н Смотрите.  Теперь  я  начинаю

мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое - допус-

тить на время,  что nн целое число,  кратное одному из однозначных чи-

сел. Понятно?

   - Ну... да.

   - То есть двадцать один - годится,  оно кратно трем и семи, да? Оно

делится на три и на семь. Так. Двадцать два - годится или нет?

   - Годится.

   - Кратно чему?

   - Двум и одиннадцати.

   - Одиннадцать - не однозначное число. Однозначное только от двух до

девяти. Кратно двум. Двадцать три - годится?

   - Годится.

   - А чему же кратно двадцать три?

   - А?

   - Чему кратно?

   - Чему?

   - Ничему. Значить, не годится.

   - Да, не годится. Ну...

   - Второе допущение. Переверните страницу.

   Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза.  Нехорошо было

пользоваться слепотой собеседника,  но я ничего не мог с  собой  поде-

лать.

   - Теперь мы приходим к простому уравнению... Переверните страницу.

   Я перевернул вслепую и,  кажется,  даже не одну,  а сразу несколько

страниц зацепилось.

   - Остается признать, что an+bn всегда меньше Х.

   Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу.  Страница, о которой

говорил старик,  была давно потеряна,  и нить рассуждений окончательно

ускользнула от меня.  На расчерченной бумаге громоздились какие-то со-

вершенно неведомые буквы,  знаки, степени, корни. Может быть, это была

уже другая теорема.

   - Теперь вы видите это неравенство? - спросил чех.

   Я захлопнул книгу.

   - Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно.

   - Вы устали. Отложим до завтра.

   - Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее ре-

шил или нет?

   - Пьер  Ферма  написал  несколько  знаков  на полях возле формулы и

ссылку на другие свои бумаги.

   - Значит, у него решение было?

   - Видимо, так.

   - А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постанов-

ка задачи?

   - О, да вы математик! - засмеялся старик.н Вы такие слова знаете...

Почему некорректная?

   - Да потому что я применяю это к обычной жизни!  - Я начал злиться,

и сонливость прошла, отодвинулась.н Это то же самое, что сказать чело-

веку:  докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я

виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу.

   - Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некор-

ректных.

   - А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов ка-

тетов  равна  квадрату  гипотенузы  - это колоссально,  потому что это

всегда так.  Это - открытие.  И это  нужно  для  дела,  для  людей.  А

здесь...  Допустим,  вы доказали,  что никогда так быть не может. Ну и

что? Это же бездна. Никогда...

   - Это и есть бездна,н тихо сказал чех и облизал свои  плоские  уси-

ки.н Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там,

в бесконечности,  есть дно,  что там уравнение может сойтись. А оно не

может. Бездна.

   Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел.

   - Вы говорили, что у вас много друзей - больших физиков и математи-

ков,н продолжал Вацлав Иванович.н Я бы только хотел,  чтобы кто-нибудь

познакомился с этим доказательством. Это моя мечта.

   Я долго  стряхивал  с  простыни непонятно откуда набившиеся крошки,

песчинки.  Стряхнул,  лег и все равно почувствовал множество крупинок,

въевшихся в тело.  Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней.

Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, ка-

кие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедли-

ва жизнь!  Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй,

больше замечен,  чем Вацлав Иванович,  и что это несправедливо.  Потом

захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновре-

менно.  Я перевернулся на другой бок,  и мысли мои повернулись. Я стал

думать,  что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырча-

той  простыне  в  палате  с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в

глаз.  А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать... Потом

я уснул.

   Мне снилась  внутренность  гладкой  черной  трубы.  Я летел по ней,

слегка касаясь плечами маслянистого металла.  Потом меня прижало  всем

правым боком - поворот.  Скорость была громадная. Крутая извилина кон-

чилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет - труба кон-

чалась раструбом,  и там,  в конце,  под сильным ветром колыхалась си-

рень.

   В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой

жидкостью.  Рюмку привязали к голове резиновым бинтом.  Подсоединили к

торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток.  Я откинулся  на  спинку

кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно,

пышное тепло июня.  Легкое потрескивание никому непонятных электропри-

боров,  бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно

говоря,  никакой веры в это лечение - уж слишком все  это  симпатично,

слишком  умиротворяюще.  Тебя просто греют,  просто не тревожат.  Тебя

просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что

нет. А все-таки приятно.

   У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек.  А от ножек шли про-

водочки к черным коробочкам на стене.  Мы походили на инопланетных на-

секомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы.

   Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и лег-

ко я думал ни о чем.  Потом я стал мысленно разглядывать  внутренность

моей  головы.  Я подбирался с фонариком к местам,  где глаз крепится к

глазнице.  Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-про-

водочки.  Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело - оно похо-

дило на непрозрачное волнистое стекло в дверях  учрежденческих  туале-

тов.  На нем была пыль.  Я думал о том,  что человек, лишенный зрения,

видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть ин-

дульгенция,  позволяющая  ему не думать о других.  Это его право,  и в

этом есть определенная соблазнительная степень  свободы.  Например,  я

лично  свободен еще минут двенадцать - до конца процедуры - не задумы-

ваться,  не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Ива-

нович,  тот  вообще...  Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие

тревоги.  Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу,  сплошь исписанную почти

совершенно  слепым  человеком.  Вспомнил его напряженную сосредоточен-

ность.  Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших услови-

ях.  Ему все труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сде-

лать своим секундантом,  чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю.....

Мне  стало стыдно,  и лицо вспотело под резиновыми бинтами.  Вацлав не

подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня.

   - Я его отпустила домой за документами.  У него  завтра  комиссия,н

сказала мне завотделением.

   У меня  с  ней  были славные шутливые отношения.  Как бы не замечая

своего жуткого вида - больничной пижамы,  тапочек, бахил,н я в ее при-

сутствии постоянно обозначал все признаки салонной галантности - вска-

кивал со стула, шаркал ножкой, кланялся. Ей это нравилось.

   - А далеко живет наш Вацлав?

   - Ох, далеко! На окраине.

   - И что же, сам поехал или кто его забрал?

   - Сам, сам. Он одинокий. Потихоньку, с палочкой, с палочкой.

   - Вот что,  мадам,  Любовь, свет, Володимировна... позвонить бы мне

по телефону, да не из автомата, а для тихой беседы, а?

   - Во  как!  - Она кокетливо покачала головой.н Идите ко мне в каби-

нет. Ключ в двери. Запритесь изнутри.

   Из больницы легко разговаривать даже с тем, кому не собрался позво-

нить месяцы, а то и годы.

   - Я уж думала, ты совсем пропал. Может, думаю, зазнался или, может,

эмигрировал. Или, думаю, влюбился...

   - Что ты,  что ты, дорогуша моя! Просто так получилось. Я сейчас из

больницы звоню...

   - Как? Что? Где?

   - Да нет, все уже нормально...

   Все! Мои ви'ны уже позабыты, и вроде уже должок за ней - она дома,

   а я вот в больнице. Уважают в России болезнь.

   - Кстати, о птичках... Что ты думаешь о теореме Ферма?

   Трубка замолчала. Потом послышался легкий смешок... хмыканье.

   - Ну, ну, продолжай.

   - Ты не подумай чего плохого, я еще не свихнулся, скажи только - ты

ведь работала в этом математическом издании,  как оно  называется?  Ты

еще там?

   - Я давно не там.  Ты мне, дорогуша, не звонил два года. Вот что...

апельсинов я тебе привезу и что я о тебе думаю,  скажу  откровенно,  а

насчет Ферма... позвони Саше. Он в журнале работает, и он тебе скажет,

что он думает о Ферма и что я думаю о Ферма. Целую. Пока.

   Я позвонил Саше и произнес все положенные слова  вежливости  вроде:

"Брось, старик, да знаю я тебя" или "Да надо плюнуть на все, сесть нам

вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки".  Когда я до-

шел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз.

   - Алло, ты здесь?

   - Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет?

   - Семьдесят, может, больше. Слепой старичок.

   - Я все понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого.

   - В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку?

   - Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее - сумасшед-

ший. Я это все десятки раз видел. Теорема Ферма в математике - это как

перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть,

но ведь не укусишь.

   - Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два прос-

тых допущения и...  всех дел полчаса...  а? Он, Сашок, и в гестапо си-

дел, и в лагере сидел.

   - Ну,  ладно.  Потом,  может, занесешь, и я тебе объясню. Только не

давай ему моего телефона.

   В дверь три раза стукнула Люба Владимировна:

   - Это я, хозяйка, иду покурить.

   Я повесил трубку.

   В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой.  Еще

раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился на-

бок. Искра улыбалась.

   Двое моих сокамерников играли в шахматы.  Трое остальных давали со-

веты и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры ру-

ками и отталкивать друг друга.  Потом вся партия просыпалась на пол, и

мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки,  крича  одинаково:  "Ты

играл за "Пищевик" или я играл?"

   Я лег  на  спину  поверх  одеяла и попробовал читать доказательство

сначала.

   an +bn=cn; при n>2 an +bn=cn

   Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли,  как де-

тектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванул-

ся через страницу вперед,  и опять накатились сонливость и равнодушие.

"А на хера мне с ним играть? - кричал храпун.н Он поля не видит в сра-

ку, он пешки жрет - и п.....ц!" "Во, во! - говорил от окна Володя, ко-

торому  шибануло  глаз  взорвавшимся кислородным баллоном.н Вот ты ис-

пользуй! Ты выиграй! Попробуй!" "Одна попробовала, да весь и сжевала".

"Все, статус! - крикнул плешивый дядя Леша.н Развели, ё моё, экологию.

   Я футбол буду слушать".н И он стал прилаживать наушники.

   Вацлав Иванович появился перед ужином. "Ручаться не могу,н сказал я

ему,н но,  может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с

кем".  Чех не дрогнул.  Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообще-

ние.

   - Могу я попросить ту фотографию с тетрадки?

   - Искру?

   - Да, да, Искру.

   Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ру-

гань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, от-

вернувшись друг от друга.  Я взял книгу и вышел.  Вацлав ждал  меня  у

распахнутой двери своей каморки. "ЗахОдите". Он снова подчеркнул букву

"О".  Мы уселись во вчерашнюю позицию - я на стуле,  он на кровати.  Я

вложил  в его руки бухгалтерскую книгу.  Он вжикнул большим пальцем во

всю толщину страниц, определяя - где фотография? Взял карточку и осто-

рожно положил поверх гроссбуха.  Несколько раз быстро пригладил усики.

Только теперь я заметил,  что он сильно взволнован:  руки слегка тряс-

лись, кожа на лице стала совсем пергаментной.

   - Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой.

Обратно меня привез на машине сосед.  Потому что  мне  стало  нехорошо

около двери.

   - А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились?

   - О,  это не им.  Это мне.  Завтра комиссия.  Они мне два раза' (он

сделал ударение на последнем слоге), два раза' вже отказывали.

   - В чем отказывали?

   - Я хочу собачку.

   Мы помолчали.

   - Если бы это была Искра,  то это как семья.  Мы давно  знаем  друг

друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка.

   - Из питомника? Это специально, что ли - поводыри?

   - Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю.

   - А  почему вам могут отказать?  Ведь вы же...н Я замялся.н Чего им

надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли?

   - Да, да... тут и группа инвалидности, и еще, и еще... Большие инт-

риги.  Надо,  с одной стороны,  доказать, что ты абсолютно одинок и не

имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны,н что имеешь средства

хорошо содержать собачку.  Потому что ты стар и умрешь,  а она еще пе-

рейдет к другому.  Я жду уже два года, но там очередь, и много человек

на одно место.

   - Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пой-

ду. Это здесь, в больнице?

   - Да,  внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю...

Там интриги - у всех свои кандидаты.  Там,  говорят, дают взятки, но я

не уверен.  Это слухи.  Я не знаю,  кто берет,  сколько и когда  нужно

дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации...

   Он протянул  мне прозрачную фиолетовую папку,  в которой лежало де-

сятка два документов.

   - Ну, вот видите,н сказал я.н Какая у вас кипа.

   - Да,  да,  это со школы - и с Белоруссии,  и с общества слепых - я

там преподавал... И с жека... Два года это все собирал.

   - Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали?

   - Да, да, там есть.н Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фи-

олетовой папке.н Но,  знаете,  все же  оккупация.  Там,  на  комиссии,

по-разному на это смотрят.

   - Даже теперь?

   - Нэвжели ж нет?!  Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали,

а я...

   - А вы в гестапо прохлаждались.

   - Вот именно, так они и говорят.

   - Ну ладно,  пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать ва-

шим адвокатом.

   Не спалось.  Мучила жара.  Болел глаз.  В коридоре ходили,  двигали

кровати.  Несколько раз привозили больных по "скорой". В полудреме все

путалось:  всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои

соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с

песка графин с водой.  По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил

из графина, выплевывал песчинки и говорил: "Развели, ё моё, экологию".

   Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похоло-

дало.  Утро было серое.  Володя у окна надрывно кашлял.  Вчерашний мой

адвокатский азарт куда-то улетучился,  и я не представлял, как присту-

пить к делу.  В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрю-

мость и неврастению.  Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на

майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: "Сходила моя Элка на-

лево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево". В коридоре стало

тесно - привезли новеньких,  а в палатах мест не было:  кровати стояли

вдоль всей стены до самого буфета.

   Из буфета шел Вацлав Иванович,  держа впереди себя чайник с  кипят-

ком.

   - Во сколько ваше судилище? - спросил я.

   - Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого

не пускают.

   Мы вошли в его клетку без окон.  На  кровати  распластались  черные

брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький не-

видимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит.  Вацлав  Иванович

накрыл  брючину  на  тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней

горячим чайником.

   - Зачем это вы?

   - А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна

нет.  Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он

произнес "штепсел" без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сей-

час уже скоро конец.

   Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно.  Слепой...  с

кипятком...  в комнате без окон... и эти маленькие брючки с маленького

тела.  Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спаси-

тельное раздражение: чего он в самом деле?.. "Чего он наворачивает?" -

неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завот-

делением.

   - Я,  конечно, буду на комиссии,н сказала мне Любовь Владимировна.н

Но  голоса у меня там нет.  Я только докладываю.  И вот что,  голубчик

мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет.

   - Любовь,  свет,  Владимировна, смотреть на него просто невозможно.

Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря.

   - Да...н Ее сигарета потухла, она начала щелкать зажигалкой, встря-

хивать ее,  но огня не было. Я протянул ей свою сигарету, и она прику-

рила от нее.н Да...н повторила она.н На всех на вас смотреть невозмож-

но.  Там, на комиссии, такие судьбы всплывают, что уже непонятно, кого

жалеть, а кого...

   - У него в питомнике даже знакомая собачка.

   - Да знаю... Искра. Она занята, я спрашивала.

   Окно распахнулось от ветра.  Взлетели к потолку занавески.  С подо-

конника полилась вода. Я с трудом наводил порядок. Любовь Владимировна

не шевелилась. Курила.

   - Но шансы у него есть все-таки? - спросил я.

   - Мало.

   Когда Вацлав  Иванович явился в коридоре при полном параде - в чер-

ных коротких брючках с идеальными стрелками,  в пиджачке на четыре пу-

говицы,  при галстучке,н я и сам понял,  что шансов у него ноль. Такой

он был иностранный,  чужой нашему миру. Без палки, с фиолетовой папкой

в

   руке, он держался очень прямо и походил на дипломата капитулирующе-

го маленького государства.

   С моей "защитой" все решилось само собой. Мы спустились вниз и уви-

дели  целую толпу слепых и провожатых возле двери комиссии.  Выкликали

по фамилии и каждый раз добавляли жестко: "Без сопровождения! Без соп-

ровождения!"

   Мы просидели около часа.  Люди входили,  выходили. Ответ давался не

сегодня.  Все это еще должно было рассматриваться, оформляться, кем-то

утверждаться.  Потом пришла сестра из отделения и вызвала меня на кон-

сультацию.

   Я выписался из больницы,  но продолжал заходить через день  на  ос-

мотр, на процедуры. Пару раз принес гостинцы - хорошие конфеты заведу-

ющей, шоколадки сестрам, фрукты для Вацлава. Мы с ним спустились в сад

и  посидели на скамейке.  Я еще раз предложил ему показать для журнала

его теорему. Он странно заупрямился.

   - Ну давайте, давайте, пусть они посмотрят,н настаивал я.

   - Нет,  надо все переписать. Я понял: там есть одно нечеткое место.

Возможно произвольное толкование. Могут придраться. Я еще поработаю.

   Говорили и про собаку.  Я спросил: а нельзя ли просто купить такого

поводыря? Вацлав засмеялся:

   - Этому нет цены! Ни у кого нет таких средств.

   Мелькнула мысль о сборе денег, об обращении по телевидению, о пись-

ме министру.  Но дела... дела все туже напрягали время. Вацлав отодви-

гался на дальний план моей жизни.  В больнице я бывал  редко.  Однажды

Любовь Владимировна завела меня к себе в кабинет.

   - Ну вот,  отказали ему. Мы его выписываем. Если хотите, попробуйте

дать ему денег.

   - Сколько?

   - Сколько можете. Только он вряд ли возьмет.

   - Да,  придется без собачки,н сказал мне Вацлав Иванович. Мы помол-

чали.н  А неравенство,н заговорил он снова,н неравенство доказать мож-

но.  Я это чувствую нутром. Задача Ферма правильная. Если больше двух,

то неравенство абсолютно.  Это без дна, как вы говорите. Я это еще до-

кажу.

   Было жарко и ветрено.  Неровные плиты двора были вычищены и высуше-

ны. Ветер продул и вымел каждую песчинку. За нашими спинами в больнич-

ном саду с морским шумом металась сирень.

   - Вы завтра выписываетесь?

   - Завтра.

   Я хотел спросить:  "Ну, и как же вы теперь будете?" - но почувство-

вал, что этого вопроса задавать нельзя.

 

   Москва.

 

   Лето 1994