----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1
Государственное издательство художественной литературы, М.: 1956
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Ехали мы к Макарью на ярмарку. Тарантас был огромный, тамбовский.
Сидело нас пятеро: я, купец из Нижнего Ломова, приказчик одного
астраханского торгового дома, два молодца, состоящие при этом же приказчике,
да торговый крестьянин из села Головинщины. Я, купец и приказчик сидели
сзади, под будкою, молодцы насупротив нас, а крестьянин на облучке с
ямщиком. Хотели мы ехать на почтовых, да побоялись задержек по П-ской
губернии, где на ту пору почтовые станции держал генерал Цыганов
(вымышленная фамилия). Он служил предводителем и все больше охотился за
лисицами да за разным красным зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь
на барскую защиту, творили что хотели. В ярмарочную пору им была лафа;
проезжих много, и все больше купечество, народ капитальный и незадорный;
твори с ним что хочешь, он за рубль дорогою не стоит, потому всегда
наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не боялись.
"Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту книжку-то. Пиши,
что душа пожелает. Три рубля - да вот тебе " новую книжку к столу прилепят".
Зная все это, мы порешили ехать на сдаточных. Езда была тоже пускай не
сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось меньше.
Погода стояла ясная и сухая, дорога - что твое шоссе, только колеса
постукивают. По обыкновению, все мы скоро между собой перезнакомились и
сблизились, как способны сближаться в дороге только русские люди. Разговоры
у нас ни на минуту не прекращались, так что купец, который постоянно
укладывался спать и закрывал лицо синим бумажным платком, крепко на нас
сердился и что-то бурчал себе под нос. Впрочем, сердился он только на езде,
а как до привала, так сейчас и сам вступал в разговор. Из всего нашего
дорожного общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею один из
ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым звали. Превеселый
был парень, и лицо такое хорошее, не то чтоб очень умное, а так, открытое,
веселое, словом, хорошее лицо. Он поминутно болтал и все больше подтрунивал
над своим товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный,
что даже становилось досадно, глядя на его беспечную веселость. Другой
молодец, товарищ Гвоздикова, был человек лет сорока, с лицом, заросшим
черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и
придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил,
что живет "по древлему благочестию". Он смеялся над выходками своего
товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет
писания и нравственности. Гвоздиков звал его "желтоглазым тюленем". Сам
приказчик, толстый, рослый человек, с широкою, окладистою бородою,
остриженный также по-русски, был человек, что называется, не пущий, но
добрый и снисходительный. Крестьянин же, сидевший на козлах, молчал почти
целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые
веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой. В Арзамасе
мы пробыли почти целый день и выехали только под вечер; сделав верст
пятнадцать, осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей, стало
совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на крыльцо бабе самовар,
а потом потащили кто саквояж, кто сверток, кто связку с баранками, а
"желтоглазого" оставили в тарантасе, на дозорном пункте. Вошли в избу -
духота страшная. Перенесли стол в сени, присели к нему на скамейках и
разложили провизию. Через час та же баба подала бурый самовар с зелеными
пятнами и капающим краном.
- Вам запрягать, што ли? - спросила баба, поставив деревянную чашечку
под капавший кран.
- Запрягать, запрягать, краля моя червонная! - отвечал Гвоздиков.
- Да где мужики-то? Аль одна дома? - спросил купец.
- Одна! зачем одна? не одна, а с богом,
- Тебя, значит, бог бережет.
- А то кто ж? знамо бог.
- Да мужики-то кто ж у вас?
- Мужики-то?
- Да.
- Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик.
- А баба-то ты одна?
- Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем.
- Да где ж они, мужики-то?
- А! - да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов повез, да вот
не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли.
- На какое следствие?
- Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан срезали.
- Кто срезал?
- Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге болтается?
теперь ярманка.
- А скоро они придут от чиновника-то? Баба плюнула на два пальца и
сорвала имя нагоревшую светильню у свечки.
- Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли.
Выпили по чашке, по другой, на дворе скрипнули ворота и послышался
говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с лицом не столько суровым,
сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и прошел прямо в
избу.
- Мякитка еще не был? - спросил он у бабы как-то нетерпеливо и
раздражительно,
- Не был.
- А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять. Он снова показался в
дверях избы и, не говоря нам ни одного приветственного слова, прямо сказал;
- Тарантас-то на двор бы втянуть,
- Чего на двор? Мы хотим ехать.
- Самая теперь езда! - проговорил он вполголоса и, обернувшись к бабе,
закричал громко: - Собирай ужинать-то! Аль оглохли?
Из избы послышалось: "Полно горло-то драть, неш не видишь, собираю".
Мужик пошел на двор, и там опять послышался говор. Через несколько
минут у самой сенной двери старческий голос сказал: "Усыпал, аль не слышишь?
ведь сказал, что усыпал, едят".
Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный.
- Чай-сахар, купцы почтенные! - сказал он.
- Просим покорно, дедушка! - ответил ему приказчик, но он, очевидно,
счел это приглашение за самую обыкновенную фразу и не обратил на него
никакого внимания.
- Ехать хотите? - спросил он, опершись руками о наш стол.
- Хотим ехать.
- Нужно, видно, очень?
- Да, нужно.
- На ярманку?
- Да.
- Ехать-то не ладно, - сказал он, подумавши, смотря попеременно всем
нам в глаза.
- Что так?
- Да ишь вон все шалят.
- Шалят?
- Да, баловают, пусто им будь. Теперь вот третий день казаков
расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед вез баринка в
своем тож кипаже: весь задок-то истрошили.
- Кто ж это?
- А господи его ведает.
- И никто не видал?
- Барин, знамо, в задку сидел, и с барыней; да не чуяли, а лакей,
знать, клевал на козлах. Кому видеть-то?
- А ямщик?
- Да и ямщик, може, не видал.
- А може и видел? - спросил Гвоздиков.
- Кто ж его знает? може и видел. Что поделаешь-то с врагом-то с
этаким?...
- Отчего?
- От праздника, - тем же нервным голосом ответил внезапно вошедший с
фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас бабы.
Никто не отвечал. Всем было очень неприятно.
- Едут как оглашенные, - продолжал, ни к кому не обращаясь, мужик. -
Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать не хотят, а там тягают нашего
брата да волочат.
- Да чего ж тягают? - спросил приказчик.
- Спроси их чего.
- Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, - проговорил ласково
старик.
- Что ж! сказал, да и к стороне.
- Чего не к стороне.
- Все пытают тебя и так и этак, - прибавил старик, - все добиваются
того, чего, може, и не видал.
- Ну и скажи.
- Что сказать-то? - спросил опять молодой.
- Правду.
- Правду! правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо под спиной
носит.
Баба вынесла большую чашку с квасом, в котором что-то плавало,
поставила ее около нас на конце стола, положила три деревянные ложки и
краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в которую глядел
кусок темного неба, и начали ужин; старик присел около купца, а молодой и
баба ели стоя. Гвоздиков опрокинул чашку и пошел на смену желтоглазому.
Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя
перстами, начал похлебывать.
- А ехать теперь не годится, - сказал он, допив первую чашку и
протягивая руку к чайнику.
- Чего так? - спросили мы почти все. Хозяева продолжали ужинать и,
невидимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания.
- Говорят, очень уж шалят по ночам.
- Нас пятеро.
- Так вас и побоялись, пятерых-то, - вставил крестьянин.
- А ты-то шестой будешь.
- А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу.
- Ямщику где, батюшка, ваше степенство? - говорил старик. - Ямщик порой
что и видит, так не видит.
- Отчего ж так?
- Да так.
- Да отчего же не крикнуть седокам-то?
- А как назад-то поеду, тогда кому крикну? - спросил опять молодой.
- А тогда чего кричать?
- Да того ж самого.
- И-и, - нельзя, купцы честные, - сказал старик. - Вас-то сдашь, надо
вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с
товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит!
- Ну, вздор!
- Чего вздорить-то. Неш не бывальщина? - встрел опять молодой.
- Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними поделать, - сказал
старик.
- Храбрые вы уж такие, видно.
- Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не будешь, -
опять заметил молодой.
- Да миру-то что?
- Миру-то?
- Да.
- Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет да
всю деревню спалит. Миру што?
- Ну, так, гляди, и спалит!
- Да неш тебе говорят небывальщину, што ли!
- Ну, а казаки?
- А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да, за бабами гоняются;
а може и сами тут же.
- С ворами-то? Молодой не ответил.
- Кто ж их ведает? - сказал вместо него старик. - Болтают, а мы -
господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет.
- Ночевать, видно, господа! - обратился к нам приказчик.
- Что ж? ночевать так и ночевать, - проговорили все чуть не в один
голос.
Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на это
никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, хлебнув две-три
ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор.
- Ему, вору-то, что тебя загубить али село спалить? Ему все одно, одна
дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да чего
не ловил? а тут мир, - за всю беду ты и в ответе.
- А видите вы этих мошенников когда-нибудь?
- Хоть и видишь, так што ж?
- Нет, я так: можно ли их видеть?
- Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб человека
да не видать.
- А ты видал когда?
Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей.
- Годов с шесть, али больше, пожалуй, - сказал он, - раз такого страху
набрался, что и боже мой. Мы стали слушать.
- Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть село, - мимо,
почитай, завтра поедем, большое село, - и продавал в этом селе один мужик
лошадь. Нашинские мужики баили - добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на
ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь - ярмачно, езды
много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али
побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и думаю: дай срежу
дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по кустам-то и вижу, важная растет
хворостина, с комельком, знаешь, - ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки
ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого
перекрестить, - почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с три,
гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за
тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса
длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые.
На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то
перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам - народушку ни
единой души нигде не видать, Спужался я. Думаю, назад вернуться-погонится,
вперед тоже боязно. А! думаю, что господи даст: бог не выдаст, свинья не
съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул
свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду,
сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках,
вижу, ничего нет.
Баба принесла чашу с кашей и поставила на стол. Мужик опять
перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать:
- Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой, сапожонки
подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком, совсем как не
свалятся, рубашонки совсем нет, только те лохмотья на плечах накинуты.
Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван.
- Ну.
- Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его стало крепко. В
бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний в службе. Жаль
таково-то. Подхожу я к нему, а он озирается да таково-то тихо говорит: "Дай,
говорит, за ради господа бога ты мне кусочек хлебушка. Четвертый день,
говорит, маковой росинки во рту не было". - "Эх, говорю, милый! кабы знатье,
а то нет с собой хлебушка-то". - "Ну дай, говорит, грошик". Думаю себе -
грошика не жаль, и не грошик дал бы, а страшно. Деньги эти у меня все в
сапоге да в тряпице связаны, станешь разбирать, он человек в нужде, кто его
знает! Враг, думаю, силен, и не в такой беде - да и то смущает человека.
"Нету, говорю, милый, и грошика, не прогневайся". - "Врешь, говорит, дай:
пожалей душу христианскую". Раздумье, знаешь, меня взяло, и хочу деньги
достать, и оторопь берет; а его на ту пору словно враг дернул за язык, -
"давай, говорит, а то своих кликну"; а сам нагнулся, да руку за голенищишко
и сует. Спину-то, как доску, так всю, знаешь, мне и выставил. Страх меня
обуял смертный, некогда, вижу, думать-то, поднял дубину-то да как свистну
его вдоль по хрипу, со всего, знаешь, с размаху. Так он и повалился, и руки
в стороны растопоршил. Лежит ничком, словно лягушка какая. Хоть бы он
вскрикнул али повернулся - ничего. Только екнул да разочек вздохнул, а я
ударился что есть поры мочи. Насилу добег до села. Страсти такой набрался,
что и не приведи ты мать царица небесная злому татарину, Мы посмотрели на
атлетическое сложение хозяина и переглянулись.
- Что ж, назад-то как шел: не было его?
- Не было. Должно, уполоз в лес.
- А не прикончил ты его часом?
- Когда? Опосля?
- Нет. Как ударил-то?
- Господи знает. На моей душе грех, коли что сталось. Только я не
хотел; я и старикам сказал и попу каялся. Старики велели в те поры молчать,
а поп разрешил причастие. "Ты, говорит, этому не причинен" - питинью,
одначе, наложил. Ну, только тела тут нигде не находили, - прибавил он,
помолчав. - Я года с два все опасовался, думал, на вину опять как бы не
оказался где; нет. Так и сгинул. Теперя уж, сла-те господи, ничего.
- Где ж бы ему деться? - проговорил наш торговый крестьянин.
- А кто его знает, може товарищи справди были, убрали, должно, -
ответил старик.
Ужин кончился, мы чай тоже отпили.
- Пойдем, вдвинем тарантас, - сказал сын отцу, и вышли.
- Где будете спать? - спросила баба, - в избе аль на дворе?
- Где там на дворе-то у вас?
- Да все вон больше на сене ложатся проезжие.
- А! ну и ладно.
Мы вышли на двор. На небе показались звезды, ночь была теплая. По двору
ходила корова, в углу отфыркивались лошади. Мужики двинули тарантас и
заперли ворота.
- На сено, купцы? - спросил молодой хозяин.
- На сено.
- Идите вот сюда. - Он отворил маленькую дверку в плетневой сарайчик,
полный доверху ароматическим сеном.
- Вот вам и упокой, полезайте. Из кипажи, может, что вынесть? Впрочем,
вы будьте благонадежны, здесь на дворе, - прибавил он, - вашей нитки не
пропадет. Я сам вот тут сплю, - Он указал нам на высокую короватку,
смещенную на столбиках под сараем, почти у самых ворот.
Мы взяли одни подушки да коврик.
Через пять минут в сарайчике только раздавалось носовое посвистыванье
да похрапыванье. Точно квартет разыгрывали. Купец ранее всех начал соло на
контрабасе, и Гвоздиков назвал его "туеском", а вслед за тем сам начал
выделывать разные колена. Однако ничего. Укаченные ездою, все спали
прекрасно, только мне все снился солдатик, о котором говорили с вечера.
Ползет будто он к лесу, а голова у него совсем мертвая, зеленая, глаза
выперло, губы синие, и язык прикушен между зубов, из носа и из глаз сочится
кровь; язык тоже в крови, а за сапожонком ножик в самодельной ручке, обвитой
старой проволочкой, кипарисный киевский крестик да в маленькой тряпочке
землицы щепотка. Должно быть, занес он ту земельку издалека, с родной
стороны, где старуха мать с отцом ждут сына на побывочку, а может быть, и
молодая жена тоже ждет, либо вешается с казаками, или уж на порах у бабки
сидит.
Ждите, друзья, ждите.
В первом томе собрания сочинений Лескова печатаются его произведения
шестидесятых годов: рассказы, очерки, повесть "Житие одной бабы" и драма
"Расточитель". Это ранние вещи Лескова, рисующие русскую провинциальную
жизнь "эпохи реформ". Нарисованные здесь картины отличаются мрачным
колоритом: люди гибнут жертвами крепостнического "уклада", полицейского
режима, семейного деспотизма. Чем крупнее натура, чем сильнее характер, тем
более неизбежна и трагична гибель. Герой рассказа "Овцебык", страстный
искатель народной правды, кончает самоубийством, потому что "некуда идти";
Катерина в "Леди Макбет Мценского уезда", ожесточившись, идет на
преступление; в крестьянском романе рассказано полное горя и кончающееся
сумасшествием "житие одной бабы"; в драме "Расточитель" собраны все ужасы
купеческого самодурства. Этот мрачный колорит подчеркнут Лесковым в сборнике
рассказов, изданном в 1869 году: один раздел сборника озаглавлен - "За что у
нас хаживали в каторгу", другой - "Отчего люди сходили с ума" (на обложке -
иначе: "На чем ума лишались"), В первом разделе напечатаны рассказы из
крестьянской жизни, во втором - рассказ из жизни чиновника.
Художественное своеобразие первых произведений Лескова, отличавшее его
от других писателей шестидесятых годов и тогда же отмеченное критикой,
заключается прежде всего в необычной яркости красок - в их сгущенности или
"чрезмерности" (как выражались критики). Это относится одинаково и к сюжетам
его произведений, и к характерам изображаемых им лиц, и к языку. Сам Лесков
приписывал эту особенность своей манеры влиянию польско-украинской
литературы, с которой основательно познакомился еще в юности, когда жил в
Киеве. Лесков утверждал, что яркость и сгущенность художественных красок -
необходимое условие для проникновения в глубь описываемых явлений. Исходя из
этого принципа, он не боялся доводить драматический сюжет до
мелодраматического (как в "Расточителе") или сообщать иной раз повествованию
характер лубочного сказа (как в "Леди Макбет Мценского уезда"). Изображая
крестьянскую жизнь, Лесков пользуется "резкими контрастами света и тени.
Характерно) что в полемике с писателями-народниками (в очерке "Русское
общество в Париже", 1863) он называет рассказы Григоровича "пейзанскими", а
Н. Успенского, наоборот, упрекает в том, что в его рассказах все крестьяне -
"дураки".
Полемика с современными писателями скрывается иногда и в художественных
произведениях Лескова - в самих сюжетах и персонажах. Так, Катерина в "Леди
Макбет Мценского уезда" противопоставлена Катерине в "Грозе" Островского как
более сильный русский характер. Драма "Расточитель" представляет собой
своего рода реплику на пьесу Островского "Пучина" (1866), которая кончается
поражением смирившегося хищника - купца Боровцова; не таков лесковский
хищник Фирс Князев - "расточитель ума и совести народной". Если главной
художественной задачей Островского в "Пучине" было - добиться сильнейшего
драматического воздействия на зрителя без применения резких
мелодраматических эффектов, то Лесков, наоборот, пользуется этими эффектами
в полной мере. Он не занят психологической мотивировкой поступков своего
героя, поскольку этот герой - не бытовая фигура, не "тип": самодурство Фирса
Князева выходит далеко за пределы быта и психологии и приобретает
"демонический" характер. Совершая проделку с купчей на дом, Князев говорит,
что на самом деле он "душу человеческую и всю совесть мирскую под ногами
затоптать собирается" (действие I, явление 8). Это язык не простого
купца-самодура, а озлобленного циника, потерявшего веру в добро, разрушителя
общественных и нравственных устоев. В целом образ доведен до такой же
мелодраматической яркости, как и Катерина Измайлова.
Другая особенность ранних вещей Лескова (сохраняющая свое значение и в
позднейшие годы) заключена в их жанровой окраске. Начав свою литературную
деятельность с очерков и корреспонденции, он и в дальнейшем сохранял связь с
этими свободными жанрами, предпочитая формы мемуара или хроники традиционным
формам романа или повести. "Разбойник", "Язвительный", "Овцебык",
"Воительница" - все эти вещи написаны от лица свидетеля или участника
событий, вспоминающего о них в той последовательности, в какой они
происходили, - со всеми подробностями, но без объединяющей их фабулы.
Недаром Лесков очень интересовался вопросом о литературных жанрах. На статью
Ф. И. Буслаева "О значении современного романа и его задачах" (1878)! он
откликнулся большим письмом, в котором приветствовал попытку "произвести
обстоятельный разбор" вопроса, так как "в наше время критического бессмыслия
в понятиях самих писателей воцарился невообразимый хаос.
<...>
Писатель,
который понял бы настоящим образом разницу романа от повести, очерка или
рассказа, понял бы также, что в сих трех последних формах он может быть
только рисовальщиком с известным запасом вкуса, умения, знания"
("Литературная газета", 1945, э 11). Сам Лесков предпочитал "писать
мемуаром" (по его же выражению). "Форма эта, - говорит он в том же письме к
Ф. И. Буслаеву, - мне кажется очень удобною: она живее или, лучше сказать,
истовее рисовки сценами, в группировке которых и у таких больших мастеров,
как Вальтер Скотт, бывает видна натяжка".
Характерно, что, давая своим ранним вещам жанровые подзаголовки, Лесков
иногда колебался между такими обозначениями, как "рассказ" и "очерк".
Повесть "Овцебык" названа "рассказом", а "Леди Макбет Мценского уезда" -
"очерком", хотя никакой резкой жанровой разницы между этими вещами нет;
притом вторая, вещь гораздо менее связана с жанром очерка, чем первая.
Сборник 1867 года назван - "Повести, очерки и рассказы", а следующий сборник
(1869); называется просто "Рассказы", хотя большая его часть занята "Старыми
годами в селе Плодомасове", которые снабжены подзаголовком "Три очерка".
Впоследствии Лесков изобретал для своих произведений такие оригинальные
обозначения, как "маленький жанр", "рассказы кстати", "рапсодия", "пейзаж и
жанр".
Большинство вещей, вошедших в первый том, появилось сна" чала в
журналах, а затем переиздавалось при жизни автора три раза: 1) в издании:
"Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого , (Н. С. Лескова)", т. I, СПб.,
1867 и "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т. II, СПб., 1869; 2)) в
издании: "Сборник мелких беллетристических произведений Н. С.
Лескова-Стебницкого", СПбч 1873 и 3) в "Собрании сочинений Н. С. Лескова",
СПб., т. V, 1889 и т. VI, 1890. Второе из этих изданий не имеет
текстологического значения: оно составлено из нераспроданных экземпляров
предыдущего издания и снабжено только новой обложкой, новым титульным листом
и предисловием "От издателя", где ясно сказано: "Лица, имеющие очерки и
рассказы Лескова-Стебницкого, вышедшие в 1869 году в двух отдельных томах,
не найдут в этой книге ничего для себя нового. Этот сборник сложен из двух
томов прежнего издания.
<...>
Цель выпуска этого сборника заключается в
удешевлении книги для тех, кому приобретение ее по прежней цене было
неудобно".
Тексты входящих в первый том произведений Лескова печатаются по
последнему прижизненному изданию (т. е. для большинства вещей - по томам V и
VI собрания сочинений 1889-1890 гг.)) с исправлением опечаток и другого рода
искажений по предыдущим изданиям. Исключение составляют рассказы "Разбойник"
и "Язвительный", повесть "Житие одной бабы" и драма "Расточитель" -
произведения, не включенные автором в собрание сочинений.
Разбойник
Печатается по газете "Северная пчела", 1862,э 108 (23 апреля); было
перепечатано без изменений в книжке "Три рассказа", СПб., 1863 (в пользу
наборщиц при типографии "Северной пчелы").
Это один из первых беллетристических опытов Лескова; его продолжением
был очерк "В тарантасе" ("Северная пчела", 1862, э 119), где те же лица
ведут беседу по дороге на ярмарку. Интересны заключительные слова автора:
"Со временем, быть может, так ездить уж не будут на Руси, и тогда, пожалуй,
и разговоры такие повыведутся, а пойдут совсем другие".
...к Макарью на ярмарку. - Эта ярмарка была до 1817 г. в городе
Макарьеве, при Макарьевском (Желтоводском) монастыре; в народе это название
удержалось и после перенесения ярмарки в Нижний Новгород.
...купец из Нижнего Ломова. - Нижний Ломов был уездным городом
Пензенской губернии; ныне - районный центр Пензенской области.
...под будкою. - Будкам верх повозки.
Бекет - пикет.
...истрошили - испортили.
Сляга - тонкое, длинное бревно.
...животов отнимет. - отнимет лошадей.
..питимью, одначе, наложил. - Питимья - епитимья, церковное наказание.