Оркестр народных инструментов. Воспоминание.

Liliblack

---------------------------------------------------------------------------------------------

Это было так давно, что мне даже не хочется считать годы. Но это – было. И воспоминание до сих

пор живет где-то на дне души или памяти. Всплывают строчки – «… моя неоперабельная язва на дне

несуществующей души…». Но это воспоминание – не язва. Наоборот. Теплый и пушистый комочек,

притаившийся где-то в отдалении, скрытый прошедшими годами. Но иногда так приятно разгрести

наслоившиеся события и взять в руки (или в память) что-то мягкое. Но это так, вместо

вступления, можно сказать…

Раскачивается плавно «Икарус»-междугородка. Шуршит шинами по асфальтовой ленте. Пейзаж – серый

и унылый. Зима. Причем – самый худший вариант, называемый «кислятина». То мокрый снег, то

вообще дождь. Сугробы вдоль дороги серые и неопрятные. Ели стоят понурые, им, наверное, тоже

не нравится такая погода. Что-то моросит с неба непонятное. А печка в автобусе работает из рук

вон плохо, и вся окружающая сырость проникает в салон, заставляя ежиться. Остановка.

- Та-ак! Все выходим! Мальчики – направо, девочки, соответственно, налево! – уверенный громкий

голос вырывает из дремотного состояния. Черт, как рано выехали-то. Неужели нельзя было чуть

позже? Все равно ведь сегодня не играем. Пустой день. Только спать хочется. Смертельно хочется

спать. Но в такой сырости никак не уснуть нормально.

Пробираюсь к выходу. Налево, так налево. Вроде и не нужно, но потом не попросишь об остановке.

«Остановите автобус, мне тут срочно потребовались места общественного пользования!» – смешно и

неловко. Споткнулась о футляр баяна. Ну какая скотина поставила в проходе? Ага, седьмой номер…

Славке голову открутить мало. И так – не протиснуться, так он еще и инструменты разбрасывает.

Нда… а баян-то вот стоит. На сиденье. Какого черта делает в проходе футляр? Пинаю футляр еще

раз, рассердившись. Щелкают замки. До холэры яснэй! Алкоголики! Меня душит смех. В

распахнувшем крокодильские челюсти футляре аккуратненько стоят водочные бутылки, тускло

поблескивая золотистыми бескозырками. Иду дальше по узкому проходу, толкая носком ботинка все

попадающиеся по дороге футляры подходящего размера. Звенят. Все – звенят. Выездной концерт…

- Быстро переодеваться! Не копайтесь! Через полчаса – начинаем! – наш руководитель оркестра,

дирижер, шеф, как мы его называем. Бегает по комнате, отряхивая со своего фрака несуществующие

пылинки. Только он и будет во фраке. Мы же все – стилизованы под национальный колорит. Хотя

это меньше всего похоже на национальные костюмы. Но все же, на широких атласных рукавах

вышивки. Красное на белом. Черный низ, белый верх. Черные юбки и брюки. Белые рубашки и

блузки. И алые длинные кушаки, тоже расшитые, с кистями до колен. Вот эти кушаки – самое

неудобное в костюме. По атласу скользит инструмент. Даже поролоновые подкладочки не всегда

помогают. Потому как съезжают туда же, вниз. Юбки, правда, тоже не весьма удачный вариант для

игры. Длинные и узкие. А скамеечку под ногу опять не дадут. Откуда у них тут скамеечки…

Кто-нибудь пробовал положить ногу на ногу в юбке до пят, сшитой на манер футляра, в которой

можно ходить только мелкими семенящими шажками? Попробуйте. Незабываемое впечатление. Все

женщины с завистью смотрят на солистку. У нее-то платье с широкой юбкой. Только какая ей

разница? Все равно станет на манер столба посреди сцены. Эх, нам бы такую юбку…

- Готовы? Пошли! – шеф подгоняет нас, словно стайку цыплят.

Ах, какой мужчина был наш шеф! Все женщины по нему сохли. Седой красавец со спортивной

фигурой. Ему тогда было около шестидесяти. В него можно было влюбиться. Ненадолго. Но

привязанность сохранялась надолго. Мы любили его, а он любил нас. Иногда мне кажется, что он

считал нас своими детьми в большей степени, чем собственных настоящих детей. Он волновался за

нас. Когда я поступала в институт, то, по словам его дочери, он нервничал больше, чем когда

поступала она сама. Они ревновали своего отца к оркестру, его дети. А он – все равно обожал

нас, считая своей семьей. Только вот пил он страшно. Нет, на концертах всегда был трезв, как

стеклышко. Но на репетициях иногда было просто невозможно играть. Он увеличивал и увеличивал

темп. Руки начинали уже просто мельтешить, а не дирижировать. И первые примы только сжимали

зубы, запутываясь пальцами в струнах. Потому что шеф всегда выбирал для ускорения темпа те

места, где – сплошные шестнадцатые и тридцать вторые. В конце концов начинает казаться, что

дальше уже вообще невозможно играть, все, предел, мы больше не можем. Капли пота стекают по

вискам, а пальцы гудят. И тогда Игорек подмигивает, начиная ускорять темп еще больше. И мы

дружно поддерживаем его, не обращая внимания на шефа. Игорек – в миру – Игорь Николаевич,

уважаемый преподаватель консерватории, самый строгий экзаменатор, которого я только видела в

своей жизни. Но тут он – Игорек, виртуоз-балалаечник, партия первой примы на балалайке.

Наконец наша безумная игра пробивается в сознание шефа.

- Стоп! Стоп! Сто-оп! – он кричит, перекрывая сто двадцать инструментов оркестра. Вот это

голос! – Куда вы несетесь? Я вас спрашиваю? Куда? Игорь! – шеф всегда знает, кто заводила в

этой свистопляске. – Игорь, я к тебе обращаюсь, между прочим!

- Иван Иваныч, - Игорек поднимается, кокетливо упирая балалайку в полусогнутое колено. – Это

не я. Мы просто, как бы это сказать, продолжили. Ну, вы так гнали… Мы что? Мы просто

продолжили. Вот, Лиль скажет, как это называется! Она у нас математик! – он смеется,

подталкивая меня ногой. Паразит! Мне смешно, но ужасно неудобно. Перехватываю свою домрочку

покрепче, обвивая гриф пальцами, бормочу:

- Экстраполяция это называется…

- Во-от! Экстраполяция! – Игорек всегда уверен в себе. – Мы просто экстраполировали ваши

действия, Иван Иваныч.

- Ладно, - шеф машет рукой. – Перерыв.

Он уходит в туалет и долго льет холодную воду на затылок, чтобы немного протрезветь и

закончить репетицию…

Но сейчас – концерт. В чужом городе. Играть в незнакомом зале. Брррр… Софиты прямо в лицо. Ну

какой идиот изобрел этот грим? Неужели нельзя было что-нибудь получше. Кожа чешется под

штукатурным слоем. В зеркало посмотреть страшно. Но из зала выглядит, наверное, неплохо.

Попробовали бы эти любители музыки сами посидеть под жарящим софитом и с гримом на физиономии.

Вряд ли бы понравилось. Ну почему мое место всегда с краю? Хоть бы чуть в сторону – так не

плыл бы до такой степени грим. Все, больше жаловаться времени нет. Шеф плавно взмахнул руками…

Поехали…

Играем, играем, играем… Сколько еще? Ой, много… Даже до антракта – много, а еще потом играть…

Телевиденье чертово… Снимать им больше нечего, что ли?.. Хлоп! Приплыли… Твою мать! Струна

лопнула! Вот теперь – точно хана! Я же не Паганини. Ладно, оркестр прикроет. Но вот палец

рассекло. Острые струны у примы… Жесткие… Сгибаю поврежденный палец, пряча его в ладони,

сжимая, чтобы не капала кровь. Не дай Бог, выпачкаю блузку. Потом не отстирается. Здоровыми

пальцами изображаю игру. И улыбаюсь. Телевиденье, чтоб их… а мое место – с краю, прямо в

камеру… Перерыв. Слава те, Господи!

- Иван Иваныч! – я протягиваю шефу руку с распухшим пораненным пальцем. – Вот… струна

лопнула…

- Саша! – шеф ловит пробегающего мимо домриста, тоже – первая прима, как и я. – Быстренько

смени струну. Пять минут на настройку. Бегом! – он сует в руки Саше мою домрочку.

- Иван Иваныч, - я продолжаю тянуть его за рукав, показывая палец. – Струну я бы сменила. Не в

этом дело. Я не могу играть…

Он рассматривает мой палец, как врага, который только что подложил ему колоссальную свинью.

Нависает надо мной всеми своими метр восемьдесят пять и фиг его знает какой массой. Я

испуганно смотрю снизу вверх в его сузившиеся глаза.

- Ты что это? – он рассерженно шипит. – С ума сошла! Играть она не может! Пальчик болит! А что

только половина состава на выезде, ты знаешь? – тут он присматривается к пальцу, и его глаза

расширяются. – Та-ак. Пластырь есть? – я обреченно киваю головой. – Значит так. Заклеиваешь

это безобразие пластырем и играешь альтовую партию.

- Как альт? – я в недоумении. – Иван Иваныч, я же – прима!

- Так ты на приме сейчас не сможешь, - он терпеливо объясняет очевидные вещи. – Только рану

разрежешь еще больше. Возьми запасной альт.

- Я партии не знаю! – все еще пытаюсь открутиться, не люблю чужие инструменты, то ли дело

родная примочка, она же – продолжение моих рук. – И вообще…

- Я сказал – альт! И не спорить! Завтра чтоб палец был здоров! – он опять шипит рассерженно,

но это даже приятно. – Мне нужны все первые примы, которые только есть, и даже те, которых

сейчас нет. Ты меня поняла?

Киваю головой и бегу искать домру-альт. Саша стоит, прислонившись к кулисе, бережно держа в

руках мою приму с натянутой новой струной. Я машу ему рукой, дожидаюсь понимающего кивка и

бегу дальше. Теперь я уверена, что он не выпустит из рук мой инструмент и будет терпеливо

ждать, пока я не заберу свою обожаемую домрочку.

На следующий день вечером я обреченно рассматриваю в зеркало покрасневшее горло. Голоса нет.

Температура, естественно, есть. Чтоб оно все… Все эта кислятина на улице. Сырость. Ну почему в

гостиницах такие тонкие одеяла? И отопление – ни… в Красную Армию…

- Лиль, ты как? – Марина, флейтистка, мы с ней в одном номере гостиницы, она беспокоится, что

я заболела.

- Готовенькая. Вот как, - с трудом продавливаю слова через внезапно сузившееся горло.

- А завтрашний концерт? – ахает Марина.

- В лежку, - я не пессимистка, а просто реально оцениваю шансы своей ангины.

- Фиг тебе! – злорадно рявкает Марина и вылетает за дверь.

Я остаюсь осматривать горло и безнадежно думать о собственном идиотизме, который позволил мне

простудиться так не вовремя.

Через десять минут наш двухместный номер забит людьми. Разумеется, примчался шеф. Даже

сдохнуть спокойно не дадут. Температура – около тридцати девяти. Шеф глубокомысленно

рассматривает термометр, переводит взгляд на меня.

- Допрыгалась? – он действительно рассержен. – И что теперь? Думаешь, отвертишься от концерта?

Завтра ты будешь играть. Это я тебе гарантирую.

- Какое играть, Иван Иваныч. Я стоять – и то не могу, - валяюсь в кресле, всеми силами

изображая полудохлого динозавра. С шефа станется потащить меня и с такой температурой на

сцену. Людей ведь мало. Многие просто не смогли поехать. На моей партии вместо двенадцати

человек – всего четыре. Это если считать меня. Так что я понимаю шефа, но играть-то все равно

не могу.

- Молчи уж. Ты уже все сказала, а я выслушал, - он отмахивается от меня, как от надоедливой

мухи, отворачиваясь и начиная отдавать команды. – Водку! Перец! Стакан!

Чувствую себя, как в операционной. Так и хочется продолжить – спирт, тампон, зажим, спирт,

огурец, всем – спирт, помянем.

- Иван Иваныч! Какая водка? – пытаюсь шепотом возмутиться.

- «Столичная», - отрезает он, наливая водку в поданный кем-то стакан.

- Я не буду! Я не пью водку! – полукрик-полувизг, захлебнувшийся болью в потревоженном горле.

Вскакиваю, только бежать совершенно некуда в крошечном двухместном номере.

- Держите ее! – шеф ревет. – За руки и за ноги держите! Чтоб не крутилась!

Садисты! Ведь действительно держат! Ладно, я всем вам вспомню этот денек… Никого не забуду…

Валерка, Игорек, Славка, Димка… Не забуду, как держали, чтобы не могла дрыгаться, пока шеф

пытался напоить меня водкой с перцем.

- Разожмите ей зубы! Не пьет, паразитка! – шеф возмущен моим упрямством.

В голове проворачивается воспоминание: «Поднимите мне веки!» - и я начинаю истерически

смеяться. Шеф быстро перехватывает ладонью мое отворачивающееся лицо и выплескивает в рот

водку. Попытки выплюнуть ни к чему не ведут. Рот надежно закрыт ладонью шефа, а эти четыре

садиста продолжают удерживать в кресле. Глотаю, чувствуя приступ тошноты и горячее падение

водочного комка по пищеводу. Ругаюсь, отдышавшись. Непечатно и витиевато. Шеф облегченно

смеется. А на следующий день от ангины не осталось никаких следов…

Обратная дорога. Все те же красно-белые «Икарусы» покачиваются по асфальту. Печка все так же

плохо работает, и сырость заползает в салон, заставляя ежиться. Водитель внезапно объявляет:

- Вы музыканты или где? Давайте, играйте!

Мы в недоумении, и только повыше поднимаем воротники курток и пальто.

- Значит так. Либо вы начинаете играть, либо я вообще выключаю отопление салона, - водитель

смеется.

- Так ведь выключит, сволочь, - бормочет шеф. – Ребята, а действительно, что это мы закисли? –

голос его разносится по салону куда громче объявления водителя. – Давайте, покажем этому

работяге, как играют настоящие музыканты!

Он опять пьян, наш шеф. Иначе ни за что не поддался бы на такую провокацию, просто не обратил

бы внимания. Тем более, что в салоне настолько холодно, что безразлично – включена печка или

нет. Мы недовольно ворчим, доставая инструменты из футляров. Но действительно, начиная играть,

чувствуем, как становится теплее. И через пятнадцать минут автобус звенит и грохочет музыкой.

Мы играем для себя и для нашего шефа, который умиротворенно задремывает под эту какофонию на

переднем сиденье…

Он недавно умер, наш шеф. На его похороны приехал такой состав оркестра, который не собрал бы

ни один концерт. Самый полный состав. Все, кто когда-либо играл в этом оркестре, кого успели

известить. И почти все приехали с инструментами. Как мы играли на его похоронах! Жаль, что он

не мог этого слышать… Или все-таки мог? Хочется верить, что – мог. Потому что мы выкладывались

так, как никогда не старались перед софитами и телевизионными камерами. Мы играли для нашего

шефа, представляя, что он по-прежнему стоит перед нами в своем фраке, с галстуком бабочкой,

откидывает назад седые волосы, взмахивает руками и тихонько шепчет: «Поехали»…

---------------------------------------------------------------------------------------------