Олег Овчинников 

                        
СЕМЬ ГРЕХОВ РАДУГИ.

                       (сокращенный вариант)
ЦВЕТ НУЛЕВОЙ. ПОКА ЕСТЕСТВЕННЫЙ.

  Места мы заняли в третьем ряду, вровень со сценой, которая возносилась над
зрительным залом метра на полтора. Сядь мы ближе, пришлось бы постоянно
задирать голову, чтобы уследить за действом. Впрочем, пока следить не за
чем. Сцена пуста, музыканты ушли и унесли с собой инструменты. Только
барабанщик доверчиво оставил без присмотра ударную установку -
нетранспортабельна. Пустые микрофонные стойки изогнулись журавлями,
поклоном провожая покинувших зал зрителей. Пара опрокинутых колонок
валялась на исшарканном полу, значит, концерт удался.
  Вот только меня на нем не было.
  Маришка предусмотрительно села рядом с проходом, чтобы "спрыснуть
по-тихому, если что". Я опустился слева, а место по другую сторону от меня
уже занимал какой-то небритый тип в болотного цвета джинсах и черной
кожаной куртке. При нашем приближении тип ничего не сказал, но покосился
так, что я невольно спросил:
  - Не занято?
  Вопрос прозвучал глупо. Зал был практически пуст и казался вымершим.
  - Нет, - ответил тип и положил руки на сумку, которую держал на коленях. -
Вакантно.
  - Начну храпеть - толкни в бок, - шепнула Маришка. - Только нежно. - Она
откинулась на спинку, вытянув ноги под сиденье впереди стоящего кресла.
  Через пару минут после нас подошли двое. Затем еще один - щупленький
мужичок среднего возраста, все остальное - рост, телосложение - ниже
среднего, на носу - очки. Типичный "интель".
  Тип, сидящий слева, каждого вновь пришедшего встречал одинаково недобрым
взглядом и провожал до места посадки. Так сопровождает самолеты служба
наземного наблюдения. В нелетную погоду.
  Когда в зале появилась немолодая женщина с двумя бесформенными пакетами в
руках, у типа вырвалось чуть слышное:
  - Господи! Сколько же идиотов вокруг!
  Сказано было шепотом, практически про себя, но я услышал. И потому спросил:
  - Вы кого имеете в виду?
  Тип обернулся и уставился на меня. Серые глаза прищурены, закушен вислый
левый ус.
  - Не волнуйтесь, не вас, - успокоил. - Вам, похоже, просто спать негде. Я
про тех, кто приходит в такие места сознательно. Кто сам обманываться
рад... - Подумав, добавил: - Копирайт - Пушкин.
  - Уверены, что сознательно? Может, они тоже забрели сюда случайно?
  - Если бы! Некоторые здесь явно не по первому разу. Взгляните вон на тех
пигалиц! Пудреницы для мозгов! Правда, таких немного. Видимо, организация
из новых. По крайней мере я о ней раньше не слышал.
  - А вы в таком случае что здесь делаете? - поинтересовался я.
  Тип перестал жевать ус, расправил пальцами.
  - Материал собираю. О тоталитарных сектах.
  - Для диссертации?
  - Для романа.
  Я посмотрел на собеседника с несколько большим интересом. Спросил:
  - Инженер душ человеческих?
  - Скорее, санитар.
  Лаконичность его ответов слегка раздражала. Должно быть, рядом со мной
сидел настоящий мастер диалога.
  - И от чего лечить собираетесь?
  - Как обычно. От глупости. Тупости. Ханжества.
  - Чванства, - сладко зевнув, произнесла Маришка, не открывая глаз.
  - Что? - не понял писатель.
  - Я спросила, много ли у вас книжек.
  - Вообще-то не очень. - Он, поколебавшись, расстегнул сумочку на коленях,
с заметным усилием извлек толстую пачку листов. На вид - вдвое больше
сумочки и в полкило весом. - Вот. Сегодня из издательства вернули.
  На титульном листе крупно выведено начало заглавия "Обреченый на...",
остальное скрыто рукой писателя. Вторая "н" в слове "обреченный" вписана
красной шариковой ручкой.
  - Велели исправить и дополнить? - спросил я.
  - Просто вернули. - Писатель пожал плечом.
  - А другие - нормальные книжки у вас есть? - не очень тактично
поинтересовалась Маришка.
  - Пока нет.
  Маришка потянулась, простирая руки далеко за голову, а ноги устремляя еще
дальше, чуть ли не до сидений первого ряда. Конечно, станет она спать,
когда рядом есть кто-то, кого можно безбоязненно поставить на место.
Совершенно безбоязненно. В моем понимании писатель - человек смирный, если
и закатает кого в асфальт, то только в собственном воображении.
  - Тогда вы не писатель, - Маришка мило улыбнулась. - Вы - рукописец!
  Я криво усмехнулся - обращенная к соседу половина лица осталась
бесстрастной. Писатель, промучавшись с минуту, убрал непризнанный шедевр в
сумочку и снял куртку, под которой обнаружилась темно-синяя толстовка с
надписью "Русская фантастика". Фантастику я, в принципе, уважаю. Поэтому
примирительно спросил:
  - Вы уверены, что то, куда нас пригласили - тоталитарная секта?
  - Абсолютно. В Москве других нет, - авторитетно подтвердил он. - Полный
контроль над членами организации, иерархическая система подчинения,
замкнутость в рамках своей идейки - вот основные признаки тоталитарной
секты. Плюс чисто русский, привнесенный колорит. - Он скривился. - Заставь
дурака Кришне молиться - так он и харю об раму расшибет. Так что будьте
предельно осторожны, выход из этой системы стоит гораздо дороже, чем вход.
  - Ну, вход-то был бесплатным, - пошутил я.
  - Напрасно иронизируете, - обиделся писатель. - Вы просто никогда не
видели, как они людей зомбируют.
  - Как телепузики? - восхитилась Маришка.
  - Что телепузики? - Наш собеседник явно сбит с толку.
  - Ну, они же зомбируют детей. - Маришка щелкнула меня по носу и
прописклявила: - Привет, Тинки-Винки!
  - Пока, Ляля! - в тон ответил я.
  - Тинки, а чего это ты такой фиолетовый?
  - Чернил перебрал, - сказал я и самоустранился. Погрузился в себя.

  Что мы делаем здесь и сейчас? Интересный вопрос.
  Относительно "сейчас" все достаточно ясно. Просто не в ногу со всей
страной перевели часы вместо летнего на зимнее время. В итоге на
трехчасовой концерт любимого исполнителя безнадежно опоздали, а до того,
который случится в семь, ждать еще почти два часа.
  А все Маришка! Говорил ей еще утром: кажется, летнее - это когда на час
вперед. А она: да ну его, крути назад, дай человеку раз в жизни выспаться!
Впрочем, после ночного эфира ее легко понять.
  Страннее другое: почему мы в конце концов оказались здесь, а не в соседней
бильярдной?
  Должно быть, все дело в личности человека, пригласившего нас на встречу,
слишком уж она была нетипичной.
  Он отловил нас у входа в билетные кассы, куда мы спешили уже чисто по
инерции, прекрасно понимая, что простым вращением часовой стрелки не
повернуть время вспять. Преградил путь, привлек к себе внимание, сказав:
  - Нэээ...
  Он не был похож на агента-распространителя торговой фирмы, участника
MLM-тусовки или возбужденного адепта новой русской церкви с иностранным
спонсором и гимнами на двух языках. Непричесанный, небритый, неопрятно
одетый. Откровенно нерусский. Больше всего, если честно, он был похож на
бомжа. В ранней стадии запущенности - не безнадежного.
  - Хотите открытку? - спросил он и помотал головой. - Нэээ... Календарик.
Полезно всегда знать день.
  - Извините, мы опаздываем, - сказала Маришка.
  - Знать день, - раздраженно повторил он, и не думая уступать дорогу. - Или
месяц. Февраль или... Нэээ... Ноябрь. Чтобы не путать.
  - Денег нет, - отрезал я. И справедливости ради уточнил: - Лишних.
  - Денег нет? - эхом отозвался он и неожиданно обрадовался. - Нет денег -
хорошо! Не надо... Вот!
  Тип сбросил на землю большой серый мешок, который до того болтался у него
на плече. Нагнулся и опустил лицо в раскрытую горловину, высматривая нечто.
  - Пора! - шепнула Маришка и дернула меня за локоть. Но тип уже вынырнул из
мешка.
  - Возьмите! - сказал он. - Я нашел. Можно брать.
  И протягивает мне руку. В грязных дрожащих пальцах - прямоугольная
бумажная полоска, слава Богу, чистая и очень яркая. Никакого рисунка,
просто вся полоска равномерно закрашена разными цветами, границы между
которыми размыты, один цвет плавно перетекает в другой. Мы называем такую
закраску градиентной. Внутрь каждого одноцветного сегмента вписано
какое-то слово, но мелкие буквы на подрагивающем листочке не разглядеть.
  - Календарик? - удивилась Маришка. - Больше похоже на закладку.
  - Закладка, так, - серьезно кивнул тип и неуклюже перевернул полоску на
ладони. - А так - календарик. Двое вместе. Нэээ... Двойная польза.
  - За те же деньги? - спросил я.
  - Деньги... - повторил тип и поморщился, так что мы с Маришкой отчетливо
поняли, что деньги - вздор, деньги - мусор, не в них счастье.
  - Возьми, - посоветовала она. - Быстрее будет.
  Я покорно взял бумажную полоску веселенькой расцветки из рук субъекта.
Вернее, попытался взять, но тот неожиданно не отпустил.
  - А вы придете? - спросил с надеждой.
  - Куда еще?
  - Туда! - Он указал движением бровей неопределенное направление. - Там вам
нравиться. Будет.
  - Где там? - начал раздражаться я.
  - Здесь, прямо здесь... Направо потом. По лестнице. Там вход.
  Из бормотаний назойливого типа я в итоге заключил, что направить нас он
пытается прямиком в малый концертный зал. То есть туда, куда мы и без него
добрались бы, только на пару часов позже.
  - Давай сходим, - предложила Маришка. - Выспимся заодно.
  - Сейчас, - согласился я. - Только билеты куплю. - И ценный приз,
календарик-закладка перешел ко мне, а осчастливленный незнакомец радостно
пропустил нас в кассы.
  - Вам нравиться... Будет, - донеслось сзади. - Обязательно. Нэээ... Скоро.
  Когда мы пять минут спустя снова оказались на улице, его уже нигде не
было. Только большой серый мешок лежал у самого входа рядом с урной, в том
месте, где его бросил незнакомец.
  - Сюрный типчик, - прокомментировала Маришка. - Жалко его. Не с его
внешностью и знанием языка наниматься в зазывалы. Не придет же никто.
  - Не скажи, - возразил я. - Может, на жалость и был расчет. Мы-то с тобой
уже идем.
  - Ты серьезно? - Маришка недоверчиво вскинула брови. - Ну-ка, дай
посмотреть! - Ловко выхватила закладку-календарик, перевернула закладочной
стороной вверх. - Убийство, воровство, прелюбодеяние... - нахмурившись,
прочитала она. - Надеюсь, это не программа вечера?

  За этими воспоминаниями я совершенно перестал слушать писателя.
  Вот так со мной всегда! Недаром Маришка говорит, что мы - идеальная пара.
Одну хлебом не корми, и маслом не корми, дай только потрепаться ни о чем
хотя бы полчасика, другой как уйдет в себя - так с концами, даже записки
не оставит, когда ждать обратно.
  Хорошо, что писатель, кажется, не заметил моей отлучки.
  - Или вот, к примеру, секта мунитов, - увлеченно вещал он. - Не тех,
которые с двумя "н", мунниты-лунопоклонники, их еще в 97-м разогнали. Эти
с одной, последователи Великого Отца Сан Мен Муна. Те, что ратуют за
супружескую верность. Вы могли их видеть. Подходят обычно парами, юноша и
девушка, и спрашивают, как вы относитесь к добрачным связям. Если ответишь
правильно, дают конфетку.
  Я окончательно вышел из прострации, чтобы спросить:
  - И как надо отвечать?
  - Никак, - заметно стушевался писатель. - В смысле, плохо.
  - Кстати, - шепнула в самое ухо Маришка, - а ты как относишься к добрачным
связям?
  - Никак, - признался я со вздохом. - С тех пор, как женился на тебе -
никак.
  - Умница! Вернемся домой - получишь конфетку, - прошептала она, затем
обратилась к писателю: - Что-то не страшно у вас получается. Что плохого в
отказе от добрачных связей? А в супружеской верности?
  - Ничего, - согласился писатель, но саркастическим изгибом усов дал
понять: продолжение следует. - На первый взгляд, ничего. Это потом
выясняется, что свою любовь член секты должен искать внутри секты. Вернее,
она сама его найдет: духовный наставник укажет ему его вторую половину,
когда придет время. А время придет не быстро. Сначала будущие муж и жена
отправляются в разные концы света миссионерствовать, вербовать новых
членов секты. Лишь через три года они могут вернуться домой и счастливо
воссоединиться. Только предварительно духовный наставник произведет над
невестой несложный обряд инициации.
  - То есть?.. - уточнил я и тут же пожалел об этом.
  - Благодать, - скривил губы писатель, - первоисточником которой является
преподобный Мун, передается от человека к человеку исключительно половым
путем.
  - Обесцветит, - глядя в сторону, пробормотала Маришка.
  - В смысле? - Писатель с интересом перегнулся через подлокотник.
  - Три дня назад в эфире я дала слушателям задание. Придумать русский
эквивалент термина "дефлорация". Самой распространенной версией стало
"обесцвечивание". Срывание цветка. Хотя мне лично больше нравится
"обесцеливание". - Через паузу - пояснение: - Цель-то в жизни как-то
теряется.
  - Вы на радио работаете?
  - Ага, на Новом. Марина Циничная, "Ночные бдения".
  - Приятно... - сказал писатель, однако ответного представления не
последовало.
  Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу
удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня
тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов.
  Маришка оправилась первой. У нее это тоже профессиональное. Ночному диджею
и не такое приходится выслушивать в прямом эфире.
  - Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал. - Она взглянула на меня снизу
вверх и погладила ладошкой мое колено.
  - С ума сошла? - пробурчал я и оглянулся по сторонам. Народу прибыло, пора
бы и начинать. - Мы же в церкви!
  - Не в церкви, а в секте, - поправила Маришка. - Черные мессы,
жертвоприношения, кровь невинных девственниц... - Мечтательно закатила
глаза и неожиданно воскликнула: - Ого! Вот это по-о-опик! - Взгляд ее при
этом был направлен на сцену.
  Я посмотрел в ту же сторону и подумал: вот уж воистину!

  ЦВЕТ СЕДЬМОЙ. ФИОЛЕТОВЫЙ.

  Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе - в пиджачке и жилеточке, то
и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и
округлом как глобус животе! Под жилеточкой - белая сорочка и бабочка.
Классический типаж оперного исполнителя нарушали кроссовки на ногах,
синие, с тремя белыми полосками.
  В общем, ничего поповского. Разве что лицо... Кудри до плеч, окладистая
бородка и большие выразительные глаза - хоть сейчас пиши с него икону.
Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей
доброты лица не передашь. Доброты и раздобрелости.
  Вошедший поразительно легко приблизился к краю сцены, отставил в сторону
микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток.
Такому микрофон только помешал бы. "Добрый самаритянин!" - невольно
подумалось.
  Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно
вылетело из головы.
  После представления и приветствия самаритянин сказал:
  - Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется
цвето-дифференцированной эсхатологией.
  - Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, -
прокомментировал в левое ухо писатель. - Аббревиатуры совпадают.
  - А чтобы не перегружать голову терминологией, - широко улыбнулся
самаритянин, - мы назовем то же самое по-простому: наглядное греховедение.
  - Ненаглядное мое греховееедение, - пропела тихонько в правое ухо Маришка.
  Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и
сосредоточиться на словах самаритянина. Говорил же он следующее:
  - Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах.
И заповедях. Вот, скажите, может кто-нибудь из вас назвать десять
библейских заповедей?
  - Не убий! - негромко воззвал со своего места "интель".
  - Не укради! - откликнулся кто-то сзади.
  - Не возжелай... - неуверенно парировал интель. Происходящее начинало
напоминать аукционные торги.
  - Чего? - насмешливо спросил самаритянин. - Чего не возжелай?
  Интель опустил очки долу, припоминая.
  - По правде сказать, уже неплохо, - похвалил самаритянин. - Обычно
вспоминают еще "не прелюбодействуй" и на этом, глупо хихикая, замолкают.
Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени
знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал
вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто.
  В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое:
  - Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе
кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и
день субботний. То есть, в российском варианте - воскресный.
  Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было
видно как он один за другим загибает пальцы.
  - Ученый малый! - похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное
удивление. - Но педант...
  Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки.
  - Копирайт - Пушкин! - процедил со злостью мой сосед.
  - Так вот, за редким исключением, - самаритянин шутливым поклоном выделил
писателя из массы зрителей, - никто из присутствующих не в состоянии
вспомнить все десять заповедей. Что тогда говорить об их соблюдении... -
Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. - То же
самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну
алчность, а что дальше?
  Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель
просто молчал. С вызовом.
  - Чванство? - робко предположила Маришка.
  - Вот-вот, - рассмеявшись, покачал головой самаритянин. - Оно же гордыня.
Кроме того - это вам для общего развития - к грехам отнесены чревоугодие,
леность, ярость и зависть. Запомнили?
  Зал прореагировал нестройно и неоднозначно.
  - А теперь забудьте! - блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул
зрителям. - Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет
назад, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и
за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о
семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону, глубоко
несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов - это, мягко говоря,
чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях.
  Писатель присвистнул и заметил, изображая восхищение:
  - С ума сойти!
  Самаритянин сделал шаг к забытой ударной установке, подобрал с пола
барабанную палочку и наотмашь ударил по тарелке. От медного звона заложило
ухо.
  Вежливо улыбаясь, он попросил уважаемых слушателей соблюдать тишину,
пожалуйста. Затем продолжил:
  - Да, да, я не оговорился. Семи смертных заповедях. Почему семи? -
спросите. А потому что мозг человеческий так устроен, что любую систему
больше чем из семи элементов воспринимает с трудом. Спросите: в таком
случае, почему смертных? А потому, что каждая из заповедей такой
безусловный закон определяет, что тому, кто ее нарушит - смерть! Ну, или
что похуже... Потому что заповеди у нас будут отборные - буквально! - из
библейских заветов, из статей уголовных и прочих категорических
императивов отобранные. Кто же будет отбором этим заведовать? - в третий
раз спросите вы меня... Да мы же с вами и будем, - сам себе ответил
самаритянин. И дальнейшее выступление повел в той же вопрос-ответной
манере, не ожидая уже от зала ни помощи, ни провокаций. - Скажем, убийство
- грех? - Насупил брови и кивнул. - Конечно! Бесспорный грех. Причем
виновным в убийстве мы признаем кого? Того. кто курок спускал? Или того,
кто заказ сделал? Или того, кто знал, да смолчал? А?
  - Действием или бездействием, - мазнув взглядом потолок, чуть слышно
произнес писатель. - Как это свежо!
  - Это я к тому, что сами заповеди за две тысячи лет не то чтобы устарели,
но в легком пересмотре нуждаются. Вот, скажите мне, чревоугодие - грех?
Или наследие голодного прошлого? Оттуда же и посты. Нечем было мужику
кормиться весной, вот и выдумали пост богоугодный. Очищение организма
голоданием. В то время как настоящее очищение - запомните это! -
достигается только покаянием. Искренним покаянием и прощением. Судите
сами! Тот, кто ест без меры, делает этим плохо только себе. Так что ж,
каждый, кто поесть любит уже и грешник? Или как? Значит, убийство
записываем, а чревоугодие долой, - подвел промежуточный итог самаритянин и
возложил руки на свое неслабое, в сущности, чрево. - Кто согласен, прошу
проголосовать.
  Руки некоторых зрителей послушно потянулись к потолку. Я лично
воздержался. Маришка опять вытянула ноги к самой сцене и закрыла глаза.
Но, кажется, слушала внимательно.
  - Принято! - возвестил самаритянин и утвердил решение символическим ударом
в большой барабан. - Пойдем дальше. Кто-нибудь знает, как соединить
воедино грех лености и заповедь "почитай отца твоего и мать твою"?
  - Ревизионист бородатый! - выругался вполголоса писатель. Хотя сам в
последний раз брился, наверное, с неделю назад. Во взгляде, направленном
на выступающего, читалось недвусмысленное "За педанта ответишь!"
Я переключил внимание на соседа.
  - Вы заметили, как от фразы к фразе упрощается его речь? - спросил он. -
Специалист! Увидел, что не много в зале интеллектуалов и мягко подстроился
под средний уровень. А как он отождествляет себя с аудиторией? Все эти
"мы", "наш"... Мы новый... Завет составим хором... А жестикуляция. язык
тела и тембр голоса - это же НЛП в чистом виде!
  - Эээ... Нелинейное программирование? - предположил я.
  - Нейролингвистическое, - поправил писатель без улыбки.
  - Вот на чем я еще не программировал...
  - Вы программист? - Он наморщил лоб.
  - Программисты - в Микрософте. Я - веб-дизайнер.
  - Тогда обратите внимание на его костюм. Думаете, эти кроссовки - спроста?
  Вопрос поверг меня в легкий шок. На мой взгляд, современный писатель
должен быть в курсе, что веб-дизайнеры не занимаются моделированием одежды.
  - И глаза... - продолжил он. - Если вы легко гипнотабельны, лучше не
смотреть в глаза. Даже не слушать. И вообще, лучше бы вам не появляться на
подобных сборищах. Но раз уж пришли... Рекомендую соблюдать некоторые
правила. Если попросят в конце заполнить анкету - откажитесь. Ни в коем
случае не оставляйте своих координат - ни телефона, ни тем более адреса.
Не называйте имен, иначе вас вычислят мгновенно. И... О! Вот еще! Обратите
внимание...
  Я обратил. По боковым проходам, улыбаясь как проводницы вагона-люкс,
двигались две женщины с большими пластиковыми подносами. На подносах в
крошечных граненых стаканчиках плескалось что-то красное и, судя по мелким
капелькам на стекле, охлажденное.
  Немедленно захотелось пить. Но санитар человеческих душ не преминул все
испортить.
  - Самое главное, чем бы вас ни пытались угостить, ничего не пейте и не
ешьте! Едва ли вам, как в начале девяностых, напрямую предложат проглотить
пару таблеток во славу нового бога. Но капнуть в сок пару капель
психотропного могут запросто. Или даже не психотропного, а просто... Те же
муниты добавляют в свои конфеты не скажу, что, только потом каждый
причастившийся считается кровным родственником преподобного Муна.
  "У каждого свои семь заповедей" - с иронией подумал я о писателе. Но от
предложенного стаканчика все-таки отказался. Зато Маришка перестала
изображать спящую красавицу и обеими руками потянулась за напитком. Из
чувства противоречия.
  - Ты не будешь? - обернулась ко мне. - Тогда можно я за него возьму?
  Разносчица кивнула. Наверное, опасалась проронить словечко в то время как
ее духовный наставник произносит со сцены:
  - ...ни вола его, ни осла, ни прочего транспортного средства, включая
полноприводные иномарки...
  Мило улыбаясь женщине с подносом, Маришка один за другим осушила оба
стаканчика.
  - Нормальный чай, - беззаботно заметила она, когда женщина удалилась
опаивать верхние ряды. - Только холодный и красный. Каркадэ, гибискус или
суданская роза. И ничего психотропного. Даже сахара не положили!
  Писатель посмотрел на нее с немым укором.
  Слушать, как адаптируют "Ветхий Завет" для новых русских мне порядком
наскучило. Хотелось встать, громко хлопнув напружиненным сиденьем, и
демонстративно покинуть помещение. Но я остался - из-за Маришки. Правда,
снова ушел в себя, и только вздрагивал иногда, когда проповедник
барабанным боем увековечивал на невидимых скрижалях очередную заповедь.
  Чтобы доказать самому себе, что еще не окончательно опустился до уровня
веб-дизайнера, вспомнить славное сертифицированное прошлое, стал в уме
составлять программку, которая распечатывала бы собственный текст. Минут
за двадцать составил четыре варианта, самый лаконичный - не Бейсике, всего
7 символов, включая перевод строки, самый изящный - на Лиспе. Начал
сочинять то же самое на Паскале, но быстро впал в рекурсию, затем в
меланхолию - и вывалился в окружающую реальность как раз к окончанию
проповеди.
  - Кто же будет судить нас за грехи наши тяжкие? - риторически вопрошал
самаритянин. - Прокуроры с адвокатами? Товарищеский суд? Общественность? -
И, изобразив мгновенную задумчивость, покачал головой, дескать, нет, не
они. - Вернемся к тому, с чего начали. К убийству. Вот когда сосед соседа
по пьяному делу отверткой пырнет за то, что тот последней рюмкой не
поделился - это плохо? Да. А когда солдатик на поле боя из "АКМ"-а врага
срежет на секунду раньше, чем тот гранату метнет? Тоже плохо? Да. Очень
плохо. Однако, куда от этого денешься? Накажешь солдата - через неделю сам
на его месте окажешься. Только без автомата. Что ж, стало быть, простим
солдатика?
  На сей раз слушатели в зале прореагировали заметно активней, чем в начале
выступления.
  - Простим, - удовлетворенно констатировал ведущий. - Потому как грех на
душу он принял за родную землю, а не за недопитую поллитру. А кто осудит
медсестричку, которая аппарат жизнеобеспечения смертельно больному
отключит, не в силах больше смотреть, как он, бедный, мучается? Мы осудим?
Опыта у нас не хватит их осудить! Мудрости! Предоставим это дело Господу.
Он всеведущ, он разберется. И покарает виновных, но... потом, на страшном
суде. А ведь нам хочется поскорее. Ну не можется нам ходить по одной улице
с душегубами, ворами и прелюбодеями! Вот если б как-то отделить их от
остальных - от нас, таких добрых и порядочных. Только как отделишь - на
лбу-то у них не написано.
  Насколько было бы проще и лучше, думаем мы, если б Господь прямо указывал
нам на грешника: "се согрешивши!" А уж покарать мы и сами сможем, благо
знаем, за что, Господь отметил. Как отметил - нам пока не ведомо. Перстом
с небес, молнией карающей или просто клеймом на челе. Вот бы им,
грешникам, такую отметку, чтобы ни смыть, ни утаить, ни вывести. А? Хорошо
бы было?
  Зал истово поддержал оратора. Даже Маришка монотонно кивала в такт его
словам. Или просто клевала носом. Глаза-то закрыты, не понять.
  - Вот мы с вами и подошли вплотную к идее наглядного греховедения, -
улыбнулся самаритянин. - Только, я вижу, некоторые из вас уже порядком
заскучали... - И в упор посмотрел на меня. - Да и мне пора отдохнуть. Так
что к вопросу о наглядности мы вернемся через неделю. Буду рад увидеть вас
снова в следующее воскресенье.
  С этими словами самаритянин театрально раскланялся, легко вбросил
объемистое тело на маленькую вертлявую табуретку, оставшуюся от
барабанщика, и одной палочкой выдал на ударных блестящую импровизацию.
Свободной рукой он подыгрывал себе на тамтаме.
  - Вот уж вряд ли, - запоздало отреагировал я на приглашение приходить
через неделю.
  Недавние слушатели дружно хлопали креслами и неровными струйками вытекали
из зала. Лица большинства выражали легкую растерянность. Действительно,
как-то странно: заманили календариком, напоили холодным чаем, напомнили о
вечном. А ради чего?
  - Пойдем, - сказала Маришка, вставая.
  - Куда? - Я взглянул на часы. До концерта оставалось чуть меньше часа.
  - Прогуляемся. Я тут больше не могу.
  Я встал и поплелся следом за ней к выходу.
  Аритмичный перестук барабанов долго еще преследовал нас по коридорам и
лестничным пролетам здания, пока его затухающее эхо не отсекли
автоматические стеклянные двери входа, бесшумно сомкнувшиеся за нашими
спинами.
  С писателем мы так и не попрощались.

  Холодное мартовское небо, с утра затянутое мутной серой пленкой, начинало
темнеть. Солнце, невидимое из-за облаков, опускалось к горизонту,
невидимому из-за окружающих зданий. И все равно для этого времени было
непривычно светло, сказывался перевод часов. Однако, подсветка на крыше
ЦДЭ зажглась по привычке ровно в 18:00. Громада здания выделялась в
зарождающихся сумерках как маяк, призывающий моряков, не вовремя вышедших
в море, одуматься и вернуться... Тем более, когда у них сорок минут до
концерта и билеты без мест!
  Но мы упрямо двигались в противоположную сторону, навстречу ветру.
  - Знаешь, а мне даже понравилось. В чем-то, - сказала Маришка. - Ну, этот
цвето-дифференцированный мир, в котором ничего плохого нельзя скрыть.
Налево пошел - зелененьким стал. Перекормил слепенькую старушку грибами -
сам покраснел и покрылся белыми пупырышками, как мухомор. Разве не здорово?
  - Да уж, - нейтрально реагировал я, не вполне понимая, о чем речь.
  - Слушай... А как быть с цветными от рождения? Китайцами, например. А
негры? Интересно, на них это тоже распространяется? Ты видел
когда-нибудь... О! - Маришка вдруг остановилась, пораженная, и прижала
ладонь к губам. - Помнишь, в наших общагах, кажется, в "шестерке", жил
рыжий негр? Ну, у него волосы были рыжие, и лицо чуть-чуть отливало
красным. Помнишь?
  - Помню.
  - Так вот, я только сейчас поняла, что он - не просто альбинос. - Маришка
сделала "страшные" глаза и понизила голос. - Он - маньяк-убийца!
Многосерийный! Серьезно говорю, без ножа зарежет. Помнишь, однажды мы
зашли в "таракановку", а он там блины ел? Одной ложкой придерживал блин на
тарелке, а другой отрезал от него кусочки. Тупой столовой ложкой,
представь! Чем не маньяк?
  - Ну, ножей в "таракановке" никогда не водилось, - напоминаю. - Вилки
бывало, появлялись, но только в начале осени.
  - Правильно, должны же первокурсники как-то обживаться... А напиток
пепсикольный? Помнишь, в меню иногда откровенно писали: "напиток
пепсикольный". Попробуешь - он и есть! Процентов тридцать пепси-колы,
остальное - вода...
  Подсвеченная громада ЦДЭ на расстоянии напоминала гигантскую подстанцию:
света много, а окон нет. Мы двигались не спеша по Татарскому мосту.
Маришка лавировала между лужами, стараясь пройти где не по суху, там по
мелководью, чтобы не замочить полусапожки, и все вспоминала, вспоминала,
вспоминала... Разминала речевой аппарат перед завтрашним эфиром. А я лишь
время от времени вставлял в ее ностальгический монолог свое "Да помню я,
помню!", глядя, как сбросившая ледяной панцирь река маслянисто скользит
под нами, далекая и неслышная из-за шума проносящихся по мосту машин.
  Наверное, поэтому я не сразу уловил те изменения, которые произошли с
Маришкой. Если, конечно, они происходили, то есть совершались во времени,
а не возникли внезапно и вдруг.
  Когда после очередного "Помнишь?" я взглянул на нее, мне показалось
сперва, что это лучи прожекторов наложились на слепящий свет
противотуманных фар встречного джипа, и сыграли с моим зрением нехорошую
шутку. Но вот джип промчался мимо, а наваждение так и не прошло, так что я
на мгновение утратил чувство реальности и, качнувшись, остановился на
полушаге, в то время как Маришка продолжила идти вперед, разговаривая сама
с собой и - ничего не замечая!
  - Марина! - позвал я. - Ты вся фиолетовая!
  Остановилась, обернулась, состроила хитрую мордочку.
  - Все ты путаешь, Тинки-Винки! Это ты фиолетовый. Ляля - желтая.
  - Марина! - тупо повторил я. - Ты вся фиолетовая!
  - Умница, Тинки! - продолжала дурачиться она. - Все телепузики знают, что
шутка, повторенная дважды, становится в два раза...
  И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов.
  Маришка вскрикнула. От испуга или восторга - у нее это всегда получается
одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась,
чтобы разглядеть колени.
  - Я что, вся такая? - спросила дрогнувшим голосом.
  - Вся, - подтвердил я.
  - И лицо?
  Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее,
огромный и тупой как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в
ответ и бормотал:
  - Даже волосы.
  - Ужас! - сказала Маришка и поправила плащ. - Это все чай!
  Я немедленно вспомнил маленькие запотевшие стаканчики на подносе и
предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил - от растерянности:
  - Какая связь? Чай был красный, а ты - фиолетовая...
  - Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене?
  В этот момент она снова была самой собой - супругой, заботливо вправляющей
своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом - непереносимое
зрелище! - оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз
- фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках.
Глаза и губы были светлее кожи лица. Еще светлее - волосы и ногти. Они как
будто светились в подступающих сумерках.
  - Пытался. Меня писатель отвлекал. Пока слушал - вы вроде заповеди
выбирали. Демократическим путем.
  - Заповеди... - Ее зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть
такие зубы - в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном
над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. - А что такое
цвето-дифференцированная эсхатология - понял? Дай сюда календарик!
  - К-какой?
  - Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? - Маришка первая
сделала шаг навстречу, не церемонясь, запустила руку мне во внутренний
карман куртки. - Так и есть! - сказала она и рука, сжимающая
закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько
шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. Я
оказался рядом, как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот:
  - Мы не просто выбирали заповеди. Мы распределяли цвета. Каждой заповеди -
свой цвет. Наглядное греховедение. Убийство - красный, воровство -
оранжевый... Выбирали, руки тянули, спорили... Думаю, один толстяк заранее
знал, чем все закончится. На! - Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. -
Посмотри там, на фиолетовый.
  Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик.
Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете прожекторов
разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной
цветовой шкалы.
  Сверху закладки, на красном фоне было написано: "убийство", ниже, там где
красный цвет перетекал в оранжевый - "воровство"... Я заглянул в самый низ
радужной раскраски, и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные
буковки, сложившиеся в "ПУСТОСЛОВИЕ".
  - Что за чушь? - заторможенно спросил. - Что общего между убийством и
пустословием? Разве это грех?
  - Как видишь, - безрадостно иронизировала Маришка, ссутулясь над перильным
ограждением моста.
  - В любом случае... - Я попытался сосредоточиться и начать мыслить здраво.
  - Даже если грех, пусть смертный, все равно, каким образом...
  Но Маришка не слушала, только причитала тоскливо:
  - Что же делать? Что делать? - И вдруг заявила: - Мне же завтра работать!
  Я хотел было сказать, что диджей на радио - не то же самое, что диктор на
ТВ, цвет кожи особого значения не имеет. Но на всякий случай промолчал.
Чай по-самаритянски я, конечно, не пил, и все-таки... Не хватало еще
пофиолетоветь обоим! Предложил только:
  - Может, мороженого?
  Ей-богу, это было лучшее из того, что пришло мне в голову в тот момент.
  Пока бегал к метро и там метался минут десять вверх и вниз по Настреженке,
распугивая прохожих, в поисках открытого киоска с мороженым, небо
потемнело окончательно.
  - Вам какое? - спросила пожилая мороженщица. - Есть шоколадное. Есть еще с
карамелью, с клубникой...
  - А нет у вас чего-нибудь чисто белого? - спросил я. - Без добавок?
  Тяжелые брикеты пломбира с давно неактуальным ценником в "48 копеек"
холодили ладони и оттягивали карманы куртки. Преодолев половину моста, я
перешел на шаг и огляделся. Маришки нигде не было.
  Сердце неприятно подпрыгнуло в груди, когда я не обнаружил ее в том месте,
где мы расстались. "Опоздал!" - пронеслась в голове отчаянная мысль.
  Я перевесился через перила. Черные после заката воды Москва-реки казались
зловещими. Капелька растаявшего пломбира медленно скатилась по запястью и
полетела вниз к воде, мгновенно пропав из поля зрения.
  А ведь, подумалось, если бросить туда, допустим, камень, всплеска никто не
услышит...
  - Але!
  Я обернулся на нетерпеливый оклик.
  Слава Богу - она! Никуда не делась, просто отошла шагов на двадцать,
притаилась за опорой моста от посторонних глаз, так что сразу и не
разглядишь. Ей теперь легко прятаться, невидимой на фоне фиолетового неба.
  Когда я сдирал обертку с первого брикета, руки почти не дрожали...
  Однако, двадцать минут поедания пломбира не принесли видимого результата.
Все это время я, обнимая, прижимал Маришку к чугунной ограде моста, своей
спиной отгораживая от редких прохожих. Приговаривал что-то
невнятно-успокоительное: "И еще чуть-чуть, и еще капельку, вон пальцы уже
побелели... Немножко..."
А Маришка сосредоточенно молчала, для верности прижав ладонь ко рту.
Только один раз отвела в сторону мою руку с четвертой распечатанной
порцией мороженого, сказала:
  - Знаешь, пожалуй, иногда я действительно слишком много говорю. Тебе,
наверное, нелегко со мной приходится.
  - Глупая, - пробормотал я, стараясь не отводить глаз от ее лица, любимого,
но сейчас - немного пугающего. - Без тебя мне было бы вообще никак. - И
поцеловал ее прямо в фиолетовые, как лакмус, губы.
  Которые на глазах начали розоветь.
  Видно, поцелуй у меня вышел довольно-таки кислым.

  Злополучный мост вывел нас прямиком к "Парку науки". До "Ноябрьской",
правда, было бы удобнее, пересадкой меньше, но Маришка слишком замерзла,
чтобы лишние пять минут провести на пронизывающем мартовском ветру.
  Только на эскалаторе зуб у нее начал попадать на зуб. На слух это звучало
жутковато, и я со всей нежностью, на какую был способен, погладил ее по
холодной щеке, по заново посветлевшим волосам, стараясь успокоить,
согреть. Всю дорогу она с тревогой вглядывалась в свое отражение в
вагонном стекле.
  Уже дома, поразмыслив, мы решили наутро заглянуть в ЦДЭ. Потолковать с
добрым самаритянином, а если не застанем, узнать у кого-нибудь его
координаты. Решал главным образом я, так как Маришка была в этот вечер на
редкость не словоохотливой. Только добавила в конце:
  - И на всякий случай возьмем с собой Пашку. Ударим по ихнему тоталитаризму
нашим милитаризмом.
  На том и заснули.
  Жаль, подумал я, засыпая, что мы так и не попали на концерт. "Пикник"
нечасто выступает в Москве. К тому же с новой программой.
"Фиолетово-черный".
  Хм... Интригующее название!

  ЦВЕТ ШЕСТОЙ. СИНИЙ.

  Маришка ошиблась вчера, ради сомнительного каламбура обозвав Пашку
милитаристом. К гонке вооружения он имеет весьма посредственное отношение
- скорее, как борец с наращиванием военной мощи. Из неисчерпаемого
арсенала родины Пашка позаимствовал для личного пользования табельный
пистолет какого-то удручающе малого калибра и, насколько мне известно, ни
разу им не воспользовался. Он даже мне его никогда не показывал! Почему?
Калибра, что ли, стесняется?
  Вообще-то Пашка - милиционер. Или что-то вроде. Сам себя он
классифицировал уклончиво, говорил, что специализируется "по экономической
части". Как какой-нибудь завхоз в райотделе! Профессиональными успехами
делился крайне неохотно, а на неизбежный вопрос "Зачем??!", заданный в
разное время в разных стадиях опьянения, однообразно отшучивался: "Ну, не
всем же быть веб-дизайнерами".
  Я позвонил ему на следующее утро. Естественно, не по "02", а по
нормальному, семизначному номеру. Плюс восьмерка. Плюс код оператора. Вот
так.
  Сотовый положен Пашке по службе. Во-первых, потому что он постоянно в
разъездах. Во-вторых, из-за его экономической специализации. В самом деле,
неловко получится, если в присутствии представителей большого бизнеса у
тебя в кармане вдруг хрюкнет рация и, выматерившись для завязки разговора,
потребует четырнадцатого. Так можно потерять лицо.
  - Алло? - произнесла трубка приятным мужским голосом.
  - Пааш! - просительно протянул я.
  - Сааш! - услышал в ответ.
  Такова традиция. Что-то вроде комбинации пароль-отзыв.
  Зашел я на всякий случай издалека. Да и неясно, с чего тут можно начать,
так чтоб сразу не обвинили в скудоумии. Причем, вполне заслуженно.
  - Ты, - спросил я, - в Бога веришь?
  - Ясно, - ничуть не удивившись, ответил Пашка. - Следующий вопрос будет,
пью ли я водку. Отвечаю сразу: на работе не пью. Тем паче в десять утра.
  - А в Бога? - настаивал я. - В десять утра - веришь? Особенно в той части,
где он грехи и заповеди определяет. Не убий там, не укради... не
чванствуй. Читал?
  - Скорее, "не чванься", - поправил Пашка. - Нет, сам не читал. Но кино про
них видел, "Семь" называется. А что?
  - Ну, так ты во все это веришь?
  - Видишь ли... Это не телефонный разговор. По крайней мере не по
мобильнику и не на скорости сто двадцать в час. Так о чем ты хотел
поговорить? О Боге и иже с ним, извини, только при личной встрече.
  - И я о том же! - Я с радостью согласился. - Подъехать можешь? Ко мне.
Прямо сейчас.
  Трубка негромко всхрюкнула.
  - Ну, ты наглец! - восхитился Пашка и добавил после паузы: - Только учти,
через два часа я должен быть в одном месте.
  - Значит, договорились?
  - Значит, - бросил он небрежно. - Привет княжне! Конец связи.
  Трубка, плимкнув напоследок, вернулась на базу, а я с сожалением перевел
взгляд на Маришку. С сожалением, потому что, как бы божественно и
вдохновенно не выглядела она в эту минуту: встревоженная челка закрывает
лоб, реснички подрагивают как крылья синички... все равно ведь придется
будить!
  Пашка зовет ее княжной, имея в виду княжну Мэри. Как сказал бы мой
вчерашний сосед-писатель, копирайт - Лермонтов. Но при чем здесь моя
Маришка? Какая из нее княжна? По созвучию имен? Почему тогда не королева,
например, Марго? Хотя, на мой взгляд, она больше похожа на царевну.
Копирайт - Пушкин. Не хватает только хрустального ящика на цепях.
  Я нежно, но настойчиво тронул выскользнувшее из-под одеяла плечо.
  - А-а?
  И такое в теле - даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю,
сейчас, видишь же, почти встала - и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести!
Нет, невозможно!
  Пришлось тормошить снова.
  - Марииш... Пашка сейчас приедет.
  - Скоро? - На челе застыла складочками невыразимая мука.
  - Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент.
  Маришка картинно затрепетала ресницами, балетно раскинула руки, издала
опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон - и начала
постепенно отходить ото сна.

  - Ну, а ты, княжна, чего молчишь?
  Пашка с неестественно прямой спиной восседал на табуретке. В сером, с
намеком на голубизну костюме, словом, в штатском. Стрелочки на брюках
топорщились параллельно друг другу, перпендикулярно полу.
  Прилично устроился сокурсник. Ходит в цивильном, складная трубка распирает
грудь, на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки
заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними... глазами бешеного
кролика.
  Сейчас они испытующе пялились на Маришку.
  - А что тут скажешь... Шура все правильно рассказал.
  - И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила?
  - Да я и в лицо его не очень... Глаза почти все время закрывала. Только он
не добрый, он толстый.
  - А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного
привкуса?
  - Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Я и
выпила всего грамм сто.
  - И как скоро после употребления напиток подействовал? - спросил Пашка
по-протокольному.
  - Минут сорок, - я поспешил помочь следствию. - И через столько же
примерно все закончилось. Само собой.
  - И больше...
  - Ничего такого, - закончила Маришка. - Слава Богу... и пломбиру.
  - Кстати, не исключено, - серьезно согласился Пашка. - Вспомните, как
Распутина не смогли отравить из-за пирожных с кремом.
  - Лучше б пирожных! - Маришка обняла себя за плечи и шмыгнула носом. - А
так я, кажется, простудилась. Килограмм мороженого уплести... Бр-р-р-р!
  - Ладно, будем надеяться, чем бы там не опоили княжну под видом чая, это
был препарат одноразового действия. Хотя сходить на обследование все равно
было бы невредно.
  - Куда? - спросила Маришка. - В поликлинику или в церковь? И что сказать?
Доктор, я согрешила? Я слишком много болтала языком и от этого стала
похожа на баклажан?
  Пашка недовольно наморщил свой муравьиный, читай вытянутый и сужающийся к
макушке, лоб и заметил:
  - Ты и сейчас говоришь немало.
  - Угу, - сухо согласилась Маришка и, отвернувшись к мойке, пустила воду и
стала сосредоточенно намыливать чашку из-под кофе.
  Потеряв основного свидетеля, Пашка переключился на второстепенного.
  - Вот эту часть твоего рассказа я, честно говоря, понял меньше всего, -
признался он. - При чем тут какое-то наглядное греховедение? Для
наглядности вам бы в чай сыворотку правды впрыснули, для развязки языка.
Вот тогда бы вы сами друг другу все рассказали, как на духу: кто согрешил,
когда и сколько раз. Тут же принцип действия иной, замешанный на
идиосинкразийной реакции.
  Маришка фыркнула. Когда-то она заявляла мне, что у нее аллергия на слово
"идиосинкразия". И наоборот.
  - Почему, собственно, пустословие? - продолжил Пашка. - Потому что княжна,
прежде чем... - короткая пауза, - скажем так, сменить цвет, о чем-то... -
пауза подлиннее, - скажем так, долго и увлеченно разглагольствовала? И
потому что именно фиолетовым цветом в соответствии с каким-то там
"календариком" Господь Бог маркирует пустословов? Вы его, кстати, не
потеряли - календарь? Мне бы взглянуть.
  Я перестал подпирать спиной дверцу холодильника, послушно прошаркал в
прихожую, на ходу пожимая плечами. Может, и вправду совпадение. А вот
Пашка - молодец, сразу отделил зерна от плевел, мистическую бутафорию от
криминала, совсем как Атос. "Сударыня, вы пили из этого бокала?"
- Ага, уже что-то. Положи-ка вот сюда, - потребовал Пашка, и я опустил на
пластиковую столешницу нашу единственную улику, прямоугольник из плотной
гладкой бумаги. Сейчас это закладка.
  Не прикасаясь руками, Пашка ссутулился над столом, мгновенно утратив
чванливую осанку, и вроде бы даже обнюхал цветную полоску, поводя носом,
как кролик, почуявший морковку.
  - Ну ладно, не убий, не укради... Это я могу понять и даже одобрить. Но
зависть-то! - Он поднял глаза от стола. - Разве это грех? Это ведь даже не
поступок, а свойство души, черта характера.
  - Грех, причем один из основополагающих, - уверенно ответила Маришка,
протирая концом перекинутого через плечо полотенца рюмку из цветного
стекла - напоминание о вчерашнем снятии стресса. - Сама по себе зависть,
затаенная в душе, безвредна. Но именно она, вырвавшись на волю, становится
первопричиной большинства предосудительных поступков. Только не думайте,
что это я придумала. Это все толстый вчера...
  - Мда... - как-то неуверенно изрек Пашка. - Как говорится, тут на трезвую
голову не разберешься. Дай-ка рюмочку! - Он протянул Маришке руку
раскрытой ладонью вверх.
  - Ты же за рулем! К тому же коньяк мы вчера весь допили, - вспомнил я с
оттенком сожаления.
  - Ты давай, давай... - повторил Пашка и Маришка аккуратно поставила рюмку
на его ладонь. - Ага, - рюмка на ладони подплыла ко мне. - Подержи-ка! -
неожиданно попросил он.
  С легким недоумением я принял тонкий сосуд на витой ножке и некоторое
время крутил в пальцах, пока Пашка возился со своей визиткой.
  - Клади сюда! - Он протянул мне раскрытый пакетик - узкий, прозрачный,
самозаклеивающийся. Вслед за рюмкой Пашка отправил в пакетик
закладку-календарик, аккуратно поддев ее за края большим и указательным
пальцами.
  "А ведь это он у нас отпечатки снял, - запоздало сообразил я. - Ну не
профи ли!"
- Скоро верну, - пообещал он и бросил два пристрелочных взгляда - на меня,
потом на Маришку. - А теперь, полагаю, вы попросите меня отвезти вас в
Центральный Дом Энергетика и помочь разобраться со всей этой эзотерикой...
Ладно, считайте уговорили. Сбор внизу через пять минут. Пойду пока
погреюсь.

  Ах, чего только не вытворяла на перегруженных утренним потоком машин
улицах столицы Пашкина "БМВ"! Темно-зеленая, обтекаемая, стремительная,
если смотреть снаружи, и мягкая, кожаная, коричневая для тех, кто допущен
в салон. В очередной раз игнорируя расцветку светофора или проносясь
поперек разметки, Пашка просто высовывал в приоткрытое окошко синий
проблесковый маячок - неподключенный, незакрепленный! - и комментировал
свои действия примерно так:
  - Вообще-то стараюсь не афишировать. Просто время поджимает.
  А ставшие невольными свидетелями Пашкиной езды гибдедешники только
разводили в растерянности жезлами, наблюдая такую наглость. Может, и
неслись нам вдогонку их неуверенные свистки, но не доносились, ибо
скорость звука, увы, тоже не безгранична.
  - Полноприводная? - поинтересовался я с невольным уважением, глядя, как
мягко машина сворачивает с Татарского проезда на одноименную набережную.
  - Да нет, - отозвался водитель, - задне...
  - Это хорошо, - прокомментировал я, припомнив некоторые обрывки вчерашней
проповеди. - А то бы я обзавидовался. Позеленел бы, как...
  - Как одуванчик! - перебила Маришка. - Зависть желтого цвета.
  - Странно. Мне всегда казалось, от зависти зеленеют.
  - Зеленеют от похоти.
  - Ого! - Я притворился удивленным. - Откуда такое знание предмета?
  - Память хорошая.
  - Хватит обсуждать всякую ерунду, - поморщился в зеркальце заднего вида
Пашка. - Приехали.
  "БМВ" мягко прошуршала колесами на огороженную стоянку перед ЦДЭ. Пашка
первым ступил в тень гигантской подстанции, дождался, пока мы с Маришкой
хлопнем дверцами, и тонко пискнул брелоком сигнализации.
  - Ну, с Богом! - объявил он. - Кстати, ничего, что я о нем вот так... всуе?
  Малый концертный оказался закрытым. Вполне предсказуемый результат в 11
утра понедельника.
  - Хорошо, - сказал Пашка, пару раз торкнувшись в запертую дверь. Первый
раз - легонько, для очистки совести, второй - уже всерьез, для зачистки. -
Попробуем по-другому.
  Он подцепил клешней манжету на белоснежном рукаве рубашки, глянул на часы
и сказал:
  - Думаю, нам туда!
  После этого мы минут десять, как какие-нибудь участники броуновского
движения, хаотично перемещались по этажам и коридорам Дома Энергетика.
Вверх-вниз, туда-обратно, пока не остановились перед неброской
желто-коричневой дверью с надписью "АДМИНИСТРАТОР".
  - Ждите здесь, - скомандовал Пашка. Разочек царапнул для приличия дверь
пониже таблички и, не дожидаясь ответа, распахнул. Я успел разглядеть
только половинку письменного стола, под которым скучающим маятником
раскачивалась чья-то одинокая нога в чулке телесного цвета, прежде чем
Пашка, войдя в приемную, плотно прикрыл за собой дверь.
  Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего
достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки.
  - Саш, ты слышишь? - спросила она через пару минут пассивного ожидания.
  - Что? - Я прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый, и как бы с
каждой секундой все более ослабевающий женский смех. - Смеются, кажется.
Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка.
  Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом,
изменялся волнообразно. Интриговал.
  - Стопроцентный облом! - радостно отрапортовал Пашка, возникнув на пороге.
- Порочный круг получается, почти как со смертью кощеевой. Все документы
об аренде помещений - в сейфе, ключ от сейфа - у администратора, сам
администратор - неизвестно где. Секретарша по крайней мере не в курсе. На
работу не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый -
вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не
скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я
окончательно на стрелку не опоздал.
  Мы понуро спустились по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос
Пашкой. На уровне галереи второго этажа Маришка резко скомандовала: "Стоп!"
Дверь малого концертного зала оказалась распахнутой настежь.
  Пашка остановился, поморщится на циферблат часов, но к двери пошел. Мы -
следом.
  Зал мы нашли совершенно пустым. Сцену тоже - пуще прежнего: ни ударной
установки, ни колонок. В память о вчерашних концертах осталась только
одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем
халате, сгорбившись, волокла в направлении маленькой дверцы позади сцены.
В осанке и походке ее мнилось мне что-то зловещее.
  - Женщина, стойте! - окликнул Пашка.
  Стойка с грохотом упала на дощатый пол. Зловещая фигура вздрогнула и
замерла, медленно повернулась к нам... и разом утратила всю зловещесть.
  Нормальная уборщица. По совместительству - пенсионерка.
  - Извините пожалуйста, - виновато улыбнулся Пашка. На лице - раскаяние
бешеного кролика. - Мы не собирались вас пугать, только задать пару
вопросов.
  - Каких таких вопросов? - подозрительно прищурилась старушка.
  - Несложных, - пообещал Пашка. - Скажите, вы давно здесь работаете?
  - А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда?
  - Нет, что вы! Не волнуйтесь, - изобразил радушие Пашка, а Маришка
прибавила вполголоса:
  - Мы из генного...
  - А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться?
  - Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете?
  - Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый...
  - И вчера работали?
  Старушка задумалась, покачала головой.
  - Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной.
  - Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь...
  Не дослушала.
  - Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу... А! -
Старушку осенило. - Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой -
желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала.
  - Нет, пакет нас не интересует. Нас интересуют люди, которые собираются в
этом зале по воскресеньям. Сектанты.
  - Сектанты? - Бабушка недоуменно моргнула. - А!.. Это которые из секции?
  - Из секты, - поправил Пашка.
  - Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно
позакрывали. Это раньше, лет десять назад - были... И кройки и шитья, и
аккордеона, и юный электрик... А в подвале был еще стрелковый.
  - Достаточно!
  - Иной раз по три совка пулек... за ними... выметала... - не сразу
остановилась старушка и посмотрела на Пашку с наивным ожиданием во взгляде.
  Странно все-таки она себя вела. Неестественно. Такое ощущение, что во
время оно старушка служила партизанкой.
  - Забудьте, пожалуйста, о кружках и секциях! В данный момент нас
интересует один человек. - Павел обернулся к нам с Маришкой. - Еще раз,
как он выглядел?
  Последовали сбивчивые описания, в которых было больше эмоций, чем полезных
подробностей.
  - Толстый, добрый, лицо как с иконы? - задумчиво повторила старушка. - Не,
такого бы я не забыла.
  - Значит, не видели? - из последних сил сдерживая нетерпение, резюмировал
Пашка. Правую ладонь он держал на левом запястье, закрывая от себя часы.
Тело напоминало перекрученную часовую пружину. Готовность к старту номер
один.
  Старушка медлила с ответом, решалась. Смотрела испытующе: может, сам
отстанет?
  - Не, - заявила наконец. - Никогда не видела.
  - В таком случае... - неожиданно вступила Маришка. - Почему у вас такое
лицо?
  - Какое? - в ужасе, уж не знаю, показном или искреннем, всплеснула руками
старушка. Всплеск остался незавершенным: ладони потянулись к щекам -
потрогать, убедиться, но остановились на полпути.
  - Синее! - объявила Маришка, и в голосе ее я услышал ликование,
переходящее в триумф. И еще - капельку - облегчение, природу которого я
пойму позже: я не одна такая, мне не показалось, я не сошла с ума!
  Старушка в трансе рассматривала свои ладони. Как гипнотизер, который
собирался усыпить публику в зале, но по ошибке махнул рукой не в ту
сторону. Неверный пасс.
  Пашка пребывал в ступоре. Не знаю, чему его там учили наставники "по
экономической части", но когда подозреваемый во время допроса синеет...
Нет, к такому повороту событий Пал Михалыч явно готов не был.
  Только я смотрел на происходящее с любопытством, во все глаза, стараюсь не
пропустить ни единой стадии таинственного процесса, который упустил из
виду накануне. Вот как, оказывается, это происходит.
  В первый момент вы ничего не замечаете. Маришка, молодец, углядела почти
самое начало, потому что догадывалась, наверное, ждала, а то и
надеялась... Просто кожа на всем теле приобретает едва различимый
синеватый оттенок. Становится светло-синей - вся, одновременно и
равномерно. Потом постепенно темнеет. С волосами все тоньше. Они начинают
менять цвет от корней, синева распространяется по ним, как кровь по
капиллярам. Последними меняются глаза. Они как будто заливаются
подкрашенной жидкостью, белки начинают голубеть от границ к центру, затем
радужка приобретает какой-то неопределенный цвет, последними тонут,
растворяются в синеве зрачки.
  Завораживающее зрелище! Очень увлекает... если, конечно, происходит с
кем-то посторонним.
  - Гхы... - Пашка издал жалкий горловой звук. - Вы, эт самое, ну, пили чай?
  - Чай! - закричала в истерике старушка и вышла из транса. Прямо-таки
выбежала, пробудив в Пашке инстинкт преследователя.
  - Остановитесь! - крикнул он, лихо запрыгнул на сцену и, миновав ее
наискось, врубился плечом в маленькую дверь. Поздно! Заперто. Постучал
кулаком. - Откройте!
  - Уйди-ите! - плаксиво донеслось с той стороны. - Христа ради, уйдите! Не
пила я никакого чая!
  - Откройте! - в растерянности повторил Пашка - и только приглушенные
всхлипывания в ответ. Он обернулся к нам и медленно побрел к краю сцены.
Неужели вчера на мосту у меня была такая же физиономия?
  - Ну, теперь поверил? - спросил я.
  - Ч-чему?
  - Тому, что каждому воздастся по грехам его. Причем скорее, чем мы думали.
  - Ерунда. Нормальная реакция на какой-нибудь аллерген. Вернее, не
нормальная а... эт самое, аллергическая.
  - Реакция-то нормальная, но почему цвета разные? Вчера -фиолетовый,
сегодня - синий.
  - А он был с-синий? А мне показалось, эт самое...
  - Разве менты не дальтоники? - вздохнула Маришка.
  Пашка поморщился и от этого привычного действия немного пришел в себя.
  - Чушь! - Он полез во внутренний карман за пакетиком-склейкой, где
надежно, как в сейфе, хранился наш "вещдок". Сбившись в кучку, мы
склонились над закладкой.
  Синий цвет - "ЛОЖЬ, ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО".
  Я перевел на Пашку полный снисхождения взгляд. Ну, что, съел?
  Пашка молчал, не поднимая глаз. Беззвучно шевелил губами. Пережевывал.

  ЦВЕТ ПЯТЫЙ. ГОЛУБОЙ.

  Интересно, подумалось вдруг, а как поживает наш новый знакомый? Санитар
душ.
  Возможно, он лучше нашего ориентируется в ситуации и может пролить хоть
какой-нибудь свет на события последних суток. Кроме того, любопытно, как в
этом свете изменится его негативное отношение к тоталитарным сектам.
Усугубится или?..
  Только вот где этого писателя искать? Я ведь даже имени его не запомнил.
  - Мариш, - позвал я.
  - Аю?
  - Ты помнишь вчерашнего рукописца? Как его звали?
  Маришка занималась тем же, чем всегда, когда не дремала в уютной позе с
закрытыми глазами - любовалась на собственное отражение. С другой стороны,
на что еще здесь смотреть? Не на меня же!
  - Не помню. Он не представился. А зачем тебе? - Тюбик губной помады она
держала на манер микрофона. Издержки профессии.
  - Да вот, думаю, что бы такого умного почитать, чтобы побороть
послеобеденную бессонницу. А помнишь, он нам рукопись какую-то показывал?
  - Скукопись.
  - Что?
  - Рукопись - то, что написано от руки. А это - скукопись, от скуки, от
дурной головы и интеллектуального снобизма.
  - Так категорично? - удивился я и проявил миролюбие. - А вдруг мы
познакомились с живым классиком?
  - Хороший классик, - Маришка свинтила язычок помады и плотоядно улыбнулась
своему отражению, - живым не бывает!
  - Ладно, - я не стал спорить. - А название ее ты не заметила?
  - Заметила. Обреченный на что-то.
  - На что?
  - Не помню. Может, на смерть? Или на жизнь? А может, на бессмертие?
  - Ага, - сказал я. - Спасибочки.
  Точно! "Обреченный на...", остальное закрывала рука писателя. Слабая,
конечно, к тому же какая-то двусмысленная, но зацепка. Известно, что всех
непризнанных писателей, всех этих условно "молодых авторов" неудержимо
тянет в сеть, как... каких-нибудь анчоусов! Тут-то мы и будем его ловить,
дождемся только бесплатного ночного коннекта. А пока...
  Облако Маришкиных духов окутало меня, губы коснулись щеки: "До завтра!",
послышался деловитый перестук каблучков в прихожей. Воздушная,
улыбающаяся, целеустремленная - сразу видно, человек спешит на любимую
работу.
  На фоне загрузочного окна "Windows" возникла бледная тусклая физиономия -
моя собственная. Поглазела на меня несколько секунд и недовольно
скривилась. Сразу видно, человек уже никуда не спешит. Обреченный на...!
  Я подкрутил яркость монитора и вернулся к работе. Неотложных заказов
хватило ровно на два часа. Теперь никаких дел до самой полуночи. А пока
можно и вправду побороться с бессонницей. Тем более, что она сегодня,
похоже... а-у-а (я зевнул)... не в лучшей форме.
   
Во сне приходила утренняя уборщица, вся синяя. Стояла в изголовье, просила
снять грех с души. Обещала за это бесплатно вымыть оба окна и покрасить
подоконники. Я спросил с иронией, в какой цвет. В правильный, ответила,
цвет, она уж и синьки навела, полведра. Я-то здесь при чем? - возмутился
тогда я и, не просыпаясь, продиктовал ей Пашкин телефон. С ним
разбирайтесь, он с родителями живет, у них подоконники шире. Но старушка
не уходила, все умоляла, потом начала всхлипывать, противно так,
пронзительно, пока всхлипывания не превратились в настойчивый зуммер
будильника.
   
Только не спрашивайте, скольких бездарно потраченных часов и испорченных
нервов мне стоило отыскать в сети этого "обреченного на..."! Зато я в
очередной раз убедился, что интернет как источник информации исчерпал себя
и превратился в свалку данных, разрастающуюся со скоростью Вселенной.
Поиск в ней напоминает процесс намывания золота вручную. Найти можно все
что угодно, но не вдруг. Сперва извольте перелопатить и просеять мелким
ситечком горы неугодного, бесполезного и никаким боком не интересующего
вас материала.
  Но в конце концов справедливость восторжествовала. Методом исключения мне
удалось выяснить, что наш вислоусый писатель обречен именно на "память", а
не на "месть", "убийство", "бой" и еще десяток вариантов, которые мне
услужливо попыталась подсунуть поисковая система. Одновременно
определилось имя автора: Игнат Валерьев. Это сочетание архаичного имени с
редкой фамилией настолько обрадовало меня, что я, не задумываясь тут же
набрал Пашкин номер.
  Кстати, два часа ночи - идеальное время для звонков на сотовый. Тарифы
самые низкие.
  - Пааш!
  - Сааш! - Он ответил возмущенно, но быстро, значит еще не ложился.
Какая-то музыка в трубке, значит не на работе, можно и побеспокоить. Но на
всякий случай лучше предварительно слегка обескуражить.
  - Отвечаю на невысказанный вопрос. Сорок одна минута второго. Теперь твоя
очередь. Информация в обмен на информацию. Мне нужно срочно найти одного
человека. - Я быстро надиктовал скудные данные: москвич, примерно тридцати
лет, имя, фамилия...
  Некоторое время Пашка громко и неразборчиво пыхтел в трубку. Затем спросил:
  - Прямо сейчас?
  - Желательно, - нагло заявил я. - В крайнем случае утром. А пока скажи,
администратор ЦДЭ так и не объявился?
  - Телефоны молчат. Вернее, один все твердит про зону уверенного приема, а
по другому милый девичий голосок отвечает "Нет, еще не приходил".
  - А ты не спрашивал, секретарша не в курсе, куда ее начальник мог так
внезапно запропаститься?
  - Секунду! - В трубке зашуршало. В обещанную секунду Пашка, конечно, не
уложился, но все равно отозвался довольно скоро. - Нет, она не знает.
  - Однако, - удивился я, - быстро же ты с ней связался!
  Моя ирония осталась незамеченной.
  - Говорит, что у шефа есть дача где-то в районе Бабовска, но в любом
случае он бы сначала предупредил...
  Разве что покидал столицу быстро и в сильной панике, подумал я про себя.
  Администратор дома культуры - должность наверняка не только ответственная,
но и денежная. Там небольшой перерасход фондов, здесь незарегистрированная
аренда помещения... А ведь ему приходилось общаться с добрым
самаритянином! Что там по новому цветовому кодексу уготовано мздоимцам и
стяжателям? Кажется, превращение в апельсин? Глянул в зеркало оранжевым
взглядом, ударился в панику, затем - в бега. Спрятался на подмосковной
даче, как иные посиневшие уборщицы прячутся в тесных клетушках позади
сцены.
  - Ну, у тебя все? - отвлек от размышлений Пашка. В голосе нетерпение, как
будто телефонная трубка жжет ему пальцы.
  - Почти, - пообещал я. - Ты не знаешь, какого цвета был первородный грех?
  - Завтра! - тактично оборвал он. - Поговорим об этом завтра. Сейчас мне,
извини, немного не до чего.
  Я погасил свет в комнате, отключил монитор и отправился спать с чувством
перевыполненного долга.
   
"Бурбон!" - прочел я и задумался.
  Спустя полминуты, ничего не надумав, еще раз перечел размашистое "Бурбон!"
и в недоумении покосился на автора записки.
  Маришка спала, почти целиком "закуклившись" в оделяло, только голова
наружу - губы поджаты, лицо немного ожесточенное, бледное. Вполне
естественного, учитывая бессонную ночь, цвета.
  Я снова не услышал, как она пришла, разделась, легла рядом...
Предварительно нацарапав, не включая света, несколько строк на выдранном
из принтерного лотка листочке. Видно, сильно ее зацепило накануне, раз
возникла потребность выговориться немедленно, не дожидаясь, пока я
проснусь.
  Но с какой стати ее с утра пораньше потянуло на французские вина?
  Тут я наконец проморгался. А может, просто проснулся окончательно и начал
соображать. Вспомнил Маришкину манеру письма, как она загибает "д" кверху,
а из "м" и "н" делает близнецов.
  "Дурдом! - с третьей попытки прочел я и испытал облегчение. - Брошу эту
работу к черту уеду в Урюпинск!"
Ну, слава тебе, все вроде встало на свои места. Правда, Маришкино
пренебрежительное отношение к пунктуации делало фразу двусмысленной. То ли
она собирается бросить к черту эту работу, то ли сама планирует к нему
уехать, благо они с чертом, оказывается, земляки.
  Странный получился крик души. Надо будет обсудить, когда вернусь. А пока я
только поправил оделяло, сдвинул поплотнее шторы, за которыми лениво
занимался серый подмерзший рассвет, и начал собираться на встречу с
писателем.
   
- Ну и забрался этот твой Валерьев! - проорала в ухо трубка Пашкиным
голосом, раздражающе-живым, как будто выспавшимся. Он позвонил в начале
восьмого, этот неуловимый мститель. Разбудил. - Дальше вас, дальше даже,
чем Старо-Недостроево. Лови адрес...
  - Погоди, - прохрипел я. - Сейчас бумажку... Ох-х... Давай!
  - Он, кстати, кто? - поинтересовался Пашка, когда закончил диктовать.
  - Писатель.
  - О! - произнес Пал Михалыч с неопределенной интонацией. - И в каком жанре?
  - Что-то среднее между Борхесом и Гаррисоном, но ближе к Воннегуту. -
Спросонок шутка вышла непонятной, пришлось пояснить. - Я имею в виду по
алфавиту.
  - А-а... А тебе он зачем? - не унимался Пашка.
  Я объяснил. Пашка демонстрировал скептицизм. Да что он сможет добавить,
твой писатель? Он же чай самаритянский не пил... Я возражал. Дался тебе
этот чай! Думаешь, самаритянин заодно всех служащих ЦДЭ опоил, от
администратора до простой уборщицы? Не в чае дело, понимаешь? А в чем? Не
знаю. Пока не знаю... Пашка прикусил язык, но от скептического настроя не
избавился. Ладно, сказал, проинформируй потом по результатам... А что ты
там плел про первородный грех?
  - Вчера, - устало отмахнулся я.
  - Что вчера?
  - Поговорим об этом вчера!
  Мстительно бросил трубку и собрался было вновь отправиться на боковую,
когда вдруг заметил на листке, куда записал писательский адрес, с обратной
стороны странную надпись.
  "Бурбон!" - прочел я и задумался...
   
Привычный каждому москвичу путь "до метро, на метро, от метро" занял почти
два часа. Всю дорогу меня сопровождали сограждане из породы тех, кто, по
выражению Маришки, "зря даром время не теряет" - серые, как утреннее небо,
помятые и невыспавшиеся. Поддерживали монолитом плеч и спин, заботливо
подпихивали в бок локтями, следили, чтобы не заснул стоя, не проехал
дальше конечной.
  Добрался. Вывалился из автобуса и с сомнением оглядел тесную группку
выросших средь чистого поля многоэтажек. Неподалеку щетинилось колючками
ограждение закрытого правительственного аэропорта.
  Подумал: и вправду забрался писатель. Ну, если его не окажется дома!..
  Но он оказался. Одетый в теплый домашний халат шахматной расцветки, но уже
вполне бодрый, деятельный, даже выбритый. И ни капли не удивленный моим
визитом.
  - Я в прошлый раз забыл представиться, - сказал. - Меня Игнатом зовут.
  - Уже в курсе. Меня - Александром.
  Игнат попятился, оставив на полу прихожей опустошенные тапочки.
  - У меня только одна пара, так что надевай. Или надевайте, если мы все еще
на вы.
  Я сбросил куртку, влез в теплые тапочки и прошел вслед за босым хозяином
на кухню.
  Тесноватое помещение с минимумом мебели. За окном с глухим низким гулом
взлетали или садились самолеты, заглушая шум работающего холодильника.
Часы на стене показывали неправдоподобное время, секундная стрелка
нетерпеливо подпрыгивала на месте. Из трех растений, выставленных на
подоконник, относительно жизнеспособным казался низенький кактус с седыми
свалявшимися колючками.
  Вот она какая, типичная писательская кухня.
  Игнат развернулся от холодильника, выставляя на стол картонную коробку с
помятой крышкой.
  - Хочешь торта? У меня вообще-то позавчера был день рождения.
  - А... - Каким же должен быть день рождения, после которого остаются
нетронутыми три четверти такого роскошного торта?
  - Размышляешь, тактично ли будет спросить, сколько мне стукнуло? -
по-своему истолковал мое молчание Игнат. - Тактично... Двадцать восемь.
  - Поздравляю... - промямлил я, надеясь, что моя растерянность не бросается
в глаза. На вид писателю, даже выбритому, трудно было дать меньше тридцати
двух.
  - Чай, кофе? - осведомился хозяин.
  Я выбрал чай, воспользовавшись этой благоприятной возможностью, чтобы
плавно перейти к интересующей меня теме.
  - Кстати, чай... - немного волнуясь, начал я. - Хотя он, скорее всего, тут
ни при чем... Позавчера, после проповеди... ну, того собрания, на котором
мы познакомились...
  В это время еще один самолет, начисто лишенный системы шумопонижения, стал
заходить на посадку прямо над крышей писательского дома. Чтобы перекричать
его, мне пришлось повысить голос. Это прибавило мне уверенности...
  Этот "обреченный на память", этот уникум, способный, если не врет,
процитировать целиком первую главу "Евгения Онегина" или, на выбор,
перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов,
действующих на территории Московской области, - даже он не смог запомнить
имя-отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его
"сектоидом", лидером секты.
  - Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем
отвели глаза, - сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной
забывчивости.
  Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил
только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно
перед "обесцвечиванием" (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но
как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось
повторять дважды.
  - Так значит, глаза тоже... - задумчиво произнес Игнат. - Вспомни, -
попросил он, - она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами?
  - Нет. - Я напряг память. - Только "уйдите" кричала. Умоляла оставить в
покое.
  - Глупо... - вздохнул писатель. - До сих пор, наверное, прячется в своей
каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и
теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду.
  - Почему джедая? - не понял я.
  - Чтоб лицо спрятать и руки.
  Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном
явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь
на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам,
выискивая кого-то... Я помешал ложечкой в стакане, прогоняя жутковатое
наваждение.
  - Да ну, - усомнился я. - Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за
двадцать все прошло... И бабулька эта... божий василек... тоже, небось,
давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать?
  Игнат покачал головой.
  - Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет - без разницы... Ты
хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении?
  - Организма? - уточнил я и признался: - Нет. Плохо помню.
  - Не организма, а души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от
запора: "Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не
нужно", - процитировал писатель. - Это всерьез... Очищение через покаяние.
Покаяние и прощение.
  - Ты хочешь сказать, что старушка...
  Писательские усы весело встопорщились.
  - Будет теперь гоняться за вами как пиковая дама за Германом. Копирайт -
Пушкин. И не успокоится, пока один из вас - вернее всего, тот, кто задал
вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду - не скажет ей: "Ладно,
бабуль, прощаю! С кем не бывает..." В метро будет подстерегать, в подъезде
под дверью стоять, по ночам сниться... - Игната явно забавляла ситуация.
  А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в
котором синие губы тоскливо шептали: "Отпусти, сними с души грех",
наполнился мрачным смыслом.
  - Уже... - сказал я. - Уже снится. Но почему мне? Нам... Мало, что ли,
других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения... К доброму
самаритянину, например.
  - Вот тут ты прав, - заметил Игнат. - Не во всем, разумеется, но в том,
что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась
показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она
собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые
довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я
попробовал бы проследить за ней.
  Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча.
Ну-ну... Я буквально услышал объявление, передаваемое по "громкой связи".
"Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю..."
- Не знаю, возможно у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в
этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так
сказать level of experience, - размышлял Игнат. - Но вообще-то прощать
должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним,
таковы правила.
  Сектоид... experience... правила... Я позволил себе осторожный упрек:
  - Ты говоришь обо всем этом как о какой-нибудь компьютерной игре!
  - Естественно, - спокойно реагировал Игнат. - Что еще, по-твоему,
представляет собой наша жизнь? - Он с намеком развернулся вполоборота и
по-совиному подмигнул.
  - Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво.
  - Отчего же на трибуне? - В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но
отнюдь не веселья. - Мы оба были там, - строго сказал он. - Слушали
проповедь, благоразумно воздерживались от угощений, шевелили большим
пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее
оказались на игровом поле. Оба, я и ты. Разница лишь в том, что я уже
отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса.
  - Первый мяч?
  Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну,
прислонился лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней
непроснувшейся мухой полз самолет - медленно, безнадежно, как будто и не
надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент
он не замечал ничего, кроме собственных мыслей.
  Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он
собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о
его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в
его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это "я и ты"
- что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность...
   
В понедельник я поднялся ни свет ни заря, чтобы отвезти рукопись в
издательство, поведал писатель. Мысль была: если вдруг не обломится,
получится неплохой подарок самому себе на день рождения.
  Нет, что ты, не настолько я оперативен. Рукопись все та же, это
издательство другое.
  Одним словом, встал, чаю выпил, проник в автобус. Проехал минут двадцать -
и тут через два человека от меня началось какое-то шебуршение. Я шею
вывернул, смотрю - деду одному плохо стало: глаза закрыл, за грудь
держится. Его, конечно, сразу усадили, сгрудились вокруг. Бросились
открывать окна, чуть не повыдавливали от усердия, сразу холодно стало как
в реанимации. Советы наперебой дают, "Есть здесь врач?" выкрикивают,
пенсионерки по сумкам шарят валидол с нитроглицерином. Я не вмешиваюсь,
медицинского образования у меня нет, сердечных капель тоже, стою на месте,
не увеличиваю сутолоку. Справились без меня: дали две таблетки под язык,
немного успокоились. Дед глаза открыл, отходит. Толпа отхлынула,
распределилась ровнее, снова стало тесно. Через полчаса дотряслись до
"Северо-восточной".
  Я выскочил на улицу, глянул на часы на столбе. Минутная стрелка торчала
вбок, как перекладина у висельницы, намекала: опоздаешь, плохо будет. Ну я
и припустил. Тут из средней двери дед вышел, которому плохо было. Не сам
вышел, какая-то старушка его под руку поддерживала, видно, так и не стало
деду хорошо. Старушка запричитала: "Помогите, пожалуйста, кто-нибудь! Хотя
бы поддержите!" - но куда там! Пассажиры, еле дождавшись, пока дед с
бабкой выберутся из автобуса, высыпали следом и быстрым шагом заспешили к
метро. А я шагал среди них, окруженный с четырех сторон, как подконвойный
арестант, и думал, куда же ваша доброта подевалась? Неужели только от
скуки, от вынужденного безделья возникает в вас желание помочь ближнему?
Поделиться бесплатным советом или "запаской" из припрятанной у сердца
склянки? А стоит измениться ситуации - и вы немедленно вспоминаете о делах
поважнее?
  Ну ладно я - я действительно опаздываю на встречу, очень важную - с
главредом издательства. А авторам вроде меня, тем которые "без имени",
лучше не заставлять редактора ждать. Особенно не рекомендуется опаздывать
на первую встречу, когда так важно произвести на редактора благоприятное
впечатление, чтобы запомнил, прочитал, оценил по достоинству. И вышла бы
книга, где за гладкой лепниной слов и незатейливыми обоями сюжета
скрывались бы, подстерегая расслабившегося читателя, острые занозы вечных
истин, которые незаметно проникали бы ему под кожу и цепляли за душу.
Чтобы со временем сделать лучше. Излечить от глупости, тупости,
ханжества... Совершенно верно, и чванства, и много чего еще. А вместо них
наполнить читательское сердце добром, сочувствием... Заботой о ближнем...
Уважением к старшим...
  Так думал я, шагая мимо ларьков с пивом и бабушек с тюльпанами ко входу в
метро, и с каждой новой мыслью шаги мои становились короче.
  Господи, что же я делаю? - думал я, придерживая прозрачную дверь с
надписью "ВХОД" перед мужчиной с большой коробкой. - Если это не простое
кокетство, если я действительно хочу именно этого, то как же я могу... -
думал, ковыляя вниз по лестнице и прижимая обеими руками сумку с
колесиками, пока ее хозяйка семенила следом. - И нет у меня, получается,
не может быть никаких более важных дел, чем... - Бесполезные колесики
путались в ногах, цеплялись за штанины и жутко раздражали, но злился я не
на них. - Занят он, смотри ты! Бааальшой человек, в издательство
торопится, ни минутки свободной нет. Как же, писатель! Белая косточка!
Голубая кровь!.. - думал, протягивая пластиковую карточку в приемную щель
турникета.
  И вдруг заметил... без ужаса, без особого удивления... я так себя успел
накрутить к тому моменту, что воспринял случившееся с некоторым даже
злорадством... Смотрю - не только кровь у меня голубая, но и пальцы, и
кисти, и все остальное. И тут меня словно накрыло что-то, или наоборот,
заполнило изнутри, даже в глазах потемнело.
  Да, это я сейчас понял, что глаза тоже... А тогда...
  - Голубая кровь! - повторил я вслух, так что несколько человек обернулись
ко мне и в испуге попятились. А я бросился назад к выходу, быстро, но не
опрометью, чтобы, ни дай бог, никого не сбить по дороге. Но встречные сами
расступались передо мной. Только один мальчишка лет четырех встал на пути,
распахнул глазищи на пол-лица, и спросил: "Мама, а это про таких дядей
папа говорил, что они...", прежде чем мать сообразила оттащить его в
сторону.
  Старика я нашел на автобусной остановке. Сидел, прислонившись к грязному
стеклу, тяжело дышал. Старушка-попутчица была рядом. Больше никого. Она
сначала шарахнулась от меня, руками замахала, а дед не заметил ничего:
глаза закрыты, да и не в том он был состоянии.
  Я извинился перед ним, спросил у бабушки, что нужно делать. Она
успокоилась чуть-чуть, только смотрела во все глаза. Сбегал к киоску за
теплой минералкой без газа. Отобрал у какого-то шкета с мороженым
мобильник, на ходу вызвал "скорую". А он шел метрах в трех позади и ныл,
что и сам бы позвонил, зачем руками-то? Руками-то зачем? И так противно у
него выходило, что я не выдержал, с разворота швырнул ему его липкий
мобильник и спросил страшным голосом: "А ты не боишься, мальчик, что это
заразно?" "Что заразно-то?" - спросил он и остановился. "А это..." -
сказал я и руки к нему протянул. Он взглянул как на идиота и быстро,
быстро удалился. Я поглядел на свою ладонь, а она как раньше... Все
прошло. Даже линия судьбы осталась такая же куцая. Сплошная "не судьба".
  Но особо раздумывать об этом было некогда: "скорая" застряла на развороте,
притиснутая двумя маршрутками, пришлось транспортировать старика до
машины. Потом организовывать "рассос пробки" вручную. Потом... было что-то
потом...
  А вот о наглядном греховедении, верь не верь, я не вспомнил ни разу. И не
от страха я решил тогда вернуться, не из желания выпросить прощение.
Просто потребность испытывал сильную хотя бы раз в жизни сделать
что-нибудь правильно и до конца.
   
Я выждал полминуты, предоставляя писателю возможность вдоволь намолчаться,
и спросил:
  - Это случилось вчера утром?
  - Вчера. - Игнат кивнул, и оконное стекло отозвалось коротким дребезжащим
звуком.
  - Но чай во время проповеди ты... не пил?
  Я прекрасно знал ответ и тем не менее спросил. Я по жизни задаю чертовски
много ненужных вопросов. Особенно сегодня.
  Зачем я вообще сюда приехал? Что надеялся выяснить? Только не это!
  - Не пил. - Игнат покачал головой. - Ты правильно догадался, чай тут ни
при чем. Здесь что-то другое... - И, предвосхитив новый ненужный вопрос,
добавил: - Я не представляю, что это может быть. Слишком уж фантастично
оно действует.
  - Получается, со мной тоже...
  Я не решился продолжить. Потер виски указательными пальцами. В горле было
сухо, в чашке - пусто.
  - Еще чаю? - угадал хозяин. В его взгляде, когда он развернулся от окна, я
заметил сочувствие.
  - Хуже всего, - размышлял Игнат, совершая манипуляции с чайниками, - что я
так и не решил, как к этому относиться. С одной стороны, казалось бы, вот
оно - средство сделать человека лучше. Причем средство действенное, в
отличие от наивных книжиц с поучительным подтекстом, высокоэффективное.
Срабатывает почти мгновенно, как граната. И с той же примерно силой
воздействия. Но с другой стороны... Я забыл, ты с сахаром?
  - А? - встрепенулся я. И, сообразив, ответил: - Спасибо, без.
  - Так вот, с другой стороны, - он выставил на стол дымящиеся чашки, -
когда человека насильно стараются сделать лучше, получается, как правило,
наоборот. Ведь это насилие, согласись. Способность, которую мы с тобой
приобрели... а вернее сказать, свойство, поскольку его проявление не
зависит от нашей воли, так вот, это свойство - безусловно дар, но разве мы
о нем просили? Я не просил, ты тоже...
  - Ну я-то, может, все-таки... - слабо запротестовал я.
  Писатель посмотрел на меня в упор. Уже не с сочувствием - с жалостью.
  - Хотел бы я тебя успокоить, - сказал он, - но боюсь посинеть лицом.
Скорее всего, зацепило нас всех. Всех, кто позавчера ближе к вечеру
оказался в малом концертном зале Центрального Дома Энергетика. Обидней,
если накрыло только первые три ряда. - Игнат усмехнулся. - Или не обидней,
наоборот... - Он закусил губу и пожаловался потолку: - Не могу решить!.. Я
не представляю, на что это может быть похоже, каков его механизм действия.
Что это - продвинутый гипноз? Излучение? Вирус? Не могу понять... И это
пугает, очень пугает...
  А я молчал, тупо наблюдая, как мои пальцы снова и снова пытаются подцепить
с поверхности стола чайную ложечку, такую скользкую...
  Поймите, я не собираюсь никого убивать в ближайшее время или обворовывать,
я редко говорю неправду и последнее, в чем меня можно обвинить - это
пустословие. И все-таки...
  Когда нечто подобное происходит на ваших глазах с малознакомой уборщицей
или с тем же писателем, словом, с кем-то посторонним, это может вызвать
жалость или оставить равнодушным, может даже позабавить, но по-настоящему
не трогает. Не задевает за живое.
  Даже с Маришкой... Даже если писатель прав, и это в любой момент может
повториться... (Да нет же, уже повторилось, и этим объясняется загадочный
утренний "бурбон"! У Маришки случился рецидив!) Я все равно не испытаю уже
такого ужаса, как позавчера на дрожащем от ветра мосту. Напротив, в голову
придет успокоительная как укол новокаина мысль: "Мы что-нибудь придумаем.
Вместе. Маришка изменится. Она будет стараться изо всех сил, чтобы
избежать повторных приступов. А я буду рядом. Всегда. Спокойный и сильный,
как скала. Я буду заботиться о ней". Мысль теплая, незлая, эгоистичная...
  Эх, знать бы, кто теперь позаботится обо мне...
  - Плохо? - спросил писатель.
  Тени плясали на столе: Игнат, возвращаясь с чаем, задел головой свисающую
с потолка лампочку; и от этого казалось, что раскачивается сам стол и
предметы на нем.
  - Да, - признался я. - Такое ощущение, что реальность уплывает куда-то.
Как будто там, за стенами рушится мир, а мы сидим здесь в безопасности...
  - На трибуне! - Игнат неожиданно подмигнул. - Чаек попиваем за неимением
пива... - Он встряхнул меня за плечо. - Проснись! Мир уже давным-давно
рухнул! В строго отведенном для этого месте, где-то в районе Тихого океана.
  - Смешно, - констатировал я, как только до меня дошло, что речь идет
всего-навсего о затопленной космической станции. Подкрепить слова улыбкой
не было сил. Мысли, как бревна по мокрому склону, уныло скатывались в одну
сторону: - Зачем?! Зачем я туда пошел? И на что купился, главное? На
календарик!
  - Не ты один... - Писатель оторвался от табуретки, потянул с холодильника
книжку в белой мягкой обложке.
  - Самиздат? - спросил я.
  - Не знаю. Наверное: я купил ее за десять рублей. Но тексты встречаются
очень любопытные... - Игнат в задумчивости перелистнул пару страниц. - Да,
закладка досталась мне в нагрузку.
  Между страницами примерно в середине книги торчал уголок знакомой - до
боли в сжатых челюстях! - радужной бумажной полоски.
  - Как? И у тебя? - Я нетерпеливо потянул за краешек, оставляя писателя без
закладки. - Откуда?
  - Я же говорю, приобрел вместе с книгой. В прошлую субботу, на книжном
рынке в "Игровом".
  - А у кого? - Неясная надежда заставила закладку с моей руке затрепетать.
  - У мужика одного, - пожал плечами Игнат. - Он такой... Неопрятный,
кажется нерусский. И говорит очень странно... Предложите разрешить,
говорит. Да я и до того пару раз его там видел.
  - И ты молчал!
  Я вскочил на ноги и это доставило мне удовольствие. Хоть какое-то
действие, а действовать в данной ситуации было гораздо лучше, чем сидеть и
медленно увязать в болоте мрачных мыслей.
  - А что? - напрягся писатель.
  - Так, - сказал я. - Сегодня рынок работает? До скольки?
  - До двух, наверное. А что такое?
  - А сейчас... - Я бросил взгляд на настенные часы, совсем забыв, что они
стоят. - Мы успеваем?
  - Не исключено. - Писатель сверился с наручными.
  - От тебя до рынка... - я прикинул, - часа два?
  - От меня до любого места часа два. Минимум.
  - А если на такси?
  - Дешевле на самолете, - невесело пошутил Игнат. - А к чему такая спешка?
  - Нам нужно поговорить с этим... распространителем. Задать кое-какие
вопросы.
  - Нам? - Писатель в задумчивости посмотрел в окно и без желания
согласился. - Хорошо. Хотя я не думаю, что от этого будет толк. Даже если
тот мужик торгует там каждый день. Даже если он знает интересующие тебя
ответы.
  Прежде, чем вернуть закладку хозяину, я исподтишка взглянул на слово,
напечатанное на голубом фоне. Этим словом оказалось "РАВНОДУШИЕ".
  Хорошо, что не "уныние", подумал я. Иначе естественным цветом для Игната
Валерьева стал бы голубой.
  Да. Это был бы ужас. Ведь совершенно неясно, перед кем в таком случае
каяться!

  ЦВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗЕЛЕНЫЙ.

  "Опоздали! - подумал я, вглядываясь в лица суетливо сворачивающих торговлю
книжников. - Наверняка ушел! А может, его сегодня и не было. Может, он
только по субботам..."
Но тут Игнат без предупреждения затормозил, наклонился и потянул прямо из
рук продавца какую-то книжку, которую тот собирался уже убрать в коробку.
Заглянув через плечо, я прочел название. "Замок Ругна". Чушь какая-то!
  - Ты чего? - спросил я. - В другое время нельзя было...
  - Тише, - шепнул писатель. - Спугнешь. - И кивнул, но как-то странно,
затылком куда-то себе за спину.
  Я выглянул из-за писателя как из-за ширмы и обрадовался: стоит,
молохольный! Самый крайний в ряду книготорговцев, стоит, притулившись к
панельно-кафельному возвышению. Все в том же своем полупальтишке, полу-не
пойми, чем. В руке - сложенные веером несколько брошюрок, похожих на ту,
что я видел на писательской кухне. У ног... бесформенный серый мешок.
  К мешку прислонен картонный лист с надписью: "Каждая покупка - 10 рублей.
Плюс календарик в подарок". Явно не сам писал, грамотей, попросил кого-то.
  - Окружаем. - Я принял руководство на себя. - Я зайду сзади.
  Прошел будто бы в задумчивости мимо субъекта, остановился чуть позади и
подал Игнату знак. Действуй!
  И Игнат начал действовать. Четким шагом он подошел вплотную к
распространителю, сунул руку во внутренний карман куртки и достал
календарь-закладку. Резким движением поднес к лицу субъекта и процедил с
холодной угрозой в голосе:
  - Это ваше?
  Тип вздрогнул, с перекошенной физиономией повернулся ко мне - я расправил
плечи, надежно перегораживая узкий проход, - снова к Игнату и залепетал:
  - Не нравиться? Плохо? Могу поменяться... Нэээ... Без "ся". Смотрите!
  Он с готовностью развязал тесемки мешка, Игнат машинально подался вперед,
чуть склонившись над распахнутой горловиной...
  Я ничего не успел сообразить, писатель, на мой взгляд, не успел даже
удивиться, когда пыльный мешок вдруг оказался у него на голове. Субъект
толкнул нас одновременно, меня - задней частью корпуса, а Игната - обеими
руками в грудь. И если мне удалось устоять на ногах, то лишенный зрения
писатель, размашистыми движениями цепляясь за воздух, сделал несколько
шагов назад и налетел спиной на продавщицу учебных принадлежностей, тщетно
пытающуюся загородить своим худым телом разложенный на клеенке товар.
  Автор непроданного пока бестселлера оставил свой автограф, похожий на след
от ботинка, на обложке школьной "прописи". Захрустели шариковые ручки под
ногами работника пера. Покатился по проходу свалившийся с подставки
глобус. А из перевернутого мешка к ногам писателя радужными снежинками
посыпались календарики и закладки.
  Подозрительный тип тем временем попытался нагло смыться. Наклонившись
вперед, он побежал по проходу, догнал катящийся глобус и перепрыгнул через
него.
  Я бросился следом. Ну что, как любит повторять Маришка, старость против
опыта? Хотя, если разобраться, я и старше-то ее всего на полгода...
  В груди теплом разлилась эйфория. Все просто и ясно. Если враг бежит,
следовательно, он... враг! Нормальный, живой враг, которого нужно догнать,
обездвижить, по желанию набить морду. А не какая-нибудь мистическая
сущность, не загадочная ожесточенная субстанция, не внутренние голоса...
Иными словами, с ним приятно иметь дело.
  В прыжке я умудрился удачно отфутболить глобус его хозяйке: аккуратный
удар пяточкой куда-то в акваторию Атлантики - и слегка испачканная игрушка
откатилась к ее ногам. Усталое лицо продавщицы выражало нерешительность:
начать орать сейчас или подождать, пока мы отбежим на безопасное
расстояние?
  Выбегая из зала в соседний, я услышал краем уха, как освободившийся от
мешка Игнат пытается откашляться и извиниться одновременно.
  - Стоять! - заорал я во весь голос, возбуждаясь от погони. - Эй, впереди,
задержите кто-нибудь!
  И книжники охотно отвлеклись от сборов и преградили дорогу убегающему
субъекту. Понятное дело, украл что-нибудь. Опять же, хоть какое-никакое, а
развлечение.
  Спасаясь от их цепких рук, субъект ушел вправо, на безлюдную лестницу, и
стал подниматься, перепрыгивая через две ступеньки и негромко всхлипывая
при каждом прыжке.
  Здесь я и настиг его, неотвратимый, как кара небесная. Схватил за грудки
брезгливо вытянутыми руками, притиснул к стенке, так что голова субъекта
затылком несильно ударилась об угол фанерной таблички с объявлением: "НЕ
КУРИТЬ И СУМКИ НЕ СТАВИТЬ!" Тип охнул, щеки его противно задрожали.
  - Ну все, мужик! - заговорил я. - Ну, сейчас... - И вдруг осознал горькую
иронию своего положения.
  Мне же нельзя врать! Вернее, это бесполезно: пустые угрозы субъект
распознает в момент... Еще и каяться перед ним, чего доброго, придется.
  Немая сцена длилась дольше минуты, пока двумя пролетами ниже не раздался
голос писателя.
  - Александр! - позвал он. - Вы здесь... - Заключительное "Апчхи" заменило
знак вопроса.
  - Здесь, здесь! - крикнул я через плечо. - Без тебя не начинаем.
  Тип в моих руках еще более съежился, увидев Игната - и было от чего! Лицо
писателя покраснело, как будто он только что придушил кого-то. Или
наоборот, это его кто-то душил, старательно и неумело. Из карманов куртки
торчало несколько помятых закладок.
  Я быстро отвернулся, чтобы не рассмеяться, и совершенно искренне сказал:
  - На твоем месте, мужик, я бы испугался.
  - Да уж, бойся нас! - вступил в игру писатель. - Особенно меня. Это с
моего молчаливого согласия происходит большинство преступлений на свете. -
И закусил губу, чтобы сдержаться, не выдать источник цитирования. Вовремя
скорченная рожа пришлась как нельзя кстати.
  - Я боюсь, боюсь, - запричитал тип, то ли кивая, то ли кланяясь.
  - Значит, теперь ты готов ответить на наши вопросы?
  И снова полукивок-полупоклон в ответ.
  - Как, - сказал тип, - вы меня находите? - Я успел возмущенно раскрыть рот
на ширину среднего яблока, когда тип исправился: - Нэээ... Нашли. Как?
  - Я сказал: ответить на вопросы, а не задать! - уточнил я, легонько
встряхнув допрашиваемого.
  Игнат зачерпнул из карманов пригоршню мятых бумажек, оглушительно чихнул и
спросил:
  - Откуда у вас это?
  - Это? - субъект с ужасом покосился на календарики в руках писателя. - Это
не мне... Мое. Я только по средам. Нэээ... Посредник.
  - Понятно. Посредник, - серьезно кивнул Игнат. - И это не ваше. А чье? Кто
вам это передал?
  Посредник молчал, умоляюще глядя на закладки. "Исчезните, - говорил его
взгляд. - Вам же самим нравиться... Будет".
  - Как его зовут? - настаивал Игнат.
  - У него... Нэээ... много имен. Тысяча.
  - Ага, - сказал я. - Теперь уже тысяча три. Добавились самаритянин,
толстый и сектоид.
  - Самаритянин - нет! - испуганно зашептал тип. - Он не самаритянин!
  Ну слава Богу! Хоть какая-то определенность...
  - Где он живет хотя бы? Где вы с ним встречаетесь? Получаете товар?
  - Везде. Он везде. Нэээ... Как сказать? Везде...
  - Вездесущ? - осторожно предположил писатель.
  - Да! - Глаза посредника вспыхнули огнем экзальтации. - Вездесущ!
  И, будто бы слово это пробило некую брешь в языковом барьере, тип
заговорил вдруг быстро, возбужденно, глотая окончания и выплевывая
приставки, и при этом совершенно невозможно было понять, о чем. Лишь
изредка мелькало в этой словесной каше знакомое выражение, пару раз мне
удалось расслышать странное сочетание, похожее на "месить месиво", что
нисколько не приблизило меня к пониманию общего смысла речи.
  Не выпуская типа из рук, я повернул голову к писателю, и на фоне
нескончаемой невнятной исповеди мы вполголоса обменялись репликами - будто
бы в скобках.
  ("А ведь убогий не врет..." "С его дикцией это не обязательно". "Я имею в
виду, если бы он говорил неправду..." "Это да. При условии, конечно, что
ему приходилось общаться с самаритянином". "А ты допускаешь иную
возможность?" "Нет. Пожалуй, нет". "Следовательно, приходится признать,
что он говорит правду". "Или то, что считает правдой". "В смысле?" "Ну..." "Какое кощунство! Запудрить мужику единственную извилину!.." "В одном ты
оказался прав. Мы ничего не добьемся от этого юродивого. Даже если он
будет знать ответы и от всей души захочет с нами поделиться " "Да уж...")
  - Чего он вам сделал?
  Вот такой взгляд на ситуацию мне нравится. Два молодых парня, неслабых и
решительных, зажимают в темном углу третьего, и тут же само собой
напрашивается: "Чего он вам сделал?"
А кто, собственно, спрашивает? Я обернулся...
  В трех метрах от нас стояли два типа в одинаковых джинсовых
комбинезончиках - как Чип и Дейл, если бы те были не бурундучками, а, как
минимум, медведями-людоедами. Их фигуры внушали подспудное уважение. Типы
взирали на сцену экзекуции с искренним любопытством.
  - Охрана! - одними губами прошептал Игнат.
  - Да так... Мы у него приобрели кое-что. По ошибке... - ответил я небрежно
и вместе с тем как можно ближе к истине. - Теперь вот хотим вернуть, так
он брать отказывается.
  - А на много приобрели-то? Может, помочь? - вызвался один из близнецов.
  - Да нет, спасибо. Мы уже поняли, что много из него не вытрясешь.
  - Ну, смотрите...
  Медведи расступились, освобождая проход нам с Игнатом, и снова сомкнули
ряд перед попытавшимся проскочить между ними посредником.
  - У меня нет, - услышал я, спускаясь по лестнице. - Ничего, кроме. Только
это. Хотите... Нэээ... Календарик? Всегда полезно знать день.

  - Видел бы ты, как они с мужиком разбирались, который книжки украл, -
заговорил Игнат, когда мы возвращались к метро. - У них здесь с ворами
разговор короткий, практически без слов. Хотя тот мужик кричал, что не
крал. Взял пару книжек, не дождавшись хозяина, но деньги за них оставил. А
хозяин уперся... В общем, жаль мужика было, ни за что вломили.
  - Какие проблемы? - Я пожал плечами. - Явить обоих пред светлы очи доброго
самаритянина. Пусть он с ними поговорит о наглядном греховедении, руками
на них помашет, подышит в конце концов. А потом посмотреть, кто из них
первый сменит окрас. И сразу станет ясно, врет ли синий продавец или это
оранжевый покупатель забыл расплатиться.
  - Предлагаешь все спорные случаи выносить на суд сектоида?
  - Ну да. Причем не дожидаясь возникновения конфликта.
  - Не такая уж большая у него пропускная способность. Максимум тысяча
человек в день. Да и не пойдет к нему тысяча.
  - Ну, это если всякие ущербные будут на собрание зазывать. А вот если за
это возьмутся люди интеллигентные, вроде нас с тобой...
  - Предлагаешь записаться в адепты? - писатель с интересом покосился на
меня.
  Я тоже взглянул ему в лицо.
  - На. - Рука нащупала в кармане платок. - Вытри лоб.
  Игнат с задумчивым видом стал приводить себя в порядок.
  - Что ты теперь собираешься делать? - спросил я.
  - Не знаю. А ты?
  - Тоже не знаю. Если Пашка не найдет никаких зацепок, буду наверное ждать
воскресенья.
  - Пойдешь на проповедь?
  - Конечно. А ты разве нет?
  - Не знаю, - повторил Игнат, возвращая платок. - Я скажу тебе, если
надумаю. Ты телефон оставь...
  - Записывай, - сказал я. - Или запоминай. Он у меня вообще-то простой...
  Уже на эскалаторе погруженный в свои мысли писатель встряхнул головой,
будто отгоняя наваждение, и пробормотал:
  - Да ну, бред какой-то!
  - Ты о чем?
  - Нет, невозможно! Не мог же он в самом деле так сказать.
  - Как? - Я почему-то сразу догадался, что речь идет о посреднике. - Ты про
юродивого? Этот что угодно мог сказать. Тебе что послышалось?
  - Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось... Погоди, тут самому бы
выговорить. Кажется, он сказал: "Миссия мессии - в усекновении скверны".
  - Ого! - Я чуть не свалился со ступеньки. - На его месте я бы не
злоупотреблял каламбурами. А ты уверен?
  - Нет конечно! Но он повторил это по меньшей мере четырежды!

  Хоть я и вернулся из "Игрового" сильно за полдень, Маришка дожидалась меня
в постели. Только сон, как она однажды призналась, примиряет ее с этой
многоточие, многоточие, многоточие реальностью!
  Еще на разлепив до конца глаза, поспешила нажаловаться:
  - Представляешь, постоянно фиолетовая! Только кто-нибудь позвонит в
студию, только разговоришься, и - хоп! Хоть скафандр надевай с темным
стеклом! Я уж умаялась всякий раз перед слушателями извиняться. А если
свет в студии не включать, я диски начинаю путать. Сегодня вместо "Время
не ждет" запустила из базы "Время, вперед" - это полный назад! Продюсер до
этого дремал за пультом, тут вскочил, подумал, что восемь утра. Пришлось
выгонять в коридор. Не знаю, что они там все про меня думают... Тебе
звонила каждые полчаса, но куда там! Все время занято.
  - Я в сети рылся, - оправдывался я. - Искал писателя. Он, кстати, оказался
неплохим парнем. Временами - так очень даже забавным. - Я вспомнил лицо
Игната после ингаляции над пыльным мешком и не сдержал улыбки. - Просто он
чересчур замкнут в себе. Такое ощущение, что Игнат сознательно сделал
доступ к красотам своей души максимально затруднительным для окружающих.
  - Это от него ты научился так выражаться? - съехидничала Маришка. И вдруг
без перехода уткнулась носом в мое плечо.
  Бедная! - подумал я.
  Возможно, пустословие и грех, но как быть тем, для кого этот грех -
неотъемлемая часть работы? Труженикам разговорного жанра? Ладно диджеи и
прочие ведущие развлекательных программ, без них, в случае чего, можно
обойтись, но как же врачи-логопеды, преподаватели риторики, адвокаты,
политики в конце концов?
  Впрочем, это я хватил: без последних, пожалуй, обойтись еще легче, чем без
диджеев. И все равно... Бедная!
  Чтобы как-то успокоить, поведал ей о событиях сегодняшнего утра. И тех
нерадостных выводах, к которым пришли мы с Игнатом.
  "Ладно, - сказала она, оттаивая. - Милые бранятся - только чешутся. Тебе
спинку, кстати, почесать? Так ты теперь, получается, один из нас? Из
цветных? Ну, мало ли, в чем твой Валерьев уверен. Сам-то вон, отметился...
голубь! А ты что же никак себя не проявишь? Может, ты святой? Вот здесь -
чувствуешь? Чешется? Ну точно, святой! Крылья режутся... Как бы нам тебя
проверить?.. Придумала! Ты убей кого-нибудь, а потом извинись по-быстрому.
Есть у тебя кто-нибудь на примете? Ну, кого не жалко? Нет, меня нельзя, я
сегодня еще не молилась".
  Встрепенулась вдруг.
  "Стоп! Я не много говорю? Посмотри, с лицом у меня..."
Нахмурилась.
  "И все-таки, это ужас, когда даже с родным мужем поговорить - страшно".
  Тонкая складочка между бровями и челкой разгладилась, только когда она
снова заснула. Лишь после этого я тоже смог забыться неспокойным сном.
  Но, несмотря на это, проснувшись через шесть часов, я чувствовал себя
совершенно выспавшимся. Может, и впрямь становлюсь святым? Вот уже и
потребности естественные отмирают.
  Однако, некоторые события наступившего дня заставили меня всерьез
усомниться в собственной святости и на некоторое время распрощаться с
мыслью о неброском скромненьком нимбе 56-го размера.

  "Интересно, - думал я на следующее утро, - смог бы, к примеру, Гай Юлий
Цезарь одновременно сушить волосы феном, рисовать губы на лице и огромной
ложкой тырить у меня творог?"
Хм... Он-то, может, и смог бы, да только кто б ему дал?
  А вот Маришка при всем этом умудрялась еще и разговаривать:
  - А чей это звонок чуть было не поднял меня с постели? - спросила она.
  - Пал Михалыча, естественно. Кажется, он решил сделать телефонные
приветствия в семь утра хорошей традицией.
  - И что сказал? - Вопрос был задан явно с целью отвлечь мое внимание, пока
огромная расписная ложка совершала новый маневр над наполовину
разграбленной тарелкой.
  - Да ничего особенного. Так, обменялись новостями...
  Вернее, добавил про себя, информацией об их отсутствии. Я поведал Пашке о
"голубом периоде" в творчестве Игната Валерьева и о квесте с элементами
аркады в "Игровом". Пашка поделился собственными сомнительными успехами.
  Администратор ЦДЭ по-прежнему пребывает где-то вне досягаемости средств
телефонной связи. Секретарша не знает, что думать и куда отсылать
назойливых посетителей. Готова обратиться за помощью к милиции, благо
последняя почти всегда под боком. В принципе, трое суток со дня
исчезновения сегодня истекают, так что можно и в розыск. Правда, толку от
него... А вот писатель твой огорчил, огорчил... От единственной приличной
версии с отравлением из-за него приходится отказываться. Хотя отравления,
знаешь, разные бывают, иногда не обязательно что-нибудь есть или пить,
можно и через дыхательные пути. Сектанты со времен "Оум Сенрике" это
любят: запудрят мозги, напустят туману... Ну и что, что на всех по-разному
действует? Мало ли, как это связано с деятельностью мозга... Да хоть бы и
подкорки! Сейчас биохимии какой только нет. Говорят, синтезировали мужской
феромон убойной силы. Брызнул по капле за каждое ухо - и сотни гордых
красавиц прямо на улице бросаются к твоим ногам. А ты говоришь, подкорка.
Этот аттрактант, кстати, на втором этаже в ЦУМе продается под видом
туалетной воды. "Апполон" называется. Я сегодня буду в центре, может, тебе
взять пару флаконов?.. Ну, а мне так тем более без надобности. А вот с
календариком твоим... Хе-хе...
  "Что?" - оживился я. Остатки сна разлетелись в мелкие клочья.
  "Вечером, - не преминул поиздеваться Пашка. - Поговорим об этом вечером. Я
к вам заеду часиков в восемь, идет?"
Маришка отложила наконец в сторону фен и тюбик помады, осведомилась:
  - Ну, и куда ты поведешь меня, такую красивую?
  Я бросил взгляд на часы и попробовал порассуждать вслух.
  - В такую рань? Значит, ночные клубы уже закрыты. В казино полным ходом
идет подсчет фишек. В ресторанах - только манная каша с бутербродами. А
как насчет оздоровительной утренней прогулки в парке? Можно в кроссовках.
  Красота поникла. Обреченно подсела к столу, протянула руку за огромной,
явно запрещенной Женевской конвенцией ложкой.
  - У тебя помада на губах, - напомнил я.
  - Теперь уже не важно. - Грудь под тонкой водолазкой приподнялась в
глубоком вздохе.
  И все-таки она беспокоилась о накрашенных губах и потому, поднося ложку ко
рту, устрашающе широко разевала рот, как будто, прежде чем съесть
несчастный творог, хотела хорошенько его напугать.
  Да уж, судя по времени, затраченному на укладку и макияж, простой
прогулкой в парке она сейчас не удовлетворится. Я притворно вздохнул. Если
красота требует жертв, то лучше, не споря, выполнить ее требования. Иначе
кто потом спасет мир?
  - Может, в кино? Кажется, в киноцентре на Синей Бубне будет что-то
интересное. В двенадцать тридцать. То есть...
  Она посмотрела на часы и закончила:
  - Надо спешить.
  - Ага! - Я кивнул и оторопело поглядел на тарелку с... теперь уже из-под
творога.
  - Ничего, - облизнув ложку, успокоила меня Маришка. - Покидать стол
следует с чувством легкого истощения.
  Рядом с остановкой скользили по тонкой ледяной корочке воробьи, от холода
молчаливые и похожие на клубки шерсти. Мы пропустили один пустой автобус и
влезли, в переполненную маршрутку, рассудив, что время в данном случае
важнее комфорта. Расселись кое-как, заняв вдвоем полтора места; поехали.
  Мое внимание привлек листок бумаги, свисающий с потолка кабины. "УВАЖАЕМЫЕ
ПАССАЖИРЫ! - призывал текст. - ВОДИТЕЛЬ ГЛУХОЙ! ОБ ОСТАНОВКАХ СООБЩАЙТЕ
ГРОМКО И ЗАРАНЕЕ". Слово "глухой" было подчеркнуто маркером, на редкость
неровной чертой. Должно быть, у него и со зрением не все в порядке,
подумал я, усмехнулся и только после этого перевел взгляд на пассажирку,
сидящую напротив.
  И некоторое время недоумевал: что привлекло меня в ней? Ну молодая, ну
симпатичная - девочка-студентка в черном шерстяном пальто. На плече
рюкзачок, на коленях - раскрытая книжка. Но все это - еще не повод
неприкрыто пялиться на нее вот уже вторую минуту!
  В конце концов до меня дошло, что так гипнотически притягивает мой взгляд
- прическа незнакомки! Ее волосы удивительны: неопределенного цвета, то ли
темные, то ли каштановые, они струятся по плечу, по черной шерсти пальто,
вниз, к коленям, и один особенно любопытный локон близоруко скользит по
раскрытой странице.
  Зачем?.. Тоскливо заныла казалось бы давно затянувшаяся рана. Зачем
Маришка состригла волосы?
  То есть, разумеется, я отлично помню оба ее аргумента. Во-первых, шампунь,
которого уходило по полфлакона через день. А во-вторых, такой длины волосы
не вязались с имиджем популярного диджея. Она ведь ведет не только
программы на радио, но время от времени и дискотеки в клубах.
  Не поворачивая головы, я посмотрел на Маришкино отражение в зеркальце
водителя. Короткая челка, не доходящая до бровей, аккуратно простриженные
лакуны вокруг ушей. Маришка поймала мой изучающий взгляд, преломила и
отразила в вопросительном: "У?".
  "Нет, ничего", - я покачал головой и опустил глаза, скрывая следующую
мысль. Скучать по тебе, когда тебя нет, легко и естественно. И стократ
мучительнее тосковать по тебе, когда ты рядом!
  Сидящая напротив девушка пошевелилась. Взгляд ее остался прикован к
книжным страницам, но переменилось положение ног, и теперь в разрезе
пальто я мог видеть левую ногу, от колена и ниже, скрестившуюся с правой,
зацепившуюся за нее мыском туфельки. И я, хоть отдавал себе отчет, что
пялиться на посторонние женские ноги еще неприличнее, чем на прическу и
лицо, не в силах был наступить на хвост собственной мысли.
  Кстати, и ноги у них очень похожи, Маришкины и этой девушки. На первый
взгляд.
  Я скосил глаза вниз, но на Маришке по случаю ветреной погоды был надет
длинный плащ, а под ним джинсы, так что детальное сравнение я отложил на
потом, удовольствовавшись пока тем примерным результатом, который
подсказывала мне память. А помню я многое...
  Удар острым локтем в бок - средство, на мой взгляд, слишком радикальное.
Но действенное; оно мгновенно вывело меня из задумчивости. Я моргнул,
чтобы сфокусировать взгляд, и вернулся из прошлого сентиментальных
воспоминаний в настоящее.
  Мало-помалу окружающая реальность обрела четкость. Судя по виду за окном,
до "Тополево-Кленова" нам оставалось еще минут пять. Зачем было толкаться?
Разве что Маришка задела меня случайно, спросонок.
  - Ты чего? - спросил я.
  - Я?! - негодующе прошипела Маришка. - Это я чего?!
  Тем временем объект моего интереса, длинноволосая и длинноногая студентка,
отложив книжку, нагнулась вперед и сочувственно спросила:
  - Вам плохо?
  Однако, какой приятный тембр. В растерянности повернулся к ней.
  - Пока нет, - ответила за меня Маришка деревянным голосом. - Но сейчас
будет. - И я заработал второй удар в бок.
  - Нам пора, - сказала она. - Быстро! - Почти закричала: - Остановите здесь!
  Глухой водитель сбавил ход и обернулся.
  - Прям здесь?
  - Да.
  Я выбрался на заиндевелый газон, отошел от маршрутки шага на три - и не
успел обернуться. Поскольку внезапно получил удар в спину, не сильный, но
неожиданный. Я резко развернулся и как раз успел перехватить в движении
два сжатых кулачка, уже занесенные для нового удара.
  - Да что с тобой? - воскликнул в недоумении.
  - Со мной? - Маришка тоже кричала, и оттого, что старалась делать это
негромко, не привлекая лишнего внимания, голос ее звучал особенно страшно.
- Со мной? - И вдруг: - Пр-р-релюбодей! Возжелал, да? - Гнев кривил ее
губы и искал выхода.
  - Ерунда какая! - начал я и, еще не договорив, понял, что нет, не совсем
ерунда, потому что руки... мои собственные руки, которыми я удерживал
Маришку, сейчас казались чужими. Руками инопланетянина, злобного
похитителя земных девушек.
  - И все равно ерунда, - упорствовал я, не успев как следует испугаться. -
За возжелание желтеют, а я...
  - Возжелал, - с угрюмым удовлетворением констатировала Маришка и перестала
бесноваться. - Желтыми становятся, когда желают что-то чужое. А эта
пигалица - явно ничья, своя собственная. И двигала тобой не зависть, а
банальная похоть. Думаешь, я не заметила, как ты на нее пялился?
Заметила... Сначала раздел взглядом, потом снова одел - в невесомое
кружевное или наоборот в скрипучую кожаную сбрую, что уж там тебе ближе.
  Я молчал, не в силах оторвать взгляд от своих рук. Они не были зеленые -
зеленоватые. Обычного цвета плюс эдакая легкая зеленца. И ногти -
приятного лаймового оттенка. И крохотный шрамик на тыльной стороне левой,
обычно незаметный, сейчас налился зеленым, как бороздка на поверхности
смятой промокашки, куда стекли пролитые чернила.
  Неужели все сейчас видят меня таким? Или это только обман зрения? Не
исключено, что эффект усиливается, когда смотришь сквозь зеленые
контактные линзы.
  - Посмотри, - попросил я, - какого цвета у меня глаза?
  - Бесстыжего!
  Я отпустил Маришку, и она осталась на месте, не убегала и больше не
дралась. Просто стояла и смотрела, как будто мы давно не виделись.
  Итак, вот и до меня докатилась эта волна. Сработала бомба замедленного
действия. Пробился наружу еще один росток из тех семян, что заронил нам в
души добрый самаритянин.
  Но за что? Я знаю, обмануть самого себя проще простого, но в данном-то
случае обмана нет. Не прелюбодействовал и даже не планировал. Да и как вы
представляете себе любовное действо в переполненной маршрутке, где даже
сесть по-человечески невозможно? Хотя...
  - Не усугубляй, - посоветовала она, вглядываясь в мое лицо. - Ты и так уже
зеленый как крокодил Гена.
  - Что?
  - Я говорю: кончай думать о своей головоногой! У тебя же все на лице
написано!
  - Нормальные у нее ноги, - рассеянно возразил я. - Не длиннее твоих.
  И подумал: "Неужели теперь пара пристальных взглядов и фривольных мыслей -
уже прелюбодеяние? Но ведь тогда..."
- Эй! - отчаянно крикнул я и бросился к проезжей части. - Стой! - Но
поздно. Маршрутки давно простыл и след.
  Некоторое время я тупо смотрел вслед потоку машин, спешащих в сторону
метро. Затем прошел мимо Маришки и потерянно опустился на низкую
металлическую оградку, отделяющую газон от тротуара.
  - Вспомнил, что не взял телефончик? - глумливо поинтересовалась Маришка.
  - Как я теперь? - спросил я оптимистичным, как у ослика Иа, голосом. - Всю
жизнь таким буду? Где я ее найду, чтобы извиниться? Дай зеркальце!
  Зеленый! Весь, даже лицо. Бледно-зеленое, но все равно... С такой рожей -
хоть в Гринпис, хоть на собрание уфологов!
  И тут какой-то паренек, то ли ненаблюдательный, то ли бесстрашный,
остановился рядом и сказал: "Здравствуйте!", еще не подозревая, насколько
он не вовремя.
  Я бросил на него унылый взгляд, Маришка тоже покосилась недобро, но
паренек, ничуть не смутившись, бодро продолжил:
  - Мы - представители "Церкви Объединения", собираем пожертвования для
детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь...
  - Нормально! - сказала Маришка. - А конфетой угостить?
  - Конфетой? - Легкая растерянность отразилась на лице паренька. Он полез в
карманы куртки - один, другой, с сожалением признался: - Нет. Кончились. А
вы не хотите... - Протянул мутноватое фото годовалых тройняшек, при
ближайшем рассмотрении - вполне благоустроенных.
  - Нет конфеты - нет благотворительности, - резко заявила Маришка.
  - Вы не понимаете, - заволновался паренек, - у этих детей проблемы...
  "Возможно, - подумал я. - эти дети действительно нуждаются в помощи. Но
если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут.
Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей.
  - И на всякий случай добавил: - Бедненьких..."
- Все мы чьи-то дети, - заметила Маришка. - И у всех проблемы. У нас с
мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по
очереди разного цвета: он вот - зеленый, я - фиолетовая...
  - Копирайт - Успенский, - сказал я в сторону, но паренек меня уже не
услышал. Он спешно ретировался, должно быть, разглядел наконец цвет моего
лица.
  - Где же мне ее искать? - повторил я удрученно.
  - Уже соскучился? - умилилась Маришка и продолжила совсем другим,
спокойным и незлым тоном: - Ей-то что? Ей, может, даже импонирует твое
внимание. Ты у меня прощения проси.
  Она присела рядом на витую оградку газона и закрыла глаза, словом, всем
видом показала, что изготовилась слушать.
  - Думаешь? - вспыхнул я надеждой. - Ну, тогда... извини, - сказал и
удостоился благосклонного кивка.
  - Ты кайся, кайся.
  Жадно взглянул в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так
просто, как совершить.
  - Я, - подумав, добавил, - не нарочно...
  Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало
совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую
прическу, про ноги и про то, что чем меньше остается помех и препятствий
на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а
скучнее. И по окончании рассказа услышал Маришкин притихший голос:
  - Ладно, прощаю. Но, честное слово, не могу понять, почему ты должен в
этом каяться. Ведь не было никакого преступления - абсолютно! И вообще, -
она потупилась, - есть в этой системе наглядного греховедения кое-какие
несоразмерности.
  - Ты хотела сказать, несуразности?
  - Их тоже хватает, - согласилась Маришка.
  В очередной раз взглянув в зеркальце, я заметил, что утром, торопясь в
кино, забыл побриться. Других странностей на моей физиономии не
обнаружилось.
  Потом мы ехали домой. На такси, потому что после неудачного похода в кино
остались деньги. И потому что... в общем, так было надо.
  Потом поднимались к себе на четвертый этаж. Лифт не работал, как это часто
случается в дневные часы, и я не раздумывая подхватил Маришку на руки и
понес наверх. Она болтала ногами и неискренне возмущалась, что я ее помну.
  А потом мы мирились. И черт возьми! Ради того, чтобы так мириться,
ей-Богу, стоит иногда ссориться!
   
- А... Как кино? - спросила вдруг Маришка чуть хриплым после примирения
голосом.
  - Так мы же не доехали! - напомнил я, слегка недоумевая.
  - Я заметила. Как... оно называлось?
  - Какая теперь разница? - Я пожал плечами и с них немедленно начало
сползать одеяло. - Ты все равно не поверишь.
  - И все-таки. - Острые коготки пару раз нетерпеливо царапнули голое плечо.
  - "Зеленая миля", - ответил я. - Правда, забавно?
  В следующий раз она заговорила минут через пять. Когда я уже перестал
ждать ответной реплики и собрался с чистой совестью вздремнуть.
  - А мне даже нравится. - сказала Маришка, и от ее слов я не то что
взбодрился - чуть с кровати не упал.
  - Нравится? И только-то?
  - Я не о том. - Она довольно улыбнулась. - Я тут подумала: может, все не
так плохо? То есть, когда тебя за каждое лишнее слово перекрашивают в
фиолетовый, это, конечно, дикость. Но ее можно стерпеть. Тем более,
лечится это не так сложно. Зато теперь я совершенно спокойна за мужа,
когда он заявляется домой после закрытия метро и говорит, что засиделся у
Пашки. Или когда выскальзывает в два часа ночи из постели и до утра
глядится в монитор. Теперь-то я легко могу убедиться, что ты на самом деле
не по борделям шлялся, а пил пиво с Пашкой. И не флиртовал всю ночь с
малолетками в каком-нибудь чате "Кому за тридцать... А кому и за
полтинничек", а... Чем ты, кстати, занимаешься в интернете целыми ночами?
  - Аплоадом, - честно признался я.
  - Ого! - Маришка открыла глаза, чтобы поэффектнее их закатить. - Вот это
эвфемизм!
  - Это не эвфемизм, а процесс загрузки файлов со своей машины на сервер
заказчика, - пояснил я. - Просто ночью интернет бесплатный, а под утро
коннект самый надежный.
  - Экономный! - похвалила она. - Значит, пока жена мерзнет под двумя
одеялами, он там наслаждается утренней коннекцией!
  Я смолчал. Я всегда знал, что любить эту женщину - удовольствие ниже
пояса. Только сказал:
  - Это еще вопрос, кого из нас чаще по ночам не бывает дома.
  Глядел я при этом в сторону и вместе с тем, как вскоре выяснилось, в воду.
  А наутро Маришка явилась домой вся зеленая.

  И ВНОВЬ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗЕЛЕНЫЙ!

  - Нет, ты представь! - попросил я. - Изменил Маришке - мысленно! - причем
с ней же, только семнадцатилетней. Это преступление?
  - Еще какое! - паясничал Пашка. - Семнадцатилетней - это, скажу тебе,
такая статья...
  - Ты подумай - мысленно! - с пьяной настойчивостью повторил я. - И тут же
наказание! Ладно бы за поступок, но за намерения-то! Вот скажи мне как
ме... милиционер программисту...
  - Веб-дизайнеру, - с усмешкой поправил Пашка.
  - Хорошо, веб-дизайнеру. Скажи, карает УПК за преступные намерения или нет?
  - Нет, только за осуществление.
  - Ни мыслей, ни фантазий, ни воспоминаний, - я подвел итог. - Так как же
нам теперь жить?
  - Честно, - ответил Пашка. - Живи настоящим. И цени то, что имеешь.
  Я чуть не поперхнулся, пораженный глубиной высказывания. Вот уж от Пашка
подобного не ожидал! Я, кстати, не рассказывал, как он подкладывал чистые
листочки в середину дипломной работы - для придания объема? А как, играя в
DOOM, вместо постоянного бессмертия каждую минуту брал с клавиатуры
временное? Так, заявлял он, честнее... И этот человек будет учить меня
жизни и честности?
  Я возмущенно опустошил бутылку одним затяжным глотком и потянулся за
следующей.
  На кухне мы были одни. Лишь изредка в беседу пыталось вклиниться негромкое
урчание холодильника. Отбрасывал мягкие тени приглушенный плетеным
абажуром свет с потолка. На столе в двух блюдцах разместилась закуска,
тонкие кружочки копченой колбасы и ноздреватые ломтики сыра. Бутылки с
этикеткой "Клинское" выстроились в два ряда: на столе вдоль стены -
полные, на полу вдоль плинтуса - пустые.
  Кухня - идеальное место для обстоятельных мужских разговоров под пиво. А
чем еще заняться нам, лишенным женского общества?
  Маришка умчалась на работу на два часа раньше обычного. Чтобы прямо в
студии послушать свежую "Кислую десятку".
  - Так послушай! - предложил я, кивнув на магнитолу. - Или собственную
частоту забыла?
  - Что ты! - возразила она. - Слушать мало, это нужно видеть! Знаешь, как
Антошка во время эфира лицом работает? Странно, что его до сих пор на ТВ
не переманили.
  А сразу после ухода Маришки пришел Пашка и бережно сгрузил на пол прихожей
пару гремящих пакетов. Как нельзя кстати!
  Я был благодарен ему. За пиво, за то, что выслушал меня без
профессиональных своих штучек: не перебивал, не светил в глаза мощной
лампой и не бил по лицу. Шучу...
  Пашка слушал молча. С пониманием. И когда я завершил рассказ словами: "И
тут, слава Богу, все закончилось", подвел под сказанным косую черту.
  - Значит, и ты, Санек, - сказал он. - Сначала княжна, потом уборщица,
писатель, теперь еще ты. Причем двое последних гарантированно не имели с
так называемым толстым самаритянином никаких контактов, кроме
аудио-визуальных. Так?
  - Так, - согласился я и внес уточнение: - Только самаритянин не толстый, а
добрый.
  - Не уверен. Но эта загадочная личность привлекает меня все сильнее.
Побеседовать бы с ним в частном порядке. Ребят из соседних ведомств
привлекать пока не хочу: нет состава. Никто ведь, если разобраться, не
пострадал. Вот ты - чувствуешь себя потерпевшим?
  - Я? - Я прислушался к внутренним ощущениям. Приятное тепло изнутри
распирало грудь, взгляд постепенно терял пристальность, движения стали
плавными и расслабленными. - Кажется, нет.
  - Ну вот. А подозрения ваши и домыслы звучат, ты извини, довольно дико.
Человеку непосвященному их лучше не высказывать, не то быстро загремишь
куда-нибудь в лечебно-оздоровительное. Кстати, обследовать бы тебя...
  - Я и не высказываю. Только тебе.
  - Зря вы вчера без меня в "Игровой" поехали. Стоило бы прижать этого
бомжа-распространителя посильнее. Теперь-то он, если не полный идиот,
снова там не скоро появится.
  - Извини, не сообразил тебя позвать. Время поджимало, да и телефона под
рукой не случилось. А разговаривать с ним, по-моему, бесполезно. Это
как... - Я заглянул в бутылочное горлышко, подбирая близкое Пашке
сравнение. - Все равно что после двух лет работы на Прологе пересесть на
Си. Совсем другой язык. Настолько другой, что мозги плавятся.
  - Любой язык при должном усердии можно развязать, - заметил Пашка и
улыбнулся, показывая, что пошутил. - Я имел в виду, освоить. Подай-ка
открывалку!
  - Ты как назад поедешь? - спросил я.
  - Быстро, - ответил он задумчиво.
  - А гибэдэдэйцы?
  - Не заметят, - отмахнулся Пашка, и от этого движения пара "бульков" пива
ушло мимо кружки. И чего ему не пьется, как всем нормальным людям, из
бутылки? - У меня тонированные стекла, - добавил он, глядя на
растекающуюся по пластику стола пивную лужицу.
  Не покидая табуретки, я снял с крючка над мойкой полотенце. Вот оно - одно
из редких достоинств тесных кухонь: все всегда под рукой.
  - А то, если хочешь, у меня оставайся.
  - Спасибо. - Бешеный кролик хитро прищурился. - У меня сегодня по плану
еще одно мероприятие.
  - Тогда привет передавай. Я, правда, твое мероприятие в лицо не видел, но
судя по голосу...
  Пашка помотал головой, как заблудившийся муравей.
  - И не увидишь. Знаем мы вас, тайных сластолюбцев! Ладно, не дуйся,
познакомлю как-нибудь... Но в чем-то ты прав: всю жизнь за тонированными
стеклами не проведешь.
  - О чем ты?
  - Да так, о своем, профессиональном. Обдумываю концепцию УЦК.
  - Уголовно... - я попытался расшифровать.
  - Уголовно-цветового кодекса. - Пашка возбужденно привстал на табуретке. -
Ведь методы этого самаритянина, если пофантазировать, ты только представь,
какую пользу они могли бы принести.
  - Твоим коллегам?
  - Не только! Всем добропорядочным гражданам. Что, если бы самаритянин
прошелся по тюрьмам, где сидят рецидивисты, по колониям для
несовершеннолетних...
  - По школам и детским садам, - подхватил я с иронией.
  - Именно! И обратил бы в свою веру всех потенциальных преступников. Если
бы никакое фальшивое алиби, никакие деньги и связи не помогли бы
нарушителю закона избежать наказания. Если бы мы могли отслеживать не
только совершенные преступления, но и запланированные. Ты спрашивал о
намерениях, так я тебе отвечу: да, за них можно и нужно судить! Просто до
сегодняшнего дня намерения считались в принципе бездоказуемыми! Подумай и
ответь, стоит хотя бы одно предотвращенное убийство тех нескольких минут
неудобства или даже унижения, которые ты пережил этим утром? Да
безусловно! Правда, здорово было бы, а?
  Я вспомнил, что до сегодняшнего утра тоже считал себя вполне добрым и
порядочным гражданином, и с сомнением признался:
  - Не уверен. Боюсь, будет много судебных ошибок. Пока судьи не научатся по
интенсивности цвета лица обвиняемого определять степень вины. Не хотел бы
я из-за наивных эротических фантазий загреметь по сто семнадцатой.
  - По сто тридцатой, - поправил Пашка. - Вот и я во многом пока не уверен.
Потому и не форсирую, надеюсь сперва сам во всем разобраться. И первым
делом выяснить, каким образом самаритянин воздействует на людей. Неявный
гипноз, направленный энергетический заряд или неизвестное излучение?
  - Или вирус, - припомнил я одну из гипотез Валерьева.
  - Или вирус, - кивнул Пашка. - Кстати, - встрепенулся он и потянул из
кармана пакетик с "уликами": коньячной рюмкой и календариком.
  - Вот это верно, - одобрил я. - Пиво лучше пить из рюмки: смотрится
эстетичнее.
  - Ты пьян, - поморщил он муравьиный лоб и подцепил клешней
закладку-календарик. - Бумага полиграфическая, глянцевая, - доложил. -
Никаких отпечатков, кроме тех, что присутствуют на рюмке, не обнаружено.
Без напыления и следов постороннего химического воздействия.
  - Так ты и это проверил?
  - В первую очередь. Недаром же эти календарики раздавали всем приглашенным
на проповедь. Но тут все оказалось чисто. Другое дело тираж...
  - А что с ним? Что-то я не припомню никакого тиража.
  - Неудивительно: его там нет. Пришлось выяснять в типографии.
  - И сколько? - спросил я и даже глотать перестал в ожидании ответа.
  - Много, - значительно кивнул Пашка. - Думаю, число экземпляров на этом
листочке просто не поместилось бы. Кроме того, выяснилось, что только
часть календариков отпечатана на русском языке. Есть точно такие же, но с
текстом на английском, немецком, французском и еще чуть ли не сотне
языков. Причем, например, на календариках с китайскими иероглифами указаны
месяцы лунного года. Но самое странное...
  - Что? - спросил я. - Что? Говори, не то бутылкой пришибу!
  Но Пашка только улыбнулся, загадочно и снисходительно.
  - На всех календарях стоит один и тот же год. Ты хоть удосужился
взглянуть, какой?
  "Разумеется, нет!" - укорил я себя мысленно и потянулся нетерпеливым
взглядом к календарику, но Пашка, опытный интриган, повернул его обратной
стороной, вдобавок прикрыл клешней, так что над его скрюченными пальцами
мне отчетливо виделось только слово "УБИЙСТВО" на кроваво-красном фоне, и
я с тоскою подумал, что да, без него, похоже, сегодня не обойдется. И
Пашка станет первым, кто в действительности умер от любопытства. Причем
чужого.
  Но я все же пошел у него на поводу и позволил вовлечь себя в томительную
угадайку.
  - Будущий?
  - Не-а, - Пашка довольно покачал головой.
  - Прошлый?
  - Не-а.
  - Значит, нынешний?
  - Ладно, не мучайся. На всех календариках указан один и тот же год.
Солнечный или лунный, но везде первый.
  - В смысле? - я попытался сообразить.
  - Без смысла. Просто первый. - И Пашка великодушно поднес мне к самому
носу календарик с проставленной вверху одинокой цифрой. Единицей.
  И словно бы кто-то невидимый прошептал мне на ухо слова, и я повторил их -
странные слова с ускользающим смыслом.
  - Миссия мессии, - сказал я, - в усекновении скверны.
  Но мой язык уже порядком заплетался, отчего таинственная фраза вышла у
меня немногим разборчивее, чем у странного субъекта с пыльным мешком.
   
"... румяней и белее? - произнесла она заученную фразу, не обольщая себя
надеждой на ответ, поскольку зеркало в массивной бронзовой раме,
установленное на каминной полке, явно не относилось к породе говорящих.
Впрочем, никаких слов и не требовалось, хватало и одного придирчивого
взгляда, чтобы убедиться, что минувшая ночь не привнесла во внешность
девочки сколько-нибудь существенных изменений, оставив ее все такой же
миниатюрной, стройненькой и прехорошенькой.
  Закончив приводить себя в порядок, девочка облачилась в нежно-голубое
платье и по узкой деревянной лесенке спустилась в гостиную, где ее уже
поджидала матушка, не по-утреннему деловая и чем-то заметно озабоченная.
  - Ты очень кстати, - объявила она, не успела скрипнуть последняя ступенька
под башмачком любимой дочери. - У твоей бабушки снова проблемы.
  - У этой старой маразматички? - поморщилась девочка. Утро, начавшееся так
безоблачно, грозило без перехода превратиться в ночь трудного дня.
  - Она не старая, а пожилая, - нахмурила брови мать девочки и со вздохом
признала: - Что до остального, то тут я вынуждена с тобой согласиться. У
бабушки вышла из строя ее чудо-печка. Что немудрено: ведь еще до ее
приобретения я, хоть и не склонна к пророчествам, предсказывала что сия
грешная конструкция долго не прослужит. Печка - не водяная мельница и
топить ее следует дровами, а не мелкими волнами. И вот результат:
престарелая ведьма сидит у разбитой печки и тщетно пытается вспомнить хотя
бы простенькое кулинарное заклинание.
  И матушка передала девочке объемистую плетеную корзинку, не забыв
предварительно заглянуть в нее, чтобы убедиться, что положила туда все,
что нужно.
  - Так, жестянка с оливками и три склянки с наливками, шесть мясных блюд с
подливками и кофе со сливками, - перечисляла она, незаметно для себя
заговорив стихами. - А также пирожки и горшочек масла. И на всякий случай
надень, пожалуйста, свою шапочку.
  - Что?! Это лиловое недоразумение? - возмутилась девочка.
  - Да. Хотя, на мой вкус, сей, с позволения сказать, головной убор..."
 
  - Что за галиматья? - поморщился Пашка. - Сделай потише!
  - Я тоже не улавливаю смысла, - признался я. - Кажется, что-то по мотивам
русских народных сказок.
  - С каких пор Шарль Перро стал выходцем из русского народа?
  - Ну, французского.
  - Не в том суть. Скажи лучше, куда подевалась твоя бдительная княжна?
  - Понятия не имею.
  Радио я сообразил включить только в две минуты первого, и то лишь после
наводящего вопроса: "А как там дела у княжны?". Так что вступительную
заставку мы прослушали и теперь терялись в догадках, суть которых Пашка
выразил верно: что за галиматья? Часы показывали десять минут первого,
однако никаких признаков "Ночных бдений" с ведущей Мариной Циничной в
эфире не наблюдалось.
  - Может, частота не та? - предположил Пашка.
  - Шутишь? Я скорее свой адрес забуду. Или телефон.
  Мы еще некоторое время послушали, как какой-то тип - судя по тембру голоса
ему хорошо за тридцать, по интонациям же это вечный щенок, застрявший в
пубертатном периоде - повествует о похождениях "Красной Шапочки", а потом
Пашка попросил:
  - Выруби, пожалуйста!
  По неписанному закону подлости звонок телефона застал меня в ванной.
Однако на этот раз закон сработал только вполсилы, и я не спеша домыл
руки, слыша сквозь шум воды, как Пашка снял трубку и сказал:
  - Шурик сейчас подойдет. Как вас представить?
  "Чего только не нахватаешься, общаясь с секретаршами!" - хмыкнул я и
поспешил к телефону.
  - Это княжна, - шепнул Пашка, по конспиративной привычке прикрывая клешней
микрофон трубки. - Предложила представить ее в разгаре лета на нудистском
пляже.
  - Дай сюда! Але?
  - Секретничаете? - полюбопытствовала Маришка.
  - Ага, - признался я. - Минувшие дни вспоминаем. Копирайт... - И понял
вдруг, что не могу вспомнить автора.
  - Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды.
Пиво, небось, пьете?
  - Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть. Что-то случилось? -
насторожился я.
  - Как сказать... У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать?
  - С той, которая получше.
  - У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже.
  - Почему это?
  - Падение рейтинга, - флегматично заявила Маришка. - Ты слышал, что
пустили в эфир вместо "бдений"?
  - Слышал, но не въехал. Кто это?
  - Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из
команды "Ехо Москвы". Ведет что-то невразумительное, то ли "Сказка на
ночь", то ли "Лабиринты музыки".
  - Ладно, -- сказал я. - Давай свою самую плохую новость.
  - А ты сидишь?
  - Нет, и не собираюсь. Сидя я засыпаю... Ты говори, обещаю в обморок не
падать. - И сделал осторожный шаг навстречу: - У тебя опять рецидив?
  - Хуже... Не у меня, - сообщила Маришка. - Это передается.
  И я мгновенно постиг смысл ее слов и безоговорочно поверил им. И даже не
удивился - не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность, или я
подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спросил:
  - Каким путем?
  - Не волнуйся, - успокоила Маришка, - никакого криминала. Я, честно
сказать, сама не поняла. Мы просто сидели с Антошкой в курилке, последнюю
десятку обсуждали, вдруг, смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра
смещается. Медленно так, от подбородка к темечку и неравномерно: щеки
быстрее, а нос - еле-еле.
  - Это-то понятно, - буркнул я.
  - Что тебе понятно?
  - Почему нос медленнее. У твоего Антошки на лице такая картошка - и
Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не
помнишь?
  - О! Много о чем. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд
повторил одно слово. Да. Или шесть.
  - Что за слово?
  - Ммм... боюсь, - неожиданно призналась Маришка. - Вдруг я его повторю, а
меня...
  - Не бойся! - я улыбнулся в трубку. - Выдаю тебе разовую индульгенцию.
Этот мелкий грешок отпускаю заранее.
  И все же Маришка, наученная горьким опытом, произнесла слово по буквам, с
затяжными паузами:
  - Олег... Тамара... Семен... Тамара... Олег... Иван краткий.
  - Вас пэ, о, эн, о... - начал я в тон, но скоро сбился. - Короче, вас
понял. Он что, и сейчас такой?
  - Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить
его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял, за
что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С
трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало
весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать
поменьше, особенно на улице и вообще...
  - В общем, конец у сказки счастливый?
  - Пока да, но что будет, если завтра все повторится? Может, стоило сразу
ему все объяснить?
  - Погоди пока объяснять, - сказал я. - Самим бы сначала решить, что такое
хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта... скверна. Что
культивировать в себе, а что наоборот усекать. Мы с Пашкой третий час
только об этом и думаем.
  - Да? И что надумали?
  - Теперь неважно. После твоего рассказа придется передумывать заново.
  - Ну, думайте. Не буду мешать.
  - Да ты и не мешаешь. Ты вот что... Постарайся там больше никого не это...
- Слово подобралось не самое удачное, но никакое другое просто не шло на
ум. - Не заразить.
  - Хорошо, - вздохнула Маришка. - Я попробую.
  - Ну что? - спросил Пашка.
  - Все, - лаконично обобщил я. - Теперь ты сам можешь пройтись по школам,
тюрьмам и колониям. Поздравляю. - Мы вернулись в кухню, и под бутерброд с
колбасой и сыром я передал ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.
  - Значит, все-таки вирус, - констатировал Пашка.
  - Вирус, - согласился я. - Или что-то еще, передающееся наподобие вируса.
Причем, не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно
сидеть рядом со мной?
  - Чего мне бояться? - Пашка изобразил недоумение. - Табельное я еще ни
разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде пока некому. А в
остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.
  - А твое окружение? Друзья, родственники? За них тебе не боязно?
  - Разберемся, - успокоил он. - В конце концов это моя работа - вскрывать
тайные пороки, так что для меня мало что изменится. То ли дело ты...
Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за
четыре сотни зеленых в месяц. Зато теперь ты поведешь людей к свету!
  - К цвету, - скаламбурил я. - Был такой слоган у фирмы "Эпсон": "Сделай
свой мир цветным!" Только, боюсь, никто за мной не поведется. Опять же
непонятно, в какую сторону вести.
  - Вопрос даже не в этом.
  - А в чем?
  Бешеный кролик игриво подмигнул и спросил:
  - Кто идет за "Клинским"?
  - Сегодня, - ответил я, - самый фиолетовый!
  И исступленно захихикал, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои
конечности, только что с табуретки не свалился от смеха.
  В час тридцать снова включилась магнитола. Однако, вместо родного голоса
мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще.
  Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка
четырежды спрашивал у меня:
  - Шурик, а у тебя бывает дежа вю?
  Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. В динамиках было
тихо, лишь время от времени что-то негромко бзденькало. Затем магнитола
ожила, но вместо обычного Маришкиного "А вот и я!" эфир заполнил суровый и
заспанный мужской голос.
  - Ночные новости, - объявил он. - Экстренный выпуск. - И смолк.
  Я напрягся. Таким вступлением и интонациями можно довести нервного
слушателя не хуже, чем внеплановым "Лебединым озером".
  - В студии Сергей Дежнев, - вновь заговорил диктор. Повторил для
слабослышащих: - Ночные новости. Экстренный выпуск. - И вдруг выдал: -
Ночь, господа! - Пауза. - Пора любви и отдыха от трудовых будней. - Пауза.
- Московское время. - Пауза. - Один час сорок две минуты. - Пауза. - Что в
сумме составляет... - Продолжительная пауза. - Нет, уже сорок три минуты.
  На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая
экстренный выпуск новостей.
  - Нельзя, - с осуждением сказал он, - пить на работе.
  - А за рулем? - спросил я. - Можно?
  - И за рулем нельзя, - ответил Пашка, протягивая мне пустую кружку.
  Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки, и напомнил:
  - Только закусывай. У тебя же мероприятие - не забыл?
  .Выпроводил я его только в начале третьего.
  - Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? - спросил он перед
уходом.
  - Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, -
ответил я и... не обманул, конечно, но здорово ошибся.
   
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или
шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна.
  Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок... и
убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь
сказкой.
  "Красная Шапочка!" - вспомнил я, глядя на причудливый головной убор,
целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял,
что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с
кожаным ободком вокруг тульи.
  - Кто там?
  - Это я, - донесся из-под шляпы знакомый голос.
  - А чего сама не открыла? - проворчал я, открывая дверь.
  - Я сумочку свою где-то... - сказала Маришка, шагнула в прихожую и
прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все
силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими
лицо полями...
  И тут уж я прислонился к стенке - так что теперь мы стояли друг напротив
друга, как часовые по обе стороны от распахнутой двери - и не сполз на пол
только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви.
  Господи, подумал я, какой интенсивный цвет!
  Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового
листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков
оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя
дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый.
  Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО- и
вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо
заниматься, чтобы добиться такой интенсивности!
  "Убью, - с отчаянным спокойствием подумал я. - Вот сейчас покраснею и
убью".
  - Что же мне теперь делать? - спросила Маришка и подняла на меня глаза -
зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли
слезы.
  - Это зависит, - сказал я, - от того, что ты делала до этого.
  - Я расскажу, - пообещала она. - Я все расскажу.
  И рассказала.

  ЦВЕТ ТРЕТИЙ ИЛИ ВТОРОЙ, А ТО И ШЕСТОЙ. НЕ РАЗБЕРЕШЬ!

  Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как
дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять...
  (Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?)
Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем,
пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась.
Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем
общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство:
брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того
возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы...
  Потом меня неожиданно вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не
предполагала, что он в такое время может быть на работе. Я спросила его:
что за дела? Почему я должна выходить в полвторого, когда весь нормальный
контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких,
конечно, выражениях - мне приходится теперь очень тщательно выбирать слова
- но спросила.
  Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое
поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть
множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее
место, оставляли их за порогом. Наконец признался, что основной причиной
перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в
эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты.
  Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. "Зато...", - сказал он и с
хитрой улыбкой полез в сейф.
  Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он
показал мне диск "Ораликов". Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я
в самом деле чуть было не оттаяла. Дал подержать в руках, поглазеть на
обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад.
  "Через три дня, - пообещал. - У нас договор, понимаешь? Первого апреля
пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая
нашу, запустят его в ротацию. Раньше - нельзя".
  Я взмолилась: "Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном
плейере. Разочек..." Но он только повторил: "Нельзя. Невозможно" и бросил
диск обратно в сейф.
  Когда я вышла из кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже
дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф у
него, по идее, тоже не было.
  Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого
молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В
особенности его отдельных представителей, которые задабривают тебя диском
любимой группы, но в руки не дают... Педанты параноидальные!
  Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если
позаимствовать диск - всего на часочек! - а потом незаметно вернуть на
место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить.
  Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого,
естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на
месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется - просто загляну...
Постучалась. Не оказалось. Заглянула...
  Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на
обложке - солистка в новом имидже, и названия песен... такие интригующие!..
  Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня!
  (И умерла бы, - согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не
тронула.)
О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную
минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы
несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные
представители - в особенности.
  Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на
автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с
Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к
отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как
будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки. Но я прошмыгнула
мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко.
  Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Однако,
сегодня не получилось. Помешал посторонний мужик, развалившийся в моем
кресле. Он сидел перед микрофоном, сильно накренившись на левый бок, и о
чем-то с упоением шевелил губами. Не по бумажке, а, похоже, прямо из
головы. Наши кресла никогда не скрипят, ты в курсе, каждый понедельник
приходит специальный человек и проверяет, чтобы они не скрипели. Но в этот
раз, я думаю, мое кресло скрипело - от непривычного веса, скособоченности
и просто от возмущения.
  Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло как за обитателем
террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо? Вот мне,
например, понадобилось два года напряженной работы, чтобы занять
определенное место в системе, засветиться и собрать свою аудиторию. Потом
появляется эта "специально приглашенная звезда" и походя, в момент
переводит меня в разряд второстепешек.
  Я так и подумала: "второстепешек", и сама не вдруг сообразила, насколько
удачно подобрала слово. Второстепешка - это не только актриса
второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь
выбиться в ферзи. Она и "в старости пешка".
  После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу
приобрел слегка красноватую окрашенность, должно быть, из-за прилившей к
голове крови.
  Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же "Ехо
Москвы" и объявить с порога: "Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего
Максима Фрайденталя, обеспечьте-ка мне лучшее эфирное время".
  Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано.
  И снова, как в кабинете директора все произошло как бы само собой. Я не
думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло
тяжелую дверь, и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как
я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических
техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало
выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него.
И все это таким языком - сплошные "ибо", "сей" и "не суть важно". Но
складно, признаю, складно. Я бы так не смогла.
  "Ну все, - подумала, - сказочник, сейчас я тебя заколдую. И черта с два ты
у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!"
Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта - не заметил. "Здрасьте!" -
шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня из-под наморщенного лба,
перевалился на правый бок и продолжил свой складный лепет на два голоса.
  "И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе
такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение
заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности".
  "Разве это большие? - снисходительно усмехнулась бабушка. - Видела бы ты,
какие зубы у драконов..."
Болтает, болтает, а фиолетового - ни в одном глазу. Я еще постояла над
ним, послушала. Дышала ртом - на всякий воздушно-капельный случай. Даже на
ботинок ему наступила и прошептала: "Ой, простите!" - он и бровью не повел.
  Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался
фантастически стоек и меняться лицом мне на радость не пожелал.
  И тогда я обиделась. Не на типа - на того арбитра, который следит за всеми
нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот
грешен, и этот, а вон тот - свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и
спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых
полтора часа перед тобой распинается, а ты - ноль внимания! Или то, что у
одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого
превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница
между ними. Почему его "отнюдь" - это классика, а Антошкин "отстой" -
болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем...
За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на
страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться
школьники в новом веке!
  В общем, я так разошлась, что еще пара минут - и довела бы себя до
истерики. К счастью, пары минут у меня не оказалось: ночной сказочник
наконец иссяк. Он сказал "Конец" и отключил микрофон. Его первый взгляд на
меня надо было видеть! Уставился как Иван-царевич на царевну-лягушку! В
конце концов выдавил из себя банальный комплимент. "Цветете, - сказал, -
как чайная роза!"
Он ушел, но тут же явился Боровой. Я сразу поняла, зачем. Под звук
накопившейся за полтора часа рекламы он спросил напрямик:
  "Марина. Тот диск, что я показывал тебе, ты случайно не брала?"
Мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта,
чтоб только не смотреть в глаза шефа. Теперь тайное слишком быстро
становится явным, поэтому я ответила уклончиво:
  "Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и
никакого диска у меня в тот момент не было".
  "Да, я помню, - сказал Боровой и рассеянно потер брови. - Просто странно:
куда он мог деться? Ладно, не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы
найдем, не беспокойся".
  Словом, больше напугал, чем обнадежил.
  И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над
собственным телом. На этот раз меня подвел язык.
  "Погодите! - сказала я. - А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не
уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск".
  Шеф обернулся, уточнил:
  "Вы уверены?" "Нет, я же сказала. Но мне показалось".
  Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: "Странно. Очень странно" и
ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и
плотно прикрыла ее за ним - зеленой рукой!
  Но почему? Да, я солгала, но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет?
  Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я
без раздумий пустила на "Сейвгард" и "Камею"!
  Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже
всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно
после сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие
решения было катастрофически мало - всего четыре с половиной минуты, пока
не кончится реклама. Одно я знала точно - оставаться и дальше в студии я
не могла.
  Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась
позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей.
Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что
настал удачный момент отплатить добром за добро.
  "Выручай, - попросила я, когда Сережка снял трубку. - Прикрой блоком".
  "Циничная, ты тронулась? - ласково спросил он, а у самого голос хриплый,
сонный. - Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня "Побудку"
начинать".
  "У тебя устаревшая информация, - сообщила я. - Твой эфир через две минуты".
  "Ха-ха! - Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. - За две
минуты я из Скунсова до вас не доберусь".
  "И не надо, - успокоила я. - Ты по телефону. Какие-нибудь новости".
  "Какие новости... в два часа ночи?" "Ночные! Просто потяни время. - Я взмолилась: - Ну пожалуйста!" "До скольки?" "До скольки сможешь".
  "Сумасшедшая! А ты?" "А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре.
Можешь пока прокашляться".
  Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную
задержку. Сняла со стены подарочную шляпу, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть
лицо. Ну, а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через
железный занавес - и мимо лифта, по темной лестнице - на улицу.
  А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу
шарахнулись, третий - когда дорогу стала объяснять. "Там до поворота,
говорю, мимо кладбища..." У меня ведь даже зубы - вот, посмотри... Саш, ты
что?!
  Саш!!! Прости меня!

  Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отвернулся и пробормотал,
уткнувшись лицом в дверной косяк:
  - За что, глупая? За что простить?
  - Не знаю, - призналась она. - Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню,
чтобы ты раньше плакал...
  Да, это правда, я давно научился не плакать от боли, обиды или жалости к
себе. А вот теперь почему-то не мог остановить поток стыдных, горячих слез.
  - Ну, тогда почему? - допытывалась Маришка.
  Я знал, почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно,
хватило бы и семи слов, а именно: "Господи", "как", "же", "я", "боюсь",
"тебя", "потерять" и трех восклицательных знаков для ровного счета. Но
разве можно повторить их вслух? У меня не хватило решимости.
  - Прости, пожалуйста, прости... - повторяла она, легонько бодая меня в
плечо повинной головой.
  - Прощаю, - рассмеялся я. Она непроизвольно бросила взгляд на свою руку, и
я быстро добавил: - Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну,
боюсь, не в моей компетенции.
  - Почему?
  : - Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил, -
повторил я слова Игната Валерьева. - А передо мной ты, слава Богу, чиста.
  - У кого это, - напряглась Маришка, - я должна просить прощения?
  - Давай попробуем разобраться. Если я правильно понял, твоя первая ошибка
- то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть,
называя вещи своими именами, украла.
  - Ничего подобного! - возмутилась она. - Я же только на время!..
  - Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто надеется жить
вечно.
  - Придется объясняться с Геннадием Андреевичем?
  - Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск - вернуть. Где он,
кстати?
  - Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже,
наверное, бывшего моего.
  - Не сгущай краски, - неудачно пошутил я. - Ты же не эквилибристка. Для
тебя один раз оступиться - не смертельно. Но скорее всего... - Я
внимательно изучил Маришкино лицо. - Да, сегодня ты оступилась трижды.
Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала
оранжевый надо разбавить желтым.
  - В смысле?
  - Зависть, - сказал я. - Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет
одуванчика?
  Но Маришку не вдохновила моя ирония.
  - Зависть к кому? - спросила она, и по тону вопроса стало ясно, что
Маришка сама прекрасно понимает, к кому, только не хочет признаться. - К
Фрайденталю?! И перед ним извиняться? - Маришка поджала губы, и мне
пришлось отвернуться: зрелище не для слабонервных. - Ой, извини.
  - Вот-вот. То же самое скажешь Максиму, только не забудь: искренне!
  - Окей, - вздохнула Маришка. - Попробую.
  - Ну, а с третьим цветом все ясно. Лжесвидетельство. Хотя не вполне
понятно, перед кем за него каяться: тем, кто был введен в заблуждение, или
тем, кого оболгали. Знаешь, что? На твоем месте я извинился бы перед
обоими.
  - Угу. - Узкие плечи опустились. - А по телефону можно?
  - Нет. Не думаю. Придется лично.
  - Но как я доберусь до работы - такая? Еще одну пешую прогулку я не
выдержу. Таксисты от меня шарахаются, хоть сто баксов показывай. Разве что
слепой повезет, но на нем я сама не поеду.
  - А на зрячем, но не очень трезвом? - спросил я. - Поедешь?
  - Ну... - Маришка задумалась. - Смотря кого ты имеешь в виду.
  - Пал Михалыча, естественно. Во-первых, он к нашим разукрашкам привык,
во-вторых, всегда на колесах. Придумай пока, как из подъезда выйдешь.
  Пятый гудок оборвался на середине.
  - Пааш! - протянул я привычно.
  - Приемная администратора, - сообщил мне приятный, но немного очумелый
девичий голосок. - К сожалению, Александра Евгеньевича нет на месте, но вы
можете...
  - А Павел Михайлович, - перебил я, - на месте?
  - Ой! - вскрикнул оживший автоответчик. - Паша, тебя...
  - Кто там? - прохрипел Пашка.
  - Соратник по парте, - буркнул я.
  - Сашка?
  - Ну! Что, выспался? - ехидно поинтересовался я. - Ах, еще не ложился?
Очень удачно! Слушай, твоя "БМВ"... Нормальное у меня произношение, себя
послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, вольво... Короче,
твоя тачка с тонированными стеклами на ходу? Ну, мало ли... Вдруг
какая-нибудь трансмиссия полетит... Не обращай внимания, это я шучу.
Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь...
   
- Будь проклята ревность, - сказал я или подумал вслух, но тихо, так чтобы
не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна
в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным
силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного
более везуч.
  Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему.
  Например, я мог бы сказать, что ревность - худшее из чувств. У человека
множество пороков: зависть, гнев, и - куда ж от него денешься! - чванство,
но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой
маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться
хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы. Ярость как палку о двух
концах можно перенаправить на себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего
жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и "держать марку".
И только ревность не несет в себе ничего положительного. Она полностью
негативна. Черна, как засвеченная фотопленка.
  Далее я мог бы сообщить, что если бы меня усадили за составление
уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение
в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых
ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто
подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир.
  Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении
необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен
греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности
не оставит нам повода для беспочвенной ревности.
  Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему... и вчерашнему.
Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы
привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений.
  Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни
слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в полметра и написал
на ней пальцем - большими печатными буквами: "БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!"
И плечом почувствовал, как Маришка кивнула.
  А через минуту под окнами просигналила Пашкина "БМВ". Зеленая - как будто
всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.

  ЦВЕТ ПЕРВЫЙ. КРАСНЫЙ.

  В ночь с субботы на воскресенье мне снилось что-то странное, навеянное
отчасти переживаниями последней недели, отчасти - предчувствиями
наступающего дня.
  Во сне мы с Маришкой поднимались куда-то в старомодной панцирном лифте,
причем компанию нам составляли мисс Марпл, Перри Мейсон и в последний
момент протиснувшийся в кабину Ниро Вульф. Неплохая задумка, правда? Если
не знаешь, чем закончить роман, запри всех героев в одном лифте и обруби
трос.
  Где-то между первым и вторым этажом сбойнуло электричество, лифт
остановился и свет погас, но трос тем не менее выдержал. Зато когда
освещение восстановилось, меня в кабине уже "не стояло". Я лежал на полу,
совершенно убитый, с тремя кинжалами в груди.
  Дальнейшее напоминало идеальный герметичный детектив. Четверо в лифте,
включая убийцу. Три прославленных сыщика, естественно, приступили к
расследованию. А вернее сказать, к трехстороннему обмену обвинениями,
поскольку, не имея возможности привлечь к ответу преступника со стороны,
им пришлось выбирать его из своей среды.
  Конец обмену филиппиками положила Маришка.
  - Хватит! - воскликнула она, как только обрела дар речи. - Перестаньте
паясничать! Вы все убили его! Каждый из вас взял в руки кинжал и вонзил...
прямо в сердце. Вас выдают лица. Красные, как маска палача.
  Она достала из косметички маленькое круглое зеркальце и вытянула руку в
обвиняющем жесте. Однако, прежде в зеркальце мелькнуло на миг ее лицо.
Самое красное.
  - Это от слез, - пролепетала Маришка. - Оно всегда краснеет, когда я реву.
  - И растерла влагу по щеке огненно-алой ладонью.
  На этом месте я проснулся.
  ...И как продолжение кошмара в багровых тонах увидел прямо над собой
заплаканное Маришкино лицо. Немного покрасневшее, но в меру. Не смертельно.
  Я вздрогнул и спросил негромко, хотя в первое мгновение очень хотелось
закричать:
  - Ты чего? Я кричал во сне?
  - Нет. Не слышала. - Маришка уронила голову мне на грудь. Пожаловалась: -
Мне приснилось, что тебя убили. Представляешь? Я ничего не помню, только
какие-то люди, и... очень тесно и темно... А ты лежишь на полу - весь
такой... неживой.
  - И ты из-за этого расстроилась?
  - А надо было обрадоваться? - Она приподняла голову ровно настолько, чтобы
взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в
одеяло. - Не смотри! Я страшная.
  - Я знаю... - успокоил я. - Но лить слезы из-за какого-то сна...
  - Слушай, - помолчав, сказала она. - Давай сегодня никуда не пойдем.
  - Почему? - удивился я. - Да нет, невозможно. У меня на сегодня стрелок
забито - больше, чем в часах с секундомером.
  - Я боюсь, - призналась Маришка и сильнее прижалась ко мне.
  - Да чего, глупая? Назови хоть одну рациональную причину.
  Маришка подумала минуту и назвала целых шесть.
  - Пустословие - я. Ложь - уборщица. Равнодушие - писатель. Прелюбодеяние -
ладно, замнем... Зависть, воровство - я, и снова я. - Тяжелые слова
срывались с ее губ, как пункты обвинения. - И цвета: фиолетовый, синий,
голубой, зеленый, желтый, оранжевый. Разве не видишь? Нас как будто
провели по радуге задом наперед. Остался только красный. Убийство.
  Незваные мурашки пробежали по спине от левого плеча к правому.
  - Ты чего дрожишь?
  - Я не дрожу, я думаю.
  - О чем?
  - Неужели так будет? - Чтобы лучше мечталось, я закрыл глаза. - Неужели
скоро ничего тайного не останется? Одно явное. И уже наши дети смогут по
внешнему виду преступника легко восстановить картину преступления?
Определить степень вины.
  - Ну, наши-то вряд ли, - усомнилась Маришка. - Вот Пашкины... У них что-то
такое должно быть в генах заложено.
  Я усмехнулся, вспомнив, как "наш человек в милиции" уже и трубку к уху
поднести не может без помощи секретарши, и поделился соображениями:
  - Он, кстати, сильно продвинулся в этом плане. В смысле будущих детей.
  - Не он один... - загадочно произнесла Маришка. И повторила, наверное, для
тупых: - Не он один...
  - То есть? - Я почувствовал себя тупым в квадрате.
  - Через неделю спроси, - посоветовала она.
  - А... - открыл рот я. Но Маришка уже перегнулась через край кровати,
отыскивая тапочки.
   
В четверг, на обратном пути после "покаянной" поездки к Маришке на работу,
мы попросили Пашку притормозить у супермаркета. Пашка с радостью
притормозил и начал посапывать, уронив многострадальную голову на баранку,
раньше чем мы успели выйти из машины. Сказывалась бессонная ночь, выпитое
"Клинское" и прочие мероприятия.
  Из магазина мы вышли спинами вперед, невидимые из-за горы пакетов с
продуктами. Со стороны, наверное, могло показаться, что мы таким образом
готовимся пережить длительную осаду. На самом деле, примерно так оно и
было.
  На работе Маришке дали две недели отдыха, причем с сохранением содержания.
Впрочем, насчет сохранения я не вполне уверен, может, он просто "спаси и
сохрани" бормотал, Геннадий свет Андреевич, только очень неразборчиво. Он
бы и на месяц ее отпустил без вопросов, их не по фигуре пугливый директор.
Хорошо еще, в обморок не грохнулся, когда Маришка решительным жестом
швырнула на стол свое сомбреро. А то откачивай его потом. На такую тушу
нашатыря нужно минимум пол-литра.
  Фрайденталь, когда его отыскали, оказался смелее. Даже пошутил невесело:
"Жаль, я-то думал, вы - русалка".
  В общем, общаться после такого ни с кем не хотелось, особенно Маришке.
Даже с незнакомым человеком. Даже в очереди за хлебом. Не за себя
неспокойно - за окружающих. Мало ли... Не хотелось заражать кого попало
непонятно чем. Так что все время со второй половины четверга по воскресный
полдень я никаких личных контактов ни с кем не имел. Кроме, разумеется,
Маришки, с которой мы и так в одной лодке. "Инфекция к инфекции", как
тактично выразилась она.
  Общение с внешним миром ограничилось телефонными звонками.
  Первым, поздно вечером в субботу, позвонил Игнат. Его звонок отвлек меня
от важной миссии по освобождению Земли от инопланетных захватчиков.
(Признаться, после того, как расстрелял из гранатомета первого монстра, я
внимательно посмотрел на свои пальцы, гоняющие мышку. Но нет, оказалось,
убийство нарисованного пришельца, совершенное ради защиты родины, грехом
не считается.)
Я ответил "Да", не дослушав вежливого писательского:
  - Прошу прощения, это Александр?
  - А это, - предположил я, - санитар душ?
  - Да, - подтвердил Валерьев и спросил, не случилось еще чего-нибудь
примечательного за последние дни?
  - О! - сказал я. - Чего только не случилось!
  Игнат по обыкновению слушал внимательно, не перебивая. Только пару раз,
когда в трубке раздавался рев стартующего самолета, громко просил
повторить. Наверное, звонил из таксофона неподалеку от дома.
  - Значит, основных выводов три, - подытожил он. - Во-первых, наказываются
не только проступки, но и помыслы. Во-вторых, если ты совершил несколько
разных грехов, их цвета смешиваются. И наконец главное открытие недели:
это передается. Хотя и неизвестным нам способом.
  - Угу, - подтвердил я. - Собираешься на завтрашнюю проповедь?
  - Теперь точно. - Игнат помедлил, прежде чем признаться. - Знаешь, я,
наверное, напишу обо всем этом книгу.
  - С цветными картинками? - улыбнулся я и напомнил: - Ты же про
тоталитарные секты собирался писать.
  - А разве это не секта? С главным сектоидом во главе.
  - Пока что-то не заметно. Контролировать нас никто не пытается, в
иерархическую пирамидку не выстраивает...
  - И тем не менее, - сказал писатель. - Только объединения людей,
возникающие стихийно, как правило, вокруг какой-либо идеи, с неявной
системой управления, основанной на добровольном подчинении, имеют шанс
просуществовать тысячелетия. Примером тому - большинство мировых религий.
  - Религий?.. - улыбнулся я. - Надеешься написать новое "Откровение" в духе
Иоанна Богослова? Какой-нибудь "Апокалипсис-2", записки уцелевшего?
"Миссия мессии - замесить месиво", так чтоб остальные потом две тысячи лет
расхлебывали?
  - Почему нет? Есть версия, что Иоанн вел свои записи с натуры. Сам он
говорит, что, наблюдал за событиями, описанными в "Откровении", "пребывая
в духе".
  - Интересно, что бы он написал, пребывая не в духе. Я бы почитал.
  - Ты вообще в курсе, что такое эсхатология?
  - Наука о грехах? - подумав, предположил я.
  - Не только. В глобальном смысле - о конце света. И начале нового.
  - Ладно, - вздохнул я, глядя в черноту за расшторенным окном. - Что-то и
вправду уже темно, спать пора.
  - До завтра, - попрощался вестник конца света. - Если оно, конечно,
наступит.
  Ну разве может после таких разговоров присниться что-нибудь хорошее?..
  Вторым позвонил Пашка. В воскресенье, перед самым выходом. Сказал, что
тоже собирается на проповедь и будет ждать меня где-нибудь без пятнадцати
на "Парке", в центре зала.
  - Почему в центре? - удивился я - Ты разве не на колесах?
  - Он еще спрашивает! - фыркнул Пашка. - Ворона ты дебелая! Не надо было
каркать про трансмиссию!
  "Ну вот, - подумал я. - Все вольные и невольные участники событий
собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя
календариков-закладок и его запинающегося голоса:
  - Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ... Всегда? Не забывайтесь про
билеты. Приглашающие.
   
- Сам договорился, сам и встречайся, - проворчала Маришка. С тех пор, как
мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.
  - А ты? - спросил я.
  - А я пока по улице прогуляюсь, в парке на скамейке посижу. Погода
позволяет.
  В этом она права. Первый апрельский денек и впрямь радовал подмороженные
за зиму сердца москвичей. Солнце разогнало тучи, вскипели термометры за
окнами, подсохли тротуары. Первый день настоящей весны пришелся на
воскресенье. Красный день календаря.
  Пашка встретил меня вопросом:
  - Что у тебя с лицом?
  - А что? - Я мгновенно напрягся и потрогал щеку ладонью. На ощупь - ничего
особенного.
  - Да оно же у тебя зеленое!
  В первый момент я испытал паническое желание втянуть руки в рукава, а
лыжную шапочку размотать до подбородка. Во второй - бросил взгляд на
верный индикатор - собственную ладонь. В третий - вспомнил наконец, какой
сегодня день.
  - А у тебя, дальтоник, - запоздало парировал, - вся спина белая!
  Пашка расхохотался, довольный удавшимся розыгрышем. Я начал обдумывать
способы ужасной мести.
  На входе в парк, примыкающий к Центральному Дому Энергетика, нас встретило
объявление о выставке под открытым небом "Конденсаторы на рубеже веков".
Первые два экспоната - гипсовая лейденская банка и гигантский соленоид
возвышались по обе стороны от присыпанной мелким щебнем аллеи.
  Как раз под лейденской банкой мы и обнаружили Маришку. Она стояла, немного
пригнувшись, за цилиндрическим основанием скульптуры и как будто от
кого-то пряталась.
  - Мари-иш! - окликнул я. Она резко обернулась и приложила палец к губам. -
Что такое? - прошептал я, оказавшись рядом.
  - Тихо! - Ее напряженные губы почти не двигались. - Здесь убийца!
  - Многосерийный? - уточнил я.
  - Пока не знаю. Он еще никого не убил.
  - А у тебя, - заметил я, - вся спина белая. - И попытался отряхнуть мелкую
гипсовую пудру с Маришкиного плаща.
  - Хватит шутить! Я серьезно!
  Ее состояние я оценил как предыстерическое, поэтому не стал возражать,
промямлил только:
  - Я тоже, - но прикоснуться уже не пытался.
  - Что за убийца? - вступил в беседу Пашка. - Тебе кто-нибудь угрожал?
  - Да! То есть, нет. Он только время спросил. А у самого часы на руке -
здоровые такие, и сама рука - здоровая, красная. А потом я глаза на него
подняла - а у него и лицо такое же - красное, и уши, и шея...
  - И что ты?
  - Ответила: без восемнадцати пять, спокойно встала и ушла. А он мое место
занял.
  - Вон тот? - спросил Пашка, выглянув из-за постамента. Я выглянул следом и
обнаружил подозрительного мужика.
  Он сидел на скамейке между гигантским соленоидом и каким-то накопителем,
похожим на трехметровый элемент парового отопления. На земле, между
вытянутыми ногами в кедах стоял черный дипломат. На левой руке,
заброшенной на спинку скамьи, фальшиво поблескивали позолоченные часы.
Лицо и руки незнакомца были кирпично-красными, и, боюсь, не жаркое
апрельское солнце стало тому причиной. Ветерок трепал редкие рыжие
волосики, а глаза... Нет, глаза с такого расстояния не разглядеть.
  - Вы вот что, - почесал переносицу Пашка. - Ждите здесь, а я пойду вблизи
погляжу, что это за фрукт. Или овощ. Сеньор-помидор.
  - Может, вместе? - предложил я, но Маришка дернула меня за руку и
выразительно посмотрела в глаза.
  - Нет, спасибо. Я сам...
  Пашка прогулочной походкой приблизился к скамейке и, пугающе артикулируя,
о чем-то спросил краснокожего. Тот что-то ответил, сопровождая слова
легким пожатием плеч. Пашка улыбнулся, с пониманием кивнул и вернулся под
прикрытие лейденской банки. И присел на выступ в основании постамента; но
не для маскировки, а от внезапной потери сил. Бешеный кролик, притаившийся
за Пашкиными линзами, кажется, готов был выскочить наружу.
  - О чем говорили? - спросил я.
  - Все о том же. Спросил у него, который сейча-час час. - Задрожали
сведенные судорогой губы. - А он говорит: не знаю. Часы встали.
  - Как думаешь, он - убийца?
  - Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.
  - С чего ты так уверен? - удивился я. - По глазам прочитал?
  - По ним тоже. Он еще не до конца... - Пашка мотнул головой, поясняя
мысль, - перекрасился. Белки только чуть красные, но сами глаза пока
серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются
седые.
  - Значит, будем брать с поличным, - решил я и желудком ощутил растущую
пустоту.
  - Смотрите! - отчаянно прошептала Маришка.
  По аллее вразвалочку брел абсолютно лысый тип в сером плаще, собранном
складками на плечах. При виде типа краснокожий резво поднялся навстречу,
прихватив с земли дипломат.
  - Жертва? - предположил я шепотом.
  - Непохоже. - Пашка зачмокал губами у меня над ухом. - Судя по морде,
сообщник.
  Физиономию лысого типа также украсил нездоровый румянец, проступивший
заметнее всего на ушах и в том месте, где у нормальных людей растут волосы.
  Рыжеволосый раскрыл объятья. Похлопывания по спине и плечам сменились
пожиманием загривков, затем грубые мужские ласки уступили место ласковым
мужским грубостям. "Что ж ты, сволочь такая, опаздываешь?" - донеслось до
моего напряженного слуха.
  Наскоро дообнимавшись, краснокожие повернули в нашу сторону. Мы дружно
попятились в тень. При взгляде сбоку обнаружилось, что у лысого на спине
висит рюкзак, лямки которого почти незаметны в складках плаща.
  Быстрым шагом подельники покинули парк и растворились в полумраке
подземного перехода.
  Мы с Маришкой молча переглянулись, посмотрели на Пашку в ожидании команды.
  - За ними, - скрипнув зубами, решил он.
  Через пять минут преследования Пашка толкнул меня в бок.
  - Мне, эт самое, кажется или они стали краснее?
  - Чуть-чуть, - согласилась Маришка.
  - Близится кку-кульминация, - предрек Павел.
  Ни с того, ни с сего пришло воспоминание о ночном кошмаре, о застрявшем
лифте и запертых в нем пассажирах. "Нас как будто провели по радуге задом
наперед, - шептала Маришка всего несколько часов назад. - Остался только
красный..."
- Красный! - раздраженно повторила она, заставив меня вздрогнуть, и
потянула назад. - Ты что, спишь?
  - Надеюсь, - ответил я, останавливаясь перед самым бордюром.
  Еще бы шаг - и... лучше не думать. Но как же близко подходит к нам порой
старуха с косой, похожая чем-то на сгорбленную уборщицу в костюме джедая!
  Светофор вспыхнул цветом зависти, потом похоти, и мы бегом пересекли
"зебру". Отрезанные от нас потоком машин краснокожие успели удалиться на
приличное расстояние. К счастью, их румяные макушки видны далеко впереди,
как ночные огни на речных бакенах.
  - Врешь, не уйдешь! - вымученно пошутил Пашка, а я ответил в тон:
  - Не врут. Иначе посинели бы.
  Краснокожие свернули в проходной дворик и нырнули в щель между гаражами.
Когда они два раза подряд обошли вокруг одной и той же пятиэтажки, Пашка
туманно изрек:
  - Запутывают, эт самое, следы. Значит, значит...
  Узнать, что все это значит, мне суждено не было.
  - Красны молодцы что-то задумали, - предупредила Маришка.
  В самом деле, в очередной раз миновав все шесть жилых подъездов,
злоумышленники свернули за угол, туда, где к торцу здания было пристроено
какое-то одноэтажное сооружение. Подошли к крыльцу. Закинув ногу на
ступеньку, рыжий склонился до земли, якобы, завязать шнурок. Но только
якобы, потому что еще в парке я обратил внимание, что кеды у него не на
шнурках, а на резинке!
  Ясное дело, решил убедиться, что не привел хвоста. А мы, как назло подошли
слишком близко и теперь стояли на открытом месте, незаметные, как три
тополя в Антарктиде!
  - Замри! - выдохнул Пашка, уронил на асфальт свою визитку и принялся ее не
спеша подбирать.
  А мы с Маришкой по традиции киношных конспираторов кинулись целоваться.
Кстати, не без удовольствия. Странно только, что чье-то сердце,
оказывается, может биться быстрее моего.
  - Фто в прифтройке? - спросил я у нее гундосым шепотом.
  - Мававинви вавова, - ответила Маришка, потом перестала кусать мой нос и
повторила: - Магазинчик какой-то. Мы же два раза мимо прошли!
  Пантомима со шнурками растянулась секунд на десять, затем рыжий
ненатурально расхохотался - лысый звучно шлепнул его по затылку, дескать:
эх ты, лапоть! - и выпрямился - окончательно красный! Смех оборвался.
Рыжий распахнул широкую металлическую дверь и скрылся внутри пристройки,
на ходу ковыряя замки дипломата. Лысый стянул со спины рюкзак и с ним
наперевес вошел следом.
  Пашка преобразился на глазах. Опустились плечи, линзы начали сползать на
мокрое место, некогда чванливая осанка теперь напоминала знак вопроса в
конце фразы: "Как, уже пора?" Указательный палец поправил несуществующие
очки. Он навсегда запомнится мне таким, Пал Михалыч при исполнении. Не
привычный к полевой работе специалист "по экономическим".
  - К-кроме шуток, - Пашка передал мне сотовый. - Если что - там только
кнопку нажать...
  Скрюченные пальцы неловко ковырнули защелку на визитке, отыскали пистолет
- действительно удручающе малого калибра. Он не просто умещался в Пашкиной
ладони - он терялся в ней!
  - Полгода, эт самое, в руки... - посетовал Пашка - и не договорил, отдал
мне растерзанную визитку и вихляющей трусцой взбежал на крыльцо.
  - Куда? - окликнул я. - Я с тобой! - И, не глядя, передал визитку вкупе с
сотовым Маришке. Но она не взяла, а вместо этого схватила меня за запястья
и сжала крепко, до онемения. В недоумении я обернулся к ней и увидел в
некукольных зеленых глазах отражение утренних слез.
  - Жди внизу, - крикнул Павел. - Если через две минуты не вернусь, значит,
эт самое... -Железная дверь за ним медленно и бесшумно закрылась.
  - Пусти! - сказал я Маришке. - Больно же!
  - Две минуты, - повторила она, каменея лицом. - Всего две минуты.
  Я беззвучно боролся с собой. Потом с ней. Но заняты руки. К тому же
Маришка, когда это необходимо, может быть очень сильной. Первая минута
ожидания вытянулась в половину вечности.
  - Пусти, - мягко урезонил я. - Это же смешно!
  - Так смейся! - разрешила она.
  - Слышишь?.. - спросил я, чтобы отвлечь, но в этот момент услышал сам.
Внутри пристройки что-то с грохотом обрушилось, Маришка на секунду
отвлеклась, а я оказался на свободе и как был, с сотовым в левой руке и
визиткой в правой, взлетел вверх по ступенькам. "Жаль, - успел подумать, -
перед смертью не запишешься". И отскочил назад, когда распахнувшаяся дверь
едва не припечатала меня к перилам крыльца.
  Вышел рыжий с дипломатом под мышкой, за ним - лысый со сдувшимся рюкзаком,
как будто прилипшим к спине. Моей реакции хватило лишь на то, чтобы
убраться с их пути и прикрыть спиной Маришку. Рыжий удостоил меня
благожелательным взглядом серых, в мелких красных прожилках, глаз и,
позвякивая, сбежал с крыльца. В свободной от дипломата руке у него были
крепко зажаты две бутылки водки; позвякивали, соударяясь, именно они.
  Следом появился Пашка с непонятным, лишенным всяческого выражения лицом.
  - Что? - бросился я к нему. - Что они сделали?
  - Да в-вот, - Пашка вынул из кармана руку с пистолетиком, задумчиво на
него посмотрел, - водки купили.
  - А что в дипломате? - допытывалась Маришка. - Ты видел?
  - Ты не поверишь. П-пустые бутылки.
  - А что гремело? - спросил я. - Ты стрелял?
  - Не-а. - Пашка потряс головой. - Это я плечом. Там ящики пустые стояли.
Задел неудачно.
  Мы синхронно повернули головы на восток, туда, где в просвете между домами
еще виднелись силуэты удаляющихся краснокожих. Их затылки на
небесно-голубом фоне напоминали на два крошечных заходящих солнца.
  - Что-то я тогда не поняла, - высказала общее мнение Маришка, - почему у
них такие красные... эти?..
  - Алкоголики, - раздался прямо над ухом баритонистый рокоток. - С ними мы
пока ничего не можем поделать.
  Посетивший меня столбняк не помешал мне, однако, повернуть голову, чтобы
посмотреть на говорящего. Впрочем, что на него смотреть? Почти такой же,
каким я впервые увидел его ровно неделю назад. Те же борода, синие
кроссовки в тройную полоску и бабочка оперного певца. Только на плечах
теперь бежевая болоньевая куртка. Расстегнутая, естественно. И лицо,
кажется, еще больше подобрело по сравнению с прошлым разом. Но не сильно,
так, на пару сантиметров.
  Судя по выражению Маришкиного лица, не я один не заметил, как он подошел к
нам сзади. Подкрался... вездесущий!
  Пашка поспешно спрятал в кулаке грозное табельное оружие и беззвучно
зашевелил губами:
  - Самаритянин?
  Но наш новый собеседник услышал и баритонисто захохотал в ответ.
  - Ой нет! - сквозь смех заявил он. - Только не самаритянин! Лучше уж по
примеру милой дамы зовите меня "толстым". Так привычнее.
  Маришка вспыхнула на миг и, как всегда, застигнутая врасплох, перешла в
контратаку.
  - Вы сказали: "пока", - напомнила она.
  - Когда?
  - Вы сказали: "С этими мы пока ничего не можем поделать". Что вы имели в
виду, говоря "пока"?
  - Ах, вы об этом, - вздохнул самаритянин. - Погодите, вот покончим с
убийством как явлением, тогда и займемся медленными самоубийцами:
алкоголиками, наркоманами...
  - Это как это? - поинтересовался заинтригованный Пашка.
  - Вы не торопитесь? - спросил самаритянин. Так спокойно, будто это нас, а
не его в данный момент ждал заполненный наполовину малый концертный зал,
готовый внимать, возражать, пропускать мимо ушей, цепляться к словам,
скептически поджимать губы, бросать остроумные реплики с мест, верить. -
Тогда давайте пройдем через парк...
  Он галантно предложил руку Маришке, дружески придержал Пашку за локоть и
увлек за собой. Они двинулись неспешным шагом, и я, как привязанный,
поплелся следом.
   
При виде нас она не смогла сдержать слез. От радости.
  - Так вы вместе? - всхлипнула. - А я-то... - Синие старческие пальцы
смахнули слезинку с морщинистой синей щеки. - Вы уж извините, что сразу не
призналась. Мало ли, думала, вдруг вы из милиции?
  - А мы и есть из милиции, - улыбнулся Пашка. - Хотите, удостоверение
покажу?
  Старушка-уборщица попятилась, глядя на нас с испугом и недоверием.
  - Не нужно бояться, - успокоил ее самаритянин. - Милиция - она тоже разная
бывает. - Посмотрел на Пашку. - Ну! Что же вы!
  - А вы сами? - спросил тот, - разве не можете?
  - Я же объяснял... - вздохнул самаритянин.
  - Ладно, ладно, - торопливо согласился Пашка. Обернулся к уборщице.
Простер над ней руку, потом, устыдившись, убрал, покосился на самаритянина
и сцепил клешни за спиной. - Я... прощаю вас.
  - Спасибо вам, - поблагодарила старушка, на глазах светлея лицом.
  - Как вы это делаете? - спросил Пашка на подходе к зрительному залу.
  - Я? - удивился самаритянин. - А вы?
  - Спрошу иначе. Кто все это начал?
  - А вот это - хороший вопрос...
  Самаритянин ответил что-то, но как раз в тот момент, когда мы вошли в зал
и дверь, отделяющая нас от внешнего мира, сама собой захлопнулась от
сквозняка, так что за грохотом я не расслышал его слов.
  "Ничего, - подумал я. - Спрошу потом у кого-нибудь". И подмигнул в ответ
на изумленный взгляд сидящего в третьем ряду писателя.
   
ЦВЕТ ПОСЛЕДНИЙ. ЕСТЕСТВЕННЫЙ. ПОКА.
   
Вот, в общем-то, и все.
  Хотя минут пять у меня еще есть: регистрацию на рейс пока не объявляли.
Все вокруг суетятся, заполняют какие-то декларации, а мне это ни к чему. Я
лечу налегке, с одним чемоданчиком и не везу с собой ничего ценного.
Только кое-какие образцы полиграфической промышленности по цене семь
копеек за штуку.
  Кстати, кто-нибудь в курсе, сколько весят двадцать тысяч глянцевых
закладок? А вот я теперь в курсе. И ведь, что обидно, это только капля в
море. Инфузория в капле, которая за неделю разлетится по зеленому
континенту сумчатых кенгуру и ехидных утконосов.
  А как по-японски будет "Прелюбодеяние" - знаете? Я же говорю, смешно.
  Правда, в Японии я буду только пролетом, пару часов, и навряд ли меня
выпустят погулять дальше аэропорта, но ведь это не важно. В принципе,
хватит и пяти минут. И одного местного жителя. Геометрическая прогрессия -
страшная штука, хватило бы только календариков на всех.
  Полчаса назад я проводил Маришку в Штаты. Как в песне: "Дан приказ ему на
запад, ей - в другую сторону..." Только с точностью до наоборот. И еще,
никто нам ничего не приказывал. Сами вызвались. Все, что от нас требуется
- это зажечь крохотную искорку, из которой возгорится, пойдет по миру
очищающее пламя.
  Именно сейчас, и везде, где только можно. Пока не закрыли границы. Пока
вездесущие СМИ не разнесли по миру слух о новом ужасном заболевании.
Которое на самом-то деле свидетельствует о начале выздоровления. Это как
вакцинация, как прививка легкой формы вируса в профилактических целях.
Немного неприятно вначале, зато эпидемия пройдет стороной.
  Пашка завтра тоже летит - в Швейцарию. По работе, а заодно и по делу.
Посмотрю, говорит, в рыльца тамошних банкиров, проверю их на предмет
наличия пушка. Последняя, как он сам шутит, деловая командировка. В самом
деле, если все пойдет по нашему плану, Пашка скоро останется без работы.
Чем, скажите, заняться отставному следователю в радужном мире открытых
помыслов? Сам он не сильно расстраивается по этому поводу. Говорит: к тебе
устроюсь помощником веб-дизайнера. Бутылки, значит, откупоривать.
  В общем, разлетаемся кто куда, невыездным остается один Игнат. Ему и в
Москве есть, чем заняться. Он у нас отвечает за "пиар", формирует
общественное мнение. Чтобы, когда явление примет массовый характер,
бесцветные не перестреляли с перепугу цветных, всех этих синих, желтых и
зеленых человечков, как в марсианском цикле Берроуза.
  Сначала слоганы писал и прочую мелкую джинсу. Видели, может быть,
здоровенный плакат на въезде в Серебряный бор? "Если всеми ты любим, ты
не станешь голубым". Или, наверняка ведь слышали песенку на известный
мотив в исполнении "Стрелок"? "Синий, синий иней - может, хватит лжи?".
Его работа, Валерьева. Правда, как Игнат и сам прекрасно понимает, поэзия
- не его конек.
  Потом повестюшку накропал на заданную тему. Почти соцзаказ. Дескать, не
все секты одинаково вредны. Причем, напечатали сразу, оторвали с руками,
"всеми кудрями", как выразился редактор серии, и правами на экранизацию. А
что? Я бы не отказался посмотреть фильм о наших похождениях. Забавная,
наверное, может получиться картина. И недорогая. Всех спецэффектов - семь
ведер цветной краски!
  И что забавно, в повести этой Игнат ничего от себя не добавил - тоже мне
фантаст! - описал все, как было, слово в слово. Только сменил названия
улиц и станций метро, конспиратор. Да, и еще, конечно, имена героев. Так
что искать нас по этим запискам бесполезно. Да и бессмысленно.
  Мы сами вас найдем, когда придет время. Лично или опосредованно. И тогда
не удивляйтесь, если мир вдруг окрасится для вас в новые цвета.
  Все, закругляюсь. Объявили регистрацию. Рейс 1748 "Москва-Токио-Сидней" -
это меня.
  Так что пока. В смысле до скорого!



--------------------------------------------------------------------
Данное художественное  произведение  распространяется  в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения  целостности  и  неизменности  текста,
включая  сохранение  настоящего   уведомления.   Любое  коммерческое
использование  настоящего  текста  без  ведома  и  прямого  согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 17.02.2003 15:41 

  Книго
  




        

            
[X]