Оглавление тома "Культура старого мира"

Л. Троцкий.
ПОЭЗИЯ, МАШИНА И ПОЭЗИЯ МАШИНЫ


"Попробуем, - приглашал покойный Рескин*135 своих соотечественников, - оставить хоть один уголок нашей страны красивым, спокойным и богатым. У нас не будет ни паровых зерноподъемов, ни железных дорог, у нас не будет безвольных и бессмысленных вещей... Когда нам понадобится идти куда-нибудь, мы пойдем спокойно и без опасений, не рискуя своей жизнью для скорости в 60 миль в час; когда нам потребуется переправить что-нибудь, мы понесем это на своей спине или положим на спины наших животных или повезем на повозках и лодках".

Англия осталась глуха к романтическим воззваниям Рескина. Нужно ли об этом жалеть?

Не думаем!

Точно ли паровые зерноподъемы и железные дороги разрушают красоту, спокойствие и богатство? Точно ли "безвольные и бессмысленные вещи" (машины) представляют зло, от которого необходимо избавиться?

Ответом на эти вопросы может быть лишь самое энергичное нет.

Оставляя в стороне общественные корни реакционно-романтических заблуждений Рескина, увидим, что в основе их лежит колоссальное методологическое недоразумение: Рескин не делал различия между техническим и общественным значением машины.

Не мы станем отрицать многие поистине мрачные стороны в общественной роли машин. При современных условиях они являются молотом в руках слепого автомата буржуазной эксплуатации, и последний сокрушает этим могучим молотом человеческие черепа, хребты, ребра и мышцы. Но ведь молот - все-таки только молот: им можно сокрушить череп, но можно и выковать нож для разрезывания именинного пирога в семейном кругу...

Ту же "безвольную и бессмысленную" машину, вызывающую тысячи проклятий, можно (в настоящее время - мысленно, а в будущем - фактически) поместить в гармонические общественные условия - и ее гуманно-техническая, истинно-освободительная миссия предстанет пред нами во всем своем величии.

Можно и должно восставать против современных форм пользования ею, но восставать вместе с Рескиным против машины an und fur sich (самой по себе) - один из худших видов реакции.

Но ведь машина - все-таки "безвольная и бессмысленная вещь", а значит любая лошадь и даже известный своей гомерической глупостью осел имеют пред ней несомненные преимущества.

Так ли? Ведь мы ценим лошадь и осла именно постольку, поскольку они лишены своей воли и безропотно подчиняются нашей. Осел, проявляющий свою "волю" и свой "смысл", словом, свою ослиную индивидуальность, припадками классического упрямства, по всей справедливости не встречает поощрения со стороны своего погонщика: последний выколачивает из него "волю" бичом.

Но если так, то будьте последовательны до конца: сделайте усилие мысли и представьте себе идеальную лошадь (т.-е. без "норова" и иных лошадиных предрассудков) или идеального осла (не зараженного духом противоречия) - вы получите... локомотив. Имеем ли мы, в таком случае, право замахиваться на локомотив ослиными копытами?

Когда приходится встречать противопоставление "разумной живой силы" - "мертвой машине", невольно вспоминаются исполненные убийственно иронии слова одного из умнейших русских людей, Н. А. Добролюбова:

      "Быстро идет пароход наш, но - движется мертвой машиной,
      Барка хоть тихо плывет, но - разумною тянется лямкой".

          ("Славянские думы".)

Ах! в девяти случаях из десяти протест против "мертвой" машины представляет оборотную сторону душевной скорби по выходящей из употребления "разумной лямке"...

Но, может быть, Рескин прав хоть в том, что езда на реальной лошади, не лишенной своей воли, имеет, по крайней мере, преимущество безопасности пред бешеной скачкой на воплощении абстрактной лошадиной идеи, на локомотиве?

Увы! несмотря на то, что скорость в 60 миль, о которой говорит Рескин, превзойдена лучшими современными экспрессами почти вдвое, "один убитый (в Англии и Франции) приходится всего только на 45 миллионов пассажиров; при пешем хождении случается, конечно, больше несчастий, так что значит ходить "опаснее", чем ездить по железным дорогам, по крайней мере французским или английским" ("Русские Ведомости" N 132, "Из хроники открытий и изобретений").

Остается еще одно соображение, пользующееся большим кредитом, - будто всюду проникающая машина несет с собой смерть поэтическому творчеству.

Для Рескина всякий предмет сохраняет свое поэтическое обаяние до тех пор, пока мы представляем его себе самодовлеющим. Как только мы начинаем считать его подчиненным вне его лежащей цели, - а для машины это обязательно, - он теряет в наших глазах свое эстетическое обаяние. Когда мы узнаем, что листья дерева приспособлены к поглощению угольной кислоты и выделению кислорода, мы становимся к ним равнодушны, как к какому-нибудь газометру: они представляются нам уже не безыскусственным и прекрасным даром природы, а грубо-прозаической машиной. Убедительно? Нисколько!

Сорвать с какой-нибудь области явлений мистическое покрывало, сотканное ненаучной мыслью, осветить эти явления светом научно-реалистического анализа, - значит ли это разрушить их поэтическое обаяние?

Нет! Кто неспособен поддержать того французского художника, который поднял в кругу товарищей бокал в посрамление Ньютону*136 за то, что этот гений разрушил будто бы обаяние солнечного спектра, объяснив тайну чудной цветовой гаммы простым разложением бесцветного солнечного луча; кто, говорим, не стоит на подобной грубо-мистической точке зрения, тот никогда не проникнется настроением Рескина, выразившимся в приведенном выше рассуждении.

В сущности, мистицизм все еще гнездится в клеточках нашего мозга, и в душе нашей свято хранится духовное наследие нашего отдаленного предка, приносившего жертвы таежному пню... Точно что-нибудь дорогое отрывается у нас от сердца, когда чуждая ложной сентиментальности научная мысль изгоняет какого-нибудь "духа" из его убежища, отдавая последнее в полное распоряжение физическим и химическим законам.

Машина наносит самые тяжкие удары такого рода настроению: сочетанием рычагов и наклонных плоскостей она достигает результатов, происхождение которых покрывалось раньше заманчивой таинственностью. Ее обвиняют в разрушении эстетики. На самом деле она разрушает лишь эстетическую мистику. Мы глубоко убеждены, что машина, как символ и воплощение неустанной борьбы человеческого гения за свободу от природы, должна стать объектом высокого - разумеется, реалистического, а не мистического - вдохновения!

Выньте из кармана ваши часы, откройте верхнюю крышку и вглядитесь в эти две стрелки, которые в своем плавном и незаметном для глаза движении подчиняют вашему сознанию беспредельное и неуловимое время; загляните на эту маленькую "секундную" стрелку, которая торопливо, но размеренно бегает по своему миниатюрному циклу с тонко наведенными делениями и дробит, дробит время, превращает его в хронологическую пыль.

Переверните часы и откройте заднюю крышку. Присмотритесь внимательно к этому простому, стройному и благородному механизму, который совершает свою работу с такой правильностью, что мы проверяем по ней деятельность нашего сердца и наших легких.

Разве этот примелькавшийся предмет не может служить мотивом поэтического творчества? Разве это не чудный кристалл человеческого гения? Разве с этой небольшой машинкой, свободно укладывающейся в жилетном кармане, не связаны самые поэтические воспоминания вашей жизни? Не ждали ли вы с напряженным вниманием того момента, когда стрелки сольются на цифре XII, чтобы провозгласить рождение нового года или нового столетия? Разве не следили вы с замиранием сердца за приближением стрелок к тому моменту, на который вам назначила свидание любимая вами женщина?..

Но вернемся к оставленному нами сопоставлению лошади с локомотивом.

Вы помните, конечно, это гнетущее по впечатлению и поразительное по своей художественной силе воплощение настоящего, подлинного, безмашинного труда в образе "коняги".

Поставьте рядом с конягой, с этим истощенным, понурым мужицким "животом", с выпяченным брюхом, с отвислыми боками, упирающимся задними обессиленными ногами в осыпающийся грунт горы, на которую нужно втащить 25-пудовую тяжесть, - поставьте рядом с конягой локомотив, "могучий, как воля человека, смелый и легкий, как надежда" (Гюйо)*137, это стальное воплощение неутомимой технической мысли, это плавно скользящее по металлическим нитям рельсов и сверкающее огнями глаз гигантское чудовище в 10.000 пудов весом, изящной размеренной игрой своих стальных мышц пожирающее пространство и безболезненно увлекающее за собой полмиллиона пудов груза*; поставьте их рядом и ответьте - на чьей стороне поэзия?
/* Сибирская железная дорога, разумеется, не в счет.

Нет, человек не откажется от машины. За это ручается история всем смыслом прошедших тысячелетий.

С тех пор как человек стал на ноги и вооружился своим первым орудием, палкой, вся жизнь его стала протестом против власти природы. Чтобы возвыситься над нею, чтобы победить ее, чтобы завоевать себе свободу, человек оседлал человека и, нахлестывая ему бока, погнал его вперед и вперед, сквозь строй веков.

Все колоссальное наследство практической, теоретической и поэтической мысли, которым мы владеем и которым так справедливо гордимся, несет на себе несмываемую печать власти человека над человеком во имя свободы от природы. Вся та сила теоретического отрицанья, практической борьбы и поэтических проклятий, которая направлена против современных форм социального гнета, выросла из того же источника - власти человека над человеком во имя эмансипации от власти земли.

Задача настоящего времени состоит в том, чтобы освободить человека из-под человека, но не в том, чтобы снова подчинить его бесконтрольной власти природы.

Вознесенный бесконечным рядом человеческих волн на высоту современных общественных запросов и идеалов, гордый и непокорный сын природы, вкусивший от сатанинской мечты подчинить природу власти своего мозга и увлечь ее за собою, как прекрасную рабыню, - человек не откажется от машины, ибо в нагорное царство свободы можно подняться только на мощном локомотиве, а не на загнанном, истощавшем коняге.
 


P. S. Недавно сибирские газеты сообщили ряд известий о суеверно-враждебном отношении крестьян к "маслоделкам", при чем подчеркивались "глупые предрассудки" крестьян против полезной машины и в основе этих предрассудков указывалось крестьянское невежество. Но почему же это "невежество" (отрицать которое не приходится) не создало "культа обожания" маслоделательной машины? А потому, что в этой машине, помимо очевидной для всех и несомненно-полезной технической стороны, скрывается какая-то таинственная общественная сила: сепаратор, как техническая категория, скромно отделяет масло от сливок; тот же сепаратор, как категория социальная, коварно отделяет сливки от голодных ртов крестьянских ребят и прибыль предприятия от труда. Вот эту-то вторую функцию металлического "немца" напуганное крестьянское воображение и связывает с "черной книгой из чужой земли" и с прочей чертовщиной.

"Восточное Обозрение" N 197,
8 сентября 1901 г.
 


*135 Рескин, Джон (1819 - 1900) - знаменитый английский историк и теоретик искусства, создатель оригинального эстетического учения. Рескин стремился ввести элементы красоты в повседневную будничную жизнь человека, в его труд и производство. Эти стремления привели Рескина к отрицанию машин и к проповеди свободного облагороженного труда, в котором участвуют все духовные силы человека. Отрицая с этой точки зрения современный промышленный строй, он призывает обратно к ручному труду и мечтает о возрождении кустарного промысла и художественных ремесел.

*136 Ньютон, Исаак (1642 - 1727) - величайший ученый нового времени, один из изобретателей анализа бесконечно малых и основатель современной теоретической механики. Открытый им закон всемирного тяготения, послуживший основой для всего дальнейшего развития астрономии, является одним из высших обобщений естественно-научной мысли. Из других открытий Ньютона особенно важно разложение солнечного луча на цветной спектр, положившее начало целому ряду новых научных дисциплин.

*137 Гюйо (1854 - 1888) - французский философ и поэт. Главные сочинения: "Мораль без долга и санкции", "Проблемы современной эстетики" и "Безверие будущего". Основой морали с точки зрения Гюйо является не эгоистический расчет и не абстрактное сознание долга, а стремление к возможно более полному и широкому развитию жизнедеятельности. Расширение жизни во всех направлениях, расширение общения с людьми есть основа альтруизма и социальных отношений. Ценность искусства также заключается в том, что оно есть творческое расширение жизни. Что касается религии, то, с одной стороны, Гюйо понимал, что никакая догматическая религия не будет возможна в будущем, но в то же время он полагал, что крушение всех догматических форм вызовет широкое развитие личного религиозного творчества, под которым он разумел стремление постигнуть высшую связь всего существующего, выходящую за пределы строго научного знания.


Оглавление тома "Культура старого мира"

Книго

[X]